Война

Наступило лето 1941 года, пришло время отпусков. Всей семьей — я, жена, дочь, сын — мы готовились к поездке в Сочи. Я получил путевки в санаторий Совнаркома, купил четыре билета в скорый поезд — все складывалось очень хорошо, но какая-то ничем не объяснимая тревога не давала покоя. Мне почему-то не хотелось выезжать из Москвы. И вот в субботу 21 июня я решил посоветоваться со своим старым другом, народным комиссаром черной металлургии И. Т. Тевосяном — стоит ли мне ехать сейчас на курорт или нет? «Но он ведь обязательно спросит: «Почему же, собственно, не ехать?» — подумал я. — Что я ему на это отвечу?» И я решил позвонить и просто попрощаться с ним перед отъездом.

В это время война в Европе охватила многие страны, вернее, под гитлеровским сапогом уже находились почти все европейские государства и тревожиться в общем-то было от чего, хотя договор о ненападении, заключенный с Германией, формально не давал для этого основания. Я был уверен, что, если Тевосян располагает какими-нибудь сведениями относительно военных дел, он найдет способ предупредить меня.

Так я и сделал. Поговорив о том о сем, я как бы невзначай сказал Ивану Тевадросовичу:

— Собираюсь завтра ехать в отпуск.

— Куда же отправляешься? — спросил он.

— В Сочи.

— Один или с чадами и домочадцами?

— Забираю всех.

— Ну, рад за тебя. Желаю хорошенько отдохнуть. После этих слов я осмелел и уже спросил напрямик:

— Так ты советуешь ехать?

— Конечно, какой еще может быть разговор. А почему ты сомневаешься?

— Да обстановка какая-то неясная, не до отпуска…

— Напряженная обстановка уже давно на нашей планете. Они воюют, а мы пока еще нет, так что следует воспользоваться передышкой и набирать силы. Езжай и отдыхай.

Этот разговор с Тевосяном снял лежавшую на душе тяжесть. Итак, мы едем в воскресенье.

Поезд отправлялся из Москвы в одиннадцать часов с минутами. В десять часов утра я запер квартиру и, поворачивая ключ в замочной скважине, услышал телефонный звонок. Ну, нет, дудки, я уже в отпуске и никаких телефонных звонков слушать не буду.

В нашем вагоне народу было немного. В соседнем купе ехал — также, видимо, на отдых — полковник, а через купе от нас — работник Совнаркома. Он ехал в тот же санаторий, что и мы.

Перед Курском полковник стал собирать вещи. Когда я проходил мимо его купе, он спросил:

— Вы не сходите в Курске?

— Нет, мне дальше.

— И мне тоже нужно было дальше, но вот приходится сходить.

— Что же делать, коль нужно, то нужно. Разные бывают обстоятельства.

Полковник недоуменно посмотрел на меня:

— Вы что же, ничего не знаете?

— А что такое?

— Война! Гитлеровские войска перешли нашу границу. Идут бои.

Это было как удар обухом по голове.

В это время поезд остановился у платформы станции Курск. Полковник взял свой чемодан и, прощаясь, посоветовал мне тоже немедленно возвращаться в Москву.

Я решил сойти в Харькове: там у меня были знакомые, оттуда мне легче будет добраться до Москвы. К тому же сходить в Харькове решил и мой второй сосед по вагону, работник Совнаркома. В Белгороде поезд остановился, и в соседний вагон сел новый пассажир. Мы стали его расспрашивать о новостях, и он подробно рассказал нам все, что знал сам.

— Сегодня в шесть утра я сам слушал радиопередачу, — говорил он. — В Германии государственный переворот. Гитлер арестован. К власти пришло правительство Риббентропа.

Мы слушали его и верили всему, что он говорил. Верили потому, что для нас война все же была полной неожиданностью. Но значительно позже, уже после окончания войны, я узнал, что немецкая пропаганда прибегла к заведомой дезинформации, чтобы усыпить бдительность советских людей.

Пассажиры, направлявшиеся на отдых в Сочи, стали держать совет, как быть: возвращаться в Москву или же ехать дальше? Пришли к выводу, что надо еще раз попытаться получить точные сведения в Харькове и уже тогда принимать окончательное решение.

В Харькове, снова посоветовавшись, мы все же решили ехать дальше, до Ростова, — там одного из пассажиров должны были встречать и там мы получим достоверную информацию.

От веселого отпускного настроения не осталось и следа. Тревога сжимала сердце. Дети перестали резвиться. Мы с женой молчали.

В Ростове в соседнее купе вошел полковник госбезопасности. Мы познакомились. Я сказал ему, где и кем работаю. Был я тогда заместителем председателя Комитета стандартов при Совете Народных Комиссаров СССР.

— Ну, а кто я, вы сами видите. Да, неудачное выбрали время для своего отпуска, — сказал он.

Я рассказал ему о том, что мы услышали от белгородского пассажира и на харьковском вокзале.

— Глупости все это! Идет война. Гитлеровская армия перешла во многих местах нашу границу. Я советую вам ехать до Сочи, а оттуда уже в Москву. Иначе вы можете застрять где-нибудь на промежуточной станции. Кстати, я тоже еду в Сочи. Но, конечно, не отдыхать. Правда, и в Сочи вам будет нелегко сесть в вагон. Оттуда в первую очередь будут отправлять офицеров — им надо немедленно вернуться в свои части. Но вам-то помогут получить место в вагоне — директор санатория Совнаркома сумеет сделать это.

Поезд остановился у станции перед самым Туапсе. Я вышел на перрон и у окна одного из вагонов встречного поезда увидел наркома судостроительной промышленности И. И. Носенко.

— Ты куда направляешься? — спросил он меня.

— В Сочи.

— Сумасшедший! Как ты оттуда выбираться будешь? Знаешь, что там сейчас делается? Сколько вас в вагоне?

— Шесть человек.

— А я от самого Сочи стою у окна — у нас в купе двенадцать.

— Но что же делать? Ведь если я сойду здесь, мне вообще не попасть на поезд.

— Ну, смотри.

Раздались свистки паровозов, и поезда тронулись: один, перегруженный людьми, — на север, второй, полупустой, — в Сочи.

На сочинском вокзале нас встретил сотрудник санатория, и мы быстро прибыли на место. Здесь ничто не говорило о войне. Казалось, все сообщения о военных действиях просто вымысел. Тишина, покой. На берегу моря — никого. Тихо. Только плещет волна. Сияет солнце, на небе ни облачка…

Я попросил директора санатория отправить меня с первым же поездом в Москву.

— Вряд ли я сумею это сделать завтра, но на послезавтрашний постараюсь обязательно устроить… А может, война через несколько дней и закончится? Как вы думаете? — с надеждой спросил он меня.

Как я думаю?.. Что мог я ему на это ответить? А может быть, действительно все быстро закончится? С этой мыслью я и заснул.

Утро было чудесное, синело море. Где-то послышался гул самолетов, и вдруг по ним началась стрельба из зенитных орудий.

— Что это за самолеты? Почему в них стреляют? Неужели немецкие? Здесь, в Сочи!

Это так и осталось загадкой. Одни утверждали, что самолеты были немецкие, другие — что наши зенитчики, растерявшись, открыли огонь по своим.

На следующий день утром директор санатория сообщил, что мы можем ехать и он устроит нас даже в мягком вагоне. Приехав на вокзал, мы обнаружили, что к вагону трудно добраться — весь перрон был заполнен людьми. С большими усилиями мы протиснулись в забитый чемоданами узкий коридор вагона, и вдруг в конце его я увидел знакомого полковника госбезопасности. Он знаками показал, что в его купе есть свободное место.

Жена с детьми устроилась на верхней полке, я сел на поставленный в коридоре чемодан.

Мы возвращались в Москву, не имея никакого представления о том, что ждет нас там…

 

Тревожные дни

На всем пути от Сочи до Москвы все станции были буквально запружены народом, газет я не мог достать, единственный источник информации — пересказы из третьих уст с многочисленными дополнениями и комментариями рассказчиков. Поэтому составить себе правильнее представление о том, что происходит, было очень трудно.

Помню, что тогда неотступно преследовала мысль: ведь мы строили мощные оборонительные рубежи — сколько туда было направлено одних только броневых амбразур! Мы, кажется, использовали все средства, все возможности для того, чтобы не допустить противника на советскую землю. Из памяти не уходила прочно укоренившаяся в сознании фраза: «Будем бить врага на его территории».

Но где же теперь находится враг? Где происходят бои? На нашей территории или в пограничной полосе?

…В Москву мы вернулись 29 июня. Город изменился, хотя шел всего восьмой день войны. Движение на улицах сильно сократилось. Открыл дверь квартиры, на полу письма, газеты. Почта работала, и газеты регулярно доставлялись. Бросились в глаза заголовки, газетные «шапки»: «Бить врага до конца и без пощады!», «Все — для Родины! Все — для победы!», «Неразрывна связь фронта и тыла».

Ночью почитаю, подумал я, складывая стопкой корреспонденцию и газеты. Сейчас надо спешить в комитет и получить максимум уже вполне достоверной информации.

В комитете какая-то настороженная тишина. Выяснилось, что часть работников уже ушла в народное ополчение. Кое-кто даже из не подлежащих призыву в армию, забронированных за комитетом, не пожелал воспользоваться своей «броней».

Шофер Мельников, обслуживавший прикрепленную ко мне машину, уже на второй день войны, 23 июня, пошел в военкомат, сдал «броню» и уехал на фронт. «Детей у меня нет. Мы вдвоем с женой. Чего я буду сидеть в тылу? Ты уже старик, — сказал он своему сменщику, — ты можешь и здесь находиться, а мне нельзя».

Председателя комитета Зернова не оказалось на месте: его направили в Эстонию эвакуировать оборудование заводов…

— Ждем указаний, — сказал мне заместитель председателя комитета профессор Касаткин. — По всей видимости, некоторые учреждения из Москвы эвакуируют. Я уезжаю в Алексин — готовить завод к эвакуации.

— Неужели Алексину грозит что-нибудь? — немало удивился я: ведь этот город не так далеко от Москвы, в Тульской области.

— Алексин могут бомбить, поэтому нужно вывести завод из зоны, доступной для вражеской авиации. Я не думаю, чтобы линия фронта быстро передвинулась к этим местам, но бомбардировки возможны, — сказал он.

С этого разговора вплоть до марта 1943 года я больше Касаткина не видел. Его назначили заместителем наркома химической промышленности, и на его плечи легли тяжелые обязанности по эвакуации химических заводов и введению их в действие на новых местах. Но во время того последнего разговора я узнал от него, что председатель комитета был у высокого руководства и там сказали ему, что комитет надо непременно сохранить, не давать растаскивать людей, чтобы по окончании войны он бы мог вовсю начать свою деятельность. Нам потребуется быстро восстанавливать хозяйство, и стандарты будут нужны; Эта была тоже очень важная для меня информация, внушавшая оптимизм, веру в то, что победа так или иначе будет за нами.

Возвращался домой поздно. Мне выдали пропуск для хождения по улицам города после восьми часов, когда движение прекращалось и можно было передвигаться только по специальным пропускам. Шел по затемненному городу, только на перекрестках мелькали синие огоньки военных патрулей, да шурша проезжали редкие машины с затемненными фарами. Окна домов темные — завешаны шторами, стекла перекрещены приклеенными полосками бумаги. Было мнение, что в случае бомбардировки кусками битого стекла может поранить, а полоски бумаги будто бы предохранят от осколков, не дадут им разлететься.

Дома жена сказала, что приходила учительница из школы, где училась дочь: принято решение о вывозе из Москвы всех школьников вместе с учителями. Их школу отправляют в Рязанскую область — в село Ягодное.

— Москву могут бомбить, и лучше детей из города убрать. Вывезти предполагают месяца на два — на три. К началу занятий в школе, — уверенно сказала учительница, — дети вернутся.

Когда я слушал этот рассказ жены, опять шевельнулась мысль: а может быть, война все-таки не будет длительной?

…Несмотря на поздний час, сел за газеты. Надо самому понять, что же происходит?

Вспомнил, что мне уже довелось однажды быть в похожей ситуации. В 1927 году я участвовал в экспедиции в горы Алтая. Две недели мы передвигались верхом на лошадях по таежным тропам. И все это время не читали газет, не знали, что происходит в мире. Когда же наконец добрались до Семипалатинска и достали газеты, то сразу ничего не могли понять. Было ясно одно — произошло какое-то очень важное событие в Маньчжурии. Но какое? Чтобы понять, листали газеты в обратном порядке, пробуя разобраться, что и с чего началось. Но тогда был всего лишь военный конфликт, закончившийся в течение одной недели. Как раз за то самое время, пока мы находились в безлюдных местах Алтая.

Рождается слабая надежда: может быть, и теперь все ограничится пограничными стычками? Вот и в газете «Труд» за 27 июня рассказ немецкого солдата Альфреда Лискофа, бывшего рабочего мебельной фабрики, вроде бы подкрепляющий эту надежду. Лискоф перешел на нашу сторону. «Желание бежать из ненавистного мира гитлеровских ужасов зрело во мне уже давно. Но надо было ждать удобного случая. И вот эта удобная минута настала», — говорил этот солдат. Когда был отдан приказ о наступлении, он переправился ночью через пограничную реку и добровольно сдался в плен. «Меня здесь встретили дружественно. Мне дали одежду, обувь, накормили меня, — продолжал Лискоф. — Как все это не похоже на то, чем запугивали нас, немецких солдат!»

Читая это, я вспоминал рабочих заводов Круппа, Рохлинга, Демага и многих других, где мне приходилось бывать семь-восемь лет назад. Всегда меня там встречали приветливо, дружелюбно. К Советскому Союзу проявлялись теплые чувства, даже когда Гитлер пришел к власти, хотя тогда это стало уже опасным. Нет, думал я, не мог же Гитлер при всей мощи своей пропагандистской машины сломить симпатии простого немецкого народа и прежде всего рабочих к нашей стране.

Но по сводкам Советского Информбюро чувствовалось и другое: огромное напряжение оборонительных боев, которые вела наша армия с врагом, напавшим вероломно, внезапно, обрушившим на нас удар многих десятков отлично вооруженных дивизий. На отдельных направлениях следовали контрудары частей Красной Армии, противник нес большие потери. «На Минском направлении отбито наступление крупных танковых частей противника», — писала та же газета «Труд» в номере от 28 июня, и на этой же газетной странице была помещена корреспонденция «Боевые эпизоды» из Киевского особого военного округа: «Ожесточенный бой длился вторые сутки. Несмотря на большие потери от меткого артиллерийского, пулеметного и ружейного огня, враг бросал все новые и новые силы, но батальон капитана Бычкова стойко защищал линию государственной границы.

…Исход боя был решен смелым и решительным маневром взвода тов. Гордиенко. Зайдя в тыл врага, бойцы отрезали ему путь к отступлению. Немцы бросали оружие, сдавались в плен».

В газетных заголовках звучала уверенность нашего народа в своих силах: «Победу надо завоевать, победа будет за нами», «Фашизм будет разбит!», «Наше дело правое, победа будет за нами». С первых дней войны в стране ощущался огромный подъем патриотизма и горячего желания миллионов людей сделать все возможное для помощи фронту. На заводах и фабриках, на угольных шахтах и рудниках, на нефтяных промыслах и на железных дорогах проходили собрания и митинги, на которых советские труженики брали новые обязательства: «Дадим Родине еще больше нефти, с временем считаться не будем!» «В военное время — работать с удесятеренной энергией!» — заявляли стахановцы механического цеха московского завода «Борец». И такими заметками пестрели все газеты.

«…В русском человеке, — писал в эти дни в «Правде» в статье «Что мы защищаем» известный советский писатель Алексей Толстой, — есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек — так себе, потребовали от него быть героем — герой. А как же может быть иначе…»

И как бы подтверждая эту мысль, «Правда» уже в следующем номере сообщала, что женщины — служащие заводских контор стали инициаторами движения за овладение профессией мужей, чтобы заменить призванных в армию и работать у станков. Другие девушки изъявили желание стать донорами, пошли на курсы медсестер. Даже дети просили в грозный для Родины час предоставить им работу.

Мне был близок патриотический порыв советской интеллигенции, ученых. К ученым всех стран направили Обращение наши академики во главе с президентом Академии наук В. Л. Комаровым. Обращение подписали сорок два академика. Они обратились ко всем ученым мира, ко всем друзьям науки и прогресса с призывом: сплотить асе силы для защиты человеческой культуры от гитлеровских варваров.

«…В этот час решительного боя, — говорилось в письме, — советские ученые идут со своим народом, отдавая все силы борьбе с фашистскими поджигателями войны — во имя защиты своей Родины и во имя защиты свободы мировой науки и спасения культуры, служащей всему человечеству».

Среди академиков, подписавших Обращение, я встретил ряд знакомых, в частности, знаменитого хирурга Николая Николаевича Бурденко.

С Бурденко я впервые встретился в 1939 году во время финской кампании, в вагоне поезда Ленинград — Москва. Мы случайно ехали в одном купе и разговорились.

Он очень заинтересовался устройством танков и расспрашивал меня, насколько они обеспечивают защиту бойца. И, наконец, с мягкой и грустной улыбкой добавил:

— Таким образом, вас также надо отнести к категории врачей, вы занимаетесь, так сказать, профилактикой ранений. Ну, а я хирург, я обязан спасти раненого, залечить его раны. И все-таки война — это ужасное предприятие, — с гримасой боли на лице заключил он тогда нашу беседу.

Среди подписавших Обращение находился и выдающийся ученый, геолог В. А. Обручев, лекции которого я слушал, еще будучи студентом Московской горной академии, здесь были и всемирно известные физики П. Л. Капица, А, Ф. Иоффе, а также другие крупнейшие ученые.

По всей стране на митингах люди выражали свое негодование по поводу вероломного нападения гитлеровской Германии. Весь Советский Союз быстро превращался в единый сплоченный военный лагерь.

 

День третьего июля 1941 года

Тревога нарастала. Я запомнил начало июля как раз именно таким: опасность все увеличивалась, но многие из нас далеко еще не осознавали масштабы опасности, нависшей над Родиной, над каждым из нас. Оставалось еще немало всякого рода иллюзий, надежд, контуры реальной угрозы были нечеткими. Но все вскоре прояснилось.

1 июля на первых страницах газет было опубликовано сообщение об образовании Государственного Комитета Обороны (ГКО). В нем говорилось, что ввиду создавшегося чрезвычайного положения и в целях быстрой мобилизации всех сил народа СССР для отпора врагу, вероломно напавшему на нашу Родину, Президиум Верховного Совета СССР, Центральный Комитет ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР признали необходимым создать Государственный Комитет Обороны. В руках этого Комитета сосредоточивалась вся полнота власти в государстве. Все граждане и все партийные, советские, комсомольские и военные органы обязаны были беспрекословно выполнять его решения и распоряжения.

Читая это сообщение, я впервые почувствовал всю серьезность положения.

2 июля, на одиннадцатый день войны, мы все еще мало знали о действительном положении на фронтах. В газетах содержались только короткие сообщения об упорных боях. Весь день второго июля прошел в совещаниях, и я вернулся домой очень поздно. Утром меня разбудила взволнованная жена, ее только что предупредили:

— Скорее включайте радио, будет выступать Сталин. Сон как рукой сняло, когда я услышал это.

— Наконец-то! Что же он скажет? И тотчас же мы услышали: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры!

Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Форма обращения была необычной, так же как и интонация голоса. Мы слушали, затаив дыхание, не пропуская ни одного слова.

И вдруг Сталин замолк, и в наступившей тишине раздался звон стакана, видимо о графин. Мы замерли.

Неужели у Сталина дрогнула рука? Даже у него?

Но вот снова раздался голос Сталина. Интонация его стала спокойной, жестко-уверенной. Он говорил о героическом сопротивлении Красной Армии, объясняя причины сдачи фашистским войскам ряда наших городов и районов и выражая вместе с тем уверенность, что враг будет разбит и мы должны победить.

«Вместе с Красной Армией на защиту Родины поднимается весь советский народ…»

Это было действительно так, думал я. Я отчетливо видел и ощущал сам готовность народа сделать все, чтобы отразить врага, разбить его и уничтожить. Нигде не было никаких признаков страха или неверия в победу.

Партия и правительство поставили задачи, которые необходимо разрешить прежде всего.

«Что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, — говорил И. В. Сталин в своем выступлении по радио 3 июля 1941 года, — и какие меры нужно принять для того, чтобы разгромить врага?

Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение.

Враг жесток и неумолим…

…Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными, чтобы они мобилизовали себя и перестроили всю свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу…»

Речь шла о необходимости все подчинить интересам фронта и задачам организации разгрома врага, о том, что следует укрепить тыл Красной Армии, обеспечить усиленную работу всех предприятий, производить больше винтовок, пулеметов, орудий, патронов, снарядов, самолетов. Он призывал к организации беспощадной борьбы со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов. В его выступлении содержались прямые директивы, как действовать при вынужденном отходе частей Красной Армии.

Партия призывала создавать в захваченных районах невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия.

Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Война за свободу нашего Отечества сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы.

Эту речь мы слушали с пересохшими губами, она обжигала каждой фразой, каждым словом.

После выступления Сталина стало ясно, что все иллюзии, даже у самых наивных людей, должны рассеяться. Стало абсолютно очевидно, что мы вступили в новый, невероятно тяжелый период ожесточенной борьбы, которой должно быть подчинено буквально все. В этой борьбе должны участвовать все, Вести эту борьбу будет невероятно трудно. Ее успех будет зависеть от выдержки. Выдержим ли? Да, выдержим! Должны выдержать!

Как, в самом деле, мы были порой беспечны, благодушны и доверчивы, думал я.

Вспомнил такой случай.

В течение трех лет я отправлял свою дочь в пионерский лагерь, расположенный в семидесяти километрах от Москвы. Лагерь был небольшим, и для размещения ребят его устроители снимали на лето каменный домик. В том домике я обратил однажды внимание на камин из темно-зеленых дорогих изразцов с замысловатым рисунком, Такие изразцы у нас никогда не изготовлялись. Скорее всего их привезли из-за границы. Домик принадлежал… сапожнику-немцу.

Поблизости от домика был танкодром, где испытывались новые танки, бронированные автомобили, бронетранспортеры и другие типы военных машин.

По всей видимости, никто не интересовался ни домиком сапожника, ни тем, чем он живет. А между тем, несмотря на обилие всякой военной техники, собственно жителей здесь было крайне мало, и даже одного сапожника, пожалуй, трудно было обеспечить достаточным количеством работы.

За домиком находился сарай. Этот сарай был всегда наглухо заперт. Но как-то хозяин забыл его запереть, и ребята, играя в прятки, забежали в него. Всегда спокойный и сдержанный сапожник, увидев это, пришел в ярость и немедленно выгнал ребят из сарая. Это могло бы навести на размышления… Может быть, он хранил там что-то недозволенное? Почему он так разъярился? Но не знаю, задал ли кто-нибудь себе эти вопросы. Перед самым началом войны сапожник бросил свой домик и куда-то бесследно исчез.

…Теперь и в газетах, и в разговорах часто звучало слово «бдительность». И ходило в городе много самых невероятных слухов. Мне рассказывали, что с крыши здания Наркомата черной металлургии сняли человека, который электрофонарем подавал сигналы, а в подъезде одного из домов будто бы задержали человека, который, говоря по-русски с сильным акцентом, все расспрашивал, как подняться на крышу дома.

6 июля вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения».

В Указе было сказано: «Установить, что за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения, виновные караются по приговору военного трибунала тюремным заключением на срок от 2 до 5 лет, если это действие по своему характеру не влечет за собой по закону более тяжелого наказания».

Из Москвы началась эвакуация учреждений. Принято было решение эвакуировать и Комитет стандартов. Местом размещения комитета определен город Барнаул. Об этом я узнал в субботу, а во вторник мы уже должны были тронуться в путь.

Комитет стандартов практически был связан со всеми центральными учреждениями Москвы — наркоматами и ведомствами. Когда я пришел после отбоя тревоги в Комитет, мне сообщили, что из Наркомата машиностроения просили позвонить. Набрав номер телефона, записанный секретарем, я услышал знакомый голос одного из заместителей наркома:

— Через три часа уезжаем в Челябинск — хотелось бы повидаться перед отъездом. Может быть, подъедешь к месту нашей погрузки. Заодно посмотришь, как мы грузимся, — ведь вам также, видимо, скоро придется выезжать. Кстати, могли бы взять в Челябинск твою семью. В Челябинске ты работал, там тебя знают. Быстро собирай вещи и подъезжай к нашему эшелону.

Но у меня дочь со школой в Ягодном, ехать не могу. Однако все же отправляюсь к железнодорожным путям Казанского вокзала. На одном из них — длинный состав из вагонов-теплушек и только двух зеленых пассажирских вагонов третьего класса. Около вагонов копошились люди. Посмотрел я на погрузку, и сердце у меня защемило. Женщины с большим трудом поднимались в теплушки. Детишки ревели. Как же они намучаются, пока доберутся до места! Да еще неизвестно, как там, в Челябинске, устроятся.

Тогда мне и в голову не приходило, что в Барнауле я совсем не задержусь и меня вскоре же направят как раз на Урал и придется мне работать в дни войны в основном в Челябинске и в Свердловске.

— С большим трудом, — сказал мне начальник эшелона, — выпросили еще несколько пассажирских вагонов. С больными, стариками да с женщинами и детьми трудновато в теплушках передвигаться, все-таки путь-то далекий. А вам я советую тоже попросить хотя бы пару пассажирских вагонов, а то замучаетесь — ведь вам ехать-то придется значительно дальше нашего. Барнаул, насколько я помню, как раз в центре Сибири.

От готового к отправке эшелона эвакуируемых я поехал в Комитет стандартов. Вот и нам предстоит через несколько дней совершить то же самое. Нужно будет собрать по Москве семьи всех сотрудников комитета и вывезти несколько сот человек. А среди них — старики и старухи, женщины и дети.

Тогда я еще не знал, что всей организацией этого нелегкого дела придется заниматься мне.

…В комитете невероятная сутолока. Весть о том, что нас эвакуируют, разнеслась немедленно, и волнений, хлопот у всех хоть отбавляй.

Нам необходимо определить, что мы заберем с собой и что оставим здесь. Ведь придется обеспечить нормальную бесперебойную работу комитета на новом месте и в сложных условиях военного времени. Да еще в дополнение к основной работе нужно будет всех устроить с жильем, обеспечить питанием, позаботиться о семьях ушедших на фронт.

Весь день до глубокой ночи пришлось заниматься подготовкой к эвакуации. Из комитета вырвался только для того, чтобы перекусить. В столовой народу мало. Многие уже поразъехались, часть на фронт, а часть на заводы, подготавливать их к эвакуации и устройству на новых местах.

Все разговоры со знакомыми вертятся вокруг вопросов: положение на фронтах и эвакуация. Но никакой паники не чувствуется. Все понимают серьезность положения и реально оценивают сложившуюся ситуацию.

Встретил знакомых, прибывших из Киева и Николаева. Там готовятся эвакуировать оборудование металлургических и судостроительных заводов. Часть оборудования уже демонтирована и направлена на восток.

В столовой увидел академика А. В. Винтера.

— В себя не могу прийти, — с каким-то надрывом произнес он. — Немцы подходят к Днепру. Что же будет с Днепрогэсом? Неужели он будет разрушен? Сколько же мы труда туда вложили! Ведь это наша национальная гордость.

Хорошо известно, что А. В. Винтер был начальником Днепростроя, когда эта уникальная станция сооружалась. Он постоянно вспоминал об этой главной стройке своей жизни, даже спустя много лет, когда уже давно переехал в Москву. При каждой встрече Александр Васильевич рассказывал мне об устройстве станции и об отдельных, запечатлевшихся в его памяти эпизодах стройки. По всему было видно, как дорог ему Днепрогэс. Тогда, в 1941 году, Винтеру шел 63-й год. И снова, и снова он сокрушался:

— Бои приближаются к Днепру, и все может быть. Они пощады никому не дадут — ни людям, ни сооружениям. — Опять вспоминал, уже прямо обращаясь ко мне: — Ведь вы с Завенягиным в Гипромезе работали и принимали участие в проектировании металлургических заводов, размещенных в районе Днепрогэса. Вам хорошо известно, сколько там всего понастроено. Стоит только назвать Запорожсталь, ферросплавный завод, алюминиевый. Даже подумать страшно!..

Александр Васильевич опустил голову и замолк. Потом поднялся и, пошатываясь, пошел к гардеробу. Я смотрел на старика и вспоминал дни строительства Днепрогэса. Какое в то время паломничество было туда! И как все мы были рады, когда строительство завершилось и станция вошла в строй.

Открытие станции было триумфом советской строительной техники и подвигом строителей. Здесь были использованы все наиболее прогрессивные методы работы, все наиболее совершенные механизмы.

На открытии станции присутствовали Михаил Иванович Калинин и Серго Орджоникидзе. Прочувствованное поздравление строителям направил тогда Максим Горький.

Многие участники строительства были награждены орденами. Огромный труд Александра Васильевича Винтера был отмечен орденом Ленина.

Я смотрел ему вслед, и одна картина за другой всплывали в памяти.

В Гипромезе в самом начале тридцатых годов проектировались новые металлургические заводы-гиганты, составлялись проекты реконструкции старых заводов Юга. Здесь были собраны все наиболее крупные наши специалисты, виднейшие инженеры США, Франции и Германии. Там я познакомился с известным немецким ученым-металлургом Вюрцем. Построенные по нашим проектам заводы впитали все лучшее, что к тому времени создала мировая техника.

Если все это придется взорвать, сколько сил потребуется на восстановление!

До разговора с А. В. Винтером я как-то не задумывался над этим. И вот теперь его тревога передалась и мне, тревога за созданное нами годами великих усилий и небывалого энтузиазма многих тысяч людей.

…Подошел заместитель наркома А. М. Редькин. Он только что вернулся из города Николаева.

— Составляем план эвакуации основного оборудования завода. Не знаю, что делать с корпусом многотоннажного корабля «Советская Украина». Вывезти его, видимо, не удастся. Разрезать и забрать металл тоже не сумеем. Скорее всего придется взорвать и затопить в море. Вот сейчас и ломаем голову над этим вопросом, — говорил он, как всегда, спокойно, выбирая слова и выражения, чтобы точнее передать всю сложность предстоящей задачи, — Ведь оставлять корпус на стапелях ни в коем случае нельзя; немцы им безусловно воспользуются. Там одной хромоникелевой стали тысячи тонн.

В памяти моей всплывали цеха, где изготовлялся металл, поставленный на корабль. Перед глазами проходили люди, принимавшие участие в его изготовлении: сталевары, прокатчики, прессовщики. Они отдавали производству весь свой опыт, все свои знания.

И вот теперь мы должны будем это разрушить сами. Своими руками. Непостижимо!

А Редькин тихо, подавляя внутреннее волнение, как бы убеждал самого себя:

— Не отдавать же все это добро врагу. Теперь у нас одна задача: вывезти все оборудование на Восток и возможно быстрее наладить производство на Урале и в Сибири. Это для нас главное.

Мы попрощались.

В комитет я вернулся в большом возбуждении. Мне принесли постановление о выплате всем эвакуируемым по двухмесячному окладу. Значит, все-таки едем.

Решено было, что часть сотрудников во главе с заместителем председателя комитета А. Н. Буровым останется в Москве. Буров будет представлять комитет и явится нашим уполномоченным. Эта небольшая группа сотрудников продолжит работу здесь. Конечно, требовалось скоординировать работу этой группы с теми, кто уедет. Все-таки от Барнаула до Москвы очень далеко, и еще неизвестно, как будет работать телефонная связь.

Но вот, кажется, все закончено. И можно было трогаться в путь.

 

Эвакуация

Уже были назначены лица, ответственные за выполнение отдельных мероприятий, связанных с перемещением комитета в Барнаул и устройством сотрудников и их семей на новом месте. В город на Алтае уехали в качестве квартирмейстеров два сотрудника комитета. При содействии местных органов власти они должны были подыскать дом для самого комитета, а также жилье для сотрудников. В обязанность этих работников входило на месте установить, куда, по какому адресу по приезде в Барнаул направится каждая семья. Как раз в этот момент в комитете появился его председатель П. М. Зернов. Был он недолго, сообщил нам далеко не радужные сведения о положении в пограничных областях и республиках и самое главное — сказал, что он получил ответственное задание Государственного Комитета Обороны и делами Комитета стандартов теперь заниматься не сможет, поэтому обязанности председателя комитета возлагает на меня, как на первого заместителя. Это усложнило мои и без того сложные обязанности.

Интенсивно, не теряя времени, мы стали готовиться к выезду в Барнаул. Да и как было не торопиться — на сборы нам дали фактически сутки! У меня в распоряжении был один день — воскресенье, и я решил во что бы то ни стало привезти из Ягодного дочь. Ягодное — в Рязанской области. Не такой уж большой, но и не малый путь. В воскресенье на рассвете я сел рядом с шофером, и мы тронулись в путь.

На всем пути, как только мы выехали из Москвы, нигде не было никаких примет и свидетельств, что идет война. В Рязани тоже мирно, спокойно, только на одной улице я увидел окна, перекрещенные белыми полосками бумаги. Утро было чудесное, небо безоблачное, чистый воздух, напоенный запахами цветов и леса, и тишина — все это никак не вязалось с войной и ее ужасами. А в Москве уже несколько раз объявлялась воздушная тревога. Однажды сирена загудела ночью. Я вернулся очень поздно, только заснул, и вдруг — сигнал! Убежище было под домом. Всей семьей с пятого этажа мы поспешили в подвал.

Спускаться с пятого этажа с детьми и старухой — матерью жены, которой шел семьдесят шестой год, было нелегко. А нас торопили: скорее, скорее. В убежище тесно, трудно повернуться, дышать тяжело. Жена сказала: «Я в эту мышеловку больше не пойду».

И вот теперь я за пределами Москвы, где нет ни тревог, ни нервного напряжения. А может быть, здесь в этих местах война еще и не сказалась на людях? В тот же день я узнал, что это не так.

В Рязани нам объяснили, по каким дорогам следует ехать, чтобы добраться до села Ягодного, где были размещены московские школьники.

— Вот поезжайте по этой дороге, доберетесь до села, — и нам сказали его название, — оно километров сорок будет от Рязани, а там еще раз спросите, как лучше всего добраться до Ягодного. Дороги у нас не бог весть какие, а там, поближе к Ягодному, лучше знают, как проехать. А то так застрянете, что и трактором не вытащишь.

Мы поблагодарили за объяснения и поехали дальше.

Приехав в село, где нам посоветовали еще раз справиться о дороге, мы остановились у избы, возле которой стояли, о чем-то беседуя, два мужика.

Я вышел из машины и спросил, как добраться до Ягодного. Мужики переглянулись.

Затем один из них, долговязый, худой, с редкой черной бородкой, пожевал губами и сказал:

— Что-то и не знаю, где это Ягодное находится. Второй, приземистый крепыш, мотнул как-то по особому головой долговязому, и тот заторопился;

— Ну, я пойду, что ли.

А оставшийся с нами крепыш стал вспоминать:

— Как же туда вам лучше проехать будет? Вот сейчас я попробую вам растолковать, — а сам косит и косит глазами в ту сторону, куда отправился первый.

Я невольно также взглянул в том направлении и увидел, как долговязый стрелой летел по улице и буквально ворвался в один из домов, даже не закрыв за собой дверь.

Из дома он вышел уже с человеком в милицейской фуражке. Оба стали быстро приближаться к нам.

Тот же, кто продолжал разговор с нами, увидев приближающихся, сразу переменил тон.

— А зачем вам это село нужно? — строго спросил он меня.

Подошел долговязый с милиционером. Милиционер попросил меня предъявить документы. Я вынул свое совнаркомовское удостоверение, подписанное Молотовым и управляющим делами Совнаркома Чадаевым, и показал ему.

Он, видимо, впервые видел такое удостоверение и совершенно не знал, что делать.

— Может быть, мы пройдем вон к тому дому. Вы знаете, теперь военное время. Там с вами поговорят, — сказал он.

Я попросил шофера, чтобы он подождал меня, а сам с милиционером направился к дому, из которого Он вышел.

Это было здание сельсовета.

Милиционер ввел меня в комнату, где за столом сидел человек в штатском. Приложив руку к козырьку фуражки, милиционер сказал:

— Вот доставил, как вы приказали.

Человек в штатском поднялся из-за стола, поздоровался со мной и спросил:

— Можно посмотреть ваши документы?

Я вновь вынул свое удостоверение и предъявил ему. Он внимательно посмотрел его и, возвращая, задал новый вопрос:

— Почему вы на пикапе-то едете?

Так вот в чем дело! Теперь я понял все. Комитетские легковые машины мы сдали на нужды армии, единственное, чем я мог воспользоваться для поездки, был старенький пикап. Он-то и смутил и навел на подозрение бдительных товарищей. Вдруг в селе появляется человек с удостоверением, подписанным председателем Совнаркома. Появляется он почему-то не на легковой машине, а на обшарпанном пикапе. Ну, разве это не повод для подозрения?

Я тут же объяснил, как и почему я еду в Ягодное. Человек из сельсовета оказался разумным. Он извинился за причиненное беспокойство и посоветовал никого больше о дороге не расспрашивать.

— Вчера в районе двух артистов задержали, так они всю ночь, несчастные, просидели, пока разобрались, кто они такие. Война! Мы призываем людей к бдительности. А на лице у людей не написано, что они артисты, — пояснил он.

С большим трудом нашел я село Ягодное, где размещались школьники, и с неменьшим трудом уговорил учительницу отпустить со мной дочь.

Обратная дорога в Москву, куда мы приехали уже поздно ночью, прошла без приключений. Москва насторожена. При въезде в город патрули останавливают машины и проверяют документы всех находящихся в них. Да, война!

Светало. Оставив дочь дома, я немедленно отправился в комитет. Ведь в понедельник, то есть сегодня, мы должны грузиться в вагоны и отправляться в Барнаул.

В комитете шла полным ходом работа — в каждой комнате отбирали необходимые для работы документы и упаковывали их в фанерные ящики или в мешки. В комнатах полный беспорядок. Открытые дверцы пустых шкафов, столы с выдвинутыми ящиками, отодвинутые к стенке стулья и стопки связанных бумаг, уложенных на полу… Уезжаем. Надолго ли? Теперь этот вопрос уже никто не задает. Видимо, надолго. Но все же не видно ни паники, ни уныния, только уверенность, что, хотя настало и очень трудное время, его надо пережить и, пережив, сохранить и организацию, и работоспособность сотрудников. Такова наша конкретная задача.

Вагоны для эвакуации выделены. К концу дня их подадут к месту погрузки.

— Ни одного пассажирского вагона не дали, — доложил мне начальник эшелона. — Как я ни просил дать хотя бы один вагон для стариков и детей — ничего не вышло. Нет ни одного пассажирского вагона, так что дорога будет несладкой. Нужно обеспечить каждый вагон лесенкой, а то женщинам и старикам ни влезть, ни слезть. А если кто заболеет? Ведь в дороге будем две недели — все может случиться.

И он побежал готовить машины для погрузки имущества и людей.

Вагоны подали на товарную станцию Казанского вокзала. Когда я подъехал к месту посадки и увидел длинный состав теплушек, то вспомнил годы гражданской войны. Вот в таких же теплушках в восемнадцатом году мы отправлялись на фронт. Но какое тогда было оживление! Стоял несмолкаемый гомон молодых веселых голосов, во всех вагонах раздавались смех и задорные песни. А здесь царила тишина. Люди старались ходить неслышно, говорили вполголоса. Вечером, когда уже начало темнеть, поехал домой за семьей. Все самое необходимое было уже собрано. Быстро погрузились. Когда я запирал входную дверь, сердце сжалось. Когда еще вернемся?

И вот состав тронулся. Паровоз рывком взял с места. Раздался звон буферов и скрежет колес. Поехали. Но скоро остановились.

— Воздушная тревога, — сказали железнодорожники. Раздалась трескотня зениток, а на темном небе появились красные пунктиры трассирующих пуль.

Стояли часов пять или шесть. Потом поезд снова тронулся. Только на следующий день из газет мы узнали о первом налете немецких самолетов на Москву в ночь с 21 на 22 июля.

Более 200 немецких самолетов сделали попытку массированного налета на Москву. К городу прорвались лишь отдельные бомбардировщики. Возникло несколько пожаров, но ни один из военных объектов не пострадал. Нашей ночной авиацией и огнем зенитных батарей по неполным данным было сбито 17 немецких самолетов. Воздушная тревога продолжалась пять с половиной часов.

До утра эшелон двигался уже без остановок. Мы вышли из зоны авиационного воздействия и воздушных тревог. Пошел второй месяц войны.

…Сколько же дней и ночей я провел в юности в теплушках, но тогда я ехал на фронт, в руках у меня была винтовка. А сейчас… Что и говорить — настроение было невеселое. Вдруг припомнились слова песни, которую мы пели:

…Разум подсказывал: теперь все дело — в разгроме врага, в мобилизации всех сил страны на это, в обеспечении армии всем необходимым, в быстрейшей организации производства военной техники на востоке страны — там, куда вывозятся заводы и фабрики из угрожаемых районов. Мы победим! В этом нет ни тени сомнения. Иначе и быть не может.

 

В пути

О возможности массовой эвакуации больших городов существуют самые различные точки зрения, но, пожалуй, все сходятся на том, что эта операция является не только чрезвычайно сложной, но и болезненной.

Бывший военный министр Польши генерал Владислав Сикорский считал, например, что «полная… или даже частичная эвакуация больших городов совершенно не осуществима… Применение эвакуации в большом масштабе воспрепятствовало бы быстрой мобилизации и сосредоточению войск, а также совершенно разрушило бы нормальную жизнь нации, значительно ослабляя ее сопротивляемость во время войны».

Одной из важнейших народнохозяйственных задач, возникших в связи с нападением гитлеровской Германии, явилась эвакуация из угрожаемых районов людей и материально-производственных ценностей.

Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР по этому вопросу было принято на пятый день войны, 27 июня. Но уже 24 июня по решению ЦК ВКП(б) и СНК СССР был создан Совет по эвакуации, который и руководил всей этой сложной операцией по перемещению предприятий, людей, материалов и всех государственных ценностей из угрожаемых районов в глубокий тыл.

Для того чтобы составить представление о масштабах этой работы, следует напомнить, что только за время с июля по ноябрь 1941 года в восточные районы страны было перемещено 2593 промышленных предприятия. До конца 1941 года по железным дорогам страны было перевезено свыше полутора миллионов вагонов эвакуированных грузов.

Отдельные картины этого беспримерного перемещения людей и заводов мы могли наблюдать, когда сами оказались в этом потоке движения на восток.

…По расчетам мы должны были находиться в пути около двух недель. Так оно на самом деле и было. На дорогу выделено значительное количество продовольствия.

И все же переезд оказался очень трудным. В вагонах-теплушках без туалета и воды, с женщинами и детьми мы испытывали огромные затруднения и неудобства. Тем более что большинство сотрудников комитета в прошлом никогда не ездили в таких условиях даже на короткие расстояния, а теперь совершали весьма длинный путь — на тысячи километров. Начальник эшелона инженер Чинарев сбился с ног. Его осаждали вопросами, просьбами, часто наивными и несуразными.

Мне было много легче других. То ли бывало в прошлом? В теплушках я жил подолгу и ездил не только в вагоне, но и нередко на крыше, а также примостившись на буферах. Приходилось ездить и на лестницах вагонов-цистерн. Все было.

Но все же резкий переход от одной крайности к другой вполне естественно отражался и на мне. Только подумать — месяц назад я выезжал из Москвы в Сочи в удобном вагоне! Заботливый проводник, постучав в дверь, вежливо спрашивал: «Чаю не желаете?» А через месяц — теплушка. Люди размещены в два яруса, лежат или сидят согнувшись.

Питаться еще можно. Мы приспособились даже ставить в теплушке самовар. Правда, когда один из сотрудников стал на ходу поезда вытряхивать угли из самоварной трубы, то обронил краник и отверстие пришлось затыкать пробкой. Но все же мы как-то обходились.

Иногда стоянки длились часами, пропускали поезда, груженные военной техникой. А случалось и так: только эшелон остановился, люди выскочили из вагонов, и тут же крик: «По ва-го-нам! Тро-ну-лись!» Эшелон начинает двигаться, и кому-то надо вскакивать в вагон на ходу.

Ехавшие с детьми пытались на остановках выкупать их в тазиках, и, когда раздавались эти пугающие людей крики, растерянные родители хватали детишек и бежали к вагонам.

И все же неплохо действовала самодисциплина, и мы без особых осложнений передвигались на восток.

Мы приблизились к Волге. Я вышел из вагона и увидел впереди нашего эшелона бесконечную ленту медленно передвигавшихся вагонов. Такая же лента находилась за нами.

Казалось, что все города европейской части Советского Союза пришли в движение и начали отходить к Волге и дальше за Волгу, освобождая место для Великой битвы.

Уральские горы миновали ночью. Сибирь! Я бывал здесь в 1927 году, еще студентом. Бескрайняя равнина с зелеными островами лесов. На станциях народу почти не видно. В торговых палатках много сыра — это край молока. Огромные круги великолепного сыра красуются почти в каждой палатке. Разумеется, все запасались впрок.

На пути из Москвы в Барнаул при совместном пребывании в вагоне можно было по-настоящему узнать людей. Так, как никогда не узнаешь, встречаясь только на работе, в условиях мирной жизни.

Те, о которых сложилось представление как о сухих, замкнутых, ушедших в себя, оказались отзывчивыми и удивительно внимательными, но вдруг «выявились» и эгоисты. Правда, таких было совсем немного.

Как-то ночью я услышал скандал: надрываясь, кричал один из инженеров — Красовский.

— Почему же вы одним даете булочки, а другим нет? Ну и что ж, что у них дети? А взрослые, по-вашему, созданы без желудка?

Мне не верилось. Неужели это Красовский? Не раз я слышал, как он призывал других быть принципиальными и не мелочными.

Эшелон стоял у какой-то небольшой станции.

Я вышел из вагона и направился к спорившим. Дежурный по эшелону, скромный и тихий инженер Давыдов, спокойно вразумлял Красовского:

— На станции мне дали всего девяносто три булочки. Я решил отдать их детям.

Красовский продолжал шуметь:

— Никто вам не поручал вводить новые правила! Ваше дело состоит в том, чтобы поровну разделить между всеми.

Мое появление прервало спор, и Красовский, ворча что-то, направился к своему вагону.

От этой сцены остался нехороший осадок. Было обидно: и среди нас есть, оказывается, людишки. Действительно, война — проверка людей.

В Новосибирске эшелон встречали наши квартирмейстеры. Они сообщили, что представители местных органов власти встретили их очень тепло и на следующий день предложили несколько десятков комнат для сотрудников, а для размещения самого учреждения — одно из лучших зданий города, бывшую когда-то резиденцию генерал-губернатора.

— Это самое лучшее здание в городе, — утверждали наши уполномоченные. — В последние годы оно было превращено в Дворец пионеров.

Уполномоченные провели и другую работу. Были составлены списки сотрудников с указанием, кому какая комната. Комнаты распределялись сообразно с численностью семей. Так что уже на пути из Новосибирска в Барнаул мы смогли приступить к выдаче ордеров на жительство.

…От Новосибирска до Барнаула ехали всю ночь. Наш, эшелон часто останавливали: пропускали составы с грузами.

Я стоял у раскрытой двери вагона и вспоминал, как в 1927 году ехал по этому же самому маршруту, а потом от Барнаула пробирался до Бийска. Казалось, здесь по внешнему виду с тех пор мало что изменилось. В европейской части России и на Урале, там можно было увидеть много новых строений — и промышленных и жилых. Здесь их было гораздо меньше. Теперь сюда перемещались десятки промышленных предприятий. Конечно, это изменит облик всего края.

Но тогда я совсем не предполагал, что изменения будут происходить необычайно стремительными темпами.

Рядом со мной стоял сотрудник нашего комитета В. С. Славин. Он рассказывал об условиях жизни в Барнауле. В городе не все районы имеют электрическое освещение. Немало еще домов с керосиновыми лампами. На весь город всего одна небольшая электростанция. С продуктами питания дело обстоит неплохо, хотя почти отсутствуют продукты промышленного изготовления. Мяса, например, завались, и мясо великолепное, а колбасных изделий нет. Свеклой здесь никогда не занимались, и поэтому сахар всегда привозили, а меда на рынке сколько угодно. У многих жителей города имеются индивидуальные хозяйства — свои овощи и ягоды. Часть их сами используют, а часть продают на рынке. В общем, жить можно, заключил Славин.

Переехали Обь, могучая, полноводная река произвела большое впечатление. Но вот наконец и Барнаул. Надолго ли?

 

В Барнауле

Эшелон подали на запасный путь. Началась разгрузка. Разноцветные чемоданы и цветастые узлы с одеялами и подушками сразу же изменили вид железнодорожной станции. Строгие стальные ленты путей, вокруг белые пески, и на этой белизне особенно отчетливо выделялось выгруженное из вагонов. Подошли автобусы, и началась отправка прибывших в город, в дом, выделенный для размещения комитета.

Это было фундаментальное каменное здание с довольно большим садом. Пустые комнаты производили унылое впечатление.

Скоро все здание было заполнено вещами и народом. Кое-кто на дворе развел костры и стал кипятить воду и готовить пищу. Все это напоминало какой-то цыганский табор — толчея, крик и плач детишек, кучи вещей, сидящие и лежащие вокруг них люди. Но вот постепенно стало стихать — сотрудники перебирались в отведенное им жилье. Наконец, все более или менее уложено. Надо нанести визиты местному руководству, поблагодарить за гостеприимство и установить контакты. Сколько придется здесь пробыть, пока неизвестно.

Секретарем краевого комитета партии в то время был товарищ Лобков.

Лобков, видимо, очень любил Алтайский край. Когда я вошел к нему и поздоровался, он с места в карьер начал рассказывать мне о богатствах Алтая.

— Вы знаете о том, что наш край месяц в году всю страну хлебом кормит? Здесь же очень плодородные земли — чернозем! Не хватает только людей, чтобы поднять еще больше земли. А сколько рыбы в реках! Но на реках у нас почти не чувствуется жизни. Стоишь на берегу Оби и только водную гладь видишь. Не то что на Волге! Там вся река запружена — пароходы, плоты, лодки, а тут иногда за весь день только и заметишь плывущую лодку — и то хорошо. Здесь люди нужны — много людей, и каждому дело найдется. Вот, смотрите!

Лобков встал из-за стола, подошел к застекленному шкафу, на полках которого в открытых коробочках лежали образцы горных пород и стояли какие-то баночки и бутылочки. Взял одну из бутылочек и коробочку с куском какой-то руды.

Протягивая мне бутылочку, Лобков пояснил: ртуть. В одном из сел кустари ее добывают вот из этой породы — и он протянул кусок киновари.

— А вот там, — и он протянул руку в сторону гор, — золото. А старателям без ртути никак не обойтись. Золото-то без ртути не извлечь! Много у нас здесь разного добра — золото, ртуть, асбест. Мы и сами-то еще толком не знаем все наши богатства. Геологические работы проведены только в отдельных местах. А край наш по площади — целая Западная Европа!

Я еще по студенческой поездке двадцатых годов составил себе представление о природных богатствах Алтая. Во время той давней поездки мы пробирались горными тропами верхом на лошадях, встречались со старателями, промывающими речной песок. А в селе Верхний Уймон нам показывали варежки, связанные из асбестовых нитей добывающегося в окрестностях этого села асбеста. Не чудо ли? Тогда все мы были буквально заворожены природными богатствами края.

И вот Лобков воскресил все это в памяти. Потом, улыбаясь, произнес:

— Извините, я не спросил: как вас устроили? Разместились или еще на бивуачном положении?

— Размещаемся. Мы ведь только сегодня прибыли.

— Ну, если чем помочь нужно, то непременно заходите. Все, что в наших силах, сделаем.

Выйдя из здания крайкома, я решил посмотреть город. Во втором по величине городе Алтайского края — Бийске — я был тринадцать лет назад, а в Барнауле же впервые.

Город произвел на меня хорошее впечатление: много зелени, на главной улице — бордюры цветов, а ведь это Сибирь!

Зашел на базар. Поразило обилие цветов, которыми торговали. Я не представлял, что здесь выращивают цветы, любят их и охотно покупают. Большое количество овощей, ягод и… арбузов. Вот чего не ожидал — арбузы. А они, оказывается, здесь хорошо вызревают.

Подошел к высокому худому рыбаку с копной седых волос. У него в корзине лежали живые караси.

— Почем?

— Рубль.

«Что — рубль? — подумал я, — десяток, килограмм, штука? Если рубль за штуку — дорого, а десяток по московским ценам — слишком дешево».

— Ну, а сколько же вы на рубль дадите? — спросил я, смеясь.

— Если мне покупатель понравится, то я ему на рубль, может быть, двенадцать, а может быть, и пятнадцать рыбин положу, а так-то, впрочем, на рубль десяток положено отпускать.

— Кем положено?

Рыбак ничего не ответил и только пожал плечами.

Наверно, я рыбаку понравился, он дал мне на рубль семнадцать карасей.

Базар был большой, и много всего. Стояли бочонки со сливочным и топленым маслом, медом. Шла война, но в Барнауле она еще пока не чувствовалась. По крайней мере, в отношении продовольствия.

Какая же огромная наша страна! На одном конце ее происходят ожесточенные бои, а в географическом центре страны — ведь Алтай, собственно, середина государства — почти и признаков войны нет. Изобилие продуктов, по виду спокойная, размеренная жизнь города, вроде бы не имеющего никакого представления о военной опасности и не испытывающего никаких тревог…

На следующий день, в субботу, когда все сотрудники были наконец устроены с жильем и появилась возможность как-то отдышаться, мне вдруг предложили:

— Давайте на ночь поедем на рыбалку. Хоть немного отдохнем. Мы договорились с местным рыбаком, он отвезет нас на одну из проток Оби. А в воскресенье вернемся.

Я с охотой согласился. Спустились к реке. На берегу — небольшая избушка, обнесенная старым забором, рядом с ней на боку две лодки. Постучали в окно. На стук вышел белокурый мальчуган лет двенадцати.

— Дедушка зараз придет, и мы поедем.

Появился и дед — в нем я с радостью узнал продавца карасей. Хороший знакомый! Одну из лодок мы тут же спустили на воду и поплыли к противоположному берегу, пересекая Обь наискосок. Течение было сильным, и гребцы еле справлялись с ним.

— Нам бы только вон за тот мысок выбраться, — твердил рыбак, — а там тихо, как в раю.

И вот мы обогнули лесистый мыс и вошли в тихие воды. Течение тут было такое медленное, что мне казалось, что это не протока, как ее называл рыбак, а большой залив реки. Грести было одно удовольствие.

— Вправо давайте, — командовал рыбак, — вот немного еще пройдем, а там и остановиться можно.

Вошли в новую протоку. Казалось, дно совсем близко, а веслом до него не достанешь. Между длинными водорослями словно заснули или застыли стайки рыб. Только по колеблющимся плавникам видно, что они живые.

Порой мне казалось, что наша лодка плывет по какому-то невероятно большому аквариуму. С берегов свисали ветви деревьев и кустов, а со дна поднимались извилистые стебли невероятной, не виданной мною ранее растительности, между водорослями в кристально чистой воде стояли или вдруг испуганно, стремительно проносились стайки рыб.

Тишина, Ее нарушали лишь звуки падающих на воду весел и скрип уключин. Все сидели, как зачарованные.

Неужели действительно где-то идет война и все это не сон, а реальность?!

Кто-то сказал:

— А ведь и дождь может пойти. И впрямь стало моросить.

— Это не надолго, скоро пройдет, — уверенно ответил рыбак. — Помочит, да и перестанет.

Выгрузившись на берег, мы развели костер и пошли ставить сети. Нарубили хвои, уложили вокруг и повесили над костром чайник, нарезали московской копченой колбасы. Выпили. Закусили.

Светало. Дождичек перестал. Подняли сети и — о радость! — вынули более шести десятков довольно крупных рыбин. Старик стал перечислять их местные названия.

Могу смело сказать, это был мой последний спокойный, навевавший мирное счастье, день во время войны. Больше уже ничего подобного не было.

Когда я вошел в комитет, мне тотчас же сказали, что полчаса назад приходили из крайкома: меня приглашал Лобков, а его зачем-то вызывала Москва. Все очарование реки исчезло.

Секретарь крайкома, у которого я был через несколько минут, сообщил мне, что звонили из Государственного Комитета Обороны и просили быстро меня разыскать. В чем дело, он не знал.

Телефонная связь Барнаула с Москвой была хорошей, я отчетливо слышал каждое слово.

— Через несколько часов состоится решение Государственного Комитета Обороны о назначении вас уполномоченным ГКО по производству танков в Челябинске. Ваш мандат мы перешлем в Челябинск. Вы его получите у секретаря Челябинского обкома. Вы можете летать?

Оттого, что новость была неожиданной, я растерялся и вначале не понял вопроса — могу ли я управлять самолетом или лететь в качестве пассажира? О чем спрашивают?

— Лететь могу.

— Передайте трубку Лобкову.

Не совсем понял, о чем они говорили, слышал только ответы Лобкова:

— Хорошо, все будет сделано. Обращаясь ко мне, Лобков пояснил:

— Мне приказано немедленно отправить вас в Челябинск самолетом. Из Новосибирска до Свердловска самолеты летают, а вот как я переправлю вас до Новосибирска? Попробуем что-нибудь все-таки сделать.

И он стал звонить начальнику летной школы, только что организованной в Барнауле. Переговоры были долгими. Наконец Лобков сказал:

— Начальник школы обещает отправить вас на учебном самолете У-2 до Новосибирска, а уж оттуда вы сможете лететь рейсовым самолетом. Я в Новосибирск позвоню, там вам помогут.

Через час я был на летном поле и незамедлительно оказался в открытой кабине самолета позади летчика.

Было ветрено. Уже в первую минуту у меня чуть не сдуло шляпу с головы. Я ее снял и, зажав в коленях, поднял воротник. Летели низко. Погода была неважной. Начал моросить дождь. За шиворот лились струйки воды. Дождь начал усиливаться, и летчик стал искать площадку для посадки.

«Ну вот, сядем где-нибудь в этих бескрайних полях, и застряну я здесь надолго», — мелькнула тревожная мысль.

— Во что бы то ни стало надо лететь! — стал я кричать летчику.

Он кивнул в знак согласия. Но вот наконец и Новосибирск. Весь мокрый я вылез из самолета. Меня провели в служебные помещения аэродрома, заставили раздеться, обсушиться.

— У вас еще целых два часа до прибытия самолета, всю вашу одежду успеем просушить, — весело сказал один из летчиков. — Мы и не думали, что дотянете до Новосибирска, Опасались, что придется вас разыскивать где-нибудь в поле.

Звонок Лобкова, конечно, делал свое дело, и вскоре я сидел в кабине десятиместного «Юнкерса».

— Немецкие самолеты мы используем только здесь, в Сибири, — пояснили мне работники аэропорта. — А за Уралом уже нельзя. Там нас могут принять за «немца» и сбить. Ну, и здесь, конечно, на них летать не так уж безопасно.

Полетели нормально. В самолете было всего пятеро пассажиров — трое военных, остальные — работники промышленности, летели на уральские заводы договариваться о дополнительной поставке инструмента.

К вечеру мы благополучно прибыли в Свердловск. Я прошел к начальнику аэропорта и назвал свою фамилию.

— Немедленно отправим, я уже получил указание, — сказал он мне.

В многолюдье аэровокзала я неожиданно встретил группу инженеров из ленинградского проектного института — Гипромеза. Одного из них я хорошо знал.

— Как вы сюда попали? — спросил я его.

— Едем на Магнитку. Туда эвакуировали из Мариуполя бронепрокатный стан, и нам надо будет срочно запроектировать его размещение и привязать все коммуникации. Да вот никак не можем выбраться из Свердловска. Уже третий день торчим на аэродроме. Все нет и нет самолетов на Магнитку. Может, поможете вылететь?

— Попытаюсь, — пообещал я и вновь направился к начальнику аэропорта. Объяснил ему, какое значение имеет для нас быстрый пуск на магнитогорском заводе бронепрокатного стана.

— Вот чудаки! Да чего же они мне толком не объяснили. У меня есть один шестиместный самолет. Я на нем всех вас и отправлю. Вы сойдете в Челябинске, а они полетят дальше.

И через час мы взлетели. Уже в самолете я подумал: а где же мне придется работать, на каком заводе? Еще перед войной с группой специалистов я выезжал на Урал для отбора заводов, где можно было бы, в случае необходимости, организовать производство танков. Вот тогда-то мы и присмотрели заводские площади на Энском заводе. По нашему мнению, там можно было бы обрабатывать броневые детали и собирать корпуса танков. Но на Энском заводе не было, к сожалению, больших прессов, необходимых для изготовления некоторых деталей танковых корпусов. И помню, мы еще тогда предложили смонтировать там пресс мощностью в несколько тысяч тонн.

«…Как все же обстоит дело с прессом? — думал я, когда самолет приближался к Челябинску. — Без пресса нечего и думать о производстве на этом заводе танковых корпусов. Все остальные детали изготовлять можно на существующем станочном оборудовании, а вот некоторые детали башни без пресса не изготовишь — их надо штамповать».

…Самолет пошел на посадку. Челябинск.

 

Снова в Челябинске

Вот и знакомый аэродром. Небольшое деревянное помещение аэропорта. От Свердловска до Челябинска летели 55 минут.

— Сколько километров от аэродрома до города? — спросил я одного из служащих.

— Вам в какое место города нужно?

— В центр, к обкому.

— Если измерять в километрах, то не больше двадцати, а если по времени считать, то часа полтора затратите. Дорога плохая, да еще на прошлой неделе прошли дожди и все развезло.

— Как же мне отсюда до города добраться?

— Вот придет автобус, и поедете.

— А сколько ждать придется?

— Да автобус уже должен прибыть. Что-то задерживается. Может быть, случилось что-нибудь. Вчера четыре часа ждали, все мотор никак не заводился. Трудно сказать, когда он придет.

Может быть, позвонить на ферросплавный завод? Там меня, наверное, еще не забыли? Да ведь и директор завода мой старый соратник.

В телефонной трубке услышал знакомый голос директора завода Дыханова:

— Вы откуда? С аэродрома? Сейчас же посылаю за вами машину. Приезжайте прямо к нам в заводоуправление, в обком успеете.

Я слушал Дыханова, а в памяти вставали картины прошлых дней. Перед глазами возникли заводские корпуса и люди. Какие люди! Для них все было нипочем. Действительно, не было трудностей, которые они не могли бы преодолеть. Упорные в достижении поставленных целей, энергичные и смелые, думающие не о себе, а о том, как лучше и быстрее сделать то, что поручено. Теперь, вероятно, и не узнаю завода — ведь прошло уже четыре года, как я уехал из Челябинска в Москву.

Через час с завода пришла машина. Шофер признал меня.

— Мы ведь с вами не раз ездили. Помните, как однажды из Каслей пробирались, не дорога, а море разливанное — одна жидкая грязь. Ну, а город вы теперь не узнаете. Сколько за эти годы всего понастроено — и не перечесть!

Приближаемся к городу. В стороне от дороги видны строения кирпичного завода, там я когда-то выступал с докладами о международном положении и рассказывал о фашизме. Но думал ли я тогда о том, что нам так скоро придется вести войну с теми, кого я видел на улицах немецких городов, марширующих в коричневых рубахах со свастикой на рукаве, что эти орды с такой быстротой зальют кровью всю Европу.

А вот и мост через реку Миас. Сердце забилось. Сколько раз я проезжал здесь! Вправо дом, где я прожил два года. А еще правее школа, куда ходила дочь. Каждый дом этого района мне хорошо знаком: мы их строили, заселяли, навещали здесь новоселов.

Вроде бы все сохранилось так, как и было. Вот и здание заводоуправления. Поднимаюсь на второй этаж в кабинет директора. Меня уже ждали. Собралась вся старая гвардия ферросплавщиков. На таких заводах кадры всегда были устойчивые. В то время в стране насчитывалось всего четыре завода, занимавшихся производством ферросплавов, и нередко, как жидкость в сообщающихся сосудах, люди перетекали с одного завода на другой, редко ускользая в сторону.

Появился чай, бутерброды.

— Как у вас со снабжением?

— Пока все есть, сами видите. Да мы еще организовали свое подсобное хозяйство. Помните площадку, где когда-то начинали строить листопрокатный завод, между электродным заводом и березовой рощей? Теперь вы это место не узнаете. Там у нас своя свиноферма. Больше шестисот свиней держим, так что мясом обеспечены. Завели и огороды. Собираемся в этом году засолить много капусты. Вот только с бочками трудно. Но изыскиваем выход: уже построили бетонные емкости. Война: надо думать о снабжении рабочих.

Разговор меня взволновал. Какие молодцы! Обо всем думают, и прежде всего о людях. Великолепный коллектив здесь образовался. Инициативные, энергичные люди с сильно развитым чувством ответственности, люди, привыкшие решать сложные производственные задачи, умеющие находить выход, казалось бы, из безвыходных положений. С такими не пропадешь!

— Ну, а как дела на производстве? — спросил я.

— Как всегда, планы перевыполняем, хотя, по правде сказать, и нелегко это дается. Вот смотрите сами, — и, улыбаясь, Дыханов показал на график выполнения плана.

— Ну, а как со снабжением цехов? — продолжал спрашивать я.

— Как и раньше. С колес работаем. Запасов почти нет. Если бы было регулярное, бесперебойное снабжение да в электроэнергии не ограничивали, мы горы бы свернули.

— С жильем, правда, трудно становится, — вставил кто-то из присутствующих. — Помните, как раньше вольготно жилось у нас: всегда имелось в резерве две-три квартиры. А теперь приходится всех уплотнять. Много прибывает эвакуированных, почти ежедневно. Мы уже все ванные ликвидировали. Вместо ванн поставили койки и вселили туда людей. Теперь не до удобств. На время войны и в бане можно помыться. Баня у нас хорошая, просторная. Да вы, вероятно, помните…

Наконец, спросили и о целях моего приезда. Я сказал, зачем появился в Челябинске.

— А где жить-то будете?

— Еще не знаю. Наверно, нужно устроиться где-нибудь поблизости от завода. — И я назвал завод.

— А может быть, у нас? — сразу вместе предложили директор и главный инженер. — Вас-то мы устроим. Чего вам к чужим ехать? Хотя теперь чужих нет — война всех спаяла. Все стали своими. Но подумайте все-таки.

Соблазнительно было жить с друзьями. И все же я не мог согласиться.

— Нет, это очень далеко, а мне надо быть все время на производстве. Сами понимаете.

— Ну, смотрите, вам виднее. А вот если понадобится наша помощь, то дайте знать. Ведь у нас очень неплохой станочный парк, и, может быть, потребуется обработать какие-нибудь детали или отлить что-либо. Никогда не откажемся. А если сами не сможем, так подскажем, посоветуем. Все заводы области нам хорошо известны, и там немало своих людей.

Я горячо поблагодарил ферросплавщиков за гостеприимство, поддержку, доброе желание помочь и направился в обком.

 

В обкоме партии

Как изменился город, многие улицы не узнать — они застроены большими домами. Но постойте, не здесь ли, недалеко от моста через Миас, шесть лет назад я впервые в жизни увидел золотоискателей? Помню, как это меня поразило: у городского моста, рядом со зданием обкома, старатели установили деревянные желоба и промывали береговые отложения реки, извлекая из них крупинки золота. Где еще такое можно увидеть!

Воспоминания перенесли к двадцать девятому году, когда я, студент Московской горной академии, впервые прибыл в Челябинск. Непохож тот старый Челябинск на этот новый город! Приехал я тогда ночью. Нанял извозчика. Забрался в пролетку и вот недалеко от той вон улицы чуть не утонул в грязи. И произошло это в самом центре города. Вошел в гостиницу вымокший и перепачканный. Теперь здесь широкие асфальтированные улицы, потоки автомашин и автобусов. А ведь прошло с тех пор всего двенадцать лет. Но вот и обком.

Меня уже ждали, и, когда я вошел в большой и такой знакомый кабинет секретаря товарища Сапрыкина, он, здороваясь, сказал:

— Никак не думал, что так быстро доберетесь из Барнаула до Челябинска и уже сегодня у нас будете. Ваш мандат еще не прибыл, получим, вероятно, завтра. Но мне о вас уже звонили.

Во время разговора Сапрыкин все время пристально смотрел на меня, словно приглядывался, вспоминал что-то и в конце концов спросил:

— А вы меня не помните?

— Нет, не припоминаю.

— А ведь я у вас курс лекций по ферросплавам слушал. Я же кончил Московскую горную академию. Вот теперь вместе поработаем. На заводе уже знают о том, что вы назначены уполномоченным Государственного Комитета Обороны по танковому производству. Я их об этом известил. И вас там ждут. Когда хотите о деле поговорить? Сегодня, или после длинного и такого стремительного передвижения немного отдохнете?

— Зачем же откладывать? Мы уселись в кресла.

— Несколько слов о заводе, — начал Сапрыкин. — Танковые корпуса для него, как вы знаете, дело новое. Их здесь никогда не изготовляли, даже в опытном порядке. Директор завода Тырышкин — человек новый, только что назначен. Административного опыта у него еще мало, но технологию основного производства он знает, и, по-видимому, неплохо. Думаю, что дело у него пойдет, хотя, конечно, помогать ему надо. На заводе не хватает рабочей силы, поэтому полностью производственные мощности не используются. Это один из главных и трудных вопросов. На этом заводе, конечно. По области-то много и других сложных проблем возникло. Необходимо, например, быстро вводить в действие оборудование эвакуированных предприятий. Да и на действующие, местные заводы ложится теперь тройная нагрузка. Ну вот хотя бы ферросплавный, где вы в свое время работали. Он должен и свою, прямо скажу, очень напряженную программу выполнить, и возместить то, что потеряно в связи с эвакуацией Запорожского ферросплавного завода. Пока его еще на новом месте введут в действие! А ферросплавы уже сегодня нужны.

Заканчивая разговор, Сапрыкин пожелал успеха и обещал свою помощь.

— Завтра, может быть, зайдете? Кстати, и мандат получите. Только предварительно позвоните, чтобы зря время не тратить. От завода-то до обкома далеко, даже по нашим уральским масштабам.

По дороге на завод меня не покидала мысль: «В каком бы положении мы были, если бы не создали в годы пятилеток на востоке страны вторую промышленную базу и не организовали многие промышленные производства, которых старая царская Россия совершенно не имела!»

Когда я еще изучал металлургию в Московской горной академии, нас, студентов, по ряду специальностей не могли даже устроить на практику: заводов не было. Ну вот, в частности, Челябинский ферросплавный завод, электродный — они возникали на моих глазах. До того мы все необходимые нам ферросплавы покупали за границей, вывозя туда наши руды. Что бы мы теперь стали делать без своего феррохрома? Феррохром — это авиационные коленчатые валы, стволы орудий, снаряды, Это броня танков и многое другое, что необходимо и фронту и тылу. Без ферросплавов ни одной тонны стали не выплавить, тем более высококачественной.

…В проходной завода меня уже встречали. Видимо, позвонили из обкома.

 

На Энском заводе

Директор завода, худощавый брюнет с открытым простым лицом, как-то сразу расположил к себе. — Ну, рассказывайте, что у вас делается? Сколько корпусов танков в день изготовляете? — начал было я.

— А мы еще и не начинали их производить, — как-то запинаясь и, как мне показалось, словно через силу проговорил Тырышкин.

— Как не начинали? — Я ожидал всего — и трудностей производства, перебоев в работе, но даже и подумать не мог, что завод еще не приступил к изготовлению корпусов. — В чем дело?

— Во-первых, на заводе нет ни одного листа броневой стали, а во-вторых, и это, пожалуй, самое главное — мы только недавно получили штамповочный пресс. Фундамент для пресса соорудили, а к монтажу его еще не приступили. У нас и специалистов-то такой категории нет — на заводе никогда крупного прессового оборудования не было, и опыта, естественно, никакого.

Тырышкин замолчал и с какой-то безнадежностью посмотрел на меня.

«Что же будем делать? — пробежала тревожная мысль. — Без пресса изготовлять танковые башни нельзя — это ясно. Броневые листы, — соображал я, — мы во всяком случае получим. Магнитка рядом, и там, вероятно, уже наладили производство брони. Хотя как знать, ведь магнитогорский завод тоже броней не занимался».

И тут же я вспомнил инженеров из Гипромеза, с которыми встретился в Свердловске. Они летели на Магнитку проектировать там размещение бронепрокатного стана. На Магнитке только еще собираются проектировать размещение бронепрокатного оборудования, эвакуированного с Украины. Так что получение брони с Магнитки проблематично. «Да-а, — подумал я, — невеселые дела, и придется же покрутиться…»

В тот же день я познакомился с военным приемщиком броневых корпусов, или, как он назывался, военпредом.

— Все необходимо начинать с азов, — сказал он.

— А с чего именно, по вашему мнению? — спросил я его в свою очередь.

— Вы же отлично знаете, что без листов броневой стали корпуса делать нельзя. Поэтому думаю, что, пока монтируют пресс, нужно было бы завезти на завод броневую сталь и начать хотя бы изготовление деталей, не требующих обработки на прессах.

— А необходимый инструмент для механической обработки на станках имеется?

— На первое время как будто бы есть. А кое-что заказано в Златоусте. Во всяком случае, мне известно, что заказ на инструмент выдан, но получено ли что-нибудь по этому заказу — не знаю. Не проверял, — признался военпред. — Ведь я сам-то на этот завод только перед вами приехал.

Решил немедля вызвать начальника отдела снабжения завода и поговорить с ним. Снабженец оказался типичным представителем той категории служащих, которые превосходно владеют искусством создавать впечатление благополучия, организацией порученного дела не занимаются, а не умолкая говорят о сложностях и трудностях своей работы.

— Для броневого производства у нас на заводе все есть, — уверенно сказал снабженец.

— А инструмент для механической обработки деталей имеется весь?

— Инструмент будет. Мы послали в Златоуст заявку уже более месяца назад.

— Месяц назад! А каков результат? Получено что-либо по этой заявке? Вы проверили состояние дел с вашим заказом в Златоусте? Ведь для обработки броневых деталей требуется много специального инструмента.

Снабженец забубнил свое:

— Я требования, поступающие с производства, у себя не держу, сейчас же направляю заявки нашим поставщикам — дальше на заводы. — И еще обиделся — Меня пока никто не упрекал, что я бумаги у себя задерживаю.

— Вы уже не одну работу на заводе сорвали, — с раздражением произнес присутствовавший при разговоре военпред. — Как мне говорили в цехах, из-за того, что вовремя не обеспечивали производство всем необходимым.

— Вы сами или кто-нибудь из ваших работников в Златоусте были? — начал я снова разговор со снабженцем. — Проверили, как идет изготовление заказанного вами месяц назад инструмента?

— А зачем нам деньги на командировки тратить? Мы имеем указание сокращать статью «командировочные расходы», а тут я сам буду нарушать это указание. Я вам сказал уже, что все заказы я направил вовремя.

У меня все кипело внутри от раздражения: классический тип равнодушного к делу человека!

— Сейчас же идите и проверьте, как выполняются в Златоусте ваши заказы, — стараясь быть спокойным, но достаточно твердо сказал я ему, — а завтра в десять часов утра доложите мне о состоянии по каждому виду инструмента, в особенности специального. Когда, какой инструмент будет изготовлен и когда будет здесь, на заводе.

— Немедленно надо заменять этого чиновника, он все дело может загубить, — сказал военпред, когда снабженец вышел из комнаты.

— Что ж, послушаем завтра, что он доложит, а там посмотрим. А пока, — предложил я, — пойдемте-ка поговорим еще с начальником цеха механической обработки деталей.

Зашли в его конторку.

— Где у вас могут быть узкие места, особые трудности? — спросил я начальника цеха, еще довольно молодого, но очень серьезного человека, как мне охарактеризовал его военпред.

— Будет много сложностей с обработкой обечаек под танковые башни. Это, знаете, деталь, на которой вращается башня, — пояснил он. — И эти обечайки необходимо обрабатывать на больших карусельных станках. А у нас на заводе всего один такой станок. Он, вероятно, будет серьезно сдерживать все производство.

Мне было хорошо известно, что этот тип станков в нашей стране в то время был чрезвычайно дефицитным. Как же обойти эту трудность? Надо что-то предпринимать.

Подошел директор завода Тырышкин и вновь начал разговор об отсутствии на заводе специалистов по штамповке тяжелых броневых деталей.

— Ведь мы совершенно другим производством занимались до сих пор, — с тревогой в голосе говорил он.-Больше всего опасаюсь трудностей на этом участке. Конечно, сейчас нельзя сказать, какие затруднения еще могут возникнуть. Наверно, объявятся, когда начнем производство корпусов. Но сейчас надо быстрей приступать к делу. И прежде всего нужен броневой лист и штамповка.

Тырышкин сообщил, что мне выделили комнату в квартире одного из инженеров завода. А в бытовых помещениях цеха отвели комнатку рядом с комнаткой военпреда.

Я зашел туда. В комнате стояли небольшой стол, покрытый листом зеленой бумаги, четыре табуретки и лежак, обитый светло-желтым дерматином. На лежаке в изголовье — подушка, рядом свернутые в рулон простыня и серое тоненькое одеяло.

Первую ночь я переночевал на квартире молодого инженера-механика, а потом совсем перебрался на завод.

…Днем позвонили из обкома. Пришел мандат. Секретарь обкома Сапрыкин был у себя, и я прошел к нему.

— Ну вот, разрешите вручить, — и он протянул мне документ.

Получая его, я еще не понимал, какую он имеет силу.

Текст мандата напомнил мне первые годы революции.

«Выдан сей мандат т. Емельянову Василию Семеновичу в том, что он является уполномоченным Государственного Комитета Обороны на заводе по производству корпусов танка…

На тов. Емельянова В. С. возлагается обязанность немедля обеспечить перевыполнение программы по производству корпусов танка…»

И в конце: «Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин».

— Почему я отвечаю за перевыполнение плана? А кто же отвечает за его выполнение? — удивился я, прочитав мандат.

— Видимо, директор завода, а уполномоченный ГКО, как мне думается, должен обеспечить перевыполнение тех заданий, что установлены планом. Должно быть, так, — сказал Сапрыкин.

В обкоме мне сказали, что на станцию пришел состав с эвакуированными из Ленинграда.

«Может быть, встречу кого-нибудь из знакомых. Как было бы хорошо! И главное, кстати», — подумал я и направился на вокзал. Пришел, взглянул на толпившихся у вагонов людей и обомлел. Да ведь это Никонов! Безусловно, он! Ну, видимо, его сама судьба сюда направила. Никонов — прекрасный специалист по производству танковых корпусов и хорошо знает прессовое хозяйство. Но почему у него на лбу марлевая повязка? Через толпу людей я пробрался к Никонову.

— Вы какими судьбами сюда попали? — спросил я, радостно здороваясь с ним.

— Вот в эвакуированных оказался. Здесь мы проездом. Там теперь военной техникой придется заниматься. Ведь я не один, а с целой бригадой — нас семнадцать человек, да восемнадцатая в придачу медицинская сестра.

— Что это с вами? Ранены?

— Так, пустяки. Слегка царапнуло. Под огнем выезжали с завода. Последние дни под артобстрелом выполняли программу. А когда совсем уже нельзя было работать, получили указание выехать в тыл и действовать на другом заводе. А так как каждый из нас хоть и небольшую, но все-таки царапину имеет, то нам медсестру прикомандировали — раненые все-таки. Без присмотра, говорят, вас оставить нельзя. Такой, говорят, порядок. Ну, мы не против порядка. Вот так и добрались до Челябинска, а завтра дальше тронемся, — спокойно, вроде бы о самых обычных делах говорил Никонов.

«Да он здесь нам нужен! — подумал я. — Вот кто может организовать работу по монтажу пресса и наладить штамповку броневых деталей».

— Знаете что, — сказал я, — оставайтесь-ка здесь со всей бригадой, танки делать будем.

И я кратко изложил ему, что конкретно необходимо организовать на заводе.

— Мне-то все равно, где работать. Но согласовать это надо с моим начальством.

— Это я беру на себя. Пойдемте на завод. Там все сами на месте посмотрите.

И прямо с вокзала я забрал всю бригаду вместе с медицинской сестрой.

…За несколько дней до встречи с Никоновым в Челябинск прибыл еще один эшелон из Ленинграда с эвакуированными учениками ремесленного училища. Часть учеников направили к нам на завод, и они уже работали в цехе механической обработки снарядов.

Когда мы с бригадой Никонова приехали на завод, то я, чтобы сократить путь к месту, где должен был монтироваться пресс, решил провести их через цех механической обработки снарядов. Как раз в этом цехе работали ученики ремесленного училища. Среди них был один, совсем небольшой росточком. Чтобы он мог дотянуться до станка, обрабатывающего снарядные заготовки, пришлось поставить скамеечку. Но с первого дня мальчик выполнял суточную норму, установленную для взрослого рабочего, на сто двадцать процентов.

Когда мы вошли в цех и Никонов его увидел, он воскликнул:

— Андрей, как ты сюда попал?

Мальчик повернул голову и, увидев Никонова, спрыгнул со скамеечки и бросился к нему. Его лицо, озаренное радостью, вдруг исказилось, как от боли, и он отвернулся. Я видел, как по щеке паренька пробежала крупная слеза.

— Вы его знаете? — спросил я Никонова.

Никонов кусал губы и вместо ответа только кивнул головой. Андрей рукавом рубахи вытер слезы и, не оборачиваясь, вновь поднялся на скамейку. Мы с Никоновым пошли дальше. Но он все время оглядывался, потом вдруг остановился и, потянув меня за рукав, сказал:

— Подождите, я сейчас вернусь.

И быстро зашагал к Андрею. Взял его за плечо, наклонился и, что-то сказав, вернулся к нам. Никонов был сильно взволнован.

— Я давно знаю эту семью. В Ленинграде мы жили в одном доме, в одном подъезде. Собственно, от семьи-то он один и остался. Отец погиб на фронте, а мать вместе с дочкой погибли во время бомбежки города, — глухо произнес Никонов. — От Андрея пытались скрыть эту трагедию, но как ее скроешь, и мальчик, видимо, уже все знает.

Я взглянул на Никонова. Лицо у него стало каким-то каменным, взгляд сосредоточенным, скулы выдались, а кожа на лбу собралась в глубокие складки.

Вплоть до цеха, где должны были монтировать пресс, мы шли молча. Зашли в контору начальника цеха, я познакомил его с Никоновым. Небольшое помещение сразу заполнилось людьми.

— Ну, что вам объяснять сложившуюся в стране ситуацию? — сказал я, — Вы и без меня все хорошо представляете. Немцы под Москвой. Нужны танки. Вы хорошо знаете, что ряд деталей танковой башни изготовляется штамповкой. Вы их сами штамповали. Без пресса деталей не сделать. Фундамент под пресс уже забетонирован, но к монтажу пресса еще не приступили. А нам необходимо знать и знать точно, когда наш завод сможет начать поставку броневых танковых корпусов заводу, выпускающему готовые к бою машины. Другими словами, нам нужно точно знать, когда будет смонтирован пресс.

Никонов, казалось, меня не слушал, а о чем-то напряженно думал, опустив голову. Когда я закончил свое краткое объяснение, он поднял голову и произнес:

— Оставьте нас одних минут на двадцать. Нам посоветоваться нужно… членам бригады.

Мы вышли из цеха.

«Сколько же времени они будут пресс монтировать? — думал я. — Еще до войны, составляя графики монтажных работ такого типа прессов, мы устанавливали срок в четыре-шесть месяцев. Но у кого язык повернется назвать такие сроки теперь, в дни войны? Что же все-таки скажут монтажники?»

Минут через двадцать я вернулся в цех. Вся бригада вместе с Никоновым была на площадке около фундамента под пресс.

— Распорядитесь, чтобы нам несколько лежаков поставили, вон там, что ли, в бытовках или около них, — сказал Никонов. — Спать не придется, отдыхать будем, когда не сможем держать в руках инструменты. Скажите также, чтобы еду из столовой нам тоже сюда доставляли, а то времени много потеряется — туда-сюда ходить. Если сделаете, что просим, то монтаж пресса мы закончим через семнадцать дней. Так, что ли, товарищи? — спросил Никонов, обращаясь к бригаде.

— Так, так, — раздались голоса.

Я не верил своим ушам. Это выходило за пределы всех инженерных расчетов и сложившегося опыта.

— Конечно, все, что просит бригада, будет сделано, — сказал я.

На следующий день, когда я пришел на место монтажных работ, то увидел, что они идут полным ходом. Нигде и никогда ранее мне не приходилось видеть так страстно, так интенсивно работающих людей. Мне казалось, что действует единый человеческий организм — столь согласованы были движения всех членов бригады. Они работали молча, без слов, каким-то внутренним чутьем, каждый понимал, что ему следует делать. Только время от времени слышался лязг железа по железу, да звон упавшей детали или инструмента, и вслед за этим краткие, но крепкие «технические словечки». Удивительная согласованность.

«Ну, здесь дело пойдет! Оно находится в верных руках, — подумал я. — Теперь надо металл доставать». Основная задача, которую следовало безотлагательно решать, — обеспечить завод листами броневой стали. По телефону я связался с наркомом черной металлургии Иваном Тевадросовичем Тевосяном и, сообщив ему о ситуации на заводе, сказал, что собираюсь сегодня вылететь на Магнитку.

— Распоряжение об обеспечении производства танков броневым листом Магнитогорский завод уже получил, — сказал мне Тевосян. — Они уже начали отливку слитков. Может только задержать прокатка. Бронепрокатный стан только что на завод поступил. Теперь необходимо все силы бросить на монтаж его. Мы направили им в помощь крупных специалистов-проектировщиков из Гипромеза.

— Знаю. Я встретил их в Свердловске. До Челябинска мы вместе летели.

Тевосян попросил меня немедленно сообщить ему, как только я окажусь на Магнитке, как идет подготовка к производству броневой стали, и обещал со своей стороны оказать всю необходимую помощь.

 

По заводам Урала и Сибири

Магнитогорский завод я знал плохо, но, прибыв туда, встретил немало знакомых инженеров. Некоторых я запомнил еще по студенческим годам, других — по Наркомату черной металлургии. То, что я увидел на Магнитогорском заводе, меня буквально ошеломило. В прокатном цехе у блюминга лежали толстые листы металла.

— Что это за сталь? — спросил я главного инженера, сопровождавшего меня по заводу.

— А это и есть броневая сталь, — спокойно ответил он.

— На каком же стане вы ее прокатали?

— На блюминге. Поставили гладкие валки — и катаем.

— На блю-мин-ге?! — переспросил я. Никто в мире на блюмингах листовую сталь никогда не прокатывал.

А инженер продолжал:

— Вначале сами сомневались, но вот попробовали и… — Главный инженер, как бы оправдываясь, продолжал: — Не могли же мы ждать, когда смонтируют и введут в действие бронепрокатный стан. Знаем, что броневой лист нужен сегодня, сейчас. Вот и решились, пошли на риск. Надо же было находить выход из положения. И, как видите, получается. Хотя управлять станом и нелегко.

Как тут не обрадоваться и не взволноваться! Я уходил от главного инженера и думал, что ведь на блюмингах готовая продукция никогда не изготовлялась. На них прокатывается только полуфабрикат — заготовка, из которой в последующем получают готовую продукцию. А для прокатки брони вообще используют специальные листопрокатные станы.

Даже теперь, более тридцати лет спустя, я не могу не преклоняться перед технической смелостью и находчивостью советских тружеников тыла.

Да, в суровые годы впервые в мировой практике на уральском блюминге был прокатан чрезвычайно трудный по технологии производства тип стали — броневой лист. А ведь первый в нашей стране блюминг был введен в действие всего восемь лет назад, 28 июля 1933 года. Когда я пишу эти строки, передо мной лежат пожелтевшие номера газеты «За индустриализацию». Бегут газетные строки: «Первый советский блюминг смонтирован».

«В ближайшую пару декад макеевский блюминг вступит в строй и начнет давать заготовку. Сконструированный и изготовленный ижорцами, построенный из советских материалов, установленный советскими специалистами и рабочими, сложнейший агрегат начинает жить…»

И я вспоминаю: в 1932 году я находился в Германии на заводе Круппа. У нас был с этим заводом договор о технической помощи, по которому мы направляли на этот завод своих металлургов для изучения технологии производства.

И вот тогда с одного из наших заводов приехали двое — инженер и мастер-прокатчик. На нашем заводе как раз устанавливали блюминг, а специалистов с опытом работы на таких станах совершенно не было.

Мне пришлось договариваться с мастерами крупповского завода об обучении нашего прокатчика работе на блюминге.

Помню, с какой робостью он подходил к механизмам управления и немец-мастер клал на его руку свою и объяснял, как следует вводить в действие стан…

С тех пор прошло всего каких-нибудь девять лет. И какие невероятные перемены! Люди, которые еще так недавно робели подходить к блюмингу, овладев сложной техникой, не только осмелели, но буквально потрясли своей дерзостью.

Мы быстро договорились о поставке броневых листов. Попутно я решил выяснить, есть ли на Магнитке не очень загруженные карусельные станки.

— Что вы! — хором ответили мои собеседники. — Сами страдаем. Уже все заводы области обшарили, нигде нет карусельных станков. Надо искать другие возможности обработки крупных деталей.

«Вот еще одна проблема, — подумал я. — А сколько их еще возникнет!»

В Челябинск я вернулся в приподнятом настроении, зная, правда, что для окончательного успеха надо срочно ехать на Кузнецкий металлургический завод. На магнитогорском блюминге осваивали прокатку толстого листа, но тонкий броневой лист предполагалось изготовлять на Кузнецком заводе.

И на следующий же день я решил выехать в Кузнецк, а по пути завернуть в Барнаул, проверить, как там идет работа.

— У вас что-нибудь из съестного на дорогу имеется? — спросил меня директор. — Ведь по дороге ничего из продуктов питания теперь не достанете.

— Езды до Кузнецка всего три дня — возьму чего-нибудь с собой.

В заводской столовой во время обеда подумал, что ведь никаких продуктов у меня нет. И завернул в кусок газеты два ломтика хлеба, положив между ними кусочек мяса, вытащенного мной из супа. Как-нибудь доеду. Не пропаду.

В вагоне были главным образом военные. Из гражданских, помимо меня, группа стариков и женщин — пробирались в Сибирь из Одессы и были уже в пути целых три месяца.

На станциях хоть шаром покати: все продукты исчезли.

В Новосибирск прибыли в конце дня. Прошел в здание вокзала. Голод дает себя чувствовать — два ломтика хлеба и кусочек мяса — это все, что было во рту за два дня пути от Челябинска до Новосибирска.

У двери с надписью «ресторан» в очереди стояло человек тридцать. Встал и я в очередь.

— Чем кормят?

— Суп пшенный дают и ломтик хлеба.

Ну, хоть этим червячка заморить можно будет, а то просто невмоготу.

За Новосибирском в вагоне тесно, все полки заняты сидящими и лежащими пассажирами. Многие курят. Жарко, душно. Вышел в тамбур — здесь тоже полно народа. Чей-то тихий голос кого-то успокаивал:

— Не плачь, Витя, ты уже большой парень. Ну, что же теперь делать-то? А где же ты маму-то потерял?

— Я вышел на станции из вагона, а эшелон ушел, — всхлипывая, говорил мальчик. — Вот я и остался.

— Отец-то на фронте?

— Да.

— Ну ничего, не горюй, найдет тебя мама. Обязательно найдет. Ты ведь не иголка. А сейчас, пока суть да дело, поедем со мной в Алма-Ату. Там тепло. Поживешь пока у нас. Что же теперь делать, не помирать же. А по всем станциям мы объявим, где ты находишься и где тебя искать надо. У меня ребят много, а двое, ну точно такие, как ты, Коля да Ванюша. Все хорошо будет, не плачь.

Витя смолк.

Сколько же вот таких расколотых, разбросанных по стране семей образовалось в эти несколько месяцев! Вот оно, дыхание войны!

В Барнаул приехали рано утром. День пролетел быстро, разговоры в комитете и обкоме заняли все время.

В Комитет стандартов приехал из Рубцовки — небольшой железнодорожной станции — директор эвакуированного туда Харьковского тракторного завода П. П. Парфенов. Мы познакомились.

— Приехал помощи просить.

— В обкоме, что ли? — спросил я.

— Не только в обком, но и к вам. Помогайте, братцы: ведь завод из Харькова в Рубцовку вывезли, и теперь надо быстро монтировать оборудование и начинать действовать.

— А электроэнергия там есть? — спросил Ж. И. Миттельман, член коллегии комитета.

— Вот и надо прежде всего электростанцию строить хоть небольшую.

— А как там с водой? В Рубцовке как будто бы и воды-то нет. На чем электростанция работать будет?

— Воду нашли. Вода есть.

— Хорошая? Директор засмеялся:

— Вода богатая — всего в ней много: и солей разных, и бактерий. Все нормы по всем показателям превышены. Одним словом, для специалиста есть над чем поработать. Мы всю степь перед Рубцовкой в табор превратили. Вы посмотрите, чего только мы туда не завезли! Товарищ Миттельман, ну, действительно, поедемте к нам. Эх, и дела мы там развернем! Ну, сами не можете, так отпустите со мной тех, кого я уговорю, не препятствуйте им. Пустим завод, наладим производство — они снова к вам вернутся. Такой завод получится — любо посмотреть будет. А вода там действительно плохая, но мы и ее переделаем. Неужели с водой не справимся!

Директор был до краев насыщен оптимизмом и своей жизнерадостностью заражал всех. Да, с таким работать будут — он сам, как мощная электростанция, своей энергией может питать и приводить в движение других.

С директором будущего тракторного завода в Рубцовке согласились поехать трое инженеров комитета. Мы их временно откомандировали на монтаж оборудования тракторного завода. Познакомился с тем, что происходило в самом комитете. Работа там шла нелегко: связи с наркоматами и ведомствами разорваны, и наладить их было в военных условиях непросто. Коллектив стал меньше, кое-кто ушел на фронт, а другие были переведены на работу в оборонную промышленность.

Те, кто остался в комитете, переключились на рассмотрение таких вопросов техники, которые в большинстве случаев требовали срочного решения. А эти вопросы возникали непрерывно: работа промышленных предприятий в новых условиях на новых видах сырья часто требовала внесения коррективов в установленные стандарты на изделия промышленности.

Но все необходимое для того, чтобы жить и работать, в Барнауле пока что было. И работали все хорошо, не жалея ни сил, ни времени. Конечно, люди изменились. Взрослые стали более строгими, а дети повзрослели.

Меня удивил и тронул разговор с дочерью.

— Папа, у меня к тебе просьба. Пойдем со мной на почту, и скажи, чтобы мне выдавали без паспорта деньги, которые ты нам переводишь. Там требуют паспорт, а у меня ведь его еще нет, а мама ходить на почту не может, она часто болеет.

Дочь уже принимала на свои детские плечи все заботы о семье.

Утром я выехал из Барнаула на Кузнецкий металлургический завод. Встретил там много знакомых — сюда были эвакуированы профессора и преподаватели Московского института стали.

С металлургами Кузнецкого завода я легко и быстро договорился о поставке броневой стали своему заводу. Во время пребывания в Кузнецке познакомился с начальником Омской железной дороги. Он рассказал, что рабочие железнодорожных мастерских начали изготовление бронированных вагонов для бронепоездов. Узнав, что я занимался несколько лет производством брони и бронированием, он попросил меня проконсультировать работников дороги по этому важному для них вопросу.

— Вам все равно надо возвращаться в Челябинск через Новосибирск — другого пути нет. Вы ни одного часа не потеряете. А к поезду на Челябинск мы вас доставим.

В Новосибирск я направился вместе с ним. Всю дорогу он рассказывал мне о том, как они использовали все станочное оборудование для изготовления военного снаряжения и боеприпасов.

— На каждом станке что-нибудь делаем для фронта, каждый день получаем предложения, что можно еще организовать и как увеличить производство, — говорил он с воодушевлением.

В Новосибирске сразу же прошли в Управление дороги. По всей видимости, о нашем приезде уже знали, и в кабинете начальника дороги нас ждали люди, а на стенах были развешаны чертежи бронированного вагона. Мне поставили ряд конкретных вопросов, по ним было видно, что люди знакомы с делом, но некоторые детали им еще не известны.

Мы рассмотрели представленный проект вагона, и я дал несколько советов.

Поезд на Челябинск проходил через Новосибирск в четыре часа утра. Мне предложили провести ночь в вагоне начальника дороги.

— Перед приходом поезда вас разбудят, и вы в сущности перейдете из вагона в вагон, — сказал мне, прощаясь, начальник дороги.

…— Поезд подходит, вставайте!.. Ну и холод! — добавил, заходя ко мне в купе, покачивая головой, проводник.

— Сколько же градусов?

— Да термометр на станции показывает пятьдесят мороза. Так что вы не задерживайтесь, прямо через пути к поезду шагайте. Больно одежда-то у вас ненадежная, не по Сибири.

Без особых приключений я доехал до Челябинска. Но когда попал на территорию завода и встретил одного из знакомых мастеров, то узнал, что на заводе находится член ГКО Николай Алексеевич Вознесенский. И с ним большая группа людей из Москвы, а также из обкома.

— Сейчас они, вероятно, в цехе механической обработки.

Надо немедленно идти туда!

 

Встреча с Н. А. Вознесенским

В цехе механической обработки корпусов снарядов я увидел большую группу людей, а среди них директора и главного инженера завода, секретаря партийной организации и военпреда снарядного производства, а также одного из секретарей областного комитета партии, с которым меня раньше познакомил Сапрыкин.

Они плотным кольцом окружали Вознесенского. Когда я подошел и поздоровался, Николай Алексеевич спросил меня:

— А вы что здесь делаете?

— Вернулся к своей прежней специальности, занимаюсь танковыми корпусами.

— Ну, пойдемте вместе со мной, вы ведь, вероятно, уже изучили завод, а я только что приехал, так что расскажите мне, где у них главные прорехи.

И далее, видимо, продолжая прерванный мною разговор, Вознесенский обратился к директору завода:

— Людей, конечно, вам надо добавить, но и программу следует увеличить по крайней мере в два, а может быть, и в три раза. Вы, безусловно, можете значительно больше давать снарядов, конечно, при некоторых условиях. Во-первых, как я уже сказал, надо людей добавить и, во-вторых, механизировать многие операции. Ну, посмотрите, на что это похоже?

В это время группа женщин железными крючками катила к станкам по цементному полу снарядные заготовки.

— Ну разве на заводах массового производства можно допускать такое варварство? — сказал Вознесенский. — Заготовки к станкам надо подавать конвейером, а не катать их по полу из цеха в цех. В-третьих, вам необходимо создать заделы заготовок, чтобы не нарушать производственного цикла. У вас станки больше впустую вертятся, а станочники ждут изделий для обработки. Эти условия абсолютно необходимы для организации поточного производства и нормального технологического ритма.

Говоря это, Вознесенский все время смотрел на главного инженера завода, как мне показалось, сердито, с какой-то отчужденностью.

— И, наконец, четвертое условие. — Вознесенский остановился, как бы мысленно формулируя его. — В-четвертых, необходимо… чтобы главный инженер завода брился каждый день, а не ходил по цехам как вахлак и не вносил своим видом дезорганизацию в производственный процесс…

Пошли дальше. Обращаясь ко мне, Вознесенский спросил, когда завод начнет выпускать танковые корпуса и сколько сможет дать их в ближайшие дни.

Я сказал, с какими трудностями мы встретились и что предполагаем делать.

— У нас огромные, еще не раскрытые производственные возможности, — снова убежденно стал говорить Вознесенский. — Необходимо вскрыть все эти резервы и использовать. Вы знаете, сколько мы уже ныне производим снарядов? — и он назвал несколько впечатляющих цифр. — Об этом мы даже не мечтали перед началом войны, а теперь каждый день приносит нам сообщения о значительном росте производства почти на всех заводах страны.

Вознесенский спешил на другой завод, и мы вскоре распрощались. Я отправился к себе, находясь под впечатлением только что законченного разговора.

Вознесенский, безусловно, прав: у нас действительно огромные резервы для увеличения производства. Но как их использовать? Только лишь владеть техникой далеко не достаточно. Надо еще знать людей и уметь всколыхнуть их, направить их знания и энергию на нужное для страны дело. В этом секрет успеха.

— О чем вы задумались? — услышал я голос знакомого инженера, которого знал еще по ферросплавному заводу.

Я поведал ему свои мысли.

— Я и сам об этом часто думаю, — сказал он. — Мне кажется еще, что мы иногда и в нашей пропаганде частенько пользуемся шаблоном, а он действует плохо. Надо тщательно изучать формы воздействия на людей. Вот ведь слушаешь иного оратора — такое несет, что кроме раздражения никаких других эмоций не вызывает, а другой так скажет, что сердце защемит. У нас как-то на заводе, — продолжал он, — плохо обстояло с производством поршневых колец. Шел большой брак. Мы долго мучились, но поправить дело никак не могли. И вот кому-то в голову пришла мысль развесить в цехе по всем станкам плакаты: «Брак — это враг на заводе». Враг на заводе! Одним этим привлекли внимание к трудной проблеме. Всех заставили думать. Враг на заводе! Эти слова уже никому не давали покоя, волновали, выводили из состояния спокойствия даже равнодушных. К технологу цеха буквально началось паломничество людей с предложениями и рекомендациями. Взбудоражен был весь заводской коллектив. Да, коллектив — это великая сила, но ее надо умело использовать. Многое зависит, конечно, и от руководителей. Здесь должно быть разумное взаимодействие руководителей и коллектива. Не правда ли?

Я был полностью с ним согласен.

Эти размышления тут же подтвердил другой разговор. Я встретил военпреда по танковым корпусам.

— А вы знаете, пресс смонтировали и вчера на нем проводили первые штамповки, — сказал он. — За четырнадцать дней работу закончили.

Вместе с военпредом мы пошли к прессу.

Несколько дней я не видел Никонова. Он осунулся, но на утомленном лице его можно было видеть радость, а в глазах горели веселые огоньки.

— Ну, вот и закончили, как обещали!

— Даже значительно раньше, — сказал военпред.

— Это у нас уже в кровь и плоть въелось — перевыполнять планы, — улыбнулся довольный Никонов. — Когда я вам называл семнадцать дней на установку пресса, то оставил небольшой резерв времени на разные случайности, а их не оказалось, поэтому и закончили раньше намеченного срока.

Ну, теперь как будто бы все для начала производства имеется. Утром пришли первые броневые листы, и резчики металла уже размечали их, готовясь к вырезке автогеном отдельных деталей. Пресс работает. Теперь дело пойдет. По механической обработке у завода большой опыт, но все же успокаиваться пока нельзя. Вот когда будут изготовлены первые корпуса танка, тогда можно будет оценить, все ли необходимое для их производства имеется на заводе.

Правда, тогда встанет другая задача — наращивать темпы производства.

 

Другие, тоже непростые проблемы

Война — время суровой проверки не только людей, их духовных и физических качеств, но также и проверка системы организации как всего хозяйства страны, так и отдельных его звеньев.

Мне, например, пришлось столкнуться с мелочами, игравшими тем не менее важную роль.

До войны я понятия не имел, откуда наша заводская столовая на ферросплавном заводе получала тарелки, стаканы и чашки. А когда мы открывали рабочий клуб, то совершенно не представлял, из какой области и из какого города была доставлена для него мебель.

И был удивлен, когда начальник отдела снабжения завода на мой вопрос, почему во втором цехе нет рукавиц, ответил:

— Доставка рукавиц из Казани задержалась из-за снежных заносов на железной дороге.

Мне и в голову не приходило, что рукавицы в Челябинск доставлялись из Казани.

Передвижение промышленных предприятий с запада на восток создало огромное количество трудностей, предусмотреть которые было чрезвычайно трудно — в обжитых местах с давно сложившимся производством они не возникали, да и не могли возникнуть.

А теперь в дни войны все они всплывали на поверхность. И перед руководителями, большими и малыми, возникали новые проблемы.

…После отъезда Вознесенского на завод стали прибывать тысячи новых рабочих, главным образом подростки. Необходимо было обеспечить их жильем, кормить и обучать работе. Столовая, рассчитанная на определенное количество обедающих, уже не могла всех вместить, а кухня — не в состоянии приготовить такое количество обедов.

Для строительства новой столовой или расширения существующей тоже требовалось время. А где оно? Ведь людей надо кормить немедленно. Обратились к военным:

— Выручайте, дайте пару походных кухонь, хотя бы негодных. Мы их сами приведем в порядок.

— Кухни дать можем, но котелков нет, все распределено, — ответили нам.

Посоветовались со снабженцами, те заявили, что в области тарелок не достать, все раскуплены, а новых поступлений ждать неоткуда. Оказывается, на востоке от Волги фарфоровая посуда вообще не изготовлялась. Все эти напасти свалились в конце концов на голову директора завода, секретаря парткома, а также на меня.

Пришлось собирать специальное совещание, искать выход из трудного положения.

На совещании присутствовал один из старых мастеров, работавший когда-то в Туле.

— В молодые годы, — сказал он, — мне приходилось самовары изготовлять. Вот если бы достать листовое железо… Не такое уж это мудреное дело — тарелки. Нарезать кружки, а из них можно выдавить и тарелку на токарном станке. Зажать вместо резца оправку, в планшайбе шаблон закрепить. А шаблон можно из дубового бруска выточить. Да что там говорить — выдавить из кружка тарелку можно будет, — уверенно заявил бывший туляк.

— А возьмешься организовать это производство? — спросили его.

— Почему же не возьмусь! Раз надо — тряхну стариной, ну а кто помоложе — помогут.

На складах завода нашлось несколько тонн листового железа, и вот на старом токарном станке началось необычное производство. Железо было разной толщины. Некоторые листы толще миллиметра. Тарелки получались тяжелыми и неуклюжими, но основное назначение они выполняли — есть из них было можно.

Несколько позже мне часто приходилось выезжать в Свердловск на Уралмашзавод, и вот там в один из приездов я пил чай из необычной посуды. Это был «стакан» из шамота — огнеупорного материала, из которого изготовляли облицовку ковшей для разливки стали. Там «исхитрились» так: отсутствие стаканов и чашек ликвидировали работники цеха огнеупорных изделий.

Эти «стаканы» с толщиной стенки более десяти миллиметров были неудобны и тяжелы, держать их можно было только двумя руками. Но пить-то из них можно было!

В те годы народное творчество, изобретательность и неистощимая энергия масс были, казалось, неиссякаемыми. И несмотря на то что буквально каждый день возникали все новые и новые сложные проблемы, все они быстро и неизменно решались.

Как-то мне позвонил директор одного из небольших заводов:

— Мы вот тут впятером собрались и обсуждаем вопрос о том, что помимо нашей основной продукции мы можем делать прямо для фронта, для нашей военной техники. У нас есть станки, и мы могли бы на них изготовлять какие-нибудь нужные вам детали.

Были и другие предложения. Все хотели помочь нам, а значит, и фронту.

И вот у меня собрались директора и начальники ремонтных цехов заводов.

Среди них был директор небольшого кирпичного заводика. В бытность мою глазным инженером ферросплавного завода шесть лет назад я делал на этом заводе доклад о Германии. Тогда я только что вернулся из Берлина и был полон впечатлений. Рассказывал о фашизме и подготовке фашистской Германии к войне.

Директор кирпичного завода и я узнали друг друга.

— У нас есть небольшой ремонтный цех, — сказал он на совещании. — Мы могли бы кое-что обрабатывать на наших станках. Люди у нас есть, хорошие специалисты. Они меня и просили поговорить, не доверят ли нам что-нибудь изготовлять. А мы уж постараемся. Ведь есть же какие-то детали, не такие уж мудреные. Зачем же занимать ваших людей их изготовлением, отвлекать от сложной работы? Дайте это нам, мы все сделаем, как нужно.

Мне казалось, что он боялся, как бы ему не отказали в просьбе. Другие стали поддерживать его. Они тоже пришли с аналогичными предложениями. Один из инженеров нашего завода, присутствовавший на совещании, сказал:

— А помните, в прошлом году мы к вам обратились с просьбой изготовить для нас кое-что, у вас и станки были, и люди не так уж загружены, а что вы сказали тогда: «Не можем, сами с трудом с планом справляемся».

— Так когда это было — в мирное время, а теперь война! К нам вернулись старики, ранее работавшие на заводе, и предлагают организовать ночную смену производства изделий для фронта. Давайте все-таки посмотрим вместе, чем мы можем помочь.

А меня по-прежнему волновала проблема карусельных станков.

— Скажите, — спросил я, — а у вас в мастерских случайно нет карусельных станков?

— А что вы на них хотите обрабатывать? — спросил меня начальник паровозного депо станции Челябинск.

Мы развернули чертеж и объяснили, что нам нужно обрабатывать деталь, на которой вращается башня корпуса танка.

— Карусельных станков у нас нет. Но такого рода деталь мы, пожалуй, обработаем на токарном станке. Конечно, деталь большого диаметра трудновато обрабатывать, но попробовать можно. В общем-то разницы особой нет: в карусельном — стол вращается, а в токарном — планшайба.

— А что вы обрабатываете сейчас на этом станке?

— Бандажи для ведущих колес паровоза. Немного похоже на ваши детали. Давайте попробуем. Думаю, что получится.

Некоторые детали взялись изготовлять представители других предприятий. Стала как будто бы налаживаться кооперация.

А ведь сколько приходилось до войны уговаривать директоров заводов и главных инженеров принять на себя изготовление тех или иных деталей!

И вот теперь они сами пришли предложить свои услуги. Война изменила отношение к работе. Значительно поднялось чувство ответственности людей. Причем этот процесс принял массовый характер. Один из присутствовавших на этом необычном совещании, когда мы выходили уже из комнаты, сказал:

— Ну, что я отвечу жене, детям, если они меня спросят: а что ты для фронта делаешь? Ведь со стыда сгоришь. Людям в глаза смотреть стыдно будет.

Действительно, это война особая. Народная война, в которой фронт и тыл слиты воедино.

 

Фронт и тыл — едины

В годы войны огромное большинство людей работало с невероятным напряжением — и физическим и умственным. Непрерывно возникали все новые и новые сложные проблемы, требующие немедленного решения. Эти решения, как правило, находились.

Часто трудно было назвать автора технического решения. Мысли всплывали, как искры бушевавшего в людях пламени, перебегая от одного к другому, дополняя и обогащая одна другую. Именно такой коллективный поиск и приводил чаще всего к блестящим результатам.

…В броневом корпусе танка была одна небольшая, но важная деталь с длинной узкой щелью, называемой «визирной». Через нее, используя систему зеркал, водитель мог просматривать местность. Механическая обработка этой детали была очень сложной. Необходимо было вначале рассверлить высокопрочную сталь, а затем тщательно обработать внутреннюю поверхность щели длинной фрезой особой формы, носившей название «пальчиковой». Эта фреза до войны изготовлялась московским заводом «Фрезер» и даже тогда относилась к категории дефицитного инструмента. А тут возникло новое затруднение: «Фрезер» был эвакуирован из Москвы, а на новом месте еще не успел смонтировать всего оборудования и наладить производство.

У нас на заводе оказалось всего две пальчиковые фрезы, причем одна из них была по существу негодной к употреблению.

Без детали с «визирной щелью» танковые корпуса изготовлять нельзя. Это было для всех очевидно. Как же быть?

Собрали инженеров и мастеров. Стали советоваться. Достать где-то на других заводах пальчиковые фрезы было делом безнадежным. Следовательно, или надо было самим их делать, или придумать какую-то новую технологию изготовления детали с «визирной щелью» — без механической обработки.

Долго и жарко дискутировали на эту тему. И вдруг кто-то высказался за то, чтобы попробовать эти детали отливать. Если изготовить точные формы и постараться улучшить технику литья, то, может быть, и удастся уложиться в заданные размеры. Мысль была остроумной и захватила всех. В самом деле, если бы удалось отливать детали вместе со щелью, то это сразу решило бы многие сложные вопросы.

На заводе были прекрасные литейщики. Посоветоваться с ними? А может быть, все-таки связаться с соседним златоустовским заводом и в кооперации с ним попытаться самим организовать производство пальчиковых фрез? Что будет быстрее и надежнее? Опасность, нависшая над страной, побуждала к быстрым действиям. Для сомнений и колебаний не оставалось времени.

Решили детали с «визирной щелью» отливать, только отливать!

И первые же отлитые детали показали, что избранный путь является реальным. Но выдержат ли они полигонные испытания? Качество любых броневых изделий проверялось помимо обычных для металлических изделий методов еще путем обстрела их на полигоне. Полигонные испытания были конечными. Если детали выдерживали обстрел — они принимались.

Немедленно отправили несколько отлитых деталей на полигон. Полигон находился вблизи завода. Расстреляли детали по всем установленным правилам. Результаты отличные!

Значит, пальчиковые фрезы больше не нужны. Все повеселели, как будто бы у всех сразу прекратилась нудная зубная боль.

…В то время я почти каждый день разговаривал с В. А. Малышевым, который был наркомом танковой промышленности. Находился он недалеко от нас — в Свердловске. То я звонил ему и просил оказать ту или иную помощь, то он мне, расспрашивая о делах на заводе, давая советы, указания. Разумеется, я его информировал о затруднениях с инструментом, и в частности о невозможности достать пальчиковые фрезы.

И вот, когда литые детали с «визирной щелью» выдержали испытания, я позвонил Малышеву и рассказал, как мы вышли из трудного положения.

— Очень прошу немедленно выслать всю техническую документацию и парочку этих литых деталей, — сказал он. — Сегодня же пошлите! А может быть, и сами приедете. У нас тоже есть немало новинок. Академик Евгений Оскарович Патон такие чудеса делает по сварке брони! Приезжайте, сами увидите!

— Хорошо. Ночью выеду, утром буду у вас.

В то время опыт одного завода незамедлительно передавался другому, и это невероятно убыстряло процессы производства.

…А с фронта непрерывно шли разного рода запросы и информация о том, какие части танка следовало бы улучшить или изменить. Стали поступать также танки для ремонта. Как-то, внимательно осматривая один такой танк, прибывший с фронта, мы увидели на днище, у места водителя солдатскую медаль «За отвагу», На ленточке запеклось небольшое пятно крови. Все стоящие около танка, как по команде, сняли шапки и молча смотрели на медаль. Лица у всех были торжественно-суровые.

Старший мастер пролета по механической обработке деталей Зверев с каким-то надрывом проговорил:

— Вот если бы меня сейчас насквозь прострелили, и то бы, кажется, легче было. Стыд сжигает всего изнутри, только и думаешь, что не все делаешь, что надо.

А надо сказать, что Зверева я видел у станков и днем и ночью. Его голова с огненно-рыжими волосами, как факел, пылала то в одном конце цеха, то в другом. Когда где-то не хватало деталей и он видел меня, то неизменно подходил и говорил:

— Опять деталей нет! Чем так работать, так лучше на фронт идти!

И вот теперь он снова передо мной. Лучи солнца падали на его голову, и создавалось впечатление, что она горит.

Вот и бывает — ходишь рядом с человеком и не видишь в нем ничего особенного, и вдруг узнаешь, что весь он как бы наполнен внутренним огнем, который ярко горит в нем, зажигая других.

Это было время, когда для огромного большинства людей не требовалось ни поощрения, ни принуждения — они сознавали свой долг и свою ответственность.

В другой раз мы получили сообщение, что немцы обнаружили в наших танках слабое место — стык между башней и корпусом. В специально отпечатанной немецкой инструкции с эскизом нашего танка указывалось даже, что стрелять следует именно в место стыка башни с корпусом. При точном попадании снаряд заклинивал башню, и она не могла вращаться.

Надо было быстро ликвидировать это слабое место. Уже не помню, кому первому пришла мысль, как устранить этот недостаток. Предложение было удивительно простым. На корпус танка перед башней закрепили броневые детали особой формы, позволявшие башне вращаться и вместе с тем полностью устранявшие возможность ее заклинивания.

Немедленно все корпуса стали выпускаться с этими дополнительными деталями, а на фронт мы направили комплекты деталей для установки их на боевых машинах.

И сколько было таких предложений! Мы положили за правило после окончания одной смены и перед началом другой проводить короткие совещания инженеров и мастеров и рассматривать все те затруднения и помехи, которые были, а также меры к их устранению. Здесь же обращалось внимание на новые трудности. Все было подчинено одной цели: как ускорить производство, как лучше использовать оборудование, инструменты и материалы.

Эти короткие совещания-десятиминутки я невольно сравнивал с такими же совещаниями, которые мне приходилось проводить здесь же, в Челябинске до войны — пять-шесть лет назад. И тогда было много ценных предложений, высказываемых инженерами, мастерами, рабочими. Но были предложения и нереальные, связанные с необходимостью установки нового оборудования, а то и дополнительного строительства. Во время войны люди научились мыслить более здраво. Все понимали, что нужно в максимальной степени использовать имеющиеся возможности и не отвлекать внимание на неосуществимые проекты.

…В одном из пролетов кузнечно-штамповочного цеха стоял бездействовавший небольшой пресс. Для каких целей он был здесь установлен, никто уже на заводе и не помнил. Все штампованные детали изготовлялись на горизонтальных прессах, а этот был вертикальный.

Как-то я увидел около него одного из мастеров-штамповщиков. Он что-то вымеривал и, видимо, подсчитывал. Я подошел к нему и спросил, что он здесь «шепчет» и прикидывает.

— Да вот уже второй день соображаю, нельзя ли на этом прессе 23-ю деталь штамповать. Вы ведь знаете, как задерживается все производство именно из-за этой детали. Каждый день на совещаниях только и разговору о ней.

В это время к нам подошел начальник цеха и, услышав наш разговор, с раздражением сказал:

— Да вы что, Иван Максимович, совсем, что ли, рехнулись? Хотелось бы знать, как вы сюда заготовки под штамповку подавать будете? Они же не пройдут! Думать надо, прежде чем весь этот разговор заводить.

— А я и думаю, — спокойно ответил мастер. — Уже два дня думаю. Измеряю и считаю. И вот теперь ответственно заявляю: штамповать детали на этом прессе можно! Нужно, конечно, кое-что изменить. Вот эти припуски надо перенести для отбора проб на другое место, — и мастер показал, что и куда следует перенести. — Иначе, понятно, 23-ю деталь на этом прессе не отштампуешь, а если переместить, тогда можно. Так что вы, товарищи начальники, согласуйте этот вопрос с военпредом. А я с отделом технического контроля уже говорил, у них возражений нет. И в лаборатории тоже был — они согласны, говорят, что разницы нет, в каком месте пробу отбирать — здесь или там. Ведь когда место отбора проб устанавливали, то полагали, что эта деталь будет изготовляться на горизонтальных прессах, поэтому и определили его, а никаких других соображений при этом, по-моему, и не было.

Я слушал эту бесхитростную речь рядового мастера и поражался логичности его мышления, технической компетентности и деловитости. Как же изменились люди!

Мы, два человека с высшим образованием, инженеры, слушали его и поддакивали.

В конце недели пресс ввели в действие, и на нем стали изготовлять дефицитные детали. Еще одно узкое место производства было ликвидировано. А ведь сколько тогда аналогичных предложений возникало!

 

В канун нового, 1942 года

Перед самым Новым годом у меня возникла необходимость побывать в Москве. К этому времени все центральные учреждения — наркоматы и ведомства, находившиеся в эвакуации, создали в Москве оперативные группы. Эти группы должны были заниматься координацией работы с другими учреждениями, а также с наркоматами и ведомствами, рассыпанными по различным городам огромной страны.

У Комитета стандартов тоже была такая оперативная группа. По вопросам производства танковых корпусов, а также организации работы оперативной группы комитета мне и надо было сначала побывать в Куйбышеве, где тогда находился аппарат Совета Народных Комиссаров СССР, а затем лететь в Москву.

31 декабря утром я добрался до челябинского аэропорта. Там я встретил А. Н. Бурова — заместителя председателя Комитета стандартов. Эта встреча для меня была совершенно неожиданной.

Он прибыл в Челябинск из Барнаула, а расстались мы с ним в Москве.

— Куда вы направляетесь? — спросил я его.

— Вызвали телеграммой в Куйбышев. Да вот выехать никак не могу: нет самолетов.

— Я тоже должен лететь в Куйбышев. Так что давайте пробиваться вместе.

Буров сообщил мне последние новости о деятельности Комитета стандартов в Барнауле, об условиях работы и настроениях сотрудников.

— Работать довольно трудно, связи с наркоматами и ведомствами усложнились, да кроме того, вся их деятельность подчинена нуждам фронта и, конечно, теперь не до стандартизации, — заключил он.

Я был чрезвычайно рад встрече с Буровым. В комитете мы с ним хорошо сработались, и я высоко ценил его производственный опыт и объективность при обсуждении разного рода вопросов.

— Надо бы вам все-таки заглянуть в Барнаул, — сказал он, да я и сам это чувствовал: ответственность за комитет с меня, несмотря на то что я занимался танками в Челябинске, никто не снимал. — Среди сотрудников возникли кое-какие раздоры. Пока дело до серьезного не дошло, следует вмешаться. Впрочем, раз мы летим вместе, у нас будет еще время подробно обсудить все дела. Теперь главная задача улететь.

С начальником аэропорта Дубовым я был уже хорошо знаком. В те месяцы мне часто приходилось летать, и он знал меня как обладателя мандата ГКО.

— Мне надо в Куйбышев, а затем в Москву, — объявил я ему, здороваясь.

— Ничем не смогу помочь, Нет ни одного самолета. Разве только завтра, — ответил он.

— Но я не могу ждать до завтра. Мне надо лететь буквально немедленно, я уже условился быть в Куйбышеве завтра.

— А что я могу сделать, если нет ни одной машины?! — и он широко развел руками.

— Безвыходных положений нет. Давайте подумаем, как быть, вы человек информированный. Может быть, где-то поблизости есть машины и можно оттуда вызвать или туда отправиться и вылететь, — убеждал я Дубова.

Он задумался, стал ходить по комнате, потирая руки.

Был собачий холод, термометр показывал минус двадцать восемь градусов, временное помещение аэропорта барачного типа плохо отапливалось, а дверь комнаты постоянно открывали. Но вот Дубов остановился около меня, положил руку на плечо и, глядя прямо в глаза, спросил:

— На грузовом самолете полетите? Это вообще против правил, но, если вам так спешно надо лететь, я могу вас отправить. Через чес у нас летит самолет в Казань. Везем кольца для подшипников. Можем подбросить вас до Казани, ну, а от Казани до Куйбышева рукой подать. Оттуда значительно легче добраться.

Я согласился.

Вместе с Буровым мы поднялись по трапу. Сильный, холодный ветер пронизывал буквально до костей. Самолет был загружен деревянными ящиками, на которых лежал бесформенной грудой промерзший брезент.

— Ну, давайте устраиваться, — предложил Буров.

С большим трудом мы сбросили брезент с ящиков, освободив место для сидения. Но со всех сторон дуло, и холод был жуткий.

— А ведь, когда поднимемся, будет еще холоднее, — поежился Буров, — надо что-то изобретать. Давайте хоть шалаш, что ли, из этого брезента соорудим, все-таки не так ветер будет свистеть.

Промерзший брезент гнулся, как лист кровельного железа. Мы устроили под ящиками какое-то подобие палатки и забрались в нее. Твердый брезент держался без дополнительных креплений и подпорок.

Как будто бы не дует, но и холод пронизывает. Мы это особенно почувствовали уже в полете, набрав высоту.

Прошло много лет, мне часто приходится летать. Но когда я теперь слышу передаваемую через репродуктор информацию о скорости самолета, высоте и температуре за бортом — минус 45 или 50 градусов, я неизменно вспоминаю полет из Челябинска в Казань и невольно поеживаюсь, хотя в комфортабельных самолетах ИЛ-62 или ТУ-104 тепло и удобно, а стюардессы предлагают обильное и разнообразное питание.

В тот день в кармане пальто у меня было одно сваренное вкрутую яйцо. Я хотел съесть его. Но это оказалось не так просто. Скорлупа примерзла к белку, и очистить его долго не удавалось, а когда, наконец, я освободил часть белка от скорлупы, то откусить хотя бы кусочек так и не удалось, несмотря на все мои старания: зубы скользили, как по фарфору.

На ногах у меня были бурки, немного тесноватые, и ноги стали замерзать. Из кабины управления вышел один из летчиков и спросил:

— Ну как, живы? Не окончательно еще замерзли? Потерпите еще немного, скоро пойдем на посадку.

Когда, наконец, уже к концу дня мы прибыли в Казань, то с трудом вышли из самолета.

— Что, сильно промерзли? — участливо спросил один из летчиков, помогая сойти по трапу. На нем были меховые унты, теплая куртка и шапка-ушанка, и холода он, видимо, не чувствовал. — Ничего, отогреетесь, — весело заключил он. — Ведь сегодня Новый год. Вероятно, где-нибудь и вы его встретите.

— Ну, с наступающим! — И мы распрощались.

Действительно, через несколько часов начнется новый, 1942 год. Сколько самых разных событий произошло! Уже полгода идет война. Но на размышления не было времени. Передо мной стояла уйма вопросов — и все ждали своего решения.

Перед отъездом из Челябинска директор завода получил указания — весь броневой лист отгрузить другому заводу, находящемуся в Свердловской области. Распоряжение было подписано В. А. Малышевым — в то время он был не только наркомом танковой промышленности, но и заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров. Тогда мы только что начали осваивать производство броневых корпусов. Выполнение этого распоряжения означало бы полную остановку работы. Ясно, что это создало бы и чрезвычайно неблагоприятное настроение среди рабочих, осваивавших технологию производства танковых корпусов. «Раз у нас металл отбирают, значит, вся наша работа не так уж и нужна!»

Этого делать было нельзя. Необходимо добиться отмены распоряжения. Но как? Послать телеграмму Малышеву и попросить его пересмотреть свое решение? А захочет ли он это сделать? А что, если послать телеграмму в ГКО? Члены Государственного Комитета Обороны могут отменить распоряжение Малышева, тем более что речь идет о небольшом количестве металла и для завода, куда Малышев предлагает его отправить, это особого значения иметь не может, а для нас — удар. И я послал телеграмму в ГКО. Послал перед самым отлетом из Челябинска. Теперь решение этого вопроса необходимо было довести до конца.

В аэропорту Казани не было никаких транспортных средств, и мой мандат не имел никакой силы. Единственное, что можно было сделать, — пройти к дороге и остановить какую-нибудь машину, идущую в город.

Так я и поступил. Вместе с Буровым мы вышли на дорогу, встали на обочине и остановили «эмку». Я показал водителю удостоверение Совнаркома и попросил его подбросить нас хотя бы до центра города. И вдруг голос из глубины машины:

— Вы как здесь очутились? Я вас только по голосу и узнал. Вы так закутались, что кроме носа и разглядеть ничего невозможно. Вам куда? В обком? Садитесь. Я еду в том же направлении.

Я силился вспомнить, где же мы встречались со случайным попутчиком, но так и не вспомнил, а он говорил, не переводя дыхания, и сообщил мне много важного. В частности, сказал, что связь Казани с Куйбышевом довольно хорошо организована и самолеты отправляются ежедневно.

Мы добрались до обкома, с трудом вылезли из машины и вошли в пустое здание. Кроме дежурного и охраны в помещениях никого не было.

— Уже поздно. Все разошлись, — сказал дежурный. А когда я показал ему удостоверение и попросил оказать содействие в устройстве с ночлегом, он выписал нам путевку в квартиру для приезжих.

После расспросов и блужданий по городу мы, наконец, разыскали эту квартиру. Нас встретила пожилая женщина — хозяйка. Она ввела нас в большую, жарко натопленную комнату, плотно заставленную кроватями.

— Вот эти две кровати свободны. Остальные все заняты. Народу понаехало много, но все разошлись, наверно, по знакомым — ведь Новый год наступает. Вот только потчевать-то мне вас нечем. Вы пока располагайтесь, а я вам кипяточку принесу. Больше у меня ничего нет, так что вы уж не обессудьте.

Буров, чтобы не расстраивать ее, весело проговорил:

— Ну, и у нас тоже ничего нет, так что мы квиты.

— Вас когда разбудить-то? — спросила хозяйка.

— В четыре часа: в шесть самолет уже вылетает. Хозяйка принесла большой синий эмалированный чайник и два граненых стакана.

— Ложечек тоже нет. Да они вам и ни к чему — сахару-то ведь тоже, видно, у вас нет, а у меня и подавно.

Охая, она ушла, а мы выпили по стакану горячей воды и, ложась в кровати, поздравили друг друга с Новым годом.

Проснулся я, чувствуя, что кто-то толкает меня в плечо.

— Вставайте, уже пятый час, скоро должна прийти машина, — говорил Буров. Он был уже одет.

— Теперь бы, конечно, самый раз перекусить, — усмехнулся он, — ведь у нас с вами от самого Челябинска во рту маковой росинки не было. Ну, ничего, как-нибудь доберемся. От Казани до Куйбышева рукой подать, а там товарища Чадаева попросим. Он человек душевный — поможет.

Я был рад, что судьба свела меня с таким оптимистом, как Буров.

Я. Е. Чадаев в то время был управляющим делами Совнаркома, мне к нему приходилось очень часто обращаться, и он действительно неизменно оказывал необходимую помощь.

 

В Куйбышеве

Куйбышев. Так же, как и в Казани, нам удалось поймать машину и добраться до здания, где был размещен Совнарком. В Управлении делами мы получили путевки в «Гранд отель», где в то время проживали многие руководящие работники.

С путевками отправились в гостиницу. В глаза бросалось многолюдье на улицах города. Перед отъездом из Москвы я видел пустынные московские улицы, и это производило тогда гнетущее впечатление.

В Куйбышеве картина была совершенно иной, здесь было большое оживление. Уже позже я узнал, что число жителей в городе за первые несколько месяцев войны возросло с 390 до 529 тысяч человек.

…У входа в отель военная охрана, проверив наши документы, пропустила нас внутрь здания, а дежурная, сидевшая у небольшого столика в вестибюле у входа, забрав путевки, предложила пройти на третий этаж, назвав номер комнаты, где мы могли разместиться.

В первый же день мы встретились с В. С. Медведевым, которого я знал с 1927 года. Это вместе с ним и бывшим управляющим делами Совнаркома Н. П. Горбуновым мы совершили тогда длительное путешествие по Алтайскому краю.

Медведев работал в то время директором издательства газеты «Известия», был хорошо информированным человеком и имел связи с различными организациями и людьми. Он мне рассказал последние новости.

Вечером я столкнулся в вестибюле гостиницы с самим В. А. Малышевым. Встретил он меня очень сухо и, поздоровавшись, задал вопрос:

— Ну, как дела с танковыми корпусами?

— Неважно, программу пока еще не выполняем, хотя темпы производства наращиваются.

— Ну вот, сами программу не выполняете, а на меня жалуетесь.

Меня взорвало, и я резко ответил:

— А что, на вас разве жаловаться нельзя? Малышев повернулся к стоящим рядом с ним и, как бы разъясняя, сказал:

— Телеграмму в ГКО послал, просил отменить мой приказ. Да ничего не вышло.

— Почему не вышло? Вы предложили весь металл направить на Уралмашзавод, а я послал телеграмму с просьбой отменить ваше распоряжение и в конце добавил, что до получения вашего указания отгрузку металла с нашего завода производить не будем. Так как на свою телеграмму я ответа не получил, то металл задержал и мы его пустили в производство.

— Ну, хватит об этом, — уже в раздражении произнес Малышев, а затем, подавив гнев, сказал: — Вот так и в дальнейшем поступайте: если нужно даже на наркома пожаловаться — жалуйтесь, лишь бы дело не страдало.

…Вечером меня пригласили в Оперный театр. Новое великолепное здание театра с просторными фойе производило приятное впечатление. В Куйбышеве в то время находились посольства и военные миссии. Слышна французская и английская речь. На сцене лучшие певцы страны — сюда эвакуированы артисты академических театров Москвы и Ленинграда.

Но война чувствуется даже здесь, в зале — мне никогда ранее не приходилось видеть такого количества военных ни в одном из наших театров. А разговоры в фойе не о том, что идет на сцене, а о том, что происходит на театрах военных действий. Названия пунктов, где происходят бои, слышны и на русском, и на французском, и на английском языках.

…Все вопросы, требовавшие решения в Куйбышеве, были довольно быстро и успешно отрегулированы. Заводам, обязанным поставить нужный для производства инструмент, а также металл, даны необходимые указания, уточнена программа производства. Теперь в Москву. В Москве — оперативная группа комитета, там тоже накопилось много вопросов, ждущих решения.

Из Куйбышева в Москву вылететь для меня оказалось много проще, здесь полеты совершались регулярно и часто.

Перед самым вылетом из Куйбышева в самолет вошел крупный мужчина в кавказской черной бурке. Свободного места не было, и он, расстелив бурку в проходе, лег на нее. Это был И. К. Седин — нарком нефтяной промышленности. В Куйбышевской области, в Татарии, Башкирии, на Урале уже тогда быстро развивалась нефтяная промышленность. По решению ГКО сюда было переброшено много нефтяного оборудования и направлены опытные специалисты-нефтяники с Бакинских и Грозненских нефтяных промыслов.

Седин моментально заснул.

Один из пассажиров, знавший Седина, прикрыл его полой бурки и участливо произнес:

— Притомился. Ну и достается ему: так быстро развертывать производство даже в мирное-то время очень тяжело.

А надо заметить, что куйбышевские нефтяники к этому времени по уровню и добыче нефти занимали уже одно из первых мест в этом районе «второго Баку».

Летели низко, самолет сильно болтало. Многим стало плохо. В самолете находилась единственная женщина — невысокого роста, в форме военного врача. Ей было, видимо, особенно тяжело. Она постоянно прикладывала ко рту платок и не находила себе места.

Впереди меня сидел веселый, жизнерадостный человек. Он повернулся ко мне и тихо сказал:

— Здорово укачало. Для врача это непростительно. Есть же, вероятно, какие-то средства и против морской болезни? Не может быть, чтобы не было.

Сам он держался превосходно и, когда самолет проваливался в очередную воздушную яму, весело повторял:

— Ну, опять поехали к черту на рога.

Рядом со мной сидел плотный мужчина с простым русским лицом. Мы познакомились. Оказалось — заместитель наркома цветной металлургии Бочков. Разговорились. Он много лет работал на золотых приисках, хорошо знал золотопромышленность, всего навидался в жизни, и слушать его было интересно.

— Никак не могу приспособиться к работе в наркомате, — жаловался он, — тянет на прииски. Война закончится, опять в Сибирь уеду: такой интересный край, представить себе трудно — самому надо побывать, только тогда и узнаешь. Вот уехал оттуда, и тоска одолела. А какое там раздолье для геолога!

Он долго рассказывал мне о рудниках, природе, людях, добывающих золото, и вновь повторил: при первой же возможности уедет снова в Сибирь.

Пошли на посадку. Сели на Внуковском аэродроме.

 

Москва военная

Добраться до города с Внуковского аэродрома было в то время делом нелегким. Но, к счастью, Бочкова ждала машина, и мы поехали.

С тех пор как я расстался с Москвой, она сильно изменилась. Дорога знакома: сюда я часто в воскресенье ездил по грибы. Вроде бы все то и не то, что было. Пустынно. Вплоть до заставы нам навстречу попались всего две военные машины.

Улицы города тоже тихи и безлюдны.

У некоторых домов на тротуарах сложены мешки с песком. Это для тушения зажигалок, сбрасываемых немецкими самолетами, когда им удается прорваться через заградительный огонь зенитных батарей.

Мы сидели молча, каждый погруженный в свои думы. Наконец Бочков повернулся ко мне и проговорил:

— Давайте пообедаем вместе. Время-то обеденное. Заедем в «Савой», — предложил он.

Подъехали к «Савою». В ресторане почти все столики свободны. А раньше здесь места нельзя было найти. При выходе из ресторана мы распрощались с Бочковым. И больше я его никогда не встречал.

С Кузнецкого моста, через Театральный проезд, я вышел к улице Горького. У здания телеграфа — заграждения из металлических «ежей» и штабелем сложены мешки с песком. Только кое-где мелькают одиночные фигуры, да медленно прохаживаются военные патрули.

Площадь Маяковского. Угловой большой дом пуст. В него дважды попадали бомбы, и он сильно пострадал. После первой бомбежки, когда пострадавшая часть дома была приведена в порядок, жители вернулись в него: должно быть, считали, что два раза в один и тот же дом бомбы не попадут, исключено по теории вероятности. И все же в дом еще раз попала бомба.

Дошел до своей квартиры. Дом законсервирован: вода из системы отопления спущена, топки котлов потушены. Топлива в Москве не хватает, доставка его сильно затруднена, и оно экономится. Те, кто остался в Москве, временно переселены в другие, отапливаемые дома. Газовая сеть хотя и в порядке, но газа также не хватает, и горелки плиты на кухне еле теплятся. Все же иногда на этих слабеньких язычках синего пламени можно даже нагреть чайник.

В комнатах дикий холод, при дыхании виден пар. Где же мне ночевать? А может быть, все же здесь, на квартире, хотя термометр в комнате показывает минус восемнадцать. Можно на кухне зажечь газ и попытаться как-нибудь нагреть ее? Впрочем, мне ведь приходилось как-то ночевать в нетопленной комнате, в декабре, при температуре, близкой к нулевой. Это было в Германии в небольшом городке на Рейне — Рюдесхайме — в дни рождества. Завод Круппа, как и все другие предприятия и учреждения, на рождественские праздники был закрыт. С группой практикантов мы решили проехать по Рейнской области и, в частности, посетить Рюдесхайм, — в котором я был впервые еще в 1930 году.

Декабрь выдался холодным. Осмотрев монументальный памятник Германии, мы вечером пришли в небольшой отель, а после ужина — к себе в комнаты. В зале, где ужинали, было довольно тепло, там горел камин и весело потрескивали огромные бревна. Когда же мы вошли в комнату, то появился парок от дыхания. Заметно, было, что сопровождавшая нас хозяйка отеля смутилась, и, когда мы забеспокоились, она сказала: «Минуточку! Вначале я постель нагрею», — и вышла. Через несколько минут вернулась, держа в руках нагретые кирпичи, завернутые в тряпку. Кирпичи были уложены под одеяло, постель прогрелась.

А что, если и мне воспользоваться этим же старым методом и попробовать согреть постель стоявшими на кухне чугунными утюгами?

Решил, что именно так и сделаю, а пока до вечера далеко, съезжу-ка я в оперативную группу Комитета стандартов и разузнаю, что у них делается.

Здание на Садово-Кудринской, в котором до начала войны размещался наш комитет, было занято вновь организованным Наркоматом танковой промышленности, а оперативную группу комитета разместили на Селезневской улице, в доме Наркомфина РСФСР. Направился туда пешком: городской транспорт не действовал. Только добрался и успел поздороваться с сотрудниками, раздался вой сирены. Воздушная тревога. Ужасно не хотелось спускаться с шестого этажа. Один из сотрудников комитета — Маширин предложил:

— Давайте лучше поднимемся наверх и посмотрим, что делается.

Поднялись. Уже стемнело, и следы трассирующих пуль были отчетливо видны на фоне темного неба. Послышались разрывы бомб где-то в районе автомобильного завода, а затем ближе — около площади Дзержинского.

В этот вечер я решил домой не уходить, а ночевать в комитете.

На следующий день, зайдя к себе на квартиру, я встретил соседа.

— Ты что, здесь ночуешь?

— Да, соорудил печурку из кровельного железа, трубу вывел в форточку и отапливаюсь. Заходи, посмотри, как устроился.

С этого дня я стал почти каждый вечер заходить к Давиду Ивановичу Габриеляну, старому моему приятелю-металлургу. У небольшой печурки, отапливаемой чурочками дров, мы иногда пили чай, деля добытые днем несколько кусочков сахара или пару-тройку конфет, и слушали передачи о разгроме немцев под Москвой.

А ночевал дома. Грел на газовой плите утюги и располагался между ними. На голову надевал меховую шапку-ушанку, а на ноги, помимо двух пар носков, шерстяные чулки. Спал, конечно, не раздеваясь.

Как-то Габриелян дал мне книгу Шарло де Лакло «Опасные связи». Вернувшись с работы в комитете, я решил поужинать и, стоя у плиты, читал роман. Давление газа в сети было очень слабым, и сковородка нагревалась еле-еле. Но вот, наконец, кусочек масла разошелся на чугунной поверхности, я ударил ножом по яйцу и, разломив его пополам, машинально вытряхнул содержимое в помойное ведро, а скорлупу опустил на сковородку. Запах горящего масла вывел меня из забытья и вернул из французского общества к московской действительности.

Больше у меня на ужин ничего не было. Пришлось куском хлеба вытереть поверхность сковороды и съесть его, запивая чаем.

…В Комитете стандартов работы становилось все больше, и все позднее я возвращался домой к своим «утюгам».

Как-то, выйдя ночью с работы, я направился к площади Маяковского. На Садовом кольце никакого движения, ни одного огонька. Такая темь — ни зги не видно. Только иногда на перекрестках улиц мелькали, как светлячки, фонарики военного патруля.

Последнюю проверку я прошел на площади Маяковского. Часовой, скользнув лучом фонарика по моему пропуску, осветил несколько метров тротуара на улице Горького, и я пошел. По моим расчетам, я должен был находиться где-то около своего дома, но разобраться, где я в самом деле нахожусь, было невозможно. Как слепой, я стал ощупывать стены домов, витрин, двери. Одна из дверей под давлением руки открылась, и я вошел в парадное, но по расположению лестницы и перил на ней понял, что это чужой дом. Снова вышел на улицу.

Вот так, почти ощупью, я все же разыскал свой дом. В этот момент раздался вой сирен, и черное небо осветилось лучами прожекторов.

Я поднялся к себе на пятый этаж, остановился у окна, наблюдая за бороздящими небо красными точками — трассирующими пулями. На небе стали вспыхивать темно-красные сполохи, а откуда-то издалека доносился грохот, напоминающий раскаты грома: где-то рвались сброшенные бомбы. На кухне у меня висела штора затемнения из плотной синей бумаги. Это было единственное место, где можно было зажигать свет. В остальных комнатах окна были перекрещены узкими бумажными полосками, наклеенными на стекло. Под грохот бомбардировки я нагрел утюги и залег между ними, накрывшись толстым стеганым одеялом.

…Утром ко мне зашел один из сотрудников. Он всего два дня тому назад приехал из Барнаула. И в первый же день приезда стал убеждать меня в необходимости оставить его здесь, в Москве. «Делать мне в Барнауле нечего, — объяснял он, — все организации, с которыми я связан по работе, находятся в Москве. Чего же я буду отсиживаться в Сибири? Мне нужно быть здесь».

И вот он вновь пришел ко мне, но на этот раз сказал, что собирается возвращаться в Барнаул. Меня это удивило.

— Но ведь вы только что приехали.

— Почему только что? Я здесь уже два дня нахожусь. Все вопросы согласовал, чего же мне в Москве задерживаться…

Уже потом мне рассказали, в чем тут было дело. Буквально с первого дня приезда воздушные тревоги стали объявляться по нескольку раз в день. Во время одной из таких тревог этот сотрудник укрылся в подъезде дома. Рядом были сброшены бомбы, брызги мелкого камня, штукатурки и осколков стекла долетели до укрывавшихся в подъезде людей. Он был среди них, и его даже слегка поцарапало.

На следующий день он навестил своего приятеля в районе Курского вокзала. Приятель предложил ему переночевать у него, и ночью он проснулся от грохота упавшего шкафа с посудой, который опрокинула воздушная волна от разорвавшейся бомбы. Когда же, вскочив с постели, они поспешно оделись, в дом вошел военный патруль, и офицер предложил всем жильцам немедленно очистить дом, так как тротуар рядом с домом пробила однотонная авиабомба. Бомба не разорвалась, но имелась опасность, что механизм придет в действие. Остаток ночи оба приятеля провели на вокзале.

— Почему же вы сейчас так торопитесь с отъездом? — спросил я его тогда.

Он замялся и путанно стал объяснять, что я его не совсем правильно понял, когда он говорил со мной первый раз.

— Да отпустите вы его! — сказал в сердцах один из работников комитета и потом объяснил мне, в чем тут дело.

Так шли дни, насыщенные большими и малыми событиями.

Однажды утром я проснулся, ощущая режущую боль в ноге. Посмотрел на ногу, на ней — большой волдырь от ожога. Повернувшись во сне, я, вероятно, коснулся сильно нагретого утюга.

Несколько позже я узнал, что многие из находившихся в Москве работников правительственных учреждений живут в гостиницах «Савой», «Москва», «Националь» и других. Я решил также переселиться в гостиницу и вскоре перебрался в «Москву». Там жили многие мои знакомые, и мы часто встречались утром на лестницах и в вестибюле. С работы все возвращались поздно ночью, чтобы поспать несколько часов.

В одну из таких ночей мне нужно было направиться в Совнарком. Находясь в приемной, я услышал радиопередачу. Штаб противовоздушной обороны передавал, что немецкие самолеты пытались прорваться к Москве, но их отогнали, и они направились в сторону города Горького.

В сторону Горького? А ведь только утром я прощался со своим знакомым, он как раз выехал а Горький на машине и, пожимая мне руку, сказал: «Желаю удачи, я-то еду в тыл».

Через два дня я узнал, что в машину, в которой он выехал из Москвы, попал осколок бомбы и он был убит.

Грани между фронтом и тылом стирались.

В апреле 1942 года меня пригласили на совещание в Кремль. Совещание созвал Вознесенский.

Выглядел он плохо: бледное лицо, свинцово-синие круги под глазами. Вид сильно уставшего человека.

Он объяснил присутствующим ситуацию, сложившуюся с никелем:

— Мы никель по существу только и даем на производство брони, орудийной стали и авиационной промышленности — для изготовления коленчатых валов. А для выполнения программы по никелю нам нужно иметь… — И он назвал количество необходимого металла. — У нас же имеется его только… — И он вновь назвал цифру. — Вы специалисты и коммунисты. Подскажите, что делать? Как выйти из создавшегося положения?

Началось обсуждение сложнейшего вопроса: как быстро восполнить недостающее количество никеля? Какие никельсодержащие стали можно заменить на стали без никеля?

Стали вспоминать, что делалось перед войной по исследованию заменителей дефицитных металлов. Выступали один за другим с конкретными предложениями, производство каких деталей следует перевести на стали-заменители.

— Необходимо лучше использовать отходы сталей, содержащих никель, — предложил кто-то из участников совещания.

Я вспомнил одну из марок сталей для брони, которую мы в свое время тщательно исследовали. По своим броневым качествам она была хорошей и полностью удовлетворяла всем требованиям, но трудно сваривалась. При сварке появлялись трещины.

Поднялся Малышев.

— У нас, — сказал он, — сейчас при сварке танковых корпусов академик Патон чудеса делает: любую сталь сваривает и надежно и быстро. Давайте попробуем эту марку, я уверен, что она подойдет, если по всем остальным параметрам выдержит. Патон сумеет ее сварить.

Было высказано и много других предложений о сталях-заменителях. Выход был найден, и на следующий день было принято соответствующее постановление.

 

Неиспользованные возможности

О объем работы в комитете все увеличивался. Пришлось переводить работников из Барнаула в Москву. Потребовались дополнительные продовольственные карточки, да кое-кого из прибывающих работников пришлось размещать по квартирам, поскольку их дома были повреждены бомбардировками.

Как-то мне пришлось обратиться за содействием в получении дополнительных продовольственных карточек для вновь прибывших из Барнаула сотрудников к Анастасу Ивановичу Микояну. В то время он был и заместителем председателя Совнаркома, и наркомом внешней торговли. Когда я вошел в его приемную, секретарь сказал мне, что у него идет совещание и сразу же после окончания первого совещания начнется второе.

— У вас вопрос небольшой, и я советую вам зайти, как только закончится первое совещание, подойдите к нему и переговорите, иначе вам придется долго ждать.

Я вошел в кабинет — он весь был забит людьми. Анастас Иванович рассматривал просьбы об увеличении фондов на бензин, металл. Возбужденно говорил нарком авиационной промышленности А. И. Шахурин:

— Очень прошу вас, Анастас Иванович, добавить бензина. У нас на авиационных заводах столько стружки скопилось, цехов уже не видно. Надо вывезти эту стружку.

Микоян молчал. Я знал, что с бензином трудно. Последнее время мизерные нормы на бензин для легкового транспорта снова сократили. Все идет армии.

Микоян поднял голову и, обращаясь к Шахурину, спокойно сказал:

— Знаете, товарищ Шахурин, в 1920 году у нас бывали очень длинные анкеты. В них иногда стояло, кажется, не меньше сотни вопросов и среди них такой: ваше отношение к Советской власти? И вот один старичок ответил на него так: «Советской власти сочувствую, но помочь ничем не могу». Я вам отвечу, товарищ Шахурин, похоже. Очень сочувствую авиационной промышленности, но, к сожалению, ничем помочь не могу. Что вам положено, вы уже получили. Бензина у меня в резерве больше нет.

В кабинете стало тихо. Поднялся еще один из присутствовавших и начал излагать свою просьбу:

— Металла не хватает. Мы ведем большое строительство, а нам не из чего делать арматуру для бетонных сооружений. Если металла не получим, все строительство остановится.

Микоян посмотрел на него грустными глазами и снова отказал:

— Нет больше металла — весь распределен.

На меня произвело большое впечатление выступление одного из представителей Грузии. Он просил выделить тысячу тонн железных прутьев для закрепления виноградной лозы.

— Виноградники пропадут, деревянные подпорки у нас гниют, лоза гибнет, — со страдальческим лицом говорил грузин. — Нам подойдет любой металл, ведь есть же, наверно, такой, который другим не нужен и они не могут им воспользоваться.

Перед моими глазами встали горы неиспользованного металла, лежащего на многих металлургических и крупных машиностроительных заводах. Вспомнилось, как однажды я обратил внимание на то, что в мартеновскую печь загружалась, видимо, недавно прокатанная стальная заготовка квадратного сечения.

— Что это за металл вы загружаете в печь? — спросил я тогда мастера.

— Снарядную заготовку.

— Зачем же вы ее вновь переплавляете?

— Брак. Высокое содержание фосфора.

— А сколько же в ней фосфора?

Мастер назвал.

«Но ведь это лежит в пределах ошибки химического анализа, — подумал я. — Ну, хорошо, нельзя использовать в снарядном производстве — так пригодится еще для чего-то».

— Сколько же вы такой заготовки уже переплавили?

— Да, вероятно, триста тонн, не меньше, если не больше, — ответил мастер.

На дворе другого завода я видел сложенные штабелями стальные прутки. Это был калиброванный металл, по-видимому, недавно сложенный. Поверхность прутков была блестящая, нигде не тронутая ржавчиной.

— Что за металл у вас лежит? — спросил я сопровождавшего меня по заводу инженера.

— Сами еще не разобрались: завод получил металл без паспорта, а бирки, закрепленные на прутках, оторвались. И теперь неизвестно, что с ним делать. Единственная возможность узнать, что за металл, — отобрать пробу от прутков и сделать анализ. Но вы представляете, какая это работа? Проще передать этот металл такой организации, которая может использовать не марочный металл, а просто сталь торгового качества, независимо от ее состава и механических свойств. А если этого сделать нельзя — придется переплавлять. Не анализировать же каждый пруток!

Все это пронеслось у меня в памяти, когда я слушал страстную речь представителя Грузии, хлопотавшего о том, чтобы получить тысячу тонн железных прутков для спасения виноградной лозы.

Я был так возбужден, что буквально забыл даже, зачем пришел к Анастасу Ивановичу. Как только закончилось совещание, я подошел к нему и сказал, что можно было бы использовать значительное количество металла, находящегося на заводах и не имеющего применения. И привел ряд примеров.

— Что следует для этого сделать? — заинтересованно спросил Микоян.

— Направить на завод специалистов, просмотреть этот металл и подготовить предложение о том, где и для каких целей он может быть использован.

— Возьметесь за это дело?

— Возьмусь.

— Что вам для этого надо?

— Во-первых, откомандировать в мое распоряжение несколько инженеров сроком на две-три недели. Кандидатов я подберу сам. И, во-вторых, дать указание, чтобы за каждую тонну отобранного нами металла, годного для использования, заплатили, ну, скажем, по десять рублей с тонны.

— А зачем вам нужны деньги? — с удивлением посмотрев на меня, спросил Микоян.

— Ну как же, надо что-то заплатить инженерам, которые поедут на заводы, и к тому же придется ведь заняться сортировкой металла на заводах, делать анализы, отбирать пробы и производить механические испытания. Директорам заводов этот металл в выполнение плана включать никто не будет, и не многие из них согласятся выделить людей. Значит, надо будет кого-то нанимать или оставлять людей на сверхурочные работы, а за это требуется платить.

— Какой номер вашего телефона, я вам позвоню, — сказал Микоян. Затем, как бы напоминая мне, спросил — Что это у вас за бумаги, давайте.

И я получил разрешение на дополнительные продовольственные карточки.

Мы попрощались, и Анастас Иванович еще раз произнес:

— Я позвоню вам.

Через час я услышал телефонный звонок правительственного телефона и, подняв трубку, услышал знакомый голос:

— Вы можете прибыть ко мне сегодня в четыре часа?

— Могу.

— Тогда ровно в четыре у меня. Но не в Наркомате, а в Кремле. Послушаем еще раз ваше предложение.

Вхожу в кабинет Микояна.

— Может быть, сделаем так: я, как заместитель председателя Совнаркома, могу выдать в ваше полное распоряжение тридцать тысяч рублей на расходы, связанные с сортировкой металла, а также для оплаты инженерам, которых вы направите на заводы, а вы организуете это дело. Так, что ли? Поступим по-американски, — улыбнулся Микоян. — Вам выпишут чековую книжку, и вы будете расходовать эти деньги по своему усмотрению.

Я поблагодарил Анастаса Ивановича за доверие и отправился в комитет.

К концу дня мне позвонил председатель Госбанка и сказал, что мне выписана чековая книжка и открыт счет на тридцать тысяч и я должен послать доверенное лицо для получения этой книжки.

Когда все откомандированные в мое распоряжение специалисты собрались в комитете, было названо несколько заводов, где имелось значительное количество неиспользованного металла. Решили рассортировать его, составить подробный перечень, определить состав, оценить качество и дать рекомендацию о возможных областях использования. Через две недели посланцы вернулись с заводов и привезли длинные ведомости с перечислением металла, лежащего там без движения из-за невозможности использования его по прямому назначению.

Я связался с начальником Главметаллосбыта товарищем В. Ф. Цыренем, которого знал уже давно по практике в Эссене на заводе Круппа. И вместе с ним и заместителем председателя Госплана А. П. Ковалевым мы просмотрели ведомости с детальным описанием обнаруженного на заводах и лежащего без движения металла.

А через неделю мы представили А. И. Микояну опись свыше двенадцати тысяч тонн металла с рекомендациями, на какие нужды можно его использовать. Микоян был очень доволен нашей работой. Уже спустя много лет он вспоминал об этом и не раз говорил, как этот металл тогда смог удовлетворить многие насущные нужды.

А в тот раз, когда мы закончили свое сообщение, он спросил, а может быть, мы продолжим работу, посмотрим, что делается и на других заводах.

— Очень нужен металл. Очень, — повторял он.

Мы согласились, и этих же инженеров направили на другие заводы. Теперь у них уже появился известный опыт и умение вести переговоры на эту тему.

Через месяц мы представили для распределения еще более тридцати двух тысяч тонн металла. А всего было спасено около сорока пяти тысяч тонн.

Из тридцати тысяч рублей, выделенных Микояном, нами было израсходовано менее двадцати пяти. На каждом заводе нашлись люди, которые хотели оказать содействие в проведении полезной работы. С их помощью и было все сделано.

Сколько же у нас еще не использованных резервов и какие огромные возможности имеются для повышения производства и поднятия экономики, думал я, выслушивая многочисленные предложения, как лучше использовать металл! Все зависит от людей, их инициативы и от умения увидеть эту инициативу и вовремя ее поддержать.

 

«Мелкие» дела большого значения

Каждый может понять важность и сложность проблем, возникающих при производстве сложной техники, — и в тяжелой промышленности, в самолетостроении и других аналогичных производствах. Но многие ли имеют представление о трудностях, связанных с обычными, рутинными, как их иногда несправедливо называют, делами?

У некоторых людей существует представление, что если человек работает в тяжелой промышленности, то он занимается солидным делом. А остальные производства уже менее существенны. Но это, конечно, далеко не так. Часто как раз небольшие, как будто бы не имеющие особого значения детали или второстепенные производства оказывают решающее влияние на ход важнейших событий.

Меня не покидают слова из английской народной песенки:

При чрезвычайных обстоятельствах значение «мелочей» выявляется с особой силой и отчетливостью.

Война и является той суровой, объективной проверкой, которая позволяет правильно оценить и государственную систему, и экономику, и военную технику, и действующие механизмы организации всех производств и систем управления, и отдельных людей. Война быстро выдвигает смелых, находчивых людей, умеющих быстро находить выход из сложных положений, принимать правильные решения.

И, разумеется, в военных условиях выявляются и закостенелые чиновники, привыкшие работать только по директивам, не способные мыслить самостоятельно.

В те годы мне часто приходилось встречаться и с той и с другой категорией людей — начальниками разного уровня. Смелые, блестящие руководители оставили яркий след в памяти, и до сих пор я вижу их, деятельных, энергичных, волевых организаторов.

Как-то в Комитет стандартов пришел заместитель наркома рыбной промышленности М. Н. Николаев. Деловитый, серьезный руководитель, он производил очень хорошее впечатление даже своей внешностью. Плотно сбитый, с открытым волевым лицом, он умел коротко и толково излагать суть вопросов, и вместе с ним легко было находить разумные решения.

— Вы что так долго у нас не появлялись? — спросил я его на этот раз.

— Только что из командировки, был на Дальнем Востоке. Ну и дела там творятся! Даже и не представлял себе, сколько потребуется сил для того, чтобы поставить на крепкую основу рыбное хозяйство.

К востоку от Урала у нас совсем не было промышленного производства бочек, И требовалось срочно организовать бочарное производство на Дальнем Востоке. Соль возили раньше туда за тысячи километров, чуть ли не от самой Волги, из озера Баскунчак. Неужели нигде в Сибири нет соли? Наверно, геологи могли бы найти ее и на самом Дальнем Востоке. Но никто перед ними такой задачи не ставил. А теперь пришлось испытать немалые трудности: транспорт перегружен — и просить вагоны под бочки для сельди и под погрузку соли было как-то даже и неудобно. «Ну, наконец, — с радостью говорил мне Николаев, — все как будто бы устроилось». И тут же рассказал о другой истории. Он уже собрался лететь в Москву, как получил телеграмму из Иркутска. Там местный инспектор забраковал несколько вагонов селедки, направляемых в Москву. Когда Николаев прилетел в Иркутск, бочки были уже не только выгружены, но и закопаны в вырытые канавы. Николаев решительно распорядился раскопать их, пригласил санинспектора и вскрыл при нем первый же бочонок. Конечно, сельдь была не первый сорт, но вполне съедобная. Санинспектор забраковал, видимо, потому, что привык к другой жизни: у него на столе, должно быть, всегда лежал байкальский омуль, и для него селедка с ржавчиной на спинке представлялась уже чем-то страшным. А в Москве, да и не только в Москве, а везде, где людям нечего было есть, о такой селедке могли только мечтать.

— Как же ты убедил санинспектора, что селедка-то съедобная? — спросил я его, смеясь.

— Как? Очень просто. Вскрыл бочку, вынул первую рыбину и съел ее на глазах инспектора. Чем я еще мог доказать, что ее есть можно! Одним словом, спас я эту селедку. Погрузили бочки обратно в вагоны и отправили.

…Борьба за экономию пищевых продуктов и их использование для питания проводилась в то время с особой энергией и настойчивостью.

Помню, как летом 1943 года мне позвонил Анастас Иванович Микоян:

— На нефтеперерабатывающем заводе в Горьком из нефти получено пищевое масло. По заключению главного инженера завода, его можно использовать для смазки металлических форм при выпечке хлеба. Вы знаете, сколько в год мы для этих целей расходуем растительного масла? Двенадцать тысяч тонн. А ведь это масло мы могли бы передать населению для питания, если действительно полученным из нефти можно будет заменить растительное. Прошу вас, рассмотрите на комитете этот вопрос и примите необходимое решение. А главного инженера завода я направлю к вам. Он подробно изложит вам существо вопроса и передаст для опробования полученное ими масло.

В тот же день в комитет явился инженер из Горького. Он принес с собой небольшую бутылку с бесцветной жидкостью, не имеющей запаха.

Я сделал небольшой глоток — жидкость напоминала чем-то глицерин. Собрали специалистов, заслушали сообщение инженера, обсудили результаты лабораторных исследований, которые он нам представил. Доставленное им масло попробовали специалисты-пищевики. Все единодушно пришли к заключению, что масло можно использовать для выпечки хлеба. И мы такое решение приняли. Прошло несколько недель, и вот перед уходом из квартиры на работу я услышал гневный голос жены:

— Кто это хлеб положил рядом с керосиновой лампой? В рот взять нельзя, так керосином и разит.

Я взял ломтик и попробовал мякиш хлеба — никакого вкуса и запаха керосина не уловил. Тогда я срезал корочку — от хлебной корки керосином пахло.

Неужели это наше масло? Тогда скандал!

Я немедленно отправился в комитет.

Только вошел в кабинет, как секретарь Лидия Ивановна сообщила, что уже дважды звонил председатель Моссовета и просил немедленно ему позвонить.

Я набрал номер телефона и, когда сказал, кто звонит, услышал раздраженный голос Г. М. Попова, тогдашнего председателя Моссовета:

— Мы на вас в правительство жаловаться будем!

Вместо того чтобы бороться за качество продукции — вы что делаете? Мне сегодня со всех концов Москвы звонят — и так хлеба мало, а тут еще керосином его стали смачивать. Кто это у вас санкционировал такое безобразие?

Я немедленно направил одного из работников комитета в Горький, чтобы разобраться на месте, что произошло с маслом, а сам стал звонить по телефону на завод.

И вот что выяснилось.

Наркомат путей сообщения, зная, что завод изготовляет смазочные масла и другие технические продукты, направлял туда цистерны именно для таких продуктов, а не для пищевого масла. А заводские работники по привычке не проверяли, что за цистерны поданы, и заливали в них масло.

Эта оплошность дорого нам стоила. Очень долго никто не хотел верить, что масло из нефти можно использовать для пищевых целей. Многим стало даже казаться, что масло отдает керосином, хотя в действительности этого и не было.

Вот что значили в те дни так называемые мелкие дела! В значении их я убедился и на другом примере.

Поручений, требующих решений комитета, становилось все больше, а размещать работников, прибывающих из Барнаула, было уже негде. Мы занимали в здании Наркомфина РСФСР всего один этаж. Надо было искать новое помещение. Управляющий делами Совнаркома Я. Е. Чадаев предложил посмотреть несколько небольших особняков. Нам приглянулся один, в Леонтьевском переулке. Когда-то там размещался Московский комитет партии, затем его занимали разные учреждения, летом же 1942 года в нем находился небольшой музей по противопожарной технике.

Этот дом передали нам. Срочно требовалось приспособить музейное помещение под учреждение: достать необходимую мебель, произвести ремонт и заодно исправить отопление, поскольку старый котел, установленный в доме, с трудом позволял держать в комнатах температуру немногим выше десяти градусов.

На должность управляющего делами комитета был назначен в это время новый работник — Шапиро. Он быстро пришелся ко двору: проявлял большую заботу о сотрудниках, стараясь оказать каждому посильную помощь, работал много, и его энергия и неутомимость создали ему авторитет. Все понимали, что если Шапиро в чем-то отказал, значит, действительно сделать нельзя. Помимо того что он принял на себя все заботы по хозяйству комитета, он еще непрерывно рыскал по Москве в поисках таких продуктов питания, которые можно было достать без карточек. То появлялся с какими-то невероятно наперченными котлетами, неизвестно из чего изготовленными, выяснялось, что дают их без карточек на мясохладобойне, качество гарантировано, калорийность высокая и вкус довольно приличный. Прекрасно!

Когда стали выделять участки для индивидуальных огородов, общественные организации всячески поощряли посадки картофеля и овощей. Шапиро горячо принялся и за это дело. На выделенный сотрудникам большой участок земли под посадки он выехал вместе со всеми желающими, а желающих иметь свой картофель и овощи было, понятно, много. И худенькую фигуру управляющего делами можно было видеть везде. Он подбадривал приунывших, помогал тем, кому трудно было работать лопатой, одним словом, умел поднимать настроение людей. Там, где он появлялся, люди улыбались, забывая на время о своих горестях и несчастьях.

И это тоже был наш быт, быт военного времени, который так скрашивали люди, умеющие поднять дух. Эти люди умели находить выход из многих трудных положений, вселять уверенность, что тяжелые времена рано или поздно останутся позади.

 

Случайные встречи и новые знакомства

Как и перед войной, все учреждения работали допоздна. Возвращаться с работы в два-три часа ночи было правилом. В Комитете стандартов был такой же режим работы, как и во всех других наркоматах и ведомствах. Более или менее регулярно мы ходили лишь в столовую, обычно между тремя и четырьмя часами дня. Там мы встречались с руководящими работниками других учреждений, бывало, что тут же договаривались по многим вопросам текущей работы, обменивались мнениями и информировали друг друга о том, что нам было известно о положении на фронтах.

В столовой же я встречал своих старых друзей, устанавливал новые знакомства и личные контакты. Здесь не раз виделся со старым своим другом писателем Александром Фадеевым, в одну из таких встреч он познакомил меня с писателями Александром Корнейчуком и Вандой Василевской, а также поэтом Василием Ивановичем Лебедевым-Кумачом.

Однажды во время обеда бывший воспитанник Московской горной академии Николай Шаронов представил меня Лидии Александровне Фотиевой. Лидия Александровна, активная участница революционного движения, долгое время проработала с В. И. Лениным и хранила в своей памяти много воспоминаний о встречах и работе с ним и Надеждой Константиновной Крупской. Шаронов в то время вместе с Фотиевой работал в МОПРе — Международной организации помощи борцам революции.

Лидия Александровна Фотиева как-то пригласила меня к столу, за которым пили чай старые большевики. Здесь я увидел старейших членов партии, с которыми был знаком ранее только по фамилиям, когда изучай историю революционного движения России и историю Коммунистической партии Советского Союза. Некоторые из них лично знали Ленина и работали с ним.

И теперь, когда за столом старых большевиков оказывалось свободное место, я неизменно подходил туда, садился и слушал. Эти тридцать-сорок минут были для меня не только уроками политграмоты, но и мощной духовной зарядкой, поднимавшей жизненный тонус и наполнявшей меня новой энергией.

Здесь я впервые встретился с Вильгельмом Пиком и Вальтером Ульбрихтом. Мне нередко приходилось им помогать в качестве переводчика, когда у кого-то возникала необходимость переговорить с ними. Здесь же я узнал Иоганна Копленига, видного деятеля австрийского и международного рабочего движения, председателя Коммунистической партии Австрии.

Здесь я познакомился и с нашим замечательным авиаконструктором — создателем самолетов Сергеем Владимировичем Илюшиным.

Мне часто приходится теперь летать на самолетах его конструкции, и я неизменно вспоминаю интересные беседы с ним в те годы.

Встречался я также с нашими известными дипломатами М. М. Литвиновым и Я. З. Сурицем. Информируя о положении за границей, они рассказывали много интересного. Сурица я знал еще по работе в Германии, где не раз виделся с ним, а с Литвиновым у меня тоже были встречи в тридцатые годы.

Все эти встречи со старыми революционерами — иногда мимолетные, всегда недолгие, в моей памяти оставили неизгладимый след. Они знали друг друга еще до революции в совершенно других условиях жизни и деятельности. А какое доверие они питали друг к другу! Это доверие было основано на длительной совместной деятельности и закалено годами, проведенными в царских тюрьмах и ссылках. Немало я услышал ярких историй, рассказанных без пафоса, просто, естественно, как говорят о самом обычном. Но меня эти истории волновали не меньше, чем спектакли и книги, пронизанные революционной романтикой. Ведь говорили не актеры, а живые участники героических событий.

В один из таких февральских дней 1942 года я оказался за одним столиком со стариком с густой белой бородой. Когда я подсел, он поздоровался со мной, и я узнал его по голосу.

— Чего это вы бороду отрастили? — спросил я.

— Не только я отрастил. Нас несколько теперь таких, бородатых, здесь.

— А я вас сначала совсем не узнал.

— Вот потому и отрастили бороды, чтобы нас не узнавали.

Спокойно, с ярославским говорком он рассказал, что группе старых большевиков предложили готовиться к работе в тылу врага.

— Что же, опыт у нас есть, — воскликнул бородач. — Работали в подполье в царское время. Умели и дело делать, и от ищеек уходить. Теперь задачи, наверно, будут посложнее, но ведь и мы уже не те, и у нас стало опыта побольше. Такого перца зададим фашистам, что чертям тошно будет. — И в глазах у него вспыхнули озорные искорки.

Подошли еще двое, и тоже с бородами. Старики стали вспоминать былое. Ни у кого и тени уныния, рассказывали с шутками, смехом. Действительно, подумал я, неистребимый оптимизм — черта русского характера.

— Борода — великое дело, — смеясь, говорил один из них. — Она одного из наших в старое время от ссылки спасла. Помнишь, как он жандарма провел? — и он назвал одного из революционеров. — При обыске жандарм обнаружил у него фотографию Карла Маркса и спросил его, кто это? «Мой дедушка», — ответил тот мгновенно. «Весьма почтенный старик, вот у кого надо бы тебе учиться, а не слушать разных смутьянов», — нравоучительно заметил жандарм, откладывая фотографию в сторону. «А я у него и учусь», — не удержался владелец фотографии.

Этот рассказ я слышал и раньше. Но вновь не мог не восхититься находчивостью и самообладанием старого революционера.

Вот она, наша старая партийная гвардия! Ничем ее нельзя сломить или сбить с избранного пути. В огне борьбы закалялся ее характер и вырабатывалась воля. «Сколько лет бородачу, который ведет рассказ и еще собирается воевать в тылу врага? — подумал я, — В партию он вступил в 1902 году, а теперь идет сорок второй. Наверное, не меньше шестидесяти…»

 

Там, где изготовляются танки

Вначале 1943 года меня пригласили в Кремль, в Совет Народных Комиссаров на совещание. Я знал, что на этом совещании предстояло обсудить вопрос о качестве танков. Уже подбирались специальные технические комиссии для исследования причин дефектов, которые обнаружились в некоторых боевых машинах. Меня предупредили, что я буду назначен председателем одной из таких комиссий.

В большом зале было много народа, преимущественно военные. Среди них я заметил нескольких командующих армиями и других крупных военачальников.

Совещание уже началось, и, когда я входил в зал, один из генералов докладывал о том, что в некоторых машинах наблюдалась течь масла, в других были обнаружены неплотности в системе подачи топлива. Все сходились на том, что необходимо провести тщательное расследование замеченных недостатков и быстро принять необходимые меры к их устранению.

После совещания я вместе с В. М. Молотовым прошел из зала заседания к нему в кабинет, где он ознакомил меня с составом комиссии, председателем которой я был назначен.

— Кроме вашей комиссии мы создали еще две.

Председателем второй будет Малышев, а третьей — прокурор.

— Но ведь прокурору трудно будет разобраться в причинах брака, — высказал я свои опасения.

Молотов нахмурился и сказал:

— Специалисты помогут, а он человек острый.

В состав моей комиссии входило шестнадцать человек, в том числе академик Николай Тимофеевич Гудцов, которого я хорошо знал, остальные были мне незнакомы.

Один из них, Васильев — секретарь партийной организации Наркомата госконтроля, оказал мне впоследствии большую помощь своими дельными советами. Я попросил включить в состав комиссии высококвалифицированного инженера-механика Миттельмана. Я его знал давно по Комитету стандартов.

— Разберитесь в причинах появления дефектов и примите все необходимые меры к их устранению, — сказал Молотов. — Директор завода и секретарь обкома знают о вашем назначении и окажут необходимое содействие. О результатах информируйте меня.

На следующий день я выехал на Урал.

На мое счастье, военный приемщик Зухар, занимавшийся на заводе, куда я прибыл, танковым производством, оказался моим знакомым, и он быстро ввел меня в существо дела. Он сообщил, что дефекты встречаются и в броневых корпусах, и в ходовой части танка, но самым тяжелым, нервирующим всех работников завода, являются совершенно ничем не объяснимые поломки зубьев шестерен в коробке передач.

— Как вы знаете, — сказал он, — эти шестерни изготовляются из хромоникельмолибденовой стали — «ха-эн-четыре». Это одна из лучших конструкционных марок стали. Испытания машины мы проводим следующим образом: после сборки узлов и завершения всех работ по монтажу каждая машина проходит ходовые испытания. Производится так называемый заводской пробег длиной в несколько десятков километров. Если в машине никаких дефектов не обнаруживается, то она предъявляется военной приемке, где мы тоже проводим ходовые испытания и тоже проходим на танке несколько десятков километров. Танкодрома у нас пока еще нет, и ходовые испытания проходят на дорогах — это вы потом увидите, — все дороги здесь танками изуродованы так, что на машинах по ним ездить совсем нельзя. А уж после этих испытаний, если танк выдерживает и их, она направляется в воинскую часть. Так вот, случается, что во время заводского пробега, а иногда на ходовых испытаниях у некоторых шестерен ломаются зубья, и мы находим в коробке передач один, а то и два сломанных зуба. В чем дело, мы пока еще не можем понять. Да вот и сегодня такой же случай произошел. Пойдемте, посмотрите сами, это лучше, чем объяснять на пальцах.

Мы пошли в цех. На стеллаже стояла раскрытая коробка передач, а рядом, на листе бумаги, покоился вынутый из нее покрытый слоем масла зуб. К нам подошли один из контролеров отдела технического контроля и академик Гудцов.

— Чем вы сами объясняете поломку? — спросил я контролера.

— Просто теряемся в догадках. Все проверили. Никаких, даже малейших отступлений от технологии не установили, а зубья летят.

Самое необъяснимое заключалось в том, что сами по себе поломки случались не часто. На заводе нормально сдавали двадцать-тридцать, а иногда и пятьдесят машин, и вдруг на пятьдесят первой — авария: машина останавливается — поломка зубьев.

— Может быть, при расчете нагрузки на зуб принят слишком малый запас прочности? — спросил я.

— Проверяли, запас прочности достаточен.

— Так в чем же дело? Может быть, зацепление зубьев плохое или сборка недостаточно тщательно выполнена?

— Все, все проверяли. Сцепление исследовано на оптических приборах. Сборка шестерен проводится и проверяется с величайшей тщательностью.

— Ну, что же, давайте проверять все вместе все от начала до конца.

Распределив между членами комиссии обязанности, кому что следует проверять, сам я решил побывать в основных отделах заводоуправления и там познакомиться с работниками.

Я подумал, что надо было бы все-таки проверить, как считали нагрузку на зубья шестерен и какой запас прочности приняли.

— Где концентрируются расчетные материалы по выпускаемым заводом машинам? — спросил я одного из работников заводоуправления.

— Точно не знаю, но, по всей видимости, в отделе технического нормирования, — услышал я в ответ.

Я пригласил к себе начальника отдела, молодого человека, не лишенного, как я сразу мог убедиться, чувства юмора.

— Скажите, какими нормами занимается ваш отдел?

— Мы нормируем все, что поддается нормированию, а что не поддается, включаем в перечень еще не решенных проблем.

— Ну, а точнее?

— Я вам серьезно говорю: мы устанавливаем нормы на все. Вот на этих днях мне предложили, например, разработать нормы по расходу спирта бухгалтерией.

— А на что же расходуется бухгалтерией спирт?

— На мытье чернильниц, — последовал лаконичный ответ.

— Ну это, конечно, шутка. Меня интересует другой вопрос.

— Шутка? — перебил меня собеседник. — Нет, совсем не шутка. — Я увидел, что он говорит серьезно. — Знаете ли вы, к примеру, что спирт списывают на протирку телефонных трубок, видите ли, в целях предупреждения инфекционных заболеваний? Ну, а те материалы, которые вас интересуют, надо искать, конечно, у конструкторов.

Я направился в конструкторское бюро. Долго мы разговаривали там с главным конструктором завода, а также с конструктором, непосредственно занимавшимся загадочным узлом. Но ничего, что могло бы прояснить дело, я не смог установить.

Из конструкторского бюро я пошел в заводскую лабораторию. В большой и хорошо оборудованной лаборатории встретил члена нашей комиссии Миттельмана.

— Ну как, что-нибудь прояснилось?

— Да нет. Здесь все в порядке. Было бы просто великолепно, если бы на всех наших заводах так идеально обрабатывались зубья шестерен. Посмотрите сами.

Действительно, придраться здесь было не к чему.

— А где Гудцов? — спросил я Миттельмана.

— Я видел его в металлографической лаборатории, он рассматривал шлифы, изготовленные из поломанных зубьев. Можем пройти к нему.

Академика Гудцова я застал за микроскопом, он рассматривал рабочую поверхность поломанного зуба.

— Цементационный слой идеален. Вы только взгляните.

Действительно, структура стали была безупречной.

— Нет, я не могу предъявить ни одной претензии к качеству самой стали, — сказал Гудцов.

— В чем же дело?

— Не знаю. Надо дальше искать.

Вечером позвонил Малышев. Он занимался исследованием дефектов машин на другом заводе.

— Обнаружили что-нибудь интересное?

— Нет.

На следующий день мы прошли по всей технологической цепочке производства шестерен. Знакомились с каждой производственной операцией. Ни одного признака, который давал бы основания подозревать, что где-то имеются отклонения, влияющие на качество.

На третий день нашего пребывания на заводе мы созвали совещание специалистов. Поставили перед ними вопрос: как они думают, что же все-таки вызывает поломки?

Но и совещание нам ничего не разъяснило. Причина брака оставалась тайной.

По пути с завода на квартиру приезжих, где мы остановились, меня догнал один из работников завода.

— Я хочу вам высказать свои соображения о причинах поломок зубьев, — сказал он мне. — На завод, несомненно, проник немецкий шпион и, может быть, даже не один. «Он» или даже «они» подбрасывают в коробку передач небольшие металлические предметы — винтик, гаечку, гвоздик или что-нибудь в этом роде. Эти предметы попадают между зубьями, что и ведет к поломкам.

— Но ведь никто никаких посторонних предметов в этих коробках никогда не обнаруживал!

— А может быть, «тот», кто их туда клал и кладет, успевает и убирать их. Кто этот шпион, где он работает и находится — разве это кому-нибудь известно? Советую вам присмотреться к людям.

— У вас, может быть, есть какие-то подозрения?

— Нет, если бы они были, поверьте мне, я уже принял бы необходимые меры. К сожалению, я тоже в неведении.

Тоже мне, советчик! Подозрение внушает, а ничего конкретного сказать не может. Да и вряд ли тут дело в каких-то мифических шпионах.

Я вновь обратился к самому видному в нашей комиссии специалисту — академику Гудцову.

— Какие вам объяснения приходят в голову, Николай Тимофеевич, в связи с этими загадочными поломками?

— Могу повторить, — твердо ответил он, — металл хороший, никаких дефектов ни на одном образце я не мог установить, а мною их просмотрено немало. Единственное, о чем я начинаю думать, так это о том, не чересчур ли много введено в технологический процесс промежуточных термических операций? И я все больше склоняюсь к тому, что поломки являются результатом «термической усталости» металла. Мне кажется, что следует пересмотреть все термические операции, введенные в технологический процесс, и сократить их число.

Мне стало как-то не по себе. Только этого недоставало! Мы внесем предложение об изменении технологии и окончательно все запутаем. Объяснение причины поломок «термической усталостью» металла уже само по себе содержит опасность: у заводских работников могут появиться сомнения в правильности технологического процесса, а это может расшатать всю технологию производства. Академик Гудцов — виднейший советский специалист, на заводе работает много его учеников, для них слово Гудцова является законом. Но, впрочем, и у него самого еще нет твердого убеждения, что причиной всех бед является «термическая усталость».

— Прошу вас, Николай Тимофеевич, — сказал я ему, — пока никому не высказывать ваших соображений о «термической усталости». Вас могут неправильно понять, а ваш авторитет в данном случае может не помочь, а повредить делу. По заводу сразу же пронесется слух: перемудрили с технологией, академик Гудцов сказал… И начнется, буквально как лесной пожар, поток предложений, что и как следует изменять. Давайте мы сначала сами как следует разберемся и, когда нам будет все предельно ясно, тогда и скажем обо всем. А то боюсь, что весь технологический процесс будет нарушен, если не сломан.

Тем временем слух о том, что на заводе работает чья-то вражеская рука, расползался все шире. За два дня нашего пребывания на заводе ко мне уже трое обращались по этому поводу и вели приблизительно такой разговор:

— Не в дефектах технологии надо искать разгадку того, почему ломаются зубья шестерен, а в людях, умышленно создающих условия для таких поломок.

— Кто же они, по вашему мнению, эти люди?

Но советчики по-прежнему только пожимали плечами и дальше рекомендации: «Надо присматриваться…» — не шли.

А может быть, и в самом деле — мелькала у меня самого тревожная мысль — есть на заводе враги? Я ведь здесь почти никого не знаю. Кто они, изготовляющие детали, производящие сборку и контроль? Чтобы разобраться, надо проверить все самому, проследить за всем лично. А вдруг я увижу то, что пропускается другими?

Прежде всего я решил осмотреть все коробки передач сам и клеймить их личным клеймом. Распорядился, чтобы ни одну коробку, если в ней будет установлен какой-то дефект, без меня не вскрывали.

Дня через три мне сообщили, что произошла поломка зубьев в коробке, заклейменной моим собственным клеймом.

Иду в цех, коробка снята с машины и поставлена для осмотра, но не вскрыта. Снимаю пломбу, поднимаем крышку. На дне коробки лежит в масле сломанный зуб одной из шестерен. Больше ничего нет. Тщательно разбираем систему передач. Осматриваем каждую шестерню. Через слой масла просматриваем днище коробки. Осторожно сливаем масло. Даже пылинок посторонних в коробке нет.

Осматриваем зуб. Излом чистый, нет никаких признаков того, что здесь был какой-то дефект, который катастрофически развился при больших нагрузках.

— Давайте все-таки произведем полный химический и металлографический анализ поломанного зуба.

Направляем его в лабораторию. Наутро сенсация.

— Вы знаете, что оказалось? Сталь-то не хромоникельмолибденовая, не «ха-эн-четыре», а хромистая — «ше-ха-пятнадцать»!

— Что-о?

Это казалось невероятным!

«Ше-ха-пятнадцать» — марка стали, из которой изготовлялись кольца для шариковых подшипников, она хорошо сопротивляется истиранию, но для шестерен совершенно не пригодна!

Кто же направил эту сталь на штамповку шестеренных дисков?

Надо идти туда, где начинается производственный процесс, туда, где сложены стальные заготовки, поступающие с металлургического завода.

Даю указание сделать химический анализ также и других поломанных зубьев.

Уже когда я прибыл в цех штамповки, кое-что стало проясняться. Химический анализ поломанного зуба открыл глаза на многое.

В цехе в соседних параллельных пролетах стояли прессы. На одном из них штамповали кольца для шариковых подшипников крупного размера, на втором — диски для изготовления шестерен.

Стальные бруски-заготовки, поступающие к прессам, имели одно и то же сечение: сто пятнадцать миллиметров. Что же, часть заготовок попадала не по назначению — не к прессу, штампующему шарикоподшипниковые кольца, а к тому, который штамповал шестеренные диски?

По-видимому, именно так.

Наконец-то вроде бы раскрыта тайна поломок. Но и ее надо убедительно доказать.

Материалы для доказательства были получены быстро.

Когда я находился в штамповочном цехе, туда подали вагон со стальными заготовками. Я подошел и спросил:

— Что за металл доставили?

— «Ше-ха-пятнадцать».

Началась разгрузка. Я видел, как рабочие перегрузили на тележки стальные бруски и повезли их к нагревательным печам, складывая их там штабелями.

Но вот один из рабочих уложил на тележку две стальные заготовки и двинулся с ними в соседний пролет, ко второму прессу, где штамповались диски для шестерен, и уложил эти брусья на уже находившиеся там заготовки.

Я подошел к рабочему и спросил:

— Почему вы эти заготовки там сложили?

— А к другим печам уже много доставлено, теперь сюда возить будем.

— Но ведь это другой металл, сюда этот металл нельзя складывать, он не годится.

— Как не годится?! Размер-то один — что там, что здесь.

В транспортном цехе завода работали новые рабочие. Никто им толком не разъяснил, куда и как доставлять поступающие в цех заготовки, а контроля за их работой не было.

Так и случалось, что в дни разгрузки металла некоторые стальные заготовки попадали не туда, куда следует. В общем потоке выловить детали, изготовленные из другой марки стали, было уже трудно.

— Неужели у вас не было никакого контроля по всей цепочке производственного процесса? — спросил я технолога.

— Как не было! Был и есть. Мы проводим, во-первых, выборочный контроль и, кроме того, проверяем химический состав «пробой на искру», проверяем каждый диск, поступающий в цех механической обработки.

— Но ведь «пробой на искру» вы отличаете хромосодержащие стали от сталей, не содержащих хрома, — и только!

Технолог задумался:

— Да, конечно, вы правы. Обе марки стали, идущие как для изготовления шестерен, так и для производства шарикоподшипниковых колец, содержат хром. Отличить их одну от другой «пробой на искру» почти невозможно.

Оказывается, вот как возникли условия, при которых в поток попадали заготовки из стали, совсем не пригодной для изготовления шестерен. Попадали они, разумеется, случайно и в общем-то изредка, и именно поэтому так долго и не удавалось раскрыть природу поломок.

Я вспомнил завод Крупна. Там была лаборатория по исследованию причин поломок отдельных деталей, изготовленных из крупповской стали. В лабораторию стекались поломанные детали из многих стран, куда фирмой поставлялись машины и механизмы. Во главе лаборатории стоял доктор Каллен. Он установил порядок проведения исследований поломанных деталей, поступавших к нему в лабораторию.

— Мы занимаемся рутинной работой, — говорил он мне, — но эта рутинная деятельность иногда раскрывает нам глаза на отдельные упущения в технологическом процессе производства. Мы создали стандартную схему проведения исследований, в которую обязательно входят следующие операции, обязательные для всех случаев: проведение полного химического анализа, исследование структуры металла и его механических свойств. Без этих сведений я даже не рассматриваю представляемых мне материалов.

Всего этого на заводе, к сожалению, не было. Работники завода были словно загипнотизированы превосходно выполненной механической обработкой зубьев и идеальным слоем цементации. И никто не обратил внимания на то, что сталь-то могла быть совершенно не той, что необходима для шестерен.

Когда таинственная картина с шестернями была полностью и со всей очевидностью раскрыта, всем стало как-то не по себе.

— Вот так всегда, — твердил Гудцов, — мы ищем какие-то особо сложные причины, а они находятся там, где их вовсе и не ждешь. Ну кто бы мог подумать, что шестерни изготовлялись из хромистой стали! Удивительно, как они вообще выдерживали нагрузку и не ломались при первом же движении танка.

Одна из причин брака была раскрыта и ликвидирована. Комиссия предложила немедленно поставить перегородку и разделить пролеты, а также установить дежурство грамотного человека у места разгрузки металла.

Мы пробыли на заводе месяц, изучая и устраняя многие другие помехи, мешающие производству. С утра и до позднего вечера находились в цехах: изучали образцы, просматривали материалы исследований и испытаний, садились в танки и совершали на них длительные рейсы, проверяя ходовые качества машин, совещались с заводскими работниками. Дни были насыщены впечатлениями о виденном и слышанном.

По телефону я доложил правительству о результатах работы комиссии и получил разрешение вернуться в Москву.

 

Жизнь входит в прежнюю колею

После разгрома гитлеровской армии на Курской дуге летом 1943 года налеты немецкой авиации на Москву прекратились. Военно-воздушные силы Германии понесли в том величайшем сражении катастрофическое поражение. Стратегическая инициатива в воздухе полностью перешла к советской авиации.

На освобожденной от противника территории начались работы по восстановлению разрушенного хозяйства. Еще 2 ноября 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была создана Чрезвычайная Государственная комиссия, в задачу которой входило расследовать злодеяния немецко-фашистских захватчиков на территории Советского Союза, а также причиненный ими ущерб. Материалы комиссии были использованы для разработки мероприятий по быстрейшему восстановлению разрушенного. В начале 1943 года в Москву стали возвращаться одно за другим центральные учреждения — наркоматы и ведомства, а за ними потянулись институты и другие высшие учебные заведения.

В институтах Москвы начались занятия. Я встретился с профессором А. М. Самариным, который был в то время заведующим кафедрой электрометаллургии, где я до войны читал курс лекций по ферросплавам. Самарин вернулся из Кузнецка, куда был эвакуирован Институт стали. Мы договорились с ним о начале занятий на кафедре.

Уже тогда было ясно, что потребуется значительное количество специалистов. Ведь необходимо было не только восстановить все разрушенные заводы, но строить много новых, реконструировать старые, используя достижения современной науки и техники и опыт, приобретенный в военные годы.

Встретились мы с Иваном Тевадросовичем Тевосяном, который, как нарком черной металлургии, всегда придавал большое значение подготовке кадров, а теперь с еще большей энергией принялся за быстрое восстановление высших учебных заведений, занимавшихся подготовкой металлургов. Мы были у него с Самариным, и он детально расспросил нас, кто из профессоров и преподавателей уже вернулся в институт и кто какие курсы будет читать. Обещал оказать нам необходимую помощь.

Позже по этим вопросам он звонил мне несколько раз.

— Ты связан с Институтом стали. Как там обстоит дело с набором студентов? Начались ли уже занятия? Сколько человек принято по электрометаллургии и по ферросплавам? Кто же теперь заменит Минкевича? — расспрашивал он меня, как только ему удавалось освободиться хотя бы на несколько минут от срочных оперативных дел руководства промышленностью.

Николай Анатольевич Минкевич — один из ведущих профессоров Института стали читал курс металловедения и термической обработки. Этот курс мы слушали у него, еще будучи студентами Московской горной академии. Минкевич был одним из организаторов этого созданного при Советской власти высшего учебного заведения. Умер Минкевич в 1942 году. Заменить его было очень трудно. Он сочетал в себе глубокое знание основ важной области техники с большим производственным опытом. К тому же был человеком огромной работоспособности и неуемной энергии. Я никогда не видел его без дела. Отдыхать он совершенно не умел. Как-то я навестил его дома. Врачи уложили его в постель, но рядом с кроватью на стульях и просто на полу лежали пачки журналов и книг.

Когда я вошел в комнату, он немедленно начал расспрашивать меня о ходе работ по одной из исследуемых марок новой магнитной стали. Расспрашивал досконально и все порывался встать и показать журналы с публикациями в этой области. Последний раз я видел Николая Анатольевича за две недели до его кончины.

Я был у себя в Комитете стандартов, когда секретарь Лидия Ивановна сообщила, что у телефона профессор Минкевич. «Он звонит уже второй раз», — сказала она.

Я взял трубку и услышал хорошо знакомый голос:

— Хотелось бы поговорить с вами по одному важному делу, но, к сожалению, к вам подъехать я не могу: врачи уложили меня в кровать. Может быть, вы сможете заглянуть ко мне? Я вас долго не задержу.

Минкевичу невозможно было отказать, он был человеком дела и зря звонить не стал бы. Я поехал. Видимо, он был уже очень тяжело болен, и обычный оптимизм ему изменял.

С места в карьер он сделал мне предложение, которое меня буквально ошеломило.

— Возьмите мою кафедру, — глядя в упор на меня, сказал он, тяжело дыша.

Я ждал чего угодно, но только не такого предложения.

— Николай Анатольевич, но ведь у меня совершенно другая специальность. Об этом и речи быть не может — вы же знаете, что я даже не сталью занимаюсь, а ферросплавами. И у меня нет ни одной работы по сталям.

— А броня — это что, картон, что ли? — возразил он, и в его глазах блеснули искорки прежней иронии, никогда не покидавшей его в спорах.

— Но ведь этого далеко не достаточно, чтобы читать тот курс, который вы ведете. Если бы я согласился, мне пришлось бы снова учиться. И многому учиться.

— Все равно всем нам надо будет переучиваться. На смену старой науке, которой мы учились и обучали других, идет новая наука, все старые книги по металловедению и термической обработке надо сжечь.

— Ну, а как же быть с вашими, с теми, что вы написали?

Минкевич посмотрел на меня строго и тихо проговорил:

— Не иронизируйте! С вами серьезно говорит человек, стоящий одной ногой на краю могилы.

Раздались глухие раскаты взрыва. Бомбежка!

— Опять прорвались, — с досадой сказал Минкевич. — Боюсь за автозавод — сколько труда мы в свое время туда вложили! Но нам надо думать и о будущем. Война закончится, и нужно будет создавать новые заводы. Это будут делать уже другие люди, и их надо подготовить к этому. Они должны знать новую науку, все достижения техники и оборудование, не похожее на то, на котором работали мы. Подумайте о том, что я говорю. Это очень серьезно.

Я обещал ему подумать — отказать в этих условиях было невозможно. Через две недели Минкевича не стало, но я до сих пор помню разговор с ним во всех деталях — это было пророчество. То, о чем он рассказывал тогда, совершилось. Научно-техническая революция внесла коренные изменения в наши представления о многих технологических процессах, возникли новые теории о структуре металлов, появились новые объяснения процессов, в них происходящих, зародились новые методы экспериментирования и совершенно новые средства экспериментальной техники.

Даже в суровые годы войны Минкевич видел новое и хотел, чтобы всем этим богатством возможно быстрее овладели советские специалисты.

…Когда я переступил в 1943 году порог института, собираясь начать чтение лекции по ферросплавам, то понял, что в институте произошли коренные изменения.

Многих профессоров и преподавателей уже не стало, а состав студенчества сильно изменился. Институт производил странное впечатление: коридоры, всегда наполненные шумливыми группами студентов, пусты. В аудиториях холодно. Все это напоминало студенческое время начала двадцатых годов.

Неужели все придется начинать заново? В аудитории, где я должен был читать свою первую в военное время лекцию, одни девушки. Нет, не одни, среди них находился высокий, худенький паренек с головой, склоненной набок. По-видимому, он не был призван в армию из-за физических недостатков.

Меня удивило, как много девушек стало интересоваться ферросплавами. До войны по этой специальности девушек почти не было. Работа у ферросплавных печей требовала и физической силы и большой выносливости. Я вспомнил, как в 1936 году на Челябинский ферросплавный завод вместе с группой студентов-практикантов приехала одна девушка. Физически крепкая, рослая, широкоплечая, она мне напоминала героиню фильма «Александр Невский» — Любашу. Прибыв на завод, она решительно потребовала, чтобы ее направили не в лабораторию или конструкторское бюро, как намеревались это сделать заводские работники, а в цех — к печам.

Через два дня я ее встретил в цехе, когда она только что закончила загружать в печь шихту — хромистую руду, известь и уголь.

Девушка положила лопату и быстро пошла от печи в конец цеха. Я — за ней. Она стояла, повернувшись лицом к стенке, и плакала, озираясь, чтобы никто этого не заметил.

Я подошел и, называя ее по имени и отчеству, сказал:

— Ведь я еще в Москве не советовал вам идти по этой специальности. Ну почему вы меня не послушали тогда? Что, у нас в стране других дел нет, что ли? Или они менее интересны? Зачем же вы себя так изводите?

Она всхлипывала и молчала. Потом сквозь слезы призналась: в группе будут смеяться, если она сменит специальность.

— Уверяю вас, никто смеяться не будет, да и никаких оснований нет для насмешек.

Значительно позже я узнал, что она перешла в другую группу и из нее вышел хороший инженер по термической обработке инструмента.

И вот снова девушки, избравшие нелегкую специальность, да не одна, а целая группа.

В перерыве между лекциями я спросил окруживших меня студенток, почему их так заинтересовало производство ферросплавов.

Одна из них, самая бойкая, быстро ответила:

— Меня, например, да думаю не только меня одну, совершенно ферросплавы не интересуют.

— Почему же тогда вы избрали эту специальность? — спросил я.

— А я и не избирала ее вовсе. Дело было так. К нам в Горьковский педагогический институт приехали представители Наркомата черной металлургии и говорят, что на металлургических заводах не хватает квалифицированных кадров. Заводы работают на оборону, без ферросплавов нельзя изготовить ни одной марки стали — даже самой простой, а сталь нужна для военной техники. И предложили нам перейти с педагогической специальности на металлургическую. Вместе с представителями наркомата в институт приехал и член обкома комсомола, стал убеждать нас откликнуться на призыв. Вот мы и приехали. Обидно только, что знания-то наши никому не нужны будут. Пока мы учимся, и война кончится. Ну какая же это помощь фронту! — И студентка глубоко вздохнула: — Чувствую, глупость сделала. Не надо было соглашаться. Очень уж хотелось мне учительницей быть. Люблю с детишками возиться. Скажите, а можно будет после войны еще одну специальность получить?

Понятно, что следующую лекцию я читал у них без обычного подъема. Меня неотступно преследовала мысль: мои лекции слушательниц не интересуют, они присутствуют здесь по необходимости. И мне было жаль их. Мне все-таки легче: на будущий год у меня, может быть, появятся другие студенты, с интересом к моей дисциплине. Да, надо поговорить с Тевосяном: вербовку студентов в институт необходимо проводить с умом. Ведь тут классический пример того, как не следует поступать с набором в высшую школу. Загублены скорее всего хорошие учительницы и будут подготовлены плохие инженеры-ферросплавщики. А все могло бы быть иначе!

…Теперь мое время делилось между работой в комитете, лекциями и выполнением единовременных поручений Государственного Комитета Обороны, а также отдельных организаций, связанных с выполнением работ для фронта.

В лабораториях разрабатывались новые типы военной техники и изготовлялись отдельные образцы ее. Ко мне часто обращались за содействием по проведению некоторых работ, связанных с этими изделиями.

— Разработали мину для борьбы с танками. Но вот не можем у себя нанести антикоррозийное покрытие на контактные детали. Не поможете ли нам связаться с Гознаком, у них, по нашим сведениям, есть электролизеры, — позвонил мне как-то Самарин.

Комитет стандартов имел связи практически со всеми наркоматами и ведомствами, и нам нетрудно было выполнять роль своеобразных диспетчеров. Но вот, наконец, и наша лаборатория получила также задание по военной тематике.

 

Новое задание

Нам было поручено заняться исследованием одной опытной броневой конструкции. Получив ее образец, мы провели химические и металлографические исследования. Но изготовить конструкцию в лабораторных условиях было трудно. В опытной электропечи мы еще могли выплавить небольшой слиток стали, провести все необходимые исследования, но прокатать слиток, превратить его в тонкий лист и отштамповать отдельные детали было выше наших возможностей. Директор института — металлург хорошо представлял все трудности, когда передавал мне опытный образец. Уже тогда он в каком-то смущении произнес:

— Прошу вас провести эту работу, хотя сам не знаю, как это вам удастся сделать. Поймите меня правильно: не мог я отказаться от этого поручения. Война! Все лаборатории оказывают посильную помощь фронту.

Я это и сам хорошо знал. Как раз недавно я был в одной из аналогичных лабораторий. Там было налажено изготовление мин для минометов. Изготовляли их немного, но все-таки и это была какая-то помощь фронту. Мысли мои прервал директор:

— Может быть, вашей лаборатории скооперироваться с кем-нибудь? Да что я об этом говорю, ведь это производство бы лучше меня знаете, так же как и наши возможности. Так что вам и карты в руки. Что-нибудь придумаете!

— Попытаюсь, — ответил я.

Отказаться от этой работы я не мог и не хотел. Я видел, как загорелись глаза у работников лаборатории, когда они услышали о данном нам поручении. Всем очень хотелось внести свою лепту в помощь фронту, а тут такой случай! Кроме того, у меня давно возникла мысль использовать одну из композиций стали, которая, как мне казалось, должна быть подходящей для данной конструкции. Но одного желания, как известно, мало. Дело осложнялось тем, что большинство институтов и заводов все еще находилось в эвакуации, а работы начинать надо было немедленно. К счастью, на одном из небольших предприятий оказался прокатный стан, хотя на нем было и трудно осуществить прокатку наших слитков, но все же путем ряда ухищрений мы это сделали.

Теперь надо было сделать штамп и изготовить детали. Где это можно сделать? Может быть, обратиться к директору Московского автомобильного завода Ивану Алексеевичу Лихачеву? Но удобно ли? Для такого большого завода, конечно, ничего не стоит изготовить штамп, но он загружен сверх меры самыми разнообразными заказами, и все — для фронта. Там производственный поток, а здесь всего лишь небольшое штучное изделие. Но кто еще может изготовить необходимый для нас штамп в сложившихся условиях? Видимо, все-таки придется идти к Лихачеву. А что касается «удобно» или «неудобно», мне вспомнились слова моего друга Ванникова, который как-то сказал, когда я обратился к нему с аналогичной просьбой: «Помни, неудобно только зонтик открывать в переполненном автобусе, а все остальное удобно. Ведь ты не лично для себя просишь, так что оставь неудобство и говори, что тебе надо».

«Пойду к Лихачеву!» — решил я.

Приехав на завод и войдя в приемную, я попросил секретаря:

— Скажите Ивану Алексеевичу, что с ним хочет переговорить профессор Московского института стали.

— У него большое совещание, — начала было она, но, не окончив, поднялась из-за стола и сказала: — Посидите, я доложу.

Через минуту дверь распахнулась, и впереди секретаря вылетел Лихачев. Остановился и в какой-то растерянности, растягивая слова, произнес:

— Вот те на! Да разве ты профессор? Говорил мне отец: «Учись, Ваня, в люди выйдешь». Не послушал! Ты — профессор, Ваня Тевосян — нарком, а я неуч, неучем и остался. Ну, заходи!

Он обхватил меня за плечи и ввел в свой большой директорский кабинет. Там было много народа. Лихачев подвел меня к своему столу и, обращаясь к сидящим в зале, с гордостью сказал:

— Вот, товарищи, какой наш завод! Профессора к нам с просьбой обращаются. Штамп небольшой нужно изготовить. Ну, конечно, придется и отштамповать несколько деталей. — Затем, повернувшись ко мне, сказал: — Чертежи-то есть?

Я вынул из портфеля чертеж и развернул его на столе. Еще не взглянув на чертеж, Лихачев с некоторой иронией, как мне показалось, начал делать замечания:

— Чертежи-то сами делали? Ох, придется все, видимо, переделывать.

— Как всегда, Иван Алексеевич, — раздался голос одного из присутствующих, — все переделываем, если не у нас на заводе проектировали. Нашего оборудования не знают.

— Технология нашего завода неизвестна, — добавил второй.

— А ведь, знаете, ничего, ей-богу, неплохо! — воскликнул кто-то из рассматривавших развернутый на столе чертеж штампа.

— Да чего же мы сомневаемся! Он же в Спецстали с Тевосяном работал, а у них штамповочное хозяйство — дай бог каждому. Одна Электросталь чего стоит! — заключил Лихачев, закончив рассматривать чертеж. — Помочь им надо; я уже обещал. И дело это важное. — Потом, повернувшись ко мне, спросил: — Ну, а кто платить будет? Ведь это денег стоит.

«Ну вот, Иван Алексеевич весь в этом, — подумал я, смеясь про себя. — Заводскую копейку бережет и печется о том, чтобы не расходовать деньги зря».

— А сколько это может стоить? — спросил я.

— Подсчитаем, считать у нас умеют. Все учтут.

У меня даже настроение упало. Штампы у нас дорогие, это я хорошо знал.

— Хорошо, но где же он денег-то возьмет? — засмеялся вдруг Лихачев. — Ведь у них в институте средства очень ограниченные. В одном кармане блоха на аркане, а во втором — вошь на цепи. Вот и все ресурсы. Давайте за счет завода сделаем. Заказ-то для фронта! — И опять, повернувшись ко мне, уверенно произнес: — Сделаем. Так, что ли? — обратился он к тем, кто делал замечания.

— Раз надо, сделаем, — улыбаясь, ответили еще минуту назад сомневавшиеся.

— Ну раз так, — весело заключил Лихачев, — то потолкуйте с профессором и, если все будет ясно, прямо и начинайте. А я прошу прощения — продолжу совещание. Тевосяна увидишь, кланяйся. Ну, всего хорошего!

Он проводил меня до двери, пожал руку, и я вышел из кабинета. За мной вышли те, кому Лихачев поручил изготовить штампы.

Задав несколько вопросов о допусках и уточнив некоторые детали, лихачевцы попросили меня оставить номер телефона. «Вы ведь знаете Ивана Алексеевича — обязательно завтра же спросит: «Ну, а как с тем заказом? Все ясно? С заказчиком связались?»

Мы распрощались, а через неделю я получил первые отштампованные детали. На следующий же день я был у Тевосяна и рассказал ему обо всем, что сделано. Внимательно рассмотрев конструкцию, он спросил о составе стали, а также о результатах проверки бронестойкости.

Я передал ему привет Лихачева.

— Хороший человек и директор прекрасный! — отозвался о нем Тевосян.

Действительно, Лихачев был удивительным человеком и руководителем предприятия. Он умел зажечь сердца людей своей кипучей энергией, а душевностью и простотой обращения создавал в коллективе прекрасное настроение, рабочий подъем.

После его смерти Московскому автомобильному заводу было присвоено имя И. А. Лихачева. И завод достойно носит имя своего знаменитого директора.

 

Знакомство со скульптором Б. И. Яковлевым

Как-то в начале 1943 года Лидия Александровна Фотиева сказала мне, что у одного ее хорошего знакомого, скульптора Яковлева, жена — в эвакуации в Барнауле.

— Насколько я знаю, вы собираетесь вернуть комитет снова в Москву. Так ли это? Правильно ли я вас поняла?

— Совершенно правильно, Лидия Александровна, решение состоялось, и комитет возвращается в Москву. Скоро тронутся.

— Я об этом сказала Яковлеву, и он попросил меня помочь выехать из Барнаула его жене. Борис Иванович Яковлев — очень хороший скульптор и замечательный человек. Если можно, помогите ему. Тогда я, с вашего разрешения, передам ему об этом и сообщу ваш телефон.

Я сказал, что все это сделать не трудно и жена скульптора может выехать вместе с сотрудниками комитета и их семьями.

Через несколько дней после этого разговора Яковлев позвонил мне и спросил, когда бы он смог зайти. Мы условились о дне встречи.

И вот я вижу высокого, немного сутулого человека в сером костюме, который висел на нем несколько мешковато. Яковлеву в то время было около шестидесяти лет.

Мы поздоровались. Моя ладонь исчезла в его широкой руке с длинными пальцами. Но пожатие было мягким, осторожным.

— Вы, вероятно, уже знаете о цели моего визита. Я был бы вам глубоко обязан за оказание помощи в переезде моей жены. Она такая беспомощная, боюсь, что одной ей вернуться будет не под силу. Хотя эта беспомощность, — пожал он плечами, — относится, наверно, не только к ней. Мы, художники, тоже относимся в большинстве своем к людям непрактичным.

Я познакомился, а потом и подружился со скульптором. Он оказался на редкость интересным собеседником: много путешествовал, встречался за свою долгую жизнь с замечательными людьми и, как выяснилось, помимо своей основной деятельности, занимался и многими другими делами.

— Знаете, — сказал он как-то, — я ведь однажды был дипломатом.

— Как же это вы в дипломаты-то попали? — удивился я.

— В самом начале революции, когда у нас установились дипломатические отношения с Италией, меня назначили консулом в Чивита-Веккия. Знаете, где это?

— Где-то на побережье, недалеко от Рима.

— Совершенно верно, это большой порт на берегу Тирренского моря. Я там бывал и до революции.

— До революции? — еще больше удивился я. — А как вы туда попали, Борис Иванович? Учились там?

— Немного и учился. Но скорее знакомился с творениями непревзойденных итальянских мастеров прошлого. А дело было так. До революции я учился в Петербургской Академии художеств. Туда я поступил в 1911 году. А через два года, в тринадцатом году в связи с трехсотлетием дома Романовых в Костроме была организована выставка кустарных изделий. Нам, небольшой группе студентов академии, поручили соорудить несколько статуй русских богатырей. И надо заметить, за эту работу щедро вознаградили. И вот, получив приличную сумму денег, я решил поехать в Италию. Давно о такой поездке мечтал. Там, в Италии, меня и застала революция. Деньги кончились, и нужно было как-то перебиваться. А к этому времени я уже довольно хорошо говорил по-итальянски, неплохо знал Рим. У меня был подробный план римских катакомб, я дополнил его своими собственными наблюдениями и таким образом превратился в гида и часто сопровождал экскурсии. Этим и жил. Ну, а когда были установлены дипломатические отношения и стал формироваться аппарат посольства, мне предложили поехать консулом в Чивита-Веккия, где я довольно долго и пробыл в этой должности. Людей-то, знающих итальянский язык, у нас тогда почти не было. Вот так из скульптора я трансформировался в дипломата.

Борис Иванович был замечательным рассказчиком — истинный кладезь разнообразных интересных историй, и слушать его было одно удовольствие.

Он стал навещать меня, так же как и я его. Когда комитет, наконец, прибыл в Москву, то я познакомился и с его женой — очень милой женщиной.

Студия Бориса Ивановича располагалась в глубине одного из дворов на Садовом кольце и вся была загромождена скульптурами.

Раз как-то я вошел в мастерскую. Борис Иванович стоял перед глыбой мрамора и пристально вглядывался в нее. Вздохнул, увидев меня, и махнул рукой:

— Не то! — И неожиданно спросил: — Скажите, какого цвета были глаза у Лермонтова?

— Не знаю.

— Нигде не могу найти ответа.

— А зачем вам понадобилось знать цвет глаз Лермонтова? — задал я в свою очередь вопрос.

— Да начинаю работать над памятником ему. Собственно, пока что обдумываю памятник. Но приступать не могу. Все мне, кажется, известно о Лермонтове, а вот какого цвета у него были глаза, не знаю и нигде не могу найти ответа, — сказал он с сокрушением. — А ведь без этого не могу приступить к работе.

И тут он вдруг пожаловался, как порой трудно художнику работать над тем, что его действительно интересует.

— Почему трудно?

— Ну кого сейчас заинтересует, например, такая композиция?

Он провел меня в другую комнату, где стояла прелестная скульптура из гипса. Молодая женщина — в ней я сразу узнал жену Яковлева, — приподнявшись на цыпочки, держала во вскинутой вверх руке кость, а другой рукой придерживала сползающую с плеч лису. Собака-овчарка, подобравшись для прыжка, готовилась схватить кость. Вся композиция была выполнена мастерски.

— Великолепно! — вырвалось у меня.

— Мне тоже нравится, но ведь идет война, — грустно произнес Яковлев. — Мне эту вещь, кроме близких друзей, даже показать некому. Не то что продать… Понимаю, что сейчас не до нас, художников. Но когда война закончится…

Яковлев на мгновение задумался и с жаром заговорил о том, как после войны придется восстанавливать разрушенное и перед художниками тоже встанут новые и большие задачи — сохранить в памяти людей героизм нашего народа.

— В том, что мы победим, — сказал он, — у меня никогда не было сомнения, даже в самые тяжелые, я бы даже сказал, трагические дни. И теперь я не могу не думать о будущем. Когда война закончится, нам следует точнее определить место художника в общем трудовом строю. Мы ведь тоже хотим и можем быть полезными. Прекрасный человек и художник, о котором я всегда вспоминаю с глубоким душевным волнением. После войны он был удостоен Государственной премии СССР. Много лет занимался педагогической деятельностью, воспитал немало интересных художников. Умер он в преклонных летах уже в шестидесятые годы.

 

Неожиданное предложение

С Николаем Алексеевичем Вознесенским мне приходилось встречаться довольно часто. До войны, когда я работал в Наркомате оборонной промышленности, а потом в Наркомате судостроения, меня неоднократно вызывали на совещания в связи с рассмотрением очередных планов производства или дополнительными поручениями — новыми заказами по военной технике. При моем переходе в Комитет стандартов встречи с Вознесенским участились, От требований к точности, чистоте отделки, прочности и других показателей качества продукции во многом зависело выполнение плана и установленных норм выработки.

Поэтому, когда устанавливались новые стандарты, прежде чем вводить их в действие, мы постоянно консультировались с соответствующими работниками Госплана.

Вознесенский был чрезвычайно оперативным человеком и обладал исключительно высокой работоспособностью. Собеседника он понимал с полуслова и, если кто-то начинал разглагольствовать, без лишних церемоний останавливал его и говорил: «Все это понятно, переходите к существу вопроса». Как-то мне нужно было получить письменное распоряжение по одному вопросу, в решении которого были заинтересованы и Госплан, и Комитет стандартов. Вознесенский предложил тут же, у него в кабинете, написать текст этого распоряжения. А когда я написал его и протянул ему проект, Вознесенского позвали к телефону. Разговаривая по телефону, он знаком позвал меня и, прикрыв ладонью телефонную трубку, сказал:

— Берите карандаш. Я взял.

— А теперь с этого слова и дальше вычеркивайте. Нельзя писать так длинно. — Текст распоряжения получался короче и яснее. — Теперь скажите, чтобы его перепечатали, и я подпишу.

…Работников комитета часто приглашали на заседания в Госплан. На одном из таких заседаний рассматривался вопрос об отгрузке угля с Коркинского угольного месторождения на Челябинскую электростанцию.

Месторождение разрабатывалось открытым способом, уголь залегал по существу на поверхности. В результате сильных дождей потоками воды в угольные карьеры было занесено много земли, и зольность угля, которая и так была высокой, вышла за установленные стандартом пределы.

— Пересмотрите нормы на зольность углей, дайте возможность отгружать уголь, иначе остановится Челябинская электростанция, прекратят работу все заводы Южного Урала, — требовали угольщики.

— Нельзя отправлять на станцию уголь со столь высокой зольностью. Зольность коркинских углей и так поднята до недопустимой величины, поступающее на электростанцию топливо только по наименованию можно считать углем, — раздавались протестующие голоса энергетиков.

— Рассмотрите вопрос и примите решение об отгрузке угля, — предложил нам Вознесенский.

— Не можем. — Почему?

— Потому, что пересматривать стандарт нет оснований. Речь идет о том, как поступить с углем, загрязненным песком и землей в результате того, что карьер был залит водой. По этому частному случаю решение следует принимать не Комитету стандартов, а какому-то другому правительственному органу, может быть, Госплану или Совету Народных Комиссаров.

Разгорелись жаркие споры. Представители Комитета стандартов настаивали, что к пересмотру стандарта этот случай не имеет никакого отношения.

В таких горячих спорах обычно и отыскивались и принимались решения по многим вопросам, а вопросов, охватывающих все отрасли народного хозяйства страны, было много, они возникали непрерывно, иногда неожиданно. Все это требовало большого напряжения от госплановцев и от самого Вознесенского.

Однажды, когда я уже собрался уходить домой — шел третий час ночи, — раздался телефонный звонок. Звонил Вознесенский:

— Прошу вас прибыть ко мне в Кремль, у меня будут строители — они ставят вопрос о том, чтобы поручить утверждение стандартов по строительству Комитету по делам архитектуры. Как вы на это смотрите?

— Возражаю.

Вознесенский был чем-то взволнован, мой ответ ему явно не понравился:

— Вот приходите и возражайте здесь, на совещании, но вам для возражений следует иметь убедительные доводы.

Ровно в три часа ночи я был в кабинете Вознесенского.

— На вас жалуются, — сказал Вознесенский. — Вы без серьезных оснований отклоняете проекты стандартов, разработанные строителями. Чего вы цепляетесь за право утверждать стандарты по строительству? Вы ведь не знаете этого дела — вы не строитель, а металлург.

— Вы что же предлагаете, чтобы строители утверждали стандарты по строительству, машиностроители — на машины, а нефтяники — на нефтяные продукты? — возразил я. — Такая практика уже была, но она осуждена, почему и был создан Комитет стандартов. Что же, ликвидировать комитет?

— Я предлагал создать Комитет стандартов, а не вы! — в запальчивости вырвалось у Вознесенского.

— А я и не претендую на авторство, меня назначили на работу в комитет, когда решение о его организации уже было принято. Если вы считаете комитет полезной организацией, тогда ваше отношение надо отнести лично к его председателю. За последние дни я трижды встречался с вами, и каждый раз вы говорили со мной в повышенном тоне.

Вознесенский поднялся и, обращаясь к участникам совещания, в раздражении проговорил:

— Чего он от меня хочет, в чем он меня обвиняет? Я к нему плохо отношусь! Да знаете ли вы, что я хочу предложить вам быть моим заместителем?!

Я был немало удивлен. Но потом посчитал, что Вознесенский сказал эти слова в некотором запале. И, когда заседание кончилось, я вместе с другими поднялся и направился к двери.

— Подождите, мне надо с вами поговорить, — услышал я голос Николая Алексеевича.

Я подошел к нему.

— Так вы все-таки пойдете ко мне заместителем по металлургии?

— Но ведь у вас есть заместитель по металлургии, Кузнецов.

— Кузнецов перегружен сверх всякой меры. Вы поделите работу с Кузнецовым — он оставит за собой производство металла, а вы будете заниматься его потреблением. Как вы на это смотрите?

— Нет, не пойду.

— Почему? Обиделись?

— Не буду скрывать, обиделся. Но причина не в этом. Я не представляю, чем мне конкретно придется заниматься в качестве вашего заместителя.

— Я вам сказал — будете заниматься изучением потребления металла и осуществлять контроль за расходом его в стране. Подумайте. Сейчас уже поздно — идите спать и не сердитесь на нас, грешных.

Мы попрощались, «Какую титаническую работу он ведет уже много лет! — подумал я. — Мне нельзя было вести с ним разговор в такой резкой форме. Мы не бережем людей, отдающих все для дела. Они горят на работе, и Вознесенский — один из них». И все-таки я твердо решил в Госплан не переходить.

А через два дня после этого разговора Вознесенский снова вызвал меня, но только не в Госплан, а в Совнарком.

В кабинете он был один. Поздоровались. Вознесенский начал излагать суть дела:

— Нам необходимо учредить контроль за расходом металла. Я имею в виду организацию глубокого, а не поверхностного контроля. На машиностроительных заводах мы много металла переводим в стружку. Конечная деталь отличается по весу от того куска металла, из которого она изготовлялась, в несколько раз. И у меня создается впечатление, что в ряде случаев основным продуктом производства является металлическая стружка, а побочным — необходимые детали. Вы знаете, как много металла нам нужно и какую нужду мы в нем испытываем? Мне думается, что следует пересмотреть многие технологические процессы производства — и на металлургических, и на машиностроительных заводах. Нам необходимо будет изготовлять для машиностроения такие профили металла, которые можно будет использовать с минимумом их обработки, а на машиностроительных заводах создавать такие процессы, которые позволят значительно снизить механическую обработку металла или даже совершенно исключить ее из технологического цикла. Дело, как видите, большое и очень важное. Мы дадим вам большие полномочия. Вы будете моим заместителем и главным контролером Советского Союза за рациональным расходом металла. Подумайте над этим предложением.

 

Пленные на улицах Москвы

Между тем перелом в войне был полностью завершен после разгрома немецко-фашистских полчищ под Курском и Орлом и с выходом наших войск на Днепр.

В 1944 году началось наше наступление — на севере, на юге и в центре фронта, где мы имели дело с мощной группой армии «Центр». Однако и здесь у противника все затрещало и стало разваливаться. Чувствовалось, что война пошла к концу.

Как-то днем 17 июля 1944 года я проходил по улице Горького. К этому времени Москва снова стала многолюдной. Эвакуированные возвращались в родные пенаты, но прежнего, довоенного оживления на улицах еще, конечно, не было.

И вдруг я увидел большую массу людей, передвигавшуюся от Белорусского вокзала в сторону площади Маяковского. На тротуары высыпал народ.

— Что это такое? — спрашивал один другого, видя немцев в военной форме.

— Ведут пленных, — пояснил кто-то.

Вот из массы выделился высокий, с длинной шеей, с небольшой продолговатой головой, с рыжей, давно, вероятно, нечесанной шевелюрой. Семеня ногами, он догонял шедших впереди и медленно вертел головой из стороны в сторону.

— Раса господ! — проговорил стоявший рядом со мной, отвернулся и сплюнул.

— А ведь тоже, видимо, людьми были, — услышал я голос пожилой женщины.

«Вот до чего доводит захватническая война, — подумал я. — Происходит процесс обесчеловечивания человека».

Все, стоявшие на тротуаре, были ошеломлены. Последние пленные уже прошли, а народ еще долго не расходился.

И вдруг откуда-то появились машины для чистки улиц, стали поливать асфальт, а огромные круглые щетки, вращаясь и как бы ворча, гнали потоки мутной жидкости. Это казалось каким-то символом — смывается фашистская нечисть с лица земли.

В тот день много было разговоров об этом «параде» пленных. «Неужели все же были когда-то Гете и Шиллер?» — услышал я разговор за столом, когда пришел обедать в столовую.

Вспомнилась строфа из Шиллера:

Перед глазами возник образ девушки, появление которой несло всем радость жизни. И тут же предстал другой образ — смотрительницы из концентрационного лагеря «Освенцим», женщины-садистки, которая изощренно издевалась над узницами.

Что же произошло в Германии?

Я вспомнил Картхаузен, старика Хайнриха Фромана, владельца домика, где мне приходилось бывать. Хайнрих Фроман был человеком большой души. В свое время он мне помог, можно сказать, выручил. У меня заболела коклюшем дочка, и врач предложил вывезти ее из Эссена. «Здесь она у вас не поправится. В этом городе даже здоровому человеку трудно дышать. Увезите ее на два-три месяца куда-нибудь в сельский район — подальше от заводов. Ну, хотя бы в долину Лана».

Мне порекомендовали Картхаузен и настойчиво убеждали обратиться там к Фроману. Фроман держал небольшой пансион.

Я приехал и, разыскав Фромана, сказал ему, чем вызван мой приезд. Он предложил мне комнату.

Когда же другие жильцы пригрозили ему, что уйдут, так как приехали отдыхать и не намерены слушать постоянный кашель, Фроман твердо заявил: «Этого я не сделаю. Ребенок болен. Ей необходимо быть здесь, и она должна здесь остаться».

А ведь это было уже в то время, когда Гитлер пришел к власти. Такое отношение к людям из Советского Союза было чревато для Фромана большими неприятностями. И все же высокие человеческие чувства взяли верх над страхом за свою собственную судьбу.

В те трудные для меня годы не один Фроман, рискуя собой, оказывал мне посильную помощь и проявил хорошие человеческие чувства. Вспомнились семьи Сассе в Вецларе, Рауе в Эссене и многие другие.

Что же все-таки произошло? Каким путем удалось Гитлеру совершить это перевоплощение: вбить в головы людей человеконенавистничество, пробудить звериную ненависть к другим народам.

И опять воспоминания перенесли меня в прошлое.

Как-то летом 1933 года я опять заглянул к Фроману в Картхаузен.

— У меня был один из бывших членов нашего рейхстага, — сказал он мне. — Он вернулся две недели назад из концентрационного лагеря. Я его давно знаю. Он хороший человек. У него два железных креста — их ему лично кронпринц приколол к груди — за отличия в боях под Верденом. Он хотел бы с вами поговорить. Вероятно, в воскресенье он будет у меня.

И в воскресенье, когда рано утром я возвращался из леса, где прогуливался до завтрака, меня встретил знакомый Фромана. Он рассказал мне тогда много историй о немецких школах начала 30-х годов. Это были страшные истории о том, как школьникам вдалбливали в головы нацистские идеи, воспитывали в них презрение к людям других национальностей. Это делалось каждодневно, методически. Каждый день молодежи внушались сумасбродные теории о превосходстве германской расы над всеми другими.

С горечью говорил мне член рейхстага о том, что национал-социалисты развращают молодежь и хотят превратить ее в животных.

И, видимо, Гитлеру это в какой-то мере удалось.

Один из стоявших рядом со мной и тоже переживавших виденную картину в раздумье произнес:

— Вспомните выступления Геббельса, когда он изгонял из лексикона своих слушателей даже само слово «культура». «Когда я слышу слово «культура» — я хватаюсь за револьвер», — говорил он.

Да, подумал я, прошло менее десятилетия с тех пор, как Гитлер пришел к власти, — и вот результаты: эта колонна не то людей, не то зверей, мечтавших еще недавно совсем иначе войти в Москву, войти на правах хозяев-завоевателей.

Не вышло!..

 

Встречи с А. А. Фадеевым

С Александром Александровичем Фадеевым я был знаком с начала двадцатых годов, когда он некоторое время учился в Московской горной академии, там же, где и я. Но потом наши пути разошлись. Фадеев целиком ушел в литературу, я — в науку, в производство и во многое другое, что связано с этими областями человеческой деятельности.

И так уж получилось, что в военные годы я, пожалуй, встречался с Фадеевым чаще, чем в предвоенные. Иногда он по старой дружбе заходил ко мне в Комитет стандартов. Как-то — это было, вероятно, в феврале или в марте 1945 года — мы вместе шли по улице.

— Только что вернулся из Донбасса. Пишу новую вещь, — сказал он мне. — Обнаружилась героическая эпопея с трагическим концом о работе группы нашей молодежи в тылу у гитлеровцев. Без волнения нельзя слушать, что совершали юноши и девушки в тылу врага. Не знаю даже, как удастся мне все это изложить. Одним словом, начинаю писать повесть. Условно назвал ее «Молодая гвардия».

Мы расстались с Фадеевым у здания ТАСС.

А через неделю снова встретились. Случайно, просто на улице. Он шел вместе с Сергеем Михалковым и Валентином Катаевым. Раньше я ни с одним из них не встречался и не был знаком.

— Знакомьтесь. Мой друг по Горной академии — учились вместе, — представил меня Фадеев.

День был теплый, солнечный, с улицы в промерзшие за зиму дома не хотелось уходить. Мне было по пути, и дальше мы пошли вчетвером. У Фадеева настроение было хорошее, он все время шутил и подтрунивал над Катаевым. Катаев был, видимо, немного простужен и постоянно сморкался, вынимая из кармана что-то длинное и никак не похожее на носовой платок.

— Во что это ты сморкаешься? — спросил Фадеев.

— В штору для окна.

— Это что же, для оригинальности, что ли? — вновь спросил Фадеев.

— При чем тут оригинальность? Просто забыл положить в карман носовой платок и решил не возвращаться за ним домой, а купить Зашел в магазин и спросил, нет ли носовых платков, а продавщица на меня так посмотрела, как будто бы я попросил ее дать мне говорящего карася. «Что вы, не знаете, что ли? Их уже несколько лет нет». — «Тогда дайте мне кусок какой-нибудь мануфактуры», — сказал я. «Мануфактурой не торгуем, у нас только готовые вещи». Я увидел на полке что-то изготовленное из ткани и спросил: «А это что там лежит у вас?» — «Это шторы для окон». — «Дайте мне одну». — «Продаем только парой». Пришлось платить за пару, а взял одну. Вторую оставил на прилавке, сказал, что зайду за ней, когда первую использую. А знаете, удобно — кусок большой, всегда найдешь сухое место.

Все рассмеялись.

— Тебе еще повезло — штора подвернулась, а если бы это было детское одеяло, что бы ты стал делать?

Катаев молчал и тщательно втискивал в карман штору.

Я спросил Фадеева, как у него продвигается дело с «Молодой гвардией». Улыбка моментально сошла с его лица. Он нахмурился и, наконец, произнес:

— Трудно пишется.

Михалков и Катаев распрощались с нами, а мы с Фадеевым пошли дальше. Я заметил, что говорить ему было тяжело, но все же, наверно, хотелось поделиться своими затруднениями.

Некоторое время шли молча.

Затем Фадеев заговорил:

— Богат наш русский язык, а вот слов, нужных для того, чтобы писать о героизме этой молодежи, не могу найти. Три строчки напишу, а пять вычеркну. Для того, чтобы эту вещь писать, нужны не чернила, кровью сердца писать надо!

Передо мной был совершенно другой Фадеев, не тот, кто еще несколько минут назад шутил с Катаевым и заливался раскатистым смехом. Сейчас он был серьезен, собран, почти суров.

— Какие это люди! — повторил он несколько раз. — Я тщательно опросил многих, кто их хорошо знал. Собрал большой материал о героических подвигах молодогвардейцев. Но не знаю, справлюсь ли с этим делом. Хотя у меня две главы и написаны. Пишу третью, но как начну перечитывать написанное, так переписываю вновь.

Мы дошли до улицы Горького.

— Ты в свой комитет?

— Да.

— Я тебе позвоню на следующей неделе. Хотелось бы поговорить.

Глаза у Фадеева горели таким огнем, которого я раньше в них не замечал.

А через неделю он позвонил мне в комитет:

— Хотел бы почитать то, о чем я тебе говорил на прошлой неделе. Первые три главы у меня отработаны. Может быть, можно было бы у тебя собраться, как тогда, в Горной академии. Я бы почитал, а вы послушали. Хорошо, если бы ты собрал тех, кто слушал мои прежние вещи. Так хотелось бы почитать эти главы тем, кто слушал когда-то и «Разгром», и «Последнего из удэге».

В давние годы свои первые вещи Фадеев читал у меня. Я первым из нашей группы женился, и у меня была небольшая отдельная комната в студенческом общежитии.

Стали вспоминать, кто был на тех, давних читках: Иван Тевосян, Иван Апряткин, братья Блохины, Алексей и Николай, Феликс Зильбер.

— Попробуй связаться с ними, тебе это проще, чем мне, — попросил Фадеев.

Я согласился, хотя и предупредил, что это теперь не так-то просто: раньше слушали студенты, а теперь все они — люди, занимающие крупные посты, и у каждого времени в обрез.

— А ты все же попытайся! Так хочется именно им почитать!

Мы распрощались, условившись снова созвониться. Иван Тевадросович Тевосян, когда Фадеев читал свою первую вещь, повесть «Разгром», был студентом. А теперь он — нарком. Найдет ли он хоть несколько часов свободного времени, чтобы прийти и послушать Фадеева? Вряд ли.

«Попробую позвонить», — решил я.

В телефонной трубке услышал знакомый голос:

— Ты же знаешь, как трудно выкроить время, Боюсь подвести.

Тевосян и раньше всегда был занят. Когда другие студенты шли в кино или в театр, он обычно отказывался. Всегда был занят. Если не сидел за книгой, то находился на заседаниях в райкоме, или на партийных собраниях, или совещаниях где-нибудь в районе.

По тону его голоса я почувствовал, что Тевосяну очень хотелось бы повидаться и провести с нами хоть несколько часов, но у него всегда служебный долг был превыше всего. Свои чувства и желания он умел подавлять.

— Нет, все-таки не могу! — услышал я его отказ в конце разговора.

Иван Семенович Апряткин окончил Московскую горную академию и сразу после защиты дипломного проекта уехал на Уралмашзавод в Свердловск. Последний раз мы вместе с Фадеевым встречались с Апряткиным в 1937 году. Тогда Тевосян предложил ему работать в Наркомате оборонной промышленности, и он приезжал в Москву на переговоры. Но затем снова уехал в Свердловск, и больше мы его не видели. Фадеев и Апряткин в студенческие годы были большими друзьями…

Феликс Зильбер переехал в Ленинград. Он бы обязательно пришел, но как его вызвать из другого города? Остается Николай Блохин. Старший Блохин — Алексей, также большой друг Фадеева, умер в 1942 году, а Николай жив, здоров, был главным инженером завода «Электросталь», а теперь работает в Наркомате черной металлургии вместе с Тевосяном.

Звоню Николаю.

— Приду. Обязательно приду. А можно с женой? Кстати, я тебя с ней и познакомил бы.

Ну, наконец-то хоть один из прежних могикан завербован.

Кого же еще пригласить? Поговорить с Завенягиным? Он тоже однажды был на подобном чтении. Правда, Завенягин теперь тоже крупное начальство, заместитель наркома внутренних дел. Может быть, все же поговорить с ним?

— Нет, что ты. Это совершенно невозможно. Поблагодари Фадеева за приглашение, но, к сожалению, не смогу.

На этом с Завенягиным разговор и закончился.

А что, если пригласить Николая Шаронова? Он тоже бывший студент Московской горной академии. В последние годы перед самой войной Шаронов был послом в Польше, Албании и Венгрии, теперь председатель МОПРа — Международной организации помощи борцам революции.

Фадеев хорошо знал Шаронова. В трудный 1922 год они вместе работали по организации помощи студентам.

Шаронов, когда я позвонил ему, заявил, что непременно придет.

И больше никого из большой веселой студенческой компании я найти уже не смог. Стало грустно.

Позвонил Фадееву и сказал ему, что будут Блохин и Шаронов.

— Маловато, конечно, но что же делать! Не возражаешь, если я еще приглашу своего приятеля Володю Луговского? Ты его должен знать — он поэт, — сказал мне Фадеев.

Состав аудитории определился. Решили собраться у меня на квартире на Можайском шоссе в одну из суббот.

Фадеев позвонил мне во вторую субботу апреля.

— Я к тебе доберусь, а вот, может быть, ты за Луговским заедешь. Ему трудно будет до тебя добраться. Он придет с женой, хорошо? И, как условились, в шесть часов вечера у тебя.

Мне показалось, что Фадеев несколько взволнован.

К шести часам должен был приехать и Николай Блохин с женой.

Я отправился за В. А. Луговским, на его квартиру в Лаврушинском переулке. Дверь открыла жена. Она сказала, что Володя делает доклад в редакции «Комсомольской правды».

— Может быть, мы туда за ним заедем? Если вам это не трудно. Он должен уже заканчивать и, как только увидит нас, немедленно закруглится.

Поехали в «Комсомольскую правду». Жена поэта знала, в каком помещении выступает ее муж. И действительно, когда я открыл показанную ею дверь и Луговской увидел меня, он кивнул головой и через минуту был уже с нами.

И вот все в сборе, и Фадеев начал читать первые главы «Молодой гвардии».

Я не знаю ни одного автора, который бы так великолепно читал свои произведения.

В комнате было тихо. Все были взволнованы картинами, которые вставали перед нами. Особенно тронула сцена, где Фадеев рассказывал о шахтерах, которые, чтобы не позволить фашистам овладеть угольной шахтой, взорвали ее. Взорвали то, что сами, собственными руками создавали. Когда Фадеев стал читать разговор Шевцова со старым шахтером, голос у него дрогнул. Он остановился и после небольшой паузы, видимо, преодолев волнение, продолжал страшным низким голосом:

— «Ну, Григорий Ильич, пришло время нам расставаться… Прощай.

— Как это мы ее, Кондратович? А?.. Красавицу нашу… Всей, можно сказать, страны кормилицу… Ах!.. — вдруг необыкновенно тихо выдохнул он из самой глубины души, и слезы, сверкающие и острые, как кристаллы, выпали на его измазанное углем лицо.

Старик хрипло всхлипнул, низко наклонил голову».

Фадеев был глубоко взволнован. Он положил листы рукописи на колени и стал смотреть куда-то вверх. На лице жены Николая я увидел слезинку, которая маленькой капелькой пробежала по щеке, оставляя влажный след. Николай стал беспокойно передвигаться на стуле, а Луговской, казалось, окаменев, не сводил глаз с Фадеева.

…Тишину прервал голос Фадеева.

— Я встречался со стариками шахтерами. Один из них особенно запомнился. Высокий, сухой старик с могучими, жилистыми, натруженными руками. Казалось, он весь был пропитан угольной пылью, и, когда во время нашей беседы он закашлялся, мокрота его была черной. Невольно почудилось, что легкие у этого старика превратились в какие-то угольные пласты, которые он разрабатывал в течение всей своей жизни.

И Фадеев закашлялся глубоким грудным кашлем, словно желая показать, как кашлял старик шахтер.

И снова он начал читать. Более двух часов. Читал и рассказывал о виденном и слышанном в Краснодоне. Потом стали вспоминать первые годы революции, годы студенческой жизни.

Владимир Луговской с большой выразительностью прочитал одно из ранних своих стихотворений о плюшевом медвежонке.

Фадеев был в приподнятом настроении. Вспомнил, как в годы гражданской войны, зимой, ему пришлось пробираться от одного села до другого на санях во время снежной пурги.

— Сбились безнадежно с дороги и вдруг видим — огонек. Одинокая усадьба, хутор, что ли. Полуокоченевшие, стали стучать в ворота. На неистовый собачий лай из дома вышел с фонарем старик, батрак, видно. Открыл ворота, и мы въехали. Я, вылезая из саней, спросил: «Есть кто-нибудь из хозяев?» — «Хоть и есть, да толку-то в нем мало, — грустно ответил старик. — Вторую неделю пьет мой хозяин, и что есть он, что нет его — все едино. Да вы проходите, отогрейтесь. Заночуйте у нас, и мне, старику, все-таки будет приятно поглядеть на человеческие лица. В нем-то я и не знаю, что осталось: всего себя вином растравил».

Когда я разделся, — продолжал Фадеев, — и вошел в просторную горницу, на середине ее увидел полулежавшего на большом ковре поручика. Кругом валялись бутылки и стаканы, а на тарелках лежала разнообразная снедь. «Садись, странник, — сказал он мне, — и будем пить вдвоем. Мы все странники, и несет нас всех куда-то в неизвестность. Все кружится, вертится и несется. Земля, солнце, вся солнечная система находится в постоянном движении. А я вот остановился. Я лег и пью. Садись или ложись, но пить ты должен. Пить один я больше не могу. Все рухнуло, остановилось…»

Эта картина одинокого богатого хутора, занесенного снежной пургой, этот осколок старой России запечатлелся у меня в памяти на всю жизнь. Давно хочу написать об этом, — закончил рассказ Фадеев.

Постепенно все разошлись, а мы с Фадеевым все никак не могли наговориться. Он все вспоминал и вспоминал, рассказывал о своих замыслах.

— Да, замыслов много, но не знаю, когда все это выполню…

…Ушел он от нас под утро…

 

Последние дни войны

Из нашей родни на фронте находился племянник Николай. Он только что поступил в Московский университет, когда разразилась война, его призвали в армию и направили в школу летчиков, а затем в бомбардировочную авиацию.

Авиачасть, в которой он служил, совершала рейсы преимущественно ночью. Длительное время часть находилась под Москвой, и Коля иногда заглядывал к нам и рассказывал о том, как они бомбили немецкие тылы.

В 1944 году он был уже командиром воздушного корабля, совершил более ста пятидесяти рейсов. На груди у него было много орденов и медалей. Когда я видел его, мне все не верилось, что тот худенький мальчишка, которого я часто видел до войны, теперь заслуженный военный летчик. «Как быстро в военное время меняются, растут люди!» — думалось мне. Как-то Николай пришел к нам вместе с товарищем.

— Познакомьтесь, это штурман, о котором я вам рассказывал. Помните? Он выпрыгнул из самолета, когда нас немцы обстреляли под Кенигсбергом и самолет загорелся…

Худенький, небольшого роста, с копной темных волос, штурман внешне выглядел ничем не примечательным человеком. А мы смотрели на него с восхищением — это был герой.

— Особым маневром мне удалось огонь сбить, и мы дотянули до аэродрома. А что с ним произошло после того, как он выпрыгнул из самолета, он сам вам расскажет, — закончил нам представление своего товарища Коля.

Вот рассказ этого штурмана, который я запомнил, кажется, на всю жизнь.

— Я прыгал из горящего самолета и загорелся сам. Уже в огне выбросился из самолета и раскрыл парашют. Во время прыжка огонь погас, но ноги у меня все же были обожжены. Приземлился я недалеко от Кенигсберга. Освободился от парашюта и укрылся в кустах. Утром я увидел, что нахожусь недалеко от селения. Вскоре на полянку недалеко от тех кустов, где я лежал, мальчик лет десяти пригнал корову. Двигаться я не мог — ноги у меня были покрыты волдырями и кровоточили, и, кроме того, я сильно ударился при падении. Мальчишка, вероятно, заметил спрятанный мною парашют и стал приближаться к тем кустам, где был я. Увидев меня, он начал прыгать и кричать: «Я получу награду сто марок, сто марок! Я первый увидел русского». Мне казалось, что мальчишка осатанел от радости. Немецкое командование платило премии за поимку каждого русского летчика и вообще каждого военного.

Мальчишка бросил корову и убежал.

Я стал переползать в другие кусты, стараясь поскорее и подальше уйти от того места, где меня обнаружил мальчишка. Двигаться было трудно, каждое прикосновение к обожженной коже вызывало нестерпимую боль. Уползти далеко я не мог.

Меня все-таки поймали и здесь же, на месте, стали избивать. Затем доставили в Кенигсберг, посадили в машину и сказали:

— Вот, смотри, что вы здесь натворили. Будете знать, за что вам отвечать придется.

Я вроде бы и боли забыл, когда увидел, что мы неплохо ночью поработали, когда бомбили Кенигсберг. Затем меня увезли в лагерь для военнопленных и поместили в госпиталь.

Врачом в госпитале оказался русский. Он делал мне перевязки, а когда я мог уже вставать, сказал:

— Ты — парень здоровый; пока еще не лишился сил, беги отсюда. Помочь я тебе ничем, к сожалению, не могу. На вот возьми ножницы — они могут пригодиться. Останешься здесь — пропадешь. Силы будут гаснуть и выбраться уже не сможешь.

Охрана в госпитале была такой, что ускользнуть было можно, и я бежал. Я был уже далеко за городом, когда услышал собачий лай. Меня хватились, и по моему следу направили собак. Здоровая овчарка сбила меня с ног. Я не пытался даже сопротивляться. Подбежали охранники и стали избивать, потом посадили в машину и снова доставили в лагерь военнопленных. Как по дороге, так и в самом лагере меня нещадно избивали.

Но в это время немецкая армия уже откатывалась на запад, и началась эвакуация населения. Нас, военнопленных, также погрузили в вагоны, и ночью мы тронулись из Кенигсберга в Польшу. На крутом повороте железной дороги я выпрыгнул из вагона. Когда заглох стук колес, я, отдышавшись и отлежавшись, стал удаляться от железнодорожного полотна. Шел всю ночь. Когда начало светать, я увидел стог сена, зарылся в него и мгновенно уснул. Когда же очнулся, то услышал польскую речь. Раздвинув осторожно сено, я увидел старика и пожилую женщину. Больше вблизи никого не было. Открыться или нет? А может быть, они уже заметили меня?

Решил открыться и подал голос.

Старик сказал: «Лежи здесь и не выходи, у нас немцы, но они собираются уходить. Ночью я к тебе приду».

Мучительно тянулись часы до темноты. Когда стемнело, старик принес мне кусок хлеба и бутылку молока.

— Когда поешь, иди к своим, они там, — и он показал мне направление.

Я шел три ночи. Днями укрывался, а ночью шел, пока не натолкнулся на наших разведчиков.

Проверяли меня недолго — нашу часть хорошо знали, и, когда оттуда подтвердили все, что я рассказывал, меня отправили к своим. Вот и все! — кончил штурман.

Николай нахмурился:

— Нет, не все. Когда мы увидели его ноги и спину, мы всем экипажем ревели. А ведь вы знаете меня, я даже маленьким не плакал. Вы только посмотрите. Ну-ка, сними рубашку, — сказал Коля штурману.

— Да неудобно, что ты.

— Чего неудобно! А им удобно было заниматься таким зверством! Надо, чтобы об этом все знали — скрывать это нельзя.

Нехотя штурман снял рубашку и повернулся к нам спиной. Вся спина у него была как в татуировке — сверху донизу в длинных, уже подживших шрамах.

— Били, резали, сыпали соль на раны, — скороговоркой выпалил штурман.

— Теперь показывай ноги.

Икры штурмана были в красных пятнах, кое-где мякоть была вырвана, и выболевшие места представляли страшную картину.

— Кое-что выгорело, а кое-что собаки вырвали зубами, — пояснил он.

— Это он уже после курорта, а видели бы вы, каким он к нам явился тогда! — сказал Коля. — Мы все поклялись не бросать оружия, пока всех гитлеровцев не уничтожим, всех до одного.

Таких историй в те дни рассказывалось много.

Коля родился в 1917 году, а штурман был немного моложе его. Погиб Коля 5 мая 1945 года, за четыре дня до окончания войны.

У него было четыре ордена Ленина и много других орденов и медалей.

 

Война окончена!

Последние дни войны все жили ожиданием окончательной победы над врагом. События нарастали. 3 мая «Правда» вышла с передовой статьей: «Знамя Победы водружено над Берлином! Берлин пал!» Газета сообщала о том, что войска 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Г. К. Жукова при содействии войск 1-го Украинского фронта под командованием маршала И. С. Конева завершили разгром берлинской группы немецких войск и 2 мая полностью овладели столицей Германии Берлином — «центром германского империализма и очагом немецкой агрессии».

На взятие Берлина советский поэт Самуил Яковлевич Маршак откликнулся восторженными строками:

Другой известный поэт Николай Семенович Тихонов писал a тот день в газете «Правда»:

«…Берлин взят Красной Армией! Нет больше фашистской столицы. Все кончено для этого гнезда тьмы, для этого застенка народов… Вот оно, логово, о котором так много рассказывали бойцам дороги, длинные дороги с разрушенными городами, выжженными селами, миллионами убитых мирных людей… Берлин взят Красной Армией! Мы еще не можем осознать все значение этого события сразу.

Но мы и сейчас в эту минуту, когда еще в ушах гремят залпы бессмертного салюта чувствуем всем сердцем, что случилось то долгожданное, то всеобщее, когда люди обнимают друг друга и незнакомые разговаривают, как близкие…»

Тихонов точно передал общие чувства и настроения.

В том же номере «Правды» под приказом о салюте в честь взятия Берлина — большая фотография, сделанная военным корреспондентом «Правды» В. Теминым, а под ней надпись: «Берлин», На фотографии — здание рейхстага, над ним реет алое знамя Победы (снято 2 мая в 3 часа дня). На переднем плане танк Т-34. На башне танка можно было прочитать надпись «Боевая подруга».

Я не мог оторвать глаз от фотографии, она вызвала у меня целый ряд воспоминаний.

Танк Т-34! Сколько историй связано с его рождением! Я вспомнил талантливых конструкторов этого танка М. И. Кошкина, А. А. Морозова и Н. А. Кучеренко, испытание первых машин. Перед глазами встали заводы Урала, где эти танки изготовлялись. Сколько замечательных тружеников вложило всю свою энергию, чтобы создать эти машины, а затем производить их в таком количестве, которое дало возможность нашим мужественным воинам сломить сопротивление сильного и жестокого врага, использовавшего для вооруженной агрессии всю промышленную мощь Европы. Долго я рассматривал и другие фотографии, переданные из Берлина. Ведь я знал тот же рейхстаг не по картинкам, а в натуре, неоднократно проходил через Бранденбургские ворота, бывал не раз у «Колонны победы».

Но мог ли я думать тогда, в тридцатые годы, когда нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе командировал меня на завод Круппа изучать металлургическую технику, что через Бранденбургские ворота пройдут пленные солдаты гитлеровской армии — быть может, те самые, кто горланил песни о непобедимости фюрера.

Близился последний день войны, день Победы. Приближение его чувствовали все, и все жили ожиданием великого часа долгожданного известия.

Уже с самого утра восьмого мая ко мне стали заходить сотрудники Комитета стандартов и звонить знакомые, предупреждая:

— Сегодня вечером или ночью должны передать очень важное сообщение. Смотрите, не пропустите…

И действительно, вечером объявили, что радиопередачи будут продолжаться до половины четвертого утра. В эту ночь вряд ли кто спал. Все напряженно ждали самой главной вести. И вот наконец хорошо знакомый голос Левитана возвестил о ПОБЕДЕ! А затем — взрыв безграничной радости и ликования; бурное веселье разлилось по улицам и площадям города, захватило всех людей от мала до велика. Никто не сдерживал своих чувств, да и не мог сдержать: слезы смешались с улыбками, счастье с безутешным горем. Казалось, люди опьянели от радости.

В тот день газета «Известия» вышла с приветствием, набранным крупным красным шрифтом: «С победоносным завершением Великой Отечественной войны, товарищи!»

На первой странице сообщение о подписании акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил, Указ Верховного Совета СССР об объявлении 9 мая Праздником Победы.

А в конце первой страницы — статья «Победа».

«…Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков победоносно завершена».

Еще газетное сообщение:

«…Гитлеровская Германия полностью разгромлена Красной Армией и армиями наших союзников…

…Сегодня впервые замолкнут орудия на фронтах Европы, Пришел тот счастливый день, которого народы нашей страны ожидали почти четыре года».

День Победы будто снял с каждого тяготы военных лет.

Возле тележки с мороженым толпа ребятишек — полковник закупил все мороженое, что находилось у продавщицы.

— Берите, ребята, ведь за вас воевал!

Каждому хочется что-то сказать, незнакомые друг другу люди останавливаются, улыбаются друг другу и говорят. И многие плачут: они встречают этот день без тех, кто своей смертью приблизил Победу.

В Комитете стандартов, конечно, никто не работает — все обсуждают радостное событие и говорят, говорят, говорят…

24 июня состоялся исторический военный парад на Красной площади.

Идут сводные фронтовые полки. Воины особого батальона бросают к подножию Мавзолея знамена поверженных гитлеровских войск. Картина волнующая. Все на трибунах приходят в движение. Я стоял на одной из трибун, и шум падения вражеских знамен звучал для меня как залпы салюта. Гора военных знамен и штандартов растет. У всех ликующее чувство от огромной, не имеющей прецедента в истории Победы, у многих на глазах слезы.

Разумеется, тогда мы еще не могли полностью и глубоко оценить масштаб и последствия происшедшего. Уже потом, оглядываясь назад, мы смогли осознать, участниками и свидетелями каких величайших событий мы являлись. Каким многообразным и необратимым историческим процессам положила начало победа над немецким фашизмом. Мир стал совсем иным. Возникли социалистические страны. Многие народы Азии и Африки сбросили иго колониализма и обрели самостоятельность. Значительные политические и социальные изменения повлекли за собой небывалые преобразования в экономике многих стран, в их науке и технике.

…Во время войны прошли проверку бесценные качества советских людей: их беззаветная любовь к Родине, героизм, неуемная энергия и страстное желание все сделать для победы. Объединив все силы народа, пробудив его неукротимый дух, война показала наглядно и отчетливо, какими огромными, еще не использованными резервами мы обладаем. И духовными, и материальными.

Многое, что до войны казалось немыслимым и неосуществимым в военное время было совершено усилиями всего народа.

В дни войны свершилось чудо: невозможное стало возможным. Тысячи заводов из европейской части страны были перевезены на восток, и в феноменально короткие сроки все вывезенное оборудование было смонтировано и введено в действие.

А по мере освобождения оккупированных районов и изгнания гитлеровских захватчиков восстанавливались старые заводы. В реальность превратилась древняя легенда о птице Феникс, возрождающейся из пепла.

В дни войны неизмеримо возросли смелость и творческая хватка всех работников нашей промышленности. Казалось, фронт и тыл соперничали в бесстрашии. В новых, порой совершенно глухих местах, без связи с Москвой специалисты отваживались принимать головокружительные по оригинальности решения и в поразительно короткие сроки их осуществлять. Были разбужены дремавшие силы Сибири: открыты месторождения руды, нефти и природного газа, найдены сибирские алмазы. Сибирью теперь «приращаются богатства России», как некогда пророчил Ломоносов. Богатства не только природные, но и созданные человеческими руками.

Уже в конце шестидесятых годов при посещении завода «Тяжстанкогидропресс» в Новосибирске я не мог без волнения и гордости смотреть на изготовленный здесь пресс мощностью в 50 тысяч тонн. В тридцатые годы своего рода рекордистом в мире считался пресс, установленный на заводе Круппа в Эссене. Его мощность составляла 15 тысяч тонн. Он был гордостью завода его показывали всем именитым гостям. И вот теперь в Сибири мы изготавливаем прессы значительно большей мощности и поставляем их не только отечественным заводам, но и в высокоразвитые страны, в том числе в ФРГ, Францию, Японию. Самые мощные электростанции возводятся здесь, уникальная железнодорожная магистраль — БАМ протянется через весь обширный край. Все это ускорит освоение несметных его сокровищ.

Прошло более тридцати лет со времени окончания Великой Отечественной войны. За эти годы наш народ одержал ряд блистательных побед в самых различных областях мирной деятельности. Были построены и введены в действие первая в мире атомная электростанция и первый надводный корабль, атомный ледокол «Ленин», Советский человек первым поднялся и вышел в космос. Теперь он широко и открыто протянул руку дружбы и сотрудничества американским коллегам, осуществив небывалый эксперимент — стыковку в космосе. И совсем недавно мы были свидетелями полетов в космосе, в которых участвовали представители социалистической Чехословакии Владимир Ремек, Польской Народной Республики Мирослав Гермашевский и Зигмунд Йен из ГДР.

Однако мы сознаем, что всем этим переменам суждено было осуществиться только благодаря тому, что в сознании прогрессивных сил человечества прочно укоренилась идея всеобщего мира и сотрудничества между народами. Наша страна, принявшая на себя самую большую долю военных тягот, решительно и последовательно отстаивала завоеванный в боях мир. Сейчас можно с уверенностью сказать, что прошедшее в Хельсинки Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе является своего рода итогом множества значительных акций, предпринятых нашим государством для осуществления Программы мира, и многообещающим предисловием к дальнейшим шагам народов навстречу друг другу.

Все это было осознано потом. А в те незабываемые дни мы еще жили Победой…

И все-таки наше внимание было приковано теперь уже к вопросам быстрейшего восстановления разрушенного хозяйства, и прежде всего районов, находившихся под временной немецкой оккупацией.

Вскоре после парада Победы в газетах было опубликовано сообщение о том, что Центральный Комитет ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР поручили Госплану СССР совместно с наркоматами и союзными республиками составить и представить на рассмотрение проект пятилетнего плана восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946–1950 годы.

Разумеется, в этом пятилетнем плане первоочередной задачей ставилось полное восстановление народного хозяйства районов СССР, подвергшихся немецкой оккупации, перестройка всего народного хозяйства и дальнейшее развитие всех районов СССР в новых, мирных условиях. В результате этих усилий мы должны были значительно превзойти довоенный уровень народного хозяйства СССР.

А через две недели после этого извещения, 12 сентября, в газетах было напечатано другое сообщение — Чрезвычайной Государственной Комиссии, созданной еще в 1942 году для учета ущерба, причиненного немецко-фашистскими захватчиками на территории Советского Союза. Из этого сообщения мы узнали об огромном уроне, который понес советский народ в результате нашествия гитлеровских полчищ. Немецко-фашистские захватчики полностью или частично разрушили и сожгли 1710 городов и более 70 тысяч сел и деревень и лишили крова 25 миллионов человек, разрушив свыше 6 миллионов зданий. Сколько надо было восстановить! И не только восстановить, но и двинуть вперед народное хозяйство, скорее перевести экономику страны на мирные рельсы.

Окончание войны выдвинуло на первый план эти проблемы.

В их решении принимали активное участие и мы, работники Комитета стандартов. Вместе с тем в работе комитета появились и новые дела, с которыми раньше нам не приходилось встречаться.

В конце войны в Европе возникли страны народной демократии, и их представители стали прибывать в Москву.

В Комитет стандартов приехал как-то представитель из Польши.

— У нас гитлеровцы уничтожили все польские стандарты. Они хотели истребить все польское. Мы знали, что у вас собирались до войны стандарты других стран, — может быть, есть и наши? — спросил он.

— Конечно, есть, и даже в нескольких экземплярах, — сказали мы. — Можем подобрать полный комплект и передать вам.

Помимо восстановления национальных стандартов возникали и другие проблемы, например, потребовалось взаимное согласование ряда параметров на продукцию, выпускаемую Советским Союзом и Польшей. Начинали закладываться основы технико-экономического сотрудничества.

Примерно в то же время в комитет прибыл представитель Чехословакии. Чехи хотели договориться о некоторых технических условиях, связанных с производством паровозов на бывшем заводе Шкода.

— Нам удалось сохранить всю техническую документацию, — сказал этот представитель. — Мы замуровали ее в старых угольных шахтах. Но старая Чехословакия многие технические условия создавала, оглядываясь на Запад, ее промышленность была связана с фирмами западных стран. Это нашло свое отражение и в чехословацких стандартах, а мы намерены устанавливать новые связи, прежде всего с промышленностью Советского Союза и вновь образовавшихся народных республик.

Новая проблема, которую тоже надо было незамедлительно решить.

Составление технической документации поглощало все время, и отвлекаться на что-либо другое у меня почти не было возможности. И тем не менее, конечно, не мог не следить за всем, что происходило на свете. Меня, инженера, много занимавшегося во время войны вооружением нашей страны, глубоко заинтересовало появление совершенно нового оружия, принцип действия которого казался неправдоподобным и выходил за рамки обычного, — атомной бомбы. И вообще в мире происходили серьезные перемены, которые никак не могли оставлять человека равнодушным.

К концу 1944 года уже было ясно, что полный разгром гитлеровской Германии не за горами, только вопрос времени, к тому же недолгого. Мы уже все чаще и чаще стали обсуждать самые разные проблемы восстановления народного хозяйства, перевода промышленности на рельсы мирного производства. Они вставали на очередь, как неотложные. Так, например, с начала 1945 года обсуждение вопросов реконверсии промышленности стало просто злободневной темой. Назывались конкретные заводы, которые намечалось перевести после войны на производство автомобилей или других машин.

На Западе тоже думали о мире. В американской технической печати появились статьи о проектах строительства гидростанций огромной мощности и новых железнодорожных линий большой протяженности с уникальными мостами и туннелями.

Антигитлеровская коалиция не только сыграла большую роль в военных успехах над фашистскими армиями, она еще и подтверждала возможность и необходимость сотрудничества государств и в условиях мира, даже если эти государства стоят на разных идеологических позициях и представляют разные политические системы И это понимали не одни мы.

По мере приближения конца войны мы видели, что Рузвельт прилагает усилия к тому, чтобы построить отношения с Советским Союзом на здоровой основе разумного сотрудничества. В то же самое время было вполне очевидно, что Черчилль чинит этому препятствия. Об этом мы судили по отдельным доходившим до нас сведениям о переговорах на Московской конференции министров иностранных дел СССР, США и Англии, а затем на конференциях глав правительств Советского Союза, США и Англии в Тегеране и в Крыму.

У Сталина с Черчиллем во время Тегеранской конференции были острые дискуссии. Вместе с тем на всех этих конференциях подчеркивалась необходимость продолжения сотрудничества великих держав также и после войны. В коммюнике Московской конференции прямо было сказано, что «только этим путем можно добиться поддержания мира и полного развития политического, экономического и социального блага их народов».

Как-то нарком судостроительной промышленности И. И. Носенко в самом начале 1945 года рассказал мне об очень интересном предложении, исходившем, по его словам, от президента американской фирмы «Кайзер». Эта фирма строила во время войны суда «Либерти». Директор фирмы «Кайзер» предложил заключить соглашение о создании объединенных советско-американских заводов по строительству судов. По замыслу авторов предложения на таких объединенных советско-американских заводах должны были работать как советские, так и американские рабочие, техники и инженеры, а заводы строиться как на территории СССР, так и США. Носенко мне рассказывал даже некоторые подробности этого замысла: высказывались предложения, чтобы на заводах, построенных на территории СССР, работало до 30 процентов американцев, а на заводах, созданных в США, до 30 процентов советских инженеров, техников и рабочих.

В это же время мне рассказывали и о другом проекте, предложенном будто бы американцами, проекте строительства железной дороги из США в Советский Союз с уникальным мостом через Берингов пролив.

— Вот тогда мы будем иметь возможность поставлять вам без всяких затруднений и оборудование, и необходимые материалы, это будет надежный метод развития торговли в огромном масштабе, — будто бы говорили представители американских деловых кругов.

Все эти разговоры, а также статьи в печати, освещавшие некоторые грандиозные проекты и замыслы, вполне естественно вызывали большой интерес. Невольно создавалось впечатление, что заложенные в военные годы здоровые отношения по сотрудничеству будут развиваться и дальше.

И надо сказать, что идеи сотрудничества глубоко трогали многих американских деловых людей, они считали практическую реализацию их не только возможной, но и просто необходимой.

…Вспоминаю, как спустя десять лет после окончания войны в Нью-Йорке на одном из приемов меня познакомили с сенатором Стассеном. Первыми же его словами были: «Нам необходимо сотрудничать».

— Обе наши страны, — говорил он мне, — обладают значительными природными ресурсами — у вас Урал, а у нас Кордильеры. В наших странах работоспособный, энергичный и разумный народ, и мы могли бы на здоровой основе сотрудничества значительно развить свою экономику и сделать всех людей счастливыми.

— Вы же знаете, сенатор, — заметил я ему, — что мы за развитие сотрудничества, и не наша вина в том, что оно плохо развертывается.

— Знаю. Мы часто разговариваем на разных языках, не понимаем друг друга, отсюда и возникает много недоразумений, — не без горечи сказал он.

В Нью-Йорк я приехал после только что закончившейся международной конференции в Женеве, организованной ООН. Вспомнив о конференции и благоприятной атмосфере, которая царила там, я сказал Стассену:

— А знаете, ведь в Женеве собрались ученые из 82 стран, но, говоря на разных языках, мы так или иначе неплохо понимали друг друга.

— Ученым легче понять друг друга, нежели политикам, — усмехнулся Стассен. — Если вы спросите любого ученого из любой страны мира, сколько будет два плюс два, — любой вам ответит: четыре. А если вы тот же вопрос зададите политику, он скажет: «Это трудный вопрос. Все зависит от политической ситуации, иногда может быть три, иногда пять и очень редко четыре».

Он пристально всмотрелся в массу находившихся на приеме людей, кого-то увидел и, меняя тему разговора, сказал:

— Я хочу вас познакомить с моим приятелем. Он хоть и капиталист, но неплохой парень.

И «неплохой парень» сразу же стал рассказывать о себе.

— Я итальянец по происхождению. Отец жил в Венеции и занимался сельским хозяйством, у него был небольшой клочок земли.

— Видимо, не в самой Венеции, а в Венеции-Местре, — заметил я.

— О, да. Совершенно верно, в Венеции-Местре. В самой Венеции, как вы знаете, заниматься сельским хозяйством нельзя — там нет для этого земли. — Мой собеседник оживился: — А вы были в Венеции?

— Да, был и в Венеции, и в Венеции-Местре.

Лицо моего собеседника расплылось в широкой улыбке: он был доволен.

— А вы давно уехали из Италии? — спросил я его в свою очередь.

— Давно. В начале века. Мне было всего пять лет, когда семья покинула Италию.

— В какой же области вы работаете теперь? — спросил я.

— В рекламе, — и он посмотрел на меня. — Мы по существу являемся посредниками между производителем и потребителем товаров. Когда начинают производиться какие-то новые товары, то мы средствами рекламы стараемся убедить покупателей приобретать их. А если все же, несмотря на все наши старания и усилия, покупатели не берут их, мы выясняем, в чем дело, почему товар не находит сбыта, собираем все замечания и предложения потребителей и передаем их тем, кто производит эти товары.

«Ничего не получается, надо внести какие-то изменения. Иначе эти товары покупать не будут», — говорим мы. Что же здесь плохого?

Это был действительно деловой, разумно мыслящий человек, с ним было не только интересно вести разговор, но мне показалось, что и сотрудничать было бы также неплохо.

Второй близкий по духу и смыслу эпизод…

На следующий год я вновь приехал в Нью-Йорк, где велись переговоры о создании под эгидой ООН международной организации по мирному использованию атомной энергии.

Нашим представителем при ООН был известный дипломат Аркадий Александрович Соболев. Он сказал, что со мной хочет встретиться президент фирмы «Вестингауз» Нокс, «Я обещал ему связать вас с ним. Чего он хочет, мне не известно».

Меня соединили с Ноксом по телефону.

— Хотел бы с вами встретиться, — сказал он мне по-русски.

Мы условились о встрече, и я поехал на Уолл-стрит в резиденцию фирмы «Вестингауз».

Когда я вошел в большой светлый кабинет Нокса, там находилось несколько руководящих деятелей фирмы.

Нокс, здороваясь, сказал:

— Очень рад приветствовать вас у себя в фирме. Ведь за последние пять лет у нас не было ни одного русского инженера. А ведь раньше Вестингауз вел большие дела с Россией, и, насколько нам известно, оборудование нашей фирмы до сих пор работает у вас.

— Где это вы так хорошо выучили русский язык? — не без удивления спросил я Нокса.

— Да я более пяти лет прожил в Москве и Ленинграде. У меня и жена русская. Я женился в Москве.

И снова почти те же слова, что и год назад в разговоре со Стассеном:

— Нам надо развивать сотрудничество. Ведь нам есть чему учиться друг у друга.

Нокс долго говорил мне о том, что есть немало всяких резонов для развития торговых отношений между США и Советским Союзом.

— Напрасно вы меня в этом убеждаете, — сказал я ему. — Я сам давно уже убежден в том, что вы говорите. Ваши политические деятели противодействуют обоюдно выгодной торговле, равно как и сотрудничеству в других областях, скажем, в науке — и это вам тоже хорошо известно. И ведь не мы, например, создали списки запрещенных товаров, которые другим странам вы продаете, а нам нет.

— Надо кончать с этим! — с жаром сказал Нокс. Таким было мнение группы деловых людей Америки, хотя и влиятельной, но, по-видимому, не обладавшей достаточной силой, чтобы осуществлять свои цели и намерения. Позже, в 1965 году, мне довелось быть в Бостоне. Был у меня разговор с одним из крупных американских ученых. С большой экспрессией он произнес:

— Вы плохо представляете то, что произошло в нашей стране за послевоенные годы. За время второй мировой войны на нашем юго-западе возникла очень энергичная, весьма напористая группа новых бизнесменов. Они создали там ряд крупных военнопромышленных предприятий, связали свою судьбу с производством вооружений и продали свою душу дьяволу. Эта алчная группа бизнесменов получила у нас, к сожалению, большую власть.

Разве мог я, как и все остальные люди, думать и предлагать все это в конце войны, когда мы видели плоды обоюдной, слаженной политики государств, сплотившихся в одну антигитлеровскую коалицию? Тогда, в конце войны, я не мог и судить о той закулисной политической борьбе, которая происходила в то время в США. Все стало значительно яснее, когда лицом к лицу столкнулся с представителями обеих руководящих групп Америки. Но случилось это позднее, когда со смертью Рузвельта был похоронен и объявленный им «Новый курс». Тогда с берегов Атлантики подули холодные ветры.

 

Новая опасность

Известия об атомной бомбе

Вячеслав Александрович Малышев, который опекал одно время Комитет стандартов, встретив меня на одном из заседаний и спросив, чем в настоящее время мы заняты, стал советовать:

— Намечаются крупные дела с Соединенными Штатами. Изучите-ка внимательно стандарты США на продукцию наиболее важных отраслей промышленности. Сопоставьте их с нашими стандартами и оцените различия. Думаю, что нам придется иметь большие дела с американцами, торговля с ними может принять крупные масштабы, и надо быть к этому готовым.

Желание сотрудничать, развивать и укреплять сложившиеся во время войны отношения нарастало с обеих сторон.

Но так было при Рузвельте. Его смерть произвела резкие передвижки. Такие передвижки происходят с геологическими пластами, особенно в неустойчивых геологических напластованиях. Невольное сравнение: как-то мне пришлось ехать по Черноморскому побережью после сильных дождей. Неожиданно я увидел впереди «пробку»: машины стояли длинной чередой. Я пошел посмотреть, что случилось. И увидел впереди на самой дороге довольно большую березу: вместе с гигантским оползнем она завалила дорожное полотно. Дорога оказалась закрытой. А машины уже искали другие, обходные пути.

В социальной жизни народов также происходят завалы, когда закрываются разумные пути коммуникаций и люди или ищут обходные пути, или приступают к расчистке таких завалов.

С новым президентом Трумэном в США к власти пришли наиболее реакционные силы страны. Они явно жаждали не сотрудничества, а установления своей гегемонии, и ни больше ни меньше, как во всем мире.

«Хотели мы этого или не хотели, мы обязаны признать, что одержанная нами победа возложила на американский народ бремя ответственности за дальнейшее руководство миром», — самодовольно заявил Трумэн в декабре 1945 года, излагая доктрину американского империализма, кстати, названную его именем, суть которой можно выразить двумя словами — мировое господство.

При этом удивляла бесцеремонность в обращении со свежими фактами истории: победа над гитлеризмом, в которую основной и решающий вклад внесли советский народ и его армия, объявлялась, ничтоже сумняшеся, как «одержанная нами победа».

Американский обозреватель Уолтер Липпман в одной из своих статей это стремление Америки излагал следующим образом:

«В наше время мы все яснее будем видеть, что существует новая держава, которой как стране, обеспечивающей мир, суждено быть преемником Рима и Британии, и что ее миссия состоит в том, чтобы подготовить себя для выполнения этого предназначения. Я говорю, конечно, о Соединенных Штатах Америки».

Понятно, что в свете такой политики возможности сотрудничества Советского Союза и США значительно померкли. На Потсдамской конференции от США участвовал уже не Рузвельт, а Трумэн — представитель наиболее реакционных кругов США. На этой конференции он сообщил о том, что в США создан новый тип оружия — атомная бомба.

Но широкие круги еще некоторое время ничего не знали об этом оружии.

Об атомной бомбе мир узнал 8 августа 1945 года из заявления президента США Трумэна. В нем было сказано, что «16 часов тому назад американский самолет сбросил на важную японскую базу Хиросима (остров Хонсю) бомбу, которая обладает большей разрушительной силой, чем 20 тысяч тонн взрывчатых веществ. Эта бомба обладает разрушительной силой, в 2 тысячи раз превосходящей разрушительную силу английской бомбы «Гренд Слем», которая является самой крупной бомбой, когда-либо использованной в истории войны.

И далее излагалась краткая история развития работ по атомному ядру, которые привели к созданию атомной бомбы.

11 августа в «Правде» было напечатано выступление Трумэна по радио, в котором он, в частности, говорил: «То, что мы причиняем Японии в настоящее время даже с новыми атомными бомбами, только небольшая часть того, что произошло бы с миром в третьей мировой войне».

3 сентября в нашей печати появились короткие выдержки из выступления Трумэна в связи с капитуляцией Японии. Президент США опять упомянул об атомной бомбе.

Хотел бы сказать, что еще использование немцами ФАУ-1 и ФАУ-2 произвело на меня большое впечатление. Я был осведомлен о ракетной технике и, конечно, хорошо знал действие наших знаменитых «Катюш» — о них было немало разговоров.

А тут применили оружие несравненно большей мощности, невероятной разрушительной силы! Было над чем задуматься. Страницы мировой печати были заполнены сообщениями об этом новом оружии, о разрушениях и жертвах атомной бомбардировки Нагасаки, сведениями из истории открытия явлений радиоактивности, об атомном ядре и других вопросах, относящихся к атомной энергии.

Комментатор радиовещательной компании «Нэйшнл» Дон Годдард еще в своей августовской передаче заявил: «Ни одно событие, по крайней мере, в жизни нашего поколения не потрясло в такой степени воображение людей.

Передовые статьи газет всего мира посвящены сегодня этой теме. Военные и морские власти, ученые и рядовые граждане вроде нас изумляются и говорят. Высказываются все оттенки общественного мнения и делаются всякого рода предсказания».

Газеты публиковали интервью с летчиками, бомбардировавшими Хиросиму и Нагасаки.

Полковник Тиббет, сбросивший бомбу на Хиросиму, рассказывал в американских газетах:

«…то, что было городом Хиросима, поднималось вверх в облаке дыма…

…Сперва я различил массу кипящей пыли в форме гриба, по-видимому, смешанной с обломками, поднимающуюся на высоту до 20 тыс. футов. Кипение продолжалось три или четыре минуты.

Затем белое облако взметнулось из центра вверх на на высоту примерно 40 тыс. футов. Завеса пыли заволокла город.

На окраинах города возникли пожары, вспыхивавшие, по-видимому, когда рушились здания и рвались газовые трубы».

Наиболее широкой реакцией печати на появление атомной бомбы было убеждение в том, что новая война будет означать для всего мира самоубийство.

В редакционной статье газеты «Нью-Йорк таймс», озаглавленной «Содрогание при мысли об атомной бомбе», говорилось: «Должен быть проложен путь к разоружению и миру». Другая американская газета писала в редакционной статье, что «сегодня расщепление атома представляет собой составную часть военной машины, такой ужасной, что она оставляет миру только две альтернативы: конец войны или конец человечества».

Сообщений такого рода было очень много. Американский сенатор Карл Хэтч, например, заявил в интервью, что «перед нами стоят просто две возможности — жить мирно вместе или вместе умереть». Английский министр Джон Андерсен, под наблюдением которого проводились научно-исследовательские работы, сказал: «Мы открыли дверь. Будущее покажет, что находится по ту сторону двери — может быть, сокровищница, а может быть, только осуществление мечты маньяка о разрушении». А другой английский министр Бэвин, выступая в палате общин по вопросу об Уставе Организации Объединенных Наций, отметил, что «…никто из участвовавших в прениях не мог не упомянуть об атомной бомбе».

Вместе с тем было видно, что реакционные круги в США не преминут воспользоваться появлением нового оружия для того, чтобы изменить политику в отношении Советского Союза, пытаться диктовать свою волю с позиций силы и вообще направить все свои устремления к обеспечению мирового господства США.

Не имея достаточной смелости открыто нападать на покойного президента Рузвельта, противники его политики старались взять реванш путем всякого рода изощрений и уловок для того, чтобы помешать созданию Организации Объединенных Наций, способной обеспечить длительный мир.

Государственная политика, осуществляемая Трумэном, все больше скатывалась к антисоветизму, и уже можно было — спустя всего несколько месяцев после окончания войны — прочитать «пророчества»: прямые призывы к новой войне — теперь уже против Советского Союза.

Один из радиокомментаторов отмечал уже в то время, что реакционеры, ободренные смертью Рузвельта, в настоящее время пытаются внести раскол в американский народ путем расовой пропаганды, отравить дружбу между союзниками и этим ставят под угрозу всеобщий мир. А сенатор-демократ Тэйлор, выступая на митинге в штате Айдахо, прямо заявлял, что высшие офицеры как армии, так и флота ожидают в скором времени войны с Советским Союзом. Разъясняя, чем это вызвано, Тэйлор говорил, что «промышленники смертельно боятся коммунизма и считают, что будет лучше, если Соединенные Штаты будут действовать как можно скорее, поскольку они владеют атомной бомбой».

«Мир находится на пороге войны, которая может означать самоубийство для всего мира… Между Англией, Соединенными Штатами и их великим Советским партнером возник серьезный кризис», — так говорил американский сенатор Клод Поппер, и эти слова не могли не вызвать тревогу.

В печати и в выступлениях все чаще стали звучать призывы к объявлению превентивной войны против Советского Союза.

Меня это, разумеется, волновало, как всякого советского человека. Только что мы вышли из тяжелой войны, принесшей нам столько лишений, — и вот снова воинственные речи и призывы. При этом негласно, а порой и гласно за всем этим можно было явственно ощутить одно: США владеют оружием, какого у нас нет, и хотят пользоваться этим преимуществом даже в своей дипломатии, которая становится все более жесткой.

Мне тогда и в голову не приходило, что совсем скоро я начну принимать самое активное участие в решении атомной проблемы, как она была позже названа.