Идейно-политической эволюции Лейбы Бронштейна способствовало изменение места жительства и учебы. Троцкий писал, что, поскольку реальное училище Святого Павла не предоставляло полного курса обучения, то для завершения учебы ему пришлось переехать в Николаев. Трудно понять, почему в некоронованной столице Черного моря не нашлось реального училища, в котором можно было пройти весь курс учебы. Возможно, что переезд был связан с тем, что Давид Бронштейн, к этому времени расширивший свою зерно-торговлю, имел свою контору именно в Николаеве.

Перемена места жительства резко повлияла на дальнейшую судьбу Лейбы Бронштейна. По словам Троцкого, «город был провинциальнее. Училище стояло на более низком уровне. Но год учения в Николаеве, 1896-й стал переломным годом моей юности, ибо поставил передо мной вопрос о моем месте в человеческом обществе».

В Николаеве его приятелями стали сыновья хозяина квартиры, заявившие Лейбе, что они – социалисты. Молодые люди уверенно излагали взгляды, резко отличавшиеся от привычных для бывшего одесского «реалиста». Вооруженный набором интеллигентских установок, Лейба считал себя «передовым» среди своих одесских знакомых. Однако оказалось, что в новом кругу знакомых его «смелые» оппозиционные заявления не считались достаточно «передовыми». Новые друзья Лейбы говорили о ликвидации частной собственности и эксплуататорских классов как о первейшем условии для построения общества социальной справедливости.

Что должен был испытывать 16-летний сын богатого землевладельца, воспитанник одесского книгоиздателя, столкнувшись с непримиримой критикой частной собственности, призывами к уничтожению класса капиталистов и товарно-денежных отношений? Ему было нелегко сделать выбор в пользу идей радикальных революционеров. Он был готов осуждать и высмеивать «отсталость» России, «дикость» ее порядков и нравов, но он не собирался нападать на тот строй, который представлялся ему экономической основой для процветания. Идеи его новых приятелей были вызовом тем ценностям, на которых он был воспитан в детстве.

Судя по всему, Лейба решил, что он, «первый ученик» в одесской школе и допущенный в круг одесской интеллигенции, сможет доказать николаевским провинциалам свою правоту, высмеяв несостоятельность социализма, а потому вступил с ними в спор. Как писал Троцкий, «на первых порах я давал в разговоре решительный отпор «социалистическим утопиям». Я разыгрывал из себя скептика, который через все это прошел. На политические вопросы я откликался не иначе, как тоном иронического превосходства. Хозяйка, у которой я жил, глядела на меня с удивлением и даже ставила меня в пример, правда, не совсем уверенно, своим собственным детям, которые были несколько старше меня и тянули влево. Но это была с моей стороны лишь неравная борьба за самостоятельность. Я пытался избежать личного влияния на меня тех молодых социалистов, с которыми меня столкнула судьба. Неравная борьба длилась всего несколько месяцев».

Через какое-то время новые друзья пригласили Лейбу Бронштейна на дискуссии молодежи по политическим вопросам, которые проходили в саду, который арендовал Франц Швиговский, чех по национальности. Садовод выписывал немецкие газеты, имел хорошую библиотеку и хорошо разбирался в литературе. По словам Троцкого, «через Швиговского можно было достать запрещенную книгу». Швиговский поощрял визиты в свой сад молодых людей, а порой и сам участвовал в их дискуссиях. Потом оказалось, что наемные рабочие Швиговского доносили в полицию о дискуссиях в саду и передавали жандармам некоторые образцы литературы, которую читала молодежь. Самого арендатора власти по каким-то причинам не беспокоили.

В небольшой избушке в саду Швиговского собиралась не только учащаяся молодежь. Приходили, по словам Троцкого, и «бывшие ссыльные, находившиеся под надзором полиции. Это были второстепенные фигуры периода упадка народнического движения». Среди участников дискуссий преобладали народники. Однако постоянная участница дискуссии – Александра Соколовская выступала с марксистских позиций.

Подобные дискуссии в конце XIX века были обычным явлением среди молодой интеллигенции. Кризис народничества и растущая популярность марксистских идей заставляли многих бывших народников пересматривать свои взгляды. Все организаторы созданной в 1883 году в эмиграции первой российской группы марксистов «Освобождение труда» (Г.В. Плеханов, В.И. Засулич, П.Б. Аксельрод, Л.Г. Дейч, В.Н. Игнатов) были бывшими народниками с большим опытом революционной работы, давно известными не только в революционной среде. Георгий Валентинович Плеханов стал широко известен после своего выступления на первом политическом митинге в декабре 1876 года у Казанского собора в Петербурге. Впоследствии он стал создателем революционной народнической организации «Черный передел». В 1878 году прославилась на всю Россию своим выстрелом в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова Вера Ивановна Засулич. В том же году совершил дерзкий побег из Киевской тюрьмы прославленный агитатор-народник Лев Григорьевич Дейч. С середины 70-х гг. читатели революционной литературы знали статьи Павла Борисовича Аксельрода, который публиковался в бакунинском журнале «Община». Своим активным участием в «хождениях в народ» обрел свою репутацию и активный член народнической организации «Земля и воля» Василий Николаевич Игнатьев. Таким образом все они вступили в активную революционную борьбу еще до рождения Лейбы Бронштейна.

С начала 80-х годов они официально объявили о разрыве с народничеством и вели активную полемику против своих бывших единомышленников, отстаивая идеи Маркса – Энгельса и представляя Россию в созданном в 1889 году II Интернационале социалистических партий. Члены группы «Освобождение труда» стремились распространять марксистские идеи в России и для этого создали «Библиотеку современного социализма», в которой издавались переводы трудов Маркса, Энгельса, их учеников. Там же публиковались и труды членов группы, прежде всего Плеханова. Однако группе не хватало средств. Один из первых переводов в 20 рублей группа получила в 1887 году от одесских рабочих, которых тепло благодарил Плеханов. Пропаганда марксизма Плехановым и его сторонниками достигала России и приносила свои плоды.

В конце 80-х годов группа петербургских студентов из Технологического, Лесного и Горного институтов, а также из университета создала первый марксистский кружок в столице империи, во главе которого встал М.И. Бруснев. В работе этого кружка принимали участие и такие известные впоследствии большевики, как Л.Б. Красин, Г.М. Кржижановский, Н.К. Крупская.

В 1891 году В.И. Ульянов (Ленин), сдавая экстерном экзамены за университетский курс в Петербурге, познакомился с преподавателем Технологического института Л.Ю. Явейном, лично знакомым с Энгельсом и Либкнехтом. Явейн достал Володе Ульянову марксистскую литературу. Вскоре в 1892 году Ульянов создал в Самаре марксистский кружок, а после своего переезда в Петербург в 1893 году он принял участие в марксистских кружках, созданных после ареста большинства членов группы Бруснева. В ноябре 1895 года под руководством Ленина был создан «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Среди его членов были Н.К.Крупская, Г.М. Кржижановский, Ю.О. Мартов, М.И. Калинин.

В 1892 году в Тифлисе была создана марксистская группа, получившая через два года название «Месаме даси». Впоследствии в деятельности этой группы приняли участие и сосланные из Петербурга русские революционеры, в том числе М.И. Калинин. С 1898 года в этой группе стал активно работать Иосиф Джугашвили.

В это время подобные марксистские группы создавались по всей империи: в Казани, Нижнем Новгороде, Иваново-Вознесенске, Варшаве, Вильно. В этих организациях евреи принимали самое активное участие.

А.И. Солженицын приводит из сборника «Евреи в революции» высказывание B.C. Манделя, который так объяснял тягу евреев к марксизму: «Русский марксизм в чистом его виде, списанный с немецкого, никогда не был русско-национальным движением, и революционно настроенной части русского еврейства, для которой воспринять социалистическое учение по немецким книжкам не составляло никакого труда, естественно было принять значительное участие при пересадке этого иностранного фрукта на русскую почву». Из этих высказываний Солженицын делал неверный вывод, что «марксистское движение в России и началось с еврейской молодежи в черте оседлости».

На деле марксистское движение началось в столице империи, а признанным лидером российского марксизма был русский Плеханов. Среди руководителей марксистских кружков преобладали русские. По подсчетам советского историка М.Н. Покровского, евреи составляли «от 1/4 до 1/3 организаторского слоя всех революционных партий». Примерно такое же соотношение наблюдалось и в руководстве марксистских организаций.

Значительная часть евреев-марксистов не считала нужным вступать в общероссийские марксистские кружки. В сентябре 1897 года в Вильно на съезде еврейских социал-демократов Вильно, Минска, Варшавы, Витебска и Белостока был создан «Всеобщий еврейский рабочий союз в России», известный затем как «Бунд». В отличие от других социал-демократических организаций, «Бунд» строился не по территориальному принципу, а по национальному. В центральном органе Бунда «Арбейтер Штимме» говорилось, что «защита специальных еврейских интересов не под силу никакой общерусской партийной организации».

Так как численность евреев-рабочих не была велика, то организаторы Бунда объявили, что еврейским пролетариатом являются не только промышленные рабочие, но также ремесленники, мелкие торговцы и даже торговые посредники. При этом руководство Бунда объявило, что «евреи – лучшие пролетарии в мире». Хотя Бунд исповедовал идею классовой борьбы, он, по сведениям Солженицына, «стал получать крупную денежную помощь от состоятельных еврейских кругов из-за границы». В дальнейшем Бунд добился вступления в РСДРП на правах автономной организации, хотя его самостийность вызывала решительное осуждение руководителя партии Плеханова.

На юге России большинство евреев вступали в марксистские кружки, не разделенные по национальному признаку. В середине 90-х гг. марксистские кружки были созданы и на юге России: в Киеве, Харькове, Ростове-на-Дону, Екатеринославе, Одессе. Их организаторами были революционеры, имевшие опыт борьбы в рядах народнического движения.

До своего вступления в кружок Швиговского Лейба Бронштейн не имел ясного представления ни о марксистах, ни о народниках. Дейчер замечал: «Он очень мало знал и о той, и о другой доктрине. Он только что взял взаймы у Швиговского несколько устаревших брошюр, которые читал впервые, и некоторые подшивки радикальных изданий, нервно просмотрел их, с нетерпением стараясь с ходу понять суть их аргументов».

Судя по воспоминаниям Троцкого, он стремился как можно быстрее найти в книгах исчерпывающие ответы на те сложные вопросы, с которыми он столкнулся в кругу новых друзей. По словам Троцкого, он «набрасывался на книги в страхе, что всей жизни не хватит на подготовку к действию. Чтение было нервное, нетерпеливое. От нелегальных брошюрок предшествующей эпохи я переходил к «Логике» Джона Стюарта Милля, потом садился за «Первобытную культуру» Липперта, не дочитав «Логики» и до половины… Не покончив с Липпертом, я перебрасывался на «Историю французской революции» Минье». В выбранных им книгах преобладали произведения западных авторов.

Идеализируя Запад, подобно многим представителям молодой российской интеллигенции, Лейба Бронштейн проявлял распространенное в этой среде некритическое и зачастую поверхностное отношение к самым различным общественно-политическим идеям, пришедшим с Запада. С.Н. Булгаков утверждал: «Наша интеллигенция в своем западничестве не пошла дальше внешнего усвоения новейших политических и социальных идей Запада, причем приняла их в связи с наиболее крайними и резкими формами философии просветительства».

По словам Дейчера, «на какое-то время Бронштейн с гордостью провозгласил себя бентамистом». Троцкий вспоминал: «Утилитаризм Бентама казался мне последним словом человеческой мысли. В течение нескольких месяцев я чувствовал себя несокрушимым бентамистом».

Выбор Бронштейном И. Бентама в качестве своего идейного наставника был естествен для выходца из буржуазной среды. Еще в начале XIX века Иеремия Бентам видел свой общественный идеал в капиталистическом строе Англии и объявлял «разумным человеком» английского предпринимателя. Философ считал, что капитализму предшествовал век невежества и заблуждений и лишь буржуазный строй является «естественным». Бентам был апологетом эволюционного развития капиталистического общества, считая, что личное преуспевание наиболее активных представителей буржуазии постепенно приведет к достижению «наибольшего счастья наибольшего числа индивидуумов».

Автор «Деонтологии, или Науки о морали», без сомнения, нашел бы ныне немало восторженных поклонников в нашей стране, убежденных, как и И. Бентам, что капитализм – яркое воплощение идей свободы и равенства, строй, который автоматически приведет ко всеобщему процветанию и духовному расцвету человечества. Однако в кружке юных социалистов учение Бентама, как справедливо отмечал И. Дейчер, «плохо… подходило для любого революционера, народник ли он или марксист». Бронштейн и не подозревал, что в первом томе «Капитала» Карл Маркс подверг учение Бентама основательной и уничтожающей критике, назвав его «гением буржуазной глупости». Но в ту пору Бронштейн, как писал Дейчер, «о самом Марксе и меньших величинах марксистской школы не имел даже малейшего понятия». В письме Невскому Троцкий писал: «В 1896—1897 годах я был противником Маркса (которого не читал)».

Из автобиографии Троцкого, а также из его биографий, написанных другими авторами, следует, что, в отличие от ряда будущих видных деятелей российской социал-демократии (например, от Сталина, жизнь которого изучал внимательно Дейчер), Троцкий не занимался в каких-либо марксистских кружках и не утруждал себя в юности изучением трудов основоположника коммунистической теории. Лишь оказавшись в ссылке, Лев Бронштейн взялся за «Капитал», но, видимо, так и не завершил изучения этой книги, а поэтому, оказавшись в эмиграции, он, по утверждению Дейчера, очень боялся, что Ленин и другие лидеры «Искры» будут экзаменовать его по основам марксизма.

Однако незнание предмета компенсировалось обретенным еще в школе умением вести острые споры, а потому Бронштейн с «безжалостным сарказмом» обрушивался на теории Маркса и их сторонницу А. Соколовскую, которая значительно лучше знала марксизм и была старше своего оппонента на несколько лет. Ученик реального училища смело объявил, что «марксизм – узок и сух, как пыль, и оскорбляет человека, которого изображает пленником экономических и социальных обстоятельств».

И хотя под видом анализа чужих аргументов юный бентамист доводил их до абсурда, эмоционально приукрашивая защищаемую им точку зрения, он, по словам одного из участников кружка Швиговского Г.А. Зива, «благодаря своим выдающимся способностям и таланту привлекал внимание всех посетителей Франца». У него «как у всех людей с развитым интеллектом, с быстрой мыслительной реакцией был прекрасный дар блефа. Он так быстро мог ухватить направление мысли противника со всеми… ее выводами, что было очень трудно победить его в споре, обладая лишь знанием предмета».

Однако как ни упорно боролся Лейба Бронштейн с марксизмом занятая им позиция обрекала его в кружке Швиговского на роль отсталого консерватора. Страх же выглядеть отсталым и, стало быть, смешным, обычный почти для каждого человека, был особенно силен в самолюбивом и болезненном юноше, который с таким трудом завоевал право считаться передовым в кругу своих знакомых в Одессе. Сейчас он оказался в чужой среде, которая с нетерпимостью, характерной для юных социалистов конца XIX века, зло и обидно атаковала все, что Бронштейн считал неоспоримым.

В то же время, когда в Николаев по своим делам приезжал его отец, Лейба шокировал его своими радикальными речами. Как вспоминал Троцкий, «тем временем отношения с родными ухудшились». Его отец «чувствовал, что надвигается опасность, но надеялся еще отвратить ее силою отцовского авторитета. У нас было несколько бурных объяснений. Я непримиримо боролся за свою самостоятельность, за право выбора пути. Кончилось тем, что я отказался от материальной помощи семьи, покинул свою ученическую квартиру и поселился вместе со Швиговским, который к этому времени арендовал другой сад с более обширной избою».

Дейчер писал, что «старый Бронштейн иногда приезжал из Яновки, чтобы повидать Лейбу, полагая, что тот, устав от лишений и неудобств, изменится. Однако это не происходило. Один из жильцов Швиговского, который потом стал известным редактором коммунистических изданий, вспоминал «большого, усатого земледельца, который пришел в избу рано утром… Стоя надо мной, он громким басом крикнул: «А ты тоже убежал от своего отца?» Скандальные сцены завершались частичными примирениями. Отец, видя крушение своих надежд, становился все более раздражительным и нетерпеливым. Сын, который желал первенствововать над своими товарищами, стыдился этих сцен, а поэтому отвечал неуважительно и язвительно. И с той и с другой стороны сошлись схожие характеры, такая же гордыня, такое же упрямство, такая же уверенность в своей правоте, те же громовые басы».

Ссора с семьей, случившаяся в 1896 году, стала переломным событием в жизни Лейбы Бронштейна, определившим его дальнейшую судьбу. Хотя он еще не приступил к революционной деятельности и был далек от принятия марксизма или других революционных идей, его новый образ жизни знаменовал разрыв с традиционной жизнью буржуазного предпринимателя, которой следовали его отец и многие поколения его предков. В новом доме в саду Швиговского Бронштейн и его друзья «жили «коммуной»… Я стал давать уроки. Мы жили спартанцами, без постельного белья, и питались похлебками, которые сами готовили. Мы носили синие блузы, круглые соломенные шляпы и черные палки. В городе считали, что мы примкнули к таинственной секте. Мы беспорядочно читали, неистово спорили, страстно заглядывали в будущее и были по-своему счастливы».

В своем письме В.И. Невскому Троцкий впоследствии писал, что участники дискуссий «создали кружок распространения полезной литературы – «Рассадник». В автобиографии он признал, что члены кружка «собирали денежные взносы, покупали дешевые издания, но не умели их распространять». Наемный работник Швиговского «стащил у нас большую пачку народных книг и снес ее в жандармское управление. Начало было явно неудачно. Но мы твердо надеялись на успехи в будущем».

В это же время Лейба впервые решил опубликоваться в печати. Он «написал для народнического издания в Одессе политическую статью против первого марксистского журнала». Как признавал Троцкий, «в статье было много эпиграфов, цитат и яду. Содержания в ней было значительно меньше. Я послал статью по почте, а через неделю сам поехал за ответом. Редактор через большие очки с симпатией глядел на автора, у которого вздымалась огромная копна волос на голове, при отсутствии хотя бы намека на растительность на лице. Статья не увидела света. Никто от этого не пострадал, меньше всего я сам».

Неприязнь к марксизму заставила Лейбу временно покинуть коммуну. В это время он вместе со старшим братом Соколовской решил написать пьесу, в которой высмеивался марксизм. Чтобы им никто не мешал в работе над пьесой, вспоминал Троцкий, «мы даже вышли из коммуны и укрылись в отдельной комнате, никому не сообщая адреса… Романтический элемент нашел выражение в том, что разбитый жизнью революционер старшего поколения влюбляется в марксистку, но она отчитывает его немилосердной речью о крушении народничества». Хотя первое действие пьесы было написано, она так и не была завершена.

Эти занятия мешали учебе, но Лейба сумел с отличием закончить школу летом 1896 года. Лишь осенью 1896 года он решил навестить родных в Яновке. По словам Троцкого, «дело ограничилось коротким перемирием с семьей. Отец хотел, чтобы я стал инженером. А я колебался между чистой математикой, к которой чувствовал тяготение, и революцией, которая постепенно овладевала мною. Каждое прикосновение к этому вопросу приводило к острому кризису в семье. Все были мрачны, все страдали, старшая сестра потихоньку плакала, и никто не знал, что предпринять».

На помощь пришел дядя Лейбы, «инженер и владелец завода» который уговорил подростка пожить у него в Одессе. По словам Троцкого, он «прожил у дяди несколько недель. Мы спорили о при были и прибавочной стоимости. Мой дядя был сильнее в присвоении прибыли, чем в объяснении ее».

Хотя И. Дейчер, ссылаясь на М. Истмена, утверждал, что Троцкий начал заниматься в Одесском университете и в ходе этих занятий у него открылись немалые математические способности, сам Троцкий так описывал свою жизнь после возвращения из Яновки осенью 1896 года: «Поступление на математический факультет оттягивалось. Я жил в Одессе и искал. Чего? Главным образом, себя. Я заводил случайные знакомства с рабочими, доставал нелегальную литературу, давал уроки, читал тайные лекции ученикам ремесленного училища, вел споры с марксистами, все еще пытаясь не сдаваться. С последним осенним пароходом я уехал в Николаев и снова поселился со Швиговским в саду. Возобновилось старое. Мы обсуждали последние книжки радикальных журналов, неопределенно готовились и ждали». Если Бронштейн и числился студентом Одесского университета, то он был таковым лишь формально, так как вместо пребывания в Одессе он почти все время находился в Николаеве, участвуя в деятельности кружка Швиговского.

Бронштейн не прекращал атаковать марксизм, но, подобно герою своей недописанной пьесы, влюбился в марксистку Соколовскую, сестру своего соавтора. Свои идейно-политические искания он сочетал с заигрыванием с Соколовской. Когда в последний день 1896 года друзья собрались у Швиговского для встречи Нового года, 17-летний Бронштейн объявил, что он стал марксистом. Соколовская была в восторге, но новогодний вечер для нее был испорчен тостом Бронштейна, когда он проклял всех марксистов, которые вносят «сухость и тяжесть во все сферы жизни». В слезах девушка покинула вечеринку, заявив, что больше никогда не подаст руки Бронштейну. (Правда, через три с половиной года Соколовская стала его женой.)

Но события заставляли Бронштейна и членов его кружка задуматься о возможности применить на практике революционные идеи, о которых они до сих пор лишь бурно разглагольствовали. Активизации кружка, по словам Троцкого, способствовали волнения среди российского студенчества. Он утверждал, что непосредственным толчком к ним послужило самосожжение курсистки Ветровой в Петропавловской крепости в феврале 1897 года. Как писал Троцкий, «эта трагедия, так и оставшаяся невыясненной до конца, всполошила всех. В университетских городах происходили волнения… К революционной работе я приступил под аккомпанемент «ветровских» демонстраций».

Эту версию поддерживал и Дейчер. Он писал, что под влиянием студенческих волнений «Бронштейн и его друзья почувствовали, что настало время переходить от слов к делу». Дейчер приводил слова Зива: «Бронштейн… неожиданно отозвал меня в сторонку и предложил мне по секрету, чтобы я присоединился к рабочей организации, созданной им самим… Идея народников, сказал Бронштейн, отброшена. Планируется создать социал-демократическую организацию, хотя Бронштейн избегал использовать это слово… Предложено назвать ее «Южно-русский рабочий союз»… Когда я присоединился к организации, все уже было налажено. Бронштейн уже установил связи с рабочими, а также с революционными кругами в Одессе, Екатеринославе и других городах».

Если верить Зиву, то Бронштейн сильно преувеличивал собственную роль в организации «Южно-русского рабочего союза», который был создан весной 1897 года. Известно, что помимо Бронштейна ведущую роль в его руководстве играли А.Л. Соколовская, ее братья, Г.Л. и И.Л. Соколовские, Р.С. Короткое, И.А. Мухин, Г.В. Лейкин, А.С. Бабенко. Хотя среди членов новой организации преобладали молодые люди, подавляющее большинство из них были старше Левы Бронштейна.

Возможно, что, став членом тайной организации, Лейба постарался убедить А. Зива в том, что он являтся ее создателем и в его руках нити, связывающие ее с другими революционными центрами. Хотя в своей автобиографии Троцкий не повторял этой версии, он все же написал, что лично составил устав организации в «социал-демократическом духе».

В эти же годы в России происходил бурный рост организаций социал-демократического направления. Как отмечалось в многотомной «Истории КПСС», «марксистские кружки создавались в Одессе, Екатеринославе, Харькове, Ростове-на-Дону, Николаеве и в других городах юга страны. Организаторами их, как правило, были революционеры из интеллигентской среды». Знаменательно, что когда в 1897 году встал вопрос о подготовке I съезда Российской социал-демократической рабочей партии, николаевский союз, а также одесская и «молодая» петербургская социал-демократическая группы не были допущены на съезд «как не вполне устойчивые и недостаточно конспиративные».

Для такого суждения были веские основания. Из рассказов Троцкого следует, что многие члены «Южно-русского рабочего союза», включая его самого, были еще далеки от идей социал-демократии и марксизма. Значительную часть новых членов составили рабочие, бывшие членами различных религиозных сект. Как писал Троцкий, «некоторые называли себя баптистами, штундистами, евангельскими христианами… В первые недели наших бесед некоторые из них еще употребляли сектантские обороты и прибегали к сравнениям с эпохой первых христиан». Вероятно, среди этих людей, выступавших против православия, члены «Союза» рассчитывали распространить их оппозиционность и на другие стороны российской жизни.

Однако юные энтузиасты не были готовы для ведения пропаганды среди рабочих. Об этом свидетельствовало пробное пропагандистское выступление Бронштейна среди своих товарищей. Как вспоминал А. Зив, Лев Бронштейн «цитировал Гумпловица и Джона Стюарта Милля и в конце концов совершенно запутался. Его фразы становились все более трескучими и невразумительными. Аудитория, искренне сочувствовавшая оратору, не знала, как ему помочь завершить его речь. Когда же он, наконец, замолк и попросил задавать ему вопросы по обсуждавшейся теме, то все молчали, так как не знали, что же это была за тема. Оратор прошествовал через комнату и бросился на диван, уткнувшись лицом в подушку. Он был покрыт потом, а его спина тряслась от беззвучных рыданий. Мы все от души жалели его».

Бронштейну пришлось много учиться, прежде чем он стал кумиром массовых аудиторий. Эта учеба началась в Николаеве. Свои первые уроки он получил от рабочего И.А. Мухина, который был старше Лейбы на 10лет и, по словам последнего, казался ему стариком.

Объясняя Бронштейну свой метод пропаганды среди сектантов, Мухин говорил: «Евангелие для меня в этом деле, как крючок. Я с религии начинаю, а перевожу на жизнь. Я штундистам на днях на фасолях всю правду раскрыл». – «Как на фасолях?» – «Очень просто: кладу зерно на стол – вот это царь, кругом еще обкладываю зерна: это министры, архиереи, генералы, дальше – дворянство, купечество, а вот эти фасоли кучей – простой народ. Теперь спрашиваю: где царь? Он показывает в середку. Где министры? Показывает кругом. Как я ему сказал, так он мне и говорит. Ну теперь постой… Тут я, значит, рукой все фасоли и перемешал. А ну-ка покажи, где царь? Где министры? Да кто ж его, говорит, теперь узнает? Теперь его не найдешь… Вот то-то, говорю, и есть, что не найдешь, вот так, говорю, и надо все фасоли перемешать».

Этот рассказ Мухина потряс Бронштейна. По его словам, он «даже вспотел от восторга… Вот это настоящее, а мы мудрили, да гадали, да дожидались». С одной стороны, Бронштейн понял, что изложение плохо переваренных им работ Гумпловица и Милля не будут поняты рабочими. Для пропаганды надо использовать самые простые и понятные слова и образы. С другой стороны, для него стало очевидно, что внимание надо уделять не изучению теории прибавочной стоимости, а самыми немудрящими приемами внедрять в сознание рабочих мысль о том, что главное – это «перемешать» Россию.

Изучение же марксистских работ или опыта мирового социал-демократического движения было сведено к минимуму. По словам Троцкого, «не хватало литературы. Руководители рвали друг у друга из рук один-единственный заношенный рукописный экземпляр «Коммунистического манифеста» Маркса – Энгельса, списанный разными почерками в Одессе, с многочисленными пропусками и искажениями». А поэтому руководители кружка «сами начали создавать литературу».

При участии Бронштейна был налажен выпуск на гектографе листовок (таких было выпущено 10) и газеты «Наше дело» (было издано три номера). По словам Троцкого, «это и было собственно началом моей литературной работы. Оно почти совпало с началом революционной работы». Лев писал прокламации или статьи, а затем переписывал их печатными буквами для гектографа. Это была нелегкая работа, и каждая страница требовала не менее двух часов напряженного труда. Однако, как писал Троцкий, «зато какое чувство удовлетворения доставляли сведения с заводов и с цехов о том, что рабочие жадно читали, передавали друг другу и горячо обсуждали таинственные листки с лиловыми буквами. Они воображали себе автора листков могущественной и таинственной фигурой, которая проникает во все заводы, знает, что происходит в цехах, и через 24 часа уже отвечает на события свежими листками».

Не известно, действительно ли таким представляли себе николаевские рабочие автора листовок, но не исключено, что Лейба хотел, чтобы его таким представляли и чтобы он на самом деле был таким. Его коллега по кружку Зив утверждал, что героем Бронштейна в эти месяцы стал Фердинанд Лассаль. Дейчер писал: «То, что на юного Бронштейна оказал такое сильное впечатление Лассаль, вызвано несомненным сходством между ними. Лассаль тоже был сыном в богатой еврейской семье и вышел из рядов своего класса, чтобы бороться за эмансипацию рабочих. Он был одним из величайших ораторов и одной из наиболее ярких и романтичных фигур своего века». Вероятно, Троцкому были близки и идеи Лассаля, который исходил из возможности социалистической революции лишь, когда пролетариат составит большинство населения. Поэтому Лассаль считал необходимым постепенную борьбу за улучшение положения рабочих без ликвидации капиталистического строя.

Как известно, Лассалю было 38 лет, когда он возглавил первую рабочую партию Германии – Всеобщий германский рабочий союз. Вероятно, Бронштей рассчитывал, достигнув возраста Лассаля (это должно было произойти 25 октября (7 ноября) 1917 года), сравняться своими делами с выдающимся германским революционером. Бронштейн «говорил о своем герое с восторженным восхищением; давал клятву следовать ему во всем; и если верить Зиву, то он хвастал, что он станет русским Лассалем. Молодой человек не был отягощен скромностью фальшивой или реальной».

Руководителям «Южно-русского рабочего союза» еще далеко было до уровня лидера «Всеобщего германского рабочего союза». Несмотря на громкое название, союз объединял не более 300 рабочих, но самоуверенный и честолюбивый подражатель Лассалю вряд ли сомневался, что скоро об их организации станет широко известно. Успех организации юноша связывал в значительной степени с личным успехом.

А. Зив писал: «Быть всюду и всегда первым, – это всегда составляло основную сущность личности Бронштейна; остальные стороны его психики были только служебными надстройками и пристройками». По словам Зива, участие в подпольной деятельности было для Лейбы Бронштейна мощным источником самоутверждения. «Революция властвовала над его «Эго». Вместе с тем Зив утверждал, что «Эго» Бронштейна властвовало над его поведением… Он любил рабочих, любил своих товарищей… потому, что в них он любил самого себя».

Правильно ли изображал Зив много лет спустя тогдашнее душевное состояние Бронштейна? Нам не дано знать, что на самом деле происходило в сознании выпускника реального училища. Однако ясно, что переход от школьных занятий и домашней жизни к революционной деятельности был слишком быстрым, чтобы считать его следствием зрелого и глубоко осознанного решения. Автор антиправительственных прокламаций совсем еще недавно сочинял с таким же пылом домашний журнал в Яновке и журнал «Капля» в училище Святого Павла. Еще год назад он отчаянно старался переспорить врагов своего класса, пару месяцев назад его интерес к марксизму лишь помогал ему бороться за лидерство среди своих друзей и одновременно ухаживать за понравившейся ему девушкой. Он по-прежнему толком не был знаком с работами марксистов, идеи которых он то оспаривал в язвительной статье и незаконченной пьесе, то собирался пропагандировать среди рабочих.

Судя по его рассказам, Бронштейн с энтузиазмом воспринял еще одну сторону революционной деятельности – необходимость соблюдения секретности. Даже много лет спустя он с нескрываемым восторгом описывал тайные встречи, происходившие то в шумном трактире «Россия» под оглушительную музыку «машины», то лунной ночью на кладбище. Бронштейн придумал себе псевдоним «Львов», и этой фамилией он представлялся при знакомстве с новыми членами «Союза». Вероятно, все это тешило его романтическое воображение.

Но он должен был понимать, что приготовление листовок и газет и распространение их среди рабочих– это не подготовка «кошачьего концерта» в школе. Рассказы журналистов Одессы в доме Шпенцеров могли убедить его в том, что платой за такие «игры» является суровое наказание, не сравнимое с его временным отчислением из школы. Что же определяло его поступки: подростковое легкомыслие или предпосылки к формированию зрелого революционера? Нет сомнения в том, что какова бы ни была доля «игрового» начала в действиях Бронштейна, он проявлял известную смелость, вставая в ряды врагов режима.

Но не только Бронштейн, а и его более зрелые коллеги по «Союзу» проявили немалое легкомыслие в своей подпольной деятельности, вопиющим образом пренебрегая правилами конспирации. Сомнения организаторов I съезда РСДРП в отношении способности николаевского союза вести подпольную работу были не напрасными. Почти сразу после начала распространения прокламаций члены «Союза» попали под наблюдение жандармерии. Их не арестовывали просто потому, что, по словам Троцкого, «полиция медлила, не веря, что «мальчишки из сада» способны вести такую кампанию, и предполагая, что за нашей спиной стоят более опытные руководители. Они подозревали, по-видимому, старых ссыльных. Это дало нам два-три лишних месяца. Но в конце концов слежка за нами приняла слишком явный характер, и жандармы узнавали неизбежно один кружок за другим».