Он всегда звонил по телефону перед приездом, и едва успевал поднести руку к звонку, как всякий раз происходило необъяснимое чудо: дверь открывалась еще до звонка и ему навстречу сияли, эти по-детски распахнутые глаза. Эти руки на шее, горячее тело, доверчиво прижавшееся к тебе.
Ты — центр мироздания.
Он забывал, сколько ему лет, сколько дней Она без него. Она заводила старенький советский будильник, и они любили друг друга.
Говорили между ласками о его концертах, и о его новых, теперь уже дисках. О его детях, его маме, и снова о гастролях.
Были времена, когда Она тайком давала ему деньги, пряча их в задний кармашек брюк.
А теперь Он, оставлял: то в ванной, на полочке, то на подоконнике, между цветочных горшков, коробочки с турецкими побрякушками.
Они редко виделись, чтобы мужчина мог помнить эти мелочи. И очень удивлялся, когда женщина смущенно напоминала ему, что браслет, так заставивший его душу, стонать от подозрений, подарен им.
У него все меньше волос на голове, и седая, когда-то рыжая, борода.
У нее уже не проходящие морщинки в уголках глаз, обмякшие груди, губы.
Они начинали целоваться прямо с порога, словно боясь потерять хоть мгновение встречи. С годами поцелуи, как хорошее вино, так же кружили голову, вот только желание разгоралось так медленно, что появлялся страх и стыд: а вдруг, не пожалеет, не простит.
Он возвращался после долгой разлуки, Она ждала. Для кого-то в этом большом городе — ролевые игры, а для них двоих, жизнь.
— Сними рубашку и майку, пахнет, — она помогала ему дрожащими пальцами, расстегивать пуговки.
— Да ерунда, в костюмерной их дюжина висит.
— Я быстро постираю, потом выглажу.
— Ну не беспокойся, — он боялся разомкнуть объятья.
— Нет, я все таки постираю, и выглажу, — наконец-то рубашка падала ей в руки.
Он присаживался на кровать и, обняв ее колени, пытался удержать. — Да ну ее, вон же в шкафу сколько висит.
— А помнишь, как пять лет назад? Она заметила, что это не та рубашка, что ты одевал утром. Тогда она все рубашки выбросила, и купила новые. Отдохни с дороги.
Он покорно позволял себя уложить и укрыть одеялом.
Женщина уходила с его рубашкой, куда-то вглубь квартиры.
— Приготовить, что-нибудь вкусненькое?
— Ты ведь знаешь, я перед концертом не ем.
— Мне приятно, просто готовить для тебя.
Она что-то осторожно делала на кухне, иногда роняя какие-то мелочи, и тут же шепотом себя ругая.
Он устало закрыл глаза и закинул руки за голову.
— Я отнял у тебя жизнь.
Слова сорвались с губ, хотя ему казалось, что он проговорил это во сне.
— Ты подарил мне Любовь, — она присела на краешек кровати, от нее пахло теплом кухни и ароматом ванили.
— Да, что там рубашка, — неожиданно вернулся мужчина к прерванному разговору. — Вот однажды, я твой волос на рукаве утащил. Весь концерт, смотрел на него с любовью, словно ты на концерте со мной. Потом спрятал его в карман жилетки, он там до сих пор лежит. Я точно знаю.
Он только слукавил в одном: ее волос лежал вместе с тюбиком нитроглицерина.
А Она промолчала, что сидит на каждом его концерте, рыдая в душе, в такт гитарным струнам.
Он тяжело дышал, но превозмогая огненную боль в груди, целовал: и эти мокрые завитки волос на висках, и порозовевшее от недавней любви ушко, и трепетную жилку в изгибе шеи.
Рубашка приятно согревала кожу после прохладного душа. Женщина повязывала ему галстук.
— Ну зачем ты, — она не договорила и поцеловала его куда-то в бороду.
— Ты же знаешь, я не для себя, для твоего здоровья.
— Глупости, ничего мне такого не надо, — но опровергая свои слова, прильнула к нему, одаривая, сладостной негой.
— Иди, долгие проводы горькие слезы.
Встреча, предопределившая их отношения на долгие, долгие годы была, тогда казалась мимолетным наваждением. Рейс все откладывали, и Он пошел, в модный тогда видеосалон, скоротать часы ожидания. Их кресла оказались рядом. На экране великолепный Брюс. Ли побеждал всех врагов, а соседка рядом плакала. Он слышал тихие всхлипы, и сам не зная отчего, погладил ее руку.
Она прилетела отдать последний долг своему отцу, но таксисты в непогоду заломили цены, наравне с ее стипендией. Он всего лишь два месяца назад похоронил отца. И вот словно в страшном сне все повторилось сначала. Он не только дал денег, но и поехал с девушкой, и участвуя в печальных ритуалах, ни на шаг не отходил от нее.
Ее боль была так созвучна его боли, с той лишь разницей, что его отец был для него всем, а она видела отца всего пять лет, своей детской жизни.
Почему жалость этой незнакомой девушки, почти девочки принесла ему утешения больше, чем все очень правильные слова жены он не мог объяснить. В момент встречи он чувствовал себя одиноким, а рядом был такой же, больной от утраты, человек.
Она училась в Ленинграде. И если бы не его гастроли, то встречи были бы чаще. А когда он уже почти решился уйти от жены, та огорошила его новостью о своей третьей беременности.
Он не ушел, и долгие годы был холоден к младшему сыну. А тот, словно, что-то доказывая отцу, стал замечательным и известным художником.
Она стала его музой, его живой водой. Он для нее стал: и отцом, и мужем, и ребенком.
Она догнала его уже на улице. Такси еще не приехало.
Ей, как всегда за последний год, стало страшно. А вдруг? Навсегда? И никогда? И зачем жить? Без него?
Прижалась всем телом и прошептала, впервые за столько лет: «Я люблю тебя».
— А я, пою тебе об этом, каждой своей песней..
Такси помчало его к центру города, он успел развязать галстук, так любовно повязанный всего несколько минут назад, а потом боль, огненной стрелой, ударила куда — то в затылок.
— Прости, — успел прошептать он, той, которая ждет.