Волосы запахнут речной водой, станет прозрачнее вода глаз. Если ты еще хочешь увидеть меня молодой, время сделать это — сейчас. Скоро мой сын станет жителем дачных мест, будет бродить теленком в кустах смородины, излазает каждый метр на пару км окрест и всю жизнь будет звать это Родиной. Я пополню ряды ситцевых матерей, галерею женских образов: голос, руки, подол. Время вокруг завьется — чем дальше от меня, тем быстрей, а в центре спирали все еще влажен воздух и холодит ступню мною вымытый пол. А у русских рек каждый год те же русые мальчики, те же на бок брошенные велосипеды, пожилые пары и дети, купальщики-дачники… Сосед вечерком говорит соседу: «Умер Абрагин-то, пчел который держал». На соседнем участке старая женщина, жена (вдова) его Вера, разговаривает с пионами: «Уже отцветаете. Как же жаль. Вы мои хорошие…» А они опадают, и слушают, в руки ее клонят головы, и не верят.

Небо огромно и голубо, пусто. Небо, небо над головой, тянет. Тянется к небу лук и цветет капуста. Полоть, поливать. Гадать, где тебя застанет. До последнего часа чистить на суп картошку. Легкие дни, полные трудной работы. Руки, привычные к тряпке и поварешке. Трудные дни легко улетают, что ты. Небо, как вакуум, втягивает все, что плохо держится. Время опережая, можно бы было выскользнуть ненарочно, если б земля за ноги не держала. Неугомонные старые руки эти сами собой работают, заводные. Сколько любви они дали — живите, дети. Ешьте, внучки и доченьки, пейте, мои родные. Руки свои увидит и не узнает. Я ль это? — думает. — Я. И когда успела? Время меня качает и пеленает. Ждет, когда я поспею. Над головой высокое простирается, взглянешь — порадует радугой или птицей. Вспомнится, как наяву проявится, время другое, которое часто снится. Там молодая мама из леса красную ягоду носит — ведрами. Утром ранним в небе поют самолеты неясную гласную. И земля почти зарастила раны. Вечером к музыке сходятся группами, парами фронтовики — для девчат старики практически, из летного училища — молодые парни, и девушки — из педагогического. Все там было иначе. Только небо осталось то же, тянет за пуповину к сердцу и темени. Голубой колыбелью пространства и времени обнимает нас. И зачатки на нас похожих  уже носит в себе.

вот ковыляет по парку пустой пакет воздух перебирает древесный пух дальние звуки трогают нежно слух все слегка шевелится, но вроде бы ветра нет подросток-щенок инспектирует сумки тёть огороды сорного времени не прополоть ветошка серая, нежность житья-бытья прошлогодняя верба, вчерашняя поминальная кутья вещи в руках рассыпаются, обращаются в пыль дворники их сметают из небыли в быль потихоньку отворачивается от солнца лицо земли и, взлетая, гудит вдали электричка — пустая коробочка. неуют телес. человека у эскалатора пакуют в пакет небес. куколка. смерть моя. дверь. на траве двора скачет прозрачная детвора

терпкий ветер, как тёплый лепет, вчерашний день близко-близко, око видит да зуб неймёт время в банке — на полку, пожалуйста, не задень — для застолья на новый год звон трамвая в арке, эхо и воздух снов это лето тепло экономило — про запас консервированное молчанье, моя любовь человекочас одичавших ассоциаций не соберёт, спит мой ум пастухом под деревом, крепок ствол а вокруг золотые пчёлы творят свой мёд на живую нитку шитое вещество

1. Поздняя осень. Девушка в двадцать восемь. Судьба на ладони, но надо ее прожить. Первое дело, когда становишься взрослым, — детские игры свои оплатить. Память закидывает вопросами. Как бы душою не покривить. Судьба формируется, как рельеф, как речное русло, в землетрясениях юности, вторит пейзажам родной земли. Где родился, там пригодился. С кем водился, чему учился. От кого отвернулся. Кому слова и дела твои не помогли. С этих высот жизнь кажется обозримой. Солнце сияет на всем, и белым-бела тропка до самой смерти. Давай, родимая. Ребеночка на руки и пошла. 2. Поздняя осень — женщина в двадцать восемь. На солнышке молодо выглядит, улыбается. Излучает ответное гаснущее свечение. Жизнь, как битая октябрьская антоновка, душиста и неказиста, как лес в ноябре, безлистый, в нежданно погожий день забывает, что плохо одет, греет веточки. В ожидании зимы земля подставляет бока в желтых клочьях травы на буром подшерстке, как дворняга вылинявшую шкуру, — солнцу, ослепительному белому солнцу, которое, как любящий взгляд Бога, все преображает в чистую пронзительную красоту.

О чужой жизни, о красивой до боли девочке, я снимала бы фильм с открытым, пустым финалом, с незаметным концом, потерянным за рекламой, словно, прервавшись, его забыли возобновить. Полтора часа она светилась бы каждой клеточкой, а потом затесалась бы, как мысль перебитая, которую не вспомнить, не договорить. Так, примерно, и нам суждено жизнь прожить. Мы уходим, кто сразу, кто постепенно, друг у друга из поля зрения, неизменно в социальных сетях всплывая под Новый год. И, по большому счету, не будет большой разницы, от того, кто первым из нас умрет. Тот, кто первым умрет, заслужит себе охов-ахов, породит в нескольких душах несколько смертных страхов, по большому счету, каждый сам за себя. Даже за тех, кого любишь, как никого другого, мысль о ком не оставит в покое, в горе, в радости не исчезнет, ты не ляжешь ни в гроб, ни на одр болезни. Разве только замолвишь слово. Перед той, которая нас запирает в этом мире, помешивает, вынимает готовенькими или полусырыми, не балуя слишком. Все мы варимся здесь под одной крышкой.

Здесь был пустырь. Семнадцатиэтажку на нем поставили, как коробок, потом. В ней дети чьи-то выросли. Она же стоит еще все будто на пустом. Не заросло. И край остался краем. Его я чувствую, хотя меня здесь не было, когда пугали лаем собачьи стаи воздух пустыря. От новой стройки за ж/д путями разносятся удары. Будет дом. Их звук летит над здешними местами и мерой гулкости исследует объем пространства. Он слетает на поверхность пруда, вокруг которого с тобой по воскресеньям ходим и, наверно, не раз пройдем и летом, и зимой. Здесь перед тем, как в храм нести к причастью, катаем сына мы в коляске, не спеша. Здесь мы врастем неповторимой жизни частью. Здесь наша жизнь уже почти прошла.

Как холодно бежали облака, и как ребенок мой, проснувшийся в тревоге, оранжевые фонари дороги увидев, замер на моих руках; как мы стояли у открытого окна: в прозрачном воздухе острее были грани высотных освещенных зданий, и только черная листва была темна; подъездов лестничная пустота светила в каждом доме ровной строчкой, и самолет невидимый взлетал, мигая красной точкой, — все это было Божий дар, ему и мне, и мы одновременно жили, как будто в этой синей глубине нас отпустили и благословили.

…в остальном тишина. Рост растений и ток воды. И в воде оплывают облачные гряды. Только тем и бывает нарушен порой покой, что кулик-невелик пролетит над самой водой. По пологому берегу отмели и песок, на обрывистом — сосны, солнце в левый висок. Мы плывем, берега плывут, и вода течет, и петляет река, повторяется поворот. Сколько я не видала в мире других чудес, и тропических пляжей, и южных ночных небес — хоть бы глазом одним, проездом, пролетом хоть… Но увидеть иные места не привел Господь. Значит, здесь мне и быть, и во всю мою душу глядеть. Голубым и зеленым глазницы свои заливать. На равнинной земле родиться и умереть. Здесь мне после опочивать. Тем и дорог запах хвои лесной, смолы и журчанье реки о поваленные стволы, что возьмет с собой их образ моя душа, когда тело не сможет ни слышать уже, ни дышать.

Зелены листы, небеса чисты. Покупаешь крест из берёсты. Грош цена — носи. Только попроси. Как Его прощение просто! В стену лбом стоять — камень холодит, как рукой снимает горячку. Крест берестяной купишь себе сам, «сердце чисто» будет на сдачу. Голова пуста, колет береста, косточки лежат — не проснутся. Чёрные оградки, не могилки — грядки, у ворот на них обернуться. Путь тебе знаком, до метро пешком, ветер отрезвляюще жёсток. Крест из бересты. Это снова ты. Что же ты застыл? — перекрёсток.

Здравствуй, моя любовь, благоденствуй. Как ты здесь оказался, спустя семь лет с половиной? У того же балкона стоишь, будто в окно вошел. Мне в тебя не поверить. Видишь, и правда, жизнь оказалась длинной. Кто из нас в следующий раз придет к другому с повинной? Я уже не знаю, грешно это или смешно. Я забыла, что ты есть на свете, но в разговорах невольно и невзначай я, случалось, копировала твою мимику и интонации. Странная жизнь. В ней есть перегоны и станции. В ней забудешь начало, не дочитав до конца. Но сквозь черты и резы на всех страницах проступают черты твоего лица. Здравствуй, моя любовь, благоденствуй. Жизнь оказалась длинной. Спустя семь лет ты стоишь, источая прозрачный свет, смотришь на синюю ночь, на лицо Вселенной, ты живыми глазами впускаешь ее в себя, и становишься в ней нетленным. я люблю тебя небо светает И не ты ли из головы моей вышедший сон, который к утру забыть? Эта ночь через минуту растает. Ты рассеешься, может быть.

Поселится один внутри другого, и будут временами говорить. Который час? Ответит: Полшестого. То посмеется, то подскажет, то пошутит, Посмотрит молча, может быть. За годы в облике ничто не изменится. Не постареет, и волос не пострижет. И встреча первая все будет длиться, длиться. И это время не пройдет.

Зреет годами, случается в одночасье. Нет между нами больше ни ссор, ни истерик. Я ничего не требую. Ты не властен ни над горем моим, ни над счастьем. Мы, вероятно, увидим Америку, но время и место не совпадут. Ноги мои побредут по тресковому мысу, утопая в песке по косточку. Ты, наверное, разведешь разговоры в Денвере или в форточку будешь в Москве покуривать, как сейчас. Но ничто не излечит нас.

1. Разум кодирует опыт в образы, режиссирует сны. Каждый год я не верю, что доживу до весны. Я ныряю в целебный сон, как в спасительный дом — ты живешь, как живой, в нем. В этом мире всегда есть море, и я плыву. Море, бывает, топит меня, а потом баюкает, как щепочку, на плаву. Иногда оборачивается пропастью за спиной или в углу зрения маячит сияющей ласковой синевой. Это среда моих зашифрованных сновидений, моя жизнь. Иногда меня тянет, так тянет вниз. Но у вечного океана и смерти не может быть. Я покорно тону, но не гибну, я становлюсь водой. В этом мире ты берег, до которого не доплыть. Я касаюсь тебя волной. 2. То, что с нами случилось, я себе рассказала сама. Я сложила в слова то, на что мне хватило ума, и для крепости пересказала тому тебе, что живет в моей голове. Это то, что я буду помнить: слова, места… История стала вполне логична и даже проста. Память придирчиво, несправедливо, дотошно редактирует прошлое, стирает необъяснимое, чтобы не было невыносимо время, когда моим воздухом был ты и я вдыхала тебя, как вынырнув из воды.

Я болею холодом и темнотой. Всерьез. В неминуемые сезоны моей страны я болею от скудости, грубости, жалости и вины. Здравствуй, межлопаточный остеохондроз. Раз в три месяца не выдерживать и звонить. Рефлекторное счастье на звук твоего «алло». Будто свет в чулане включают — и вмиг светло. И меня от тебя, наверно, пора лечить. Я устала от этих местоимений «тебя-меня», я сама с собой, нет никакого «ты». «Ты» живет в параллельной вселенной, и вход закрыт. Так случилось, в этом некого обвинять. Ах ты, горе-злосчастьюшко, мой ненаглядный свет. Все потешки-пестушки вылетели в трубу. Ты с катушек съехала, мать, закатай губу, тебе сколько лет? И слезится ноябрь, как старческий глаз, и сосет тоска, невменяемая, родимая, кровью поеная моей. Я сама ее выкормила, выносила на руках. Как теперь оставишь? поди-ка не пожалей. Но в погоде ли дело, если в погожий день, ну допустим, лета, индейского, золотого, я иду, например, к глубокой синей воде и ловлю в ней слово за словом… И тогда, дыша органикой и синевой, каждый вдох и выдох благословляя, я все так же живу параллельно с тобой, радуюсь, представляя: вот ты едешь за город, слушаешь музыку по пути, вот ты учишь братишку рыбачить, в футбол играть. Этот день, безмятежный, как будто ему не пройти, и тебе проживать.

Копейки считали, ссорились, были счастливы. Не ведали что творили, но шли по замыслу. Думали развестись, а сына родили. Щедр и Милостив Господи, чем мы Тебе угодили? В нашей страшной стране так и ждешь мора, глада, нашествия и гражданской войны, что хуже стихийного бедствия, высоты безымянной, оврага безвестного, без суда и без следствия. Защити же, Господи, детство их. Осень вот: на стружке яблонных листьев коричневой коляски и курточки. Так ярко. «Гули-гули» и «ути-уточки» — Так сбивчиво.

«На роду написано». Что на роду написано? Это когда тебя от матери приняли, в слизи, сизого, а где-то там, в высших сферах уже ведомо, где ты голову сложишь навек. И пока еще кровь пульсирует в мягком темени, ты тот самый уже человек. «На роду написано». На каком на роду написано? Что еще за «род»? Это предки твои, все грехи их, гены их, души их, кровь и пот, это твой народ. Это лица наши в толпе церковной похожие, Господи, не кисель так седьмая вода. Это мы, кровь и плоть Твоя, от единого корня, на одном языке молим Тебя: беда, беда такая, что дальше некуда, даже нам ее, безропотным, не стерпеть. Лихая, слепая, бесправая, опять засвистала смерть. Наши «грады» и «ураганы» по нашим людям, волосы дыбом от новостей. Сколько детей отпели мы этой зимой, Господи, Сколько еще отпоем детей? Помоги нам найти в себе силы поднять головы, скинуть дьяволово ярмо. Сколько можно им резать нас, сколько можно нам подставляться под их клеймо? Дай нам волю действовать. Мы по колено, по седьмое колено в крови — и уже искупили вину. Нам пора стряхнуть с себя смерть и бессилие, прекратить избиение, остановить войну.

Нагруженная до отказа лада тряпьем и скарбом, бедными людьми. К стеклу прижалась листьями рассада, зелеными ладонями. Костьми на грядках лягут, но посадят к сроку, по лунному календарю, на первомай, картошки сотки три, хотя оброку и не платить, им нужен урожай не от крестьянской тяги к земледелью — им без него на деле не прожить, и выходную майскую неделю не разгибаются. Да Бога б не гневить! На Пасху грех работать — даже птичка гнезда не вьет. Нельзя не навестить родных покойников. Свяченое яичко на кладбище заехать положить и рюмку выпить за Христос воскресе. Прости нас, деда, глина, чернозем. Мы все же верим, что они воскреснут. Мы ждем. И пережевывая хлеб за мертвых, мы слушаем кладбищенский, лесной, лазурно-звонкий щебет перелетных, вернувшихся в отчизну весной.

От побед наши деды видали одни медали. Среди нас их почти уже нет. Мы кричим о победе, хотя мы не побеждали. Каждый год. Семьдесят лет. Победили они, те кто землю засеял белыми безымянными косточками, кровью ее полил. Чем взошла эта пахота? добрым ли? делом ли? Внучек, правнучек, что ты на ней растил? Вот бы нам, народу непобедимому полной мерой хватившему лиха и бед вполне, пожилось нормально. Но: «О, едины мы!» Развалили, что было; готовимся к новой войне. Мы, конечно же, выдержим, выдюжим, заново выстоим, все, что надо, пройдем, это русская кровь и стать. Но во имя тех, кто сражался за мир неистово, не творите войну — не хотелось бы проверять.

1. Осень тончают связи дерево, ветка, лист представляют крону сохраняют приличия ради но места сочленений настолько прозрачны, что каждый чувствует: «мы не дерево, мы облако» 2. Зима смутно, как будто взгляд пробирается через темное тело зима — рентгеновский снимок кости деревьев на сером небе воронье гнездо — опухоль или сердце 3. Весна мне в чашку чая капает вода небесная с железным вкусом крыш древесных семенных сережек птичьих лапок ворона бродит среди укоренившихся ростков по мягкой почве 4. Я тонны влаги над головой. я пустая амфора. в моем глиняном горле поет ветер. я так дышу

Разламывая корку наста, кто-то колобродит под окнами. Может быть, пьяный. Может быть, плохо ему. Не по тропинке собачников и не по дорожке, а по насту, под которым глубокий застарелый снег. В Москве, в середине зимы, под чужими окнами такая глушь — хуже, чем чисто поле. Машины, вместо ветра, свистят.

Теплые камни не остывают за ночь, шершавые, как слоновья кожа, и ступни отталкиваются, и человек летит в воду — сколько ее под нами! Розовый мох на подводных частях камней — чтобы волна, натолкнув, не повредила нежному человеку. Мы уплывали на скалы — оттуда море было огромней, и мы — впереди, мы обгоняли берег в нашем общем стремлении — уйти в море. И когда мы прыгали и, всплывая, цеплялись руками за край огромного камня, под прозрачными пальцами был розовый мох, а под нами — изумрудная толща, и странно было видеть свое тело внизу, без опоры.

Запомнилась навсегда в зеркале заднего вида уходящая электричка отражение золотого неба в скользящей мимо поверхности проезжающего автомобиля и все другие предметы отразившиеся, как живые снимки как подарки мол, вот тебе уходящая электричка и что теперь с ней делать когда она уже уехала? кто-то в ней уезжал в таком-то году, в сентябре и уже не помнит, какого числа все мы там жили, жили и не знали, что со всем этим надаренным делать

Наследники усадебных прудов, супруги селезень и утка неспешно пробираются меж листьев разросшихся кувшинок. Их утята спешат и путаются. Чтобы не отстать, срезают путь по листьям, как по суше, и вес их листьев не колеблет. Говорят, кувшинка, отцветая, сокращает на время к солнцу выпущенный стебель, и он утягивает зреть под воду зачатый плод. Наследники усадебного парка, мы ходим по «неведомым дорожкам» и наблюдаем жизни чудеса. И после, дома, готовясь лечь, выходим на балкон в последний раз перед коротким сном движенье жизни и услышать, и вдохнуть из крон деревьев. Нам вспоминаются и парк, и пруд, семейство уток в лабиринте листьев, цветущие кувшинки, чудеса… …И после, засыпая, мы разговариваем шепотом, неслышно, чтобы самих себя не разбудить.

В роддоме научили не стесняться голого тела смертного пота, родильной крови. В роддоме все женщины знают, из чего сделан мир и как добывается соль земли. Нерожавшие студенточки моют рожениц в родзале. Пожилые нянечки вытирают испачканный кровью пол от кровати до туалета и меняют простыни и пеленки. Женщины ухаживают друг за другом, и невидимые голуби порхают между пластиковыми детскими люльками.

Время выткало во мне ребенка. Бог вдохнет в него жизнь, когда он сделает первый вдох, когда легкие с болью расправятся, как паруса, как парашюты, удержав от падения. Ты паришь. Ты паришь, мой мальчик. Скажи мне, насколько страшно падать? Ангелы были с тобой? Ты не вспомнишь. Но я не забуду.

Человек, которого не было, грызет грушу, улыбается, смотрит в окно. Человек, которого не было, мой сын, играет со мной в прятки: закрывает глаза ладонями, говорит: смотри, мама, меня нет. Отрывает ладони, и мы вместе смеемся: Вот он ты! Человек, которого не было год назад, дает мне предметы и забирает все из моих рук. Связанные судьбой и кровью, мы свидетели друг о друге: человек, которого не было, однажды подумает обо мне — человеке, которого нет.

В сердцевине каждого дерева детство дерева — облик дерева, каким оно было в первые годы жизни. Дерево консервирует прошлое. «Пшеничное поле стучит о сапог длинноостым колосом. Вода плещется на краю земли. Небо шевелится облаками,» — это я, балансируя на велосипеде с восьмеркой, по тропинке через поле, где-то позапрошлым летом. «С другой стороны облаков все очень маленькое. Космос близок, и мы от него мало защищены. Мне двадцать лет, а мне все кажется, что я такая же, как всю жизнь была». Прошло два года и ничто не изменилось. Мой сын, такой же маленький, как я, на даче в первый раз увидел небо и облака и улыбнулся. Он приступил к загадке.

мы удобные люди мы умеем молчать и не думать или думать по-тихому, про себя мы скромняги мы выносливы, терпеливы, трудолюбивы мы не верим, что изменить здесь что-то возможно нашими силами нам сказали, что мы безвольное ведомое племя мы поверили нам очень стыдно мы больше не будем чтобы нас изводить миллионами достаточно повторять нам что мы герои и мы будем самым геройским пушечным мясом мы полезные люди при этом неприхотливы самовоспроизводимы с функцией self-maintenance сами себя кормим, сами всему учимся стараемся не болеть чтобы не сгнить в больнице если и умираем, в том никого не виним на все воля Божья мы не знаем, что происходит, где правда мы знаем, что нас дурачат и те, и другие неприятно быть дураками самые удачливые уезжают отсюда если ты хочешь be happy, учи английский к сожалению, мы не можем все переехать да и нет особого смысла третий сорт и есть третий сорт в любой точке планеты бедные наши дети ребенок готов любить все, что видит он убежден, что мама хорошая и папа хороший что все у нас хорошо но нам приходится им объяснять, что страна у нас нехорошая и мы плохо живем мы рабы и уехать нам никуда нельзя мы же герои или не объяснять и отмалчиваться потом сами начнут понимать поначалу еще будут верить к двадцати пяти убедятся им будет так обидно так больно им придется что-то с этим делать кто-то начнет спиваться кто-то вовремя уедет кто-то найдет в себе силы бороться кто-то забьет и каждое поколение русских проходит через это этап формирования личности инициация ответить на вопрос что делать с этой страной? любить или ненавидеть? как в ней жить? жить ли в ней? забыть ее? но ты уже русский и от этого никуда не уедешь так или иначе примешь ты на себя это бремя с любовью или попытаешься отказаться и будешь тащить его поневоле ты русский это значит, что жизнь будет сложной

Мы теряем детей. Мы теряем наше святое, наших ангелов, наше благословение Божие. Мы теряем их, мы не можем их защитить. Они уходят играть в футбол, и их разрывает снарядами. Они находят интересные штуковины, как мы находили железяки, покрышки… Штуковины взрываются у них в руках, пока они их исследуют, склонив головы, разворачивают их чистые лица. И мы отпускаем их играть в футбол. Отпускаем гулять по простреливаемым окрестностям. Потому что не отпускать нет смысла. Этим дурам слепым все равно, где оставить воронку, и стены не защищают. Отпускаем и разве что просим не поднимать железяки. Больше мы ничего не можем. Потому что мы само собой выросшее мяско, природный ресурс, который можно демонстративно убивать, потом показывать в новостях и жалеть.

жизнь не более чем наблюдение за сменой сезонов я наблюдаю собираю приметы например, как меняются тени деревьев в парке зимой на белом снегу стволы и ветвления голубые, длинные, неподвижные деревья — вечноживые вечнозастывшие великаны в снегу в конце апреля парк заливается светом лиственная бахрома, сережки купаются в солнце тени как будто и нет все в трепещущих зайчиках потом тени сливаются с каждым днем все плотнее деревья становятся зелеными куполами и пятна света будут двигаться под ногами там, где ветер сдувает прядь но проходит время и из первых прорех тянутся черные руки и отражаются на золотом фоне опавших листьев а потом и вовсе тени исчезнут потому что солнце исчезнет и наступит серое вещество поздней осени черная мокрая ночь ноября когда солнце взойдет неподвижные голубые стволы снова лягут на белую землю и снова застынут я живу по этим узорам по этим приметам я вдыхаю смесь запаха палой листвы и мороза или цветенья и зелени и за каждый вдох я говорю спасибо даже один из них — бесценный подарок а сколько их было и сколько их будет

Однажды, проездом в чужом мне Питере, я ночевала в квартире незнакомца-художника, уехавшего по делам. Меня привели туда люди, его друзья. Это были хорошие, очень хорошие парень и девушка. Не надо было особенной наблюдательности, чтобы понять — и между ними своя история. Простая и в то же время не очень. Я могла ошибаться, но в них я увидела себя и свою давно отболевшую муку, неизгладимую радость, пожизненную привязанность — любовь, наверное. Эти люди совсем не знали меня. По доброте душевной, по просьбе знакомых, они нашли для меня ночлег, и были со мной. И в квартире уехавшего художника мы всю ночь читали друг другу стихи и стали давно знакомыми, всегда друг у друга бывшими. Ранним облачным утром, когда они крепко спали, в одной кровати, в одежде, видя разные сны, она — стараясь быть ближе к нему, а он отвернувшись, я поставила на плиту чайник художника и бродила, осматривая вещи художника. Мне понравились его окна, и стол, и мольберты, его хлам, сухие цветы, пузырьки и склянки, рисунки учеников. Я смотрела его книги. В книгах были картины. На картинах был свет и деревья. Потом я выпила чаю из кружки художника, погладила кошку художника, прогнала ее с моей одежды, оделась, обулась, тронула за руку спящего человека и попросила закрыть за мной дверь. Мы обнялись, проговорили дежурные фразы, и я ушла вниз по выщербленной стылой лестнице наискосок через незнакомый двор. Потом я ходила по Питеру, влезла на смотровую площадку Исакия, долго смотрела на город во все концы. Погода была холодная. Больше всего мне понравились верфи, их вывернутые вверх локти, как они стоят далеко. А еще мне понравились ангелы на крыше собора. Я их увидела не так, как обычно, а со спины. Оказалось, что они привязаны к крыше стальными тросами. И правильно — вдруг упадут. Вдруг улетят. Люди все всегда делают правильно. Хорошие умные люди.

Нам пора заняться делом. Социально полезной работой. Пойти и сделать мир лучше. Кто развелся — жениться обратно, завести по второму ребенку. Но мы так перепуганы тем, что стали уже взрослыми, что пытаемся жизнь начать, будто заново, будто не было ничего. Да, еще не поздно переквалифицироваться из журналиста в хирурга, из учителя в программиста. Да, еще можно найти нового мужа или жену. Еще не поздно сказать всем: Я не лось, я бабочка. Достать старые тетрадки, диктофонные записи и сколотить ништяковый роковый бэнд. Наши первенцы наблюдают за нами умными глазками, все принимают как «так наверно и надо». Пример семьи им покажет только Свинка Пеппа. Спасибо ей, милой, на том.

в детской головке зреют детские воспоминания: узор обоев свет ночника странное чувство неволи красота первозданная всего на свете даже асфальтовых трещин неанализируемая, безотчетная безоценочная красота, которая еще даже красотой не названа, потому что она — сама безымянная суть.

смерть ходит близко, вокруг да около всё по друзьям-знакомым передает приветы предлагает выпустить мысли из черепной коробки они разлетятся — легче гелия некоторые в космос другие в чужие головы а в твоей просто обрезали провода просто можно сложить под землю не страшно не больно никак тихо-пусто станешь кладбищенским воздухом безлюдьем криком галочьим качающим ветку ничьим дыханием белым снегом

По вечернюю звезду, как по воду идет золотое облако, светлеет в зените, колокол гудит, коромысло качается, закрываются глазки твои, закрываются: «…жили-были, — слышу. — Живы мы были, жили бездорожье в головушках разводили, только не видели, что над покоем стоим, и под ногами — вода без дна, глубока, спит и не помнит берега». Так вот где вечная твоя развернулась постеленка… Ветром потянет в груди, но какую ни затяни, выльется все одно — колыбеленка. Закачаются берега. Баю-баюшки. Голосом расскажу тебе, но словом как рассказать? Что иду по весне, убираю с лица прядь, а руки — мамины. И пугаюсь, и смеюсь. По вечернюю звезду идет золотое облако, по разлитому небу, да по травяным полям. Из полей навстречу выходит холм, на холме храм, а на храме крест, а на кресте звезда. То не храм, а колодец, то не колокол, а вода. Зачерпнула полную, тая, пошла на четыре стороны. Утром облако соберет по полям ягоду — мою голову. Всем меня хватит поровну.

Зиму простоявшие камыши ветром клонятся. В груди, как в детстве, когда наплачешься, сыро, сладко. По ветру волосы просятся золотинками обозначиться на свету, на ветру. На стеблях сухих камышовый пух, как собачий мех. Наберешь в карманы — и мир притих — слышно: бьется в секунду раз. И ступай внимательно по земле: речка внутри земли течет. Тепло в карманах — о том, как вне зрения, за моим плечом в поле стоит зима.

«Здравствуйте, я ваше тихо забытое детство» — вдруг спотыкаясь об улицу, чувствуешь камень. Ждет в животе, гладкий, голенький, ростом с детское сердце, которое хочет к маме. Виснет и говорит: «Знаете, просто люблю я письма писать тем, кого бросило, и признаваться в вечной любви и памяти, падать внутри толстыми каплями осени, лиственной горькой мякотью». Иногда зажигается четко: «поехать в прошлое» к кому-нибудь, с кем это прошлое было общее, стать на пороге нечаянным и непрошеным, запнуться, недоговорив: «Привет, ничего, что я…» И вот она, кухня. Чайник железный, тот же. Мерзнет с той стороны тоненькое окошко… Беличий мех чуткого воображения горло щекочет перышками ножей. Помнишь, когда-то: делим сырой сумрак, мир тонок, утро в окно, Рождество. Часто рисую — очень этюд простой, много на кисточки пущено беличьих шкурок. И тем драгоценней, чем тяжелее осенние эти капли, чем дальше лица и чем символичней становится новый смысл когда-то нечаянных фраз. Я теперь окажусь перед дверью твоей вряд ли. Но столько раз: …а чай остывал бы под крохотный ток часов и я не сказала б ни слова, ну разве что: «Видишь, как оно все» — тем, прошлым голосом, которого нет уже. А ты бы сказал, что окно не заклеено и я теперь простужусь. Дорожу тобой, дорожу, вспоминаю тебя бережно. Видишь, как оно все. Спотыкаюсь об улицу, продолжаю идти домой. Дома выключен свет, фотографий на стенах нет, за окном незаметно вырос еще один дом там, где был горизонт столько лет.

влечет пуповина за сердце к воздуху к заоконному космосу, звездам веющим на морозе колом чистые простыни полотна холодные дня следующего «как ежик и медвежонок меняли небо» и выменяли на свое, вечное моему нутру одно небо ведомо — внутреннее небо человечее купол, ресницы свечек тросс сердечного лифта — дело тонкое лифт гудит, кто-то спускается домофон скулит, подъездная хлопает «прости меня» не догонит по лестнице со мною курить останется ресницы, лестницы, банки-пепельницы тезки мои, сквозняка крестницы грешные постницы, как же завтра-то с вами утром рабочим встретимся? как друг другу поглянемся? утро о землю грянется беговые дорожки, пистолеты стартовые

Кот, проходя мимо, ткнулся в колено лбом. Сижу на полу, липну. Платон. Том первый. Хотела вытереть с полок пыль. Книжки вывалила на диван, а обратно — влом. И не то чтобы влом, просто то ли щелкнуло, то ли екнуло. И за что ни примешься — вывалится. Сижу на полу, читаю по полстраницы. Наобум пополам разламываю переплеты. мысли мои ты солнце мое ты тесно Тем, кто устал выходить из леса, паутина липнет на лица.

1. Ангел кормит меня на улице крошками чужих жизней: то лицо, то слово. Хожу босиком, как голубь, не могу подойти ближе. Тревога всегда состоит из нежности, когда, как щенок, вылизан теплым ветром в конце осени в начале безбрежности, вылизан, вырожден, выкинут в мир, как в реку, и сердце наматывает на винты от ощущения собственной наготы. И не слышишь, не видишь, ни языка не знаешь, но новая атмосфера уже вокруг, и хочешь не хочешь, но испаряешь в нее новорожденное свое тепло. Господи, не уйти из Твоих рук. Не прикинуться мертвым, не выйти в запасный выход, не выдавить автобусное стекло. 2. Ангел кормит меня на улице крошками, Водит чужими дорожками, То лицо обронит, то слово, то жизнь чужую, То покажет тайную комнату раздвижную. Так возьмет и вынет стену, что здесь стояла 20 лет с моего младенческого начала, 20 лет глаза привыкали скользить, не найдя предмета, А окажется не тупик, а поле и море света. Так однажды вскроется память и все, что было, Все, что мимо мелькнуло, что, словно кощей, хранила, Мне отдаст: уходившую электричку, Запах, воздух, погасшую спичку, зажженную свечку, птичку, Пару прогулянную, приступ хохота, утро белое, Час, минуту, молодость, молодость целую. 3. в детстве как во сне привиделась жизнь солнечной стороной мокрой улицы неужели она в итоге так и окажется бликами ясновиденными в день который я забыла?

Широко — не удержится глаз ни на чем, соскользнет и утонет в зеленой заре. Золотым и беззвучным лучом-плавником гладит солнышко по воде. Больше воздуха стало сегодня. На дне мира открылась воздушная течь. На земле почерневшей тает снег, в эту землю не страшно лечь.

Воздушная трапеция моста, и рельс, и телеграфный провод, далекие, протяжные места натягивают повод, просят повод… Места отрадные, как Божий день, широкие, как между облаками открывшиеся окна, берегами плывут мимо плывущих по воде. Высоким диким берегом втроем после купания мы пробираемся, и ветер одежду нашу сушит на ходу. Поток воздушный, купольный объем объемлет все. И у раздавшегося света, мне кажется, сторон я не найду.

Художникам проще, без слов, вообще, легко. Уйти далеко берегом над рекой. Колос мой травяной, вытянутой рукой если коснусь, вспомню ли ваш покой? Ветер, коснись волос травяных моих. Если босой по полю, а смотришь вдаль, Песней умолкшей в грудь оседает — от поля до неба — жизнь. Трав головной поклон, травам — земной поклон, Ангеле, помолись, хранителю святый мой, моли Бога о мне. Стелется по земле, ветер стелется по земле, только что-то в силу не разойтись. Мне возвращаться в стены, мне отведенные, отсюда, где сердце мое травой поросло. В городах вода серебрит берега бетонные, жалеет, целует: «Спи, — говорит, — скоро снег, — говорит, — видишь: небо белым-бело». Когда становишься камнем, голуби перестают бояться, взлетая, задевают крылом. Прикосновенье небес — новая жизнь, трудная, как любовь. И если босиком идешь по полю, не смотри под ноги, и тогда плоть поля выступит под подошвами теплым войлоком, живое насквозь, тропы вытоптанные, травы некошеные. Идешь и знаешь: дорожки в лесу замшевые небо у края облаком белым стелется где-то внутри леса белое спит озеро где-то внутри тебя белое спит озеро травы над рекой белому свету кланяются

Не везет с погодой, скудеет словарный запас, у Бога осталось только молчанье глаз ангелов в зеркале — из-за спины глядят, как над душой стоят. Сигареты как кашель, сырая Москва, зима, монохромный, под коркой выскобленного лба, бесшумный и бестелесный пчелиный рой — не отогнать рукой. Так прививается к детству большая жизнь. Нервный жалкий женский алкоголизм. Не преуспев в стремлении разделить смерть, привыкаю пить. Это грязная кухня на утро, это в ее окно смотрит почтовый голубь, белый, как полотно. Это чужая смерть, мол, «приветы вам», — скользнула по головам. Смерть оставила память, свою печать, слепок, который я не могу сломать, воск, застывший вылитым на ладонь. хрупкое — только тронь… Так, случайно, взять — сохранить черты. Вещи грозят рассыпаться на глазах. «Если бы можно оставить» — просила ты. Даже тело нельзя. Потом мы сидели над пролитым вином, писали по строчке, и нам казалось — стихи. Но все что могу вспомнить — это окно и восковой отпечаток моей руки.

1. В зеркале мокрых кровель плывет легко тихое море пасмурных облаков. Так серебрится у берега на щеке створка мидии в темно-сыром песке. Вглядываясь, словно в линии на руке, я смотрю, как дерево напряжено. Я не знаю, я или окно. 2. Медленные, как тени, темнеют цвета. Воздух рябит в близоруких моих глазах. Это идет дождь, но и слухом достать из-за стекла звука его нельзя. Чем за окном становится мир темней, тем отраженье отчетливее в окне. Человек раскрывает зонт, выходя на крыльцо, сквозь мое лицо. 3. Мне писать не о чем, кроме как о письме. Или это лгу и не хочу вникать в указания ногтем выдавленных помет по бумаге простыни тенями на кровать, что свершен и учтен помысел, что мелькнул, но надуманы все мои судорожные дела. Я хочу прекратить выстрелом эту войну. Куда ты меня завела? Скомканным жестом выбившись о порог, сколько еще буду ночь провожать в окно? Прожектор на стройке — вывихнутый сустав, он бьет, оголяя дно, как живой с моста, как бесконечно взведенный в безвремении курок. Внизу проезжает машина, и фары делают полукруг по комнате и по мне, стирая меня с листа.

Прийти домой — это переступить порог и в темной прихожей повесить себя на гвоздике. Затемно, как не спавшие, ватные дворники шаркнут лопатами (так заводской гудок вынимал из квартир маленький городок), цапнут спины измученных зимних дорог. Сердце задев кошкиным языком, мокрый снег шлепает босиком. вороны

Вот и сошлось, совпало: слабость после болезни, нежность тихой погоды после недели дождей, прочих осенних симптомов, ветра и темно-серой движимой мокрой тонны влаги над головой. С нежностью отмечаю, как просевает солнце через поистончавшую серость на небесах золото света, и первым изменением тона луч проникает в царство успокоенных крон. Как бы ступить плотнее, Как бы дышать полнее, Как бы глядеть объемней, только бы жить и жить. Разлетелись желтые листья из рук ребенка, и голубь вспорхнул — простая радость, не надо переводить.

Пахнет туман молоком. С утром тебя. Дыши. Воздухом проживем. Хлеб воробьям кроши. Лужи под колесом трескаются, шипят. Город в попытках сон вспомнить под шум дождя. Это такой сезон Это такой урок. Небо вокруг, озон плещется между строк. Ну же, моя душа, выучимся ходить. Главное — первый шаг. С утром тебя. Иди.

Древесный сор весной прибит дождем и пахнет сильно, влажно, неспокойно. Куда пойдем, в какой проем свернем? Вот устье переулка с колокольней в конце. Вот вымокший бульвар. Вот двор и детская площадка — колодец воздуха. И, словно дар, потерянная детская перчатка… Качели, голуби, древесный сор. В тени старинных стен остатки снега. Раскачивай меня. Я до сих пор немею от воздушного разбега.