1. Осень тончают связи дерево, ветка, лист представляют крону сохраняют приличия ради но места сочленений настолько прозрачны, что каждый чувствует: «мы не дерево, мы облако» 2. Зима смутно, как будто взгляд пробирается через темное тело зима — рентгеновский снимок кости деревьев на сером небе воронье гнездо — опухоль или сердце 3. Весна мне в чашку чая капает вода небесная с железным вкусом крыш древесных семенных сережек птичьих лапок ворона бродит среди укоренившихся ростков по мягкой почве 4. Я тонны влаги над головой. я пустая амфора. в моем глиняном горле поет ветер. я так дышу

Разламывая корку наста, кто-то колобродит под окнами. Может быть, пьяный. Может быть, плохо ему. Не по тропинке собачников и не по дорожке, а по насту, под которым глубокий застарелый снег. В Москве, в середине зимы, под чужими окнами такая глушь — хуже, чем чисто поле. Машины, вместо ветра, свистят.

Теплые камни не остывают за ночь, шершавые, как слоновья кожа, и ступни отталкиваются, и человек летит в воду — сколько ее под нами! Розовый мох на подводных частях камней — чтобы волна, натолкнув, не повредила нежному человеку. Мы уплывали на скалы — оттуда море было огромней, и мы — впереди, мы обгоняли берег в нашем общем стремлении — уйти в море. И когда мы прыгали и, всплывая, цеплялись руками за край огромного камня, под прозрачными пальцами был розовый мох, а под нами — изумрудная толща, и странно было видеть свое тело внизу, без опоры.

Запомнилась навсегда в зеркале заднего вида уходящая электричка отражение золотого неба в скользящей мимо поверхности проезжающего автомобиля и все другие предметы отразившиеся, как живые снимки как подарки мол, вот тебе уходящая электричка и что теперь с ней делать когда она уже уехала? кто-то в ней уезжал в таком-то году, в сентябре и уже не помнит, какого числа все мы там жили, жили и не знали, что со всем этим надаренным делать

Наследники усадебных прудов, супруги селезень и утка неспешно пробираются меж листьев разросшихся кувшинок. Их утята спешат и путаются. Чтобы не отстать, срезают путь по листьям, как по суше, и вес их листьев не колеблет. Говорят, кувшинка, отцветая, сокращает на время к солнцу выпущенный стебель, и он утягивает зреть под воду зачатый плод. Наследники усадебного парка, мы ходим по «неведомым дорожкам» и наблюдаем жизни чудеса. И после, дома, готовясь лечь, выходим на балкон в последний раз перед коротким сном движенье жизни и услышать, и вдохнуть из крон деревьев. Нам вспоминаются и парк, и пруд, семейство уток в лабиринте листьев, цветущие кувшинки, чудеса… …И после, засыпая, мы разговариваем шепотом, неслышно, чтобы самих себя не разбудить.

В роддоме научили не стесняться голого тела смертного пота, родильной крови. В роддоме все женщины знают, из чего сделан мир и как добывается соль земли. Нерожавшие студенточки моют рожениц в родзале. Пожилые нянечки вытирают испачканный кровью пол от кровати до туалета и меняют простыни и пеленки. Женщины ухаживают друг за другом, и невидимые голуби порхают между пластиковыми детскими люльками.

Время выткало во мне ребенка. Бог вдохнет в него жизнь, когда он сделает первый вдох, когда легкие с болью расправятся, как паруса, как парашюты, удержав от падения. Ты паришь. Ты паришь, мой мальчик. Скажи мне, насколько страшно падать? Ангелы были с тобой? Ты не вспомнишь. Но я не забуду.

Человек, которого не было, грызет грушу, улыбается, смотрит в окно. Человек, которого не было, мой сын, играет со мной в прятки: закрывает глаза ладонями, говорит: смотри, мама, меня нет. Отрывает ладони, и мы вместе смеемся: Вот он ты! Человек, которого не было год назад, дает мне предметы и забирает все из моих рук. Связанные судьбой и кровью, мы свидетели друг о друге: человек, которого не было, однажды подумает обо мне — человеке, которого нет.

В сердцевине каждого дерева детство дерева — облик дерева, каким оно было в первые годы жизни. Дерево консервирует прошлое. «Пшеничное поле стучит о сапог длинноостым колосом. Вода плещется на краю земли. Небо шевелится облаками,» — это я, балансируя на велосипеде с восьмеркой, по тропинке через поле, где-то позапрошлым летом. «С другой стороны облаков все очень маленькое. Космос близок, и мы от него мало защищены. Мне двадцать лет, а мне все кажется, что я такая же, как всю жизнь была». Прошло два года и ничто не изменилось. Мой сын, такой же маленький, как я, на даче в первый раз увидел небо и облака и улыбнулся. Он приступил к загадке.

мы удобные люди мы умеем молчать и не думать или думать по-тихому, про себя мы скромняги мы выносливы, терпеливы, трудолюбивы мы не верим, что изменить здесь что-то возможно нашими силами нам сказали, что мы безвольное ведомое племя мы поверили нам очень стыдно мы больше не будем чтобы нас изводить миллионами достаточно повторять нам что мы герои и мы будем самым геройским пушечным мясом мы полезные люди при этом неприхотливы самовоспроизводимы с функцией self-maintenance сами себя кормим, сами всему учимся стараемся не болеть чтобы не сгнить в больнице если и умираем, в том никого не виним на все воля Божья мы не знаем, что происходит, где правда мы знаем, что нас дурачат и те, и другие неприятно быть дураками самые удачливые уезжают отсюда если ты хочешь be happy, учи английский к сожалению, мы не можем все переехать да и нет особого смысла третий сорт и есть третий сорт в любой точке планеты бедные наши дети ребенок готов любить все, что видит он убежден, что мама хорошая и папа хороший что все у нас хорошо но нам приходится им объяснять, что страна у нас нехорошая и мы плохо живем мы рабы и уехать нам никуда нельзя мы же герои или не объяснять и отмалчиваться потом сами начнут понимать поначалу еще будут верить к двадцати пяти убедятся им будет так обидно так больно им придется что-то с этим делать кто-то начнет спиваться кто-то вовремя уедет кто-то найдет в себе силы бороться кто-то забьет и каждое поколение русских проходит через это этап формирования личности инициация ответить на вопрос что делать с этой страной? любить или ненавидеть? как в ней жить? жить ли в ней? забыть ее? но ты уже русский и от этого никуда не уедешь так или иначе примешь ты на себя это бремя с любовью или попытаешься отказаться и будешь тащить его поневоле ты русский это значит, что жизнь будет сложной

Мы теряем детей. Мы теряем наше святое, наших ангелов, наше благословение Божие. Мы теряем их, мы не можем их защитить. Они уходят играть в футбол, и их разрывает снарядами. Они находят интересные штуковины, как мы находили железяки, покрышки… Штуковины взрываются у них в руках, пока они их исследуют, склонив головы, разворачивают их чистые лица. И мы отпускаем их играть в футбол. Отпускаем гулять по простреливаемым окрестностям. Потому что не отпускать нет смысла. Этим дурам слепым все равно, где оставить воронку, и стены не защищают. Отпускаем и разве что просим не поднимать железяки. Больше мы ничего не можем. Потому что мы само собой выросшее мяско, природный ресурс, который можно демонстративно убивать, потом показывать в новостях и жалеть.

жизнь не более чем наблюдение за сменой сезонов я наблюдаю собираю приметы например, как меняются тени деревьев в парке зимой на белом снегу стволы и ветвления голубые, длинные, неподвижные деревья — вечноживые вечнозастывшие великаны в снегу в конце апреля парк заливается светом лиственная бахрома, сережки купаются в солнце тени как будто и нет все в трепещущих зайчиках потом тени сливаются с каждым днем все плотнее деревья становятся зелеными куполами и пятна света будут двигаться под ногами там, где ветер сдувает прядь но проходит время и из первых прорех тянутся черные руки и отражаются на золотом фоне опавших листьев а потом и вовсе тени исчезнут потому что солнце исчезнет и наступит серое вещество поздней осени черная мокрая ночь ноября когда солнце взойдет неподвижные голубые стволы снова лягут на белую землю и снова застынут я живу по этим узорам по этим приметам я вдыхаю смесь запаха палой листвы и мороза или цветенья и зелени и за каждый вдох я говорю спасибо даже один из них — бесценный подарок а сколько их было и сколько их будет

Однажды, проездом в чужом мне Питере, я ночевала в квартире незнакомца-художника, уехавшего по делам. Меня привели туда люди, его друзья. Это были хорошие, очень хорошие парень и девушка. Не надо было особенной наблюдательности, чтобы понять — и между ними своя история. Простая и в то же время не очень. Я могла ошибаться, но в них я увидела себя и свою давно отболевшую муку, неизгладимую радость, пожизненную привязанность — любовь, наверное. Эти люди совсем не знали меня. По доброте душевной, по просьбе знакомых, они нашли для меня ночлег, и были со мной. И в квартире уехавшего художника мы всю ночь читали друг другу стихи и стали давно знакомыми, всегда друг у друга бывшими. Ранним облачным утром, когда они крепко спали, в одной кровати, в одежде, видя разные сны, она — стараясь быть ближе к нему, а он отвернувшись, я поставила на плиту чайник художника и бродила, осматривая вещи художника. Мне понравились его окна, и стол, и мольберты, его хлам, сухие цветы, пузырьки и склянки, рисунки учеников. Я смотрела его книги. В книгах были картины. На картинах был свет и деревья. Потом я выпила чаю из кружки художника, погладила кошку художника, прогнала ее с моей одежды, оделась, обулась, тронула за руку спящего человека и попросила закрыть за мной дверь. Мы обнялись, проговорили дежурные фразы, и я ушла вниз по выщербленной стылой лестнице наискосок через незнакомый двор. Потом я ходила по Питеру, влезла на смотровую площадку Исакия, долго смотрела на город во все концы. Погода была холодная. Больше всего мне понравились верфи, их вывернутые вверх локти, как они стоят далеко. А еще мне понравились ангелы на крыше собора. Я их увидела не так, как обычно, а со спины. Оказалось, что они привязаны к крыше стальными тросами. И правильно — вдруг упадут. Вдруг улетят. Люди все всегда делают правильно. Хорошие умные люди.

Нам пора заняться делом. Социально полезной работой. Пойти и сделать мир лучше. Кто развелся — жениться обратно, завести по второму ребенку. Но мы так перепуганы тем, что стали уже взрослыми, что пытаемся жизнь начать, будто заново, будто не было ничего. Да, еще не поздно переквалифицироваться из журналиста в хирурга, из учителя в программиста. Да, еще можно найти нового мужа или жену. Еще не поздно сказать всем: Я не лось, я бабочка. Достать старые тетрадки, диктофонные записи и сколотить ништяковый роковый бэнд. Наши первенцы наблюдают за нами умными глазками, все принимают как «так наверно и надо». Пример семьи им покажет только Свинка Пеппа. Спасибо ей, милой, на том.

в детской головке зреют детские воспоминания: узор обоев свет ночника странное чувство неволи красота первозданная всего на свете даже асфальтовых трещин неанализируемая, безотчетная безоценочная красота, которая еще даже красотой не названа, потому что она — сама безымянная суть.

смерть ходит близко, вокруг да около всё по друзьям-знакомым передает приветы предлагает выпустить мысли из черепной коробки они разлетятся — легче гелия некоторые в космос другие в чужие головы а в твоей просто обрезали провода просто можно сложить под землю не страшно не больно никак тихо-пусто станешь кладбищенским воздухом безлюдьем криком галочьим качающим ветку ничьим дыханием белым снегом