Давно затихла стрельба на Пресне, все лавки открылись, и в комнатах снова зажигают большую лампу. Но ни в доме, ни во дворе нет веселья, все молчаливы и неспокойны. Мама собирается пойти на Пресню навестить дедушку Никиту Васильевича: дядя Пётр говорил, что надо кому-нибудь туда пойти. Вот и я у Дуняши побываю! Но мама собирается уже давно и всё откладывает.

Наконец однажды после обеда она ставит в корзиночку байку с вареньем, велит мне одеваться потеплее и завязать голову платком.

В этот раз мы почему-то очень долго добирались до Пресни, хотя часть пути проехали на конке. Я всё время говорила маме, что с Митей мы ходили по другой, хорошей улице и теперь мы зашли в незнакомое место.

— Мы идем правильно, не приставай! — коротко ответила мама, и что-то в выражении её лица остановило мои расспросы. Я стала внимательно смотреть кругом.

Не удивительно, что палисадники, летом весело и живо обрамлявшие дома, мимо которых мы тогда проходили с Митей, были пусты: сейчас была зима и в палисадниках лежали целые подушки снега. Многие заборы были поломаны, ворота сорваны, и даже столбы их кто-то спилил, как, впрочем, и все почти телеграфные столбы вдоль улицы.

Во многих домах были разбиты стёкла; какая-то страшная сила обрушила кое-где стены и обнажила внутри оклеенные пёстренькими обоями комнаты с кафельными печами, теперь совершенно негодные для жилья. Вершины у многих деревьев были обломаны, у других были расщеплены стволы, и они лишь потому казались целыми, что их плотно залепил снег.

Чем дальше мы шли, тем тусклее и безотраднее становилась улица. Мы подошли к чёрным бревенчатым остовам больших двухэтажных домов; их как будто лизал огонь, так они были обуглены, но дома почему-то не сгорели дотла и стояли страшным памятником происходившего здесь. И только каменные тумбы по краям тротуара, чуть склонясь каменным туловищем, стояли друг за другом, словно очерчивая границу, где бушевало пламя. Дальше вместо домов были видны чёрные плешины на снегу. Наконец мы увидели угловой двухэтажный дом с выбитыми окнами. Он что-то напомнил мне, но я тотчас забыла, что именно.

— Где же их дом? — спросила мама, останавливаясь перед двориком без ограды и ворот. В глубине виднелись остатки разобранного сарая. Два дерева с поломанными ветвями стояли во дворе около уцелевшего дома с облупившейся кое-где штукатуркой.

Из дома неожиданно вышла Варя, дочь дедушки Никиты Васильевича.

— Что же вы стоите? — закричала она. — Не узнали место? Да и не удивительно: такой был дворик чудесный! Ну, не беда, руки есть — поправим. Тятя, встречайте гостей.

В доме внутри всё было по-старому, разве стало немного теснее. Всё так же лежала Мелания Михайловна, всё так же дедушка «заложил» в нос свой табачок и чихнул. Но мне показалось, что дедушка бодрится, он очень постарел за это время.

— Я вам, дядя Никита, варенья привезла. — Задумавшись, я не видела, как мама достала банку из корзиночки, и только услышала её слова: — Знаю, вы любите. И Саня велел спросить, не надо ли вам чем помочь.

— Ну, у меня руки крепкие, — сказала тётя Варя, — я и ещё двух таких, как мои старики, прокормлю.

— Руки руками, — вздохнул дедушка, — а на завод обратно не берут. Видно, ты показала себя.

— А как же иначе, — сказала тётя Варя. — И я не хуже людей.

И, задорно блестя глазами, стала рассказывать, как около них, за углом, где была пивная лавка, строили баррикаду и она не раз дежурила вместе с защитниками, а когда убили одного их товарища, стреляла из его винтовки по солдатам.

— Что же мне не стрелять? — сказала она. — Мы таких женщин-героев повидали, которые ничего не боятся. В тот день, когда началась всеобщая забастовка, мы с нашими заводскими шли от Трёхгорного вала с демонстрацией. Стали подходить к Зоологическому саду, а навстречу казаки с шашками! И тут две работницы Трёхгорной мануфактуры бросились вперёд с красным знаменем и крикнули: «Не стреляйте, мы ваши матери!» — и остановили казаков. А ведь им бы тут скорая смерть — и всё! Вот каких мы женщин повидали… А как вспомнишь Степана Саввича, вот кого я уважаю, то есть такой человек светлый… Душевный… — прибавила тётя Варя.

Со двора неожиданно для меня вбежала Катюша, сильно выросшая, похудевшая, и бросилась ко мне.

— А где Дуняша?.. — обрадовалась я.

— Наверно, дома, где ж ей быть? — сказала бабушка.

Дома? Но во дворе я не заметила флигелька, в котором жили Кондратьевы!

— Во флигеле? — спросила я.

— Нет, флигель сгорел в самую стрельбу. Хозяева со страха перебрались к дочери в Сокольники, там тихо было, а Ксении велели их добро караулить. Вот они и живут там, на половине хозяев.

— Мама, можно я к Дуняше пойду?

И лишь только мама кивнула головой, я схватила шубейку и выскочила во двор. Обежав вокруг дома, я заметила в крайнем окне свет и постучала. Ксения открыла мне дверь. За ней я увидела бледное лицо моей подружки…

— Дуняша! — сказала я, когда мы, держась за руки, уже сидели рядом в большом «хозяйском» кресле. — Я думала, что вы с Ксенией уехали куда-нибудь.

Дуня быстро взглянула на меня и покраснела.

— Нет, мы никуда не уезжали, — ответила она. — Нам никак нельзя было уезжать.

Значит, и Ксения и Дуняша были в Москве, когда дядя Степан лежал у нас! Почему же они всё-таки не приходили?

Я уже совсем хотела спросить, как вдруг с величайшей ясностью поняла: им было нельзя приходить, они хотели пойти, всё время только и думали о дяде Степане, но не могли идти к нему. Жандармы, знавшие, где живут Кондратьевы, проследили бы за Ксенией, как Тишкин, и нашли бы его…

Как же горячо забилось у меня сердце любовью к милым мне Дуняше и Ксении!..

— А вот куда отвезли дядю Стёпу от нас, я не знаю… — задумавшись, нечаянно сказала я.

И тут Ксения, которая всё время что-то шила, сидя у стола под большой висячей лампой, встала и подошла к нам.

— Тебе, Сашенька, об этом говорить не надо! — сказала она, гладя меня по голове. — Ведь Степан Саввич — политический, за ним жандармы во все глаза смотрят, ищут его. Скажешь где-нибудь так-то, не подумавши, глядишь, папане твоему беды не избыть.

И снова я хотела сказать, что к нам уже приходили, искали Кондратьева, но, подумав, сообразила, что если Ксения узнает, что Степана Саввича искали у нас, она будет беспокоиться о моих отце и матери, укрывших его. И я ничего не сказала.

Но — удивительное дело! — оказалось, что не обязательно надо говорить словами, Ксения поняла меня и без слов.

— Я уж и так об папане твоём думаю, не было бы неприятностей ему… Ну, девочки, посидите, я схожу на ту половину.

Но мы побежали вместе с Ксенией. Мама уже собиралась домой, и я стала просить её оставить меня ночевать у Дуняши: ночевала же Дуняша у нас!

— Вот что, — сказал дедушка Никита Васильевич, — пускай она, Грунечка, ночует у нас: поиграет с Дуней — и к нам придёт.

— А как она домой попадёт?

— Я сам её завтра приведу. Ну, девочки, бегите играйте: мама позволила!

Какой замечательный был этот вечер! Сначала мы все втроём — я, Дуняша и Катюша — играли с дедушкой в лото. Потом побежали на улицу. Но фонари по всей улице были разбиты, было темно и жутко, и только далеко виднелись редкие тусклые огоньки.

— Вон там за углом была баррикада, — сказала Дуняша. — Ужас как стреляли! Но когда из ружей, — не очень страшно, а вот как стали из пушек бить по баррикаде, я уж так испугалась…

— И дядя Степа тут был?

— Нет, он на Пресненской был, на самой большой. Мамка к нему раз туда побежала, спрашивает: «Чего вам надо?» А папка сказал: «Победы нам надо, и мы её добудем!» А потом его ранили… Мы говорили шёпотом, как будто на тёмной улице с неясными очертаниями обгоревших зданий и редкими огоньками кто-то мог нас подслушать. Казалось, что за углом дома притаился враг, и вот-вот выскочит на нас, и страшно крикнет… Мы вскочили в дом. Ксения всё так же сидела за столом и шила.

В большой квартире было много сундуков, шкафов, и мы стали играть в прятки. Вдруг в самом разгаре игры в дверь тихо постучали три раза, как-то особенно. Ксения вскочила, прижала руки к груди и замерла. Стук повторился. Она кинулась к двери, открыла… На пороге стоял Кондратьев.

— Ой, Стёпа… — сказала она, не бросаясь к нему, а, наоборот, отступая. — Да как же ты? Ведь мало ли что?..

Она говорила, боясь за него, а бледное лицо её розовело и молодело от радости.

— Не бойся, я не один. — Кондратьев обнял её за плечи и прижал к себе, потом наклонился и обхватил сразу Дуняшу с Катюшкой левой своей рукой: правая была подвязана на косынке. — А, и Саша здесь? — Он улыбнулся мне. Потом сел к столу, посадив Катюшку на колени, и осмотрелся. — Ну, все, видать, живы-здоровы, — с облегчением сказал он. — Пока в этой хоромине не плохо, да ведь хозяева скоро вернутся. Тогда, Ксеня, пойдёшь… Вот я тебе адрес написал, запомни.

— Чего ж ты, Стёпа, о нас думаешь в такое время? Ты о себе думай. Мы как-нибудь проживём.

— Время нынче хоть и трудное, — весело сказал дядя Степан, — но именно такое, когда надо думать обо всех и обо всём. Вешать голову нам некогда. Царское правительство думает, что оно задавило революцию, но мы снова соберём свои силы. В чём ошиблись, то поправим. Будем готовиться к новой борьбе.

— А здоровье?

— Здоровье моё крепкое…

Тут только я увидела, как сильно впали щёки у дяди Степана и как он тяжело опирается на стол.

— Папка… — Дуняша, всё время стоявшая около Кондратьева, не отрывая глаз от его лица, провела рукой по его плечу. — У тебя всё ещё болит?

— Ну что ты, дочка! Всё уже прошло.

— А рука?

— Рука маленько замешкалась, ещё плохо ею владею. Но и её наладим. Вот что, ребятки, мне надо матери кое-что сказать…

Мы вышли в кухню, но никому не хотелось говорить: тут, в комнате, сидел отец Дуняши и Катюши, дядя Степан; ненадолго он пришел, и я понимала, какая радость Ксении и детям увидеть его.

В дверь снова постучали три раза.

Дуняша открыла; черноглазый парень лет шестнадцати вошёл в кухню.

— Мне надо Степана Саввича, — сказал он.

Кондратьев вышел из комнаты; он держал шапку в левой руке, Ксения застёгивала на нём ватную куртку.

— Пора, товарищ Кондратьев! Конный патруль остановился у Горбатого моста, и полиция появилась.

— Ну, пора так пора! — Кондратьев обнял всех своих, поцеловался с Ксенией, сказал мне: — Кланяйся отцу и мамане.

Потом отворил дверь и, шагнув через порог, ещё раз обернулся. На тёмном фоне сеней выделялась его высокая, освещенная лампой из комнаты фигура, худое лицо с шапкой чёрных волос над большим лбом и умные, смелые глаза, в которых сейчас не было памятного мне мучительно-настойчивого вопросительного выражения: они смотрели с твёрдой и весёлой уверенностью.

Так же уверенно он сказал:

— Ну, до радостной встречи всем нам. Мне было ясно в эту минуту, что они непременно встретятся, и так захотелось быть с ними при этой встрече…

Мы долго сидели, к чему-то прислушиваясь. На улице всё было тихо. Ксения, сначала возбуждённо повёртывавшая голову на самый лёгкий стук, постепенно успокоилась. Лицо её снова побледнело, только на губах оставалась ещё лёгкая, мимолётная улыбка.

— Ну, девочки, пора спать, — сказала она, — а я ещё посижу. — И долго сидела у стола, наверно, вспоминая каждое слово дяди Степана.

Утром Ксения вышла проводить нас с дедушкой и всё показывала, как было во время боёв, откуда стреляла артиллерия, откуда подходили солдаты, как падали убитые на баррикаде, — видно было, что впечатления тех боевых дней врезались ей в память.

— Ой, Сашенька, — вдруг воскликнула Дуняша, — я же совсем забыла! Погоди! — и взбежала на крылечко.

Через минуту она вышла и протянула мне красивую голубую ленточку с вытканными по ней цветочками — самую лучшую дуняшину ленточку.

— Это тебе на память, — сказала она.

Когда я уходила с дедушкой Никитой Васильевичем по опустевшему переулку и оглянулась на дом, где оставались милые мне люди, что-то стеснилось у меня в груди так, что мне стало больно: я вдруг подумала, что мы, наверно, сами уедем из Москвы и я долго не увижу ни Дуняши, ни Ксении. Но рядом с горестным чувством расставания с дорогой моей подружкой я уносила в памяти и очень хорошее: знакомые липа их обеих, но с новым, мужественным выражением, какое, наверно, было на лицах так запомнившихся мне по рассказам тёти Вари ткачих «Трёхгорки».

Этот день открыл мне и ещё новое из того, что случается в жизни. Кажется, уж полагается, если расстаёшься с людьми, побыть с ними подольше на прощанье, но, значит, случается и так, что ничего такого не происходит. Это, помню, сначала не понравилось мне, какая-то ненадёжность жизненных намерений вдруг всплыла передо мною, но тут же в мимолётной встрече Кондратьева с семьёй я угадала то крепкое и верное, что в ней было.