Глава первая

Второе десятилетие двадцать первого века. Одна из воюющих стран Ближнего Востока.

— Чак, смотри, справа группа солдат собирается двигаться перебежками.

— Да, Джек, вижу.

Чак слегка приподнялся над бетонным бортиком окна и выпустил из автомата короткую очередь.

— Передумали, — сообщил он. — Слева тоже какое-то движение.

Джек выглянул в окно, втянул голову обратно за стену и сказал:

— Нет. Эти не полезут. Их всего двое, и потому они будут ждать подкрепления.

— Вот же, влипли, — Чак, усевшись на грязный пол, заменил пустой магазин и закурил.

— Ничего страшного, — ответил Джек. — Главное — дождаться темноты. Уйдем по крышам.

Дом, в котором они находись, был полуразваленным. В нем не уцелело ни одной рамы. По всем признакам — его неоднократно обстреливали артиллерией. Но именно он и являлся сейчас убежищем для двоих агентов ЦРУ, нарвавшихся на отряд правительственных войск, проводивший зачистку в этом районе города.

— Откуда они здесь взялись? — спросил Чак. — Ведь эта территория находится под контролем сил оппозиции.

— Находилась, — поправил его Джек. — Ситуация на войне может меняться самым непредсказуемым образом.

— Представляешь, что будет, если они возьмут нас живьем?

— Не возьмут. Мы ведь — профессионалы. Столько лет готовились.

— Всякое может случиться. — Чак затушил окурок и спрятал его в карман. — Разрыв снаряда, например. Контузия, беспамятство… Очнешься, а ты — в руках специалистов по

допросам.

— Ампула с ядом в воротнике на что?

— Не успеешь, — Чак пощупал рукой воротник камуфляжной куртки. — В службе безопасности у них тоже не дураки работают. Их русские учили.

— Значит, надо попадать к ним в руки мертвыми, — усмехнулся Джек. — По документам — ты Хусейн, а я — Али. А то, что лица не арабские — никакого значения не имеет. Мало ли здесь наемников-исламистов? Даже европейцы встречаются.

— Ну, мое лицо, например, довольно хорошо вписывается в местный интерьер. — Чак приподнялся, выглянул в окно и тут же с силой запустил на улицу гранату. — Я — на четверть индеец племени чероки.

За окном прогремел взрыв, и послышались яростные вопли.

— Нечего близко подходить к зданиям с засевшими в них агентами ЦРУ, — констатировал Чак.

— Особенно, с индейцами, — добавил Джек и рассмеялся.

— Лучше быть индейцем, чем потомком каторжника ирландско-шотландско-немецкого происхождения. Кто там у тебя в роду еще был?

— Еще была бабушка-итальянка.

— Только дедушки-папуаса не хватает.

Джек осторожно выглянул в окно и сказал:

— Скоро стемнеет. Наденем приборы ночного видения и смоемся отсюда. А насчет дедушки-папуаса ты не прав. В моем роду никаких африканцев и полинезийцев никогда не было.

— Да уж, — Чак достал еще одну гранату и положил ее рядом с собой. — Много ты знаешь про свой род. Копни глубже, и окажется, что ты вообще китаец… Слушай, как ты думаешь, Джафар успел уже использовать то, что мы ему передали?

— А черт его знает.

— Интересно, сколько людей при этом погибнет?

— Много.

— Зачем это нужно нашему правительству? — Чак снова закурил.

— Ну, во-первых, здесь нашли большое месторождение нефти. Если не поменять политический режим, то его начнут разрабатывать русские. А у них и так нефти навалом… А во-вторых, зачем на Ближнем Востоке нужно сильное и боеспособное арабское государство? Пусть лучше грызутся между собой. Пока они этим заняты, нам спокойно.

— И поэтому надо было передать оппозиции боеприпасы с химической начинкой?

— Конечно, — Джек выглянул в окно и выпустил короткую очередь. — Правительство этой страны получает оружие у России. Как бы мы ни снабжали оппозицию, они с ним не справятся. А вот если взорвать несколько снарядов с зарином, и свалить вину за его применение на официальную власть, то возникнет повод для силового вмешательства. Наши нанесут ракетно-авиационный удар по оборонным объектам и правительственным войскам. И — все. Полный бардак. А оппозиции — карты в руки.

— И виновниками всей этой вакханалии являемся мы с тобой, — Чак сплюнул на пол и взял в руку гранату.

— А ты об этом не думай, — сказал Джек. — Мы выполняем задание. Для этого и обучены соответствующим образом. А рассуждают пусть политики.

— Ты думаешь, Джафар выпустит снаряды по правительственным войскам?

— Он что, дурак? У тех есть костюмы химической защиты и противогазы. Джафар бабахнет по мирным жителям.

— И погибнет куча народа…

— Конечно. Именно это ему и надо.

Чак выглянул в окно, и решил гранату пока не бросать.

— Сидят в здании через дорогу тихо, как мыши, — сказал он. — Что-то мне не по себе от твоих выводов. Там ведь дети…

— Какое тебе дело до их детей? — Джек с укором посмотрел на Чака. — У тебя же есть свой сын?

— Да. Ему три года.

— Вот и думай лучше о нем. Чем больше будет беспорядка здесь, тем спокойнее станет на другой стороне земного шара. Ведь именно там твой сын и живет.

Чак покачал головой и заметил:

— Если твои рассуждения перевести на язык практики, то нужно смело уничтожить весь мир, кроме страны, где мы живем.

— А это и происходит. Постепенно. Если бы этого не происходило, то всякие Джафары чувствовали б себя в Соединенных Штатах, как в родном кишлаке.

— Ну и лицо у него! Даже не лицо, а морда хищника. И глаза — шальные и веселые.

— Конечно, — подтвердил, смеясь, Джек. — Ты б курил гашиш с утра до вечера, у тебя бы были точно такие. Джафар — тот еще праведник.

Чак настороженно затих и прислушался. Джек сделал то же самое. За окном возник странно знакомый и нехороший звук. Они тревожно переглянулись и осторожно выглянули. Улица была пустой, но звук приближался.

— Черт, — выругался Джек. — Неужели это то, о чем я подумал?

— Похоже, мы подумали об одном и том же. — Добавил Чак.

Из-за поворота, нещадно чадя, выехал танк. Звук резко усилился, и улица наполнилась ревом двигателя и лязгом гусениц.

— Танк Т-72, — констатировал Чак. — Калибр орудия — сто двадцать пять миллиметров.

Джек нервно оглянулся и сказал:

— Из этого дома можно выбраться либо на улицу, либо на крышу. Задняя стена — глухая.

Из здания, находящегося на другой стороне улицы, зазвучали очереди. Пули, влетев в окно, стали рикошетить от стен и Чак с Джеком упали на пол. Шквал автоматного огня нарастал. Джек подполз к соседнему окну и выглянул из него. Танк стоял напротив дома, где отсиживались агенты. Ствол его пушки медленно поднимался вверх. Наконец, он замер. Джек подполз к Чаку и совершенно серьезно сказал:

— Сейчас прилетит подарок от Санта-Клауса. Только мы его не увидим. Зато почувствуем. Ощущения будут незабываемыми…

Чак приподнял голову и, глядя в глаза Джеку, спросил:

— «Аллах акбар» будем орать?

— Хорошая шутка. Давай хором?

— Давай.

Они разинули рты, но крикнуть не успели. Танк выстрелил, и море огня залило весь этаж. Из противоположного дома вышла группа солдат. Никто из них уже ничего не опасался. Командир отряда посмотрел на дым, валивший из здания, и заметил:

— Можно туда не ходить. Мы солдаты, а не производители колбасы из мясного фарша.

Бойцы дружно засмеялись, и двинулись в обход горящего здания. Орудие танка опустилось, и двигатель замолчал. Топливо нужно экономить. Поэтому стальная машина осталась стоять посреди улицы. Экипаж принялся ждать следующей жертвы, о которой сообщат по рации…

 

Глава вторая

Окрестности села Куркуиловки. Дачный поселок Куркуилово-2.

ГОЛОС 1. А-а-а! Где я-а-а!

ГОЛОС 2. А-а-а! Не ори так! Голова разламывается!

ГОЛОС 1. Какая, в задницу, голова?! И у кого? У меня?

ГОЛОС 2. Нет, у меня! Только, где она?

ГОЛОС 1. Так! Хватит паники. Надо подумать.

ГОЛОС 2. Правильно. Думаем.

Непродолжительное мыслемолчание

ГОЛОС 1. Джек, это, случайно, не ты недавно орал?

ГОЛОС 2 Я. Только я не совсем Джек.

ГОЛОС 1 Я тоже не совсем Чак. И это очень странно.

ДЖЕК. Давай еще подумаем. Что-то у меня ум за разум зашел.

ЧАК. Давай.

* * *

Следующий день. Утро.

ДЖЕК. Эй, как там тебя, Чак, что ли?

ЧАК. На связи.

ДЖЕК. Как ощущения?

ЧАК. Как и в прошлый раз.

ДЖЕК. Ты уже понял?

ЧАК. Да. Видимо, газовая атака Джафара прошла успешно.

ДЖЕК. То есть, ты считаешь, что нас повысили рангом?

ЧАК. Это — очевидная истина. Мы помним прошлую отсидку. Значит, погибли многие, и нам поставили зачет за косвенное участие в этой мерзости.

ДЖЕК. Надо осмыслить это…

ГОЛОС. Чего тут осмысливать? Убийцы — всегда убийцы.

ДЖЕК.

ЧАК. Контушёвский, пошел к черту!

КОНТУШЁВСКИЙ. Добро пожаловать в ад!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

На следующий день

ДЖЕК. Эй, Чак, проснись!

ЧАК. Я не сплю. Физиология не позволяет.

ДЖЕК. Как ты думаешь, надолго мы здесь?

ЧАК. Не знаю, Джек.

ДЖЕК. Какой я тебе Джек? Пошел ты к Джафару газ нюхать!

ЧАК. Извини, Ленька.

ЛЕНЬКА. Извиняю. А ты так и останешься агентом? Или вернешься к армянским корням?

ЖОРА. Лучше быть киллером-армянином, чем агентом ЦРУ.

КОНТУШЁВСКИЙ. Лучше, не лучше… Все вы — кровопийцы.

ЛЕНЬКА. А ты — ангел небесный.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как будто время стоит на месте. Я ведь уже слышал это…

ЖОРА. И сколько нас не было?

КОНТУШЁВСКИЙ. Лет, этак, двадцать пять.

ЖОРА. Самое интересное, что я нисколько не соскучился по Контушёвскому.

ЛЕНЬКА. Аналогично.

КОНТУШЁВСКИЙ. Можно подумать, я вас тут ждал — дождаться не мог. Как же…

ЖОРА. Что ты в разговор лезешь? Тебя кто-нибудь звал? Только прибыли, еще осмотреться не успели, еще не поняли, в какие деревья нас пристроили, а тут, на тебе!

Контушёвский. Причем, в героических порциях.

ЛЕНЬКА. И, заметь, опять словоблудием занимается.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да пошли вы все к черту!

ЖОРА. Отключился.

ЛЕНЬКА. Слава богу!

Непродолжительное мыслемолчание

ЛЕНЬКА. Ну, и как тебе в новом качестве?

ЖОРА. В каком это новом?

ЛЕНЬКА. В качестве злодея, способствовавшего гибели многих невинных людей.

ЖОРА. Мне кажется, что нужно задуматься о другом.

ЛЕНЬКА. Например?

ЖОРА. Может, я не хочу быть бандитом. Может, я хочу быть кем угодно, но только не убийцей. Ассенизатором, наконец! Или просто учителем…

ЛЕНЬКА. Профессором?

ЖОРА. Не надо о нем! Почему у меня не получается? Почему я снова и снова становлюсь убийцей? Зачем это нужно?

ЛЕНЬКА. Может, не зачем, а — кому?

ЖОРА. Ладно. Где мы на этот раз?

ЛЕНЬКА. Там же. Я нахожусь в одной из берез. Они растут аллеей. Между двух рядов пролегает улица. Сзади меня и на другой стороне улицы стоят дома. Точнее — особняки. Слева дома как бы расходятся в стороны и видна небольшая площадь, в центре которой растут три высоких дуба. Справа от меня перекресток с другой улицей, обсаженной деревьями. Только не березами, а, по-моему, липами. И эта липовая улица также выходит на площадь.

ЖОРА. Я вижу ту же самую картину. Только дубы расположены справа от меня, а перекресток — слева.

ЛЕНЬКА. Получается, что мы торчим друг напротив друга. Сзади меня находится особняк с синей крышей.

ЖОРА. Вижу. А за мной трехэтажный домина помпезно-армянского стиля с большими коваными воротами.

ЛЕНЬКА. Ты — как на родину попал… Значит, растешь прямо напротив меня. Это не у тебя верхушка разделена надвое и похожа на рога черта?

ЖОРА. Ни на что она не похожа. А это не у тебя, случайно, кончик верхушки сломан и висит вниз, как либидо у импотента?

ЛЕНЬКА. Сам ты импотент!

ЖОРА. Ну, вот и нашли друг друга.

ЛЕНЬКА. Получается, что три дуба так и оставили на месте. Профессор оказался прав. Слушай, а я громко орал, когда меня в прошлый раз пилили? Помню, что было жутко больно.

ЖОРА. Почти не кричал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вранье. Визжал, как недорезанный поросенок.

ЖОРА. Не слушай этого маньяка.

КОНТУШЁВСКИЙ. А ты вообще орал, как дикий лось перед случкой. Еще и мамочку звал. Так трогательно! Я смеялся от души.

ЛЕНЬКА. Заткнись, гнида!

КОНТУШЁВСКИЙ. Еще чего? Опять вы несправедливо освободились! Ну, ничего. В этот раз будете сидеть долго. Я на это надеюсь… Кстати, а чем вы занимались в последней жизни?

ЖОРА. Отстань.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ага, понятно. Убивали, как всегда. И на этот раз помните свою предыдущую отсидку. Это надо обдумать.

ЛЕНЬКА. Отключился.

ЖОРА. Слава богу. Выходит, и Хасан с Немо здесь?

ЛЕНЬКА. Наверное. Эй, Немо?

НЕМО. Что вам?

ЛЕНЬКА. Здравствуй.

НЕМО. Не надо.

ЖОРА. Чего не надо?

НЕМО. Желать мне здравия.

ЛЕНЬКА. Хорошо, не буду. Спрошу по-другому. Не сдох еще?

НЕМО. Как слышишь.

ЛЕНЬКА. Почему вас не спилили?

НЕМО. Какому-то чиновнику понравились дубы, и он внес в план застройки изменения. Последним спилили Профессора. Теперь вокруг нас гуляют дамы с колясками, а всякое малолетнее хулиганье вырезает ножиками на наших стволах нецензурные слова.

ЖОРА. Как Профессор и предполагал.

НЕМО. Он странный.

ЖОРА. Кто?

НЕМО. Тот, кто называет себя Профессором. Хасан говорит, что он — не человек.

ЛЕНЬКА. Так и мы все не люди.

НЕМО. Нет, он имеет в виду то, что Профессор никогда и не был человеком.

ЖОРА. И кто же он тогда?

НЕМО. Шайтан.

ЛЕНЬКА. У Хасана все шайтаны. Один он человек.

НЕМО. Нет.

ЖОРА. Эй, Хасан! Не отвечает. Ну, и ладно… Что тут новенького? Кто живет в этом поселке?

НЕМО. Видели, какие дома? Даже у меня такого не было, хотя в свое время я считался обеспеченным и знатным человеком. Сейчас у них есть все. Вода, туалет и даже, представьте себе, газ! То есть — не надо никаких дров зимой! Сплошные удобства. Судя по всему, живут здесь богатые люди. Поселок носит название: «Куркуилово — 2». Теперь не так скучно, как раньше. Мы с паном Контушёвским наблюдаем за людьми. Они ездят на дорогих машинах, марки которых мы уже научились различать. Бывает, что они даже дерутся. И все время разговоры… А по вечерам в некоторых окнах видно, как люди развлекаются.

ЛЕНЬКА. Понятно. На этот раз мы попали в сборище обездвиженных онанистов.

НЕМО. Ну зачем так говорить? В любом проявлении природы можно найти нечто прекрасное.

ЖОРА. Я бы сказал — сборище неподвижных онанистов-эстетов.

НЕМО. Все. Не хочу с вами разговаривать. Ждите своего шайтана-Профессора, и общайтесь с ним!

ЖОРА. Отключился.

ЛЕНЬКА. Так, я еще в себя не пришел после вселения. Надо осмотреться. Пока.

ЖОРА. Пока.

* * *

Вечер того же дня

НЕМО. Пан Конушёвский, он опять влез к ней в окно. Сейчас начнут.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну-ка, ну-ка. Ага, вижу.

НЕМО. Начали…

Непродолжительная тишина

НЕМО. Хорошо развлекаются. Надо же, я и не знал, что для такого вида утехи существует столько способов. В мое время так не делали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так делали в любые времена. Ты просто, наверняка, об этом не знал в силу своего ханжеского воспитания.

НЕМО. Может быть. Но я уверен, что настенная гимнастическая лестница в любые времена не была приспособлена для этого. Особенно, если заниматься такими упражнениями вниз головами.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот черт! Опять эта детская мельница завелась!

НЕМО. Которую вкопали вчера под тобой?

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Детей нет. А она — крутится и вертится, как заводная. Самое интересное, что в нее надо сыпать песок для того, чтоб крутилась. Никто не сыпет. И ведь не крутилась же, пока мы не стали говорить о молодых любовниках.

НЕМО. Не обращай внимания. Может, просто ветер шалит.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да нет никакого ветра! Ладно. Я вижу, они переменили позицию?

НЕМО. Да. Теперь им весело на столе.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот черт! Мельница заработала быстрее. Мне кажется, что частота ее вращения зависит от наших мысленных комментариев, которые касаются сексуальных отношений. Ну, и черт с ней. Я вспомнил. У меня была юная кухарка. Из крестьянской семьи. Я купил ее по-дешевке у пана Замойского. Ничего особенного она собой не представляла. Ну, грудь. Ну, задница. И ноги с толстыми лодыжками и большими ступнями. Крестьянка, как крестьянка. Короче — обычное быдло женского рода. Но в постели вытворяла такое — что даже присниться не могло.

Придешь, бывало, уставшим домой вечером. Топором за день намашешься, щипцами наклацаешься, кольями навтыкаешься… И сил, вроде бы, нет. Но только позовешь ее — куда усталость девалась? Да уж, все от женщины зависит…

НЕМО. А эти — совсем молодые. Он из дома через дорогу бегает. Родители его не знают об этом. И ее тоже.

КОНТУШЁВСКИЙ. Узнают все равно. Всему свое время. Вот гадская мельница! Крутится, как заводная.

НЕМО. А что сталось с той крестьянкой?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего особенного. Как-то раз нужно было казнить на базарной площади попа-схизмата, прибившегося к гайдамакам. Решили сварить его живьем в котле. Пролился сильный дождь, и мои подручные цыгане не смогли разжечь костер. Поэтому пришлось отложить казнь до вечера. Ну, я отправился домой обедать. Прихожу, а ее, мою возлюбленную кухарку, на обеденном столе конюх-холоп оплодотворяет! Вот мерзавцы!

НЕМО. И что было дальше?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего интересного. Ее привязали задницей к мортире и выстрелили. Видел бы ты, как она летела! Барон Мюнхгаузен по сравнению с ней — жалкий мальчишка. А его я сварил в котле вместе с попом, чтобы тому скучно не было.

НЕМО. А потом?

КОНТУШЁВСКИЙ. Что потом? Пришлось купить новую кухарку. Та тоже была ничего. Но с прежней — ни в какое сравнение не шла.

ЛЕНЬКА. Раз Немо не возмущается, значит, и он уже заразился садизмом.

НЕМО. Я не заразился. Я просто привык к речам пана Контушовского.

ЖОРА. Оно и видно… Слушай, Немо, на дятлов не богат?

НЕМО. Сколько угодно. Расплодились так, что девать некуда.

ЖОРА. Пришли нам парочку.

НЕМО. Зачем парочку? Высылаю десяток.

ЖОРА. Хорошо. Только у меня пока дупла нет.

ЛЕНЬКА. И у меня тоже.

НЕМО. Делайте с ними что хотите. Можете не возвращать.

ЖОРА. Они — бывшие люди?

НЕМО. Да.

ЛЕНЬКА. И все были стукачами?

НЕМО. В той или иной степени.

КОНТУШЁВСКИЙ. Один из моих, например, сдал полиции своего соседа, который обчистил квартиру одного известного депутата Государственной Думы от какой-то трамвайно-троллейбусной партии.

ЖОРА. Зря он это сделал. Получилось, что соседа привлекли за благое дело. Туда этому дятлу и дорога.

НЕМО. А один из моих, в бытность свою человеком, настучал об известном ему медицинском учреждении, где внутренние органы украденных младенцев использовали для платной трансплантации.

ЛЕНЬКА. Да за это его нужно было не в дятлы определять, а наоборот — наградить как-нибудь!

КОНТУШЁВСКИЙ. По всей видимости, стукачество не рассматривается в качественном отношении.

ЖОРА. Это несправедливо.

КОНТУШЁВСКИЙ. Несправедливо то, что вы всегда мало сидите.

ЛЕНЬКА. А здесь, скорее всего, действует именно качественный принцип. Другими словами, ты — более страшная гнида, и потому сидеть тебе долго. Все справедливо.

КОНТУШЁВСКИЙ. Идите вы на штакетины для забора!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Утро следующего дня

ЖОРА. Это что за машина подъехала к воротам дома с синей крышей.

ЛЕНЬКА. По-моему, «Ягуар».

ЖОРА. Хорошая…

ЛЕНЬКА. Да. Только владелец ее — личность крайне неприятная и подозрительная.

ЖОРА. Почему?

ЛЕНЬКА. Старый хрыч с недоброй рожей. От таких всегда приходится ждать какой-либо подлости.

ЖОРА. И что он сделает березам? Даже если и срубит, то можно будет только спасибо ему за это сказать.

ЛЕНЬКА. Не знаю… Вот, вышел. Что это у него в руках?

ЖОРА. Я вижу нож и стопку пластиковых банок.

ЛЕНЬКА. И еще моток проволоки. Подошел к соседней березе. Вот сволочь!

ЖОРА. Я так понимаю, что ему захотелось попить березового сока?

ЛЕНЬКА. Да. Делает на стволе надрезы и привязывает к ним банки.

ЖОРА. Если судить по дому и машине, то вряд ли его можно считать нищим.

ЛЕНЬКА. Действительно! Ведь достаточно купить такого сока в магазине. Пей — не хочу!

ЖОРА. Э, нет. Магазинный — не то. Кислит немного и запах не такой. Собранный лично — намного вкуснее.

ЛЕНЬКА. Раньше этим занимались дети. Сейчас, видимо, им это не нужно. Вкусы другие.

ЖОРА. Ну да. Зачем пить пойло, воняющее опилками, если есть «Пепси» и «Кока».

ЛЕНЬКА. А этого старого маразматика такие напитки не устраивают. Подавай ему, дескать, вкус его советского деревянного детства.

ЖОРА. Если хочешь знать, для здоровья такой сок полезней. Витамины там, аминокислоты всякие…

ЛЕНЬКА. Какие, к черту, витамины? Он идет ко мне!

ЖОРА. Ха-ха-ха! Держись, сейчас будет щекотно.

ЛЕНЬКА. Пошел ты на ящики для огурцов! А-а-а! Сволочь, больно же!

ЖОРА. Ха-ха! Потерпи. Считай, что тебе делают легкое кровопускание. Это полезно.

ЛЕНЬКА. Имел я такие процедуры! Вместе с тобой!

ЖОРА. Ну вот, вроде бы и отстал от тебя.

ЛЕНЬКА. Вампир ненасытный…

ЖОРА. Ой, что-то он нехорошо на меня смотрит.

ЛЕНЬКА. Давай, мужик, давай! У него — самая вкуснятина!

ЖОРА. Куда он идет через дорогу? Эй, и на той стороне берез в достатке!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха! Правильно идешь, старый мерзавец!

ЖОРА. Ай-я-яй!

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ЖОРА. Садистский палач!

КОНТУШЁВСКИЙ. А я причем?

ЛЕНЬКА. Бу-га-га-га!

ЖОРА. Да пошли вы все!

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Вечер того же дня

НЕМО. Пан Контушёвский, он опять пришел.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ага, вижу.

Мыслетишина

НЕМО. Что это они делают?

КОНТУШЁВСКИЙ. А что они делают?

НЕМО. Нюхают какой-то белый порошок.

КОНТУШЁВСКИЙ. Может, заболели и лечатся?

ЖОРА. Да уж. Лечатся они… Порошок, скорее всего, называется кокаином. Родители богатые. У молодежи денег хватит на такое развлечение.

НЕМО. И что это такое?

ЛЕНЬКА. Ты когда-нибудь курил гашиш?

НЕМО. Нет. Хасан курил.

КОНТУШЁВСКИЙ. И я тоже.

ЖОРА. Так ты еще и наркоман?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Наше посольство как-то ездило к турецкому султану заключать мир. Я был в его составе. Но я мир не заключал, а проходил курс обучения у

турецких палачей. Как сейчас говорят — повышал квалификацию. Вот там мне и дали попробовать гашиша.

ЛЕНЬКА. Кокаин — что-то вроде гашиша, только употребляется по-другому и вставляет сильнее.

НЕМО. А он не мешает размножаться?

ЖОРА. Ты боишься не увидеть вечерний физиологический спектакль?

НЕМО. Конечно. А что тут еще делать?

ЖОРА. Слушать Контушёвского. Он с радостью расскажет об отрезанных руках, вырванных кишках и сексуальных полетах на ядрах.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего я рассказывать не буду. Некогда. Эй, Немо, приступили!

НЕМО. Спасибо, вижу.

ЖОРА. Все, потерялись. Были б у них языки, уже висели бы, вывалившись, как у блудливых кобелей.

ЛЕНЬКА. Будь к ним снисходительней. Все-таки, давно сидят. Мы-то с тобой — что в прошлой, что в позапрошлой жизни — девственниками не были. Кстати, у тебя даже появился сын… А тебя взорвали, как корову на бойне. И никто не узнает, куда подевались твои кости. И могилы нет. Никогда сын не придет и не поклонится отцу-герою.

ЖОРА. За что кланяться? За то, что сотни жизней унесено благодаря мне? Не надо мне за это ничего. Ну, а сын пусть считает меня героем. Ему там быстро уши продуют и расскажут, каким великим борцом за демократию был его папа.

ЛЕНЬКА. Глядишь, он вырастет, и пойдет по твоим стопам.

ЖОРА. Будет очень жаль. Но, если честно, то я видел сына всего четыре раза. И поэтому не успел его как следует полюбить. С такой работой, какая была у нас, никогда никого не полюбишь. Просто некогда.

ЛЕНЬКА. А для любви нужно время?

ЖОРА. Время необходимо для всего. Если его нет, то не будет ничего. Ни любви — ни ненависти, ни печали — ни радости…

ЛЕНЬКА. Что-то тебя не в ту сторону занесло. Ты еще философский трактат придумай.

НЕМО. Как заведенные!

КОНТУШЁВСКИЙ. Наверное, из-за наркотиков. Интересно, сколько времени они смогут этим заниматься?

НЕМО. Ой, кто-то зашел к ним в комнату!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, еще бы! Они слишком громко орали.

НЕМО. Это ее отец!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вижу. Вот это полет! Со второго этажа голым задом на розы.

НЕМО. Судя по диким воплям — ему больно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Судя по крикам отца — ему не легче.

НЕМО. Он уже внизу. Держит в руках табуретку.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да. Он лупит молодого человека табуретом, а тот, хромая, удирает через дорогу. Чертова мельница! Жужжит и жужжит…

НЕМО. А она продолжает лежать в непристойном виде на кровати. Представь себе, — она смеется! Что там происходит? Мне та сторона улицы не так хорошо видна. Березы мешают.

КОНТУШЁВСКИЙ. Выскочил его отец. У него в руках дубина, которая называется бейсбольной битой. А у ее папаши — ножка от табуретки. Теперь они метелят друг друга, а сынок скрылся во дворе дома… Все, закончили.

НЕМО. И кто победил?

КОНТУШЁВСКИЙ. Никто. Оба валяются на газоне.

НЕМО. Интересное было зрелище.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сейчас это называется — кино.

ЛЕНЬКА. Нет. То, что вы видели, сейчас называется — шоу.

НЕМО.

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а…

Продолжительный мыслеперерыв

 

Глава третья

Утро следующего дня

НЕМО. Пан Контушёвский, что там происходит? Тебе виднее противоположная от меня сторона улицы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Собралась толпа у дома молодого человека.

НЕМО. Что, опять пойдут драться?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет. Все одеты прилично, и никакого оружия у них нет. У отца забинтована голова, а у сынка нога в гипсе. Под мышкой — костыль. А в зубах — букет цветов. Направляются всей толпой через дорогу. Интересно, зачем?

НЕМО. Я не знаю.

ЖОРА. Идиоты! Да свататься они идут.

КОНТУШЁВСКИЙ. А, понятно. Ну, это естественно. Если невеста обесчещена до свадьбы, то нужно заставить молодого человека на ней жениться. А то — позора не оберешься.

ЛЕНЬКА. Если судить по вашим рассказам, то невеста — та еще штучка, и насчет позора громко сказано.

НЕМО. Посмотрим, что будет дальше.

ЖОРА. Контушёвский, а ты был женат?

КОНТУШЁВСКИЙ. Под конец жизни. Сначала мне некогда было, да и крестьянок хватало. А потом женился. На знатной дворянке из рода Цалинских.

ЖОРА. Ну, и как супружество?

КОНТУШЁВСКИЙ. В целом — не удалось. А сначала было нормально.

Наши усадьбы находились рядом. Моя, Цалинских и Ходасевичей. Как-то в очередной раз поехал я в одно из моих сел сечь крестьян, которые плохо исполняли уроки. Я ездил туда часто и возвращался всегда поздно вечером. Ленивых было много, и сечь приходилось долго. А работу эту я никому не доверял. Делал все сам. Потому что это — мое любимое дело, которым я занимался качественно и от души.

В тот раз у меня уже к полудню сильно устали руки. Я понял, что стал старым, и силы — не те. Тогда я в печали вернулся домой. И что вы думаете? Я застал свою жену с сыном пана Ходасевича! Они чувственно наслаждались друг другом в беседке у пруда. На этом и закончилась моя жизнь.

ЛЕНЬКА. Что, инфаркт хватил?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет, конечно. Это было бы слишком просто. А я, смею заметить, всегда был человеком творческим, и имел хороший художественный вкус.

ЖОРА. И что же случилось дальше?

КОНТУШЁВСКИЙ. Сначала я приказал своей дворне изловить и связать обоих преступников. Потом немного подумал и наказал их.

ЛЕНЬКА. Просто наказал, и все? Не может быть!

КОНТУШЁВСКИЙ. Смерть — тоже наказание… Этот щенок очень любил сладенькое. Моя жена вечно угощала его всяческими тортиками. Ну, и я угостил подобающим случаю образом. Раздел догола, искупал в бочке с жидким медом и привязал к улью на пасеке. Он начал дергаться, и пчелы искусали его до смерти. А вот жену я банально посадил на кол. Что хотела, то и получила. Трупы погрузили в телеги и отправили родителям в соседние имения.

НЕМО. Н-да…

ЖОРА. И этим все закончилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Как же, закончилось… Ты не знаешь всей меры гордости нашего панства. В мою усадьбу прискакали и Цалинские и Ходасевичи. Да еще привезли с собой цыганский ансамбль.

ЛЕНЬКА. А цыгане зачем?

КОНТУШЁВСКИЙ. Чтобы своим пением заглушили мои неэстетические для панских ушей вопли.

НЕМО. И что с тобой сделали?

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот черт, опять эта мельница крутится… Меня привязали задницей к железному ведру, в котором сидела здоровенная крыса, и под песню «Эй, ромалэ», развели под нами небольшой костерок. Крыса быстренько нашла себе выход из этой ситуации, а я вселился в проклятый дуб.

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Что смешного?

ЖОРА. Я представил себе твою казнь. Хорошо придумали!

ХАСАН. Жаль, что я в этом не участвовал.

ЖОРА. Из историй, рассказанных Контушёвским, я понял, что каждая женщина считала своим долгом наставить ему рога. Быть может, они есть и на дубе, в котором он сидит?

ЛЕНЬКА. Да, да! Я вижу! Верхушка похожа на голову оленя!

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы олени!

НЕМО. Отключился. Наверное, обиделся.

ГОЛОС. Что-то в этот раз тесновато…

Мыслемолчание

ГОЛОС. А, понятно. Это липа. Молодая. В прошлый раз места было больше.

ЖОРА. Профессор, это ты?

ГОЛОС. Профессор? Ну да. Почему бы нет? Должно же быть хоть что-то постоянное. Пусть будет «Профессор».

ЛЕНЬКА. Привет. Ты прибыл?

ПРОФЕССОР. Как слышишь, да. Больно голоса мне ваши знакомы. Никак — Жора с Леней?

ЖОРА. Они самые.

ПРОФЕССОР. Хм, я смотрю, вы помните прошлую отсидку. Не иначе — выступили в роли отъявленных злодеев?

ЛЕНЬКА. Угадал.

ПРОФЕССОР. Так, дайте оглядеться. Ого, понастроили! Но, что это? Справа от меня гордо реют верхушки трех дубов! Ха, хорошо, когда твои слова подтверждаются делом. Чувствуешь себя морально удовлетворенным.

ЖОРА. И где твое место нынче?

ПРОФЕССОР. В липовой аллее. Десятая липа от площади с дубами по правой стороне.

ЛЕНЬКА. А мы на соседней улице в березах. Тоже недалеко от площади.

ПРОФЕССОР. Ну, вот и хорошо. Все в сборе. Как насчет дятлов?

ЛЕНЬКА. Сколько хочешь. У нас сейчас десяток работает.

ПРОФЕССОР. Отправь парочку.

ЛЕНЬКА. Отправляю.

ПРОФЕССОР. Спасибо. И кем же вы были в последней жизни?

ЖОРА. Агентами ЦРУ. Меня звали Чаком, а Леньку — Джеком. Мы доставили в одну ближневосточную страну груз химического оружия и передали его боевикам…

ПРОФЕССОР. Стоп, стоп, стоп. Один назвался Хусейном, а второй — Али?

ЛЕНЬКА. Да.

ПРОФЕССОР. А-а-а, понятно. Так я у вас этот груз и принимал.

ЖОРА. Джафар?

ПРОФЕССОР. Да. Но лучше называть меня по-старому.

ЛЕНЬКА. Так ты использовал боеприпасы?

ПРОФЕССОР. Конечно. Почему бы их не использовать, если они, во-первых — есть, а во-вторых — за их применение заплачено.

ЖОРА. Так тебе еще и заплатили?

ПРОФЕССОР. Да. Заранее. А что вы хотите? Профессиональный терроризм бесплатным не бывает.

ЛЕНЬКА. Как, не бывает? Есть же те, кто борется за идею, какой бы она ни была?

ПРОФЕССОР. Бороться за что-либо, а тем более — за идею, голыми руками невозможно. Для этого нужно оружие, и много чего другого. Например: лагеря подготовки, квартиры, убежища для отсидки и планирования последующих ударов; складские помещения для оборудования и хранения оружия. Наконец, борцы за идею

должны что-то есть, передвигаться по стране и миру (а для этого нужны документы). И еще нужна одежда, ибо голый боец за идею совсем не боец, а самый обычный павиан…

Все перечисленное стоит бешеных денег. Если действовать без денег, то тут же окажешься в тюрьме или психушке, и такая борьба превратится в самое обычное самопожертвование. Причем, бесполезное абсолютно.

ЖОРА. И сколько погибло людей?

ПРОФЕССОР. Я не считал. Наверное, несколько сотен.

ЛЕНЬКА. Каков результат?

ПРОФЕССОР. Таков, какого хотели спонсоры. Западные страны обвинили правительство арабской страны в применении оружия массового поражения, и нанесли удары с воздуха. Погибло несколько тысяч человек. В стране — анархия. Сунниты режут христиан, алавитов, исмаилитов, шиитов и тех, кто косо посмотрит. Шииты режут суннитов, и тех, кто под руку попадется. Структура правительственных войск разрушена. Их разрозненные отряды удерживают теперь лишь небольшие участки территории некогда процветавшей страны.

ЖОРА. И мы, Ленька, тоже виноваты в этом…

ПРОФЕССОР. Конечно! Теперь вы — такие же негодяи, как и я.

ЛЕНЬКА. А с тобой что случилось?

ПРОФЕССОР. Меня шлепнули ваши же соратники-агенты. Один я знал, откуда пришло химическое оружие, и кто платил за его применение. Меня нет, и теперь все — шито-крыто.

КОНТУШЁВСКИЙ. Никакого зла не хватает!

ПРОФЕССОР. Привет, Контушёвский! Слышали бы вы, как он бесновался, когда узнал, что его не будут вырубать. Я так обрадовался, что испугался, не превратился ли в садиста сам.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну что нужно сделать, чтобы меня спилили? Попроситься к вам в компанию наемных убийц?

ПРОФЕССОР. Такие, как ты, в нашем деле не нужны. Ты относишься к убийству с любовью. Я бы даже сказал — с большой долей мелочности. Для тебя лишение кого-либо жизни — сладострастный процесс, который, чем дольше длится, тем приносит больше удовольствия. А это неправильно. У наемных убийц всегда очень мало времени. Если затягивать работу — погибнешь сам. Поэтому нужно относиться к убийству бесстрастно. Без эмоций. А ты этого никогда не сможешь сделать…

ХАСАН. Кто ты?

НЕМО. Очнулся, наконец.

ПРОФЕССОР. Теперь я твой соратник. Воин джихада по имени Джафар.

ХАСАН. Нет. Мне странно знакомы твои рассуждения. Мне до боли знакомы обороты твоей речи, пусть даже мысленной.

ПРОФЕССОР. Ну, не хочешь, чтобы я был Джафаром, называй меня по-старому.

ХАСАН. Нет. Имя твое — шайтан! Я все равно тебя вспомню. Даю слово!

ПРОФЕССОР. Ну, ну. Вспоминай. Не буду тебе мешать.

НЕМО. Все-таки, пан Контушёвский прав. Мы с ним — невинные овечки по сравнению с вами. А сидим тут безвылазно…

ХАСАН. Ни один иудей не может быть невинной овечкой. А про Контушовского вообще речи нет.

ЖОРА. Кстати, Хасан, а кто этот иудей, который сидит с тобой рядом столько лет?

ХАСАН. Я не знаю, кто он такой, и что он сделал. Я просто знаю его имя.

ЛЕНЬКА. И как же его зовут?

НЕМО. Нет, Хасан!

ЖОРА.

ПРОФЕССОР.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, Хасан!

ЛЕНЬКА.

ХАСАН. А зовут его — Иосиф Флавий.

НЕМО. Ох!

ПРОФЕССОР. Ба!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну и ну!

ЖОРА. Что-то знакомое, но не помню.

ЛЕНЬКА. Предатель! Хотя, по большому счету, меня сейчас это не волнует.

ЖОРА. Почему?

ЛЕНЬКА. Я уже побывал русским, евреем, мингрелом и американцем. Кем я являюсь на самом деле — бес его знает. Хоть Флавий, хоть Ирод — мне по-барабану. Не буду лезть в эти еврейские разборки. Пусть сами занимаются…

ПРОФЕССОР. Что-то я устал. Всем пока.

ЖОРА. Мы тоже.

Долгая мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, Флавий! Ты смотришь на сватовство? Молчишь? Ну, и черт с тобой.

ЖОРА. И что там происходит?

КОНТУШЁВСКИЙ. Перепились, как свиньи. Орут песни. А молодой жених уединился с будущей невестой за гаражом, и пытается заняться с ней непотребством.

ЛЕНЬКА. Он же на костылях!

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот-вот. Смотрится очень комично. Жаль, ему не пригипсовали к ноге нужный орган. Смотрелось бы еще веселее. Черт, опять эта дурацкая мельница завелась…

ЖОРА. Да достал ты уже всех с этой мельницей! Не обращай на нее внимания.

ФЛАВИЙ. Они что, — голые?

ПРОФЕССОР. А как, по-твоему, можно этим заниматься? В брезентовом костюме?

ЖОРА. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Да нет же. Ведь на улице весна. Холодно. Могут простудиться.

КОНТУШЁВСКИЙ. Куда там! Во-первых, их любовь греет. А во-вторых, они занимаются этим стоя, держа по очереди костыли, чтобы не свалиться. Такой титанический труд замерзанию никак не способствует… Все, насладились.

ЛЕНЬКА. Профессор, ты сможешь рассказать нам об Иосифе Флавии?

ПРОФЕССОР. Конечно.

ФЛАВИЙ. Ни в коем случае! Я сам расскажу.

ПРОФЕССОР. Ты уже попытался это сделать. В своих книгах.

ЛЕНЬКА. Вот-вот. Навешал всем лапши на уши так, что она свисает читателям на глаза. Мне еще в детстве про это рассказывали.

ФЛАВИЙ. Я писал правду!

ПРОФЕССОР. Правда — у каждого человека своя. Если по отдельно взятому делу сложить общее количество человеческих правд, то получится довольно внушительная сумма. Но, всего лишь один факт может превратить эту сумму в ничтожество. А точнее — в ноль. И тогда родится истина. Так вот — истина в том, что наш уважаемый Флавий в своих книгах наврал только там, где дело касалось его самого или римлян. Все остальное — более или менее соответствует действительности. Точнее — его правда, которую оспорить пока никак нельзя. Потому что нет ни свидетелей со своими правдами, ни фактов. А археологи никак не чешутся. А если и чешутся, то неторопливо.

ФЛАВИЙ. Если я наврал, то где же факт, который это подтвердит?

ПРОФЕССОР. В предъявлении фактов нет необходимости. Потому что истина — тоже понятие относительное. Здесь свидетелем может выступить наш уважаемый Хасан ибн Саббах, который заявил: «Ничто не истинно. Все разрешено».

ХАСАН. Да, я это сказал. Я повторил фразу моего наставника Муртаза аль Сирта.

ПРОФЕССОР. Вот поэтому никто толком не может объяснить, что такое истина, и существует ли она вообще.

ЖОРА. Профессор, не надо превращать убийц в философов. Все равно не

получится. Правда, истина… Ты нам просто про Флавия расскажи. И все.

ПРОФЕССОР. Хорошо. Расскажу, но только завтра.

ФЛАВИЙ. Я — против!

ЖОРА. А я — за!

ЛЕНЬКА.

ХАСАН.

КОНТУШЁВСКИЙ. И я!

ГОЛОС.

ЖОРА. Секундочку. А кто это там еще «за»? Что за новое явление?

ГОЛОС. Не знаю.

ЛЕНЬКА. Ты кто?

ГОЛОС. Неизвестно.

ЖОРА. В каком дереве?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. В неизвестном.

КОНТУШЁВСКИЙ. Где-то я уже слышал это.

ПРОФЕССОР. В Куркуиловке.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Где, где?

ЖОРА. В Караганде!

ПРОФЕССОР. Опять это чудо… Всем пока.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Куда это вы все?

Продолжительное мыслемолчание

* * *

Утро следующего дня

КОНТУШЁВСКИЙ. Флавий, что там интересного?

ФЛАВИЙ. Все валяются вповалку в доме невесты.

КОНТУШЁВСКИЙ. И это — еще не свадьба. Что же будет твориться на свадьбе? Я всегда говорил, что русские — сплошное пьяное быдло… И где молодые?

ФЛАВИЙ. Их нет. Вчера, пока взрослые орали песни с использованием какого-то громкоговорящего устройства, молодые на «Мерседесе» отца невесты уехали кататься. Где они сейчас — я не знаю.

ПРОФЕССОР. Зато знаю я. «Мерседес» торчит в липе напротив меня. Час назад «Скорая помощь» увезла обоих в больницу. У него — перелом второй ноги. У нее — переломы двух ключиц. Что они делали в машине на ходу, одному черту известно. Но, как говорится, до свадьбы заживет. В любом случае — дети у них вырастут веселыми.

ФЛАВИЙ. Почему?

ПРОФЕССОР. Потому что после каждого просмотра свадебных фотографий они будут долго смеяться. Представьте себе — папа в инвалидной коляске с переломанными ногами, а мама — с пригипсованными к туловищу руками. Фестиваль калек…

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Папа невесты проснулся и бегает по двору. Наверное, машину свою ищет.

ПРОФЕССОР. От меня отъехал полицейский автомобиль. Сейчас они расскажут отцу невесты, где и что.

ЖОРА. Кстати, вы слышали вчера? Опять этот чудик объявился.

ЛЕНЬКА. Да. Он в прошлый раз рядом со мной в рябине сидел.

ФЛАВИЙ. Интересно, кто он?

ПРОФЕССОР. Попробуем узнать. Эй, Неизвестный в неизвестном дереве! Известно ли тебе, что я обращаюсь именно к твоей неизвестности?

Мыслемолчание

ЖОРА. Профессор, ты не с того начал. Дай-ка, я попробую.

ПРОФЕССОР. Пожалуйста.

ЖОРА. Эй, придурок!

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это ты мне?

ЖОРА. Отозвался… Как дела?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Сам ты придурок. А дела — нормально.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

ЖОРА. Слушай, непридурок, как тебя зовут?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я не знаю. Точнее — не помню.

ЖОРА. Ты уже был здесь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я всегда здесь.

ЛЕНЬКА. Но ведь тебя в прошлый раз спилили.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Да, но я почти сразу оказался опять здесь. Потом меня снова спилили, и я в который раз очнулся в этом месте. Как всегда.

ЖОРА. И с какой поры?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не помню.

ПРОФЕССОР. Стоп. Теперь я… То есть, ты после вырубки сразу вселяешься в новое дерево?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Нет. Я рождаюсь человеком. Пью молоко матери. А потом умираю, и оказываюсь здесь.

ЖОРА. Ты это точно помнишь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Конечно. Это трудно забыть. Каждый раз приходит ощущение тепла, сытости и любви. А потом — резкая боль, и — новое деревянное тело.

ЛЕНЬКА. И сколько раз ты оказывался здесь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не помню.

ПРОФЕССОР. Ты видишь и слышишь?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не вижу и не слышу. Только ваши мысли.

ФЛАВИЙ. Когда ты появился здесь впервые, я уже сидел в дубе?

ХАСАН. А я?

КОНТУШЁВСКИЙ. И я?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Нет. Никого из вас тут не было.

ЛЕНЬКА. А Куркуиловка была?

ЖОРА. Ленька, заткнись и не ерничай! А кто был?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Другие. Не вы.

ПРОФЕССОР. Помнишь, как их звали?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Некоторых.

ПРОФЕССОР. Например?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Много их было. Всех и не вспомнишь… Спорили и ругались между собой… Особенно — двое. Звали обоих Александрами. Один был дядей — второй племянником. Племянник считал себя великим воином и покорителем мира. А дядя говорил, что племянник воевал с бабами в расшитых одеждах, не имеющих никакого понятия о стратегии. А сам дядя воевал в Италии с равными ему мужчинами, и потому ничего существенного не достиг…

ПРОФЕССОР. Это он об Александре Македонском и его дяде… А кто был еще?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Был еще Диоген. Но не в форме дерева, а в форме какого-то ежика. Он все время бегал между спорящих и говорил, что зря в свое время делал выводы о совершенстве жизни животных. Если в человеческом теле он бывал круглогодично сыт, так как ему всегда приносили к бочке, в которой он жил, подаяние, то теперь все наоборот. Теперь, мол, он вынужден бегать по лесу и запасаться кормом на зиму, чтобы не сдохнуть от голода в лютые холодные месяцы. И еще он говорил, что любая жизнь имеет форму дупла. Хоть человеческая в бочке, хоть ежиная в норе…

ЛЕНЬКА. А кто еще был?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Много всяких. Помню несколько имен: Саргон, Ирод, Нерон… Кстати, последний появился незадолго до того, кого недавно называли Немо, а сейчас называют Флавием. Но Нерон сидел мало. Ураган свалил его дерево, и он исчез.

ЖОРА. И ты все время молчал?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я мыслил. Но мои мысли оставались во мне. И лишь в прошлый раз я понял, что меня услышали.

ЛЕНЬКА. А как тебя звали в первый раз?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не помню. Но, может, само придет позже?

КОНТУШЁВСКИЙ. Само приходит только сумасшествие…

ПРОФЕССОР. Контушёвский в этом вопросе — большой специалист. По себе знает, потому что сумасшествие давно пришло к нему самому в форме садизма.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что вы меня все время попрекаете садизмом? Ну, садист я! И что дальше? Мало в мире садистов? Большинство великих людей были садистами!

ЖОРА. Например?

КОНТУШЁВСКИЙ. Например, русский князь Владимир. Великий человек? Бесспорно. Потому что крестил все русское быдло скопом. Черт с ним, что в схизматскую византийскую веру. Все-таки — уже не язычество. Но — изнасиловал свою будущую жену на глазах ее отца и матери! А потом в ее присутствии убил их! Не садист, скажете? А тот же Ирод Великий?

ФЛАВИЙ. Ты Ирода не трогай. Никаким садистом он не был. Время тогда было жестокое.

КОНТУШЁВСКИЙ. Все времена жестокие.

ЛЕНЬКА. Но Ирод, в отличие от тебя, женщин к пушкам не привязывал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Потому что тогда пушек не было. А были бы…

ЖОРА. Заткнись, Контушёвский!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, вот опять. Слова сказать не дадут!

ФЛАВИЙ. Отец невесты вместе с полицейскими поехал куда-то.

ПРОФЕССОР. Наверное, вытаскивать свой «Мерседес» из липы.

ФЛАВИЙ. Остальные еще спят.

ПРОФЕССОР. Ничего. Как только он увидит, что его будущий зять сделал с машиной, побудка им обеспечена.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я устал. Всем пока.

ЖОРА. Отключился. Я тоже отдохну.

ЛЕНЬКА. Пока.

ФЛАВИЙ. А я еще понаблюдаю…

Продолжительная мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ЖОРА. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. На связи.

ЖОРА. Хочу спросить.

ПРОФЕССОР. Давай.

ЖОРА. Почему в этом лесу сидят личности избирательно.

ПРОФЕССОР. В смысле?

ЖОРА. Ну, Европа, немного Азии, Америка… А где же австралийцы и африканцы? У них что, убийц нет?

ПРОФЕССОР. Если ты думаешь, что в мире существует одна единственная Куркуиловка, то глубоко заблуждаешься. Таких Куркуиловок — черт знает сколько.

ЖОРА. В последний раз мы с Ленькой были американцами, а оказались в русском лесу.

ПРОФЕССОР. Потому что вы к нему приписаны. Как железнодорожный вагон к какой-либо станции. Сколько ни странствуй, все равно на ремонт притянут в родное стойло.

ЖОРА. Даже если мы будем жить в Индии?

ПРОФЕССОР. У них своих убийц хватает. Правда, не исключена возможность вашего появления там. Но, впоследствии, вы окажетесь здесь. Даже если кто-нибудь из вас выступит в роли богини Кали…

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ой! Кали! Так меня звали когда-то.

ПРОФЕССОР. Не верится.

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Или не так? Но, что-то похожее в этом имени есть.

ПРОФЕССОР. Ну, вспоминай дальше.

КОНТУШЁВСКИЙ. Много полиции.

ФЛАВИЙ. Это разбираются с утренним происшествием.

ЛЕНЬКА. А что случилось?

ФЛАВИЙ. Отец невесты, увидав свой разбитый «Мерседес», прибежал домой, схватил черенок от лопаты, и этим будильником поприветствовал папашу жениха. Тот взял стул и пожелал доброго утра отцу невесты. Потом подключились родственники с обеих сторон. Получилась массовая драка с применением всех видов мебели в качестве подручных средств. Сначала здесь был съезд работников «Скорой помощи». Теперь — полиции. Разбираются, кто кому больше синяков наставил.

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а. Надо же, я и не видел. Был занят.

ПРОФЕССОР. Чем?

КОНТУШЁВСКИЙ. Размышлял о садизме.

ПРОФЕССОР. И к чему размышления привели?

КОНТУШЁВСКИЙ. Хотел бросить это дело, но — не получится.

ЖОРА. Почему?

КОНТУШЁВСКИЙ. Это неизлечимая, но — тем не менее — приятная болезнь. Она мне нравится, и поэтому — идите вы все к чертям собачьим!

ЖОРА. Отключился. Профессор, скажи, а какого лешего тут находился Диоген? Он что, убил кого-нибудь?

ПРОФЕССОР. Конечно.

ЖОРА. Чем? Глиняной бочкой, в которой жил?

ПРОФЕССОР. Образно выражаясь — да. Видишь ли, его бочка — довольно заразная штука. По сути дела, она может восприниматься, как некий фактор, сопутствующий двум понятиям. Первое — страусиное засовывание головы в песок (по-другому — моя хата с краю, ничего не знаю). Второе — абсолютный пофигизм. То есть — воюйте с персами, македонцами, татарами, фашистами, но — без меня. А я в бочке посижу. Нашли дурака,

дескать, кровь проливать. Семья, дети? Да на кой, спрашивается, ляд это нужно, чтобы потом голова болела, чем их кормить и во что одевать. Кстати, есть анекдот на эту тему.

Сидят два советских бойца в окопе. На них надвигается фашистский танк. Один другому говорит:

— Петя, бросай гранату, до танка — тридцать метров.

Петя отвечает:

— Не буду, Ваня. Мне — пофиг.

Ваня говорит:

— Бросай! До танка — двадцать метров.

— Мне пофиг, — спокойно отвечает Петя.

— До танка пятнадцать метров! — кричит Ваня.

— Мне пофиг, — говорит Петя. — Ничего я не буду бросать.

Немецкий танк останавливается в пяти метрах от бойцов. Из люка высовывается голова фашиста и произносит скучным голосом:

— Ну, вы будете бросать гранату, или нет? А то мне пофиг. Могу и уехать.

ЖОРА. Идиотский анекдот.

ПРОФЕССОР. Его придумал тот, кто заражен диогеновым наследием. И таких людей — миллионы. Разве Диоген не убийца?

ЛЕНЬКА. Но — не в физическом плане.

ПРОФЕССОР. Философский план гораздо опасней физического. Потому что из философского плана рождается идея. А идея — это нацизм, коммунизм, сепаратизм и многое, многое другое.

ЖОРА. А религия?

ПРОФЕССОР. Не путай религию с идеей. Любая религия, как правило, не позволяет убивать людей пачками. А вот идея позволяет еще не то. Потому что идеи изобретаются людьми.

ЖОРА. А религии? Профессор, где ты? Отключился…

ФЛАВИЙ. Полиция уехала.

ЛЕНЬКА. И что творится?

ФЛАВИЙ. Опять пьют. Помирились. Привезли загипсованных жениха с невестой. Родственники выглядят не лучше. Все перебинтованы и в синяках. Такое ощущение, что я вижу лазарет осажденной Иотапаты после отбитого штурма римлян.

ЛЕНЬКА. Ну-ка, подробней.

ФЛАВИЙ. Начали орать песни.

ЛЕНЬКА. Нет, про осаду Иотапаты.

ФЛАВИЙ. Что-то я устал. Пока.

ЛЕНЬКА. Отключился! Вот гад!

ЖОРА. Ну что ж. Раз все сбежали, значит и нам пора отдохнуть. Пока.

ЛЕНЬКА. Пока.

Мыслемолчание

 

Глава четвертая

Глубокая ночь. Полнолуние.

ХАСАН. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Слышу тебя.

ХАСАН. Я вспомнил.

ПРОФЕССОР. Хм, ну-ну?

ХАСАН. Тебя звали Муртаз аль Сирт. Именно ты рассказал мне, что в мире нет ничего истинного. Именно ты поведал, что ради достижения благой цели все разрешено. Именно ты развязал мне руки! Я был молод и горяч. Я верил каждому твоему слову. Я стал твоим последователем. Я стал делать то, чему ты меня учил и к чему подбивал… А сейчас, после восьмиста лет раздумий, я понял, что пошел на поводу у Шайтана. И этот Шайтан — ты!

ПРОФЕССОР. Ты все сказал?

ХАСАН. Нет, я еще многое могу сказать!

ПРОФЕССОР. Тогда заткнись и слушай, что скажу я… Если ты думаешь, что болтливый язык можно отрезать, а мысль уничтожить нельзя, то глубоко заблуждаешься. В березах и липах недалеко от тебя сидят те, кто лишен возможности общаться. Хочешь присоединиться к ним? Я могу это устроить. Желаешь мыслить — думай, прежде чем выразиться. Я тебя предупредил.

ХАСАН. Когда я освобожусь от плена, в который попал благодаря тебе?

ПРОФЕССОР. Скоро.

ХАСАН. Как скоро?

ПРОФЕССОР. Не пройдет и недели.

ХАСАН. Я буду молчать.

КОНТУШЁВСКИЙ. А? Что? О чем это вы? Вот черт, прослушал…

Мыслетишина.

* * *

Утро следующего дня.

ЛЕНЬКА. Мать-перемать, ити твою двадцать пять!

ЖОРА. Что такое?

ЛЕНЬКА. Опять этот старый сокосос пришел надрезы делать!

ЖОРА. Шакал паршивый! Когда он уже напьется?

ЛЕНЬКА. Ай, гнида!

ЖОРА. Держись, Ленька! Это недолго.

ЛЕНЬКА. Фу, отстал. К тебе пошел.

ЖОРА. Куда, гад? Чем я лучше других? Ай-е-ей! Глубоко-то как!

КОНТУШЁВСКИЙ. Давай громче!

ЖОРА. Пожалуйста. Контушёвский — козел!

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы животные!

ЛЕНЬКА. Все. Ушел.

ЖОРА. Чтоб он захлебнулся!

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а-а-а!

ЖОРА. Что это с ним?

ФЛАВИЙ. Какой-то юный живодер увеличительным стеклом выжигает у него на стволе надпись

КОНТУШЁВСКИЙ. Уй!

ЖОРА. Давай, пацан! Не скупись на слова!

ЛЕНЬКА. Про знаки препинания не забудь!

КОНТУШЁВСКИЙ. Садисты! Ай-ю-юй!

ЛЕНЬКА.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ЖОРА.

ФЛАВИЙ. Ушел.

ЛЕНЬКА. И что написал?

ФЛАВИЙ. «Наташка — шлюха». Это, наверное, про невесту из веселого дома.

ЖОРА. Почему так мало?

ФЛАВИЙ. Большими буквами.

ЛЕНЬКА. Ну, тогда молодец.

КОНТУШЁВСКИЙ. Жалости у вас нет! Одно слово — убийцы.

ЖОРА. Зато ты — добрая фея.

КОНТУШЁВСКИЙ. Идите вы все на колья для казнимых!

ЖОРА. Отключился, наконец. Эй, Профессор.

ПРОФЕССОР. Да.

ЖОРА. У меня вопрос. Если Неизвестный все время умирает в младенчестве (что считается безгрешным состоянием), то как он оказывается среди нас?

ПРОФЕССОР. Иному младенцу нельзя позволить вырасти. Иначе будет плохо миру.

ЛЕНЬКА. Гитлеру позволили?

ПРОФЕССОР. И что получилось?

ЛЕНЬКА. Но позволили же?

ПРОФЕССОР. Значит, это было зачем-то нужно. А время Неизвестного еще не пришло.

ЖОРА. Но ведь сейчас он безгрешен.

ПРОФЕССОР. Бывает, человек такого натворит, что грехи следуют за ним на протяжении многих поколений.

ЛЕНЬКА. А за тобой они не следуют?

ПРОФЕССОР. Разве Джафар был младенцем?

ЖОРА. Значит, когда-нибудь догонят?

ПРОФЕССОР. Возможно. Ладно, мне нужно кое-что обдумать…

ЖОРА. Ленька, что-то мне все это не нравится.

ЛЕНЬКА. Что именно?

ЖОРА. Философские измышления Профессора.

ЛЕНЬКА. Мне тоже.

ФЛАВИЙ. А вы уверены, что он рассказывает правду о своих прошлых жизнях?

ЖОРА. Уже нет.

ФЛАВИЙ. Профессор — шайтан.

ЛЕНЬКА. Хасан!

ХАСАН. Что?

ЛЕНЬКА. Кто такой Профессор?

ХАСАН. Не знаю.

ЖОРА. Ты же сам говорил, что он — шайтан.

ХАСАН. Не говорил.

КОНТУШЁВСКИЙ. Говорил. Флавий свидетель.

ХАСАН. Ты — кровожадная собака. Не верьте ему, он лжет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Так, так, так… Он сегодня ночью общался с Профессором. Я слишком поздно включился и не услышал разговор. Но после него этот организатор преступного сообщества стал совсем другим. С этим надо разобраться. Эй, кто-нибудь слышал ночной разговор?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я слышал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Оп-па! Ну-ка, расскажи.

ПРОФЕССОР. Эй, Неизвестный. Я тут думал над твоей проблемой. Говоришь, тебя звали Кали?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Что-то вроде того.

ПРОФЕССОР. Может, Калигула?

НЕИЗВЕСТНЫЙ. Да! Точно! Это я! Вспомнил! Спасибо!

КОНТУШЁВСКИЙ. Отключился, идиот!

ЖОРА. Что-то слишком кстати.

ЛЕНЬКА. Эй, Профессор! Не отвечает…

ФЛАВИЙ. Вот это да! Такая личность, оказывается, здесь сидит.

КОНТУШЁВСКИЙ. Тоже мне личность. Нашел авторитета…

ФЛАВИЙ. Нет уж. Ты не знаешь, какой он злодей. А я жил в то время. Память о его делах была еще свежа. Чего только про него не рассказывали. Нерон, с которым мне довелось встречаться, по сравнением с ним — жалкий проказник.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего себе, проказник…

ФЛАВИЙ. Я серьезно говорю. Прокуратор Иудеи схватил группу уважаемых знатных людей и, обвинив их в подготовке к мятежу, отправил в Рим на суд Нерона. Я, как защитник, поехал следом. Нерон меня выслушал. Потом я встретился с его женой Поппеей и рассказал ей, что эти уважаемые люди — добропорядочные почитатели императора. И Нерон освободил их…

КОНТУШЁВСКИЙ. Эта Поппея — та еще штучка. Признавайся, что ты там с ней проделал? А? Скромником себя выставляешь…

ФЛАВИЙ. Что ты? Как можно так подумать? Между нами ничего не было.

ЖОРА. Мы залезли не в ту степь.

ЛЕНЬКА. Да.

ЖОРА. Пошли вы в задницу со своими Неронами, Поппеями и Калигулами. Всем пока. Потом поговорим.

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский, что это за человек возится у твоего ствола?

КОНТУШЁВСКИЙ. С перевязанной головой и набитой рожей?

ФЛАВИЙ. Да.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это отец невесты. Он решил обляпать низ ствола известкой.

ФЛАВИЙ. Зачем?

КОНТУШЁВСКИЙ. Чтобы закрасить выжженную надпись.

ФЛАВИЙ. Выходит, действительно написали именно про его дочку.

КОНТУШЁВСКИЙ. Кто бы сомневался. Ну, расскажи, что ты с Поппеей вытворял?

ФЛАВИЙ. Пошел ты!

КОНТУШЁВСКИЙ. Да ладно тебе. Скучно. Жених теперь к этой дуре не ходит. На инвалидной коляске в окно ведь не влезешь. Эй, Флавий! Вот черт, сбежал… Эй, кто-нибудь! Отзовитесь! Хасан, хоть ты ответь, что ли. А то и поругаться не с кем. Бандиты! Профессор! Молчат, сволочи. Ну, и катитесь ко всем бесам…

КАЛИГУЛА. А со мной поругаться не хочешь?

КОНТУШЁВСКИЙ. Этого только мне и не хватало. Я со всякими придурками не ругаюсь. Тьфу на тебя!

КАЛИГУЛА. Если б я был придурком, то носил бы фамилию — Контушёвский. А меня зовут — Гай Юлий Цезарь Август Германик по-прозвищу Калигула… Эй, где ты? Странно…

* * *

На следующий день

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, бандиты! Ха-ха-ха!

ЖОРА. Что это ты такой веселый?

КОНТУШЁВСКИЙ. Только что рядом со мной две мамаши имели милую беседу.

ЖОРА. И что?

КОНТУШЁВСКИЙ. А то, что на месте, где растут наши дубы, собираются строить ресторан. Нас спилят, а вы останетесь. Иисус-Мария! Наконец-то мои молитвы услышаны!

ЖОРА. Не радуйся раньше времени. Наверняка, мамаши недовольны.

КОНТУШЁВСКИЙ. Конечно, недовольны. Они даже собираются писать кому-то какое-то письмо с требованием сохранить зеленые насаждения.

ЛЕНЬКА. Вот видишь!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего я не вижу. Я знаю. Одна из мамаш поведала, что ресторан будет строить некий Боря Момзик. А он приходится шурином одному из судей Верховного Суда. Так что письмом в защиту насаждений можно будет подтереть всем известное место. Ха-ха-ха!

ЖОРА. И когда начнется строительство?

КОНТУШЁВСКИЙ. Говорят, что скоро. Когда точно — не знаю.

ФЛАВИЙ. Ну, дождались!

ПРОФЕССОР. Этот Момзик посмотрит на дубы и решит, что для строительства места и так хватит. Поэтому он оставит вас расти, а под кронами сделает летний зал. Вот посмотрите.

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись, сволочь! Я тебя ненавижу!

ЖОРА. У меня родился стих. Если использовать мотив частушек, то получится песенка. Вот она:

Контушёвского с трудом

Искромсают топором.

День тот светлый недалек,

Превратится он в пенек.

Всякий алкоголик

Выберет сей столик.

Будут кружками стучать,

В темя панское плевать.

Хорошо быть столиком

На радость алкоголикам!

ПРОФЕССОР. Ха-ха! Чудесно. Так и будет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Завидуете?

ЛЕНЬКА. Меня тоже на стихи пробило. Вот, слушайте:

Что за стон звучит в лесу

Мукой нескончаемой?

Это убирают дуб,

Действуя отчаянно.

Контушёвский из садиста

Превратился в мазохиста.

Весь в интиме с Момзиком.

Боря пилит лобзиком!

КОНТУШЁВСКИЙ. Каким лобзиком? Сейчас у всех рабочих — бензопилы. Вжик, и готово.

ЖОРА.

ПРОФЕССОР. Ха-ха-ха!

ЛЕНЬКА.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну вас всех!

ПРОФЕССОР. Флавий, а ты, почему не радуешься?

ФЛАВИЙ. Я уже один раз радовался… Хватит.

ПРОФЕССОР. Смотрите, какой суеверный.

ЛЕНЬКА. А почему он Флавий? Ведь это римское родовое имя.

ПРОФЕССОР. Его звали — Иосиф бен Маттитьяху. Родился он в четвертом десятилетии первого века нашей эры. Происходит из рода Хасмонеев, хотя это — не факт. Семья его была богатой и знатной. Он получил прекрасное образование и, в соответствии со своими убеждениями, примкнул к фарисеям. В шестидесятых годах вспыхнуло восстание против римского господства. Умненький Иосиф прекрасно понимал, что это восстание изначально обречено на поражение. Взбунтовавшиеся иудеи были разделены на несколько групп, слабо связанных между собой. Да и чаяния нищих всегда существенно отличаются от интересов знати. Но разве могла маленькая провинция в одиночку бороться с мощнейшим государством античного мира? Можно было подчиниться Парфии и тогда неизвестно, чем бы все это закончилось. А подчиниться Парфии — значит, стать ее провинцией, то есть поменять шило на мыло. Иудеи же хотели быть свободными полностью. Эх, наивность, граничащая с глупостью…

Если б Иосиф при самом начале волнений взял ноги в руки и смылся в другую страну, вряд ли бы он нынче сидел в дубе. Потому что уехать накануне бунта в туристическую поездку — это не предательство, а нечаянно сложившиеся обстоятельства. Но Иосифу предложили должность большого военного начальника! А, как известно, большим начальником быть хорошо. Кроме всяческих материальных благ, такие должности сулят еще и крупную меру морального удовлетворения. Появляется возможность тешить самолюбие. Вот Иосиф этим и занялся.

Ему был поручен важный участок обороны, состоявший из нескольких городов, самым большим из которых являлась крепость Иотапата. Город был хорошо укреплен и имел мощный гарнизон. Иосиф засел в нем, возомнив, что сможет там удержаться. Он, почему-то не подумал о том, что римские легионы превосходно обучены не только громить врагов в чистом поле, но и брать крепости. Причем такие, по сравнению с

которыми Иотапата — кишлак с глиняными дувалами. Когда армия Веспасиана стала щелкать соседние города, как орехи, у Иосифа возник зуд в том месте, из которого ноги растут. Но давать волю конечностям было уже поздно. Соратники вряд ли бы поняли такое стремление к шкуроспасательству. В один из прекрасных дней римляне обложили город и принялись готовиться к штурму. Веспасиан предложил сдаться, но воинственные иудеи послали его так далеко, что даже если бы он и отправился в назначенное ими место, то все равно б не дошел.

Осада продолжалась несколько месяцев. Затем последовал мощный штурм, и город был взят. Как обычно бывает в таких случаях, пока простые защитники гибнут на стенах, доблестные руководители стараются смыться. В одной из цистерн для воды был потайной ход. Сорок самых отважных начальников, пользуясь своим служебным положением, героически пробрались под землей. Надо ли говорить, что возглавлял это воинство не кто иной, как Иосиф. Они уже собирались было выбраться из лаза в укромном месте, но — не сложилось. Зная, с каким сообразительным и хитрым народом приходится иметь дело, римляне бдительно смотрели за окрестностями. В результате, выход из-под земли заметили и надежно перекрыли, после чего героям-подземникам было предложено сдаться.

Иосиф, проявив мудрость, и, используя свое красноречие, произнес перед соотечественниками спич, суть которого была созвучна с римскими предложениями. Но гордые и воинственные соратники Иосифа решили совершить акт самоуничтожения. Правда, убивать себя хором они не захотели. Кто-то предложил тянуть жребий, чтобы один из вытянувших, убивал второго вытянувшего. Получалось, что самоубийц нет. Ну, конечно, в роли жеребьевщика тут же выступил добряк Иосиф, и дело завертелось с немыслимой скоростью! Очередные клиенты тянули жребий, и резали друг друга, обливаясь слезами. Где Иосиф научился жульничать — история умалчивает…

ФЛАВИЙ. Я не жульничал!

ПРОФЕССОР. Как же, как же… В результате абсолютно честных действий Иосифа вскоре в живых остались только он и один его знатный товарищ. Здесь Иосиф проявил все оставшееся красноречие и убедил нечаянного выжившего товарища, что необходимо срочно сдаться на милость победителя. Что и было сделано.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сколько лет сидел с ним рядом! Можно сказать, соседи. Даже в такую простую игру, как «Очко», не научил мухлевать…

ФЛАВИЙ. Да не жульничал я! Тот товарищ, который остался последним, предлагал всем тянуть палочки. Откуда только они у него взялись в подземном ходе? Как будто заранее подготовился…

ЛЕНЬКА. Может, таблички?

ФЛАВИЙ. Да в том-то и дело, что палочки. Я сам впервые столкнулся с таким видом жребия…

ПРОФЕССОР. Ладно, ладно… Веспасиан распорядился заковать Иосифа в цепи.

ФЛАВИЙ. А что стало с моим соратником, взятым в плен вместе со мной?

ПРОФЕССОР. История, как всегда, умалчивает… Итак, Иосиф предложил себя в качестве парламентера и, как сейчас говорят, начал активно сотрудничать с правоохранительными органами. То есть, говоря простым языком, — стал стучать на всех, про все, и на все стороны света. Он выдал все, что знал и не знал, и во всех последующих

сражениях увещевал соотечественников, предлагая сдаваться римлянам без боя.

Но самое главное — он умудрился с важным видом сообщить Веспасиану, что тот вскоре станет императором! Надо же, какое пророчество! Да никто тогда и не сомневался, что именно Веспасиан станет императором, потому что только на его счету находилось наибольшее количество обласканных им войск и поддержка воинов других легионов. Но Иосиф вострубил об этом первым. Поэтому ему и стало фартить в дальнейшем.

Веспасиан, услышав пророчество, распорядился снять оковы со ставшего в один миг благонадежным Иосифа, и укатил в Рим отбирать власть у вражеских претендентов, коих, как известно, всегда в достатке в любое время года и в каждой стране мира. А вместо себя оставил руководить своего сына Тита.

При осаде Иерусалима Иосиф неоднократно выезжал на модном и красивом коне под стены, где занимался проримской пропагандой, за что его периодически обстреливали из луков неблагодарные соотечественники. В конце концов, им удалось его ранить, и он заткнулся.

Иерусалим был взят, и евреи обрели свободу. Они стали настолько свободными, что странствуют по всему миру две тысячи лет. Благодаря Веспасиану, Титу и, отчасти, Иосифу, у них все это время не было своей страны.

Сейчас она есть. Но вряд ли Иосиф будет на этой земле желанным гостем. Ведь его ненавидят поколениями! Он один из тех, на кого пала вина разрушителей Храма!

ФЛАВИЙ. Да, я предатель…

ПРОФЕССОР. Вот-вот! Можно было после падения Иерусалима и разрушения Храма свести счеты с жизнью, и остаться в памяти людской хоть и предателем, но — искупившим вину своей смертью… Не тут-то было! Иосиф уехал в Рим.

Там ему были предоставлены палаты белокаменные в императорском дворце с видом на Тибр, и полный пансион впридачу. И тут он занялся сочинительством. Он написал труд, названный «Иудейской войной». Там он превознес до небес силу римского оружия, Веспасиана с Титом и, естественно, не забыл про себя. В данной книге он является олицетворением кротости и рабом обстоятельств. И вообще, во всем этом безобразии с итоговым разрушением Храма, по его мнению, оказалось виновно быдло (если выразиться словами Контушёвского)…

Книга очень понравилась римлянам. Понятное дело! Что им было читать? Записки Цезаря? Всем оскому набили. Вергилия с Лукрецием? Ни Донцовой, ни Агаты Кристи…

И тут, представьте себе, произведение про недавнюю войну с участием императора! Свежак! Да еще в патриотическом стиле. Короче, Иосиф стал модным писателем. А чтобы его не причисляли к провинциальному быдлу, он, плюнув на имя своего отца, назвался Флавием. В честь родового имени Веспасиана и Тита. Возражений от них не последовало. Ну, а Иосиф был рад углу во дворце и безбедному существованию. Поэтому и занялся написанием второй книги.

Это произведение имело своей целью просветить варварский (по его мнению) античный мир. Оно должно было объяснить, откуда взялся закон Божий, кто такие Авраам и Моисей, и тому подобные вещи. Иосиф захотел познакомить мир с иудейской религией. Книга называлась — «Иудейские древности».

Потом он написал еще несколько незначительных произведений, и умер в сытости и относительном почете. Книги же его читались несколько столетий, а потом почти забылись. Но евреи прекрасно помнили его имя, потому что на протяжении многих лет

костерили его, на чем свет стоит. Причем, пользуясь всеми новыми для них языками. И вот произошло чудо! Оказалось, что его книги хранятся в библиотеке Ватикана.

В тысяча четыреста семидесятом году они были изданы на латинском языке. И принесли историкам всего мира головную боль. Даже еврейским.

Наш высокоученый Иосиф при написании своих творений пользовался источниками, большинства из которых давно не существует! Это относится и к самому первому изданию Септуагинты (христианской Библии). А про Иисуса Христа вообще разгорелся сыр-бор…

ЖОРА. Кстати, а как там было на самом деле?

ФЛАВИЙ. Я еще тогда не родился.

ЖОРА. А это случилось?

ФЛАВИЙ. Я слышал и читал…

ПРОФЕССОР. А вот про это — потом.

ЛЕНЬКА. Почему?

ПРОФЕССОР. Потому что это очень сложный вопрос. Да и какая тебе разница, что там происходило с Христом, если ты — ортодоксальный Циммерман?

ЛЕНЬКА. Ничего подобного! Я — ортодоксальный мингрел. И не только. Последний раз, например, — стопроцентный евангелист Джек Хопкинс. До того, как меня взорвал русско-исламский танк. Поэтому все, что касается Иисуса, меня интересует превыше всего!

ПРОФЕССОР. Поясняю для неучей. Кроме археологии существует ряд наук, которые занимаются изучением древностей. К ним относятся библеистика и лингвистика. Было установлено из переписки умных людей, цитировавших отрывки из сочинений Иосифа, что существующее описание деятельности Иисуса является позднейшей вставкой. Ведь попы всегда были наиболее образованной и хитрой прослойкой общества и прекрасно знали, где, как и что можно исправить. Но, к слову будь сказано, Иосиф действительно что-то упоминал. Правда, не в таком объеме, как это печатается сейчас…

Ну, а что касается дальнейшей судьбы произведений Иосифа, то, начиная с пятнадцатого века, они стали шествовать по планете, поднятые на знамена христианства.

Его «Иудейские древности» являются до сих пор основополагающим материалом для изучения истории Израиля и Иудеи. Надо же, какая слава! Даже евреи, которые до сих пор справедливо не любят автора, признают, что сия личность внесла большой вклад в мировую литературу и историю… Остается спросить уважаемого писателя об одном. Этак, коротко… Флавий, ты готов?

ФЛАВИЙ. Готов.

ПРОФЕССОР. Спрашиваю. Что тебе больше нравится: сидение в дубе или всемирная слава?

ФЛАВИЙ. М-м-м… Затрудняюсь ответить.

ПРОФЕССОР. Вот оно, тщеславие! Ну и сиди себе в дубе, пока он не рухнет! А когда это случится, переселишься в следующий!

ЖОРА. А почему так грозно и утвердительно?

ФЛАВИЙ. Нет, нет! Мне не нужна слава!

ПРОФЕССОР. Слава у тебя уже есть, и никуда от нее не денешься. Ты ее получил вместе с дубом.

ФЛАВИЙ. Ах, почему я не покончил с собой тогда, в пещере…

ХАСАН. Потому что ты — трус!

ПРОФЕССОР. И это факт.

КОНТУШЁВСКИЙ. Минуточку… Хасан, расскажи-ка о своей ночной беседе с Профессором.

ХАСАН. Я ни с кем и никогда ночью не беседовал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Отключился. Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Чего тебе?

КОНТУШЁВСКИЙ. О чем ты говорил с Хасаном?

ПРОФЕССОР. О способах заточки дамасских сабельных клинков, которые турки впоследствии использовали для того, чтобы выпускать кровь из польского панства.

КОНТУШЁВСКИЙ. Тьфу на тебя!

ПРОФЕССОР. Спасибо. Я устал, всем пока.

ЛЕНЬКА. Жора, ты что-нибудь понял из последнего?

ЖОРА. Да. Я тебя потом позову.

КОНТУШЁВСКИЙ. Без меня?

ЛЕНЬКА. А ты что, друг нам сердечный?

КОНТУШЁВСКИЙ. Нет, конечно. Но, мне кажется, что мы здесь вроде как в общей связке. И поэтому делиться мыслями нужно со всеми.

ЖОРА. Еще чего? Я б с тобой даже дыркой в сортире не поделился!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну и пошли вы все к Флавию жребий тянуть! Эй, где вы? Отключились…

ФЛАВИЙ. Я — не жульничал! Заявляю ответственно!

КОНТУШЁВСКИЙ. Так я тебе, еврейской древесине, и поверил. Вам только палец в рот положи — всю руку оттяпаете…

ФЛАВИЙ. Ну, и пошел ты туда, куда других послал ранее!

Мыслемолчание

 

Глава пятая

Глубокая ночь

ЛЕНЬКА. Жора?

ЖОРА. Тихо. Я слышу.

ЛЕНЬКА. Эй, кто-нибудь еще нас слышит?

Мыслетишина

ЖОРА. Думаешь, действительно, никто не слышит?

ЛЕНЬКА. Сейчас проверим. Эй, Контушёвский! Ты — вонючий дохлый козел!

Мыслетишина

ЖОРА. Вроде бы не слышит.

ЛЕНЬКА. А как насчет Калигулы?

ЖОРА. Этот придурок вообще в счет не идет. Эй, ау!

Мыслетишина

ЛЕНЬКА. Ладно. Все тихо. Знаешь, мне кажется, что я где-то встречался с Профессором. Причем, не только в прошлой жизни…

ЖОРА. Помнишь инструктора по выживанию в тяжелых условиях? Его звали — Пол Джонс.

ЛЕНЬКА. Да. Он говорил, что эмоции — путь к самоубийству. Чем больше эмоций, тем короче жизнь агента. Странное дело…

ЖОРА. Правильно. А в позапрошлой жизни ты случайно не сталкивался с таким же наставником?

ЛЕНЬКА. Стоп! Капитан Мешков!

ЖОРА. Да! Он был командиром нашей разведывательной роты в Афгане.

ЛЕНЬКА. Н-да! Я всегда считал, что именно благодаря ему я стал человеком, не боящимся ничего на свете! Ведь именно он научил меня быть самим собой…

ЖОРА. А кто такой — сам собой?

ЛЕНЬКА. Ну, это мужик. Человек, не испытывающий страха перед трудностями, идущий в бой, не боясь этого боя!

ЖОРА. Красиво сказано. А дальше?

ЛЕНЬКА. Что дальше?

ЖОРА. Ну, научился ты ничего не страшиться. Идти в бой, сражаться до последней капли крови, убивая всех врагов…

ЛЕНЬКА. Тпру, родной! Куда ты клонишь?

ЖОРА. Когда тебя увезли в госпиталь, я продолжал и дальше выполнять свой «интернациональный долг». Ты там прохлаждался более трех месяцев. А мы один раз попали в натуральную засаду…

ЛЕНЬКА. Это когда тебе потом дали орден «Красной звезды»?

ЖОРА. Да. Только это был не мой орден. Это был орден капитана Мешкова.

ЛЕНЬКА. Как так?

ЖОРА. Вот так. Мы в количестве взвода вышли на ликвидацию группы «духов». С нами, почему-то, пошел Мешков, хотя (это я сейчас понимаю) командиру роты разведки в рядовом рейде делать было нечего. По тропе, где мы залегли, должна была пройти банда душманов, состоявшая из десяти человек. Но, на самом деле их оказалось не менее двухсот. Это был ад! Они открыли такой плотный огонь, что мы не могли даже головы поднять из-за камней, за которыми прятались. И лишь Мешков творил чудеса.

Он, постоянно перебрасывая (именно перебрасывая) тело между камнями, стрелял из автомата одиночными. Причем, навскидку. Я сначала не понимал его действий. Но, спустя некоторое время заметил, что огонь духов заметно ослаб. Я приподнял голову и стал внимательно наблюдать за маневрами Мешкова.

Капитан, рывками двигаясь от камня к камню, выпускал пули одну за другой. Никто из наших бойцов не стрелял. Я увидел, что склон горы покрыт телами моджахедов. И вдруг понял, что каждый выстрел Мешкова достигает цели. Он был стрелком от бога или, точнее сказать — от дьявола!.. Вот приподнялась над валуном фигура душмана с зажатым в руках гранатометом. Бросок Мешкова. Выстрел! Гранатомет отлетел в сторону, тело безвольно повисло на камне. Душманы встают и яростно бросаются вперед! Перемещение Мешкова, выстрел — и главарь, подавший команду, заваливается спиной на землю…

ЛЕНЬКА. Я где-то читал, что львы именно так и поступают. Если львиный прайд с их территории вытесняет свора гиен, то лев неторопясь вычисляет самку, подающую команды. Потом, невзирая на укусы и нападения презренных животных, он несется через свору, врывается в центр, и разрывает в клочья самку-лидера. Сразу после этого гиены рассыпаются, и прайд остается на своей территории, а льву — почет и уважение от самок и детей.

ЖОРА. Возможно. Но здесь немного по-другому. Как говорится, на место одного имама придет другой. Если Мешков подстрелил командира, то это не значит, что не появится новый… Он, естественно, появился. Капитан тут же пристрелил и его! И следующего! И дальнейшего! А пока совещались насчет последнего, командир роты ухлопал еще десяток рядовых. Я видел, что за десять минут он отправил к гуриям более сотни моджахедов!

ЛЕНЬКА. И что дальше?

ЖОРА. Когда они поняли, что будут перебиты, то попытались сбежать. И тут я поднял всех в атаку. Если честно, то нервы не выдержали. Поднялся и — вперед! За мной пошли все. Только Мешков уселся на землю, и с усталой улыбкой наблюдал за нашим вдохновенным порывом. В результате мы перебили несколько десятков «духов» и взяли пленных…

ЛЕНЬКА. К чему ты мне все это рассказал?

ЖОРА. Потом, когда все закончилось, Мешков отозвал меня в сторону и сказал: «Мовсесян, запомни, если бой уже выигран, не надо идти в атаку. Нужно действовать без эмоций. Эмоция — плохая вещь для производства точного выстрела».

ЛЕНЬКА. Где-то я уже это слышал. По-моему, у Профессора.

ЖОРА. Вот то-то и оно…

ЛЕНЬКА. Значит, Профессор та еще рыба?

КОНТУШЁВСКИЙ. А что я говорил?

ЖОРА. Вот, блин, подслушал! И козлом, ведь, обзывали.

КОНТУШЁВСКИЙ. Сами вы козлы. А я не зря в свое время жалованье получал. Умею добывать сведения.

ЛЕНЬКА. Без щипцов и каленого железа?

КОНТУШЁВСКИЙ. С щипцами сведения добываются быстрее. А тут — жди, пока вы соизволите проболтаться. Но дело не в этом. А знаете, в чем? В том, что капитан Мешков и Профессор — одно и то же лицо!

ЖОРА. Мы и без тебя догадались.

КАЛИГУЛА. Я тоже. Кстати, сами вы придурки. А я — император!

ЛЕНЬКА. Так, всем пока. А императору — тем более.

КАЛИГУЛА. Куда вы все? Ну-ка, стоять! Эй! Где вы? Странно…

Мыслемолчание

* * *

Раннее утро

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, кто-нибудь!

КАЛИГУЛА. Да.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я так понял, что ты вспомнил, кем был?

КАЛИГУЛА. Частично.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, и как ощущения.

КАЛИГУЛА. Все время чего-то хочется… Ты был палачом?

КОНТУШЁВСКИЙ. Лучшим их них!

КАЛИГУЛА. А как сажают на кол?

КОНТУШЁВСКИЙ. Вон, что тебе интересно…

КАЛИГУЛА. Да. Я — извращенец. Так Профессор считает.

ПРОФЕССОР. Так считает весь мир.

КАЛИГУЛА. Ничего про это не помню. А жаль.

ФЛАВИЙ. Не переживай. Пан Контушёвский тебе напомнит.

КАЛИГУЛА. А почему Пан? Он что, греческий бог?

КОНТУШЁВСКИЙ. Сам ты греческий бог. Пан, — это польское слово, означающее, что перед тобой не быдло низкоутробное, а шляхтич!

КАЛИГУЛА. Что такое шлюхтич? Это имеет отношение к извращениям?

КОНТУШЁВСКИЙ. Р-р-р-р!

ПРОФЕССОР. Конечно, имеет! Он — высококлассный садист.

ЛЕНЬКА.

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА. Кто такой садист?

ПРОФЕССОР. Это тот, кто причиняет боль другим и испытывает от этого сексуальное возбуждение.

КАЛИГУЛА. Понял. Я тоже садист.

ПРОФЕССОР. Ура! Контушёвский теперь не один.

КОНТУШЁВСКИЙ. Если откровенно — я рад этому факту. А то собрались вокруг одни холодные убийцы. Мясники без эмоций. А убивать всегда приятно, если получаешь от этого удовольствие. И чем громче кричит жертва и дольше мучается, тем удовольствие больше. Вот так и с кольями…

КАЛИГУЛА. Я весь внимание.

КОНТУШЁВСКИЙ. Существует два вида такой казни. Быстрый и медленный. Для начала кол смазывают жиром. Мусульмане — бараньим. Я же предпочитал свиной.

ЛЕНЬКА. Почему именно свиной?

КОНТУШЁВСКИЙ. Христианину, буддисту или язычнику — все равно каким. А вот для казнимого мусульманина или иудея свиной жир — еще один болезненный фактор, вызывающий дополнительные мучения. Надо учитывать всякие мелочи, чтобы жертве было хуже…

ХАСАН. Вот собака!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха! Я же говорил, что в мире не существовало палача лучше меня.

Так вот. При быстром способе казни жертва ставится на четвереньки, и кол сзади вгоняется молотком. Высшая степень искусства — направить кол так, чтобы он вылез изо рта через язык. Потом кол втыкается в землю, и казненный выставляется на всеобщее обозрение.

КАЛИГУЛА. Здорово! А медленный способ?

КОНТУШЁВСКИЙ. При медленном кол уже торчит в земле. Ноги и руки казнимого связываются особым образом, и тело насаживается сверху. Но — неглубоко. Таким образом, жертва может сидеть на колу долго, и зрители смогут наслаждаться ее мучениями несколько дней. Если почаще поливать преступника холодной водой, то он будет орать до трех суток.

ХАСАН. Я не забыл своего обещания. Я тебя обязательно найду! И проделаю с тобой то, о чем ты только что рассказывал. Только конец кола посыплю перцем!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ого! Вот до чего я в свое время не додумался. Надо же, какой интересный совет. Спасибо.

ЖОРА. Ну вас всех к черту! Профессор, ты, случайно, в позапрошлой жизни не был капитаном Мешковым?

ПРОФЕССОР. Был. После вывода войск из Афганистана я уволился из армии, купил себе парочку дипломов и стал профессором.

ЖОРА. А ты помнишь нас?

ПРОФЕССОР. Конечно. Способные молодые ребята.

ЖОРА. Получается, что именно тебе мы обязаны умением убивать? Так сказать — без эмоций.

ПРОФЕССОР. Да. «Спасибо» скажете?

ЖОРА. Даже не знаю…

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, Калигула! О чем прошлой ночью беседовали Хасан с Профессором?

КАЛИГУЛА. Хасан вспомнил, что именно Профессор был наставником его юности и толкнул на путь убийцы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ага. Вот оно что. Там толкнул Хасана, в другом месте — двух малолетних пентюхов. Интересно, а где еще?

КАЛИГУЛА. Он сказал Хасану, что его дуб срубят в течении недели.

КОНТУШЁВСКИЙ. Профессор, откуда ты это узнал? Отключился, мерзавец! Эй, Хасан! И этот тоже…

Мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. Какое небо черное. И ветер.

КОНТУШЁВСКИЙ. У меня уже две ветки обломало.

ФЛАВИЙ. Я видел, как она перебежала улицу.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну-ка, ну-ка… Да, представьте себе, она у него. Интересно, как ей удалось открыть двери? Ведь дома никого нет, кроме него. Наверное, зубами.

ФЛАВИЙ. И чем они занимаются?

КОНТУШЁВСКИЙ. А тебе не видно?

ФЛАВИЙ. Нет.

КОНТУШЁВСКИЙ. Второе окно справа на первом этаже.

ФЛАВИЙ. Не видно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, тогда я тебе сообщу. Они занимаются своим обычным делом.

ФЛАВИЙ. Как это возможно? У него не работают ноги, а у нее — руки.

КОНТУШЁВСКИЙ. Если ты такой дурак, то я тебя просвещу: для занятия сексом нужны не руки и ноги, а немного другие органы.

КАЛИГУЛА. Подробнее.

КОНТУШЁВСКИЙ. Он сидит в инвалидном кресле, а она сверху. Оп-па! Сидела… Кресло завалилось назад. Барахтаются.

КАЛИГУЛА. Ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Слушай, Калигула, неужели ты не вспомнил свою первую жизнь?

КАЛИГУЛА. Немного. Помню, что был императором. Вспомнил, как меня звали. А остальное — так, некоторые картины. Какие-то ноги, задницы… И еще — конь.

ФЛАВИЙ. Какой конь?

КАЛИГУЛА. Светло-серой масти. Его звали — Инцитат.

КОНТУШЁВСКИЙ. Которого ты завел в здание сената и объявил сенатором?

КАЛИГУЛА. Наверное.

ФЛАВИЙ. Единственный, кто не хотел его убить — это конь. Неудивительно, что он назначил Инцитата сенатором. Чего только не сделаешь ради хорошего друга.

КОНТУШЁВСКИЙ. Лучше бы он ввел туда осла. В сенате любой страны мира заседают родственники именно этой ушастой скотины.

ФЛАВИЙ. Что это с погодой творится? Ну и ветер! И гром гремит. Начался дождь.

ПРОФЕССОР. Эй, Хасан!

ХАСАН. Слушаю.

ПРОФЕССОР. Готов?

ХАСАН. Уже?

ПРОФЕССОР. Да!

ХАСАН. Готов.

ПРОФЕССОР. Сейчас.

ХАСАН. Прощай.

ПРОФЕССОР. До встречи.

ХАСАН. Я не желаю с тобой больше встречаться.

ПРОФЕССОР. Это не в твоих силах.

Мощный раскат грома

ФЛАВИЙ. Ух!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ай!

ХАСАН. Хря-я-я!

ЖОРА. Я видел молнию! Что там у вас происходит?

ЛЕНЬКА. Я тоже видел. Она ударила в место, где растут дубы.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ох! Больно-то как!

ФЛАВИЙ. И у меня корни болят.

КАЛИГУЛА. А у меня ничего не болит. Даже приятно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Эй, Хасан, ты как? Не отвечает.

ФЛАВИЙ. У него ствол обуглился, и осыпалась листва. Похоже — он мертв.

ЖОРА. Да что там у вас случилось?

ФЛАВИЙ. Огромная молния ударила в дуб Хасана. Он только крякнуть успел.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо! Я тоже хочу быть ударенным!

ЖОРА. Ты и так уже ударенный. Только не молнией… Эй, Профессор!

ПРОФЕССОР. Да.

ЖОРА. Не пора ли объясниться?

ПРОФЕССОР. По какому поводу?

ЖОРА. Мы все слышали твой последний разговор с Хасаном.

ПРОФЕССОР. Нет, не пора.

ЖОРА. Почему?

ПРОФЕССОР. По кочану.

ЛЕНЬКА. Жора, отстань от Профессора. Мне кажется, что в этом чертовом лесу все зависит именно от него. Такое ощущение, что он здесь полный хозяин. А требовать у хозяина отчета в действиях — глупое и бесполезное дело.

ПРОФЕССОР. Молодец, Леня.

КОНТУШЁВСКИЙ. Кто хозяин? Этот мерзавец? Так это по его воле я прозябаю здесь более двухсот лет?! А ну-ка, быстро объяснись! Отключился, пес паршивый!

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский! Если это так и есть на самом деле, а, скорее всего — да, то я бы на твоем месте попридержал мысли. А то действительно останешься в роли навеса над рестораном.

КОНТУШЁВСКИЙ. Чушь! Не может этот негодяй быть таким всесильным.

ФЛАВИЙ. Но в прошлый раз его прогнозы сбылись полностью.

КОНТУШЁВСКИЙ. Все это — совпадение. Я не желаю зависеть от какого-то ублюдка.

ЖОРА. А почему он ублюдок?

КОНТУШЁВСКИЙ. Я откуда знаю? Так, к мысли пришлось…

Продолжительное мыслемолчание

* * *

На следующий день

ФЛАВИЙ. Ничего себе, толпа собралась.

КОНТУШЁВСКИЙ. Разглядывают обугленный дуб.

ФЛАВИЙ. Говорят, что его нужно спилить, пока не завалился.

КОНТУШЁВСКИЙ. Понятное дело.

КАЛИГУЛА. Ай! Ой! Ай-яй!

КОНТУШЁВСКИЙ. Чего ты орешь?

КАЛИГУЛА. Больно! Ай, опять больно!

ФЛАВИЙ. Где?

КАЛИГУЛА. Сзади! Ох!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА. Ай!

ФЛАВИЙ. Что смешного?

КОНТУШЁВСКИЙ. Так вот куда тебя пристроили! Надо же? Ха-ха-ха! Даже если это сделал Профессор, снимаю перед ним шляпу! Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский, что случилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Группа, состоящая из малолетнего быдла, бросает ножи в заднюю фанерную стенку игрушечной мельницы. Они втыкаются с громким стуком! Ха-ха-ха!

КАЛИГУЛА. Ой, когда это закончится?!

ФЛАВИЙ. Не понял, причем тут мельница? Какие-то ножи… А-а-а!

КОНТУШЁВСКИЙ. Дошло?

ФЛАВИЙ. Неужели Калигула сидит в мертвом искусственном сооружении?

КАЛИГУЛА. Уй-ой!

КОНТУШЁВСКИЙ. Мне всегда казалась странной эта мельница, у которой произвольно крутится колесо. Стоп! А произвольно ли? Эй, Калигула!

КАЛИГУЛА. Йё-ёй! Больно!

КОНТУШЁВСКИЙ. Не ври! Малышню уже прогнали взрослые. И даже ножики отобрали.

КАЛИГУЛА. Раны-то остались. Болят.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я заметил, что твое колесо крутится тогда, когда мы обсуждаем сексуальные опыты молодой парочки либо пытки. Почему?

КАЛИГУЛА. Мне это интересно. Я возбуждаюсь, и что-то в моем теле приходит в движение.

ФЛАВИЙ. А потом?

КАЛИГУЛА. Потом мне становится хорошо, и движение прекращается.

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот это да! Как это назвать?

ЖОРА. Фанерный онанизм.

ЛЕНЬКА. Проще — фанеризм!

КОНТУШЁВСКИЙ. Это несправедливо!

ЛЕНЬКА. Га! Ты тоже так хочешь?

ЖОРА. Ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Дураки! Я не про то. Эта мельница дольше года не продержится. Либо сгниет, либо будет разломана шалопаями. Калигула опять родится человеком! А когда я?

ФЛАВИЙ. Пан Контушёвский, имей совесть. Все-таки Калигула сидит здесь даже дольше, чем я.

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись! Он находится тут с перерывами!

ФЛАВИЙ. Но он не видит и не слышит окружающего мира.

КОНТУШЁВСКИЙ. Зато он слышит нас. И этого достаточно.

ФЛАВИЙ. Скоро и нас срубят.

КОНТУШЁВСКИЙ. Я уже начал терять надежду…

КАЛИГУЛА. Уже не больно.

ЖОРА. А если твое колесо крутят люди?

КАЛИГУЛА. Мне так же приятно.

ЖОРА. Хорошо устроился.

ЛЕНЬКА. Да. И никто сок не сцеживает. Вот, опять появился старый хрыч! Эй, придурок! Уже давно листва зеленая! Какой сок? Сезон закончился!

ЖОРА. У него, наверное, склероз. Он забыл, в какое время года надо этим заниматься.

ЛЕНЬКА. Ай! Мне от этого не легче!

КОНТУШЁВСКИЙ. Калигула, ты сам сейчас крутишь колесо?

КАЛИГУЛА. Когда кричат от боли, мне приятно.

ЖОРА. Съезд садистов! Ой, этот сокосос уже у меня!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего себе, скорость у колеса!

ЛЕНЬКА. Стадо маньяков!

ЖОРА. Да пошли они все!

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха!

Продолжительная мыслетишина

 

Глава шестая

Утро

КОНТУШЁВСКИЙ. Это что за толстый и пузатый ушлёпок идет к нам через площадь?

ФЛАВИЙ. Судя по семенящим с ним рядом услужливым людям — важная персона.

КОНТУШЁВСКИЙ. И зачем он нас разглядывает?

ФЛАВИЙ. Он находится рядом со мной. Я слышу обрывки разговора. К нему обращаются почтительно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как?

ФЛАВИЙ. Называют Борисом Григорьевичем.

КОНТУШЁВСКИЙ. Никак, Боря Момзик собственной персоной?

ФЛАВИЙ. Очень похоже.

КОНТУШЁВСКИЙ. Судя по его носу, он не Момзик, а — Момзикян. Или, на худой конец — Момзикидзе. Кстати, Флавий, а у тебя был нос?

ФЛАВИЙ. Что за дурацкие вопросы? Конечно, был.

КОНТУШЁВСКИЙ. Такой же длинный и горбатый, как у Момзика?

ФЛАВИЙ. Нормальный у меня нос был.

КОНУШЁВСКИЙ. Ага. Все понятно. Никакой он не Момзикян и, тем более, не Момзикидзе. Он, скорее всего — Момзишницель какой-нибудь. У меня как-то был подручный, который выдавал себя за получеха-полуцыгана. Фамилия у него была — Ружек. А оказалось, что никакой он не чех, и к цыганам отношения не имеет. Потому что на самом деле фамилия его матери — Розенблюмцер. Но нос у него был, как у нынешнего Момзика, которого мы наблюдаем прямо под нами.

ФЛАВИЙ. Какая разница? Ведь он — благодетель!

КОНТУШЁВСКИЙ. И о чем говорят?

ФЛАВИЙ. Предлагают спилить мертвый дуб и один из живых.

КОНТУШЁВСКИЙ. Как один?

ФЛАВИЙ. Ну, рассказывают, что для строительства ресторана места хватит и так. Мертвое дерево подлежит сносу окончательно. А из живых предлагают убрать только мой дуб. Говорят, что он очень стар, и в последующем может завалиться. А твой хотят оставить, чтобы устроить под его кроной летний зал.

КОНТУШЁВСКИЙ. А-а-а! Профессор, сволочь, отзовись!

ПРОФЕССОР. Слушаю внимательно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Это твои скотские проделки?

ПРОФЕССОР. Нет, это — случайность. Видимо, время отсидки для тебя еще не закончилось.

ЖОРА. Ха-ха-ха!

КОНТУШЁВСКИЙ. Что-то меня постоянно преследуют случайности. А я не хочу таких случайностей! Слышишь? Если подобное произойдет еще раз, то я клянусь, что отыщу тебя, когда все-таки выйду из этого древесного сортира! Я не знаю, как, но сделаю это!

ПРОФЕССОР. Ой, боюсь, боюсь! Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Эй, Калигула, сейчас колесо отвалится. Сбавь скорость.

КАЛИГУЛА. Не отвалится. Проверено.

ЖОРА.

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Боря Момзик уехал.

КОНТУШЁВСКИЙ. Матерь Божья, не оставляй меня!

ПРОФЕССОР. Контушёвский совсем сдурел. Какое отношение к Матери Божьей имеет Момзик?

КОНТУШЁВСКИЙ. Гр-р-р!

ЖОРА. Злится, однако.

ПРОФЕССОР. Ну, и пусть…

Мыслетишина

* * *

Утро следующего дня

КАЛИГУЛА. Я вспомнил! Я был Великим! Я был Богом! Мне присягали! А почему, собственно, был? Я и сейчас велик…

ФЛАВИЙ. Да уж. В роли игрушечной мельницы для песка.

ЛЕНЬКА. Что ты понимаешь? Может, вращение колеса мельницы сближает человечество со звездами.

ФЛАВИЙ. Каким образом?

ЛЕНЬКА. А я и сам не знаю. Так, к мысли пришлось. И вообще…

ФЛАВИЙ. Ух, ты!

ЛЕНЬКА. Что случилось?

ФЛАВИЙ. Приехали рабочие на каком-то странном автомобиле. У него нет водительской двери и крышки багажника.

ЖОРА. Почему он странный? Самый обычный российский рабочий автомобиль. Имеет много названий. Тот, который ты описал, называется, скорее всего — дрышпак. А есть еще ведра, капитосы, тазики, унитазы, маскарады, убоища, и много других.

ФЛАВИЙ. Да плевать, как классифицируется этот автомобиль. Рабочие достали бензопилы!

КАЛИГУЛА. Ой, куда это меня понесло?

ФЛАВИЙ. Не понял…

КОНТУШЁВСКИЙ. Ха-ха-ха! Зато понял я!

ЖОРА. Что там опять у вас происходит?

КАЛИГУЛА. Снова стою. Крутанули колесо. Хорошо…

ФЛАВИЙ. Это несправедливо!

ЛЕНЬКА. Да что случилось?

КОНТУШЁВСКИЙ. Рабочие перенесли детскую мельницу от меня и вкопали ее под дубом Флавия. Начали пилить дерево Хасана.

ЖОРА. А зачем было переносить мельницу?

КОНТУШЁВСКИЙ. Идиот! Затем, чтобы мое спиленное дерево не разломало ее!

ЛЕНЬКА. Думаешь, следующим спилят тебя?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, уж не Флавия точно.

ФЛАВИЙ. Профессор!!!

ПРОФЕССОР. Ась?

ФЛАВИЙ. Что это творится?

КОНТУШЁВСКИЙ. Ничего не творится. Все делается правильно.

ПРОФЕССОР. Флавий, не падай в обморок. Придет и твое время.

ФЛАВИЙ. Я не желаю ждать! Я хочу, чтобы меня спилили прямо сейчас! Ведь Боря Момзик вчера указал именно на меня! Или вам Верховный Суд не авторитет?

КОНТУШЁВСКИЙ. Калигула, перестань тарахтеть колесом.

КАЛИГУЛА. Не перестану.

КОНТУШЁВСКИЙ. Ну, и черт с тобой! Тарахти теперь — сколько хочешь…

Иисус-Мария, меня простили! Матерь Божия — спасибо тебе!

ФЛАВИЙ. Почему его? Почему не меня?! Почему кровавому

садисту-убийце должно быть хорошо?!

ПРОФЕССОР. А ты уверен, что ему будет хорошо?

ФЛАВИЙ. Да он же опять станет человеком!

ПРОФЕССОР. И от этого ему обязательно должно быть прекрасно?

ФЛАВИЙ. Конечно! После двух тысяч лет, проведенных в дубе, я согласен быть кем угодно! Но — в образе человеческом…

КОНТУШЁВСКИЙ. О, дуб Хасана завалился. Теперь спичек из него наделают. Туда ему и дорога. Распиливают на бревна и грузят в подъехавшие самосвалы. Скоро и моя очередь придет. Ура!

ЖОРА. Профессор, я согласен с Флавием. Разве можно такой гниде, как Контушёвский, так мало сидеть?

ПРОФЕССОР. А кто сказал, что ему придется мало сидеть?

ЖОРА. Но ведь его собираются спилить.

ПРОФЕССОР. А дальше?

ЖОРА. Что — дальше?

ПРОФЕСОР. Ну, после того, как спилят?

ЖОРА. А-а-а…

КОНТУШЁВСКИЙ. Что, а-а-а? Дальше я буду человеком. Смогу есть булочки и пить вино. Дело себе найду по способностям, и чтобы приносило удовольствие. Устроюсь, вон, в полицию. Буду ловить таких бандитов, как вы. У всех добуду признательные показания! Я знаю, как это делать. И, главное, умею. Эх, отведу душу!

КАЛИГУЛА. Здесь — подробнее.

КОНТУШЁВСКИЙ. Что — подробнее.

КАЛИГУЛА. Ну, как ты будешь добывать признательные показания.

КОНТУШЁВСКИЙ. Отстань! Вон, крути свою баранку, и не лезь в разговор… Все, подошли ко мне с бензопилой. Прощайте, идиоты! Желаю вам гнить тут до скончания веков! Ха-ха-ха! Что, Профессор, съел? Несмотря на твои происки, я сейчас освобожусь из древесного плена. Желаю тебе гнить со всеми вместе, но чтоб рядом с тобой не было ни одного дятла! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Через двадцать минут

ЛЕНЬКА. Все, рухнул.

ПРОФЕССОР. Эй, Флавий! Молчит.

ЖОРА. Он, наверное, находится в полной прострации.

КАЛИГУЛА. Я тоже нахожусь. Только не в прострации. Надо же, сколько воплей, визгов и стонов! Сплошное удовольствие. А нельзя ли повторить? Эй, распорядитель! Ну-ка, быстренько мне того же самого! Я что-то не понял! Префект! Вызвать преторианцев! Навести порядок! Обеспечить мне море удовольствия! Где вы все? Эй, префект… Тьфу ты! Так все было хорошо…

Мыслетишина

* * *

Вечер того же дня

ФЛАВИЙ. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

ЖОРА. Что случилось? И тебя пилят?

ФЛАВИЙ. Нет! Приехал Боря Момзик!

ЖОРА. И что из этого?

ФЛАВИЙ. Сволочи!

ЛЕНЬКА. Хватит орать, расскажи толком, что случилось.

ФЛАВИЙ. Оказалось, что Момзик приказал рабочим спилить обугленное дерево, и еще одно. Слева от него! То есть — должны были уничтожить меня! Но эти чертовы гастарбайтеры подъехали с другой стороны площади! И то, что слева — оказалось справа! Контушёвского спилили по ошибке! Будь проклята российская безмозглая действительность! Я требую вернуть этого садиста на место, а меня вырубить!

ПРОФЕССОР. И как ты это себе представляешь? Вернуть самосвалы, склеить ветки, соединить их гвоздями со стволом, и всю конструкцию погрузить в выкопанную экскаватором яму? Что же из этого получится? Новогодняя китайская елка?

ФЛАВИЙ. Мне все равно! Вон, живет же Калигула в дохлой фанерной мельнице? И ничего. Еще и наслаждается периодически… Делай, что хочешь, но чтобы я убрался отсюда ко всем чертям!

ПРОФЕССОР. Последний вопль прозвучал заманчиво.

КАЛИГУЛА. Делать там нечего.

ЛЕНЬКА. Где?

КАЛИГУЛА. У чертей.

ЖОРА. А ты там был?

КАЛИГУЛА. Да.

ЖОРА.

ЛЕНЬКА. Ха-ха-ха!

ФЛАВИЙ. Все! Не буду больше ни с кем общаться! Провалитесь вы все к Контушёвскому в полицию!

Продолжительная мыслетишина

* * *

Одна из стран Аравийского полуострова. Лагерь для подготовки террористов-ваххабитов.

Омар, наблюдая с пригорка за мелькающими внизу фигурками людей, обратился к стоящему рядом с ним Юсуфу:

— Юсуф-Эфенди, как видишь, они уже хорошо подготовлены. Можешь смело положиться на их умения и навыки. Этих забирай и присылай новых.

— Да, — ответил Юсуф. — Ты хорошо знаешь свое дело. А в новых людях недостатка никогда не будет. Эти через несколько дней окажутся в Турции, а оттуда — попадут в нужную страну. Все будет, как положено.

Омар, услышав за спиной шаги, обернулся и увидел подбегавшего к ним слугу. Он недоброжелательно посмотрел на него. Но тот, невзирая на грозный взгляд хозяина, согнулся в поклоне и, не разгибая спины, скороговоркой произнес:

— Да хранит тебя Всевышний, почтенный. У тебя родился сын!

Губы Омара непроизвольно растянулись в улыбке. Он достал из кармана стодолларовую купюру, протянул ее слуге, и произнес:

— Спасибо за добрую весть. Возьми.

Слуга, схватил купюру и, пятясь назад, радостно поблагодарил:

— Да продлит Всевышний твои дни!

Омар повернулся к Юсуфу и сказал:

— У меня, наконец, родился сын. После четырех дочерей. Это — большая радость.

Юсуф ответил:

— Пусть его благословит Всевышний. Поздравляю. Твой сын будет продолжателем нашего дела. Уже решил, как его назвать?

— Нет. Может, ты посоветуешь?

— Назови Хасаном, — предложил Юсуф.

— Хм, ты еще Хусейна вспомни, — брезгливо скривил губы Омар.

— Тебе не нравится?

— От этих двух имен исходит шиитский запах.

— Но так звали внуков Пророка.

Омар, усмехнувшись, заметил:

— Что внуки, что дед — люди. Вы, турки, погрязли в светском материальном мире… Я — ваххабит. Сын ваххабита и внук ваххабита. Один из моих предков участвовал в осквернении Каабы… Назову-ка я своего сына Исмаилом.

— Тоже неплохо, — примирительно сказал Юсуф. — Будет звучать красиво — Исмаил бен Омар.

— Вот опять! — Омар начал злиться. — Мне не нужно иудейское наследие, к которому так привыкло население Ближнего Востока. Моего сына зовут — Исмаил ибн Омар, и никак иначе!

Юсуф покачал головой, тяжко вздохнул и согласился:

— Конечно, конечно! Хотя, не смущает ли тебя приверженность исмаилитов к этому имени?

Омар довольно рассмеялся:

— Нет. Я воспитаю его, как надо. Он станет львом ваххабизма. Его будет бояться весь неправедный мир! Ведь ты сам знаешь, что воля воспитателя всегда творит чудеса…

Юсуф улыбнулся и, понимающе кивнув головой, сказал:

— Я с нетерпением буду ждать восхождения новой звезды на небе джихада…