Глава 1

— …Еh bien, mon ami. Téhéran et Kaboul ne sont plus que des apanages, des propriété, de la famille américain président Buсshe. Non, je vous préviens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j'y crois). Les deux. Je ne vous connais plus, vous n»êtes plus mon ami, vous n'êtes plus mon demi-frère, comme vous dites…

Мать говорила с кем-то по телефону. Сергей тихо, стараясь не привлекать особого вниманья, прикрыл дверь, отпертую своим ключом. Все было как обычно, и даже эта последняя сказанная ею фраза, вызвала ощущение déjà vu, «дежавю». Он это уже слышал где-то, или читал?

Оказывается, Татьяна, разговаривавшая по телефону, была к тому же не одна. Проходя, он увидел в дверной проем черноволосую женщину и поздоровался:

— Bonjuir madame.

— Бонжур, Серёженька! — быстро ответила гостья, — вы меня не узнаете?

Женщины пили чай в небольшой, обставленной старинной мебелью комнате. Его мать, высокая, статная, со снежно-белой, подсиненной прической, и ее подруга, видимо, москвичка, небольшого роста с пышными кудрями до плеч. Мать прикрыла телефонную трубку рукой трубку и прошептала:

— Маша приехала!

— Здрасьте! — сказал Сергей.

— Мой сын и единственная гордость, Серж, — сказала Татьяна, подставляя ему щеку для поцелуя.

— Мы виделись в Москве, — подхватила в ее тоне гостья, улыбаясь. Ей было на вид около пятидесяти, подумал Сергей, взяв ее пальцы и склонившись с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров над маникюром. Впрочем, это ведь ему — по виду около пятидесяти, хотя в этом году должно исполниться только сорок три.

— Как ты доехал? — спросила мать.

— На метро, — ответил он, снимая свое старенькое, некогда сиреневое, а теперь просто серое шелковое кашне. — Очень удобно. Мне без пересадок, по голубой ветке.

— Он оставил машину бывшей жене, — пояснила мать с сарказмом в голосе.

— У нее дети, — объяснил Серж не вполне уверенно, — дочь и племянник.

— Чей племянник? — спросила мамина подруга, вертя головой, поочередно глядя на Сержа и Татьяну.

— Сын ее сестры, — пояснил он. — Они через пару месяцев уезжают в Торонто. К этой ее сестре. И Николь — вернет мне машину.

— Ну конечно! — «прошипела» Татьяна, между своим телефонным диалогом, — она ее может vendre pour une bouchée de pain арабам за двести евро, — а машина новая, ей всего-то лет пять.

— Вы давно из Москвы? спросил Серж.

— Уже целую неделю, — ответила она. — А до этого еще неделю прожили в Греции, лазили на гору Геликон с ключом Иппокреной. Он по-прежнему течет.

— А, — сказал Серж, кивнув, — я думал, вот только что.

Серж поднялся к себе, в бывший кабинет отца. Он оставил дверь приоткрытой и слышал, как мама рассказывает: «У него своеобразный характер, с такими перепадами. Он то чувствительный, сентиментальный, как я; то жестокий, беспощадный, это — от его восточного родителя.

Многое в жизни он потерял от этой своей нерешительности и вялости. Всегда все пропускает. Внушает себе мысль о необходимости жертв. Это я считаю глупо. Пытается наверстать, добиться своего, но получается — все хуже. Ему уже сорок. Не смотря на склонность к дурным привычкам, пока он выкручивается из любых ситуаций. Это у него от Эдуарда, того ведь тоже многие не любили, царствие ему небесное».

— Все правильно, — тихо сказал Серж, — все правильно. Милости хочу, а не жертвы.

Сергей приоткрыл окно, высунулся наружу на совершенно весеннюю улицу, хотя по календарю было только 28 февраля. Капли воды с крыши упали ему на поредевшую макушку, напоминая о предстоящем марте.

Невольно он мысленно полемизировал со словами матери. Сейчас это было единственное занятие. Он чувствовал пустоту, одиночество и не знал: надолго ли это? Хорошо понимая людей, он не ощущал в себе способности — передать им свои чувства. Они как бы не замечали его: смотрели на него, но видели — словно кого-то другого.

Да, скорее всего, он может испытывать симпатию только к тем, кто в этом остро нуждаются, к несчастным. Раньше считалось, что это чувство имеет возвышенный характер? Однако, возвышаясь, мы — опускаемся в этом мире. Ему искренне хотелось что-то сделать для Николь, и ее дочки. Но почувствовать нормальную влюбленность он не в состоянии.

Он подошел к компьютеру, нажал на клавишу, чтобы посмотреть электронную почту. Было новое сообщение из University in Tokyo, Japan. Писал некий профессор Fon Tse. Серж сразу послал текст письма распечатываться на принтер, читать его сейчас — совершенно не хотелось.

Серж спустился вниз, накинув бывший отцовский халат, который тот так и не успел поносить. Присел к столу.

— Он, как и Эдуард стремится заточить свою избранницу в клетку, — сказала мать. — В золотую клетку, из прутьев его обожания, но любые проявления свободолюбия будут пресекаться, француженки это не оценивают.

Серж знал про необузданное воображение матери, она любила заниматься необычными проблемами, интересоваться особыми областями искусства, все у нее было — чуть-чуть преувеличено.

— Как умеем, так и живем, — сказал Серж. — Женщина хочет жить своей жизнью, а мужчина своей, и каждый старается свести другого с правильного пути. Один тянет на север, другой на юг, а в результате — обоим приходится сворачивать… на восток.

— Это кажется что-то из Шекспира? Жить нужно изящно, воспринимая людей в первую очередь как духовные существа, — положив трубку, произнесла Татьяна патетически, — иначе станешь жестоким тираном, каким был отец… Однако, без Эдуарда — стало так тяжело. Я до сих пор не пришла в себя. И в душевном и в материальном плане. Мы продали нашу квартиру. Перебрались сюда, здесь была его мастерская.

«Как изменились она», — подумал Серж. Они всегда говорили с матерью мирно, ее радовала его жизнь, с отцом так было не всегда. Но ее взгляды всегда в душе раздражали его.

— У тебя есть понимание искусства, — сказала мать, — ты мог бы быть замечательным и неповторимым художником. Эмоции, трагическая любовь они же так полезны для творчества. Но этого не случилось.

— Задумано давно, но поздно начато. Я преподаю в университете, — сказал Серж, оправдываясь, — чего же боле? Я же сын своих родителей. Из трех десятков написанных отцом картин купили… три. Но это не мешало вам, а потом и нам жить безбедно.

— Нам в свое время кое-что оставили родители, — сказала Татьяна.

— Мама, ну я же не налоговый инспектор, — сказал Серж укоризненно и нежно. — Я знаю, что у отца была развита коммерческая жилка. Прекрасно, но мне это не передалось. Он хорошо помогал другим художникам торговать произведениями искусства. В основном покойникам: Рембрандту, Ван-Гогу, Матису, Он помогал и целым странам избавиться от произведений искусства…

Татьяна изобразила на лице непонимание. Тут раздался звонок телефона.

— Алло, — Серж схватил трубку и отошел к окну.

— Здравствуй, это я, — он не понял, кто это звонит: Николь или Ирэн? Но больше было некому. На всякий случай он сказал:

— Давай оставим все как есть, — и услышал молчанье в ответ.

— Ты знаешь, я, возможно, ненадолго уеду, — сказал он. — Как ты себя чувствуешь? Да, насчет работы. Это, конечно, не самое важное.

— Нам все равно на какое-то время пришлось бы расстаться, — наконец раздалось в трубке.

— Мне это не нужно, — сказал он. Он обманывал. В груди сделалось пусто, и пустота эта расширялась. И слова и молчание были ее равнозначной пищей.

— А в чем дело? — спросил он, — Ты можешь объяснить?

— Какой ты странный. Иногда ты так красиво говоришь. Вспомни, каким ты был.

— Каким же? — полюбопытствовал он.

— Ты был жестоким и, просто смешным в своей ограниченности.

— Ирэн, — сказал он с облегчением, — давай увидимся.

— Я не могу, — сказала она. — Пойми, не могу.

— И когда закончится это «не могу»? — спросил он.

— Не знаю, — проговорила она, — но я так решила.

— А мое желание? Уже не принимается во внимание? — спросил он с важным видом, изображая, должно быть, жгучую обиду. Кажется, не вышло.

— Слишком много ничего не значащих слов, — сказала она драматически. — Прощай.

— Пока, — сказал он.

До него стало доходить, что все это время она продолжала жить своей, а не только общей жизнью, говорила на своем языке. Стремилась к своей цели. За окном моросил дождь, почти незаметный во влажном воздухе.

Окрестности напоминали фильм, старый, где дождь играл шероховатость пленки, царапины на целлулоиде. Да и телефонный разговор ему мучительно напоминал нечто уже ранее слышимое.

Женщины примолкли, пока Сергей говорил. Они делали вид, что сосредоточено пьют чай.

— Если бы меня спросили, — сказал Серж, — что для тебя самое главное в жизни, я не секунды не колеблясь, ответил: душевный мир, справедливость, красота, гармония. Но — это не более чем благие пожелания. За мир всегда боролись, и это нормально, а справедливость всегда отставали. Справедливы только к теми, кто достоин справедливости. А об тех, кто не достоин — вытирают ноги.

Я и есть тот самый коврик для вытирания ног. Причем коврик положенный некрасиво, не гармонирующий с ногами. Раньше я не замечал всего этого, будучи в душе аристократ. Не замечал, или как-то оправдывал. Я был «выше всего этого». Просто я не догадывался вначале, что если Пушкин сказал однажды «наши поэты сами господа», это не значит…

— Что господа обязательно поэты? — спросила Мариам. — Да-да, вы правы. И вообще, либо Пушкин уже не актуален, либо он многое упустил, или не успел рассказать, он ведь умер молодым, не дотянув, до сорока.

— Пережив его на два с половиной столетия или восемь лет, — сказал Сергей, — я думаю: может лучше быть не аристократом в душе, а бандитом? Хотя бы в душе?

Слабые намеки на взаимопонимание намечались у меня с такими же, как я молодыми людьми, живущими в розовом тумане, стремящимися к традиционной культуре, мягкими, тактичными — не из-за воспитания, а просто оттого, что так для нас проще и естественнее. Однако общение получалось всегда чуть-чуть свысока, как-то, в лучшем случае, манерно. Хотя я очень рано прочел, что «человек человеку волк», но продолжал искать дружбы в смысле честных и равноправных взаимоотношений. Мне казалось, что именно мне повезет. Почему мне должно было повезти?

Простите мне мою болтливость. Болтуны бывают двух видов: те, кого слушают и те, кого не слушают. Последние либо становятся молчунами, либо — профессиональными болтунами, находя подходящее поле для реализации своих мыслей и идей в сфере философии, религии, политики.

— Очень хорошо, говорите, говорите, — поощрила его Мариам, а мать сказала:

— Между прочим, Серж, широкой публике Маша известна как психолог, — сказала Татьяна. — Можно воспользоваться случаем и проконсультироваться у нее.

— Тебе? — Сергей решил сделать вид, что не понял.

— Я этим сегодня только и занимаюсь, — сказала Татьяна. — Тебе!

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил Сергей. Они с Мариам улыбнулись друг другу, и Сергей вдруг понял, что насчет «поздно» он поскромничал. Мама с младенчества таскала его с собой, тут в Париже официально, в Москве — подпольно по разным тусовкам. Она была увлеченной посетительницей всяких групп: индийские танцы, эзотерика, медитация, тантрический секс, музыка Битлз, буддизм и права человека — там было все вместе.

— К какому направлению психоанализа вы себя относите? — спросил Сергей.

— У меня есть некий опыт трансперсональной психологии, — ответила Мариам. — По крайней мере, я давно поняла, что моя правда не в советском учебнике психологии.

— За сто с небольшим лет существования научного душеведчества направлений в психологии стало больше чем религий. А как вы вообще попали в психологию? — спросил он из вежливости.

— Я начала свое образование на философском факультете. Там естественно, сдают психологию, но это была тогда кондовая, советская, карательная психология, которая конечно была мне глубоко несимпатична. Но уже в те времена у меня была возможность — получать книги, тогда еще не издававшиеся в России. Потом уже пошел самиздат, и Юнга с Фрейдом мы читали уже в конце семидесятых. Еще в то время в возрасте 27–28 лет у меня были психологические проблемы, связанные с взаимоотношениями с мамой и братом, и я попала к первому в своей жизни психоаналитику.

— Выходит, психоаналитики в чем-то сродни анонимным алкоголикам? — предположил Серж, — те, кто малость подлечился, помогают тем, кто еще слаб.

— С большим удовольствием, — сказал он, хотя слушать Мариам, а тем более рассказывать о себе было скучно, но просто уйти было тоже крайне невежливо, так что оставалось одно: перебить ее словесный поток своим, что ему как преподавателю не составляло труда:

— Ну, я родился в семье художника с искусствоведом, — сказал он. — Так мама? Ведь жена художника не может не быть знатоком. Учился здесь в Париже, потом в аспирантуре в МГУ, на языковом факультете, среди поляков, болгар, латиноамериканцев, арабов, африканцев, было даже два кхмера. А так же украинцы, евреи, сибиряки и просто оголтелые провинциалы. Для меня очень важно было поддерживать связь с людьми других культур и традиций, контакты с зарубежными коллегами и приятелями. Начало, согласитесь, неплохое.

Да, характер у меня, наверное, мягкий, покладистый. Это редко помогало мне в жизни. Но от периодических «взрывов», в стремлении самоутвердиться толку было еще меньше. В нашем мире ведь как, нужно быть мягким, но жестким. А если жестким, то мягким — когда и с кем следует. И нужно понимать: когда каким быть допустимо. Так вот я — этого никогда по-настоящему не понимал.

— Мне кажется, что вы редкая семья. У вас такие хорошие взаимоотношения. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, — сказала Мариам.

— Рождение Сереженьки подстегнуло меня к поиску творческого, конструктивного подхода к решению многих возникающих проблем, — сказала Татьяна. — Может быть, так совпало, что у меня у нас с Эдуардом началось динамичное продвижение к успеху. Этот период помог заложить фундамент дальнейшего роста в карьере, и вообще профессиональных вопросах. Мы были молодые, честолюбивые, оба стремились к лидерству, открыто выражали свои идеи. Хорошо было, помню ощущению силы. Он рисовал, писал каждый день. Были новые начинания, сумасшедшие проекты.

— Где вы собрались поужинать? — спросил Серж, чтобы сменить тему.

— Вообще-то в нашем возрасте не ужинают, — сказала мать.

— Но немного вина в вашем возрасте не повредит? — спросил Серж.

— Вино у нас есть, — сказала Татьяна, — а тебе я могу разогреть в микроволновке трески?

— В это время года в кафе еще пусто и дешево, — сказал Сергей, — я приглашаю.

— Если это из-за меня, то не стоит, — сказала Мариам. — И еще я всегда плачу сама.

— Ну, в таком случае, мама, давай твою треску, — согласился Серж, — а я пойду почитаю: что там мне пишут из Японии?

 

Глава 2

Письмо было небольшое, но непонятное.

Hello, dear colleague!

Рrofessor Zhjul Laplas, the head of historical faculty of the Average East of your University, advised me to deal with you. Both of us are scientific opponents in occasion of one historical find, the medieval Arabian novel. On his mind it is a dexterous fake. As I had known one more manuscript had been found in Iraq. I wished to go to investigate it, but, unfortunately, my age and illness does not allow me to do it.

I have suggested Zhjul to do it, but he categorically refused. He is afraid to spoil his scientific reputation. Unfortunately here in Japan there are not enough experts in the field of the Average East. I have sponsors on TV, I have an adherent — professor Adams from London, but he cannot go there now either. We suggest you to participate in this project as the expert on the Arabian world.

Sincerely yours,

professor Fon Tse.

На следующее утро Сергей, держа в одной руке круассан, просмотрел письмо еще раз, но все равно мало что понял.

Он поехал в университет, чтобы там, на месте расспросить обо всем коллегу Жуля.

Серж был очень мрачен. Потому, что — часто бывал мрачен. Он вообще-то угрюмый тип — для окружающих. Для самого себя — просто печальный. Ему было совсем не до работы. Он хотел разобраться в себе. Главным образом понять: почему подруга ушла к другому? Беззубому, но богатому.

Даже не разобраться. А перелистнуть или лучше вырвать эту страницу из своей жизни, чтобы ее вовсе не было. Как оказалось, она ему всё же — не верна. И это долго ожидавшееся (практически со дня женитьбы, если не раньше) событие — его сильно огорчило. Хотя уже целый год от неё воняло другим мужиком. А этот другой как-то на редкость вонюч.

«Окончательный разрыв, — вспоминал он, представляя, что рассказывает все это Мариам, в то время как за окном электрички мелькали парижские виды, — «время ч» семейной жизни случилось в её день рождения, ей стукнуло 34. Накануне от неё всё так же воняло дурной, плохо выделанной мужской кожей. Но — день рождения. Это обязывало. Я купил в магазинчике на площади Пантеона ангелочка. Маленькую раскрашенную фигурку девочки, собирающей в подол платьица звёздочки. А, приехав, домой обнаружил, что дарить подарок — некому. Не было ни её, ни детей, они уехали встречать день рождения к шефу.

Нужно было что-то предпринимать. Я сходил к соседу Валери, попросил его присмотреть за нашей собачкой, рыжей длинношерстой таксой. А сам — поехал к маме в Сан-Тропе. Мне хотелось куда-нибудь. Прочь от оскверненного жилища. Я был очень мрачен»…

На вокзале в тот раз его посадили в полупустой вагон и вскоре к нему вошли двое попутчиков. Как ему показалось. Вскоре выяснилось, что попутчица — будет только одна. Её провожал муж, по виду араб, который никуда не ехал. Пассажирка — уселась напротив. Он читал газету и пил пиво. Ей было лет тридцать. Она была небольшого роста, пышненькая, с узким тазом и большой грудью.

Вскоре она развернула бутерброды. Не нужно быть провидцем, чтобы понять, чем станет заниматься сосед по купе, он подумал: сейчас она достанет провизию, и она её достала. Заметив его взгляд, он совсем не был голодным, просто глаза скользили по замкнутому пространству купе, она предложила ему бутерброд. Он вежливо отказался и, в свою очередь, предложил ей чипсы. Она взяла пластиночку и, положив её в свой маленький рот, тихонько пожевала.

Кажется, вслед за этим он произнес дежурную игривую фразу, которую говорил не раз:

— Акуна матата?

Конечно же, она не поняла, поскольку не знала суахили. Он этот язык тоже не знал, но фразу «как дела?» — освоил.

Они разговорились. За несколько часов беседы он выяснил, что Ирэн, так звали попутчицу, едет отдыхать. Она замужем, двое детей. Её провожал муж, которого он совершенно не запомнил. Это был крупный черноволосый тип. Во второй части их непродолжительного купейного знакомства, которое прервалось через несколько часов, в тот момент, когда поезд довёз его до Ниццы, он узнал, что Ирэн — не живет с мужем как с мужчиной — уже полгода. Соответственно он ей тоже поведал о самом наболевшем. О том, что бежит от жены в командировку, что у супруги сегодня день рожденья, но они проводят его вдали друг от друга. И совсем не оттого, что так принято в богемных кругах. От боли.

В поезде было довольно холодно. И вообще всё располагало к сближению. Незамысловатое предложение «потрогать замерзшие ладони». Простая идея пересесть на её сторону и со смехом помассировать — для того, чтобы согреться — и всю её полненькую фигурку. Он, кажется, стал проще, и люди, кажется, вот-вот во мне потянутся. Ладони у неё были — довольно большие. А когда она целовалась — широко открывала рот.

Поскольку никого больше в купе не подсаживали, а терять ему было совершенно, казалось нечего, всё самое дорогое в жизни — уже потерял, то он перешёл к активным действиям. Впрочем, что значит «активные действия» в его исполнении. Это попытки робкого кролика. Лапая её за все места, пытаясь проникнуть под тугой бюстгальтер, он предлагал ей — обменяться телефонами и встретиться вновь — в более приличной обстановке. Хотя обстановка была — довольно неплохая, в купе они одни. Если бы у неё не вырвалось ироническое: «Ты хочешь, чтобы я сама попросила!?», он бы не решился продолжать попытки.

«Никогда я не считал себя „донжуаном“, — подумал он. — Хотя интерес к противоположному полу возник у меня довольно рано, лет в пять, но нельзя сказать, что этот интерес — подвиг меня на какие-то практические действия. Я вообще-то мечтатель. Но просто нам обоим вне зависимости от гражданства и национальной принадлежности вдруг стало жарко. Я осилил таки застежки лифчика. Нельзя сказать, что впервые. Но это всегда — словно впервые и это мне даётся так нелегко. Её большие груди вывалились из жестких чаш. Я знал, что делать. Знал это уже сорок лет, потому, что первым делом, появляясь на свет, человек делает это. Вот и я — припал к её соскам, большим и тёплым»…

Он вспоминал, как ему и самому становилось всё теплее. Он снял куртку, рубашку. Её ладонь залезла к нему под оставшуюся для приличия майку, и она захихикала. А, нужно вам сказать, что в том сезоне у него кроме «акуна мататы» был ещё один дежурный прикол, он, описывая свою внешность, уделял особое внимание широкой груди, густо поросшей седыми волосами. Так вот, нащупав его кожу под майкой, Ирэн обнаружила там торс, густо покрытый каштановой растительностью, чей цвет она естественно не могла определить в темноте. Он ей рассказал.

Они похихикали вместе, а затем он стал шарить по ней, добираясь до заветного, очень приятного местечка у неё между маленьких пухленьких ножек. Но как он ни старался, никак не мог добраться до знакомого мягкого, теплого и влажного места. Ладонь с шелудивыми пальцами — натыкалась на прокладку. Прокладка на каждый день. Она в телевизионной рекламе, она же и здесь!

— Ничего не получается? Правильно, она же на липучках, — прошептала Ирэн. Это было сказано в отместку за обещанный, но необнаруженный «торс, густо заросший седыми волосами».

— Подожди, я тебе помогу, — сказала она и ловко избавилась от прокладки, предоставляя дальнейшее ему.

Дальше уже ничего не оставалось, как соединиться. Он был готов. Судя по всему, и она тоже. А вдруг к ним всё-таки подсадят попутчиков? Он опустил со щелчком специально для этих целей предусмотренную щеколду в левом верхнем углу двери, и дверь, с этой выпирающей щеколдой, стала чем-то походить на него. Ну, всё, теперь им ничего не мешало. Как бы невзначай появилась из портфеля коробочка презервативов. «Штучки» — так их обычно называют женщины. Но сначала он вошёл в неё — безо всяких штучек.

«Я был так благодарен моей новой знакомой, — вспомнил свои ощущения Серж, — с которой столь стремительно сблизился, что сначала поставил её голую между сиденьями и принялся вылизывать то местечко, которое было только что надежно защищено от всех посягательств прокладкой на каждый день. Оно было только самую малость, слегка покрыто мягкими волосиками. Потом я положил её на спину и вошёл в неё. Легко и желанно. В первый, и, наверное, в последний раз я делал это под стук колёс, в полной темноте — как она захотела, только отраженным из окна светом — поблескивали внизу подо мной её глаза»…

Потом они оделись и стали мёрзнуть. А ещё через пару часов поезд подкатил к вокзалу Ниццы. Они обменялись телефонами и расстались. Но он был уверен, что они увидятся еще, поскольку расставаний — вообще не существует.

Так оно и случилось. Он позвонил ей в южную гостиницу. Потом месяц спустя она вернулась в Париж и сама ему позвонила. Они договорились встретиться в кафе.

Он едва узнал ее. Оказывается, ей было не тридцать, только двадцать восемь лет. Она была его на четырнадцать лет моложе. Они стали встречаться. В первый раз это случилось в гостинице.

Выяснилось, что у нее просроченный паспорт и ему пришлось оформлять гостиничный номер на свой. Потом с ними заговорил нахальный швейцар, вымогавший на чай. Она была взволнована. Прятаться, как шпионке было ей очень непривычно. Но зато они, наконец, были одни и даже не в купе поезда. Сначала поднялись в номер, она долго приходила в себя, потом выяснилось, что ней было черное белье, а вообще — минимум одежды.

Но у них было очень мало времени. Он предложил ей успокоиться и прийти в себя уже под одеялом. Ведь именно под одеялом мы прячемся от всех жизненных невзгод. У нее были большие мягкие груди, все тот же узкий таз, и она все так же широко открывала рот. Она должна была поехать на свадьбу знакомых, прикатила к нему прямо из парикмахерской, потом от его прически не осталось и следа…

Но она не смогла добиться оргазма. Он огорчился. Предложил попробовать еще разок, но ей уже нужно было срочно ехать.

— Один ноль, — сказала она ему на прощанье.

Они договорились встретиться в сауне. Это ей понравилось больше. Сауна тоже была сравнительно неподалеку от ее дома. Она выпила немного мартини, он ничего не пил, потому, что был за рулем. Сауна была довольно приличного вида, но в туалете уже лежали коробочки из-под презервативов. Вообще-то считается, что сауну и секс здравомыслящие люди — не соединяют. Но они только чуть-чуть погрелись и занялись любовью. Он шептал ей: «Я люблю тебя». Она ему отвечала: «Я тебя хочу»…

Вот, наконец, его остановка. Он вышел из вагона, из метро, дошел до университета. У входа — группы студентов, через которых необходимо было протиснуться.

Он поднялся к себе на кафедру. Профессор Жуль Лаплас, руководитель кафедры истории среднего востока, его старый приятель беседовал со студентками — предметом их совместного чисто теоретического интереса.

Увидев, его он с ними распрощался и с улыбкой подал Сержу руку:

— Sa va?

Серж протянул ему письмо.

— Ну, это полная чепуха, — сказал Жуль, — я еще двадцать лет назад писал об этом романе. Он интересен только в графе «история подделок». Ну, знаешь эта ваша русская «L'Histoire sur le rйgiment Igor» и так далее.

— Он пишет, есть какие-то новые данные, — сказал Серж.

— Ну, какие могут быть новые данные в Ираке? — воскликнул Жуль. — Это же дальняя провинция арабского мира!

— И колыбель человечества. А что за Фун Цы? — спросил Серж, не желая спорить, хотя он тут же вспомнил про Вавилон, Александра Македонского и Насреддина.

— Фон Це? Старичок. Ему лет девяносто. — Сказал Жуль. — Большой эрудит. Он толи китаец японского происхождения, толи японец китайского. Ни там, ни там его не любили. Но он — пережил всех своих недоброжелателей и теперь как священная корова.

— Так что ты мне посоветуешь, съездить туда? — спросил Серж. — Я ведь намеревался лететь в Лаос.

— Не знаю, — ответил Жуль. — Я может быть, и сам поехал бы в Багдад, но у меня плохой разговорный арабский, читаю-то я хорошо, а вот общаться без переводчика практически не могу. Я и с французами в последнее время не могу общаться без переводчика. Боюсь, от меня там будет мало толку.

— Хорошая ученость рождается от хорошего дарования; и надо хвалить причину, а не следствие, лучше дарование без учености, чем ученый без дарования. У меня все наоборот, — сказал Серж, — я читаю с трудом, а говорю как араб.

— Поэтому я тебя и порекомендовал, — похлопал его по плечу Жуль. — Лаосская долина кувшинов она никуда не денется.

— А Ирак? — не понял Серж, — куда он денется?

— В Ираке могут быть разные события, — ответил Жуль со значением. — Ну, ты знаешь…

— Да я же не интересуюсь политикой, — сказал Серж.

— Ну не до такой же степени. В общем, сам решай. Я могу дать тебе французский перевод. Предполагалось, что это будет издано, но что-то помешало. Да, кстати, есть и русский текст. То, что сначала научная общественность получила так называемый «русский перевод» и вызвало у всех большие сомнения в аутентичности. Хотя Фон Це считает, что к этому документу имеет отношение ваш Griboedof…

Пойдем, я дам тебе этот манускрипт. Точнее ксерокопию с него.

Он порылся в своем шкафу и вынул пухлую папку:

— Какую тебе, русскую и французскую версию? — спросил Лаплас, — русская еще с «ятями»!

— Ну, давай русскую, — сказал Серж, — это интересно.

Он сел за свой стол и развязал шнурок папки.

 

Глава 3

«Охота на единорога»

Предисловие

События, описанные ниже, по-видимому, имеют реальную основу. Это именно «события», а не плод легкомысленной фантазии, как может поначалу показаться. Сделать такой вывод заставляют имеющиеся в нашем распоряжении материалы, которые, возможно, историком будут истолкованы иначе. Но специалист их еще не видел. Как и многого в наших архивах. А именно там найдена рукопись, написанная неким российским любителем. Она, судя по официальным пометкам, кочевала сначала из губернского хранилища в областное; потом опять в губернское, но никого не заинтересовала. Только лишь, в результате этих пертурбаций, лишилась значительной своей части. Ныне еще труднее установить имя человека, переведшего с арабского (со значительными, вероятно, вольностями), некий древний текст.

К публикатору рукопись попала случайно. Разыскивались материалы, относящиеся к деятельности видного ученого востоковеда N. N. Ost-a, но руке N. N. она точно не принадлежала. Более того, по ряду признаков можно предположить, что N. N. ее и не видел никогда. Впрочем, этого никто и не утверждает.

Среди переведенного текста имелось несколько страничек арабского пергамента с отметками тем же почерком, что и русская рукопись. Поскольку в разрозненных страницах, которые даже не были пронумерованы, не хватало значительной части, мы взяли на себя смелость утверждать, что полный арабский текст так же — безвозвратно утерян.

Таким образом, представляемое сейчас на Ваш суд повествование, есть систематизированная и весьма незначительно дополненная рукопись, которой возрасту — около столетия. Пергаменту — лет пятьсот. В среднем получается лет триста.

Возможно, кому-то покажется, что для научной публикации больше подошло напечатать рукопись в том виде, как она найдена, лишь упорядочив перемешанные листы, или, в восточной традиции, даже ничего не упорядочивая, пуская по весу: то, что большего объема вперед, а то, что меньшего — во вторую и третью очередь. Но мы для того и даем сей комментарий, чтобы отмежеваться от научности.

Это никак не научная публикация. Не являясь ни арабистом, ни историком, я осмелился ознакомить публику с найденной рукописью в той форме, которая мне наиболее близка. А именно — в литературной.

Тем, кто заинтересуется темой и захочет основательно изучить первоисточник, мы желаем успеха и всего наилучшего.

С уважением, Публикатор

Предполагаемое начало рукописи:

Сие повествование не имеет ничего общего с теперешней жизнью, не содержит намеков на какие-нибудь события. Оно занимательно, и не более того. В этом его ценность.

(Глава первая)

Легко и без сожалений расстанемся с докучной повседневностью и перенесемся ненадолго в отдаленные времена, когда в благословенном всемогущим Аллахом Калистане жил Великий Король Асман ибн Таймур. Солнце тогда светило намного ярче, чем теперь, но поскольку почва повсеместно было еще полна юных сил, то покрывали ее сплошь прохладные леса широколиственных деревьев, в тени которых нищие жители королевства, обреченные на ужасающую бедность, не чувствовали ее, довольствуясь теми крохами, что перепадали им между временем созревания колосьев и, наступающим сразу вослед, временем уплаты налогов. Крестьянство, имея дело со злаками, как это свойственно людям, переняло у злаков их безропотную покорность, и само каждую осень представляло собой род урожая, прилежно убираемый сборщиками налогов. Это положение сложилось в королевстве не сразу, но существовало уже так давно, что было не менее привычно, чем сладкий воздух и щедрое солнце. Никому и в голову не приходило, что может быть иначе, потому, что всегда было так.

И везде было так. В соседних странах происходило то же самое, с той лишь разницей, что там доход, получаемый от труда робких дехкан, шел не Асману, а другим владыкам, менее великим, чем король Калистана.

Так на севере, например, правил некогда Шах Исмаил.

Сборщик податей Абдул, крепкий еще мужчина, про которого никак не скажешь, что он пол века назад опоясался мечем, рассказывал своим подопечным, у которых он добродушно изымал все, что находил (или, все, что хотел, потому что он был человек ответственный и, если бы возжелал, то отобрал бы и в самом деле все — подчистую), он рассказывал им про случившийся пятнадцать лет тому назад удачный поход против Шаха Исмаила.

В этом походе Абдул еще мог участвовать и приносить пользу своей могучей дланью, в которой такими ловкими были меч и палица, топор и секира. И опытом. После того похода опыта прибавилось, но, вот беда, в последнее время приходилось все чаще раскошеливаться на знахарей и снадобья. Особенно донимала поясница, застуженная тысячами ночевок на земле. Кроме того, болели глаза, ошпаренные еще тридцать лет тому назад во время безуспешной и бессмысленной семимесячной осады крепости на реке Кабу, где, как предполагалось, скрывался от своего разгневанного дяди, малолетний принц Асман.

Став королем после скоропостижной дядиной смерти, Асман сразу же показал себя мудрейшим правителем. Он построил мавзолей своему умершему родственнику, подобно тому, как дядя перед тем построил мавзолей его собственному отцу — великому Таймуру, — и уничтожил всех дядиных нукеров, до тысяцкого включительно. К счастью для сборщиков налогов Абдула, он никогда не забирался по служебной лестнице выше сотника и поэтому, наверное, теперь мог вспоминать, как в Бишкек приехали гонцы из далекой столицы и, переменив лошадей, тут же помчались обратно, увозя в попоне седую голову их полковника, лицо которого по-покойницки позеленело, когда еще голова дрожала на хилой старческой шее между острых плеч, в то время как он выслушивал приказ молодого короля. Велеречивый и многословный, он в первой части перечислял многочисленные заслуги старого полковника. Но тот не смог его весь осилить, не дослушал, потому, что он был неплохо образован, а самое главное, опытен и понял по витиеватостям — чем сей приказ кончался. Кроме того, весьма красноречиво выглядела украшенная костью и серебром черная шкатулка с последним подарком короля.

Еще более красноречивыми — были запыленные лица гонцов. Они не пожелали даже умыться — их ждали начальники других отдаленных гарнизонов, куда предстояло везти пергаменты приказов и дорогие ларцы черного дерева.

В отличие от некоторых других земных владык, Асман не предавался со страстью какому-то одному занятию: будь то война, чувственные утехи или наука. Меньше всего, по счастью, его интересовала жизнь населявшего страну народа, ибо в те времена единственным видом общения между правящим и пассивным классами, была экзекуция посредством дыбы и, в лучшем случае, плети. Поэтому правление Асмана считалось потом едва ли не самым благословенным теми жителями Калистана, кто был способен различить смену членов правящей династии, тогда как большинство не ведало, чем рознятся Асман II ибн Таймур от Асмана I — его деда. Или, например, от Асмана III, приходившегося сыном славного короля, о чьей жизни ведется сие повествование, он наследовал трон без всяких неожиданностей, в отличие от своего папы, коему, как здесь уже говорилось, пришлось повздорить со своим дядей Ахматом, захватившим власть после скоропалительной смерти Владыки Таймура.

Асман был, подобно многим в этом не лучшем из миров, вынужден стать мужчиной, взяв в руки настоящее оружье, сразу после игрушек и детских забав, вместо них. Он был лишен юности, но, не пройдя этот, положенный каждому человеку отрезок пути, перескочив его, наверстывал упущенное в течение всей своей жизни, постигая уроки первой влюбленности, когда его сверстники, уже остыв ко всему такому, воспитывали детей. Восхищаясь красотами страны, в которой родился, как бы в первый раз её для себя открывая не в семнадцать лет, а в более позднем возрасте, и вовсе не от избытка чувства прекрасного, а оттого лишь, что не переболел этой отроческой болезнью в положенное время. Правда, и страна была хороша, и он был в ней тем, кого обожали все — и прекрасные женщины в первую очередь, так что быть влюбленным в его положении можно было безостановочно. Он позволял это себе не часто, из чего можно сделать вывод о редкостном целомудрии его души.

Он рано убедился в том, что смертен. Дядя Ахмат, баловавший племянника, когда тот был ребенком, и так неожиданно переменившийся после того, как выяснилось, что Владыка Таймур живет последние дни, добрый дядя Ахмат, научивший принца охоте на львов, дядя Ахмат — всего только младший брат умирающего короля — ну какое он имел право даже помыслить о единоличном управлении Калистаном? Ведь на то был единственный сын короля Таймура!

Может быть не ему, не дяде Ахмату пришла на ум мысль на всякий случай прислать принцу отравленного инжира. Разумеется, не ему. Потому, что дядя-то хорошо знал, что принц не любит инжир, и если бы Ахмат решил отравить племянника, он приказал бы сдобрить ядом какое-нибудь другое лакомство.

Асман запомнил навсегда тот час, когда он, то ли по какому-то наитию, то ли просто случайно, ведь он ничуть не был обеспокоен тогда, бросил один плод инжира своей любимой обезьянке, она сидела тут же на ковре на позолоченной цепочке; обезьяна была сыта, и Асман бросил ей плод, просто играя, выбрав самый плотный. Но обезьяна из вежливости, чтобы показать свою преданность принцу, сунула плод за щеку, а потом, побаловавшись и поваляв инжир по ковру, слопала. Через несколько минут она забеспокоилась, потом завопила, заметалась на цепочке. Сбежались евнухи и стража, но маленькое существо с налившимися кровью, вылезающими из орбит глазами, никому не даваясь в руки, стремительно кружило и металось по кругу на своей золотой цепочке пока не оторвало ее, и не подскочило к испуганному мальчику — своему хозяину, забралось к нему на колени и там издохло, обхватив лапками, и пачкая кафтан кровавой рвотой и испражнениями.

В тот же день скончался король, а рано утром другого дня, когда город еще спал, главный евнух увез принца по петляющей среди голых холмов дороге в Багдад, их сопровождал только один телохранитель. Потом, спустя годы, евнух умер естественной смертью в должности визиря, его заменяли другие, но после него, как визири-евнухи, так и визири-мужчины уже не умирали естественной смертью. Правда, многие из них были осыпаны милостями и дарами, любили буйные развлечения, а, развлекаясь, — погибали, — то объевшись чем-либо, то упав с коня на охоте. Но тот телохранитель, что сопровождал принца в неожиданном путешествии, когда они все трое, одетые купцами, но на великолепных конях и опоясанные мечами уезжали в Багдад, остался при Асмане телохранителем и после того, как он стал королем. Не тяготился своей должностью, при том, что был близок к Асману как никто, ничего не просил у него, а когда король предлагал ему дары на выбор, отказывался, прося только одной милости — позволения спать на полу у золоченых дверей королевской опочивальни.

Однако, не смотря на эту, казалось бы, явную преданность, усумниться в коей было нельзя, король ему не очень доверял, считая первого телохранителя глупцом. Король сделался осторожным в борьбе за власть, продолжавшейся три с половиной года и закончившейся победой. Но она изменила и его характер, и тех людей, что находились рядом. Он стал подозрителен. Но, имея трезвый разум, эту подозрительность в себе замечал, и она не поглощала его стремлений, а, наоборот, потихоньку угасала. Исчезнуть ей совсем не давало воспоминание о любимой обезьяне»…

…Да, она ему всегда отвечала: «Я тебя хочу».

Сауна в их отношениях повторилась. На этот раз это была более роскошное заведение, с джакузи. Но вот беда. Оказалось, что, хотя им было приятно общаться, разговаривать, обсуждать что-то, они не совсем подходили друг другу сексуально. Ей не нравились презервативы, и не нравилось быть снизу. Ей хотелось доминировать, и вот, когда она забралась на него сверху, в клокочущей гидро-массажной ванне, случилось то, что должно было случится. Она забеременела при счете 4–2.

Серж понял, что перестал читать и опять думает о своем:

Она ему сообщила про свою беременность во время телефонного разговора. «Я ни за что на свете не буду отговаривать тебя рожать», — сказал он. Однако рожать было невозможно, она ведь по-прежнему не жила с мужем. Сразу бы выяснилось, что она этому гордому арабу, не верна. Ирэн пошла на миниаборт.

Сержу казалось странным то, что он, никогда не изменявший жене, вдруг стал встречаться с замужней женщиной? Это было против его правил. Объяснение было только одно. Психическая связь с женой — была сильнее, чем он подозревал. Только тогда когда бывшая жена его «отпустила» он смог найти подругу.

Но он мучился оттого, что сам невольно попал в положения человека разрушающего чью-то семью. После второй сауны он с ужасом обнаружил, что у него на теле появились какие-то пятна! Не СПИД ли это? Он тут же полетел в больницу, но оказалось, что это был нейродермит — нервное заболевание.

Потом их связь медленно сошла на нет. Он пару раз позвонил ей, она все время была занята. Потом по ее мобильному телефону ответил какой-то мужской голос. Он понял, что больше ей не нужен…

Серж понял, что уже не может читать, хотя и смотрит прилежно на страницы, а думает о своем. Опять об одном и том же.

…Было уже около двух часов дня. Текст показался Сергею забавным: «Он стал подозрителен, — прочитал Серж еще раз фразу. — Но, имея трезвый разум, эту подозрительность в себе замечал, и она не поглощала его стремлений, а, наоборот, потихоньку угасала».

Дальше чтение не шло. Он закрыл папку, намереваясь продолжить потом, подошел к компьютеру и открыл свой электронный почтовый ящик:

«Уважаемый профессор Це!

Ваше предложение показалось мне любопытным. Я посоветовался с профессором Лапласом. По всей видимости, я смогу в ближайшее время вылететь в Багдад. Но получится ли у нас сделать это быстро? Я знаком с главным хранителем Национального музея, мы однокурсники. Но власти? Впустят ли меня? Выпустят ли?»

Он нажал на клавиатуре «ентер», письмо направилось в Токио, где в этот момент было за полночь.

 

Глава 4

Сергей совершенно не был сегодня занят в университете, но и домой ему ехать совсем не хотелось. Он прошелся по коридору и встретил знакомую ассистентку Шарлоту, подошел к ней улыбнулся, она приветливо подскочила к нему, прервав разговор с кем-то, чмокнула в щеку. Она была высокая, почти с него ростом, черноволосая и смуглая:

— Привет Серж, как дела? — спросила она. — Как Николь и дочка?

— Уезжают в Канаду, — ответил он.

— Одни? Без тебя? — спросила она, сделав круглые глаза, он с печальной улыбкой кивнул.

— Извини, — сказала она, пожав ему локоть.

— Да, — сказал он, — я так привязался к дочке.

— Сколько вы были вместе? — спросила Шарлота с интересом.

— Пять лет, — ответил Серж.

— Бедный, — она провела ему смуглой ладошкой по щеке.

— Пообедаешь со мной? — спросил он.

— Мы как раз собирались куда-нибудь пойти перекусить, — сказала Шарлота, показывая на своих подруг: толстую африканку и блондинку похожую на шведку, — пойдем.

— О чем вы говорили, — спросил Серж, подавая ей руку.

— Вечная тема, права женщин.

— Не противоречит ли феминизм материнству? — спросил Серж. — Вот станут ваши будущие дети солидными взрослыми мужчинами, возможно, они же будут «белыми мужчинами», с которыми вы боретесь, добиваясь своего права быть равными с ними? Вы же против засилья белых мужчин?

— Феминизм — это одна из составных частей Декларации прав человека, — сказал толстуха. — И феминистки считают, что миром должны управлять представители разных рас, полов, вероисповеданий и так далее. В этом смысле я считаю, что мои сыновья должны иметь те же возможности прихода во власть. Именно это является правами человека.

— Это Дороти, — представила Шарлота.

— У меня все мужья были нормальными, женщина в семье для них не является кухонной машиной, — сказал другая, блондинка.

— Эмма, — представила Шарлота и продолжила. — У моих сыновей тоже не будет понятий мужской и женской работе по дому. У них не будет проблемы в том, что женщина может быть социально успешнее мужчины, они не будут чувствовать себя никчемными, если их избранницы окажутся на десять голов выше их социально. Это будет такое толерантнее здоровое поколение.

— Судя по тому, что я читал, вы представляетесь мне представительницами ортодоксального феминизма, — сказал Серж.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — сказала Эмма. — Может быть, радикальный феминизм? Радикальные феминистки существуют в тех странах, где очень поздно начали голосовать и делать аборты. Вы ведь из России?

— Non. Moi le Franзais, — сказал Сергей. — У меня французское гражданство. И родился я здесь. Мы жили лет десять в России. Я говорю по-русски. Но мне скучны разговоры о «загадочной русской душе», я их не понимаю. Наверное, это значит, что я стал настоящий русский?

Насколько я знаю, российский феминизм — получил все на блюдечке с голубой каемочкой в 1917 году — право делать аборты и право голосовать.

Более того, российские женщины — самые социализированные в мире, нигде нет 99 процентов работающих женщин. Российская демографическая ситуация дала в нескольких поколениях такой дисбаланс, что поколения моей мамы и бабушки — это поколения, в которых на трех женщин детородного возраста приходился один мужчина. Поэтому социально они развивались отлично: сидели в тракторах и подъемных кранах. Но их не пускали во власть. То, что здесь называется «стеклянный потолок». Тем не менее, радикальных феминисток в России нет и быть не может.

— Трагедия человечества сейчас заключается в том, — сказала Шарлота, — что миром правят белые мужчины среднего возраста, среднего класса и со средним интеллектом, которые делают весь мир уютным только для себя. Поэтому, как только в политику приходят цветные, женщины, инвалиды, геи, аборигены или представитель малого народа, то политика тут же становится умнее, богаче и более взвешенной, более многовариантной.

Они подошли к кафе, из которого маленький Серж в 1968 году наблюдал «майскую революцию». В Сорбонне тогда начались беспорядки, переросшие затем во всеобщую студенческую забастовку, которая привела к перестройке всей системы французского высшего образования. Он им об этом не рассказал, чтобы они не поняли какой он древний.

Сейчас, тридцать с небольшим лет спустя, здесь был китайский фастфуд.

— Здесь все быстро — никакой очереди — и натуральнее, чем Макдональдс, — сказала Шарлота, — стоит столько же.

Они вошли, перед ними оказался прилавок с разными кушаньями, на которых написана цена за 100 грамм: рис -1 евро, овощная смесь столько же, свинина в кисло-сладком соусе 1,10, другие мясные блюда — от 1 до 2 евро, креветки 2,5. Китаянка достала пластиковый поднос и положила туда указанные продукты. Главное в нужный момент сказать «достаточно».

— Запомните слово «острый», — сказала Шарлота, — для европейского желудка это может быть чрезмерным. В основном блюда вполне съедобные.

Затем все взвесили, посчитали общую стоимость и взяли деньги, Серж попытался расплатиться за обед, но девушки запротестовали. Потом все поставили в микроволновую печь разогреть и на подносе подали на стол.

— Палочки есть, и вилки с ножами тоже. К такой еде лучше идет зеленый чай, который тоже есть в чайниках…

— Про средний интеллект я с вами согласен, — сказал Серж, продолжая не столь уж интересный для него разговор, — а все остальное — умозрительное утверждение.

Фактически в большой политике всегда были и есть женщины, начиная с Клеопатры и заканчивая несколькими европейскими королевами, Индирой Ганди и Беназир Бхуто. Инвалиды: президент Рузвельт был инвалид— колясочник, бывший российский президент Борис Ельцин — по сути дела однорукий, а офтальмолог Святослав Федоров был одноногим.

Геи — мощнейший, влиятельнейший слой, заправляющий сейчас шоу-бизнесом. Аборигены — пришли к власти во всей Африке и во всех бывших советских республиках, в результате там начинает процветать семейственность.

— Если Вы сейчас говорите про расистскую модель, — сказала толстушка, — утверждая, что белые лучше, то нет, не лучше. Такие же.

— Но они лучше умеют самоорганизовываться, — сказал Серж с улыбкой, — хотя хуже играют в баскетбол.

— Кто сказал? — встала на защиту подруги Шарлота, — дело в том, что цивилизованный взгляд на мир состоит в том, что не бывает одного этноса или культуры, которая была бы ценнее и лучше другой. В чьих глазах они самоорганизуются лучше? Только в своих собственных.

— Наиболее спорный сейчас поступок представителей белых мужчин пытающихся управлять миром — сказала Эмма, — нападение Америки на Ирак. Америка дискредитировала не только образ своей страны, но и идею прав человека.

— А они что уже напали? — спросил Сергей с интересом.

— Нет, но все к этому идет.

— Как вы считаете, вам удастся прийти к власти, ведь задача любой партии в том и состоит, чтобы прийти к власти?

— У нас нет задачи прийти к власти. Правозащитники во всем мире не подменяют официальную власть, а являются ее оппозицией. В лучшем случае работают в сотрудничестве с ней, в худшем — воюют. Права женщин — одна из составных частей работы партии Прав человека. Права человека огромны. Они нарушаются на всех этажах власти, на всех этапах, у разных людей, по разным направлениям.

Когда они перекусили и выпили весь чай, Эмма и Дороти сочли за благо удалиться, чтобы оставить подругу вместе с Сержем.

— Заедешь ко мне в гости? — спросил он.

— Сегодня не могу, может в другой раз, — ответила она.

— По-моему, я не очень понравился твоим подругам? — предположил Серж.

— Ты — понравился, — объяснила она. — Хотя они, по-моему, лесбиянки. То, что ты говорил — не очень.

— В любовных отношениях я был несколько непостоянен, зато оригинален. Мне вдолбили, что семья — ячейка общества, и я свое занятие семейными, домашними делами рассматривал как своего рода вклад в общественную жизнь.

Довольно быстро в семейной жизни я сделался консерватор. Я пытался как-то себя реализовать в творческой работе, в коллективе. Стало не до развлечений. Вскоре я начал смутно понимать, что зря надеялся на благосклонность фортуны, у меня начались профессиональные достижения так похожие на полный крах, удачи почти не отличимые от фиаско. Нигде я долго не удерживался, часто менял работу, заговорило неудовлетворенное тщеславие. Я лихорадочно делал ставки и проигрывал по жизни. Все мои авантюры были обречены.

— Да суета на работе, беготня по инстанциям, письма и звонки — это явно не для тебя, — сказал Шарлота.

— Я воспринимал это как тяжкий крест. Но я сам — и был этот крест: тяжелый скучный неудачник, загруженный, как ишак, всякой бессмысленной работой. Мне оставалось только терпение, смирение, в моем униженном положении. Меня отовсюду вытесняли, считали «рыжим».

— Но у тебя неожиданно появилась дочка, — сказала Шарлота. — По-моему воспитывая ее, ты старался вложить в нее как можно больше внутренней свободы и духовной ориентации.

— На самом деле мне и тут было трудно реализоваться, опять не хватало воли, — возразил Серж. — Постепенно меня стала утомлять неустойчивость заработка, зависимость от начальства. В деньгах приходилось то экономить, то разбрасывается.

Мне нравится работать, если дело приносит хотя бы моральное удовлетворение. Порой я даже надрываюсь, переусердствовав, не могу рассчитать свои силы. Но я тогда еще вел здоровый образ жизни, много ходил, питался в рабочей столовке салатами и гарнирами.

Чувствовал, что все это не мое, но что делать. Я плохо переношу какую бы то ни было регламентацию. Поиск своего места под солнцем затягивался. Самое главное я ведь делал это все не только для себя, но и для семьи, но они при этом только мешали…

Они еще немного прошлись и у метро нежно расстались.

«По-моему я ей надоел, — подумал Серж. Ему самому Шарлота быстро надоедала, но ехать домой одному было скучно. Он зашел в кондитерскую, купил кое-что к чаю.

Дома Серж опять открыл дверь своим ключом.

— Мне кажется, что вы редкая семья. У вас такие хорошие взаимоотношения. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, — сказала Мариам.

— Рождение Сереженьки подстегнуло меня к поиску творческого, конструктивного подхода к решению многих проблем, — сказала Татьяна. — Может быть, так совпало, что у меня у нас с Эдуардом началось динамичное продвижение к успеху. Этот период помог заложить фундамент дальнейших успехов в делах, карьере, и вообще профессиональных вопросах. Мы были молодые, честолюбивые, оба стремились к лидерству, открыто выражали свои идеи. Хорошо было, помню ощущению силы. Он рисовал, писал каждый день. Были новые начинания, сумасшедшие проекты.

— Вы получили понимание, поддержку, похвалы и заслуженные награды, заняли более высокое общественное и профессиональное положение, — поддакнула Мариам. — Это как крупный выигрыш в лотерею.

— Повысилось наше духовное сознание, — сказала Татьяна, — в жизни человека наступают периоды пробуждения. Этапы, после которых все минувшее кажется сном. Мы были и остались привержены религиозным идеям, сохранили щедрость души. Это был прекрасный период для человека искусства. Мы помогали сами и в свою очередь сами получали поддержку. Но при всем при том мы же были самые настоящие идеалисты, очень непрактичные люди, из-за чего успех в представляется сомнительным, слава Богу, хоть все не полетело вверх тормашками…

— Вот я принес вам кое-что к чаю, — сказал Серж. Хлеб из кондитерской. Эклеры.

— О, сказала Мариам, — как раньше в Москве фабрика «Большевик» пекла за 22 копейки!

— Здесь он стоит 2.50, — пояснила Татьяна. Ты нас балуешь Сережа.

— По кусочку разных местных пирогов, и флан, тоже очень вкусно, — сказал Серж.

Он поднялся в кабинет и стал смотреть почту. Сергей не чаял увидеть ответ Фон Це, но японец видно не спал по ночам:

«Очень рад был получить от вас быстрый и положительный ответ.

Я хотел бы переадресовать вас к моему британскому коллеге Джорджу Абрамсу, который в курсе всего. Он ответит на все ваши вопросы, если вы позвоните ему. К сожалению, он, в отличие от меня, не освоил электронную почту. У него есть помощники, которые ею владеют, но сам он предпочитает общаться по старинке, по телефону».

Далее следовал номер телефона в Лондоне.

Он опять спустился вниз, чтобы позвонить. Но сделать это сразу же показалось ему невежливо:

— Так вы практикуете? — рассеянно спросил он у Мариам.

Наша психоаналитическая палитра причудлива, — ответила она. — В России всего два психоаналитика сертифицированы по международным стандартам. Остальные — филологи, журналисты, артисты. Как во всем этом поколении новых в России профессий — полно неофитов. Сейчас уже начали немножко обучать.

Возможность духовного прогресса в мировой цивилизации была, — сказал Серж, вспомнив слова Татьяны. — В то время люди задумались над созданием идеального мира, который даст счастье всем, или же цивилизация погибнет. Надо было использовать момент, чтобы выразить любовь и плодотворные силы.

Многими двигало страстное стремление найти общие этические нормы, осознать, что истинно, а что ложно. Подсознательное стремление искоренить все зло в мире и навести совершенный порядок. Люди испытываете отвращение ко всему нелепому. Но как ни странно, нас часто очаровывает как раз то, что безвкусно, и нередко возникает чувство безнадежности и отчаяния из-за того, как устроен мир.

— Эти внутренние эмоциональные конфликты отражаются на отношении к образу жизни. Большинство людей консервативны и только немногие являют собой противоположную крайность — им нравится быть странными, необычными в манерах, даже неряшливыми. Создается впечатление, что середины между этими двумя крайностями. Обычно бунтарский тип поведения проявляется в молодости, а потом постепенно исчезает, и в более старшем возрасте люди скорее консервативны.

— Не приходилось курить и колоться за компанию? — поинтересовался Серж У мариам.

— Я пару раз пробовала курить марихуану, ответила она, — но без всякого интереса. К этому моменту у меня был некоторый опыт духовных практик. По сравнению с ними травка казалась детскими игрушками. Хиппи — это ведь образ жизни, а не наркотическая зависимость. У тех людей, которые были хиппи, у них остался этот налет: свободолюбие, свободомыслие, отсутствие стереотипов, отсутствие страха перед неожиданной ситуацией. Но они стареют, новые хиппи уже другие, и старые хиппи их уже за своих не принимают. Меняются условия жизни общества и появляются другие ниши для молодежного бунта.

— В своих детях вы воспитали хиппи, им передалось ваше свободолюбие? — спросил он.

— В возрасте молодежного «отрыва», в 14–15 лет они ходили в абсолютно панковском прикиде, — сказала Мариам, — играли как музыканты тяжелый рок, носили по килограмму булавок на кожаных куртках и кожаных штанах, выбривали головы и красили ирокез в белый цвет. И я смотрела на это с большим удовольствием, хотя все мои подруги просто падали в обморок, говорили: как ты это разрешаешь?

Серж набрал лондонский номер:

— Mister Abrams? — спросил он.

— Yes. I listen, — ответил старческий голос.

— Серж Хацинский из Парижа, — сказал Серж по-английски. — По рекомендации вашего друга профессора Фон Це.

— Очень рад. Вы не могли бы приехать в Лондон? Мои помощники закажут вам билет на самолет, или на поезд, как вам удобнее?

— Мне все равно, — ответил Серж.

— На завтра? — спросил Абрамс

— Давайте на послезавтра, — сказал Серж, взглянув на мать, она кивнула.

— …Они прелестные ребята, — продолжала рассказывать Мариам, — очень хорошо образованные, один пишет диссертацию по культурологии, другой никак не закончит психологическое образование. Сейчас свое будущее связывают с музыкой, что в общем меня и радует, и не радует, поскольку я прожила 16 лет с их отцом певцом, и знаю, что это такое. Ведь вся его жизни прошла в этой профессии, дети слышали, как папа распевается, ходили к папе на концерты. Он не сделал особой карьеры по причине амбициозности характера. Были годы, когда их очень часто отправляли за границу, их разбивали на пятерки, и все на всех «стучали». Поскольку он был беспартийный и ни на кого не стучал, ему даже не дали заслуженного. У него нормальная судьба артиста, который не был акулой. Но он передал детям и артистичность, и умение держаться на сцене, и любовь к музыке…

— Да-да, — сказал Серж, — любовь к музыке. Это прекрасно. Прекрасно.

 

Глава 5

На другой день Сержа рано утром разбудил своим звонком Абрамс, извинился и сообщил, что его могут доставить в Англию на частном самолете, с оказией:

— Со своей виллы на Лазурном берегу возвращается один мой русский знакомый, — сказал он, — он согласился сделать небольшой крюк и забрать вас.

— Это удобно? — спросил Сергей хриплым спросонья голосом.

— Вполне, — заверил Абрамс. — Не беспокойтесь, ему только доставит удовольствие лишний раз посетить Париж. Он уже там у вас. Можно ему позвонить вам и договориться о месте встречи?

— Конечно, — согласился Серж.

— Вы ведь говорите по-русски? — спросил он.

— Да, — сказал Серж.

— А то мой друг одинаково плохо говорит на всех европейских языках, кроме родного, русского, — пошутил Абрамс.

После его звонка Серж так и не смог заснуть. Он встал, спустился вниз на кухню, заварил себе кофе. Достал из папки рукопись:

«…Настал момент, когда Асман понял, что серьезных внутренних врагов у него, скорее всего, нет. За наместниками и вассалами следили опытные шпионы, которых он самолично, время от времени, заменял, стараясь при этом не злоупотреблять удавкой, а чаще отправлял этих опытных людей с поручениями в какие-нибудь отдаленные края, противоположные по направлению от того места, где они подвизались в шпионах. И они уезжали, унося в сердце воспоминание о мудром и прекрасном короле; и они блюли его интересы в какой-нибудь далекой стране, где или шли беспрерывные тропические дожди, или, наоборот, жуткая стужа полугодичной зимы, при робком коротком лете, мешала туземцам приобрести человеческий облик.

Внешние враги по соседству были слабы, платили дань и сами воевали с более отдаленными народами. Правда, в самом начале правления Асмана на западе государства, где из одного вассального княжества давно не поступало подношений, и в котором постоянно что-то происходило, возникло опять какое-то движение. Как потом выяснилось, — это были полудикие иноверцы, хотевшие толи завоевать весь мир, толи отвоевать клочок приморской, каменистой земли, где совершенно ничего не росло, кроме диких кедров, пригодных разве что для виселичных перекладин. Но это движение как-то само собой скоро затухло. А подношений как не было, так и не появилось.

Но Асман в то время был еще занят укреплением власти в центральных территориях, а потом просто забыл про то приморское княжество.

В его владениях было три моря, одно даже сравнительно недалеко, на север от столицы, дней пять неспешного пути, и рыбу, а также другую морскую живность для королевского стола доставляли. Доставляли и многое другое: фрукты и из садов метрополии, и из других земель привозились купцами, как своими, так и инородными. Вина со всего света, но больше с Кавказа, который был недалек. Там обитали сотни разновидностей одного и того же народа. Этот горный край не годился ни на что, кроме урождения вин, ими особенно славилась земля колхидская, населенная чудовищами и богатырями. Кто там выращивал виноград для благословенного напитка — оставалось загадкой.

Шемахинское вино, наоборот, было плохое оттого, что земли там предназначались для другого — они давали черное масло — нафту, которым можно было заправлять на ночь светильники, и они при этом горят долго и ярко — почти без копоти.

Что касается свежего мяса, сыров и всевозможных специй, то Калистан был богат этим как никакое другое государство мира не было богато со дня сотворения Вселенной Великим Аллахом, и не будет до того времени, когда уйдет в небытие и Калистан, и другие страны, возникшие на его месте, раздастся звук трубы и шелест крыльев архангела, возвещающего о последней войне всех правоверных, что жили когда-либо в разное время, и которым предстоит воскреснуть в один день с именем Пророка на устах…

Пришло вполне заслуженное Асманом состояние безмятежности. Первое время она действовала угнетающе на короля, энергичного по натуре, да, к тому же, начавшего свою жизнь с обеспечения себя самого и своих, не народившихся тогда еще наследников, престолом.

Но понемногу он привык, увлекся строительством дворцов, заимел несколько красивых наложниц и десяток поэтов. Дабы войско не зажирело, по просьбе воинского начальника устроил небольшой победоносный поход в сопредельное государство. Вылазка закончилась удачно, был даже захвачен тамошний владыка с семейством. Асман его обласкал и обещал снова посадить на трон, но тот король отчего-то быстро зачах в плену и скоропостижно умер неблагодарный. Между тем Асман сдержал слово и посадил на троне его старшего двенадцатилетнего сына, внушив мальчику предварительно, что, мол, и сам он начал править почти мальчишкой. Впрочем, он был в то время по виду не намного старше своего нового вассала. Чтобы юный правитель не наделал глупостей подрастая, Асман оставил при нем опекуна, гарнизон калистанских воинов, да два десятка шпионов.

Потом ему доложили, что невыгодно содержать столько народу в государстве не способном давать прибыль. Асман приказал гарнизон уменьшить наполовину, но зато и дань брать побольше. Потом, спустя несколько лет, была еще война с воинственным Исмаил-шахом, она длилась дольше, и Асману пришлось самому выезжать из столицы ближе к театру военных действий, но и эта кампания завершилась победой.

В треволнениях походной жизни Асман чуть не сделался полководцем: он был удачлив с детства, унаследовав сие качество от отца вместе с природной хромотою, но случилось так, что в самый разгар боев, совершенно случайно он нашел Лейлу.

Раздраженный суматохой, Асман ощущал, порой, желание казнить принародно парочку своих генералов. Но он не делал этого, срывая злость тем, что просто сёк бестолковых. Он подозревал, что старается зря, война идет как надо, а видимая бестолковость ей присуща, как любому сборищу негодяев, направлять которых, кроме удачи предводителя, могут только воля Аллаха. И земной уклон — ибо он неравномерен, твердь колеблется на спинах трех рыбин и оттого люди стремятся вместе со всем, что есть на земле то в одну, то в другую сторону.

Это была молоденькая крестьянка, каким-то чудом уцелевшая посреди войны с одинаково дикими побеждающими и побежденными, и угодившая с кувшином воды прямо под ноги королевскому коню. В большом селении дислоцировался резервный корпус, состоявший большей частью из малоазиатских добродушных наемников в широких шароварах и суконных фесках. Были тут и абиссинцы — красивые, но совершенно черные мужчины — единоверцы калистанцев, но не признававшие их кожаных панцирей для боя, экипированные доспехами из тростника, с тростниковыми же щитами и с громадными, в длинных жилистых руках, копьями.

Совершенно невозможная здесь со своим глиняным, оплетенным прутьями крестьянским кувшином, девушка как бы материализовалась из невесомой дорожной пыли и, ткнувшись в лошадиную грудь, скользнула по влажному боку скакуна, вскрикнув, выронила кувшин, а сама ухватилась за стремя, за одежду, за ногу Асмана мягкими, но цепкими пальцами. Она тут же зажмурилась, но за мгновение до этого, Асман успел разглядеть ее глаза с синеватыми белками, в которых бездонно чернели расширенные от ужаса зрачки с карей, тоненькой вокруг них радужной оболочкой. И все это сразу исчезло под складчатыми, как дорогая ткань веками и ресницами невероятной длины, к которым отчего-то совершенно не приставала дорожная, окутавшая все пыль, они были влажными и прохладными как ночной мрак. В глазах этих пряталась невинность, а ресницы были порочны и походили толи на лепестки черных цветов, толи на крылья сумеречной бабочки.

Асман натянул узду, и первым его движением было, когда конь остановился, наклониться к этому лицу с ресницами и поднять складчатые веки, чтобы увидеть еще раз что-то там, в глубине черных зрачков. Но, протянув к ее глазам руку, он прервал начатое движение на половине, вспомнив, что бабочки требуют осторожности. И решил подождать, пока ресницы поднимутся сами. Но девушка, замершая на его стремени, похоже ни за что на свете не желала открывать глаза и, только ее сердце гулко колотилось о железный наколенник всадника. Король чувствовал в доспехе, что он попал ногой во что-то мягкое и податливое, метал доспехов входил туда плавно, не повреждая.

Наконец, веки дрогнули, зашевелились и начали подниматься. Гарцевавшая вокруг короля свита беспокоилась и ждала распоряжений, телохранители готовы были оттащить девицу, но Асман, не глядя ни на кого, рукой остановил их, а сам продолжал наблюдения за изменениями на юном лице, замершем на уровне его бедра. Он не замечал красиво или нет сие новое лицо, хотя уже видел, что оно обрамлено темно-каштановыми волосами, слегка вьющимися и мягкими на вид, что бросалось в глаза среди смуглого, жестковолосого окружения короля.

Щелочка между ресницами, наметившись, сделалась шире, и Асман понял, что не ошибся. А девушка увидела золотой шишак, блиставший на фоне неба и облаков, вокруг которого была обернута светло-зеленая лента шириной с ладонь, ее шелк светился, подобно небесной дали, а свободный конец прикрывал нижнюю часть лица всадника как маска от пыли, оставляя для обозрения только глаза — зеленовато серые, внимательные и спокойные, как глаза пророка — Мухаммеда, или, как минимум, пророка Иссы. В следующее мгновение она почувствовала, что все закрутилось вокруг, она забыла, как дышать. Ее подхватили сильные руки и усадили на круп коня, и она, о Аллах! — уткнулась лицом в мягкую бороду на лице того, рядом с которым можно было бы сразу умереть от счастливого страха. Она и рада была умереть, расставшись с молодым телом, но плоть напомнила о себе тем, что внизу живота у нее что-то незнакомо заболело. Не очень сильно, но стыдно в теперешнем положении между мужских колен, обтянутых скользкими шелковыми шальварами. Боль была мучительной и незнакомой, и вдруг сладко оборвалась кровавой каплей, девушка сжалась, пряча в себе сие новое непонятное ощущение, и была поэтому вынуждена не умирать».

…Его прервала мелодия мобильного телефона, он нажал на кнопочку:

— Ало, Серж? — раздался незнакомый голос. — Это Борис.

— Здравствуйте, — ответил Сергей.

— Я готов заехать за вами завтра примерно в это время.

— Хорошо, — согласился он.

— Называйте адрес.

Серж продиктовал:

— Rue la Morgue, у дома номер семь, — сказал он. — Это напротив зеленой кондитерской.

— Понятно. Сегодня вечером мы идем в Мулен Руж, не хотите присоединиться?

— Да нет, пожалуй, — отказался Серж.

— Бывали там? — спросил Борис.

— В Moulin Rouge? Нет, ни разу, — сказал Серж.

— Отчего так? — не унимался Борис.

— Это дорого, — признался Серж, — билет же стоит больше ста евро.

— А у меня как раз пропадает два, — сообщил Борис.

— Да? Тогда я посоветуюсь с мамой, — сказал Серж.

— Перезвоните мне.

— Хорошо, — согласился Серж.

Татьяна встретила предложение настороженно, но потом согласилась съездить «прошвырнуться» в Мулен Руж. Мариам, которой она позвонила, тоже с удовольствием составила ей компанию. Сразу возникла проблема что надеть.

Серж набрал номер:

— Але я слушаю!

— Вам составят компанию две дамы: моя мама и ее московская подруга.

— Замечательно.

К назначенному времени у дома остановился черный «Мерседес» с затемненными окнами. Серж держал под руки женщин.

Из машины вышел худощавый человек в явно дорогом, хотя и неброском черном костюме, без галстука, с небрежно расстегнутой пуговицей. Он галантно поздоровался со всеми.

— Жаль, что вы не едете с нами, — сказал он Сержу с улыбкой.

— Расскажите в самолете, как все было, — ответил тот…

Сергей честно пытался дождаться Татьяну, но заснул в кресле у телевизора. Среди ночи его разбудили возбужденные голоса. Он выключил телевизор и, потирая лицо, спустился вниз. Мама в холле со смехом прощалась с Борисом. Мариам с ними не было.

— Борис Абрамович замечательный человек, — сказала мать, и предложила провожающему, — может быть чашечку кофе?

— Нет, благодарю вас, — отказался тот, и сказал Сергею:

— Завтра часиков в десять я за вами заеду…

Наутро он заехал к половине одиннадцатого. С ним в машине был другой русский, который назвался Аликом.

— …Причем здесь деньги? — продолжил с ним Борис, прерванный разговор, когда Сергей уселся в машину, положив себе портфель на колени. — Ну, попали на деньги, первый раз, что ли?

— Ты не понимаешь! — горячился Алик. — Телевизор посмотри. Зачем тогда все это? Все равно ведь уже заплачено.

— Да они после сегодняшнего уже не покажутся, — мрачно прокомментировал Борис. — Они уже «свалят».

— Куда «свалят»! — возразил Алик. — Все будет сделано.

— Сколько он просит? — спросил Борис.

— Считай нисколько, — Алик потянул Бориса за рукав и написал что-то в записной книжке.

Через несколько секунд Борис, внимательно прочитавший запись, взорвался:

— Да он просто рехнулся. Ты пообещал что-нибудь? Дай мне его телефон, быстро!

Он явно стремится подчинить свою жизнь некоей цели и легко воодушевляется, — подумал Серж, — загорается энтузиазмом. Он по-своему идеалист, оптимист, гиперобщительный и, видимо, легковерный? Что, впрочем, ему не мешает, а как видно — только помогает. Если бы не появилась возможность проявить свои лучшие качества, он мог остаться в СССР обычным или необычным догматиком. Он реалист в вещах, которые его мало волнуют, а во всем остальном настоящий фанатик, готовый победить или умереть.

С ними сидел англичанин, который представился:

— Mark Johns, — и спросил по-французски, пытаясь быть любезным: — Pour longtemps а l'Angleterre?

— Je n'ai pas la notion, — ответил Серж и добавил по-английски, — I do not know.

— Чем вы занимаетесь? — спросил его так же по-английски Сергей.

— Пытаюсь помогать этим русским, — ответил Марк, — хотя, сказать по чести, я не очень то понимаю пока, зачем я им нужен.

Они долго двигались по центральным улицам, потом выскочили на автостраду, проехали по мосту через Сену, которая тут делала дугу, и помчались по направлению к небольшому аэродрому, о существовании которого Серж прежде даже не подозревал.

 

Глава 6

Никаких таможенных формальностей при вылете практически не было. Сергею лишь на секунду заглянули в паспорт. На борту небольшого самолета всем тут же предложили шампанского.

— Ну, давайте за знакомство, — сказал Борис, они все чокнулись хрустальными бокалами.

Посмотрев на Бориса, Сергей подумал, что, по всей видимости, этот человек полон решимости обладать, и пользоваться всем самым лучшим из того, что находится вокруг, в пределах досягаемости. В нем есть явное и осознанное стремление извлечь максимальную выгоду из личных преимуществ. Он может с максимальной эффективностью использовать все потенциальные возможности, заложенные в каждой конкретной ситуации, но — будет часто оставаться в проигрыше из-за своей жадности и неумеренных претензий.

Борис, перехватив его взгляд и словно догадавшись о чем он думает сказал:

— Сколько себя помню, я всегда задумывался: так что же все-таки хорошо, а что такое плохо? Зачем боженька делает то или другое? Даже в тех случаях, когда соображения практической целесообразности вовсе того не требуют, докапываюсь до сути. Меня интересуют идеи, мотивации поступков. Только так я подхожу к реальности с пониманием, и пытаюсь помогать людям проявлять их лучшие качества. Конечно, не всегда есть время и силы, я ведь математик и часто для меня мир — это цифры. Километры, цена, тонны.

Вообще я склонен воспринимать жизненные испытания как непрерывное приключение и по-своему реагирую на все. Мне нужны эмоции. Интересны люди. Хотя живу трудно, забочусь в основном о текущем моменте, и меня любой пустяк может выбить из колеи.

— А мне всегда хотелось помогать людям, — сказал Серж, — быть полезным. Я готов служить людям, но не готов, чтобы меня использовали. Отчего так? Может быть, меня все-таки окружают не те люди? Мои отчего-то тянет к людям порочным, и вот мои друзья, частенько становятся врагами, они не видят моих достоинств, им это не интересно.

— Вас не обвиняли в антиобщественном поведении? — спросил Борис с улыбкой.

— Бывало, — ответил Серж. — Это пошло с 4 класса, с тех пор как один мой одноклассник нассал в учительскую чернильницу. Мне бы такое в голову не могло прийти, я даже не был рядом. Я из нестройной когорты людей неадекватных общественным ритмам, не могу идти в ногу со временем. Всегда занимался чепухой, отвлекался химерами.

И деньги уходили у меня меж пальцев. В отпуск мне лучше не ездить, я там живу в режиме решета, все спускаю подчистую, как-то раз меня у обменного пункта обманули на сто долларов залетные кидалы. Занимаю я очень обдуманно, всегда четко представляя, чем придется расплачиваться.

— Вообще-то вы производите впечатление человека, лояльного к закону и верного взятым на себя обязательствам, — сказал Борис.

— Наверное, так оно и есть, — ответил Серж, — но живет во мне и порочный аферист. Мне часто кажется, что мой ангел хранитель оставил меня на произвол судьбы. Надеюсь, только что смерть моя будет спокойна.

— Ну, не надо о грустном, у вас такая замечательная мама, — сказал Борис.

— Замечательная. И отец был прекрасный человек. Родители содержали меня до 30 лет, — признался Серж. — Казалось бы, ради этого что-то можно и потерпеть. Но никакой радости по этому поводу я не испытывал. Только угрызения совести.

— А мы с братом завидовали друг другу, — сказал отпив шампанского Алик, — вместо того, чтобы помогать. Я завидовал — его друзьям, он — моим успехам. Едва ли с этим можно было что-то сделать, ведь мы всего лишь продолжаем начатую до нас линию. Ни с отцовской, ни с материнской стороны в нашем роду — нет единства, семейственности, какой-то особой помощи и поддержки.

— Это было не модно, — сказал Серж, — это считалось седой патриархальной стариной. Но я например не нашел никакой замены семье, не создал никакой команды, в отличие, наверное, от вас. Мои взаимоотношения с близкими — это как секс дикобразов, спаривание пауков: и больно и может закончиться печально.

— Ничего себе метафора. Я-то в общественных делах всегда был довольно активен, — сказал Борис. — Я не лишний, всегда что-то придумывал для своей и обще пользы. Но при этом я не Штирлиц, стремящийся остаться незамеченным, мне хочется, чтобы меня заметили, поощрили, восхитились мною.

— Мне тоже хочется сотрудничать с окружающими, — сказал Серж, — но при этом у меня мало качеств, которые помогают это сотрудничество наладить, я испытываю некоторое напряжение, мне необходимо полное и абсолютное доверие к плечу и локтю. Но где они те люди? Идеальных — не бывает, а с неидеальными я ужиться не могу.

Так сложно жить, однажды я пошутил в разговоре с моей подругой Карой: даже вдох и выдох, каждый удар сердца приходится обдумывать. «И нелегко же тебе живется», — саркастически заметила она. Но действительно сложно угнаться за быстро меняющимся миром. Каких-либо положительных изменений в жизни — не происходит, я не поднялся ни на одну ступеньку выше, не стал авторитетнее, просто стал старше, и все.

— Люди склонны очень мучительно переживать неудачи — если мы вообще их замечаем, — сказал Борис. — Чем старше мы становимся, тем все сложнее это происходит.

— Да, я например, зацыкливаюсь на чем-то и оно представляется мне непреодолимой преградой, — сказал Серж. — Раньше то мне казалось, что все неприятности стекают с меня как с гуся вода. Нет, я с большим трудом схожусь с людьми, а сжиться с коллективом, став его частью, для меня практически не возможно. Иногда мне кажется, что я «в обойме», иногда это кажется людям, но так, чтобы это совпадало — я не помню. Мне нужно занять у кого-то гибкости поведения, научится сочетать собственные этические воззрения с общепринятыми, если таковые сейчас имеются.

Борис внимательно, но без особого интереса выслушал его, и тут же заговорил о чем-то с Аликом. Тогда Сергей спросил Марка:

— А вы что об этом думаете?

— О чем? Об этом субъекте? — тихо спросил Марк, разглядывая пузырьки в бокале, — его способ ориентироваться в ситуации определяются простой последовательностью «проб и ошибок». Рационалист. Оценивает все, ничего не решая заранее или тогда, когда уже поздно что-либо менять. В лучшем случае человек научится общаться с европейцами, принимая их такими, каковы они есть, в худшем — будет, чем бы он ни занимался, всегда чересчур торопиться.

Хотя эти русские воспитаны на реальности простой жизненной борьбы, и они больше доверяют последним, а не первым впечатлениям. Человеку такого склада свойственен скорее критический взгляд на вещи, нежели способность глубоко понимать происходящее или склонность к последовательным обобщениям.

— Дело не в том, что он русский, — сказал Серж. — Кстати, если вы скажете в России что Борис русский, там только улыбнуться. Любой человек, добившийся такого успеха, получает удовлетворение в процессе самоэксплуатации. У них есть потребность в практическом вознаграждении за усилия, которым можно насладиться сразу «здесь и сейчас». В лучшем случае человек, взяв на себя какую-то ответственность, будет неуклонно выполнять все свои обязательства. В худшем — пожертвует чем угодно ради своего чрезмерного тщеславия.

— А pire, — уточнил Марк, — конечно же, «в худшем».

— Probablement, — согласился Сергей. Но он был уверен, что Борис больше всего ценит в жизни то ощущение интеллектуального или духовного подъема, которое жизнь ему дает, для него характерно завершать начатые дела в соответствии с собственными, весьма специфическими, воззрениями. Сталкиваясь каждодневно с предъявляемыми к нему требованиями, он обеспечивает себе душевный комфорт, отказываясь принимать участие в тривиальных делах и наделяя все вокруг особым смыслом в соответствии со своим личным пониманием мира…

Часа через полтора-два самолет приземлился, пролетев над лондонской окраиной. На посадочной полосе их поджидал точно такой же черный лимузин с затемненными стеклами, что провожал в Париже.

— Не зря говорят, что одна из главных прелестей Лондона — это разнообразие, — сказал Борис. — Париж конечно прекрасный город, но внешне он такой серый по сравнению с Лондоном.

Городской пейзаж менялся, Лондон действительно то и дело оборачивался новой стороной. Они проехали по Чипсайду мимо Ковент-Гарден, через Хэймаркет.

На Пэлл-Мэлл лимузин остановился.

— Тут мы с вами на некоторое время расстанемся, — сказал Борис. — Марк, будь добр, проводи Сержа в клуб, там его ждет Абрамс.

— Да я разберусь, Борис, — отказался Серж. — Спасибо. Я тут на Джермин-стрит как-то раз покупал рубашку.

— Лучшую в мире? — переспросил Борис. — Ну, как угодно. Заходите в вон тот клуб. В случае чего телефон Абрамса у вас есть.

Сергей распрощался и вышел. Он поднялся по ступеням и сообщил привратнику к кому он пришел.

— Вас ждут, — ответил тот и провел Сержа в комнату.

— Как долетели? — спросил его по виду просто иссушенный джентльмен. Профессор Абрамс оказался и сам словно реликвия. На нем был толстый шерстяной пиджак, с пуловером и большим шарфом, он сидел в клетчатой шляпе.

— Прекрасно, — сказал Серж.

— Сразу признаюсь, что я не историк, я политолог. Бывший военный, ныне преподаю. С профессором Фон Це мы познакомились в время Второй мировой войны. С тех пор дружим. Вы с ним знакомы?

— Только заочно, по его научным работам, — деликатно ответил Серж.

— Мне хотелось сделать для него что-нибудь приятное, — сказал Абрамс, — и я принял участие в этом деле, хотя, откровенно сказать, все это не кажется мне слишком серьезным.

— Такого же мнения придерживается мой коллега Жуль Лаплас, — сказал Серж.

— А вы как думаете? — спросил Абрамс заинтересованным тоном.

— Я начал читать рукопись, — ответил Серж. — Она мне показалась интересной сама по себе, вне зависимости от того подлинник это или подделка.

— Как вам Борис? — спросил Абрамс.

— Он, несомненно человек инициативный, испытывает просто животную потребность сотрудничать с другими, — отозвался Серж. — Демократичный. Мне кажется, он способен вносить в жизнь новый стимул, расширять горизонты окружающих.

— Боюсь, на Южный Кенсингтон, где он живет много таких инициативных, — проворчал Абрамс. — Если говорить про «животную потребность» то он, мне кажется, способен настраивать людей друг против друга и направлять их на достижение никому не нужных целей.

— Для таких людей характерно действовать с наивным эгоцентризмом, — сказал Серж, — почти не замечая требований текущего момента и двигаясь по тому пути, который кажется наиболее многообещающим с точки зрения его собственных интересов. Поведение человека определяется инерцией, в постоянных попытках направить в иное русло или перестроить любую деятельность, которая совершается рядом.

— Ну да, «перестройка». Знаете что, — сказал Абрамс, — вы представляетесь мне джентльменом, я хочу вас пригласить к себе. Не слишком большая честь — посещение моей старой халупы. Это тут неподалеку.

Серж помог ему надеть поверх пиджака толстую куртку и они, не спеша, вышли на улицу. Аристократический район британской столицы Мэйфер располагался неподалеку.

— Майская ярмарка по-прежнему проводится? — попытался пошутить Серж.

— Ярмарки там проводились в средние века, — ответил Абрамс. — Я познакомился с Борисом, когда он пытался купить мой домик. Это невозможно, даже имея его деньги. Потому что он лет двести принадлежат нашей семье, но это еще пол беды. Соседи будут возражать, и выскочек туда не пускают.

Они шли мимо скромных домов XVIII века из потемневшего от времени кирпича с белой отделкой. Некоторые были в виде подковы, в которой располагался уютный зеленый сквер, отделенной от улицы чугунной оградой с запертой калиткой. Но всем можно было через прутья смотреть на посыпанные песком дорожки, скамейки и скульптуры.

На Голден-сквер стоял бронзовый Георг II, похожий на сердитого бульдога. Серж помнил, что раз в году, в «День площадей», калитки отпирали для публики.

Всюду были прикреплены видеокамеры, а неброские объявления сообщали, что за бросание предметов мимо урны — штраф 500 фунтов.

Они вошли в специальный подвальный дворик, куда вела чугунная лестница со скромной надписью: «для торговцев и прислуги». Игнорируя начищенный до блеска дверной молоток, Абрамс открыл дверь своим ключом.

— Мэри, у нас гости! — произнес он по-хозяйски. Вышла приятная женщина лет сорока. — Это моя племянница. Мы уже двадцать лет живем вместе. Боюсь, что в случае чего Борису придется торговаться насчет дома уже с нею.

Женщина поцеловала Абрамса, протянула как для поцелуя руку Сержу, тот склонился к ее небольшой сухощавой руке, не касаясь ее губами.

— Добрый день, я думал, что наша прогулка продолжится до самой Пикадилли, — сказал он.

— Мэри, угостишь нашего гостя чаем? — спросил Абрамс. — Может вы хотели бы позавтракать?

— Я бы не отказался от бутерброда, в самолете давали только шампанское, — признался Серж. Они прошли в кабинет. Абрамс протянул Скергею несколько фотографий, на которых он был запечатлен с каким-то азиатом в разные годы: пожелтевшая фотография, где он в потертых шортах и военном кепи. В парадной форме. В белом берете ветерана.

— Какие у вас планы? — спросил Абрамс. — Когда вы сможете вылететь?

— Ну, сначала нужно договориться с принимающей стороной, — ответил Серж. — Предупредить, что я прилетаю. Мне вообще дадут визу?

— Можете звонить, только мой вам совет, не говорите о настоящей цели вашего визита, — сказал Абрамс. — И лучше позвонить в наше посольство, это надежнее, я этим займусь.

Вошла Мэри, катя на подносе чайник с чашками, а так же кое-что покушать:

— Пирог с говядиной и почками, кипперсы и стилтонский сыр, — сказала она.

— Из магазина «Фортнум и Мэйсон»? — спросил Серж с улыбкой.

— Да, кажется, он именно так называется, — ответила Мэри.

 

Глава 7

Все, казавшееся таким важным, требующим постоянного вмешательства и контроля, отошло на второй план. Асман стал большую часть времени проводить либо в шатре с Лейлой, либо — думая о ней. Но при этом, продолжая про себя отмечать, что вокруг него ничего не изменилось, успех продолжал сопутствовать калистанскому воинству. Король знал, что такое успех, потому, что успел познакомиться с его противоположностью. И счастье и неудачу он осязал: успех освежал атмосферу, наполняя значением, воздействуя на каждый атом, все делалось светящимся, сияющим, звенящим. Неудача была тусклого свойства, от нее першило в горле.

Его придорожная находка казалась ему главным успехом.

Она оказалась тринадцатилетней девочкой, дочерью богатого крестьянина Али, десять сыновей которого вольно или подневольно, но воевали на стороне Исмаил-Шаха, а сам Али был убит солдатами Асмана; его жена — мать Лейлы толи растерзана солдатами, толи пряталась вместе со второй женой своего мужа. А сама Лейла около недели безвылазно просидела в сухой глиняной яме, выкопанной под домом. Она была там вместе со своей бабкой; та медленно умирала, путано шепча молитвы. В последний день старуха впала в беспамятство и в бреду послала Лейлу за водой — обычным своим ворчливым тоном, которым она разговаривала с внучкой до того, как они обе оказались в яме. Несмотря на явное старческое полоумие, бабка никуда не отпускала от себя девочку, помня про войну и воинов наверху. Но в предсмертном забытьи, видно, запамятовалась. А послушная Лейла тотчас побежала за водой.

Только и успев, что наполнить кувшин в арыке, она стремглав, ни на кого не обращая внимания, бежала обратно к умирающей бабушке — не догадываясь, что она умирает, ведь никто в ее жизни до сей поры не умирал, — по знакомой ей с детства улице, где она выросла, играя в пыли и в теплых лужах после нечастых дождей, вместе со своими ровесниками. Все неполные четырнадцать лет ее жизни — это была самая спокойная улица, отдаленная от центра деревни, где рядом с духаном иногда можно было нарваться на обкурившегося нищего. А здесь таких случайных встреч быть не могло. И даже хозяйки никогда не беспокоились за своих детей. А ведь они-то помнили, что когда сами были детьми, происходила война, не известно кто с кем воевал, но полдеревни крестьян тогда убили, многих угнали, женщин насиловали тут же в пыли, грабили и жгли дома… А еще раньше по этой улице проходили войска Чингисхана.

Лейла сразу же, как только более или менее пришла в себя, стала просить Асмана помочь ее бабке. Но король, несмотря на то, что свободно говорил на пяти языках, в том числе дари и пушту, распространенных в этих местах, не понял диалекта Лейлы, и только улыбался ей и пожимал плечами, глядя, как она, со слезами его о чем-то просит, становится на колени и пытается обнять его ноги. Он поднимал ее и пытался успокаивать. Через два дня нашли толмача, но старуха к тому времени уже благополучно скончалась в своей яме. Она умерла от старости, и пережитое волнение лишь чуть-чуть приблизило конец.

Когда, таким образом, резко проявился языковый барьер между ними, Асман решил обучить Лейлу языку, на котором они могли бы говорить. Но ему почему-то. — Он так и не понял отчего, — захотелось, чтобы она говорила с ним по-арабски, тогда как все его предыдущие наложницы говорили на фарси, и только одна была турчанкой, но тоже мгновенно освоила фарси.

Воюя налегке, он немного гордился в душе тем, что не пожелал взять в поход даже половины гарема, но когда появилась Лейла, неудобства боевого аскетизма сразу дали о себе знать, хотя девушка-то неудобств этих не ощущала и, видимо, ни о чем таком не мечтала. Но он приказал освободить для нее шатер, и Лейла поселилась в шатре главнокомандующего. Тот вытеснил из походного жилища своего заместителя, и так по нисходящей: все армейское руководство переселилось, на время жительства при войске Лейлы, в шатры и палатки рангом ниже.

В шатер, где Лейла первое время жила одна, каждое утро вносили ванну с теплой, пахнущей мятой водой. Это была серебряная посудина, формой похожая на пиалу, а запах прочно ассоциировался с чаем, который пила ежеутрене их семья, и Лейла не знала поэтому, что и думать. Она чуть не сошла с ума, когда к ней в первый раз внесли эту огромную пиалу. Ей представлялось несомненным, что должен появиться огромный Дэв, для которого приготовлен этот чай, и съесть бедную Лейлу, запив ее чаем, как лакомый кусочек из плова.

Но Дэв не приходил, а вместо него появился Асман — крошечный по сравнению с гостем, которого она ожидала.

Увидев Лейлу в старой одежде, он был в полном недоумении, ибо еще с вечера распорядился отослать ей кое-что из своего собственного гардероба, ему, за неимением лучшего, хотелось нарядить Лейлу пажом. Король подошел к слабо благоухающей, полуостывшей ванне и понял, что ею не воспользовались. Девушка сидела, ни жива ни мертва, она почти не спала ночь, лишь под утро, когда стало светать, прикорнула, но встала по крестьянской привычке рано, однако, короткий сон ее вполне взбодрил, и юная дикарка была почти весела вначале, и только «пиала» и предстоящий завтрак Дэва ее смутили.

Маленький человек в красивом тюрбане, коротком малиновом кафтане, опоясанном тонким ремнем, на коем ладно висел небольшой кривой меч, подошел к «пиале» и опустил в нее руку. Лейла готова была завопить от ужаса, вызванного теперь простым геометрическим несоответствием роста ее «дева» с размерами посуды — ведь существа из бабушкиных сказок иногда выпивали реки.

Сообразив, что девушка не понимает чего от нее добиваются, Асман не спеша стал разоблачаться, дабы продемонстрировать перед девушкой всю прелесть утреннего купания. Он не раздевался самостоятельно даже в изгнании, однако, с чалмой, мечем и кафтаном, справился довольно легко. Но за сапоги он даже не стал приниматься, заранее зная, что у него ничего не выйдет и, хотел было позвать кого-нибудь из свиты, оставленной снаружи, но тут к нему на помощь пришла сама пленница, большую часть своей жизни помогавшая разуваться отцу. Она метнулась к ногам Асмана и со всей нежностью, на которую только была способна, не дыша, стянула с его ног сначала один сапог сомой мягкой, какая только может быть, кожи, а потом другой.

— Умница, — сказал Асман, когда девушка, кланяясь и пятясь, отошла от него на несколько шагов и не поднимая глаз остановилась поодаль, — а теперь вот эти шнурки на щиколотках.

Она поняла эту первую фразу, обращенную к ней по-арабски и опять опустившись на колени, развязала тесемки внизу и потом на поясе. Шелковые королевские шальвары с едва заметным золотистым рисунком упали вниз, и он остался перед нею в шелковых же, но белых подштанниках. Лейла на этот раз не стронулась с места, ибо не имела никакой возможности встать с колен от очередной волны трепета, который на этот раз был гораздо менее тягостен, чем тот первый ужас ожидания Дэва. Она не могла встать еще и потому, что почувствовала, — как и вчера, в ту первую их встречу — у нее начался известный женский процесс, случающийся у взрослых женщин, как правило, ежемесячно, а у взрослеющих девочек иногда при известных обстоятельствах, но всегда некстати, наступающий вдруг…

Поняв, что ему не помогут, и кое-как раздевшись далее самостоятельно, Асман опустился в серебряную посудину и уже не беспокоил девчонку. Он сообразил, что с нею что-то не так. А бедная мученица, пока он находился в ванне (надо сказать, что сие была его собственная походная ванна, от которой он решил сегодня отказаться ради Лейлы) и разглядывал ее, тихо и безропотно страдала, — что поделаешь, на все воля Аллаха.

Их первое уединение т. о. было несколько омрачено, Асман мерз в остывающей воде, от чего он успел отвыкнуть за время полного благоденствия, но, за исключением прохладной воды, все складывалось очень хорошо. На колеблющемся потолке играли, перемежаясь с тенями, солнечные блики. Грустная побледневшая пленница сидела перед ним на ковре и кусала губы. Но он чувствовал, что она вполне здорова и даже не сумасшедшая, и поэтому может и должна ему принадлежать…

Спустя несколько дней, Лейла освоилась с обстановкой, у нее появилась прислуга и платье, привезенное из дворца местного эмира, который кроме того прислал три сотни солдат и подношения лично королю. Эмир был стар и болен, но в войске Асмана служили пять его сыновей. Король не видел ни одного из них, но в создании первого скромного комфорта для красавицы Лейлы, второй из них по возрасту по имени Хусейн сыграл не последнюю роль. Он попался на глаза королевскому визирю-дворецкому, которого, в свою очередь, главный визирь евнух Дахар попросил поторопиться с устройством быта подобранной красавицы.

Хусейн бросился во весь опор к отцу и через два дня прикатил арбы, груженные нарядами и подарками. Увидев все это, король улыбнулся Дахару и похлопал его по согбенной спине. Визирь дворецкий, в свою очередь, за расторопность получил от главного визиря бриллиантовый перстень. Хусейн же с протекции визиря дворецкого, завладел, минуя старшего брата, правом наследовать эмират своего отца.

Что касается крестьянки Лейлы, то она еще меньше чем Его Величество была знакома с механизмом появления вокруг нее новых людей и вещей, объединявшихся для создания ей душевного покоя и телесного комфорта.

К утреннему душистому купанию Лейла привыкла со второго раза. Свое платье забыла сразу же, как только оно исчезло, замененное одеждой из тончайших шелковых и хлопковых нитей, в которые, казалось, был вплетен еще аромат цветов — едва уловимый, но не исчезающий. Кушанья не повторялись, и это тоже вошло в привычку

Нелегко было привыкнуть к королю, которого она первое время не могла узнать, особенно если он входил не один, а со свитой. Она каждый раз принимала за короля какого-нибудь красивого воина из охраны и не сразу понимала, что ошиблась, когда тот, кого она выделяла, пятясь и кланяясь, покидал шатер вместе с прочими, по мановению руки невысокого кривоногого человека с короткой, рыжеватой бородой на совершенно обыкновенном, только более бледном, чем у остальных, лице.

Беспрерывно думая о ней днем и ночью, Асман не торопил событья, он все-таки кое-что знал о женщинах, хотя этот предмет интересовал его меньше чем песня акына, беседа с мудрецом или, под настроение, фехтовальный поединок с новым противником; но он знал-таки, что в отношениях с женщиной не нужно спешить, дав отстоятся этому кувшину загадок — простеньких, но бессчетных.

Так что первое время он заходил к ней редко и задерживался не надолго. Будь Лейла способной к размышлениям, она, может быть, определила, что продолжительность его визитов увеличивалась по мере того, как девочка, привыкая к новой обстановке, забывала старое — кто она и откуда.

На седьмое утро Лейла проснувшись утром, первый раз не удивилась кровати с балдахином, своему шелковому шатру, убранному к ее пробуждению свежими цветами. А Вечером этого дня король остался у нее ночевать.

Более чем склонный к всевозможным видам анализа, Асман, вспоминая на склоне своих лет детали похода на Шах-Исмаила, несколько иначе, чем в дни похода оценивал происходившее тогда.

То, что победа очевидна — он знал заранее. В процессе войны видел лишь подтверждение предварительных планов. Иначе и быть не могло, поскольку, еще до начала похода, нападающие, заранее провели детальную разведку, с отравлением колодцев, подкупом, роспуском слухов и распространением фальшивых денег с профилем Шаха, которые были отменены вместе с нефальшивыми золотыми и скуплены сразу после победы. Кроме того, провели большую дипломатическую работу, в ходе которой выяснилось, что Шаха Исмаила из окрестных государей поддерживает только его племянник и формальный вассал Бухарский султан. Все же остальные правители мусульманского мира, от империи Великих Моголов на востоке, до Шемахинских владык на западе поддерживали славнейшего из тимуридов — короля Асмана.

Он, ни минуты не сомневавшийся в победе, тем не менее, когда она наступила, был несказанно рад. Но, по прошествии лет, Асман решил, что доволен он был не результатом войны, а только лишь скромным пополнением своего гарема — новой наложницей Лейлой. И ничего его не интересовало уже в походе, он ждал лишь его скорейшего завершения, чтобы уехать, наконец, из опостылевшей ему горной глуши в столицу, где можно было всласть наигравшись с Лейлой, избавиться от донимавшей его любовной горячки, мешавшей государственным делам.

Исмаил, в отличие от своего более удачливого соперника, воевал со страстью. Но не помогало ему, ни в малейшей степени, ни личное участие в боях, когда он с двуручным мечем в руках метался по стене в надежде увидеть, показавшуюся между крепостных зубцов, голову Асмана, который, как ему думалось, тоже в гуще сражения ищет его — Шаха-Исмаила, дабы в личной схватке — по древним традициям воинской доблести — выяснить: кого больше любит Всевышний. Когда очередная крепость была захвачена, Исмаил исчезал по подземному ходу, чтобы в другом укрепленном городе писать письма сопредельным владыкам и самому Асману, этих писем не читавшему. Он поручал отвечать на них Главному Визирю, прося только, чтобы ответ был как можно более ласков.

Когда пали все крепости, Исмаил бежал в отдаленный горный кишлак, укрепил его по мере оставшихся сил и, отчаявшись, молил Аллаха о смерти хотя бы от руки ненавистного Асмана. В этом заоблачном селении, вместе с ним был его сын и двое только что родившихся близнецов с их матерью. Исмаил, коему прежде не было дела до детей, перед концом вдруг испытал горькую в его нынешнем положении отраду отцовства. Он выплакал многого беззвучных слез, стоя ночами над спящими детьми, уверенный, что их ждет гибель. Однако, в это время, по крутым, осыпающимся тропам смерть приближалась лишь к нему. Он погиб на седьмой день осады, приговоренный в наказание за затянувшуюся войну. До остальных оборонявшихся воинам Асмана, славно пограбившим в богатых долинах, здесь в горах не было никакого дела.

Голову Исмаила с выбитым стрелою правым оком, отделили от тела и повезли в столицу королевства. На всякий случай прихватили детей, ибо сие все-таки были дети Шаха. Но голова не понадобилась, Асман поверил своим воинам на слово, и она благополучно истлела.

А вот дети побежденного врага, которых почему-то не умертвили, чего требовали здравы смысл и древние традиции, обрадовали Асмана. Причина-то была не сложной: многочисленные наложницы короля не спешили брюхатеть, хотя он регулярно орошал их тоскующие лона. В тот же день, когда ему показали наследников поверженного Шаха, Лейла сообщила ему, что беременна.

Его Величеству было тогда тридцать два года.

 

Глава 8

— Отчего вы не хотите, чтобы я сообщил иракским коллегам о цели моего визита? — спросил Серж, перекусив куском пирога, — ведь мне придется проинформировать их. Мы ведь не собираемся контрабандой вывозить манускрипт?

— Конечно, нет, — ответил Абрамс, стряхивая дрожащими пальцами со своего шерстяного пиджака крошки от печенья. — Я просто боюсь, что это ерундовое дело сразу превратиться если не в трудновыполнимое, то… в очень дорогостоящее. — К нему сразу примажутся разные государственные и партийные чины, которым придется давать взятки.

— Отныне нареченный… Садам Хусейн?

— И это тоже. Мы, правда, собрали на эту экспедицию 100 тысяч фунтов. Деньги большие. Вы сразу можете получить половину. Остальное — по вашему усмотрению.

У Сергея потеплело на душе. Он начал лихорадочно соображать, что бы такое придумать:

— Нет проблем. Сказки белуджей! — сказал он. — Я когда-то писал об этом.

— Белуджи? — переспросил старик, — что за белуджи?

— Belutschistan, территория на юго-востоке Иранского плоскогорья, между Афганистаном, Персией и Индостаном, древняя Гедрозия. Это небольшой народ меньше миллиона. Правда, они живут восточнее, но, по-моему, в Багдадской национальной библиотеке что-то по ним должно быть?

— Ну, пусть будут белуджи, — сказал Абрамс. — Звоните.

— Прежде я хотел бы получить более полную информацию, — сказал Серж.

— Вот все что у меня есть, — Абрамс передал Сергею небольшой конверт с японскими иероглифами. Тот достал из конверта письмо, оно было адресовано Абрамсу. Серж посмотрел на него вопросительно, Джордж кивнул, разрешая читать. Письмо было от Фон Це, который писал:

«Дорогой Джордж!

Я давно уже переписываюсь с директором Иракского национального музея господином Мутавалли, очень эрудированным, и, в то же время влиятельным у себя на родине ученым. На днях ко мне по его рекомендации пришло письмо от одного иракского ювелира по имени Убейд.

Человек это, как я понимаю, от науки весьма далекий. Но к нему попали старинные пергаменты, подтверждающие арабское происхождение рукописи, получившей среди европейских исследователей название «Охота на единорога». У нее есть и другое название, которое переводится как «Королевская охота».

Первое исследование этой рукописи произошло в прошлом веке. Через много лет она была окончательно занесена в разряд подделок и мистификаций. Основной аргумент исследователей против подлинности этого документа заключается в том, что в Турции, к которой рукопись тяготеет исторически и культурно, не сохранилось ни одного списка.

На мой взгляд, в этом нет ничего удивительного. Она могла быть в Османской империи быть просто запрещена, как еретическая. Возможно ее автор только выходец из Турции? У меня есть кое-какие мысли на этот счет, не хочу тебя ими «загружать», как сейчас говорят молодые. Если коротко, то описанные в манускрипте события происходили, скорее всего, вскоре после правления Эртогрула в Конийском султанате. Он впоследствии окончательно распался, образовались в самостоятельные княжества.

Мне думается, что первоначальный текст возник в ханстве Каракиданей, феодальном государстве в Средней и Центральной Азии со столицей в Баласагун на реке Чу. Основатель — Елюй Даши принял титул гурхана. После разгрома чжурчженями он с группой сторонников бежал с помощью поселившихся здесь ранее киданей, стал императором в 1141 году.

Конечно, это все подвергают сомнению, но, на мой взгляд, архаичный текст — протерпел в течение столетий изменения и был так сказать обновлен. Это своего рода «Гамлет» Средней Азии…»

Далее следовали сообщения личного характера, и Сергей вернул письмо в папку. Он подвинул к себе старинный телефонный аппарат и, взглянув, на часы, в Ираке сейчас было уже послеобеденное время, набрал длинный номер.

— Наам, — раздалось в трубке.

— Салям Алейкум, — поздоровался Серж — Мэ Исмук? (Как вас зовут?)

— Алейкум Ассалям. Убейд. Мин фадлик Мин айн инта? (Извините, откуда вы?), — поинтересовались на том конце.

— Исми (Меня зовут) Серж Хацинский, вам привет от доктора Фон Це, которому вы писали, я звоню вам из Лондона. По просьбе профессора Фон Це и его друга профессора Абрамса я собираюсь в ближайшее время, возможно, уже завтра прибыть в Ирак и повидаться с вами.

— Очень рад, — сказал собеседник. — Вас встретить в аэропорту?

— Не хочу вас затруднять, — ответил Серж. — Я еще буду звонить в Национальный музей, правда, по другому поводу и рассчитываю, что они помогут со встречей и размещением.

Серж нажал на клавишу.

— Ну вот, меня ждут, пока все складывается удачно, — сказал он.

— Прекрасно, — сказал Джордж, — сейчас Мэри даст вам фотоаппарат для того, чтобы вы сфотографировали рукопись, и организует вам на самолет билет. Мэри, заказывай билет в Багдад на завтра!

Женщина зашла в кабинет и, притиснувшись между стариком и его столом, приникла к компьютеру.

— Так, — сказала она, — прямых рейсов нет уже двенадцать лет. Можно лететь с пересадкой через Египет и Сирию. Сначала до Каира, потом Дамаск, и оттуда либо на автомобиле, либо самолетом. Они летают примерно раз в неделю.

— А если через Анкару? — спросил Серж.

— А как вы собираетесь пробираться через Курдистан? — ответила она, — Можно вообще долететь до Кувейта, но мы не знаем как там после Войны в заливе. Уж лучше через Иорданию, всего одна пересадка. Из Аммана рейсы в Багдад чаще.

Все это не очень устраивало Сергея.

— Позвольте мне, — попросил он и, развернув монитор компьютера к себе, занялся поисками.

— Вот, — сказал он после получасового сосредоточенного молчания, когда Мэри уже успела унести остатки завтрака, — небольшая индийская компания садится в Багдаде для дозаправки. Кстати, очень дешево.

— Простите меня, я не склонен доверять этим индусам, — сказал Абрамс.

— Но самолет-то у них русский, — успокоил его Сергей, — Ил-62.

— Да? — сказал Джордж неуверенно. — Ну, смотрите сами.

— Вылет в три утра, — сообщил Серж.

— Мэри вас отвезет в Хитроу, — сказал Джордж. — Вот ваша пластиковая карточка с задатком в 25 тысяч фунтов. Деньги на расходы получите в нашем посольстве.

— Задаток я предпочел бы оставить на хранение у вас, — ответил Сергей.

— Это разумно, — похвалил его Абрамс, — но тысячу долларов на первые расходы возьмите.

Сергей молча сунул в карман плаща пачку стодолларовых бумажек. Затем настала очередь Джерджа звонить. Он переговорил по телефону с кем-то в министерстве иностранных дел.

Разговор оказался долгим его несколько раз переключали, просили подождать.

Серж пока рассматривал кабинет Джорджа, книжные шкафы, фотографии. На одной из них они с Фон Це были сняты с каким-то молодым человеком:

— Кто это с вами? — спросил Серж.

— Это внук Фон Це, Родни. Он работает в Бельгии в каком-то международном учреждении, толи в Совете Европы, толи в НАТО?

Затем Серж опять позвонил в Ирак, на этот раз не в Басру, а в Багдад. Ему пришлось раза три повторить вежливое арабское приветствие, прежде чем после расспросов ему удалось пригласить к телефону его бывшую однокашницу по Московскому университету, а ныне доктора Фатиму Камар. Они обменялись арабскими приветствиями, а затем Сергей сказал несколько слов по-русски:

— Привет, Комарик! Помнишь, тебя так называли в Москве.

— О Аллах, — воскликнула она. — Это было двадцать лет тому назад. Я уже все забыла. Очень смутно вспоминается. Кто вы?

— Серж Хацинский, — ответил он. — Я учился в аспирантуре.

— А! Француз? — спросила она. — Такой красивый француз.

— Сейчас уже не такой, — ответил он. — Я буду проездом в Багдаде. Лечу в Индию завершать мою научную работу. Хотелось бы посетить багдадскую библиотеку, нет ли там чего-нибудь по белуджам.

— Думаю, что в Пакистане и Индии больше материала, — сказала она.

— Хотелось бы повидаться с тобой, — предложил он, — повспоминать студенческие годы.

— Вы знаете, — ответила она сомневающимся тоном, — сейчас такая напряженная обстановка в стране.

— Я далек от современной политики, — сказал он. — Меня интересует только политика тысячелетней давности.

— Когда вы будете в Багдаде? — спросила Фатима.

— Завтра рейсом Лондон-Дели, — ответил Серж.

— Да, знаю, это очень удобный рейс, — сказала она.

— В таком случае до встречи, — сказал он.

— Маассалама (до свидания), — попрощалась она.

Формальности были улажены.

— Я пойду, отдохну немного, — сказал Джордж. — В моем возрасте это необходимо. Знаете, как говорят: Послеобеденный сон серебряный, а дообеденный золотой.

— И в Англии так говорят? — спросил Серж.

— Я столько путешествовал, что уже не помню, где так говорят, — ответил старик. Он медленно пошел к себе в спальню. — Да и вам с Мэри не мешало бы поспать перед вылетом. Она вам постелет в комнате для гостей. Сделаешь Мэри?

— Конечно, Джордж, — ответила женщина.

Проводив Абрамса, Мэри показала Сержу отведенную ему небольшую комнату с невысокой кроватью. Она вытащила из шкафчика чистые простыни.

— Вообще-то я собирался пройтись по городу, — сказал Серж. — Но может быть действительно стоит отдохнуть. Когда летишь на восток, перелеты более утомительны, чем на запад.

— Мы можем выехать на час раньше и зайти куда-нибудь, — сказала она. — Ночью Лондон даже лучше чем днем. Вам нужно еще что-нибудь?

— Пока нет.

Елен улыбнулась и ушла, оставив его одного. Женщина была симпатичная, очень зрелая по виду. Ее выражение лица было лет на сорок, а когда она улыбалась, казалось, что ей нет и тридцати.

«Наверное, пойдет готовить обед или организовывать еще какие-нибудь дела Джорджа?» — подумал он и как всегда ошибся. Прошло минут десять, — он только снял пиджак, повесив его на спинку стула, сбросил башмаки и переложил купюры из внутреннего кармана в портмоне, как дверь опять приоткрылась — и Елен вошла без стука. Она была уже не в деловом костюме как встречала его, а в домашнем халате. Она подошла к нему и… обняла.

— Ты уверена, что когда Джордж сказал «…вам с Мэри не мешало бы поспать». Он имел в виду это? — спросил Серж

— Я думаю, он именно это имел в виду в глубине души, — ответила она и сбросила халат.

У нее было молодое нежное тело и грудь никогда не рожавшей женщины. Она задернула шторы и юркнула под одеяло. После двух недель воздержания, Сержу этого было вполне достаточно для того, чтобы забыть все сомнения и угрызения совести…

Он проснулся как раз к пяти часам. Он услышал за неплотно прикрытой дверью разговор Джорджа с Мэри на тему кому приличнее идти будить его, быстро вскочил, натянул трусы, брюки, майку, рубашку. Подом подумав, надел еще и пиджак и вышел.

— А вот и вы, — сказал Джордж из гостиной, давайте обедать.

Обед очень напоминал завтрак.

— Мэри так и не научилась готовить, — объяснил Джордж, — после того как ушла на покой моя кухарка, мы покупаем готовые полуфабрикаты.

К пирогу, который представлял собой разваренную говядину, заключенную в футляр из слоеного теста и политую густой мясной подливкой, был, кстати, стаканчик пива.

На второе были кеджери — отваренный рис, рубленые крутые яйца и отварная рыба.

— Напоминает рыбный салат — сказал Серж. — Сюда не помешало бы ложку майонеза.

Кипперсы — горячая копченая селедка — тоже требовали глотка пива. Обед плавно перешел в «файв-о-клок».

К чаю оказался фруктовый торт, напоминающий кекс, в котором сухофруктов и пряностей больше, чем муки, горячие лепешки-скоунзы, которые нужно было мазать девонширскими сливками, похожими на очень густую сметану, тосты с огурцом, представляющие собой очень мягкий белый хлеб, сыр «Филадельфия» и ломтики огурца, а также и персиковый джем.

Елен была весела, и обед прошел в приятной обстановке. Часов в восемь принесли заказанные билеты. В двенадцать Серж с Елен выехали, попрощавшись с Джорджем.

— Я чувствую себя немного виноватым перед ним, — сказал Серж.

— А я нет, — ответила Елен. — Он делает это так редко, а я не решаюсь его торопить, в его возрасте этом может быть небезопасно.

— Так он это еще делает? — удивился Серж.

На выезде их Лондон из Хитроу Серж увидел Православный храм. Это была небольшая, белая, с золотыми куполами церковь, словно перенесенная откуда-нибудь из Подмосковья.

— Это что? — спросил он, поворачивая голову.

— Uspensky cathedral, построили русские эмигранты, — сказала Елен.

— Успенский собор? — спросил Серж.

— Да.

В Хитроу четыре терминала, они соединены подземной железной дорогой наподобие метро, но Мэри обязательно хотела проводить Сержа до самолета. Они долго петляли там, пока не нашли нужный. Она с сожалением чмокнула его в щеку, и ушла, несколько раз обернувшись, и, маша ему рукой.

Его паспорт, который он заранее приготовил, никого не заинтересовал. Ему устроили тщательный осмотр, без которого нынче не пустят в самолет нигде, но не более того.

Он долго ходил по залам, рассматривая в дьюти-фри виски «Глинливет» и портвейн «Сэндиман». Но так и не решился ничего купить. Наконец объявили посадку.

Соседом Сержа по креслу оказался иракец. Узнав. Что Серж француз он ему шепотом рассказал анекдот, который очевидно сам недавно услышал:

«Разговаривают по телефону Буш с Хусейном.

Саддам говорит: Я видел во сне Нью-Йорк. Много красивых плакатов с надписями: «Да здравствует Саддам Хусейн!»

Буш отвечает: А я видел Багдад, отстроенный, красивый с яркими витринами и множеством красочных надписей.

«И что же там написано», — спрашивает Хусейн.

«Не знаю, — отвечает Буш, — я не читаю на иврите».

— Иншаалла (на все божья воля), — сказал Серж политкорректно.

 

Глава 9

Примерно через час Сергей заснул под гудение двигателей и проснулся только от яркого солнца, светившего в иллюминатор. Они летели на восток. Прямо к Солнцу — ближайшей к Земле звезде — старому и вечно новому Светилу, оно — не только новое каждый день, но вечно и непрерывно новое.

Если человек имеет возможность созерцать солнце, луну и звезды, и наслаждаться дарами земли — он не одинок и не беспомощен. Хотя поколения приходят и уходят, а Земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…

«Пусть наш разум, как солнце златое, сверкает с высот, он загадкам судьбы разрешенья вовек не найдет» — вспомнил Серж арабский стих. И почему-то сквозь сон Серж начал вспоминать: на каком расстоянии они от Солнца? Земля движется в пространстве вокруг него по орбите со средним расстоянием в 150 миллионов километров, совершая полный оборот приблизительно за 365 суток. Оно имеет диаметр почти полтора миллиона километров и массу, в 700 раз превышающую вес всех планет. Самое короткое расстояние от Земли до Солнца как ни странно — в январе, когда в северном полушарии зима, а в южном — лето. Наибольшее расстояние — в июле.

В мифологии Древней Греции Гелиос — бог Солнца, сын титанов Гипериона и Фейи, брат Селены и Эоса, своей волей дарует жизнь и наказывает слепотой преступников. Мифы указывают на плодовитость Гелиоса, потомство которого отличалось дерзостным нравом. В эллинистическо-римской мифологии Гелиос отождествлялся со своим отцом и был, таким образом, сыном Урана и Геи, в поздней античности — с олимпийским богом Аполлоном и стал сыном Зевса и Лето, братом Артемиды, что позволяло покровительствовать героям, целителям, прорицателям, пастухам, певцам и музыкантам. А вместе с Афиной Гелиос покровитель отцов и учителей.

В восточной традиции солнцепоклонников ему соответствует Йазад по имени Хвар Хшайта Хваршат, или Хуршед, или Кхоршид, или Кхур, а также древнейшее божество индоиранского пантеона — Митра, которому посвящены гимны в Ригведе.

Но ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор.

— Кажется, подлетаем, сказал его пробудившийся сосед, перегнувшись через Сержа и заглядывая в иллюминатор. — Аэропорт имени Саддама.

Серж посмотрел туда, куда он указывал и увидел вдали крошечные буквы:

— Слышали анекдот? — спросил сосед, — Саддаму все-таки удалось создать ядерную ракету. Взлетая, она начинает все на своем пути обстреливать чугунными ядрами.

— Слышал, — отозвался Серж. — Но в том варианте фигурировал Мао Цзе Дун.

Самолет, сделав разворот, стал снижаться. Серж пристегнул ремень и инстинктивно прижался к спинке кресла. Колеса коснулись бетона и через пять минут двигатели остановились. «Гробница доблестных, — проворчал Серж, — вся земля».

— Дамы и господа, наш самолет совершил посадку для дозаправки, — объявил стюард индус. — Господа Аль-Зейдан и Хацинский приглашаются на выход.

Оказывается в Багдаде сходили только двое: Сергей и его сосед — знаток анекдотов. Они спустились по трапу. Багдад встретил их жарой, которая явно мешает днем мечтать. Вокруг самолета как обычно суетились техники. Серж попрощался со стюардами, поблагодарил их и направился к зданию аэропорта.

На проходной Серж с попутчиком сначала вежливо попререкались кому идти первому, но потом оказалось, что пограничников хватит на всех. Паспорт араба проверяли долго, но поставили печать и пропустили на территорию страны:

— Хаза карти — протянул он на прощанье Сержу свою визитную карточку.

А Сержа задержали:

— Цель вашего визита? — поинтересовался у него военный.

— Работа в библиотеке, — ответил Серж. Он вдруг вспомнил Советский Союз, в котором только для печали была граница, а для страха — никакой, и все трудности с проникновением в такого рода страны.

— У вас нет визы и приглашения, — сказал пограничник. — Нам ничего про вас не сообщили.

— Что же мне делать? — спросил Серж — Аунни (помогите мне).

— Боюсь, что вам придется лететь в Дели на вашем самолете, — ответил военный.

— Алещь (почему) — спросил Серж. Но он подумал, что это, наверное, единственно возможный вариант. Но тут за стеклом метрах в десяти он заметил какого-то смуглого человека в очках, который делал ему знаки.

— Возможно, принесли мое приглашение, — предположил Серж. Это действительно оказался третий секретарь британского посольства. Вскоре Сержа пригласили в другую дверцу.

— Извините за опоздание, — сказал дипломат, я Боб Ас-Сумам, — вам разрешено оформить транзитную визу сроком на тридцать дней.

— Бляш? (бесплатно) поинтересовался Серж.

— Мия (сто), — ответил пограничник несколько смущенно.

— Дафаа зияда? (дополнительная плата) — спросил Серж. Военный пожал плечами. Серж вытащил сто потом еще десять долларов. Пограничник немного повеселел.

— Тарих аль-вусуль (дата прибытия), тарих аль-сэфар дата отъезда (дата убытия) поставил он две печати. Ахлен уа сахлен. Добро пожаловать.

Они прошли здание аэропорта насквозь и остановились на другой стороне.

— Вот из-за этой колымаги я чуть было не опоздал к вам, — сказал Боб, показывая на такси. Серж с удивлением увидел старую «Волгу» Газ-24 и сказал:

— Тогда понятно.

Они сели в машину и Боб сказал:

Мин фадлик, фундук (пожалуйста, отель).

Мы не будем проезжать мимо Национального музея? — спросил тоже по-арабски Серж, — мне хочется туда заехать и сразу на поезд в Басру, если мое присутствие в посольстве не обязательно. А в гостиницу пока не нужно.

— Нет, совершенно не обязательно, — ответил Боб, — посла в стране нут.

Они подъехали к музею, Серж предложил Бобу подождать и зашел внутрь. Фатима была на службе, но найти ее оказалось трудно. Наконец он заметил идущую по коридору женщину в мусульманском платке. Она была небольшого роста, в очках. Фатима никогда не была особенно приветлива, но, узнав его, улыбнулась, он пошел к ней навстречу, поцеловал руку:

Это не запрещено? — спросил он.

Но мы же светское государство, это в Иране за это могут наказать, а на нас к тому же сейчас никто не смотрит.

Они не виделись около двадцати лет, из скромной миловидной девушки Фатима превратилась в серьезную несколько желчную женщину с желтоватым лицом.

Ты мало изменился, — сказала она ему.

А ты стала очень солидная, — ответил он, — прекрасно выглядишь.

Последнее было ложью, выглядела она так себе.

Ты замужем, Фатима? — спросил он.

Нет, — ответила она.

Отчего так?

Занимаюсь наукой, — ответила она.

Можно пригласить тебя пообедать со мной?

С большим удовольствием, — согласилась она. — Но только, наверное, мне нужно показать тебе куда лучше пойти, ведь ты в Багдаде первый раз?

Я должен засвидетельствовать свое почтение директору, — сказал Серж.

Его сейчас нет, к тому же он человек очень осторожный и не со всяким иностранцем захочет встречаться.

Тем лучше, — сказал Серж.

На той же старенькой Волге они поехали в лучший караван-сарай Багдада. Фатима тоже расспрашивала Сергея о его личной жизни и удивлялась тому, как его жена решилась все бросив, уехать с ребенком в незнакомую страну.

Напившись в отдельном кабинете чая со сладостями и поев плова, Серж получил приглашение вечером побывать в гостях у Фатимы и познакомиться с ее матерью, отец недавно умер. Фатима вскоре скромно распрощалась со словами, что обильная еда вредит телу так же, как изобилие воды вредит посеву.

Потом водителю было поручено отвезти Фатиму в музей, и заехать на вокзал за билетами до Басры. Как оказалось, поезд отправлялся очень поздно ночью, и у Сергея появилась возможность зайти к Фатиме домой.

Дома Фатима была куда более раскована. Раскованность высоко ценится на западе, сдержанность и благоразумие — на востоке.

Её дом был довольно большой, старинный. Она жила с матерью, им помогала кухарка и садовник, выполнявший обязанности сторожа. Старуха мать долго расспрашивала Сержа об эх студенческой жизни, о его семье.

— Годам к тридцати пяти появилась усталость от жизненной суеты, — сказал Серж, — понимание того, что у меня полная неразбериха в общении. Настоящих друзей у меня не было, и нет, связи глупые, если не сказать порочные. Мечталось о славе, а добился одних только сплетен. Обман и неприятности от тех, кому доверял, измены и предательство. Наверное, я просто ничего другого не заслуживаю. Так было всегда, с самого детства, мои друзья в школе, в институте — отвернулись от меня. Потом работа. Не было случая, чтобы дружба — не закончилась разочарованием. Если мои друзья не становились мне врагами, мы просто расставались, я забывал их, чтобы вспомнить теперь. Я просто не умею дружить.

Какое-то время я пытался жить, что называется, «не напрягаясь», легко. Легко это, мне казалось, значит с неразумными тратами на знакомых. Дружба для меня занятие совершенно бесполезное, я с некоторых пор довольствуюсь своим собственным обществом. Продолжаю строить бессмысленные, оторванные от реальности планы и проекты.

Очень скоро случилось крушение всех планов и проектов, я понял в насколько плохое я попал окружение.

— Много ошибок в жизни происходит из-за принципа «что хочу, то и делаю», — сказала женщина, мы не достаточно задумываемся о последствиях. Отказ от прошлого приводит к разрушению связей, беспорядочной, неустроенной жизни.

— Мое разочарование в любви происходит наоборот от застенчивости в общении, ранимости, — сказал Серж. — Последствие — одиночество, психологические надрывы.

Очень тяжело я воспринял обман, и предательство моей, как оказалось, слишком горячо любимой супруги. Сестры по несчастью, вынужденной делить со мной общество этого неудачника, мое то есть. Мы два «эмигранта», два провинциала много шумели и спорили. В семье у меня были постоянные встряски, но когда этой семьи не стало, появилось одиночество, пустота. Я всегда перемещался мне не возможно жить на одном месте. Я никуда не ездил, хотя моя профессия подразумевала командировки, боялся их покинуть, к тому же я чувствовал опасности в поездках, боялся неприятностей от иностранцев.

Мы с нею были, по сути, довольно далеки и чужды по духу, наш брак нельзя назвать духовным, между нами, если так можно выразиться, была идеологическая непримиримость и постоянные споры, скандалы.

— Женские капризы, — сказала Фатима.

— Она была очень ненадежная, часто сама говорила, — вспомнил Серж, — что больна психически, это странный брак, отчасти фиктивный. Она била по больному месту. Во мне всегда был страх: сидеть в тюрьме, оказаться в центре скандала. Брак, разрушившийся ее изменой, привлек к себе какое-то общественное мнение.

Когда она меня бросила, мне все стало безразлично. Начались какие-то ненужные разбросанные встречи, еще большая суета и беспорядочность в жизни. Я чувствовал себя опозоренным ею, и этот позор накапливался как снежный ком, презрение тычки и толчки со всех сторон сыпались на меня и уехать, убежать от этого было невозможно, от себя не убежишь. Если бы у меня хоть были какие-то организаторские способности, чтобы выстроить вокруг себя стену из «легионеров», то хоть на некоторое время я мог бы отгородиться от этого мира. Заторможенный, нелюдимый я ведь трудно и не очень охотно учился. У меня нет должной системы в образовании, с тем, что есть я достиг своего полтолка, у себя пригороде, я отстал на столетие, не получая в нужное время нужных сведений. Это не значит, что я самый плохой, я просто заурядный, не могу заинтересовать, раскачать такое же инертное окружение.

— Ты в душе то бунтарь, но бунтарь одиночка. Анархист, — сказала Фатима. — От этого тоже неустойчивое положение на службе, взлеты и падения в карьере,

— Маленькие взлеты, — сказал Серж, — но, тем не менее, очень обидные падения. Вожделенное уважение окружающих, какое ни есть признание неизбежно заканчивается неожиданным ударом, к коим пора бы уже успеть привыкнуть.

Конечно надо еще сказать, что с младых ногтей уразумев, что я человек творческий, я относился к этому как к своему состоянию, как к дару… Но какой же это дар если дан он человеку скованному, заторможенному, неуверенному в своих силах? Меня так легко сбить с толку. Разочарование в своих способностях не могло не прийти. А с ним уныние, тоска, хандра. Депрессии.

По сути, произошло разрушение планов, иллюзий, но я за них по-прежнему хватаюсь, потому, что как жить без этой большой части моей души? Но что же делать, если все мое мировоззрение ложное? По счастью я никогда не был фанатиком и как-то нутром, печенкой понимал, где учителя, а где лжеучителя. Но все люди умеют оправдывать свои гадкие поступки. Я не только не исключение, а один их первых в этом ряду.

Меня всегда настораживала пустота в окружающем мире, пустой брак — следствие этой пустоты вокруг. Любовные отношения всегда двусмысленные, запутанные, полные обмана. Это игра — объяснял я себе, однако ненадежность, беспорядочность любовных связей меня на самом деле ужасает. Внебрачные дети тоже дети, и незаконных детей не бывает. На сомом деле, я просто потворствую своим привычкам и эмоциональным склонностям, погряз в удовольствиях и культивирую слабости. Лишь бы мне избежать самоутверждения на детях, подавления их.

В моих так называемых творческих делах царит хаос. Я ничего не завершаю, бросаю на полпути. Мешают ненужные контакты, ссоры с ближними, суета, шелуха и мусор, пена дней засасывает житейская трясина.

Я каждый день делаю по телефону несколько звонков, это бывают известные люди, хотя в основном связи беспорядочные и бессмысленные, я категорически не умею использовать опыт общения для себя, я всегда плохо учился и по-прежнему плохо учусь.

Меня тянет к бродяжничеству, нелепой экзотике. Манит глупый риск по мелочам. Но я чувствую и понимаю уже, что ничего кроме несчастья это не принесет. Вдали от родного дома меня ждали по большей части унижения и оскорбления, мало помалу началась ностальгия по родине или по юности.

Я ощущаю раннее старение, физические недомогания и необратимые процессы. Еще немного и природная неустойчивость духа приведет к тому, что начнется разрушение личности, деградация. Мне стало казаться, что есть кто-то помимо врага рода человеческого, кто хочет насильственно подчинить меня, близка победа тайных врагов моих, и мое заточение. Так закончил жизнь одиночка и отщепенец.

По-моему я все о себе рассказал. Теперь твоя очередь Фатима. Она только улыбнулась.

— Говоря о Фатиме, надо сказать, что за ней ухаживал один очень высокопоставленный мужчина, — сказал мать.

— Отчего же ты не вышла за него? — спросил Серж.

— Он уже был женат, — объяснила она.

— Насколько я понимаю, — сказал Серж, — здесь это не препятствие, если человек действительно занимает высокое положение?

— К тому же его дети почти что мне ровесники, — сказала Фатима, и добавила саркастически. — Его не тревожит, что он уже дедушка, плохо лишь то, что женат на бабушке. На самом деле чувства у него неглубокие, как у многих мужчин, но он отличаются непосредственностью и большим дружелюбием. Его многие боятся, и напрасно. В нем есть жажда приключений, но она сочетается в нем со стремлением быть порядочным. Порядочность обнаруживается в речах, но куда вернее — в делах. Его привлекают женщины, в которых есть что-то неординарное, экзотическое, непривычное. Я историк, вот он мною и заинтересовался. Когда женщина воспринимается как равный партнер, любовные отношения содержат в себе нечто от товарищеских.

— Любопытно было бы узнать, кто этот счастливец, тот, кому не нужно счастье? — сказал Серж, хотя на самом деле ему это вовсе не было так уж интересно. Фатима улыбнулась и показала пальцем в небо: очень высоко!

«Неужели Саддам?» спросил Серж одними губами. Фатима зарделась и сказала:

— Это было сразу после моего возвращения из Москвы. Я была молоденькая. Хорошенькая. Самоуверенная. Он положил на меня глаз. Наверное, из-за этого я и не смогла выйти замуж. Все боялись свататься.

— Ну, мне кажется, может еще не все потеряно. Он производит впечатление такого медлительного, практичного, основательного человека; со стремлением все проверять и перепроверять. Суждения его очень конкретны, всегда опираются на опыт. Такие знания усваивают медленно, но прочно, у него, наверное, хорошая память. Такие люди — не очень находчивы, крепки задним умом, меткий ответ или остроумное возражение приходят им на ум с большим опозданием. Здравомыслие, суждения уверенные и хорошо обдуманные. И он явно не критичен. Склонен не признавать то, что нельзя немедленно пощупать.

— Не совсем так, — сказала Фатима. — Любовь зарождается у него спонтанно, сама собой, симпатия возникла мгновенно. Любовь с первого взгляда с неожиданными повторными вспышками чувства. Никакие рассуждения не в состоянии влиять на чувство: это слепая любовь, которой нет дела до чьих-то увещеваний. Не исключено, что жадная страсть возгорится не единожды, но всякий раз в душе будет уверенность, что эта любовь — последняя. Чувства к любимой у него очень просты и искренни, но… недолговечны.

— Еще бы ведь он, как все политики, борцы за идею озабочен отстаиванием идеалов, защитой свободы — общей или просто своей личной, — сказал Серж. — Страсть к приключениям? Да, наверное. Но еще мне кажется, у него есть стремление к честному соревнованию. Когда его идеи отвергаются — он становится агрессивен. Доктринерские наклонности, умение упрощать. Склонность недооценивать соперников и противников. Его суть — это холодная жажда власти, политические амбиции, тщеславие…

Опять наступила ночь. Опять ему пришлось отправляться из гостеприимного дома на вокзал, на этот раз железнодорожный. Старенькая «Волга» с водителем ждала его у ворот.

 

Глава 10

Поезд с вагонами российского образца был старым и пыльным. Серж взял билет в вагон люкс, но оказалось, что ехать с ним будут двое пассажиров, которые разместились на скамейке и должно быть предполагали всю ночь ехать сидя. Они приняли его за сирийца, он не возражал.

Сергей положил свой кожаный портфель под голову, укрылся плащом и закрыл глаза. Ему не давали заснуть суета в вагоне, несколько раз заходил проводник, ходили куда-то соседи. Наконец все более или менее угомонились и он задремал, чтобы проснуться уже когда поезд был неподалеку от Басры.

Соседи спали обнявшись. Сергей взял портфель и плащ и вышел в коридор, чтобы больше уже не возвращаться в купе до самого поезда.

На вокзале он взял такси. На этот раз это был «Фольксваген», тоже довольно старый, без одного стекла.

— Знаешь ювелира Убейда? — спросил Серж таксиста.

— Ювелира Убейда? — переспросил таксист, — это один из самых уважаемых мастеров Басры. Ещё в семидесятых годах, то есть более тридцати лет тому назад он, тогда простой таксист стал учеником старого ювелира. Под его руководством освоил в совершенстве это тонкое дело. Но пошёл дальше по пути изучения и развития мастерства. Теперь если кому-то придет в голову изучить ювелирное дело, это можно сделать по его книге.

Ехали довольно долго. Басра город сравнительно небольшой, но разбросанный по берегу залива. Наконец добрались, машина остановилась подняв клубы белой пыли, Серж расплатился и постучал в дверь. Его встретил привратник, попросил подождать.

Они встретились с Убейдом в зале наподобие домашнего кинотеатра. Шел просмотр фильма, поэтому не удивительно, что первый вопрос был о фильме, который у смотревших местами прошибал слезу.

— Какой-то индийский фильм? — спросил Серж после обмена приветствиями.

Но ювелир отнесся к увиденному скептически:

— Сам фильм мне не интересен, мы хотели посмотреть украшения, это нужно для работы. Кинокартина может произвести впечатление, — продолжил ювелир. — Но человеческие страсти, которые в ней отражаются, меня давно уже не трогают. Уже старый, мне ведь 62 года. Все эти людские трагикомедии для меня потеряли интерес. Я вижу каждый день столько драм, потому что много езжу по стране. Вижу каждодневно моральные казни нашего народа.

Если спросить: кто вопреки, совести и вере, себя почтет непогрешимейшим из непогрешимых на земле? Многие! Тяжкие наступили времена, для поклоняющихся Аллаху не для вида, сохранив непоколебимость. Большая же часть людей предпочтет во внешних обрядах проявлять обязанности веры. Израненная тучей стрел, прочь отступит Истина, и станут редки свершенья веры. Добрый для злых и злой для добрых, этот мир сам горько застонет под своим невыносимым бременем, пока не настанет срок возмездье грешникам.

— И его судьба складывалась драматически, — сказал один из присутствующих, — в начале девяностых мастера за что-то посадили в тюрьму.

— Это было в 1992 году, — пояснил Убейд. — Меня арестовали, и я провел в четырех тюрьмах полтора года. Я тогда воспринял это как ещё одно испытание. Арест инспирировали специально, для того чтобы убрать меня подальше. Но мои противники потом за всё это ответили. Был суд и над ними.

Чего мы только не предпринимали. Жене было плохо со мной — последним из отверженных. Или плохо без меня, не знаю как лучше выразиться. Но она пыталась что-то сделать. Как-то выйти из положения. К нам приезжал с продуктовыми передачами ее отец. И вот она решила поменять нас местами, для этого купила парик, гримировальный набор и другую одежду. Мне казалось, что это чистая блажь.

Недостаток деликатности создало мне дополнительные трудности. Она ведь тоже была такая. Надо было постараться уделять больше внимания деталям, намекам судьбы, углубиться и понять суть происходящего вокруг. Во мне странным образом сочетались суетливость, желание что-то делать, действовать, с апатией. Моя напористость воспринималась окружающими недоброжелательно, и быстро пропадало желание действовать. Возможно, я слишком много думал об оценке этих окружающих…

В крепость на холме, где нас содержали, привезли беженцев с Кавказа. Это может проиллюстрировать всю глубину моего, нет — нашего с нею падения. Ведь нас никто никуда не гнал. Мы бежали, наверное, сами от себя! Они не сказали ей: чего же ты живешь в таком месте с таким мужиком? Но я это их мнение почувствовал.

Было тяжело, но помогала юношеская способность к восстановлению. У меня есть способность идти своим путем. По своему «по-крестьянски» я пытался наладить нашу совместную жизнь. Мы сажали овощи на участке, это место называли у нас «поле чудес». Я возил по осени мешки на садовой тележке. Я никогда не был слишком-то изворотлив, скорее излишне прямолинеен. Идеалистичен. Слово меланхолия мысленно произносилось неоднократно. Хочется одиночества. Но одиночества счастливого. Я чувствовал давящее, ограничивающее влияние.

Меня хотели сломить любыми средствами. Инкриминировали буквально всё, начальник тюрьмы даже пошутил по этому поводу, что странно, что в деле не записали изнасилование и покушение на Саддама. Потом был в другой тюрьме. По сравнению со всем пережитым камера показалась курортом, там просто было прохладно и даже телевизор в камере. Думали помру, а я не помер. Оглох на одно ухо.

Но суд посчитал, что в моём деле отсутствует состав преступления. Так что выплатили компенсацию.

— Вы ведь руководите школой ювелиров? — спросил Серж.

— У меня есть большая школа, — ответил Убейд. — Она существует уже 32 года, 17 лет мы были в «подполье». Сейчас под нашей эгидой находятся 47 ювелиров, мы создали ряд молодёжных программ, одна из них успешно работает в некоторых областях. Мы готовим молодёжь. Во всех регионах Ирака работают мои ученики.

Ювелиры — это особая стать. У нас была своя студия, но потом когда государство перестало финансировать, она приказала долго жить. Это особые люди, они работают за гранью человеческих возможностей. Должна быть школа, своя иракская. Как французская и русская. Так и у нас должна быть своя школа. У нас есть всё для этого.

Чувствовалось по всему, что ювелир — человек занятой. Как оказалось, он заведующий отделом патриотического воспитания молодёжи. Но тут к Сержу подошла его жена, прожившая с мастером долгую жизнь, они вместе уже 36 лет. Разговор с нею — оказался ничуть не менее интересным. Серж извинился перед ней, что, может быть, его вопросы покажутся ей наивными. По моему мнению, мастер широко известен только в Басре?

— Местный шейх пригласил его, — объяснила пожилая женщина. — Ювелир вообще не думал, что сможет.

Незадолго до того он сделал диадему. Ему сначала хотели тоже дать должность. Но в те времена было модно — продвигать нацменьшинств и в результате место досталась красавцу курду. Но тот, уже тогда был не очень молодой человек, к тому же пережил какую-то автокатастрофу, он даже ходил с трудом. Ему помогали. В том числе Убейд — я его работы узнавала.

— А как он стал мастером? — спросил Серж.

— Он много лет был главным ювелиром шейха. Западный стиль в ювелирном деле был запрещен и первым кто приютил мастера был он. Шейх был по тем временам, прогрессивным руководителем! Ювелир много лет работал, преподавал.

— Да, вспоминаю, — сказал Серж. — Это считалось «тлетворным влиянием запада». Но, тем не менее, люди как-то жили, приспосабливались.

— Он занимался со специалистами, — сказала она, — готовил людей.

— Ну, что называется, — сказал Серж, — на него «обрушилась слава»?

— Не обрушилась, — пояснила женщина. — Слава к нему пришла постепенно. После того как разрешили, не было такого выпуска какой-нибудь газеты, где бы не было статьи с фотографией. Это сейчас стало больше газет, больше каналов телевидения, а тогда после нескольких публикаций или сюжетов по телевизору популярность становилась очень большая.

Он продолжал заниматься со своими ребятами, продолжал готовить ювелиров. Вот посмотрите старый журнал, в этом журнале его фотография с дочерью.

— Очень красиво, — сказал Серж.

— Да дочь тоже заслуженный ювелир, — сказала гордая мать. — Их всего два заслуженных ювелира, он и дочь. Ей и раньше могли дать это звание, всё считали, что она слишком молода. Сейчас у нее родился ребенок, наш внук. Назвали Арсен — это распространенное имя в нашем роду.

Сейчас собираются делать коллекцию для выставки. Деньги на этот проект достали. Но для нашей семьи главное не деньги. Когда тебе за 60 не это становится главным. Над тем коллекцией работала славная компания. Часто встречаемся, многие вынуждены были менять профессию, потому, что профессия заработка не приносит. Многие бедствуют.

— Будем надеяться, что постепенно все поправится, ведь все происходит волнами, — сказал Серж.

— Мусор мы вынуждены покупать, потому, что выбора у многих нет. Недавно ювелиру принесли заказ. Заказчица даже не знала, что такое колье уже было.

Мы всегда много работали. Я и сейчас много работаю по своей профессии преподавателем. Своих детей я воспитывала сама. Они не были подготовлены идеологически в детском саду. Когда учительница показала дочке портрет президента и спросила: кто это? Она ответила: «Дядя». Мы читали много сказок. Они знали иностранных писателей, а учителя ужаснулись: кто воспитывал этих детей, они что из глухой деревни!

Я помню, что Лейла расправлялась с мальчишками. С шести лет она была при папе. С 14-ти она его заменяла. Когда как-то раз он отлучился на несколько дней, и его заменила дочка, мастера только вздыхали: когда вернется. Потому что она ведь тогда не знала, не понимала, что имеет дело с уставшими взрослыми людьми.

Серж понял из рассказа, что он попал к людям, настроенным прогрессивно. Но поскольку он подъехал к позднему завтраку, ему предстояло убедиться, что семья ювелира придерживается традиций. Вскоре всех гостей, а их набралось пять человек, пригласили помыть руки и направиться к столу, который напоминал праздничный, так как был украшен арбузом. Хозяин его весело и со знанием дела разрезал и собственноручно предложил гостям. Затем подали бинтас-сахн, сладкое тесто, политое растопленным маслом и медом, барашка отварного с острым соусом хельба (из красного перца с горчицей и ароматическими травами). В качестве закуски, маззы было много маринованных маслин, помидор, перца, орехи.

Да и само блюдо из молодого барашка было начинено изюмом, рисом, миндалем, пряностями. Потом подали еще куба, жареные фрикадельки из мяса, с добавлением приправ, овощи, фаршированные мясом. Из молочных продуктов был лябан хамид, варенец. А так же напоминающий его вкусом прохладительный напиток — хунейна.

Айэш — пшеничные лепешки, приготовленные на кислом молоке, а из сладких блюд — халва и цукаты.

Конечно, не обошлось без традиционного напитка арабов — кофе. Процесс его приготовления и употребления представляет собой определенный ритуал, обычно связанный с приемом гостей. Сначала зерна обжарили, помешивая их металлической палочкой, после чего измельчили в особой ступке с соблюдением определенного ритма. Варили кофе в медном кофейнике, напомнившем Сержу Россию. Готовый напиток подавали в небольших чашечках, в порядке старшинства. Сергею, как он ни отказывался, пришлось взять чашку первым. Гостям кофе подавали трижды, после чего приличие требовало поблагодарить и отказаться. Кофе было без сахара, но с добавлением пряностей — гвоздики, кардамона.

После еды принесли кальян, хотя был будний день и еще не вечер. Серж понял, что Убейду просто нужно чем-то занять гостей. А его он пригласил пройти с ним в мастерскую. Там ювелир подошел к сейфу и извлек из него старинную рукопись. Это был довольно таки увесистый пергаментный том, написанный замысловатой вязью. Как ни старался, Серж не смог ничего разобрать, кроме номеров глав.

— Я не разбираю эту каллиграфию, — сказал Серж. — Вы мне не поможете?

— Лучше позвать дочку, — сказал Убейд и выглянув в дверь зычным голосом крикнул: — Лейла, подойди сюда.

Вскоре пришла молодая черноволосая женщина, как и отец плотного сложения. Она уверенно поздоровалась.

— Почитай, пожалуйста, — попросил ее ювелир.

Женщина присела к столу, склонилась над рукописью. Было понятно, что читала она ее не в первый раз. Серж в свою очередь достал свои странички и начал сравнивать услышанное с русским текстом.

 

Глава 11

На спине бегущего слона было чуть прохладнее, чем в охотничьем помосте, к которому погонщики направляли лесную живность. Слона искупали, пока шла королевская, охота и от его шершавой спины веяло прохладой. Огромный слон бежал плавно по знакомой дороге.

На подходе к городу произошел забавный случай: на дорогу выскочил старикашка со связкой глиняной посуды, видимо — гончар. Увидев королевский кортеж, он обомлел, а когда на него закричали — упал на колени. Кричали из-за спины Асмана, потому что охрана скакала на конях и верблюдах позади королевского слона…

Мудрое животное, конечно, благополучно перешагнуло бы через горшечника, но Асман, возбужденный, и, несколько, неудовлетворенный охотой крикнул: «Дави!». Погонщик скомандовал и слон, соразмерив поступь, старательно нашел ногой распростертого в пыли человека, как находил, бывало, на охоте хребты мечущихся внизу львов.

Живот горшечника лопнул без звука, но зато под ногами гиганта затрещала рассыпаясь посуда. Асман был доволен.

Но только мгновение. Потом, когда кучка тряпья в пыли скрылась за холмом, первый восторг убийства прошел, и его необязательность стала вызывать мысли.

Не доезжая до города, Асман приказал остановиться, и пересел на коня. Дал шпоры и понесся навстречу белым стенам мерцающим вдали. Там за золочеными воротами больших городских стен, во внутренней крепости, в новом специально построенном для нее дворце, Асмана ждала несравненная Лейла, они не провели врозь еще ни одного дня. Лейла родила Асману двух детей, он любил ее с каждым днем все больше, и за сие время по его приказанию не умер ни один человек.

«Ну что ж, — думал Асман, скача во весь опор навстречу сияющим на вечернем солнце вратам, — вечно это продолжаться не могло… Аллах берег мое счастье несколько лет и было бы грехом просить большего. Наверное, даже хорошо, что Всевышний послал Ангела смерти спустя только 6 лет со дня начала моего земного блаженства и прервал его, напоминая, что жизнь предназначена не для этого. Слишком много счастья дано было мне, еще чуть-чуть и я бы не вынес ноши. Дабы уравновесить судьбу, мне были бы посланы такие горести, справиться с которыми в одиночку человек не способен. Кто же поможет мне тогда? Конечно она. Любимая, мне не нужно от тебя жертв!»

Искупление? Но как мало похож на ритуал этот случай несчастья. Скорее уж он похож на те игры, в которые играет с нами дьявол».

Асман осадил коня и развернул его на месте. Скакун взвился на дыбы, рассыпая губами пену. Охрана, подняв тучи пыли, и чуть не врезавшись в короля, обступила его на взмыленных конях, безумно вращавших глазами. Асман совсем решился повернуть обратно к раздавленному старику-горшечнику, изуродованное тело которого в выцветших лахмотьях было похоже на птичью тушку — так представлялось Королю, но солнце клонилось к закату, а во дворце его ждала любимая жена.

— Где мой визирь? — спросил Асман.

— Вот-вот будет здесь, Повелитель, — ответил начальник королевской стражи — смуглый сикх в черном тюрбане намотанном на большой, лысой от природы голове, — его верблюд не уступает коню в резвости, но мы гнали во весь опор и он отстал, но он нагонит нас вот-вот.

— Дождись его, Сеид, и передай, чтобы вернулся и дал денег на похороны того старичка.

— Повинуюсь, мой повелитель, — произнес сикх, прижав правую руку к груди.

Король вновь повернул коня к городу, но уже не думал о судьбе и не погонял коня, который, шевеля ушами, всем видом выражал благодарность за оставленную жизнь. Его бока, только что исполосованные плетью, горели, он дрожал, опасаясь, как бы господин не взялся опять за нее. Но город приближался, там была прохладная конюшня, круг для пробежки, вода и ясли с овсом. Всадник успокоился. Успокоились и кони, они, выгнув шеи, пронеслись по улицам, мимо коленопреклоненных горожан, по широкому мосту, забежали в замок, где уже раздавался звук трубы — сигнал о возвращении королевской охоты.

Асман соскочил на ковер, разостланный у крыльца — он был уже всей душой во дворце, мысленно бежал по залам и галереям навстречу Лейле — и в тот момент немного завидовал влюбленным крестьянам, которые после разлуки с молодыми своими женами, не проделывали этот долгий дополнительный путь, и сразу же, за порогом, или во дворе глинобитного дома заключали их в объятья.

Король чувствовал близость любимой, ее взгляд из-за занавеси и даже знал в каком окне. Он шлепнул коня по влажной шее, тот потянулся к его ладони и Асман провел рукой по его мокрым губам. Стремянный принял коня, а король отмахнулся от встречающей челяди побежал по лестнице…

На исходе того же дня, искупавшись в прохладном бассейне, где в голубоватой плавали медлительные рыбы, Асман выслушивал визиря, докладывавшего о накопившихся за день делах.

Уже давно король расширял ирригационную сеть, и последние полгода ему докладывали, что начальник строительства Ахмет-хан ворует деньги. Но Ахмет-хан был знающий человек и талантливый инженер. По сравнению с предшественниками он гораздо больше выкопал канав, запустил туда воду и, к тому же, насажал вдоль берегов деревья, которые делали гидросистему долговечной.

Асман подозревал, что прогони он Ахмет-хана, тот разозлиться на него и вероятно будет как-то мстить. Правда толку от этого будет мало, но от умного человека можно ждать всякого. И потому Ахмет-хан был обречен. Король уже знал как потихоньку умертвит его. И теперь его мало волновали финансовые аферы гидростроителя.

Единственное, что его по-настоящему интересовало — это возможные заговоры, он карал всякого, замеченного в недовольстве, если видел, что заговорщика нельзя переманить на свою сторону. Что было, как правило, очень легко сделать. За годы правления (в первое время заговорщиков было много, год от года их становилось все меньше) Асман нашел верный способ борьбы с ними: кого-то он просто казнил. Некоторым выказывал милось, награждал, в заговорщики шли по большей чаксти, люди не богатые: ремесленники и беднейшие из крестьян, — и скромные подарки, которые они получали, — делали их преданнейшими из друзей короля.

Нити раскрываемых заговоров тянулись, конечно, вверх. Там годилась та же система. Но окончательное решение Асман как правило принимал в этих случаях не в тронной зале, а за шахматной партией, — беседуя с главой заговорщиков, всегда знатным человеком или даже дальним родственником короля, — с глазу на глаз. Они решали — разумеется, не поднимая открыто тему беседы, разговаривая о якобы отвлеченных вещах, — жить ли им в этом мире вместе, или одному с этим миром расстаться.

В распоряжении короля имелся тысячелетний опыт власти, представляющий множество всевозможных способов устранения неблагонадежных. Те, казалось бы, тоже должны были пользоваться опытом предшественников. Но этого не происходило. Каждому из очередных заговорщиков приходилось заново придумывать систему, и всякий раз оказывалось, что она имеет существенные недостатки, которыми непременно спешил воспользоваться великий король Асман.

Но с годами таких встреч с недругами за шахматной партией становилось все меньше. Асман даже подумывал: уж не ленностию ли шпионов сие объясняется? Но он многожды проверял и перепроверял своих агентов, которые, судя по всему, были надежны и, судя по всему, причиной благополучия — было расположение планет, хорошие годы с урожаями, но без войн, на которые приходилось правление Асмана. Не случалось и землетрясений.

«Уж не Золотой-ли Век наступил?»— думал иногда Асман.

Но Золотой Век остался в прошлом, об этом рассказывали книги и придворные летописцы. Не слишком доверяя последним, Асман, долгое время, проводил со старыми пергаментами и папирусными свитками, обращаясь к бумажным книгам тибетских мудрецов. И мудрость всех времен и народов склоняла к тому, что в дне сегодняшнем счастью места нет и быть не может. Лишь в прошлом или в будущем.

А его жизнь — показывала обратное. Он был счастлив с е й ч а с, в прошлом у него оставались страдания. Будущее было неведомо, а потому пугало. То есть вызывало легкое опасение, имени коему Асман еще не дал.

Сия загадка требовала объяснения. Король искал его в библиотеке, где либо читал сам, либо слушал. Вокруг в это время двигались обнаженные тела гибких танцовщиц. Иной раз они отвлекали его, но, как правило, Лейла была рядом.

Молясь в мечети, Асман пытался в единообразии службы соединиться с народом, песчинкой которого он был и понимал это. Но ему уготовано было этим народом владеть, что нарушало (или служило предпосылкой нарушения) равновесия сил гармонии и хаоса.

Асман находился бесконечно далеко от своих подданных. Но и орел на горной вершине далеко от суслика, но они находятся в неразрывной связи. Старому, слепому зверьку не добраться до горных вершин по своей воле, хотя пернатому царю ничего не стоит спуститься на воздушных струях вниз и, вырвав суслика из родной среды — отнести его наверх — на корм своим птенцам. Редко бывает и так, что суслик, подхваченный коловращением воздушных сил, поднимается в чуждые ему высоты и оказывается в пределах жизни орлиных стай. Но живым ему этих вершин не достигнуть.

Внимательно выслушав рассказ о накопившихся за день делах, Асман отпустил визиря и тут же, по установленному регламенту, принял и выслушал его «со-визиря» — начальника тайной канцелярии, горбатого человечка, чей цепкий холодный ум забавно сочетался со странным в его положении желанием казаться красивым.

Маленький и болезненный он и жил то на свете только могучим усилием воли, которой в прищемленном теле было с избытком. Ее хватало не только на жалкое прозябание, но и на то, чтобы быть полезным.

Он одевался в просторные халаты, немного скрывавшие большой несимметричный горб. Благодаря этому дефекту, ему не приходилось пригибаться в присутствие короля, как прочим царедворцам, он только слегка склонял голову. На его сапожках к пяткам были приделаны — по моде иноверцев — кусочки лакированного дерева, отчего начальник тайной канцелярии казался выше на целых полвершка. Сморщенное его личико с ввалившимися глазами имело одну интересную деталь, а именно нос. Огромный и горбатый как сам он, вечно напудренный до меловой белизны, а своей гладкой поверхностью и размерами компенсировал недостатки иных сморщенных частей маленького личика — тоже вблизи обнаруживающие на себе тщетные следы борьбы с дефектами: неправильной формой, рябью и морщинами, но издали — почти приятными. Однако, в общении с патроном, начальник охранки как-то все время пытался сблизить сие расстояние и преодолевал визуальный барьер иллюзии и представал в своем истинном виде: горбатым напудренным карликом.

День прошел и пропал. Как пропадали, не замечаемы уже тысячи дней. Лишь редкие из них были как вехи на дороге, а путь все еще казался нескончаемым.

— …в Розовом дворце, — продолжал главный шпион свой вечерний доклад, — все как обычно. Малчиков учили фехтованию и чтению Корана, девочка играла в саду с подругами и няньками, ей мало двух подруг и я распорядился подыскать вместо той, что умерла три месяца назад новую, но придется, по-видимому, опять вести издалека, потому, что местные девочки ей не нравятся.

А мой визирь, как у него дела? Не прибавилось ли семейство? — спросил Асман, поднимаясь с кушетки, чтобы подойти к окну взглянуть на закат. Когда он проходил мимо горбуна, то почувствовал сильный аромат жасмина, исходивший от карлика, приложившего руки к впалой груди.

— Нет, Ваше Величество, его невестка еще не разрешилась от бремени. Как только она родит, визирь будет просить взять сына тысяцким в Кундуш…

— Рядом с царством сикхов?

Асман решил про себя велеть на днях, не дожидаясь появления младенца, направить визирева сына не на восток, а на запад к границам Месопотамии.

Солнце почти скрылось за крепостной далекой стеной. В том месте, где оно садилось вчера, Асман разглядел темное пятнышко у подножья стены; возможно, сие был привалившийся к белому камню путник, а, возможно, это ветшала стена.

— Хорошо ли содержатся городские стены? — спросил он, намереваясь отпустить докладчика, тот на секунду задумался и сказал:

— Начальник гарнизона Мизани — человек ненадежный, но мы следим за ним. И, кроме того, дворцовая стража предана и сильна. Но начальник городского гарнизона, Ваше Величество, человек слишком самоуверенный и глупый. К своим обязанностям, он относится халатно.

— Ступай. Узнай и доложи завтра, не друзья ли Мизани и Ахмет-хан.

— Повинуюсь, — карлик, пятясь, ушел.

 

Глава 12

Примерно через час чтения у Лейлы запершило в горле и Сергей, поблагодарив ее, предложил закончить.

— Что за чтение без всякого удовольствия?! Я уже понял, что это действительно та же самая история. Хорошая книга — как бы беседа с почтеннейшим человеком прошлых веков — ее автором, и, причем ученая беседа, в которой он открывают нам только лучшие из своих мыслей, — сказал он. — Но мне так и не стало понятнее: где оригинал, а где перевод? Нет ли на книге пометок, указывающих на дату изготовления?

— Эта книга хранится в нашей семье примерно сто лет, — ответил ювелир. — Она была еще у моего деда, который обменивал с нею часы скуки, неизбежные в жизни, на часы наслаждения. Как она попала е нему, я не знаю.

— Можно ли мне ее купит у вас, скажем, за тысячу долларов? — спросил Серж.

— Нет, она не продается, — ответил ювелир гордо. — Эта книга останется в нашей семье.

— Понятно, — сказал Серж, — один европеец заметил, что нет лучшего средства для освежения ума, как чтение древних книг; стоит взять какую-нибудь из них в руки, хотя на полчаса, сейчас же чувствуешь себя освеженным и очищенным, поднятым и укрепленным, — как будто бы купался в чистом источнике.

Но можно ли, по крайней мере, ее сфотографировать?

— Пожалуйста, — смилостивился Убейд. Он подошел к книге и провел ладонью по ее обложке, украшенной орнаментами. — В хорошей книге автор высказывает только то, что следует, и так, как следует.

Серж полез в свой портфель, обшарил его весь, но не обнаружил фотоаппарата.

— Вот досада, — сказал он, — кажется, у меня вытащили камеру. Или я ее оставил где-то?

— Ах, какая жалость! Дорогая вещь? — поинтересовался ювелир.

— Не знаю, мне его выдали как раз для этой цели, — сказал Серж растерянно и раздосадовано. — Наверное, дорогая.

Тут в разговор мужчин вмешалась дочь Убейда:

— Позвать Абд-ар-Рахмана? — предложила она.

— Это ее жених, фотограф, — сказал ювелир. — Он журналист, работает на столичную газету. Конечно, он согласится помочь.

— Я ему заплачу, — сказал Сергей, — ста долларов хватит?

— Вполне, — махнул рукой ювелир.

Позвонили Абд-ар-Рахману, но на работе его не оказалось. Оставили сообщение. Фотограф перезвонил сам через два часа и сказал, что сможет приехать к вечеру. Все это время Серж торговался с Убейдом, доведя цену до трех, затем до пяти тысяч. Но ювелир был непреклонен.

Вместо этого он стал рассказывать о событиях двенадцатилетней давности.

— Война началась в среду 16 января 1991 года. Основные действия развернулись здесь в Басре, нашем древнем портовом городе Персидского залива, который являлся оплотом республиканских гвардейцев и самого Президента.

Наши недруги на Западе, особенно в Израиле и Америке называют его тираном, клевещут на него, мол, он травил газом тысячи людей и планировал уничтожить Израиль.

Но когда его сравнивают с борцами против евреев, такими как царь Навуходоносор (древний правитель Ирака и Вавилона) это правда, он такой.

Я слышал, мне рассказывали знающие люди, что древние мудрецы, более 1500 лет назад говорили, что владыка Персии атакует арабскую страну и весь мир, все народы будут в ужасе, арабский царь пойдет за помощью и советом к неверным. Израиль также будет в ужасе…

Название нашего города Басры — упоминается в древних книгах. «Кто это идет из Эдема с грязной одежде из Басры?» — спросил один прохожий, увидев Бога, в образе бойца, возвращающегося с поля битвы. «Я испачкал свои одежды на моей войне с дьяволом в Басре — ответил Аллах.

По многим комментариям в Талмуде, город, упомянутый в этом пророчестве Исаия, это наша Басра. Это означает, что Бог говорил, что сам будет воевать с дьяволом тут. И он будет на нашей стороне.

— Да, — сказал Серж, — некоторые утверждают, что здесь то место, про которое сказано: «Нам вверен был рай, чтоб насладиться; нам дана была заповедь, дабы, сохранив ее, заслужить славу, — дана не потому, что Бог не знал будущего, но потому, что Он постановил закон свободы. Мы обольщены, потому что поддались зависти. Пали, потому что преступили закон. Мы стали нуждаться в Боге умершем, чтобы нам ожить. С Ним умерли мы, чтобы очиститься; с Ним воскресли».

— Трудно все время жить и думать, что живешь в раю, или на месте где он был когда-то. Я все-таки думаю, — ответил ему Убейд, — что прав Омар Хайям, написавший:

«Ад и рай — в небесах», — утверждают ханжи.

Я, в себя заглянув, убедился во лжи:

Ад и рай — не круги во дворце мирозданья,

Ад и рай — это две половины души.

— Во всяком случае, — предположил Серж, — потерянный рай — это книга, которую, однажды закрыв, уже очень трудно открыть.

Приехал жених Лейлы высокий худой мужчина лет тридцати с отросшими волосами, торчащими дыбом, словно наэлектризованные. У него был старенький «Никон», штатив и пара небольших софитов. Он быстро все разместил и за двадцать минут переснял фолиант.

Все пошли обедать. Сначала принесли сладости, пахлаву со сметаной, кусочки были посыпаны рубленым миндалем и орехами. Финики, фаршированные яйцом и сахарной пудрой.

— Скажите, — спросил Серж, — нельзя ли сегодня искупаться в заливе?

— До него несколько часов пути, — объяснил Абд-ар-Рахман с улыбкой.

— А я был уверен, что Басра стоит на берегу Персидского залива, — сказал Серж.

— Все уверены. Возможно, лет двести назад так и было, но сейчас море отступила или река намыла землю. Мы иногда ездим отдыхать на озеро Эль-Хаммар, если удастся получить разрешение. Там ведь заповедник.

— Это озеро — все, что осталось от Потопа, — сказал Убейд.

Потом подали рисовый суп-пюре с яичными желтками. Бараний кебаб с луком, перцем и гарниром из фасоли.

— У этого блюда привкус вина, — сказал Серж.

— Так и есть, — объяснил Убейд, — это винный кебаб его варят в масле и вине.

— А что, здесь можно купить вина? — удивился Серж.

— У нас в Басре живет много христиан, они пьют вино и торгуют им. И некоторые мусульмане пьют потихоньку. В моем доме его используют только для стряпни. Но если вы захотите? — сказал хозяин.

— Нет спасибо, — отказался Серж, я вообще почти не пью вина. Так иногда в компании или за обедом.

Наконец подали голубцы по-иракски, без мяса, с фасолью, рисом и пассированным поджаренным на оливковом масле луком.

После обеда Сержа отвели в предоставленную ему комнату, откуда он, наконец, смог поговорить по телефону с Абрамсом, которому сообщил, что задание наполовину выполнено.

— Очень рад, — ответил ему Джордж довольно равнодушным тоном. Если вас не затруднит, позвоните сейчас же Фон Це.

— У них в Японии глубокая ночь, — возразил Серж.

— Ничего, он будет рад, — сказал Джордж.

Серж набрал номер Фон Це, сказанный Абрамсом, телефон долго не отвечал. Потом сонный голос разбуженного человека пробормотал:

— Коно хито ва доната дэс ка? (Кто это) Корэ ва нан дэс ка? (Что это?), комбанва, (добрый вечер)

— Сумимасэн (извините), — вспомнил Серж японское словечко. И продолжил уже по-английски:

— Это Серж Хацинский из Ирака. Я нашел то, что вы мне поручили профессор Фон Це.

— Вы нашли рукопись? — переспросил профессор.

— Это оказалось нетрудно, — сказал Серж. — Но владелец отказывается уступить ее за пять тысяч долларов. К тому же, у меня украли цифровой фотоаппарат.

— Я позвоню в посольство Японии в Багдаде, — сказал Фон Це, — и вам привезут новый.

— Может быть, в этом нет необходимости, — сказал Серж, — мне переснял пергамент местный фотограф.

— Прекрасно. Попробуйте еще поторговаться. Для них пять тысяч это огромные деньги. Но, учтите, будут трудности с вывозом из страны. Мы же не хотим заниматься контрабандой. Лучше если все будет официально.

— Я постараюсь все сделать — уверил его Серж.

— Аригато (спасибо), — сказал японец.

— Доитасимаситэ (не стоит благодарности), — ответил Серж.

— Странно, что мы с вами до сей поры не были знакомы, — сказал Фон Це.

Вечерело. Серж предложил ювелиру пройтись по городу.

— Я хотел бы осмотреть халдейский храм, — сказал он. Убейд посмотрел на него нахмурившись, как-то странно.

— Это просьба вас не шокировала? — спросил Серж.

— Нет, нисколько, неподалеку как раз есть один, — ответил ювелир, — пойдемте.

Храм оказался буквально в нескольких шагах от дома Убейда, к нему вела пальмовая аллея. Это было небольшое сооружение с колоколенкой над дверью. Серж зашел в полумрак, сняв свою светлую кепку, Убейд последовал его примеру. В это время дня храм был полупустым.

— Для меня халдеи — это что-то из глубокой древности, — сказал Серж тихо, рассматривая убранство храма, — каста жрецов, принадлежавших к племени, которое занимались астрологией.

Когда Александр Македонский находился на пути в Вавилон, он встретил предсказателей, которые убедили его не входить в город, поскольку узнали по звёздам, что царская смерть должна наступить в Вавилоне. Так писал Плутарх. Вероятно, источником послужила запись очевидца. Халдеи были жрецами Бела-Мардука, потом они делали предсказания наследникам Александра Антигону и Селевку. И Геродот упоминает группу жрецов бога Бела.

В Вавилонии для местных философов было выделено особое поселение, причем некоторые из них, не признаваемые другими, выдают себя за предсказателей судьбы. Племя халдеев, и территория, занимаемая ими, находилась по соседству с арабами и Персидским морем… Некоторых, например, называли орхенами, других — борсиппенами и другими именами, согласно подразделению на разные секты, которые придерживаются разных учений.

Изначально — это семито-арамейская народность, проживавшая в конце II — начале I тыс. до н. э. на территории Южной и Средней Месопотамии. В 612 г. они в союзе с мидийцами свергли ассирийское господство и основали Новое Вавилонское царство.

— Но сейчас-то, — сказал ювелир — халдеями называют у нас месопотамских и персидских христиан: несториан, православных, униатов. Местные христиане чтят своего патриарха Абд-аллаха, жившего в XVIII веке. У нас с ними хорошие отношения.

К ним из полумрака подошел, улыбаясь, священник и сердечно поздоровался с ювелиром.

— Это отец Симон, — представил его Сержу Убейд. — А это наш друг из Европы.

— Будучи здесь, не мог не зайти в храм, который напоминает о вавилонских Kaлду и греческое "Χαλδαίοι«. Что было здесь в болотистой области междуечья Тигра и Евфрата? Я кроме арабского знаю еще и русский, так вот в русском есть такое слово «колдун», означающее волшебник.

— За тысячелетия многое изменилось, — сказал отец Симон. — Счастье и несчастье народов, успех или неуспех предприятий, процветание или упадок государств зависят от одних и тех же законов. Одни и те же причины содействуют правильному развитию, и другие препятствуют ему. Взаимное действие их управляет ходом событий. Трудно, почти невозможно, заметить и понять правильность общего движения истории, судя по тому или другому событию. Осознать ее можно, только изучая жизнь человечества в течение тысячелетий.

Нынешние халдеи те же арабы, просто выполняющие другие ритуалы. Но обычай не может побороть природу — она всегда остается непобежденной.

Отец Симон предложил сходить в христианское кафе. Он снял рясу, оставшись в темных брюках, черной рубашке и темном пуловере и они втроем неторопливо пошли по улице.

— С этим городом связаны этапы моего взросления, — рассказал Симон, — Когда я был ребенком, мы с родителями жили на той улице, самое яркое воспоминание детства как к нам во двор приезжали золотари. Смотреть, как они чистят выгребную яму было очень интересно. Однажды они вытащили оттуда два собачьих трупа.

А в этом доме умер мой братик. После похорон отцу приснился кошмар. Оказывается, в доме осталась ткань после обивки гробика. Родители сходили на кладбище и прикопали ее.

На какое-то время отца переводили работать в другой город (там родился мой другой брат). Затем мы отчего-то вернулись. Жили в пригороде. Летом мы ходили на огород, отгороженный участок почти на самом берегу, неподалеку от устья небольшой речки. Помню, мой маленький брат крутился возле родителей, а потом я его вдруг увидел у речки. Он был по пояс в вязкой глине. «Братик тонет!» — закричал, кажется, я. Отец побежал и кое-как вытянул его, сам перемазавшись. Братишка просто хотел поиграть с водой, но до нее было не добраться.

Они дошли до кафе, где многие раскланивались и с Симоном и с Убейдом, посидели там пару часов, что для приморского города означает «ушли очень быстро».

 

Глава 13

Проснувшись утром после короткой, необременительной ночи в привычных объятиях любимой и любящей женщины, Асман поторопился встать, ибо знал, что промедление есть уже праздность, а праздное тело не способно ограждать душу от вползающих в нее сомнений, их просто втягивает отовсюду подобно губке. Сомнения, сладостно-томные как дым опия, и так же как он — несут разрушения и смерть душе.

Иногда ему казалось, что тягостные утренние мысли дарит ему несвобода, полученная им от постоянной близости Лейлы — женщины, еще не успев повзрослеть, родившей ему, в двух счастливых родах, младенцев погодков: мальчика и девочку. Но он давно уже согласился на эту несвободу, ибо считал, что данное состояние нисколько не превышает рамок зависимости, уготованной человеку Всевышним… Асман ничуть не стремился к полной свободе, он стремился всю свою жизнь только к власти, а это отнюдь не свобода, только форма рабства, наиболее приемлемая для некоторых. А полная свобода — есть смерть. Он довольствовался т. о. рабством: внутри своего свободного тела, своего влияния — могучей и нежной ауры, которая не старела в отличие от тела. Да и тело было молодо и ни разу еще серьезно не занимало его. Лейла была частью этого тела, и частью души — тоже весьма несовершенной, но все-таки бывшей частью души мировой, состоящей из таких частиц — они переплетаются: какая-то из них крупнее, какая-то мельче — и одни содержат в себе другие. Несовершенные человеческие души, сливаясь, составляют гармонию души мировой. Какие-то из них крупнее, какие-то мельче души Великого короля Асмана, способного без излишних затрат завоевывать страны и ими управлять.

Рябой евнух поторопился принять у него ночной халат, и по быстрому, на ходу дав себя одеть семенящим, толкающимся камердинерам и пажам, Асман спустился в сопровождении главного телохранителя в конюшню, а из прохладных стоил, что находились в подвале под дворцом, по подземному ходу, протяженностью в полторы версты (в коем могли спокойно ехать всадники тройной шеренгой) — поскакал прочь из дворца.

Не сходя с коня он поднялся на поверхность во дворике скромной усадьбы, которую в городе знали как Дом вдовца Сеида — торговца пергаментами и кожей и к нему, будто бы часто наведывался богатый племянник. И под видом сеидова племянника, Асман, одетый в простой халат, но с украшенным каменьями мечем на поясе, поскакал, сопровождаемый телохранителями проехаться по окрестностям.

Его мало интересовало узнаваем ли он. Живя среди простого народа в юности, он вполне вкусил радостей черни, к счастью, имея возможность не сливаться с ней полностью. Только приближаясь на длину меча. Но его не узнавали.

Удачная выдумка — использовать военный подземный ход для утренних развлечений, почти ежедневных, в часы, когда солнце еще не раскалит воздух и землю, и когда жизнь простолюдина еще не лишена приятности — эта выдумка, потребовавшая построить еще один подземный ход, на случай если тайна первого будет раскрыта, была счастливой и приносила Асману массу удовольствия, давая возможность жить второй жизнью, ведь это счастье — увеличить по своей воле цикл жизненных превращений.

Погоняя выносливого «араба», чтобы поскорее вырваться из глинобитной скученности улиц на простор через замысловатые ворота, на которых дежурила, отчасти, посвященная в королевские скрытые выезды, стража; он миновал их, когда ворота были полупусты, толи случайно, толи сие было подстроено так. Он знал, что большинство торговцев провизией уже давно на рынке — либо торгуют, либо зазывают покупателей. Основной торг разворачивался в первые утренние часы и ненадолго оживал на закате, когда не так жарко для людей и скоропортящегося товара. И этого времени хватало, чтобы накормить небольшой, по сравнению с масштабами государства город.

За стеной была пустота. Да и окружала стена, по большей части, пустыри, негусто застроенные кучками домов, богатевших по мере приближения к королевскому, обнесенному дополнительной стеной, дворцу. Среди домов тут и там зеленели сады и дикие куртины плодоносящих деревьев. Вокруг же городской светло-серой стены начиналась пустошь, по которой вилась мощеная в начале, а потом грунтовая, теряющаяся иногда под колючками дорога.

Еще раз, стегнув коня, Асман понесся по ней, ловя лицом прохладные струи. Сзади скакали — король не видел кто. Это был его верный телохранитель с запасной лошадью и еще один воин охраны. Домчав до реки, как сие надлежит равнинным рекам петлявшей, неторопливо приближаясь к столице, дабы напоить горожан и дать им воду для ритуальных омовений, Асман, не заезжая на неширокий каменный мост, повернул мотнувшего головой коня налево, и по берегу реки, по тропинке, едва приметной между каменистых осыпей, понесся к ферме Махсуда — своего бывшего егеря, ушедшего на покой, и, доживавшего сытый век на купленной близ города ферме, где он с семьей и тремя рабами выращивал овощи, овец и небольших горбатых коров.

В голове короля святотатственно непокрытой и вопреки обычаю не остриженной, с волосами русой масти, проносились короткие как всполохи идеи. О том, что нет ничего приятнее путешествия по ближним окрестностям города, они обжиты, а потому безопасны, но тому, кто опасностей не ищет, до них нет никакого дела. Путешествовать лучше в пригороде. Но многих влекут места далекие, не знакомые. Особенно жителей моей страны, думал король, они со своими стадами лето проводят на севере, а зимой кочуют к югу, им не сидится на месте; да и скот объедает травы. Но еще из-за того, что они привыкли. Привыкли, и, пожалуй, без скота так же кочевали бы… Но землеробы хороши тем, что привязаны к земле, оставляют ее после себя покрытую полями и тропинками, по коим можно проехаться на коне. Здесь их так много, что легко запутаться, они вьются и не понятно куда ведут, разбегаясь среди колючих зарослей. Некоторые протоптаны людьми, какие-то животными, и нет того, кто знал бы, куда ведет всякая.

Группа всадников неслась как мираж, сильные накормленные кони, едва касались каменистой утоптанной земли маленькими копытами, и казалось, что они ее задевают не для того, чтобы оттолкнуться, а для того лишь, дабы выбить как на тугом бубне, на упругом теле земли строгую мелодию-ритм, под которую группа всадников в развевающихся одеждах, сверкая отделанным золотом и каменьями, оружием, неслась вперед без видимой цели и встречаемые ею на пути крестьяне без лишних слов валились на колени, прижимаясь лбами к земле, и так без движения лежали до тех пор пока слышался в отдалении звук копыт.

В доме Махсуда их заметили издалека и открыли ворота — грубо сколоченные створки. Их обмазали в свое время белой глиной, как и невысокую стену, спереди защищающую дом и двор. Эта глиняная стена понемногу переходила в изгородь, отделяющую владения старого егеря от внешнего мира, но простых камней тоже не хватало и кольцо ограды прерывалось на задах, где забором служил только колючий кустарник, камни и рытвины. Там неудобная земля не была еще подсчитана, не обмеренная и не поделенная, тянулась до владений другого королевского вассала…

Соскочив с коня, первый телохранитель принял повод у короля, а его собственного коня придержал старший сын Махсуда. Вся семья и рабы этой маленькой фермы выбежали во двор и склонились в поясном поклоне.

— Как поживаешь, старина? — спросил, спрыгнув с коня, король подбежавшего к нему егеря, который ловил губами край его халата.

— Слава Аллаху, Ваше Величество.

— Напоишь меня охлажденным молоком?

— С радостью, Великий Король, с радостью! — он замахал руками на женщин и те побежали за требуемым. Егерь еще что-то говорил, но Асман, забыл на мгновение о нем, поймав себя вновь, в который уже раз, на ощущении безмятежного покоя, упоительном и пугающем. Ему были объяснения — весьма несложные: у Ибн-Сины, познавшего тело и в Книге Пророка, где запечатлена душа. Но Асман то знал, что есть еще Фатум. Ему иногда казалось, что любые заветы — лишь самая малая часть Фатума. И сам Великий Аллах — только упрощенное человеком толкование Фатума — извечно предначертанного.

— Здоров ли ты, здорова ли жена твоя, где она, кстати? — спросил Асман, прервав, наполненную щебетом птиц тишину сада, похожего на разрисованную художником внутреннюю часть старого, выгоревшего на солнце ларца, — тишину вопросительного молчанья. Старик простодушно улыбаясь щурил свои жесткие глаза, стараясь спрятать их в умильных морщинках.

— Она… вот несет тебе молоко… Зухра, Их Величество вспомнил о тебе!

Они дошли до внутреннего дворика с небольшим, совсем крохотным бассейном над родником. Король, опустившись на лежанку поле воды, принял пиалу с молоком. Он взглянул на подававшую ему с поклоном пиалу пожилую женщину и сказал ей:

— Ты переживешь мужа.

— Боже упаси, — перепугалась та.

— Ты перестала стариться, — пояснил Асман, — а бедняга Махсуд все сморщивается и сморщивается.

— Он приболел немного, Государь, но сейчас дело пошло на поправку, к нам забрел дервиш, он пошептал на воду и дал старику выпить. Хворь и прошла, — объяснила Зухра. Она была невысокой, приятной на вид; в молодости, видимо, некрасивой, но годы, проведенные в праведной жизни, состарив — украсили ее своеобразной красотой благородно прожитой жизни.

— Ты, похоже, не очень-то рада, что твой муж поправляется, — сказал Асман, делая маленькие глотки из запотевшей чашки, он заметил, что старуха была, говоря про мужнину проходящую хворь — не очень довольна.

— Что ты, что ты! Господь с тобой Государь… но от тебя ничего не укроется. Мне не очень по душе этот дервиш.

— Отчего так? — спросил Асман. Но ответ для него уже не важен был ответ, ибо он увидел в глубине двора в тени дикой яблони что-то, что можно было принять за кучку пестрого пропыленного тряпья, брошенного рядом с тяжело дышащей брюхатой овцой — это был человек в островерхой, меховой шапке.

«Или убить его?» — подумалось почему-то Асману, но не к лицу было величайшему из королей убивать нищих, к тому же лимит убийств был пока что исчерпан смертью горшечника под стопами королевского слона.

Солнце, выглянув из-за лоскута летнего облака, ослепило Асмана, разгорелось так, что даже он вынужден был защититься от него ладонью, стал незрячим, на мгновенье все погрузилось во тьму.

Но ему показалось, что мир его на мгновенье, осветившись ярким светом, а потом сконцентрировался на сидящем в тени рядом с тяжело дышащей овцой нахохлившимся существе, занятом каким-то своим делом, неизвестном королю.

Память, спасая не находящее ответа разуменье, прокрутившись по небольшому кругу раз, второй — по кругу большему, но ничего не нашлось и там. Отчего-то вспомнился давнишний приятель по Багдаду, но и этот образ тоже ничего не дал. Сидящий подле овцы оборванец поднял глаза — две черные точки мало похожие на глаза человека, больше на взгляд зверя; обыкновенные глаза полу умного дервиша. Он даже поморгал, и королю показалось, что минутное чувство было случайным.

— Пусть этого дервиша завтра после обеда приведут ко мне.

И, опять забыв про окружающих, Асман пошел к своему коню, легко заскочил в седло и ударил по не остывшему еще боку плетью.

Торжественного выезда не было, и обратно во дворец король вернулся так же скромно — подземным ходом, и сразу прошел в часть дворца, занимаемую Лейлой.

Супруга Его Величества играла на затененной террасе с маленьким Асманом — четырехлетним гордым малышом, которого одевали как взрослого, родителям так нравилось. Лейла увидев короля, хотела обнять его, но Асман остановил ее, сказал, что он в пыли, и что они увидятся вечером. Он улыбнулся Лейле и мальчику, тот в отличие от матери, которая обрадовавшись королевской, милостивой улыбке, засмеялась — остался серьезен.

Король приказал наполнить водой большой бассейн и, простившись с женой, пошел по дорожке к, стоящему посреди сада, павильону, что покрывал сверху, словно бы во избежание зависти небожителей, искусственное озеро, в него сейчас (Асман знал это, потому что сам спроектировал это озеро-грот) по тяжелым серебряным трубам бежала чистейшая артезианская вода прогревшаяся на солнце в семи керамических резервуарах.

— Есть у тебя что-то новенькое? — спросил он семенящего за ним евнуха-дворецкого. Тот, не понимая вполне, что король имеет в виду, и, стараясь угадать его желанье, рискнул ответить не расспрашивая:

— Светловолосая красавица из Греции, Ваше величество. Ее купили три месяца назад в Стамбуле.

— Из Греции?

— Совершенно верно, Ваше Величество…

Королю было известно одно обстоятельство, о коем, наверняка, не знал его глупый слуга-кастрат: для большинства королевских подданных, все, что расположено за Босфором — Греция. А все, что за Гималаями — Китай. Но в данном случае сие было не важно. Это вообще не важно в благоденствующем Калистане.

— Я взгляну на нее, — сказал Король и дворецкий, сложив руки на груди, пятясь, уладился.

Бассейн быстро наполнялся. Асман сошел по шершавым гранитным ступеням в прохладную воду, на которой играли разноцветные блики, просвечивающих сквозь цветное стекло крыши солнечных лучей. Поплавав с полчаса в прохладной воде, вокруг которой росли благоухающие цветы, он вышел и, закутавшись в просторный бурнус, уселся на устланном коврами возвышении, выпил глоток вина, но не притронулся ни к кальяну, ни к фруктам.

В дверях с вопрошающим видом появился евнух-дворецкий, Асман кивнул ему и другие два — ввели под руки наложницу, и посадили на ковре рядом с Асманом.

Это была высокая девица с волосами цвета темного золота, ее одели в шальвары и парчовый бюстгалтер, на голове завершала костюм накидка газового шелка. Королевскую гостью на счастье, на беду ли выторговывали друг у друга знатоки, оценившие ее короткие годы довольно высоко. Сев на ковре рядом с Асманом, она не в силах была поднять глаза и вздохнуть, смутно догадываясь, что торгов больше не будет.

Асман же, глядя на ее странные черты, вспоминал свое давнее знакомство в Багдаде с монахом миссионером, отчаянно смелым католиком, не добившимся больших успехов в обращении, но принятом ко двору опального принца Асмана, который в те времена был как никогда после, занят важными делами, но монах настолько заинтересовал его, что он даже посвятил свое драгоценное время изучению латыни, предполагая, что возможно, для возвращения трона придется обратиться за помощью к иноверцам… Вскоре монаха убили, закидав на улице камнями. Асман тогда не особенно огорчился, восприняв сие как возможное предостережение свыше, но, став королем, вспоминал своего знакомца, и, вспоминая, продолжил изучение его языка уже самостоятельно. Он читал латинские тексты свободно, но говорить ему не приходилось с тех пор никогда.

 

Глава 14

На другой день, после утреннего кофе, Серж был приглашен в мастерскую, которая располагалась тут же в доме. Это была настоящая небольшая фабрика, где трудились несколько мастеров. Серж нахваливал вещи и пару серебряных безделушек захотел купить.

Убейд предложил ему их в подарок, они долго спорили по этому поводу. В ходе спора Серж попросил Убейда назвать свою цену за рукопись:

— Сто тысяч долларов, — ответил ювелир.

— Это не реально, — сказал Сергей. — Такую цену за фолиант вам никто не даст.

— Так я его и не собираюсь продавать, — сказал ювелир со смехом, — но если соберусь, то не меньше чем за сто тысяч.

— Вы могли с тем же успехом сказать миллион, — попытался пошутить Серж, но ювелир этой его шутки не оценил.

Они прошли в магазинчик, где Серж заплатил за украшения, а Убейд дал ему третью вещь уже в подарок.

Вскоре прибыл фотограф Абд-ар-Рахман, привезший напечатанные снимки страниц рукописи. Нужно было покупать билеты на поезд. Убейд предлагал ему погостить еще и отплыть из Басры морем в Кувейт. Предложение было довольно заманчивым. К тому же Серж все еще рассчитывал заполучить рукопись, а переправить ее в Европу из Басры — казалось проще. И ему совершенно не хотелось так быстро уезжать.

— Можно на машине через Аз-Зубайр, можно морем через Фао, — объяснил Абд-ар-Рахман. Но можно — теоретически. Вам-то, наверное, проще, вы иностранец.

Серж подумав, решил поехать в сторону Кувейта на разведку по шоссе Басра-Эль-Кувейт. Они вызвали машину, сговорились о цене. Серж распрощался со всеми и поехал.

Дорога была абсолютно прямой, насколько это позволяли прихотливые изгибы холмистого ландшафта. Сергею показалось, что где-то вдали, справа мелькнула железная дорога и пассажирский поезд. Он силился разглядеть его, но тут же перед глазами вырос холм, на котором тянулась ввысь редкая сухая трава, производившая впечатленье первой травы на земле, растущей здесь со времен сотворения мира. Словно бы до их появленья тут, ничего еще не было.

Солнце пропало где-то на западе, скрытое облаками. Склон пологого спуска к реке, образуя амфитеатр, на галерке которого они ехали. Рядом были каменные массивы одиноких скал.

— Хотелось бы верить, что меня выпустят, — сказал Серж.

— Кувейт — это часть Ирака, — сказал водитель, — как все смешалось в нашем мире. И, похоже, смешается еще больше.

— Я тут недавно, — сказал Серж. — Не знаю, получится ли мне уехать через Кувейт.

— Почему нет? — сказа водитель, — вы же иностранец.

Да он был иностранец, вечный иностранец.

Чувствовалась близость моря и нефти, после города Эз-Зубайра появились нефтяные вышки. Некоторые работали, возле них качали насосы, но людей почти не было видно.

— А где начинается пустыня? — спросил Серж.

— Она западнее километрах в ста пятидесяти, — объяснил водитель. — Граница Кувейта ближе.

До границы им доехать так и не довелось, в пяти километрах от нее начиналась демилитаризированная зона. Была середина дня. Они затормозили у блокпоста. Серж вышел из такси и, захлопнув дверцу, сделал всего несколько шагов. Но почувствовал усталость — утомленье, которое иногда бывает так приятно смаковать. Серж присел на бетонную тумбу, поискал глазами солнце. Оно слепило глаза, вызывая дремоту.

Все было залито этим солнцем и припорошено светлой пылью улица. Они увидели каких-то людей. Автомобиль.

Это была военная машина на гусеничном ходу. Рядом — несколько человек в полевой форме с темными пропотевшими подмышками. Некоторые стояли неподвижно, направив вверх, стволы своего оружья. Безглазые, в надвинутых низко на глаза касках. Некоторые суетились вокруг молодой женщины. Эти южанки удивительно шумливы. Вокруг них бегал черноволосый маленький мальчишка лет восьми, похожий на цыганенка. Он истерически плакал, умоляя отпустить женщину. Такой детский плач слушать совершенно невозможно, хочется как-то его прекратить, или успокоить, или хоть стукнуть его — чтоб замолчал. Солдаты сердито отпихивались от него.

— Кто это? — спросил Серж водителя. Тот был бледен и ответил не сразу:

— Кочевники, — ответил тот, — видимо хотели идти в Кувейт.

Сержу необходимо было подойти к старшему по команде. Офицер оказался невысокого роста крепышом без намека на естественное при таком росте стремление казаться выше. Каблуки на ботинках (насколько Серж успел заметить) ни на миллиметр не превышали определенный уставом образец. Войдя в палатку, Серж заметил как оттаскивают за локти задержанного. Видимо мужа той женщины и отца ребенка.

Серж рассмотрел лицо офицера. Он был гладко выбрит, кожа на его щеках была розовой и гладкой как у ребенка. Лицо молодого полного сил мужчины с ярким румянцем на щеках, который можно назвать мальчишеским.

— Вы мне напомнили внешне отца Симона. Вы не родственник ему? — спросил он.

— Что? — переспросил офицер. — Вы знаете его. Я его сын.

— Просто, мне показалось… — сказал Серж замявшись, он не ожидал такого точного попадания, — вы значит муж… бывший муж Лейлы.

— Вот уж не думал, что так быстро можно изучить страну. Судя по отметке в паспорте, вы приехали только позавчера. И вот уже знаете кто чей муж, кто чья жена! — воскликнул офицер. Впрочем, воскликнул сдержано. Немного нарочито. По сути, он был глубоко равнодушен к его персоне.

— Но это не совсем моя вина, — сказал Серж. — Так сложились обстоятельства.

— Это совсем не вина. Я вас не обвиняю, нет, — произнес офицер, улыбаясь. Потом сделал знак, приглашая, к письменному столу и Серж сел в складное кресло. Его сопровождающие, соблюдая субординацию, отошли на несколько шагов и встали у дверей.

— Сигарету? — спросил офицер. Он стоял так, что Серж мог бы дотянуться до пуговицы на его мундире.

— Нет, спасибо, — вежливо отказался Серж.

Офицер кивком сделал знак стоящим при дверях, и они удалились из палатки.

— Я вас оставлю не несколько минут, — сказал он, — простая формальность.

Серж кивнул и откинулся в брезентовом кресле, похожем на пляжный шезлонг. Это, скорее всего, и был шезлонг. Он почувствовал, что засыпает. Ему уже в машине хотелось спать, а сейчас дремота его сморила. Ему тут же приснилась Москва.

Ему приснилось, что он в ранний утренний час возвращался от темнокудрой подруги, которая прекрасно пела. Он подъехал к дому, где на двадцати этажах размещался разноплеменный университетский курс, за исключением самых богатых. На дорожке, здесь и там, лежали одинаковые сухие листья — дворник еще спал. Было тихо. Ему показалось на мгновенье, так совпало — всего на миг, секунда всеобщего отдыха населяющих землю существ. А ведь этого быть не может, поскольку так уж устроено, что когда одни спят, другие к ним в это время подкрадываются. Серж, сидя на своей уютной тумбе, и услышал звук шагов.

Подняв голову, он увидел чудного розовощекого крепыша в спортивных трусах. Он большими шагами бежал к нему, а на лице его застыло выражение, которое можно было принять за осознание важности и значительности бегущего и никчемности неподвижного. Было видно с первого взгляда, что так, большими шагами, он может бежать, не останавливаясь, очень долго. Это был иракский офицер.

— Который час? — крикнул он, когда он поравнялся с ним. Крепыш ничего не ответил, пробежал мимо, скрылся за углом и там продолжал целеустремленно шлепать по асфальту дорожки. Серж, усмехнувшись, направился в вестибюль, ему предстояло учиться изысканным наукам.

— …вы меня слышите?

Он проснулся, голова болталась как у тряпичного Пьеро, и было странно, что это его голова, а не часть мягкой куклы. Могучая рука трясла его за плече.

— Офицер… — медленно произнес он, усиленно моргая, пытаясь выбраться из того навеки неосвещенного пространства, в которое только что устремился, прогоняя остатки давящего тумана в глазах.

— Извините, — сказал Серж, — я задремал. И даже видел сон.

— У вас крепкие нервы, — сказал офицер.

— Да? А мне так не казалось, — сказал Серж, — я думал, что нервы у меня шалят. Вы христианин?

— Да, по происхождению, — ответил офицер. — В Иракской армии довольно много христиан. Причем именно среди офицеров.

— Отчего вы разошлись? — спросил Серж. — Извините если вопрос бестактный.

— Нет, ничего. Ведь мы, скорее всего, больше не увидимся с вами. Лейла очень властная женщина. Она настоящая дочь своего отца. Наши родители дружили, вот мой отец и посватал. Но нам с нею подружится — так и не получилось. Хотя ребенка мы сделали…

Вам придется вернуться в Аз-Зубайр, — сказал офицер неожиданно.

— Почему? — удивился Серж, точнее сделал вид, что удивляется, он был удивлен тем, что до сей поры все было слишком гладко.

— Не знаю, мне так приказали, — ответил офицер. — По-моему это ненадолго. Это займет час. Всего час и поедете дальше в свой Кувейт.

Можете отпустить своего водителя. Мы вас проводим.

Это было сказано таким тоном, что Сергей понял, что возражать бесполезно.

Серж пересел в открытый армейский УАЗик и его повезли назад в Аз-Зубайр, который полчаса назад они так быстро проскочили. Дурные предчувствия обуревали Сержа.

«Вечно одно и то же» — думал он.

В Париже его обходили стороной из-за порочащих, как многие считали, связей его отца с сомнительными организациями. В молодости он все хотел чего-то достичь, но невозможно было куда-то выбиться. Его дом всегда был «на колесах» — много переездов, перемен квартир, вечные бессмысленные хлопоты. Трудно было осуществить планы, не было реальных профессиональных достижений.

Заедал быт, он ощущал недостаток свободы. Хотя его жизнь временами походила на постоянную игру, удовольствия и развлечения приводили к ненужной трате сил, к невозможности творческого раскрытия, разбазариванию таланта.

Его привезли и ввели в комендатуру. Там была небольшая комната практически без мебели, с зарешеченным окном. Он стал мереть ее шагами и предаваться своим мрачным мыслям:

«Всюду опасные враги, интриги, препятствия, власть надо мной мерзавцев. Меня явно ждет тайная постыдная смерть, подохну в одиночестве или убьют из-за угла.

Просто у меня никогда не было должной уверенности в себе, я проигрывающий игрок, и самые ничтожные противники — могут меня уничтожить. От этого я в глубине души и боюсь всего нового, боюсь быть отвергнутым и униженным. Меня окружает довольно дурное общество, всегда смерть друзей, как напоминание о том, что и я не вечен».

Он подергал дверь, она не была заперта, но солдат с той стороны сказал, что просили подождать.

В мрачном состоянии духа он опять зашел внутрь, посмотрел в зарешеченное окно. Им овладело отчаяние, он конечно пессимист, сколько раз он из-за своей трусости думал о самоубийстве.

«В сущности, — думал он, — и эта поездка приведет только к подрыву моего научного престижа, которого и так-то немного. Меня всегда подставляли друзья, вот и в этот раз Лаплас решил послать меня. Он просто знал, понимал как человек неглупый, что я человек мягкий — до степени беспринципности. Да у меня такая запутанность в идеологии, что уже не распутать.

И при этом чванство, преувеличенное самомнение. Вдали от дома, меня часто подстегали опасности, о не могу приспособиться к чужой обстановке. Ненужные контакты, дурные поездки, бессмысленные скитания, одним словом, неприкаянность».

На улице проехала и затормозила какая-то машина. Внизу хлопнула дверь. Серж прислушался.

«Меня опять ждет разрушение планов. Я авантюрист, но авантюрист всегда проигрывающий. Живу в каком-то ином ритме, не адекватном окружающему. Раньше стремился жить будущим, совсем не замечая настоящего. Теперь настает или уже настала пора жить прошлым.

У меня нет настоящих связей с окружением, оттого эта частая тоска, угрызения совести, боязнь одиночества. Я просто отверженный одиночка, рожденный для жизни в изоляции».

Дверь открылась, и вошли два офицера, а с ними женщина в платке, не скрывающем ее красоты.

— Вот познакомьтесь, — сказал старший офицер, — это Зайнаб Далиль, наша знаменитая журналистка с телевидения. Она хочет сделать с вами интервью.

— Простите меня, Серж Хусейн, это из-за меня вас задержали, — сказала она.

— Как вы меня называете? — удивился он.

— Серж Хусейн, — повторила она.

— Вообще то моя фамилия Хацинский, — сказал он. — Но это ничего, для вас я готов быть Хусейном. Как же вы узнали обо мне?

— Это мой профессиональный секрет, — ответила она кокетливо. В комнату вошли оператор с камерой, ассистент со штативом и осветительной аппаратурой. Все было готово для интервью.

— Но все-таки, из-за чего такой интерес к моей скромной персоне? — настаивал Серж. Девушка покопалась в сумочке и вынула оттуда вырезку из газеты «Бабиль». Это была короткая заметка. Подпись к фотографии, на которой была изображена страница пергамента. Серж все понял, Абд-ар-Рахман решил на нем еще подзаработать. В короткой подписи, не считая его фамилии было еще две неточности.

— Ну что ж придется давать интервью, — сказал Серж. — Чего бы вам такое рассказать?

 

Глава 15

— Здравствуй, милая, — обратился он к девушке, предварительно несколько раз прокатав эту фразу в уме, восстанавливая картину далеких лет, давно умершего монаха с душой авантюриста, и себя молодого, сгорающего от нетерпения броситься в открытую схватку, и через силу сдерживающего себя во имя здравого смысла и дипломатии. «Здравствуй, милая!» — произнес он простую латинскую фразу, приветствие, разумея в ней разве что еще стих — фразу древнего поэта.

Но результат оказался самым неожиданным: девушка вспыхнула, на ее лице за мгновенье промелькнули отражения самых разных чувств: испуга, удивления, надежды, а губы сами собой прошептали что-то совершенно неуместное:

— Вы… святой отец? — но прошептали на языке, который, хотя и походил на латынь, но несколько от нее отличался. Девица была итальянкой из Венеции, а простое приветствие Асмана звучало для нее словами молитвы, о чем Асман хотя и знал, но в тот момент не думал. Собственно говоря, он и не собирался с нею разговаривать.

Однако он понял вопрос и ответил на той же латыни, а потом повторил, но уже по-арабски — как бы для самого себя:

— Все мы дети одного бога, Дитя, но по-разному его называем.

Услыхав еще одну фразу из молитвы в стране, где она давно не слышала человеческой речи и не ожидала ее услышать до самой смерти, девушка поняла, что, наверно, сие есть знамение, что она должна довериться человеку, что перемежает слова молитвы с пиратской тарабарщиной.

Она, правда, давно уже была полностью зависима от чужих людей, молодость и привычка к подчинению с детства — позволили ее личику избежать печали страдания, которым полнилась ее душа вдали от родины и это, пожалуй, помогло ей. Сейчас же, услышав Асмана, она бросилась к нему на грудь, как бросилась бы, наверно, на грудь родителя — венецианского купца, уже полгода оплакивавшего ее. Ее не смутило и то, что торс, на который она бросилась, был полуобнажен, она прошла уже через невольничьи рынки, и, хотя в отличие от других ей досталась не самая ужасная участь, но довелось кое-что повидать и — нет худа без добра — теперь, орошая слезами мужское тело, она могла, конечно, лучше оценить его мужскую привлекательность, чем, допустим семь месяцев и пять дней тому назад, когда единственным мужским телом, виденным ею, было дерево распятого Христа, в церкви женского монастыря, где она являлась воспитанницей.

В полминуты Асман стал ей так близок, что уже не нужно было никакого языка, он откинул газ с ее волос и, притянув к себе за плечи, впился ртом в ее губы. Она не противилась, и вся благоухала юной свежестью, можно было не думать об этом, а наслаждаться обладаньем этой свежестью и чистотой, он и не думал, предоставляя думать об этом лишенным мужества слугам. Но промелькнула мысль, что подлец евнух не ошибся — как всегда, и заслуживает награды. Он отвлекся не надолго от поцелуя и произнес:

— Дворецкому — сто червонцев.

Потом, обняв девушку, нащупал бретельки бюстгальтера — очень непрочные, предназначенные для одного только раза, потянув, порвал их, парча упала на ковер, юные формы появились из под золотистых лепестков, привычно взволновали его, пересохло во рту и на положенном месте стал расти и набираться силы звериный рог. Его новая знакомая не противилась, хотя и не понимала вполне происходящего, но для него — сие было утолением жажды: он пил и пил припав к ее устам, пока это одно только приносило облегчение.

Затем, прервав долгий поцелуй, в самом конце которого и его новая знакомая стала, наконец, понимать новую прелесть, Асман начал игру, в которой он, конечно же, не был чемпионом, но талант всемогущества сказывался и тут. Он провел нежной ладонью от ее подбородка вниз — вниз, жест еще пока не понимаемый ею, снова проснулся стыд. Но она не сопротивлялась, лишь недоумевала. Она помогла ему освободить саму себя от остатков одежды — полупрозрачных, шелковых шальвар, которые и одеждой то не назовешь, но, увидев свое тело обнаженным, рядом с его напряженным желаньем, она чуть не лишилась чувств и осталась в сознании — только догадавшись крепко зажмуриться.

Но его нежный немного (слишком) тарабарский шепот и ласки — все более приятные по мере привыкания к ним (как бы припоминанья), ласки весьма неторопливые — заставили ее вновь открыть глаза, увидеть ее лицо и улыбку, и далее, пока они были вместе, не было мгновения, которое бы разъединяло их, секунды блаженства складывались в минуты, а затем в часы, что, в сущности, одно и то же, а когда они расстались, молодая женщина знала о приятной стороне любви — почти все. Испытав все, что слышала когда-либо, невзначай. То, что снилось и даже то, что она не могла себе и представить.

Удовлетворив свой прихотливый пыл и, как ему показалось, доставив немного радости драгоценной деве, король поймал себя на том, что прислушивается к своим ощущениям, ища среди них крупицы ледяного холода и боли, они иногда выплывают в бурном потоке страсти. С женой у него ничего такого не было, что касается наложниц, то с теми из них, которые были способны доставлять не одну лишь отраду, он расставался.

В этот раз все было чудесно. Вот только воспоминание о смутных утренних думах во время конной прогулки омрачало ощущенья. Но к девушке сие не имело никакого отношения. Король решил, что как-нибудь увидится с ней еще…

Вечером перед заходом солнца король, как обычно, принимал придворных…

Он немного запоздал на аудиенцию, зашел в Розовый дворец, навестить юных племянников-воспитанников. Ему особенно нравился старший — он был необыкновенно живым, подвижным, поэтому тяготился своей роскошной «темницей», и если бы не прислуга, зорко следившая за ним, нашел бы возможность покинуть ее. Ему исполнилось семь лет, но это был — продолжатель породы Исмаил-Шаха — крупный мальчик с красивыми, несколько грубоватыми чертами лица и невысоким, заросшим почти до бровей густыми волосами, лобиком, хотя его регулярно брили, чего он не любил, как и сам Государь — его приемный отец. Но король Калистана не позволял никому кроме себя самого вольностей с обычаями и никто в его государстве, исключая полуумных нищих, питавшихся подаянием, не отращивал на голове волос. Мужчины носили бороды и брили все остальное, женщины — только все остальное.

Асман не брил себе ничего. Но не потому, что презирал или не любил этот обычай, он не видел в нем ничего плохого, а просто-напросто — опасался человека с бритвой в руке. И ему казалось, он имеет для этого все основания и не пытался преодолеть в себе этого опасения. Его голову брила один раз в год перед большим празднеством жена Лейла. Все же остальное время он обрастал волосами, что позволяло недругам короля, которых, как уже было сказано, с каждым днем становилось все меньше, сравнивать его с голодранцами, с теми полуумными дервишами, что «ради Аллаха» получают от правоверных пищу и кров.

Асман провел в Розовом дворце — одном из пяти в Закрытом королевском городе, почти два часа, это был самый старый из королевских дворцов. Асман жил там в раннем детстве, но не любил его; при жизни отца Асмана — великого Таймура, в Закрытом городе было три дворца и две мечети. Асман построил еще одну мечеть, но, правда — вне пределов замка. И два огромных, роскошных дворца. Один для себя, в первые годы своего правления, второй — для жены.

В Розовый дворец он заходил редко — не чаще раза в месяц, или в два. Но дети почти всегда приятно развлекали его. Близнецы в младенчестве очень похожие, почти не различимые, день ото дня менялись, девочка хорошела, мальчик все еще очень похожий на сестрицу лицом, носил уже отличную от ее одежду и имел, в результате частых игр и фехтовальных упражнений (которым его начали обучать с 3-х летнего возраста) гордую осанку. Он чуточку напоминал королю принца — но был гораздо мягче маленького властолюбца Асмана — его характер смягчала постоянная близость сестры.

Но на старшем Исмаилите — даже эта близость ничуть не сказывалась. Он жил в мраморных палатах, внутреннем садике с фонтаном, в бессчетных залах — словно в тесной клетке, пока что сам того не осознавая. Пока ему еще хватало развлечений, придумываемых слугами, шутами, строгими учителями, имевшими право с разрешения короля, высечь его, но пока еще не воспользовавшимися этим правом ни разу. Хотя Махоммат — так звали мальчика — часто давал им повод. Асман чувствовал, что старший из его приемных детей скоро осмыслит, кто есть кто, и в каком отношении друг к другу они с королем находятся.

Но пока что он был живой и резвый ребенок, и королю доставляли удовольствие игры с ним. Число маленьких друзей Махоммата — рабов и детей вельмож — время от времени увеличивалось.

В этот раз они пофехтовали на бамбуковых палочках, причем Махоммат показал изрядную сноровку и за это его учитель, присутствовавший тут же, получил похвалу. Потом мальчик потянул короля в сад, где — попросив его отослать слуг — показал под страшным секретом три маленьких птичьих яйца в аккуратном гнездышке, для этого пришлось продираться сквозь розовые кусты в дальний угол сада, представлявшегося малышу огромным, полным чудес и неожиданностей.

Асман вспоминал: было ли у него в детстве такое гнездо? Не вспомнил и решил, что наверное не было. Вслух он предположил, что яички брошены птицей, которую Махаммат спугнул, но тот заверил, что такого быть не может и он без сомнения поймает ее, но вот только ему не разрешают ночью выйти в сад.

Король успокоил его, сказав, что не разрешают правильно, потому, что он мал, но когда подрастет, тогда Асман возьмет его с собой на охоту и что, по-видимому, сие случится уже довольно скоро.

Они остались довольны друг другом. Махоммат только хотел знать: скоро ли он вырастет, скоро ли король придет опять? Асман обещал заходить почаще.

Что касается другого мальчика, гораздо менее приметного чем брат старший, он был еще только неполных пяти лет, но чувствовалось, что в нем и не будет никогда махамматовой живости, он дичился короля и трогательно искал поддержки не у своих нянек, к которым, как и брат, и как юный королевич (как и все дети) относился словно к мебели, а у сестренки. Он брал ее за ручку и сразу успокаивался, и хотя не отвечал еще на шутливые вопросы короля, но уже держался менее испуганно. С сестричкой ему было приятнее чем с кем либо, она тоже любила его и он почти не мешал ее играм с подругами-рабынями, потому, что был послушен и не любил докучать. Он знал несколько фехтовальных приемов, но учился этому без желанья, зато хорошо осваивал стихи из Корана, которым его пробовали учить, и даже раньше, когда еще не пробовали — подслушав занятия Махоммата.

Опоздав на аудиенцию, король к тому же слушал невнимательно, но упоминание об Ахмет-Хане заинтересовало его. Были или нет причины для беспокойства — расскажет начальник тайной службы. Визирь же сообщил, что окрестные дехкане охотно платят за воду, проведенную Ахмет-Ханом, но при этом еще богатеют и покупают себе наложниц и рабов.

— Мы могли бы брать у них две третьих урожая, Ваше Величество, — предложил Визирь.

— Не пора ли тебе на покой? — ошарашил его Асман спокойным вопросом, а пока старик бледнел и старался справиться с внезапной одышкой, чтобы ответить королю достойно, что-нибудь вроде: «Я твой преданный слуга и во всем подчиняюсь тебе», Асман добавил:

— Крестьяне богатеют вместе со мной. Я возьму у них эти «две трети» по твоему глупому совету, а в следующем году эти же «две трети», то есть моя доля, будут в три раза меньше, а если слуги захотят, дабы размер подати в следующем году был равен нынешнему, то через два года наступит бедность, а через три — голод. Ты болван, визирь, коли даешь такие советы. Зачем мне столько хлеба? Или я купец и должен им торговать? У меня в стране хватает купцов, пусть они покупают и хлеб и все остальное, а я буду облагать их пошлиной.

— Натуральный налог велю снизить, — продолжал далее Асман, между тем, как Визирь более или менее пришел в себя, понимая, что если король учит его политэкономии, то рубить голову в ближайшее время не станет, — армия сейчас невелика, и хлеба ей хватает, что-то я не приметил недовольства среди солдат. Денежный налог тоже повышать не буду.

Визирь простер ладони кверху и закатив глаза простонал:

— Поистине Аллах снизошел милостью на нашу страну, даровав ей мудрейшего из королей, когда либо живших в этом мире!

— Визирь, ты впал в детство твой сын должен скоро заменить тебя на этом месте, — сказал Асман внимательно глядя на старика, на его реакцию, но разглядел только беспредельное удивление, он прослужил на своей должности после евнуха Дахара всего полтора года, и на его место метили, и были вполне достойны его, несколько иных юрких царедворцев. Но он никак не ожидал видеть своим преемником собственного сына. Вообще-то и король не ожидал никогда увидеть красавца Зайдуна своим визирем, но он был король и, в отличии от своего слуги, мог себе позволить не ошибаться в своих ожиданиях.

— Думаешь, он не достоин заменить тебя? — спросил король.

— Господь наградил меня единственным сыном, остальные дочери, — сказал визирь.

— Но ты доволен? — продолжал допытываться Асман.

— Я счастлив, что мой наследник послужит Великому Королю… Но он молод.

— Ты сомневаешься в его способностях?

— Он еще молод, Ваше Величество, ему ведь нет еще и двадцати пяти.

— Ну что ж, визирь, в таком случае, я пошлю его набраться опыта в Ассирийское царство. Там спокойно (и на престоле надежный вассал — племянник Асмана, сын его старшей сестры — так что заговор маловероятен — добавим мы от себя). Нужен дельный человек. Пусть едет на днях. А когда Бог призовет его отца — вернется и компенсирует мне потерю. Я так решил. Ступай.

Визирь с растерянностью на лице, пятясь вышел.

Опять садилось солнце, освещая куртины деревьев, глинобитные улочки, минареты, с которых вот-вот должны были кричать к вечернему намазу муллы. И опять на затемненной стене, что выглядела серой на фоне садящегося за ней солнца, Асман заметил в том месте, что и вчера пеструю точку, пятно, сегодня она сдвинулась пока Асман смотрел туда, и стало ясно, что пятнышко живое, ходит и может быть, думает.

Сзади раздалось покашливание. Шеф шпионов ждал когда к нему обратятся. Но Асман сразу отослал его, спросив только: нет ли чего чрезвычайного, но ничего особого не было, и король приказал только перенести завтра конный выезд-инкогнито с раннего утра на закатное время перед намазом. Шпион склонил голову и удалился. Когда он пропадал в дверном проеме, Асман обернулся и успел только заметить его уродливый профиль и озабочено белеющий нос.

 

Глава 16

Серж в интервью рассказывал о содержании романа, истории и версиях его появления до тех пор, пока в телевизионной камере не сели аккумуляторы. Конечно, во время этого монолога он думал не о будущих телезрителях, а о, стоящей слева от камеры, Зайнаб Далиль. Шелковый платок и такая же полупрозрачная длинная безрукавка поверх брючного костюма европейского покроя были данью традициям, но ничуть не скрывали ее прекрасной фигуры.

Он так разошелся, что продолжал говорить, в то время как осветитель сматывал шнур:

— Это своего рода «Гамлет» Средней Азии, точнее что-то среднее между английским «Гамлетом» и русским «Словом о полку Игореве». Один японец переписывается с местным иракским историком, очень эрудированным, и влиятельным у вас ученым. И тот нашел иракского ювелира по имени Убейд…

— Мы были у него, но не застали вас, — сказала Зайнаб.

— Вот как? — удивился Серж. — А показывал он вам старинные пергаменты, отчасти подтверждающие арабское происхождение рукописи?

— Нам было не до того, мы торопились догнать вас, — сказала Зайнаб.

— Вы очень оперативны, — сказал Серж.

— У нас хорошие взаимоотношения с армией, — объяснила она.

— Мы вообще любим наше телевидение, телеканал «Аш-Шабаб» и особенно Зайнаб, — сказал, сладко улыбаясь, офицер.

— Я всего лишь простой репортер, — скромно потупив глаза, сказала девушка.

— …Так вот этот текст получил среди европейских исследователей название «Охота на единорога».

Первое исследование этой рукописи произошло сто лет назад. Около полувека тому — она была окончательно занесена в разряд подделок и мистификаций. Основной аргумент тех, кто не верит в подлинность этого документа, заключается в том, что в Турции, к которой рукопись тяготеет исторически и культурно, не сохранилось ни одного списка. Но причем здесь Турция?

Профессор Фон Це считает, что она могла быть в Османской империи быть просто запрещена, как еретическая. Описанные в манускрипте события происходили, скорее всего, во времена… Крестовых походов. Или, как вам поточнее объяснить?

— Конийскго султаната и ханства Каракиданей? — спросила девушка.

— Откуда у вас такие познания? — удивился Серж.

— Мы же это проходим в школе, — объяснила она.

Разговаривая, они вышли на улицу. Своей машины Серж не обнаружил, оказывается, его водитель счел за благо вообще уехать. Местный военный начальник ничего о том, чтобы везти Сержа опять по направлению к границе не знал, был любезен, предлагал свое гостеприимство, но о транспортировке его в Кувейт хотел выяснить дополнительно, получить письменный приказ…

— Может довести вас до Басры, а там разберетесь? — предложила Зайнаб.

Они сели в автомобиль телевизионщиков, это тоже было такси, и поехали в Басру.

— Так вы живете в Париже? — спросила Зайнаб, — всю жизнь мечтала там побывать.

— Приезжайте, — сказал Серж с улыбкой, прекрасно понимая, что при нынешнем режиме это ей сделать трудновато. Но он знал, что для молодой, красивой женщины многие двери открыты.

— Я окончила Багдадский университет, но очень бы хотела поучиться в Сорбонне в аспирантуре, — призналась она. — Может быть, постажироваться на французском телевидении. Но это мечты. Я только мечтаю и ничего не делаю, ленивая.

— Мне пришлось заканчивать аспирантуру в Москве, — признался Серж.

— Вы историк? — спросила она.

— Историк искусств, — уточнил он. Они ехали на восток, и заходящее солнце отражалось в окне заднего вида. Зайнаб сидела в центре, зажатая с двух сторон Сержем и осветителем.

— Да, — сказала она, — чуть не забыла. А вы знаете, что у этого так заинтересовавшего вас романа есть продолжение?

— Разве? — удивился Серж, — что значит продолжение? В нем не восемь глав?

— По-моему, как минимум десять, — сказала девушка. — Хотя я не специалист, сама этот роман не читала, он ведь не входит в разряд, как бы это выразиться, приличных литературных произведений.

— Каддещь (сколько)? — удивился Серж. Он пересчитал главы:

— Вахад, итнин, телята, арба, хамса, ситта, себаа, темения. У меня восемь глав. Может быть в другом списке главы разбиты иначе? — предположил он.

— Не знаю, — откровенно призналась девушка.

— А можно мне посмотреть этот список, может быть, сфотографировать его? — спросил он, подумав, что он явно решил уехать из страны раньше, чем нужно.

— Не знаю, — ответила девушка.

— Аунни (помогите мне), — попросил Серж.

— Я попробую, — ответила она неуверенно.

Из Басры, на военном вертолете Серж вылетел вместе с телевизионщиками. Они договорились с Зайнаб, что если военные ничего не будут спрашивать, то и он ничего не станут объяснять. Серж постараться держаться увереннее, сыпал словечками, которые узнал в Басре, чтобы его приняли за местного жителя. Так и случилось, Зайнаб назвала его «профессор Хусейн» и этого оказалось достаточно, чтобы Сержа пропустили на борт вертолета.

Они долго летели над зелеными просторами болот междуречья Тигра и Евфрата. Здесь то и дело появлялись поля и поселения болотных арабов, освещенные вечерним солнцем. Выше по течению берега реки стали суше, городки побольше, Серж совсем было решил, что они прилетели, но города на Тигре оказались не Багдадом, а Эль-Кутом и Эн-Нууманией.

Наконец они подлетели к самой древней столице древней страны. Зайнаб попросила у Сержа мобильный телефон, чтобы вызвать машину из телестудии.

— Как мы поступим? — спросил Серж.

— Отвезем вас в гостиницу, а потом за вами заедут, — ответила Зайнаб.

— А с вами мы еще увидимся? — с надеждой спросил Серж.

— Смотрите телевизор, — ответила девушка.

Было уже довольно поздно, когда Сержа довезли до лучшего в городе отеля «Палестина», который он благополучно миновал несколько дней назад по прибытии в страну. Они распрощались с Зайнаб на пороге, стоя на мозаичном портрете Джорджа Буша старшего, Серж подробно расспросил девушку, когда предполагается выход в эфир сюжета, и, под видом интереса к этому вопросу, записал ее рабочий телефон.

Серж снял самый дешевый номер на неделю, сунул в шкаф свой портфель, задумчиво разделся, принял душ. Это взбодрило его ненадолго, он подошел к окну, рассматривая вечерний город, освещенный довольно редкими огнями. Но утомление взяло свое, мотание по стране дало о себе знать, он лег и мгновенно заснул…

На другой день Серж поехал в библиотеку и провел там полдня. Сюжета по телевидению он так и не увидел, но портье в гостинице сообщил, ему, что его показывали в новостях.

Он позвонил на телестудию, но ему сказали, что Зайнаб опять улетела в командировку. Пришлось звонить Фатиме, чтобы сказать, что он в Багдаде и хочет посоветоваться с нею насчет манускрипта.

Серж хотел поехать к ней в музей, но там ей сказали, что сегодня она в университете. Он позвонил туда. Кое-как дозвонился до нее. Оказалось, что Багдадский университет находится неподалеку:

— Иди по набережной Тигра, увидишь на другой стороне президентский дворец, поверни направо. Спросишь Исторический факультет, кафедру истории Африки.

— Ты специализируешься на истории Африки? — удивился Серж.

— Просто нужен был преподаватель. Ну, приходи…

Фатима встретила его в свойственной ей манере, то ли смущенно, то ли сердито. Они разложили не ее рабочем столе фотокопии древних страниц.

— Можешь сделать себе копию, — сказал Серж, но Фатима помотала головой и скептически улыбнулась:

— Это не такая уж большая редкость. Правда, у нас в музее этого текста нет. Может быть, зря мы его не приобрели? У серьезных иракских историков отношение к этой повести… как, знаешь, было к лубочному роману в России.

Но после некоторых колебаний Фатима решила скопировать снимки. Затем она позвонила и попросила кому-то телефону:

— Салам алейкум, это Фатима из Национального музея. Как ваше здоровье? У меня находится один французский исследователь. Тот самый, которого снимали ваши журналисты. Мне кажется, в вашей личной библиотеке тоже может быть список интересующего его романа? Нет, мне никто не говорил, просто я предполагаю, зная, что у вас большая библиотека и в ней есть древние рукописи определенного рода…

Фатиме что-то долго рассказывали по телефону, она перевела невидящий взгляд на Сержа.

— Сегодня вы заняты? — продолжила она телефонный разговор. — Понимаю. А завтра? Понимаю. Вам не обязательно самому этим заниматься. Может быть ваш секретарь?

Наконец она положила трубку и сказала Сержу:

— Завтра за тобой заедут.

— Большое спасибо, Фатима, — сказал Серж. — Может быть, пообедаем вместе? По-моему я уже сутки ничего не ел.

Она пригласила его к себе домой в южную часть города.

— Без сомнения, последней грандиозной стройкой ХХ века — суждено было стать в Багдаде нашему району, — рассказала Фатима, пока они ехали. — Что и как будет строиться в столице в наступившем ХХI веке и вообще третьем тысячелетии, мы пока можем только догадываться, а это — уже есть. И есть проблемы, как ни странно напоминающие те, что были в районах-новостройках и двадцать, и пятьдесят лет тому назад. Магазины сейчас появляются как грибы — сами.

Приехав в район, Серж первым делом решил сходить на большой пруд, из тех, что отмечаются на картах, синим цветом. В реальности пруд оказался — зеленым, густая ряска в безветрие — выглядела твердой как асфальт, и была покрыта пустыми бутылками. Наверное — из ближайшего магазинчика. Но в будний день — эта торговая точка оказалась пуста, витрины забиты свежим товаром, а скучающие продавцы ждали выходных, когда возможно к ним нагрянет пришедший на берег «массовый посетитель».

— Если говорить коротко, сказала Фатима, — то основная проблема нового района — обустройство. Но актуальные задачи районного обустройства с точки зрения города, округа и самого района — видятся по-разному. Вот, скажем, когда мэр Багдада был у нас, он предложил на год — в виде эксперимента — отдать местному кондоминиуму, то есть товариществу по управлению жильем, 70 процентов арендной платы от встроенных нежилых помещений. То есть, мэр видит новый район как поле для экспериментов по реальному самоуправлению. Но инициатива мэра вызвала в верхах серьезные возражения.

Серж понял, что незамужняя Фатима активно занимается общественной деятельностью.

Они пообедали на веранде, выходящей в сад. Все это время Фатима продолжала рассказывать, сколько процентов прибыли в их районе кому распределяется. Что чиновникам — трудно расставаться с данными им полномочиями. Правильность того или иного решения — определяют не теоретически, а по результатам первого года деятельности того или иного жилого комплекса — будь то кондоминиум или просто хозяин. Как производится оплата тепла, электроэнергии, дорог; уборка территории.

Затем Серж с облегчением отвез Фатиму в музей и вернулся к себе в гостиницу.

Стоя у лифтового холла, он вспоминал Зайнаб: «Люди полны противоречий, Зайнаб, хотя и наговаривает на себя, называя ленивой, но, как человек чего-то в жизни добившийся, она отличаются большим трудолюбием, покладистым характером и… домоседством. Она даже в короткую поездку отправляется с большущим чемоданом, который мне пришлось возить по взлетному полю аэродрома. Чемодан — это как ее маленький домик, как воспоминание о доме.

Она всегда занята, поистине увлечена своей работой. Стремится сделать больше, чем может, и берется за задачи, превышающие ее силы. Любит трудиться, и преданна своей работе. Старается выполнить любое обязательство, которое ей даже не под силу, и очень огорчаются при неудаче. Если она чувствует, что терпит поражение, она испытывает горькое разочарование. Но на помощь приходит острое перо журналиста, с помощью которого она даже поражения способна превратить в победы».

Мимо него проходили разные люди, народу в гостинице явно прибавилось, но он ждал себе спокойно лифт.

Тут из стеклянных дверей вышла стройная женщина. Стрельнула на него глазами, и пошла по узкой лесенке вверх по своим делам. Пошла себе, не дожидаясь лифта, и напевая модную песенку…

Какой-то араб рядом — беззвучно засмеялся. Кивнул на нее.

Потом Серж увидел ее же на этаже, пока шел по тому длиннющему коридору. Из одного номера вышел мужчина и поздоровался с нею по-русски:

— Привет, «секс символ»!

Она улыбнулась ему как старому знакомому и возразила:

— Так принято назначать артистов. Секс символ не должен много разговаривать, а тем более писать. Только ходить, покачивая бедрами, поднимать и опускать ресницы. В крайнем случае, он может петь.

Серж решил с ними познакомиться:

— Здравствуйте, вы из России? — спросил он по-русски.

— Привет! А вы тоже?

— Вообще-то я француз по паспорту, — ответил Серж. — Но учился в России и жил некоторое время. Почему вас называют «секс символом?»

— Это вы у него спросите, — ответила женщина кивнув на своего коллегу.

— Если мы как следует подумаем, — сказал мужчина, — кто же был настоящей эмблемой эротизма, в нашу переходную эпоху, конца ХХ и самого начала ХХI века? Придется признаться, что наверно, эта молодая женщина, всегда в декольте и пышных юбках, которая кокетливо смотрит на нас с обложки своей нескончаемой, если не сказать вечной, книги.

— Вечная книга это либо Библия, либо Коран? — возразил Серж.

— Не только, еще одна называлась «Декамерон», потом ее переименовали в «Философия в будуаре» или «История моей жизни», а в наше время — произведение этой прелестной женщины.

Она оказалась при ближайшем рассмотрении не такая уж дрянная, и уже не совсем девчонка, но — по-прежнему Даша.

— Спасибо, — сказала она, — это я.

— Серж, или Сергей, как вам угодно, — ответил Серж.

— Как ни странно, наша встреча и знакомство произошли не в Москве, а — в Багдаде, — продолжал мужчина. — А могла бы произойти в Париже или в Нагорном Карабахе. Поскольку мы с нею журналисты. Закончили один и тот же факультет журналистики МГУ, работали в одной большой газете на шестом этаже старого дома на улице Правды, с длинным-предлинным коридором. Но и то, и другое было у нас с нею немного, совсем чуть-чуть в разное время.

— А вас как зовут? — спросил Серж.

— Георгий Петров, — ответил мужчина. Он был среднего роста коротко стриженный с короткой бородой, почти щетиной. — Может, спустимся в бар, отметим наше знакомство?

Серж пожал плечами и посмотрел на Дарью.

— Я за, — сказала она, — только на минуточку зайду к себе в номер и вас догоню.

 

Глава 17

Они спустились в бар и заказали бутылку Beaujolais. Вскоре пришла Дарья.

— О мое любимое, — сказала она. — Жора, ты хоть помнишь, как мы вчера тут нахрюкались?

— Ну не до такой степени мы и напились, чтобы не помнить этого, — ответил Георгий.

— Вы давно в Ираке, — спросила она Сержа.

— Примерно неделю, — ответил он.

— Ну, как вам тут? — спросила она. — Чувствуете их ура-патриотизм?

— Откровенно сказать, нет, — признался он. — Ничего такого я не заметил.

— Я ощущаю фальшь, — сказала она прочувствованно. — И только после того, как мы выпили, иракцы под большим секретом стали рассказывать о диктаторе, о том, как это страшно. Но для этого нужно был их сильно напоить, у человека должно было буквально «крышу снести», чтобы он решился сказать такое.

Тут сильная шпиономания, мы не можем никуда ходить, не можем снимать. Запрещено все. Все сайты контролируются, запрещено писать. Электронная почта в Москву не приходит, действует система чистки информации. Это очень тяжелая работа.

Но я счастлива, я влюблена. В Ираке у меня медовый месяц. Поэтому, наверное, не понимаю, что это война.

— Как ты общаешься со своим женихом хорватом? — спросил Георгий.

— Учу сербохорватский. Это ужасно трудно. Проще выучить какой-то совершенно непохожий язык, а тут складывается ощущение, что просто коверкаешь русский. Нет абстрактного отношения к словам. Но мы друг друга понимаем.

— А какая еще война? — спросил Серж.

— Ну, американцы же хотят напасть на Ирак, поэтому мы здесь, — ответил Георгий.

— Я ничего такого не заметил. До Багдада из Басры я долетел на военном вертолете, — признался Серж, — меня легко взяли на борт. Может быть оттого, что они произносят мои фамилию Хацинский как Хусейн.

— Что? Не может быть! — сказала Дарья и закатилась от хохота.

— Я был там не один, еще съемочная группа, — сказал Серж, — очень симпатичная журналистка, по имени Зайнаб. Похожа на вас.

— Война никому не мешает влюбляться, — сказала Дарья, — я права?

— Она такая… — сказал Серж. — Зайнаб такая эксцентричная, она хочет, чтобы ее заметили. Не сразу находит контакт с другими. Блистая в обществе, она более приятна, чем в личных отношениях. Она не доверяет никому и полагается только на себя. Создается впечатление, что она способна на серьезные дела, но это не так. Она полна абсурдных и неосуществимых проектов, любит представлять себя героем, но остается мечтателем. Планы, которые она вынашивают, никогда не реализуются по настоящему. Она расточительна, расходует все, что зарабатывает, ее вполне может ожидать разорение. Зайнаб откровенна, говорит то, что думает. Но эта откровенность — от безразличия к чувствам других.

— Да, это действительно похоже на меня, — сказала Дарья с улыбкой. Многие женщины таковы.

— А вот скажи Даша, почему ты выбрала себе такой имидж? — спросил Георгий.

— Объяснение очень простое, — призналась Даша, — людей больше всего интересуют три темы: война, секс и смерть. Так устроена жизнь, что люди любят читать о чужой гибели, от этого у них вырабатывается адреналин, любят читать о сексуальных скандалах. Вот я и решила сделать себе имя на войне и сексе, это был очень простой и довольно рациональный выбор.

— Но теперь твоей дочке семь лет и как она относится к тому что пишет ее мама? — спросил Георгий.

— Этот вопрос мне тоже задают в ста случаях из ста, — сказала она. — Действительно проблема, я ее как-то раз везла в школу, и она нашла на заднем сиденье мою последнюю книжку. Там на обложке такая фотография: я сижу с сигаретой, с бокалом вина в итальянском ресторане. Она сказала: «Я тоже хочу сидеть в таком красивом месте, курить длинные сигареты и пить сладенькое-сладенькое вино!»

«Что! — крикнула я, — а ну-ка отдай книжку!»

Но она у меня очень хорошая девочка, на меня совершенно не похожа. Всегда приятно жить с человеком, который на тебя не похож. Она другой человек, другая личность, похожа на моего мужа — блондинка с голубыми глазами. А у меня глаза карие.

— А как твоя собственная мама реагировала на появление первой книжки? — спросил Георгий.

— Она была в шоке, — призналась женщина. — У меня очень хорошая мама, у нас была строгая семья. Мне все было все запрещено: встречаться с мальчиками, ходить на дискотеки. Поэтому когда я приехала в Москву, я словно с цепи сорвалась. Наверное, так бывает, если все запрещают до восемнадцати лет, то потом начинается: и алкоголь, и мужчины… Конечно, моя мама была совершенно не в восторге от всего этого. Но теперь ей даже нравится — не то, о чем я пишу, а то, как я пишу.

Мой отец известный в наших краях поэт. Как-то раз, случайно я встретилась с Валентином Распутиным, и он спросил меня: «Вы не дочка такого-то» Да, — ответила я. «Папа, к сожалению, более скромный» — сказал Распутин. «К сожалению» потому, что папа — человек очень талантливый, но не смог подать себя, как я, пусть со скандалом. Не смог пробиться.

А вообще мой образ — это никакой не имидж, я — такая, и не пишу того, чего со мной не происходит. А как меня люди воспринимают — это их дело.

— Даша, нужно ли тебе было преодолевать какой-то психологический когда ты пишешь? — спросил Георгий.

— Нет, — сказала Дарья. — Все люди разные. У кого-то, возможно, должна была происходить целая ломка внутри. Естественно я думала о родителях, они меня так усердно воспитывали.

— А раскаиваться не пришлось, что ты порушила чьи-то судьбы? — спросил Георгий. — Ведь по слухам семья одного известного артиста разрушилась из-за твоего откровенья?

— Нет, — ответила Дарья, смакуя вино. — Я встречалась потом с ним, и он дал мне очень хорошее интервью. Он бы мне его не дал, если бы я разрушила его семью. Я была лишь каплей в море его многочисленных измен.

Так они распили бутылку вина. Потом еще одну. Наконец Георгий вспомнил новый анекдот: «Россия официально объявила джихад странам Анти-Иракской коалиции (и заодно Израилю). Список стран, против которых объявлен джихад будет зачитан главным муфтием России Алексием II в мечети Василия Блаженного».

Серж поднялся к себе в номер изрядно «под шафе». Ночью как это с ним бывало в последнее время с подпития, он проснулся и долго не мог заснуть опять.

Снова мучили мысли про его дурные, порочащие связи с сомнительными людьми. Наконец под утро он опять заснул.

Его разбудил телефонный звонок. Серж проснулся испуганный, с колотящимся сердцем. Ему показалось вначале, что это звонит мать. Он сегодня забыл поздравить ее с 8 марта. Все время помнил, а сейчас забыл. Татьяна всегда относилась к этим его поздравлениям скептически, но в душе ждала их и он зал это. Но это была не мать, за ним прислали машину.

Он быстро умылся, почистил зубы и через десять минут спустился вниз. На этот раз это была не разбитая старая развалюха, а новенький «Мерседес». Серж поздоровался с водителем и через пятнадцать минут они затормозили у ворот огромного особняка. Пока двери открывались, Серж рассматривал дом, это был настоящий дворец.

— Куда мы приехали? — спросил Серж водителя.

— Это резиденция Удая Хусейна, — ответил тот коротко и немного растерянно.

У дверей стояла еще одна машина. Серж вышел. Большая дверь приоткрылась и из нее вышла женщина. Она была не в том костюме, что позавчера, но Серж узнал ее сразу, это была Зайнаб. Она тоже узнала его и покраснела. Но тут же взяла себя в руки и, напустив на себя независимый вид, стала спускаться по ступенькам. Серж подошел к ней и поздоровался.

Она кивнула ему и бросила взгляд на окна второго этажа. Серж посмотрел по направлению ее взгляда и увидел в открытом окне коротко стриженного моложавого мужчину в белой рубашке.

— Мархаба! (Привет) — сказал он громко Сержу. — Ма ассаляма (до свиданья), Зайнаб.

— Ма ассаляма, — ответила ему девушка, садясь в машину.

Серж вошел в дом и поднялся на второй этаж, сопровождаемый привратником. Удай встретил его стоя, опираясь на трость.

— Как вам Зайнаб? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил, — я вызвал ее, чтобы дать задание. Я ведь главный редактор ее телестудии, но из-за ранения не всегда могу посещать студию.

— Она, на мой взгляд, довольно глубокий человек, — сказал Серж, — и по настоящему одаренная личность. Уверена в своей правоте и всегда знает, что делает. Часто одинока и замкнута. У нее, наверное, случаются резкие подъемы и также резкие спады чувств. В жизни полосы удач чередуются с полосами неудач. Она может быть эгоистичной, но чересчур прямодушна и способна на отчаянные и смелые действия. Всегда интересна.

Она может произвести впечатление решительной, но по натуре робка. Только в особых случаях Зайнаб становится по-настоящему храброй. Многие люди находят ее интересной. Про нее недаром говорят Зайнаб, а не Зайни. Может быть, ей это не всегда нравится. Она мечтатель принимает себя всерьез и любит лесть. Она не стесняется в выражениях и иногда проявляет себя резко агрессивно. Это не обходилось бы без столкновений, если бы жертвы не относили такое его отношение на счет откровенности и эксцентричности. Ее жертвы не обманываются, Зайнаб действительно, говорит то, что думает. Но эта откровенность, скорее всего, от эгоизма. Она абсолютно безразлична к уязвимости других и считает, что нет никакой причины их щадить. Такое качество, конечно же, преграждает ей путь к дипломатической или политической карьере.

— Вот как? — удивился Удай. — Ну, это ей и не нужно. Хотите кофе?

— Пожалуй, — согласился Серж.

Принесли прекрасный кофе. Удай, пройдя мимо книжных полок, попытался вытащить манускрипт.

— Помочь? — спросил Серж.

— В этом нет необходимости. Аунни (помоги), — крикнул он. Прибежал помощник и вытащил манускрипт.

— Пожалуйста, располагайтесь. Изучайте. Я собираюсь поехать в конный клуб в районе Аль-Джадирийя. Вы играете в поло? Если есть желание, поедемте со мной.

— В поло я, к сожалению, не играю, и даже на лошади ездить не умею. К тому же — манускрипт? — сказал Серж.

— Вам сделают копию и вообще, — сказал Удай, — он всегда в вашем распоряжении. Неужели вы думаете, что я против развития науки?

Отказываться было как-то невежливо, Серж кивнул.

Он просмотрел рукопись, она была куда более красиво украшена, чем рукопись ювелира. Серж пересчитал главы:

— Вахад ва ашрин, тнин ва ашрин, теляти ва телятин (двадцать один, двадцать два, двадцать три), тут совершенно произвольное деление на главы, — ему было трудно разобраться со смыслом и сюжетом.

— Я плохо читаю по-арабски, — признался он.

— Я тоже, — сказал Удай с кривой улыбкой. — Хотя при этом я профессор политических наук. И как профессор официально заявляю, что в Ираке нет никакого биологического оружия, кроме газов, которые у нас в кишках.

Удей еще раз вызвал секретаря и приказал скопировать страницы. Его приказы исполнялись весело и быстро, но он все равно так же весело грозил своей палкой, и было ясно, что при первом промедлении эта палка будет пущена в ход. Было ясно, что он обладает необузданным характером.

Хусейн младший торопил Сержа, но тот сумел остаться твердым и не сдвинулся с места, пока не получил свои страницы. Удай сел в инвалидное кресло и его снесли по лестнице вниз, посадили в машину.

Две машины, на одной Удай с Сержем, листавшим еще теплые из-под ксерокса листы, на другой телохранители резко набрали скорость.

Им навстречу прямо из куртины зарослей на противоположной стороне улицы выскочил заросший бородой до глаз тип — здоровенный оборванец. Казалось, он хочет броситься под колеса машины, но первая машина проскочила мимо него.

«Не останавливаться. Этого проверит полиция», — раздалось в рации у водителя.

Его появление было таким быстрым и внезапным, что Серж не успел это как-то оценить, а Удай вообще, кажется, не обратил на это внимание. Телохранители следовали за ними, на перекрестке водитель резко изменил направление и повернул под углом 90 градусов. Серж ухватился за сиденье, но краем глаза успел заметить на углу одного из домов человека со знакомыми чертами лица…

Дальнейшая поездка тоже была довольно нервной, улицы в этот чес почти пустые, но редкие прохожие ничуть не смущали водителя. Еще один багдадец с чудовищной изворотливостью, странной при его плотном сложении, отскочил в сторону, Сержу так и казалось, что они сейчас собьют кого-нибудь. Он отложил страницы, потому, что читать было бесполезно.

Кого же он увидел там? В последние дни столько новых лиц. Нет, это точно кто-то знакомый. Серж засунул палец в нагрудный карман пиджака. Там лежала визитная карточка его попутчика, соседа по креслу в самолете. Аль-Зейдан, да так его зовут.

— Судьба к тебе на редкость благосклонна, — сказал Удай. — Получил то, что искал. Давно ты здесь?

— Уже неделю, господин Удай, — ответил Серж.

— Зачем приехал? — спросил Удай. — Специально за этой рукописью? На ученого ты не похож…

Серж пожал плечами, ему не хотелось на этот раз сказать ничего лишнего. Его молчание видимо немного раздражало Удая.

Они выехали за город и минут через двадцать были уже у ворот конного клуба. Обслуга встретила начальника подобострастно, все были предупредительны.

— Давай, переодевайся, — сказал Удай. Серж пытался было отнекиваться. Но получил тычок ручкой трости. Они прошли в раздевалку, где Сержу вместе с Удаем помогли переодеться в костюм для поло: кожаные краги, трикотажные брюки и такую же рубашку с длинными рукавами.

Потом они прошли в конюшню:

— Вот эта лошадь спокойная. Подойдет для тебя, — сказал Удай, показывая на каурую кобылу.

— Нужно ведь две лошади, — сказал Серж, — по правилам.

— Ты намереваешься, в первый раз сев на лошадь, загонять ее до смерти? — спросил Удай. — Хватит с тебя одной.

Сам Удай был великолепный наездник, выехав на площадку, развернув коня на месте, разминаясь, в один взмах он направил маленький деревянный шарик, мяч в ворота. Серж тихо выехал на площадку вслед за ним, стараясь не уронить тяжелую клюшку «тако», похожую на молоток.

Лошадь Сержа, как и другие, была соответственно экипирована. Кроме уздечки, на ней был специальный мартингал, не позволяющей пони задирать голову, чтобы она не могла ударить затылком игрока в лицо. Мягкое седло из светло-коричневой кожи с подперсьем, которое не давало седлу соскальзывать назад по спине лошади. Поножья — специальные кожаные накладки, защищающие ноги четвероногого игрока от случайных ударов клюшкой. Подковы тоже были не простые, а с двумя гребнями.

Игра проходила между двумя командами по 4 игрока в каждой, на поле размером с футбольное, около 300 метров длиной и метров 200 шириной. Нужно ударами клюшки забить мяч в семиметровые ворота противника, неограниченны по высоте. В качестве столбов-ограничителей в воротах использовались воткнутые в землю ивовые столбики.

Теоретически Серж знал, что при игре в поло различают три вида ударов: по направлению «от лошади», Cut, по направлению «к лошади», Pul и удар, производимый «параллельно крупу», Drive.

Команда состоит из 4 человек: нападающий, его помощник, подготавливающий атаки, центровой и защитник. Сержа поставили в защиту, а Удай, был нападающим команды противников.

Двое судей, следили за соблюдением правил, также сидя верхом. Предполагалось, что если же у них появляются разногласия, то окончательное решение принимает главный судья соревнований, со стороны наблюдающий за игрой.

Сначала Серж побаивался лошади, но кобылка была опытная и он быстро освоился, буквально за полтора раунда, «чаккера». Между ними сделали перерыв, во время которого Удай сказал:

— Если выиграете, я подарю тебе рукопись.

Трое игроков из команды Сержа колебались между желанием показать себя и опасением как бы не вызвать гнева могущественного соперника. Это явно были неплохие всадники, но они в основном изображали игру.

Никто из игроков не имеет права пересекать линию движения другого, если последний ведет мяч, или мешать другому игроку следовать за тем, кто движется за владеющим мячом. Игрокам разрешается пробовать сбить противника с курса, скача рядом и пытаясь оттеснить его. В случае нарушения правил назначаются штрафные удары с 30, 40 или 60 шагов. Победившей считается та команда, которая смогла забить больше мячей в течение 4 раундов, каждый из которых длится семь с половиной минут.

Во втором чаккере, Серж сделал очень удачную передачу, но центровой ею явно не спешил распорядиться.

Серж бросился, было вперед, но три игрока команды противника заблокировали его, к тому же коллеги по его команде недовольно кричали:

— Кхаласс (хватит)!

Когда счет был 4–0 в пользу команды Удая, нападающий команды Сержа позволил себе «размочить» счет, забив один гол.

— Хасан чаккер (хороший чаккер), — сказал Серж в перерыве. — Эна афхам (я понимаю).

— Что ты понимаешь? — переспросил его недовольный нападающий. Он даже не запыхался.

— Вы боитесь, — ответил Серж. Ему ничего не ответили. Все и так было всем понятно.

Игрок, который нанес последний удар, считается имеющим приоритетное право движения, и никакой другой игрок не имеет права пересекать линию движения мяча перед ним или сталкивать его в сторону. Серж воспользовался этим. Начиная игру и крикнув:

— Йамиин (направо), — сам поскакал налево.

Центровой противника скакал рядом, блокируя движение и оттесняя, это разрешается настолько, насколько не препятствует движению. Сталкиваться и сбивать с курса разрешается только в тех случаях, когда угол атаки не меньше сорока пяти градусов, при этом контакт должен приходиться между бедром и плечом пони. Но на Сержа ехали, чуть ли не поперек курса, отталкивая его лошадь и цепляя клюшку своей.

Тогда он схватил клюшку в левую руку, что было вообще-то запрещено, и повел мяч по самой бровке поля. Потом он по траектории развернул лошадь правее и вкатил мяч в угол ворот.

Но судья — не засчитал мяч.

 

Глава 18

Серж слез с лошади, отдав поводья подбежавшему конюху.

— Лучше сыграем в какую-нибудь другую игру, — сказал он.

— В бильярд? — спросил Удей. Он подозвал к себе помощника с его инвалидным креслом и поехал по дорожке. Неподалеку от поля для поло был навес, под которым располагался большой биллиардный стол, можно было играть на свежем воздухе.

Свита Удая почти все делала за него, расставили шары, подали кий, двигали его вдоль стола, куда он велел: «Мустакым, йассар» (прямо, налево).

Серж увлекся игрой, загнал пару шаров в лузу:

— Вы это серьезно насчет рукописи? — переспросил он Удая.

— Вполне, но что ты поставишь против нее? — спросил Удай.

— Пять тысяч долларов, — предложил Серж.

— Десять тысяч, — поправил его Удай.

— Идет! — согласился Серж.

— Десять партий, — сказал Удай.

— Ладно, — сказал Серж.

Первую партию Серж легко выиграл, когда снова расставляли шары, он заметил, что играет в перчатках и шлеме. Вторую партию он тоже выиграл и предложил Удаю фору, но тот категорически отказался и стал привставать со своего кресла на колесах.

Они играли в «Снукер», английский бильярд. 22 шарами, среди которых 1 белый биток, 15 красных и 6 шаров различных цветов: желтый, зеленый, коричневый, синий, розовый и черный. Шары оцениваются в зависимости от цвета.

Серж слабо знал правила, потому, что всегда играл в американку. Для игры в «Снукер» надо специально подготовить стол: нанести мелом зоны «дома» для битка. Для этого через точку 1 проводится жирная меловая поперечная линия «дома». Радиус зоны равен одной трети расстояния от линии «дома» до ближайшего короткого борта.

В третьей партии Серж разбивал пирамиду, поставив биток на удобной для пего точке в зоне «дома». Первым ударом биток коснулся красного шара, не задев за другой. Важно было не только удачно разбить пирамиду, но и откатить биток как можно дальше от нее.

Шары надо было класть в любую из шести луз, но первым обязательно должен быть сыгран красный шар, после чего можно играть любой. В процессе игры каждый раз, перед сыгрыванием цветного шара, должен быть положен в лузу красный.

Серж сыграл зеленый шар, его место было занято красным, зеленый стал на место розового. Первая часть игры заканчивалась с последним положенным красным шаром.

Но тут кто-то крикнул:

— Шуф (смотрите)!

В биллиардной громко звучала музыка из проигрывателя, Серж не сразу заметил подъехавшей к кромке поля машине. Из нее выскочили люди и стреляли по всадникам тренировавшимся на поле из автоматов Калашникова.

Удай вообще сидел спиной к тому месту. Он повернулся туда всем корпусом, и, увидев, что происходит, закричал:

— Все туда!

Ему пришлось крикнуть трижды и стукнуть по биллиардному столу кием, чтобы вывести своих людей из ступора. Но как только охрана выскочила из-под навеса на освещенное солнцем место, нападавшие стали стрелять по ним.

Помощник стоявший за креслом Удая, стал медленно опускаться, его тело, суча ногами, растянулось на земле, орошая персидский ковер кровью, пузырящимся фонтаном хлынувшей из толстой шеи, в которую попала пуля.

Все случилось так быстро: вот только что они были заняты игрой под музыку и стрекот цикад, неожиданное появление нападавших и смерть, необдуманная и непрочувствованная, как бы необязательная смерть.

Пули крошили каменную стену, единственную стену биллиардного навеса, еще его крышу поддерживали две колонны. Сработал инстинкт, Серж перешагнул через тело, из которого уходит жизнь. Нужно было уйти за эту стену. Но рядом с ним был человек в инвалидном кресле. Серж взял ручки кресла и толкнул вперед медленно пошел вдоль стены. Удай смотрел в сторону стрелявших, командовал и махал рукой. Они скрылись за стену. Спрятались. И наступила тишина, подчеркиваемая конским фырканьем. Раздался звук отъезжающей машины, нападавшие, видимо, расстреляли весь боезапас.

В этой тишине Серж услышал доносившийся из-за стены слабый стон. К ним за стену заскочил телохранитель.

— Поди, проверь, что там, — приказал ему Удай, и тот, с опозданием побежал смотреть туда, где все явственней доносились стоны, они перешли в лепет.

— Трое наших убиты. Пятеро ранены. Убили лошадь, — сказал подошедший старший охраны. — Опять какой-то человек обиделся на тебя?

— Не опять, — возразил Удай, — они же не мстят сразу. Они выжидают, сейчас уже не разберешь, что было год или два назад.

— Ты не может пропустить ни одной женской юбки, — сказал телохранитель, — видимо, опять пострадала честь какой-то семьи, решившей отомстить.

— Поменьше болтай! — оборвал его Удай. — Почему этот иностранец должен выводить меня из-под обстрела?

— Хасана убили, — сказал телохранитель. — И я еще не знаю, какова роль этого иностранца. Я доложу о нем господину Кусею!

— Пошел вон отсюда, — прикрикнул на него Удай.

Серж выглянул из-за кирпичной стены, нападавшим, по всей видимости, удалось скрыться.

Он, не в силах стоять, опустился на землю, телохранитель стоял рядом с ним, то, посматривая на хозяина, то, озираясь по сторонам. Из раны убитого все еще сочилась стынущая кровь.

— Помочь тебе в чем-то? — спросил Удай. Серж помотал головой:

— Нет, все нормально, надо бы выпить.

— А может покурить? — спросил Удай, — как ты относишься к кальяну.

— Да я не курю, — ответил Серж.

— Это не табак… — пояснил Удай и продолжил, — это уже второе покушение на меня. Зимой 1996 года мой автомобиль обстреляли. Меня тяжело ранили, одно из ранений было в позвоночник и у меня паралиовало ноги. После нескольких операций стал ходить, но плохо.

Принесли бутылку «Мартеля». Мягкая сладковатая жидкость лишь чуть-чуть обожгла гортань. Серж пил их большого бокала, рассматривая солнце. День прошел очень быстро, уже вечерело. Когда к трупу прилетела первая муха, на сердце Сержа стало спокойно. Он попросил разрешения пойти переодеться, потому, что убитому они уже не помогут. Что касается Удая, то он и думать забыл о своем телохранителе.

Серж не сопровождаемый никем пошел в раздевалку, там было пусто, обслуга вся сбежала на место происшествия. Он переоделся, достал из портфеля рукопись и принялся разбирать арабскую вязь:

«…Найдя на пыльном пути войны свою частичку — вовсе не половину, маленькую часть своей души — Асман не сразу понял какая это часть: управляющая или подвластная, разъединяющая или собирающая грани личности, что стремятся к распаду. Но это была, как оказалось, по прошествии лет, — составляющая души под названием Счастье. Его крохотное счастье, которое он пил ежедневно по капле, с успехом растягивая на годы. Все же остальное в нем называлось иначе, хотя, как правило, люди путают со счастьем то, что им не является: гордость и власность, ум и проницательность, удачливость и сообразительность, красоту. Забывая, что все это вовсе не счастье, и даже не путь к нему. Иногда — это суррогат, когда уж совсем невмоготу. Но счастье — само по себе. У кого-то — больше, у кого-то — меньше, кому-то его вовсе не дано.

Асман и Лейла, кроме взаимного влечения, которое вовсе не редкость между мужчиной и женщиной, были объединены еще таким пустяком как малое время, небходимое для сна. Они встречались для ночного отдыха очень поздно, но никто из них не тяготился этим. Как правило, вечер Лейлы заканчивался чуть раньше; уложив детей, королева с помощью служанок и евнухов совершала вечерний туалет в особой зале, куда из дворцовых бань доставляли все необходимое, и, переодевшись, направлялась в одну из спален одного из дворцов, в коем королевская чета жила в данный момент. Жилище менялось по прихоти короля, а спальня назначалась дворецким с таким расчетом, чтобы каждую ночь король с королевой проводили в новом интерьере. Лейла, оставшись одна, наверняка бы заблудилась в дворцовых анфиладах, ей помогали ориентироваться слуги, из коих она знала в лицо 2-х, 3-х, да свою любимую служанку-подругу, которая провожала ее к постели и развлекала до прихода Асмана.

Его Величество после захода солнца, когда огненный диск не беспокоил больше короля своим ревнивым присутствием, шел в библиотеку, где принимался за одно из самых приятных своих, в течение суток, занятий. Библиотека была обширной и при его предшественниках, а при нем выросла вдвое. Он читал там и беседовал с мудрецами. Причем он прощал им видимость полнейшего отсутствия мудрости ради их авторитетного в его глазах звания. Здесь в вечерние часы, иногда бывал строитель каналов Ахмет-Хан.

Ближе к полночи, когда звезды разгорались в полную силу, король встречался с древними старцами — дворцовыми звездочетами.

Но Лейла, почти всегда, дожидалась его. Правда иногда ей это только казалось, она начинала дремать, разговаривала со служанкой-фрейлиной, которая тоже засыпала близ высокого ложа с балдахином из шелка и парчи, что никогда не задергивался.

Король приходил в спальню свежий после вечернего умывания и уже переодетый ко сну, целовал жену, она тут же просыпалась и супруги подшучивали над юной служанкой, которая была всего-то на два года моложе Лейлы, но в этом возрасте — это значительно. Посмеиваясь над служанкой, уснувшей подле кровати, они либо будили ее, либо Лейла сама потихоньку проходила в смежную спальную залу, посмотреть на спящих детей. Потом она торопливо возвращалась к мужу, счастливо улыбаясь в лунном свете или золотистом мерцании масленых светильников; за затворенными дверьми осторожно погромыхивали оружием стражники, облегченно усаживаясь после нескольких часов проведенных на ногах. И Лейла, болтая нв ухо Асману о чем-то своем, важном уже не столько для интересов государства, сколько для них двоих, расслаблялась на своем посту, дождавшись минуты счастья, лучше которой не было у нее.

Их ночные любовные игры становились год от года проще, лишь изредка повторяя эротические оргии первого знакомства, превратились скорее в обязательный, но от этого не менее приятный ритуал, уже лишенный какого бы то ни было элемента интимности, и иногда прерываемый проснувшимся среди ночи ребенком, которого приносила мгновенно пробуждавшаяся для выполнения своих обязанностей служанка, представавшая по просьбе Лейлы с младенцем в руках в полумраке спальни у их балдахина. Асман тогда смиренно прерывался и, дав женщинам сделать свое дело, в ту же секунду как дитя засыпало и служанка бережно относила его в кроватку, возвращался к Лейле, дабы, завершив начатое, заснуть на груди жены для скорого пробуждения в ранний утренний час, чтобы, со все еще неубывающими силами, вернуться к выполнению великих и небольших дел своей жизни.

На другой день Асман приказал подготовить прощальный обед в честь отъезжающего сына главного визиря.

Позавтракать же он решил с женой и маленьким Асманом в спальне, вызывая по очереди к себе то заведующего печатным двором, то главного конюшего, то шефа тайной канцелярии, то начальника дворцовой стражи, то визиря по иноземным делам — своего кузена Хафиза. Его он пригласил разделить трапезу и тот снял туфли и уселся, поджав ноги, к столику. Начальник же дворцовой стражи — высокий полный воин по имени Бакы — родом турок, в то время как большинство его подчиненных были сикхи — стоял при этом поодаль и докладывал о состоянии дел, он конечно же не удостоился чести трапезничать с королем, но его облагодетельствовал маленький Асман, шаливший за столом, и, наконец, отпущенный матерью на свободу, после того, как ей надоело потчевать непоседливого ребенка. Принц подбежал к Бакы и потребовал, чтобы ему дали ятаган.

— Но у меня сейчас нет ятагана, — смущенно сказал воин маленькому существу, достававшему ему только до колен, у него и в самом деле не было с собой оружья, только кинжал у пояса, Бакы жалкими глазами посмотрел на короля, ища защиты, а принц подбоченился и крикнув: «Ах так!»— принялся пинать его носком сапога по голеням.

— Ваше Высочество, немедленно прекратите! — негодующе произнесла Лейла, а король попросил Бакы поиграть с принцем. Воин опустился на колени и получив тычок кулачком в нос — заулыбался.

— Хотите покататься на лошадке? — спросил он маленького Асмана и встал перед ним на четвереньки, звякнув кинжалом о мраморный пол. Его кинжал не интересовал принца, у которого был почти такой же, но маленький: кинжальчик ничего не резал кроме мокрого песка, но это было несущественно. Принц тут же, не дожидаясь дополнительного приглашения, забрался на Бакы верхом и закричал:

— Какая же ты лошадка, ты слишком большой, ты настоящий слон. Поехали и труби.

Бакы, трубя по-слоновьему и мерно покачивая головой, пошел по зале, в то время как королевская семья продолжала свой завтрак.

Он затянулся из-за докладов и наконец Лейла удалилась вместе с принцем, дабы не мешать Асману, который, разделавшись с текущими финансовыми делами, безопасностью в государстве и охраной персоны короля, а так же делами кавалерии, принялся вместе со своим братом — Визирем Хафизом, высоким красивым брюнетом, разрабатывать план действий нового посланника в подвассальной Ассирии, где правил родной брат Хафиза. Время от времени они отвлекались общими воспоминаниями детства и пересказывали недавние охоты.

Они разговаривали до самого обеда, который был назначен на полдень. Калистанцы — болтливая нация и Асман замечал за собою эту национальную черту. Минут за двадцать до назначенного срока расстались, чтобы переодеться перед пиром, что начался с прибытием короля, объявленном глашатаями. Асман объявил самолично, мгновенно замершей зале, что он дает обед в честь своего любимца — нового посланника в Ассирии — Зейдуна, сына своего мудрого визиря Хакани.

Виновник торжества подошел, приглашенный королем, приложился к руке и был всемилостивейше обласкан: король обнял вновьиспеченного, зарумянившегося посланника, посадил одесную — по правую, только что целованную руку от себя — и взмахом шуйцы, дал знак для начала пира.

На усаживающихся гостей, среди которых случайных людей не было, только важные государственные сановники, обрушилась музыка со сделанных на заморский манер хоров, и поварята понесли из кухни горячие пряные блюда.

Пирующие беи будут расходиться по дворцовым покоям, покуривать кальяны и сходиться вновь, привлекаемые музыкой и танцами полуобнаженных красавиц. Акыны и просто музыканты — дворцовые и заезжие — будут сменять друг друга, поочередно вгоняя пирующих то в слезы, то в веселье, и все для того только, дабы все запомнили надолго скорый отъезд в далекую Ассирию визирева сына — кандидата на место отца.

Но ни Зейдун, ни Асман не должны были засиживаться на своем пиру, первому предстояло собираться в дальний путь, дабы завтра поутру выехать, король же — не любил шумных сборищ — он никогда не засиживался на пирах, предоставляя тем самым гостям полную свободу в получении удовольствий, чего они были лишены при нем, смущаемые великим присутствием.

Асман подумывал уже уходить и ожидал удобного момента, когда окончатся здравницы, грянет очередная музыка, чтобы ему не прощаясь уйти, оставив вместо себя голос герольда-глашатая…»

Чтение успокоило Сежа. Через полчаса приехал брат Удая Кусей. Он несколько раз обрадовано обнял старшего брата, похлопал его по плечу, убеждаясь, что все в порядке, осмотрел место происшествия, а потом сказал, что Саддам взбешен происшедшим.

— Не смотря ни на что, он считает тебя продолжателем своего дела, — сказал он.

— Отец отстранил меня от государственных дел и сделал преемником тебя, — уточнил Удай. — С меня хватает молодежного и спортивного движение,

— Но ты же член Национального собрания. Это очень немало! Поезжай к отцу. Он ждет. Он велел.

— Мы тут выпили коньяку. Познакомься это Серж Хусейн из Парижа, — представил он Сержа, того опять передернуло, но он ничего не стал поправлять.

— Серж Хусейн? — я про вас слышал, — сказал Кусей, пожимая ему руку.

— Если бы не он меня бы продырявили, как в тот раз, — сказал Удай. — Твоя «специальная гвардия» опять обосралась.

— Это мои лучшие люди, — ответил Кусей резко. — Они лучшие из арабов. Может быть, во французском легионе есть лучше…

Кусей махнул рукой с адамантовым браслетом на запястье в сторону Сержа.

— Я предлагал президенту пригласить оттуда постоянных инструкторов, но он против. Брат, никакой телохранитель тебе не поможет, ты сам должен быть себе телохранителем.

— Что я и делаю, — ответил Удай.

— Мне иногда кажется, — возразил Кусей, — что ты сам себе враг.

Переодевшись, они поехали в резиденцию Саддама.

 

Глава 1

Кортеж Хусейнов проследовал к президентскому дворцу. Серж рассматривал через затемненные стекла противоположный берег реки за небольшим, поросшим камышом, островком. Река могла бы быть похожей на Сену, если бы не другое небо, другие деревья по ее берегам.

Тут он вспомнил, что так и не позвонил маме, а в Париже сейчас… Он посмотрел на часы и набрал по мобильному ее номер. Раздались длинные гудки, никто не взял трубку. Это раздражало. Но он прекрасно понимал, что даже намек на агрессивное, или просто импульсивное поведение неуместен, необдуманные поступки и бурное выражение эмоций — могут очень помешать ему.

Он давно уже не был излишне гневлив, но ему отчего-то постоянно хотелось утвердить свое мнение именно среди сильных мира сего, поэтому он никогда не был у них в особой милости.

Вот и сейчас его просто не поймут, подумал Серж, если он начнет чертыхаться. Эти парни ему не нравятся. Но не стоит им это показывать, всегда лучше избегать драк. Ему конечно свойственен эгоизм и повышенная конфликтность. Лучше было бы отложить этот визит, но его никто не спрашивал. А сегодняшние мнимые успехи позднее могут привести к потерям.

Они подъехали к дворцу, который материализовался подобно пару из земли. По радио, включенному в машине, как раз передавали тихое пенье слитных голосов. И вот восстало обширнейшее зданье, с виду — храм; громадные пилястры вкруг него и стройный лес колонн, а сверху парили золотые карнизы, фризы и огромная сводчатая крыша.

Все вместе зашли внутрь. Сержа в компании с Удаем и Кусеем пропустили беспрепятственно. Но у кабинета главы государства все задержались, потом Кусей зашел, а Удая — попросили подождать, он, тяжело опираясь на трость, присел в кресло, посмотрел на Сержа и развел руками.

К ним подошел немолодой уже мужчина в военной форме и черном берете, он сердечно поздоровался с Удаем, с приветливой улыбкой пожал руку Сержу:

— Доктор Ат-Тауи, — представился он, и потом спросил Удая:

— Как твое здоровье? Все ли в порядке?

— Все отлично, — ответил Хусейн младший.

— Что-то случилось у вас в спортивном клубе? — спросил Ат-Тауи тихо и участливо.

— Все в порядке. Все в полном порядке, — заверил Удай. — Если только не ты послал этих мерзавцев! Иначе откуда ты знаешь?

— От самого, — сказал Ат-Тауи обиженно, — зачем ты так шутишь, Удай?

Даже звук голоса Удая вызывал у Сержа раздражения. Он отвернулся в сторону и сделал вид, что рассматривает обстановку. Следует быть осторожнее, агрессивное поведение мужчин обычно становится источником неприятностей. Но загоняемые внутрь эмоции — вызвали физическое перенапряжение и эмоциональное истощение. Сердце у него колотилось, отдаваясь в висках и вообще во всем теле.

Неожиданно у Сергея прозвенел мобильный телефон. Он нажал на зеленую кнопку, поднес трубку к уху, и в это самое время открылась дверь, и вышел пожилой человек в военной форме и с сигарой в руке, сопровождаемый Кусеем. Все присутствующие, кроме Удая встали, Серж тоже неуклюже приподнялся со своего стула:

— Сереженька, ты мне звонил? — раздался в трубке голос матери. В это время Саддам оглядел присутствующих, увидел сидящего сына, направился к нему.

— Да мама, я просто хотел поздравить тебя с праздником, — сказал Серж, придерживая одной рукой портфель. Саддам подошел к ним, солидный, и суровый. Удай посмотрел на него снизу вверх:

— Салам алейкум, господин президент, — сказал он. — Вот хотел вам представить французского ученого…

— Серж Хацинский, — быстро назвал Серж себя, чтобы его фамилию вновь не перепутали. В это время мать говорила в трубке:

— …Ну, ты же знаешь, Сережа, как я отношусь к этому дню. Но все равно спасибо. Как у тебя дела?

— Мне сейчас… не очень удобного говорить, — сказал Серж. В это время Саддам как раз посмотрел на него, махнул в его сторону сигарой и сказал:

— Ты молодец. Ты наш друг, а мы умеем ценить друзей, — затем он обратился к Удаю:

— Поезжай завтра в Мосул, проверь готовность армии, — Саддам повернулся к Ат-Тауи и тихо сказал:

— Позаботься о нашем друге, — произнеся это, он, не спеша, удалился, сопровождаемый свитой и челядью.

— Але мама, у меня все в порядке, — сказал Серж. В это время Удай вырвал у него трубку и сказав в нее:

— Наам (Да). Афон (Извините). Иля ллекаа! (До встречи), — стал нажимать на все кнопки, чтобы она разъединилась, а потом бросил ее Сержу, со словами:

— Потом потреплешься со своей женщиной.

— Это моя мать, — объяснил Серж, подумав, и чуть не произнеся вслух: «Чудовище с сотней драконовых голов!»

— Ну и что! — сказал Удай. «Это просто инвалид, от которого мало что зависит, — подумал Серж. — И тут не нужно даже обладать большой проницательностью».

Его собственные мысли скакали, он чувствовал рассеянность. Но подсознательно он осознавал мотивы поступков и интересы окружающих. Он привык ощущать себя обязанным людям, всему человечеству. Но, в сущности, сейчас он проявил самую настоящую благотворительность для этих надутых бонз. Нужно поддерживать с ними контакты, договориться, пронеслось у него в голове. Конечно не увлекаясь мечтами.

— …Вы едете в Масул? — спросил Серж, — это на севере. Я бы тоже туда съездил.

— Может, поедешь вместо меня? — спросил его Удай ехидно. — Ты видел танец живота, Золотые ворота и Золотую мечеть? Займись делом!

Серж кивнул, изобразив на лице гримасу вежливой улыбки.

— Поживи в моем доме, — Удай рассмеялся, — президент к нему подошел, а он с мамой разговаривает.

К ним подошел младший брат Кусей и Удай спросил его:

— В чем дело, я был в Мосуле месяц назад?

— Американские дипломаты давят на нас, — объяснил Кусей. — Дали десять дней срока. Так что дней через десять, скорее всего, начнется. Надо быть готовыми на двести процентов.

— Да хоть на триста, — сказал Удай. — Они раздавят нас.

— Понятно, что шансов не так много. Почти нет, — добавил Кусей, понизив голос, — но если поднимется арабский мир…

— Не поднимется, — сказал Удай, — они считают нас выскочками.

— Но и мы не согнемся и не раскаемся, сказал Кусей, — еще решимость не иссякла и пусть они хотят попрать наше достоинство, но гордый гнев иракцев кипит, мы пойдем на битву с ними.

— Запиши мне для выступления перед солдатами, — сказал Удай с иронией. — Я на это смотрю иначе Лучше быть владыкой Ада, чем слугою Неба!

Брат оценил его шутку.

Они попрощались и Удай, препоручил Сержа своему юному, расторопному адъютанту ушел, объяснив, что сегодня ночует в другом месте.

Вечерний Багдад был мало не похож на вечерний Париж. Машина быстро проехала по пустынным улицам. Серж все ждал автоматной очереди по окнам, но все обошлось.

Дом был полон очень приветливой, даже подобострастной с Сержем обслуги, и он на мгновение почувствовал себя калифом. Но было уже десять часов вечера, страшно хотелось спать, и, в то же время, возбуждение от событий этого дня — не отпускало его.

Он принял душ. Увидев нераспечатанный бритвенный станок, побрился, взял лосьон после бритья Trimaran, это был лосьон Удая, поколебавшись немного, Серж им воспользовался, потом пошел в спальню, лег, но ему не спалось. Он включил свет, попросил соединить его с Парижем. Мать еще не спала:

— В новостях каждый день передают про этот Ирак, — сказала она, — не лучше ли тебе вернутся?

— Каждый день? Скоро, наверное, будут передавать каждый час, — сказал он.

— Я очень беспокоюсь, — сказала она.

— Нет. Пока тут все как раз нормально, — пояснил он. — Я приеду дня через… три. Сейчас неудобно. Тут становится забавно, и, к тому же, как-то невежливо сейчас взять и уехать…

Поговорив с нею, он чуть успокоился, и, поворочавшись немного, заснул.

В полусне он почувствовал, что большая дверь спальни открылась и показалась полоска света. Он подумал, что это молоденький офицер заглядывает к нему, у него сквозь сон даже промелькнули крамольные мыслишки по поводу этого смазливого адъютанта, но дверь закрылась, снова погрузив комнату во тьму. Темнота была могильная и такая же стояла тишина.

Серж снова задремал, но тут он почувствовал, как кто-то присел на кровати.

Сон тут же улетучился. Сердце заколотилось, вспомнились почему-то истории о восточных сектах душителей. Приподнялся край легкого одеяла и по его шелковой пижаме скользнули тонкие пальчики. Серж успокоился, сообразив, что этот «душитель», скорее всего, не так уж страшен.

Ночное существо прижалось к нему и умиротворенно задышало, похоже на то, что сразу заснув.

«Что это? — подумал Серж, — часть восточного гостеприимства?»

Он вытянул руку, проведя ладонью по покатому, гладкому, обнаженному бедру. Его обладательница — чутко отреагировала на прикосновение.

Потершись щекой о его плече, она поерзала, и, изменив позу, переложила руки к нему на живот при этом случайно опершись на тапорщение пижамы, ойкнула, а потом опять ласково потрогала шелковый бугорок — уж нарочно. Трудно ошибиться, комментируя последствия этого легчайшего прикосновения, ничего кроме расслабления в мыслях и напряжения в теле оно вызвать не может. Но любое движение следует соразмерять с ситуацией, и он не последовал ее примеру, и не стал грубо лезть, а сначала поцеловал.

Потом обнаружил, там, на привычном месте мягкие небольшие, теплые груди, безропотно поддавшиеся его пальцам. Ее реакцией стало учащенное дыханье, она прильнула ко нему и не стоило большого труда переместить ее к себе поближе, что облегчило доступ к ногам, а так же всему самому остальному. Очень скоро она задрожала, подставляя темноте и его ладоням свои ягодицы. Вся она с оголенной попкой легко уместилась в пределах досягаемости, держась слабой рукой как за рычаг, за вдруг ставший таким тесным гульфик его «камзола».

Он левой рукой взял ее соски, а правой изрядно повлажневшей, водил по промежности бархатистого «персика», прощупывая не столь уж далекие косточки и обильную мякоть, которая все белее доверчиво отдавалась его руке. Наконец, очень быстро, она застонала тихо и мелодично, так как видно давно была приручена, после чего кожа ее стала чуточку влажной.

Они ненадолго затихли, прислушиваясь к тишине ночного города за окнами. Потом она прильнула губами к его руке, пахнущей потом ее подмышек, прижалась к нему и через некоторое время стыдливо спросила: «Хочешь я поцелую тебя сюда?». Вместо ответа он услужливо стянул пижамные брюки, и мраку ночи предстало нечто, прежде столь стесненное.

Пробежав муравьиными прикосновеньями по самому чувствительному из стержней, она склонилась к нему и робко коснулась губами. Позабавлявшись, таким образом, она, кажется, устала и собралась, было спать.

Но он пристроился к ней сзади и долго, целую вечность пытался войти в нее, но, не сразу сумел это сделать. Когда, наконец, получилось — был почти счастлив. Они постояли на коленях, без мыслей об эдемовом змие. Девочка, ища самую нежную точку для того, чтобы вовремя перевернуть свой внутренний мир, поклонилась навстречу тьме, предоставив ему слабенькое свечение своего округлого зада, по которому как-то сами собой скользили его ладони.

Первая волна восторга сменилась затишьем. Потом она приподнялась, предоставив ему грудь, это стало причиной его второго сладостного усилья. Но и оно завершилось неторопливым покоем. Проехала где-то далеко машина, никаких других звуков в этой тьме и этом мире не донеслось до них. Подумав, стоит ли форсировать событья, он закрыл глаза и этим, без излишних стараний, сконцентрировался на нужной в данный момент чакре своего тела. Вся энергия из его органов потекла-потекла туда вниз, хлестнула, вернулась обратной волной и маленьким, персональным атомным взрывом — выплеснулась во вселенную.

Было очень тихо, и только где-то за деревьями проезжали редкие автомобили, да с реки долетал звук мотора, работающего там катерка. Наступила ночь…

Сергей проснулся от солнечных лучей пробивающихся сквозь полупрозрачные шторы. Юное создание посапывало рядом лежа на животе. Он встал, надел пижаму, сходил в ванную. Девушка все еще спала, уткнувшись в подушку. Она была прелестна сзади, и быть может, подумал он, лучше не разочаровываться, а уйти, так и не увидев ее лица?

Это похоже на побег, но Сержу — было совсем не стыдно. Но вот беда, всю его одежду забрали в чистку, остался только портфель с документами и рукописями. Он обошел кровать, направляясь за портфелем, и непроизвольно взглянул на ее лицо, показавшееся ему смутно знакомым. И он уже не мог оторваться от него. Он смотрел так лишь несколько долгих мгновений, но этого оказалось достаточно, чтобы девушка сквозь сон почувствовала его взгляд, завертела головой во сне и открыла глаза.

Потом она снова их закрыла, проснулась окончательно, натянула на себя простыню:

— Кто ты такой? Уходи или я закричу!

— Я здесь спал, — сказал он, — ты пришла ночью… Я гость Удая.

— А где он? — спросила она хриплым голосом.

— Отец вчера послал его в Мосул, — сказал Серж.

— А почему он… — начала было она, но не закончила фразу. Ее припухлое лицо без макияжа, небольшой прямой нос, чувственный рот — были красивы классической и стандартной красотой, которая всегда его пугала, и настораживала.

Серж догадался, что она хотела сказать: «А почему он не сказал мне?» Но ведь он, скорее всего, никогда ей ничего не говорил.

— Зайнаб? — сказал Серж. Его начало мучить смутное подозрение, что происходит какой-то обман, появилось желание во всем этом разобраться, выяснить все для себя, но это было непросто. Он понимал, что следует соблюдать осторожность в общении, опасаться интриг.

— Что? — спросила она.

— Прости, я тебя не узнал в другой одежде, в смысле без одежды, — сказал он, чувствуя настойчивое желание утвердить свою волю отстоять интересы, вплоть до открытого столкновения с невидимым кукловодом. Впрочем, он мало что сможет один…

Начинался странный, но, вроде бы, неплохой день. Это еще не самые неприятные известия. Лучше на время скрыться.

— Он все равно убьет тебя, — сказала она очень серьезно.

— Знаешь, я как раз собирался сбежать, — признался он.

— Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше, — сказала она. — У меня был друг, потом, когда я познакомилась с Удаем, его посадили в тюрьму, а, может быть, уже убили!

 

Глава 2

…Но тут, перебивая аромат шербета, кусочек которого король держал в ладони, изображая трапезу, до его ноздрей донесся резкий запах жасмина и он услышал отчетливый шепот:

— Ваше Величество, вчерашний дервиш доставлен…

Король повернул голову туда, где возможно мог быть его вчерашний странный знакомец с мерцающими без блеска глазами, в угол залы, где кончался ряд колонн, но никак не среди пирующих. И он увидел там склонившуюся в низком поклоне фигурку.

Король тут же, оставив думать о приличьях, встал, и, положив на плече Зейдуна руку, сказал ему тихо: «Отправляйся домой, завтра выезжаешь», потом пошел, сопровождаемый начальником тайной службы к склоненной фигурке, разместившейся меж двух рослых воинов в черном — цвет тайной стражи, в отличии от парчи дворцовой стражи, светло зеленого — королевской гвардии, голубого с белым — столичного гарнизона, и темно-зеленого с коричневым — цвета калистанской пехоты; кавалерия же не была колористически регламентирована и одевалась во что попало, лишь щиты ее и значки были одинаковы в подразделениях.

Асман подошел к дервишу, тот медленно разогнулся и оказался почти одного роста с королем — лишь чуть пониже, но значительно уже в плечах и торсе. Его со вчерашнего дня переодели и теперь он был одет как дворцовые слуги: в серых шароварах и белой рубахе до колен, но перевязан своим изодранным цветастым кушаком, с которым, видимо, не пожелал расстаться; островерхого мехового колпака на нем не было, но свежевымытые волосы, немного, как и борода подстриженные, поднимались пышной копной, словно барашковая папаха.

В руках он держал четки и священную книгу в деревянном переплете, застегнутом кожаным ремешком.

Но и без «Корана» Асман узнал прищуренный взгляд книгочея, который был, — мучительно напоминая отражение в зеркале, расположен на лице предательски обнаруживающем (находясь против королевского лица) их расовое, почти семейственное сходство, среди прочих яйцеобразных лиц с заросшими щетиной лбами.

«Что же это такое произошло?»— пронеслось в голове Асмана — его собственный непроизнесенный вздох при плотно сжатых губах, готовых отдать рвущуюся с губ, не знающую возврата команду. В первые за много лет, после дней юности, когда люди вовсе бесстрашны, король поймал себя на том, что ожило забытое, а, скорее всего, вовсе неизведанное им чувство, между лопаток защекотало и на висках выступил пот. Что-то подобное было с ним однажды, только раз — во сне, он проснулся — забытый Богом и некогда обожавшими его подданными — слабый юноша; проснулся оттого, что представилось: привычного с детства состояния безграничной власти не будет никогда.

Это пробуждение в холодном поту случилось с ним много лет назад — в изгнании в чужом городе, в небольшом доме, где принц Асман провел три года почти безвылазно, лишь принимая и отсылая гонцов. В тот раз его привел в привычное состояние духа вдруг возникший из ночной тьмы образ преданного ему евнуха, что спал на подстилке в трех шагах от его ложа. Верный оскопленный раб был рядом и встревожено щебетал хриплым со сна голоском, значит, не все еще было потеряно. Больше его не беспокоили ни сны ни сомненья.

И вот — как опять пробужденье, осознанье того, что его власть не безгранична. Показалось на миг, что жизнь была сном, а в реальности есть только домик в Багдаде.

Перед ним стоял щуплый коротышка неприятной наружности, не в такой степени неприятной как напудренный горбун, но где-то около: с резкими чертами лица и с глазами, говорить о которых не хотелось, как не хотелось королю туда заглядывать. Все остальное на этом лице — скрывала густая черная растительность — черная борода и после мытья мягкие волнистые кудри.

Они стояли один подле другого лишь мгновенье, ни могучие стражники, ни их тщедушный начальник не успели перевести дыханья. А король уже понял, что он, безумно-расточительно поступая со своим временем, опять упустил нужный момент, чтобы приказать зарубить тут же этого опасного человечка. Зарубить не сходя с места. Упустил момент и другого такого случая — не представится, потому, что теперь начинается какая-то новая полоса в его жизни.

— Где твоя шапка? — спросил король.

— Я обронил ее. Теперь у нее новый хозяин, который хочет, смешно сказать, ха-ха-ха, — он и на самом деле тихонько засмеялся. — Смешно даже подумать, но бедняга вознамерился тебя убить, Великий Король. Но ты за то отбери у него мой колпак.

Это было интересно, но вот только лепет невменяемого заставил короля усумниться в достоверности сведений.

— Так ли он нищ? — спросил Асман, приглашая жестом дервиша пройти с ним.

— У него в лохмотьях зашито с десяток золотых, так все делают, отправляясь дальний путь, и я так сделал, вот тут в поясе у меня припрятано немного на черный день.

— Ты это точно знаешь?

— Да, золото светит невидимым для глаз огнем, но у того, кто имел с ним дело, зрение обостряется, и различить это свечение нетрудно.

— А может, он тебе сказал про то? — спросил король.

— Ну нет, конечно. Стал бы он мне доверяться, с чего бы?

— Тогда это просто твои догадки, — сказал Асман, они тихонько шли по направлению к библиотеке.

— Мне так кажется… И так оно и есть, можно проверить это.

— Ты не ошибаешься?

— Нет. Видишь ли король, — он помялся, прочистил горло, лукаво улыбнулся. Но король остался серьезен и отпустил кивком сопровождающих: двух стражников-великанов и карлика — их предводителя. Затем он пригласил дервиша следовать дальше.

— Видишь ли, король Асман. Я ведь сам хотел принять участие в этой затее. Но сейчас, увидев тебя, решил, что это стало бы моей большой ошибкой.

— Они предлагали тебе принять участие в заговоре?

— Нет! Даже не собирались. Но решились бы на это, предложи я первый им свои услуги.

— Сколько их?

— Какой-то пустяк: пол человека.

— Как это? — Асман остановился, он начал чувствовать раздражение на говорящего загадками чудака. Тот уловил королевскую немилость и немного растерялся.

— Он один. Один. Всего лишь один… Хотя нет. Сейчас, пожалуй, уже не один. Ха-ха-ха, — его смешок был не очень натурален, — он был один, когда я видел его.

Непривычное, какое-то противоестественное раздражение стало усиливаться в груди короля. Он почему-то сдерживал себя, хотя никогда не имел этой привычке, не нуждался в сдерживании чувств, будучи по натуре не слишком возбудимым человеком — во-первых и во-вторых — не имеющий нужды сдерживаться по-положению.

— Ты хочешь сказать, как мы с тобой нашли друг друга, так и он нашел сообщника? — спросил Асман. Дервиш, все больше бледнея, только кивнул на это, ежась, но не отводя глаз, словно притянутых к взгляду Асмана. А взгляд этот был полон раздражения. От него дервиш терялся все более, начал дрожать какой-то судорожной крупной дрожью, которая и на дрожь-то не была похожа, а скорее на язык жестов, никому, кроме самого Дервиша, незнакомый.

Когда, иной раз, уличные мальчишки видят кого-то, выражающегося подобным образом, употребляющего такие жесты, обозначая ими то, что они существуют в этом мире, сотворенном великим Аллахом, сами часть его, — но как бы в знак протеста против этого существования и как бы подавая кому-то, кроме бога, неведомые знаки, — тогда мальчишки смеются, их это веселит, они потешаются над такими трясунами. Мальчишкам это смешно. Их родители испытывают недоумение.

Короля же этот вдруг появившийся беспричинный страх его собеседника, который и на страх-то не похож, и кто знает — страх ли это или еще какое-то необъяснимое состояние, — короля оно — ужаснуло.

Но оба справились с собой: дервиш постепенно перестал трястись, лишь лицо его осталось бледным, как надетая на нем рубаха, но другого оттенка — в отличие от хлопковой прожелти — мертвенно-синюшного цвета, король тоже загнал свое озлобление внутрь, и оно выходило с потом на лбу и висках, сделался влажным шелк под халатом. Он все еще колебался: беседовать ли с дервишем дальше, отослать пока или самому зарубить его на месте здесь же. Наконец, он почувствовал, что не сможет с ним сказать далее ни слова и крикнул:

— Стража! а в голове пронеслось: «А почему, собственно, стража, а не Лейла, например, то есть… то есть не та — золотоволосая Мария, почему не Мария? Я спокойно мог сдать под охрану в мой гарем этого трясущегося идиота, и никакой стражи не нужно! Но, ведь, и я сам…»

Подскочил охранник, стоявший до того в пяти шагах — дворец был весь напичкан ими — и король не успел разобраться в своих ощущениях.

— Сикх, — сказал Асман, — отведи вот этого… только не в подземелье, конечно, отведи его… на кухню. То есть, отведи его… к начальнику черной стражи. И пусть его поместят где-нибудь, хоть на кухне, то есть, пусть его поместят где угодно… кроме подземелья… и не спускают глаз до вечера, вечером он мне будет нужен.

Сикх, яростно вцепившись в дервишев рукав, поволок его, подталкивая и таща, а тот, с безумным лицом, втягивая голову в плечи, только прижимал к груди свою книгу.

Воин с трепыхающимся в его могучей длани, словно попавшийся охотнику заяц, с трепещущим человечком проследовал в ту сторону, где за мгновение до того скрылись одетые в черное.

Оставшегося одного Асмана буквально выворачивало наизнанку, заставляя его лицо в полутьме внутренней галереи то бледнеть в чувственном помертвении, то загораться краской — самое неведомое ему чувство, которое спервоначала он и назвать-то не мог, а потом, чуть остыв, вспомнил, что оно, кажется, называется людьми — стыдом. Но, так ли важны эти названия слов — главное, когда в душе есть хоть что-нибудь, что чувствует.

Однако, это не просто стыд. Слова даны людям для обыденных надобностей, а частые отклонения от нормы не попадают под действие слов (не имеют точно характеризующих их названий). Особенно, если один из собеседников — наместник Всевышнего на земле. Как понять нам, что происходит в душе Избранника? Если же для понимания этого опуститься по иерархической лестнице ступенью ниже, то можно сказать (утверждать), что особое волнение у верных вассалов короля вызывало покушение — даже в мыслях — на честь своего господина…

Сам не вполне отдавая себе отчет — почему, расстроенный встречей, Асман едва не забыл про выезд, хотя все время думал про это, но слуги опять напомнили ему о сегодняшнем распорядке дня. Он сменил халат и чалму на более простое одеяние, спустился по лестнице в конюшню и очень скоро уже выезжал из двора торговца кожами.

Двое всадников пронеслись привычной дорогой по улицам, достигли ворот, миновали их, но Асман, забыв опять на мгновение о цели сегодняшней вылазки, опомнился вдруг и, круто повернув, пустил коня не привычным маршрутом, а вдоль городской стены, к другим — северным воротам, от которых — Асма знал — близко до того места, где ночевал неведомый ему заговорщик.

Они вновь въехали в город, покидаемый уже торговцами и крестьянами, привозившими товары повседневного спроса на продажу. Асман повернул коня в ту сторону, где — он чувствовал — его ждет встреча.

На этом участке городской территории не было строений, и пустырь зарос вплотную подступившим к городской стене кустарником. Телохранитель, сопровождавший короля, опередил его, чтобы предупредить:

— Ваше Величество, здесь опасно — можно наткнуться на бродяг.

— Одного их них я и ищу, — проговорил король. Он понимал, что лучше бы приказать городской страже прочесать кусты и найти того, кто ему нужен, или хоть каких-нибудь людей, и всех казнить, уповая на то, что среди казненных будет и тот, который нужен. Но войско так неповоротливо и, особенно, городская стража. «Видимо, теперь, — решил Асман, — наступил момент, когда можно позволить роскошь защищаться собственноручно».

Кусты становились чаще, и всадники перешли на шаг, пригибаясь под ветками. потом заросли неожиданно опять поредели, и король выехал на большую поляну под башней городской стены с одной стороны и видом на далекий королевский дворец — с другой.

И тут прямо навстречу королю из противоположной куртины зарослей сам выскочил заросший бородой до глаз нищий — здоровенный оборванец в расползающемся по ниткам халате и островерхой! шапке дервиша.

Его появление из кустов было быстрым и внезапным, но и для него появление всадника явилось не меньшей неожиданностью. Ибо, увидев Асмана (телохранитель следовал за ним и еще был скрыт в зарослях), он резко изменил направление и побежал под углом 90 градусов от наездника, намереваясь броситься в колючий кустарник. Там его бы не достали.

Но Асман, стегнув коня и на ходу обнажая меч, пустился наперерез бегущему. В несколько мгновений настиг его, оборванец с чудовищной изворотливостью, странной при его плотном сложении, нырнул, отскочил в сторону, но великолепный наездник Асман вновь оказался над ним, развернув коня на месте, бродяга заслонился ладонями… и они, в один взмах, были обе отсечены от запястий как и краснолицая голова от шеи. Тело, суча ногами, растянулось в траве, орошая ее двухцветной кровью, пузырящимся фонтаном хлынувшей из толстой шеи.

Все случилось так быстро: вот только король продирался сквозь колючие заросли в шелесте листвы и стрекоте цикад — неожиданное появление бегущего и смерть его — необдуманная и непрочувствованная, как бы необязательная смерть из-за шапки, и из-за того, что бежал. Сработал инстинкт преследователя, и вот у ног косящего глазами коня валяется тело, из которого уходит жизнь. И наступает вечерняя предзакатная тишь, подчеркиваемая конским фырканьем.

В этой тишине Асман, еще не засунувший в ножны меч, услышал доносившийся из кустов слабый стон.

— Поди проверь, что там, — приказал он телохранителю, и тот, спешившись и тоже с опозданием обнажив меч, полез в кусты, из который все явственней доносились стоны, они перешли в лепет, и через некоторое время оттуда появились двое: телохранитель и неизвестный, одетый бедно, но опрятно, его бритая голова была окровавлена.

Увидев четвертованное ударом Асмана тело, он слабым голосом разразился проклятиями на языке пуштунов.

— Этот человек обидел тебя? — спросил Асман на этом же наречии.

— Ах, господин, — простонал незнакомец, — нет, наверное, обиды, которой я не перенес бы в жизни…

Он, не в силах стоять, опустился на землю, телохранитель встал рядом с ним, то посматривая на хозяина, то озираясь по сторонам. Асман спрыгнул с коня и обошел распластанное тело. Из разверстой страшной раны которого все еще сочилась слабыми толчками стынущая кровь.

 

Глава 3

— Расскажи мне, может я помогу тебе в чем-то, — сказал король.

— Меня лишили всего. Остались дети… — произнес, собираясь с силами, незнакомец, — но и они умерли в нищете и бедствиях. Мой главный обидчик был далеко, а я вознамерился отомстить! Но, чем ближе я к нему подбирался, тем сильнее против меня восставали… обстоятельства. Последние друзья отвернулись от меня и вот, в довершение всего, украли в духане чалму, когда я брил голову!

— Но и этого было мало, — продолжал он после паузы, — мой господин, вчера, когда я шел по городу с непокрытой головой… я хотел продать сапоги, чтобы купить головной убор, но сапоги стоптаны — их никто не покупал. И вот, сумасшедший дервиш, которого вели зачем-то солдаты, бросил мне свою шапку, он еще крикнул, что она ему не пригодится больше, а мне нужна. Те кто слышал — смеялись надо мной! И надо же такому случиться, этот босяк, видимо, решил, что шапка дервиша представляет ценность! Может, он думал, что в нее зашиты червонцы, кто теперь узнает, что думала эта отсеченная голова. Он выследил меня, стукнул палкой сзади и еще раз унизил: снял с головы и эту шапку.

Слушая несчастного и понемногу понимая, что, по-видимому, казнил не того, кого хотел, Асман успокоил человека:

— Да, судьба к тебе на редкость неблагосклонна. Но большее несчастье, как утверждают в народе, тебя, наверное, уже не ждет — ведь трудно представить что-то худшее. Очевидно, полоса твоих злоключений уже прошла, и далее будет если не хорошее, то не худшее в сравнении с тем, что ты пережил. Давно ты здесь?

— Уже три месяца, мой господин.

— Зачем приехал? По торговым или иным делам? На купца ты не похож…

Незнакомец опустил глаза, видимо, ему не хотелось рассказывать о цели своего приезда в столицу Калистана первому встречному, но этот первый встречный убил его обидчика…

Его колебания укрепили подозрения Асмана. Но убить еще и этого человека он уже был не в силах: самое большее, что его ждало — это темница, а затем дежурное помилование и подневольный труд на алмазных рудниках, где, правда, хватало рабочих, но еще для одного нашлось бы место.

Но тут вдалеке, как предутренняя птица северных народов, что способна слабым своим голосом предотвращать черные дела — вдалеке едва слышно прокричал, сзывая правоверных к намазу, мулла. Его протяжный выкрик звал соединить молитвы.

— Простите меня, господин, — сказал незнакомец, — вы знаете мой язык, хотя я… я чувствую, что вы не пуштун, но, должно быть, знаете как мы обязательны в нашей вере.

— Я не пуштунец, но мы с тобой одной веры и одних заповедей.

Он сдернул богатую попону с коня и, бросив ее в нескольких шагах от убитого, предложил пуштуну разделить с ним попону в качестве молитвенного коврика.

Пуштун низко поклонился в знак того, что он тронут и признателен за такую честь, и далее они уже отдавали поклоны богу — разувшись и синхронно преклоняя колени.

Телохранитель стоял поодаль и держал коней, посматривая по сторонам, но все было спокойно. В этот час все население города и все приезжие, кроме самого телохранителя, молились, а он был не мусульманин и имел двух богов: Солнце и своего Господина…

Совместно выполнив едва слышные вдали команды божьего глашатая, король с пуштуном встали с колен, постояли молча, как того требовал обычай, и вернулись к теме прерванного молитвой разговора, хотя продолжение его было одному из них примерно ясно.

— Ну, так зачем ты здесь? — спросил король. Ссадина на стриженной голове пуштуна во время моления перестала кровоточить, жидкость, залившая лицо, засохла, оттягивая смуглую морщинистую кожу, пуштун двигал мускулами лица и кровавая корочка трескалась и осыпалась. Он склонился и поцеловал край королевского халата.

— Я доверюсь вам, господин, — сказал он, — вы не мой соплеменник, но знаете наш язык и обычаи и, возможно… друг нам.

Он замолчал выжидательно, и король, дабы подбодрить его, сказал:

— Я вам друг…

Пуштун обрадовался этой фразе, даже сказанной небрежным тоном, иного он, видимо, и не ждал от знатного человека.

— Аллах вознаградил меня за терпение. Я доверюсь вам, как доверился бы самому пророку, вы так хорошо знаете заветы Мухаммета, как знают только его служители, и для меня было большой честью молиться вместе с вами…

«Нельзя ли покороче!» — подумал про себя Асман.

— Перед вами, — начал пуштун торжественно, — бывший слуга Исмаил-шаха. Сопровождавший повелителя в течение всей его славной жизни…

Телохранитель, стоявший в нескольких шагах от них, положил при этих словах руку на эфес меча и посмотрел на короля. Но Асман остался невозмутим.

— Поступив к нему на службу, когда Исмаил-шах был еще ребенком, а я — молодым человеком, — продолжал пуштун, — я был с ним и в годы благополучия, которые оказались не столь долгими, как мой господин того заслуживал… сохранил ему верность, когда враги обложили Шаха как загнанного тигра… Я — один из его воинов, которых становилось все меньше, — защищал его собою до последнего дыхания, но был ранен! Моя ничтожная жизнь не заинтересовала врагов — меня не добили. Когда я очнулся, то увидел, что вокруг пусто, а тело господина — обезглавлено!

— Я остался жив, должен был отомстить, и поклялся сделать это! Нас тогда было еще немало — израненных воинов убитого господина! — мы не смогли отдать свои жизни за него, и стыд мучил нас.

— Но время лечит и раны, и стыд. Мы разбрелись и забыли клятвы. И я забыл. Тоже, на какое-то время, забыл. Вернулся в лоно семьи, заботился о детях, но Аллах напомнил мне о клятве. Он забрал у меня семью, все умерли: и дети, и верная жена. Я остался один и вспомнил: кто причина моих несчастий. Это — король Асман, — закончил он тихо.

«Который стоит перед тобой», — хотелось сказать Асману, но он промедлил, медлил и телохранитель, не зная, что предпринять в нештатной ситуации.

— Ты нашел здесь единомышленников? — спросил король. Пуштун, похоже, не понял вопроса или сделал вид, что не понимает, тогда король спросил иначе:

— Ты рассказывал кому-то, кроме меня, историю своей жизни?

Пуштун промолчал. Он явно не отличался излишней откровенностью, но в этой ситуации ничего больше не нужно было: главное-то он сказал. Назвал имя. Но нужно было еще выяснить, нет ли у него сообщников, и король сообразил, как это сделать:

— Поговаривают, что местного правителя его подданные любят, — сказал он.

— Да, — протянул пуштунец, — его любят, все любят!

— Кроме нас с тобой… — сказал Асман.

— Что ему до моей персоны! Он равен богу, а я — ничтожный одинокий старик… Но почему, мой господин, он Вам-то не люб? — спросил пуштунец, поглядывая на Асмана недоверчивыми глазами.

— Ты мне не веришь? Такие вещи не говорят в присутствии слуг, не правда ли? Мой сикх мне верен, но, все-таки, о владыке лучше не говорить при свидетелях… но я так зол, что пренебрегаю осторожностью!

— Чем же он так обидел Вас? — спросил пуштун все еще настороженно.

— Я из Багдада, — сказал король и продолжил, обрадовавшись пришедшей на ум ловкой выдумке, и хотел… поступить к нему на службу, но он не взял меня и оскорбил отказом. Теперь я смертельно зол на него.

Начинало темнеть, жаркое калистанское лето подходили к концу, скоро должны были подуть с далекого моря прохладные ветры, несущие дожди, после чего в стране начинался влажный сезон.

— А ты не похож на человека, который идет на заведомо нереальное дело, — на такое, которое нет никаких шансов выполнить… Ты хочешь убить его? — внезапно спросил он пуштуна.

— Мне не нужна его жизнь, — ответил тот.

— Что же тебе нужно?

— Мне нужно выполнить мой долг перед убитым господином.

— А значит — наказать убийцу?

— Я должен выполнить свой долг! — повторил пуштун затверженное.

— В чем же он заключается? — спросил король, но собеседник его вновь насупился и не отвечал.

— Ну, что ж! — сказал король, — ты вправе не отвечать мне и не доверять. Я понимаю тебя. Однако, ты мне нужен. Я предлагаю встретиться на этом самом месте через неделю. Ты согласен?

Пуштун растерялся, потом кивнул головой и сказал:

— Хорошо. На этом месте… А как же… — он показал на труп с отсеченными членами.

— Об этом не беспокойся, мой слуга наймет босяков, и они за пару монет живо закопают это. Прощай, — сказал король, садясь на коня, — обдумай как следует мое предложение, у тебя есть неделя сроку.

И не взглянув больше на пуштуна, он выехал на едва заметную тропинку, по которой приехал сюда. Телохранитель следовал за ним.

Вечером король Асман вызвал к себе дервиша, которого привели на самый верх королевского жилища — на площадку, где звездочеты наблюдали ход ночных светил, влияющих на человеческие судьбы, что отражаются в звездном небе как в перевернутом зеркале, чья искажающая вогнутость служит лишь для усложнения угадывания. Влияние небесных светил разгадывается вследствие этого искривления лишь людьми со своеобразной формой глазной болезни — строением глаз, отличающимся от нормы и приспособленным к кривизне небосклона.

— Ты самый странный дервиш, — сказал король.

Приведенный был в том виде, что и накануне, и все так же сжимал свою книгу в деревянном переплете.

— А ты знал прежде дервишей? — спросил он. Голос его, однако, изменился — при свете звезд он явно чувствовал себя увереннее.

Король улыбнулся и сказал:

— Ни одного. Они похожи на тебя?

— Не знаю. Думаю, что нет, — ответил дервиш и тут же добавил совершенно непонятную фразу:

— Таких, как мы, в этой стране осталось немного…

Короля в первое мгновение это шокировало — «мы» он принял на свой счет, но потом он решил не обращать внимания на форму — достаточно того, что собеседник был интересен и, кроме того, еще и оказался полезен.

Асман хоть и сказал правду, что прежде не бывал знаком с дервишами, догадывался, что перед ним не обычный странник. Скоро ему предстит узнать, чем же сей божий человек примечателен. Мы это узнаем теперь: с королем беседует Микаэле де ля Кастро де Амо. Он испанский дворянин. Имя это вам ничего не скажет, но в свое время оно было известно…

— Где же много таких, как мы с тобою, дервиш? — спросил заинтересованный король, он ожидал далее услышать что-то интересное, ему показалось, что тщедушный оборванец, видимо, имеет право становиться на одну доску с королем. Не известно пока, почему — но имеет.

Микаэле помедлил с ответом и поднял взор к звездам, словно говоря этим жестом, что страна, про которую спрашивает король, находится там. И это, наверное, так и есть, поскольку среди звезд много всякого.

Переведя взгляд на короля, который стоял вновь, как и давеча, весь напрягшийся и исподтишка поглядывал на стражников, хотя и догадывался, что не всегда можно рассчитывать на их помощь.

Его гость вдруг тихо рассмеялся. Рассмеялся обыкновенным смехом, который, однако же, давно уже не тревожил слух короля. Никто из мужчин не смеялся так при нем во дворце. Рассмеялся и сказал:

— Как я устал это носить… Я ведь знаю все, что здесь написано, наизусть.

Начало фразы было сказано по-арабски, а окончание — на языке Монсиньора де Молины, на котором Асман совсем недавно совращал свою молоденькую наложницу.

Де Кастро бросил священную книгу на каменные плиты себе под ноги.

Стоящая вокруг стража осталась безучастна — Асман опять не дал приказа схватить богохульника и сбросить с дворцовой крыши вниз. Высота дворца была небольшой, но этого хватило бы иноземному магу, чтобы расстаться с бренной плотью. То, что перед ним маг, а не простой нищий, Асман уже понял. Теперь ему казалось, что понял сразу, как увидел, но это было не так: по первому впечатлению Асман принял иноземца за что-то большее, чем просто волшебник, но теперь был рад, что ошибся, и перед ним всего лишь только маг.

— Все, что ты говорил, подтвердилось, — сказал Асман, — это чудо. А ты, как я понимаю, провидец из тех, что гадают за плату.

— Чудо? Что ты, король! Это слово произносить не стоит. Вот, если бы я по-волшебству построил в твоем замке еще один дворец, тогда бы мы говорили о чуде. Да и-то: чем отличается мгновение, за которое в сказках возводят по прихоти владык дворцы, от ночи, за которую, тоже в сказках, вырастают города? И чем это сказочное время отличается от обыкновенного года, двух или трех когда тысячи рабов, днем и ночью, строят такой же дворец? Который понемногу обрастает городом. Трудом рабов руководят опытные зодчие, под их началом еще и десятки мастеров: каменотесов, кровельщиков и других; свободные люди обходятся даже без каменотесов, не говоря об архитекторах, их жилища вырастают где попало, и является град — безо всякого чуда, но если вспомнить потом: давно ли тут было пустое место, то покажется — лишь миг тому назад… Время так быстротечно, и стоит ли, вообще, нам говорить о нем, и если что-то и есть чудо, так это оно: его необыкновенное свойство складываться в мгновения. А, ведь, еще есть годы и века. Это одно и то же. Ты знаешь?

— Знаю. Читал о том, что временные отрезки — лишь крохи, из которых состоит вечность, и вся она целиком, все время — от сотворения мира до его конца — заключено в мгновенье. Возможно, все это так. Но меня сейчас интересует не это, а тот пуштунец.

— Он все тебе расскажет сам — ты полюбился ему, и он не спит теперь и с нетерпением ждет, когда закончится нареченный ему срок, и он вновь увидит единомышленника.

— Как мне поступить с ним?

— Как хочешь.

— Какую награду хочешь ты?

— Твоей милости, король, — сказал иноземец, склонив голову.

 

Глава 4

— Хорошо, давай разбежимся, — согласился Серж. — Я не хочу неприятностей, ни тебе, ни себе. Но, прежде всего, я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. Знаешь, я-то уже пожил, мне сорок лет и мне кажется, что меня уже ничего не ждет впереди. Ничего хорошего. А ты молода, тебе нужно жить…

Серж подумал, что, кажется, он опять цитирует Чехова, какого-нибудь «Дядю Ваню»? Но вместе с тем, он почувствовал, что эти слова упали на благодатную почву. Зайнаб никогда ничего такого не слышала, и речи эти ей были и сладостны, и непривычны.

Она лихорадочно вскочила с кровати, выскользнув из-под одеяла, вся такая свежая, длинноногая. Серж тут же забыл про опасность:

— Зайнаб, я все хотел спросить тебя…

— Да? — она обернулась, склоненная над своей одеждой взглянула на него, убирая пряди волос со лба, потом снова стала перебирать свои ажурные трусики и бюстгальтер.

— Я все хотел сказать тебе…

— Да, ну что же, что? — она все так же стояла, согнувшись, и пряди волнистых волос спадали и спадали с ее головы. Он подошел к ней, провел по спине, потом подхватил на руки, в ней было килограмм сорок — совершенно детский вес.

— Может быть, — сказал он, — как-нибудь, потом, когда ты будешь свободна, мы поужинаем вместе?

Он почувствовал, что ей хорошо, одно движение пальцев, взгляд, и все стало ясно.

— Поедешь со мной во Францию? Ты же хотела, — сказал он.

— Поеду, — ответила она, — только сначала схожу в туалет.

— Может быть, сбежим ко мне в гостиницу? — спросил он, когда она вернулась и нырнула под одеяло. Он стоял и смотрел на нее.

— Это невозможно, там повсюду глаза и уши, — ответила она. — Лучше ко мне, за моим домом, кажется, не наблюдают, по крайней мере, меньше чем в твоей гостинице.

Он подошел к кровати, присел к ней, Зайнаб прижалась к нему.

«Она не робкая, — подумал Серж, — напротив, если это необходимо, смела до такой степени, что может рисковать своей жизнью с улыбкой»…

Потом они вышли порознь, каждый в свою дверь: Зайнаб — с черного хода, как привыкла заходить, и выходить, Серж — с парадного. Они договорились увидеться на студии телевидения. Он воспользовался поводом, что не видел сюжета и хотел бы его посмотреть в записи.

День казался прекрасным, Серж чувствовал себя необыкновенно здоровым, его ничего не страшило, хотя он и понимал прекрасно, больше обычного понимал, что вообще то он в неудачное время попал в неудачное место. Но с Зайнаб он словно бы побывал на приеме у медиума, ясновидящего. Был предупрежден и подготовлен ко всем неприятностям и не боялся их.

На студии Серж убедился, что люди находят Зайнаб интересной, но она всегда рискует разочаровать их. Хвастунишка в действительности, всегда говорит больше, чем сделала или может сделать…

Вечером они встретились у нее дома. Это была скромная, почти без мебели и оттого просторная трехкомнатная квартира.

— Удай здесь не появиться? — спросил он. Она улыбнулась и ответила:

— Он никогда сюда не приезжал.

Любительница блеска, Зайнб была более приятна в обществе, на людях, чем в интимных отношениях. Очень часто она была настоящим трудоголиком. Но имея предрасположение к созерцанию и лени, оставаясь одна, она становилась инертной. Красивой вещью.

Они вместе ужинали, завтракали, и затем она уезжала на целый день. Сержу казалось, что появись у нее хоть одна мысль он все понял бы. Но с ним она лишалась способности хотеть. Он был способен проникнуть в ее мысли и чаяния, осознать интересы. И она, в общем, никогда не капризничала, стремясь к конструктивному общению. Они все время планировали куда-то сходить вместе, и все время ничего не получалось.

Зайнаб успешно уклонялась от командировок, но через пару дней ее отправили в короткую поездку. Серж вернулся в гостиницу.

В баре он услышал русскую речь. Это Дарья, так похожая на старшую сестру или тетю Зайнаб о чем-то рассказывала:

— Я очень эмоциональна. Вспыхиваю, но быстро остываю. Пью много, но это недостаток всех журналистов.

— Расскажи, про свои профессиональные секреты, — спросил ее кто-то.

— Я знаю, как брать интервью, — сказала она, — как раскручивать людей на откровенность. У каждого профессионала есть какие-то свои методы, есть они и у меня. Например, такой… Когда я прихожу брать интервью к очень серьезному, влиятельному человеку, я напускаю на себя вид прожженной, опытной женщины, которую ничем не удивишь, которая все знает, все видела, все прошла. Задаю вопросы, а потом — как бы теряюсь, и даю ему понять, что он — подавил меня своим интеллектом.

— А если это женщина? — спросил Серж, присоединяясь к компании русских журналистов.

— Не делаю я интервью с женщинами, — призналась она, — мне не нравится это. Только с мужчинами… И вот мой собеседник видит, что такая опытная женщина растерялась в его присутствии. Ему хочется мне помочь. Ведь я вся такая растерянная, потерявшая всю свою самоуверенность. «А-а! Никто не мог ее сломать, а я то это сделал» — думает он. Так мы налаживаем контакт.

Таких способов много. Женщина должна играть в зависимости от того, как она выглядит, сколько ей лет. Если в юности я использовала широко распахнутые глаза, в которых читалось: «Ах, как я мечтала встретиться с тобой с самого детства! (и заплакать) «. То сейчас мне это использовать будет уже смешно. Приходится менять тактику. Все зависит от ситуации, от человека, от того, чего он хочет.

Одно из самых трудных моих интервью — с одним известным оперным певцом, я делала три месяца. Потом его жена тоже певица недоумевала: как он мог дать такое интервью этой девчонке, которая вообще не в его стиле? Он и сам мне говорил: «И что ж в тебе такого-то, ведь не люблю же я такой тип! А ведь сидим уже столько часов и столько дней, пьем и разговариваем». Нужно быть сумасшедшим, чтобы подписать такое интервью, но он его — подписал. Конечно, надо пить с человеком, если не пьешь, то трудно.

— Ты всегда доводишь дело до конца? — спросили ее.

— Нет, много людей, с которыми я встречалась, — сказала она, — разговаривала. Потом, когда дело доходит до публикации, они понимают что наговорили лишнего, начинается агрессивное воздействие на меня.

Если помните, мое интервью с одним известным певцом было «на ты». Представляете сколько нужно было выпить, чтобы перейти с ним «на ты»? Вообще все интервью должны быть «на ты». Как только человек переходит эту грань, то сразу возникает более доверительная интонация. Для того чтобы перейти «на ты» я, якобы случайно, как-то раз оговариваюсь. Потом долго извиняюсь, если человек намного старше меня. Собеседник говорит: «Да ладно, не извиняйся». Но мы переходим какой-то барьер.

«Вот ведь как, — подумал Серж, — это целая методика. Своего рода Карнеги».

— А вы знаете, — сообщил Георгий Петров, — американо-британские войска начали выдвигаться к иракским границам.

Все кроме Сержа были в курсе событий, что американцы приступили к военной операции для разоружения Ирака. Три с половиной десятка стран оказали штатам поддержку в виде использования аэродромов, разведданных, тылового обеспечения и использования боевых подразделений. Для него это оказалось новостью.

На другое утро Серж проснулся из-за того, что громко говорило радио, которое он забыл выключить накануне. Немного болела голова.

«По иракской территории было выпущено 73 ракеты. Бомбардировкам подверглись города Басра и Танум. Удей ат-Таи сообщил, что на юге Багдада погиб один мирный житель, еще несколько получили ранения. Парламент Турции разрешил пролет через свое воздушное пространство самолетов ВВС США…»

Дотянувшись до радио, Серж нажал на кнопку выключения. Нужно было срочно уезжать. Сейчас уже действительно срочно. Но с другой стороны здесь много журналистов и особой опасности нет…

Он спустился в бар, выпил рюмку коньяка. Потом решил позвонить на студию. Зайнаб была на месте, но не брала трубку, ссылаясь на занятость. Она монтировала сюжет.

Серж узнал как лучше всего было уехать: через Сирию, все так делали. Но наем машины подорожал втрое. Он вызвал такси и поехал на студию.

На одной из улиц разбирали завалы. Передвигаться на транспорте становилось все менее удобно. Совершено очевидно, что скоро город станет сплошным криминогенным районом, населенным подозрительными личностями.

— Что это? — спросил Серж водителя.

— Вы не слышали ночью?

— Нет я так крепко заснул, — ответил Серж.

— Американцы ракетами обстреляли Багдад, ранены 36 человек, — сказал водитель. Потом он добавил тише:

— Говорят, что агрессору захватили полуостров Фао на юге. Чего только не шепчут на рынке. Вроде бы был где-то выброшен воздушный десант. Разведчики США и Великобритании уже в пустыне к западу от Евфрата.

— Да что вы говорите, — сказал Серж.

— Но это все чепуха, — сказал водитель. — Мы их остановим. Войска противника не продвинутся ни на метр от границы. Уже сбит один самолет. Наш президент пообещал за сбитые самолеты и вертолеты, а также за взятых в плен солдат денежные награды.

Его долго не пропускали внутрь. Наконец вышла Зайнаб, провела его. Они остановились поговорить на лестнице. Она была вся в своих деловых проблемах. Внутреннее беспокойство мешало Сержу адекватно общаться с ней.

— Нужно уезжать, — сказал Серж, у которого появилось желание решать вопросы силой, но он тут же почувствовал, что что-то изменилось.

— Ты поезжай, — ответила Зайнаб, улыбаясь, заглядывая ему в глаза снизу вверх и поглаживая его по плащу. Он чувствовал как опасается она ссоры, вспышки ревности с его стороны, а то и чего похуже.

— Поехали вместе, — сказал он неуверенно.

— Вместе не получится, — ответила она. — Нас перевели на военное положение.

— Давай тогда поженимся, — сказал он. Это были плохие новости. Она прижалась к нему и сказала, глядя в глаза:

— Вообще-то я замужем, — сказала она, наморщив носик, как о каком то досадном курьезе, стремясь сгладить для него это сообщение.

— За Хусейном? — удивился Серж.

— Нет, что ты, — сказала она торопливо.

— Ты что-то говорила про друга, — сказал Серж. Он все равно считал своим долгом увезти ее. — Я не думал что ты замужем.

— Мы с ним и есть друзья, земляки, коллеги, — пояснила она. — Предполагалось, что это будет фиктивный брак. Иначе как бы я могла работать? Девушке работать не полагается, только замужней женщине.

— Разведись, — предложил он неуверенно.

— Сейчас он в тюрьме. Развод будет выглядеть некрасиво. И, между прочим… ты знаешь, как меня зовут?

— Конечно не Зайнаб Делиль? — спросил он. — Я должен был догадаться, уж очень по-французски звучит такая фамилия. Это псевдоним?

— Да, — призналась она. — Хотя я меньше всего думала про французский, когда его брала себе. Это получилось случайно.

— Как же тебя зовут на самом деле? — спросил Серж.

— Легаа, — ответила она.

— Это, по-моему, не арабское имя? — подумав, сказал Серж.

— Да, я ведь с севера, — объяснила она. — Из Кардистана.

— Удай знает? — спросил Серж.

— Да, — сказала она. — Ему все равно. Он мог себе это позволить. К тому же тогда, год назад, когда мы с ним познакомились, я была так далека от политики…

— Легаа, — повторил Серж, чтобы запомнить. Его чувства и эмоции были где-то далеко, отдельно от него. Ему было хорошо, приятно рядом с ней. Психологические переживания и личные проблемы казались чем-то невозможным. Но, подумав, он легко понял и представил себе к чему могут привести заблуждения относительно перспектив их совместной жизни и вообще реалистичности этого прожекта. Он рискует серьезно пострадать от интриг этой милой, наивной чудачки.

— Нам нужно немного переждать, — сказала она. — Бомбят не только Багдад, еще и Куркук, Мосул, Тикрит. Ты знаешь, что ранили больше двухсот человек? Так что будь осторожен. Американцы в пригороде Басры. Я слышала, что 51-я дивизия иракской армии это более 8 тысяч человек сдалась.

— Президент Буш направил письмо в конгресс с формальным уведомлением о начале военных действий в Ираке, — сказал Серж равнодушно, — я слышал по радио. Это война. Вот это уже война.

— Ты можешь спокойно ехать, — сказала она, — я останусь.

— Ну хорошо, — ответил Серж тихо, — завтра поеду. Сегодня вечером увидимся у тебя?

— Я постараюсь, — сказала она и поцеловала его.

«Что касается эксцентричности, — подумал Серж, — то это скорее всего только видимость. Разумеется, она любит, чтобы ее замечали, и одевается так, чтобы заметили. Но по-настоящему она глубоко и полностью консерватор, даже в политических взглядах, даже в ущерб себе. Не доверяет никому и полагается только на саму себя. Вместе с тем щедро раздаривает советы. Вполне определенно, что она кажется искателем приключений. Но что-то не верится. Ее распирает от абсурдных и неосуществимых проектов, которые все — несбыточные мечты. Она любит мечтать, созерцать, воображать из себя героя, но делает это в домашнем уюте и комнатных условиях. Это доморощенный философ с крайне близорукими взглядами».

 

Глава 5

А в сие время на не почерневшем еще до конца небе мелькнули две звезды. Они пронеслись, черкнув по небосводу короткими путями и скрылись почти что в одной точке, образовав своими сверкнувшими орбитами букву «V».

— Я хочу видеть тебя дворцовым звездочетом, это место вакантно. Дворцовый звездочет умер месяц назад, он служил еще моему отцу и скончался в спокойной старости. У меня есть еще два звездочета, но они не предсказали мне еще ничего плохого, а это настораживает. Ты мне подходишь.

— Но, я хочу узнать — продолжил король, — уж, прости меня, может, я стараюсь проникнуть в запретную область — но, все-таки: если ты не знаком с пуштунцем, не близкий друг ему, то, как ты узнал?

— Я не знаком с ним, — ответил собеседник, — и не друг ему. Иначе я не назвал бы его тебе. Мы виделись единожды.

— И ты не считаешь чудесным столь скорое проникновение в человеческую душу?

— Нет! А ты волен считать чем угодно… Что, вообще-то, называют люди чудесным? То, что им неведомо, а потому — загадочно. Поэтому, коли ты того хочешь, — называй чудом. Но так лишь для тех, кто не освоил приемов распознавания людских помыслов и деяний. Я этим знанием владею, но должен сказать, что знание это сушит жизнь и лишает ее живой прелести.

— Знание вообще или это знание? — уточнил Асман.

— Наука нераздельна, — ответил маг, и она и есть чудо для непосвященного. Для тех же, кто ее постиг, она — способ жизни, и если жизнь есть тоже чудо — одно из многих в этом мире, как утверждают поэты, то и наука — тоже.

Так они беседовали под темным небом и благосклонными к одному из них звездами в покое уснувшего города, говорили до тех пор, пока Асман не обнаружил, что стоящие тут же стражники спят крепким сном, стоя и сжимая свои алебарды.

Они проговорили почти до утра и расстались в час, когда первый предрассветный луч пробился сквозь земную твердь на востоке.

Асман оставил своего нового звездочета на крыше, не договариваясь о встрече, так как теперь Маг был должен всегда находиться под рукой.

Приготовления Его Величества ко сну совершались обыкновенным порядком, но происходили на этот раз, что, впрочем, случалось — в предрассветных сумерках.

Лейла спала. Король лег к жене, она почувствовала его, но не пробудилась. Он некоторое время разглядывал ее, прикоснулся губами к теплой щеке. Она только и пролепетала что-то во сне, кажется, его имя. Стараясь не разбудить, Асман — впервые за их совместное пятилетье — сблизился с нею без ее помощи и участия и осторожно принялся проделывать некий супружеский ритуал, который на этот раз даже не разбудил Лейлу, а королю заменил ночной сон, слившийся со сладостным мгновением предутреннего блаженства…

В условленный срок — вечером перед намазом — Асман был на лужайке у городской стены. Король узнал к тому времени все о делах Филояди — пуштунского мстителя. Знал, где он остановился, сменив место ночлега на более пристойное, для чего пошли в ход деньги, которые пуштуш свято берег до этого момента.

Он остановился в караван-сарае, хозяин которого был осведомителем тайной службы. Филояди только и был занят, что поисками единомышленников, но в этом не преуспел. Правда, он завербовал еще одного человека (кроме Асмана), но тот был подосланным агентом.

Подъезжая к условленному месту, Асман придержал коня — ему не хотелось вторично молиться с Филояди, и он предпочел переждать в кустах время намаза. Он видел, как пуштун со шпионом сидят, ожидая его, и беседуют, потом, услыхав далекого муллу, расстилают коврик и молятся.

Когда они закончили, Асман выехал к ним. Соскочил с коня. Он был на этот раз один, без сопровождения — не было нужды, поскольку место встречи оцепили переодетые в рванье стражники, предварительно прочесав местность, чтобы тут не было настоящих оборванцев. Никакая опасность короля, таким образом, не подстерегала, и телохранитель остался в кустах.

— Асаляму алейкум, господин! — приветствовал короля пуштун.

— Алейкум асалям, — ответил король и, показав на шпиона, спросил, — кто это?

Он изобразил удивление довольно прилично и был собою доволен, поскольку не ожидал от себя способностей к лицедейству. Он прекрасно знал шпиона — самолично выбирал и инструктировал его. Выбирал втайне от горбуна, которого из озорства не посвятил в готовящуюся операцию.

— Это надежный человек, — объяснил Филояди.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал король и поспешно добавил, чтобы пуштун ничего не заподозрил, — раз ты так говоришь.

Затем он спросил пуштуна:

— Ты здесь и, значит, доверился мне?

— Да, мой господин, я, встретив тебя, почувствовал уверенность. После нашего знакомства дела мои улучшились. Я нашел единомышленника, правда — всего одного.

— Не надо торопиться, — успокоил его король, он прохаживался по поляне, в то время как шпион взяло под уздцы его коня. — Какие у тебя планы?

Пуштун, помолчав немного — то ли все еще колеблясь, то ли собираясь с мыслями — медленно начал:

— Пять лет назад, когда погиб мой государь — великий шах Исмаил — недруги похитили его детей. Мы думали, что их умертвят, но наследники нашего господина остались живы, я выяснил это, когда приехал сюда и стал расспрашивать. Дети живы, коварный враг держит их у себя из какой-то непонятной осторожности — он хитер!

— Бедные малютки уже пять лет как заточены в подземелье, — подал голос шпион.

Да! — подхватил пуштун, — то есть, мы не знаем, где их держат…

— Это нужно выяснить, — важно заметил король Асман.

— Пока что это не так существенно, господин, — заметил Филояди, — не так важно потому, что у нас нет ни сил, ни средств на то, чтобы выкрасть этих несчастных детей и объявить старшего наследником шахского престола!

— Но, может быть, этот королишка Асман сам хочет, когда мальчик вырастет… посадить его на троне?

— Мы должны опередить его, — заявил Филояди.

— Хорошо, — сказал Асман, — но каковы пути к этому? Как ты хочешь похитить наследников из-под носа короля, ведь дворцы охраняются. Кому, как не мне, это знать!

— Есть несколько способов, детей, конечно, не всегда будут держать в одном месте, их можно будет выкрасть, когда бдительность их главного тюремщика притупится. Их не могут все время держать взаперти, ведь, они потомки знатного рода! Если же нет, то остается подкуп и подкоп. Подкупим стражу. Если же не получится — проникнем в королевский замок, прорыв ход.

— Великолепно. Однако, и на то и на другое необходимы деньги, и еще неизвестно, на что больше, — сказал король.

— Да, мало осталось истинных приверженцев шаха. Но если б у нас были деньги!

Тут он, до того вращавший очами под опущенными книзу ресницами, поднял взор на Асмана, и король понял, что изображаемый им персонаж нужен пуштуну в качестве финансиста.

— Сколько нужно червонцев? — спросил он.

— Три тысячи, — сказал Филояди.

— О-о! — протянул Асман огорченно, — это слишком значительная для меня сумма. Я должен знать, что получу в случае благополучного завершения операции… В случае провала я знаю, что меня ждет.

— Мой господин, — сказал Филояди, — я не могу сейчас поручиться за благополучный исход. Но можешь не сомневаться, что если Аллах на нашей стороне, то эти тысячи вернуться к тебе десятикратно умноженные!

— Но, все-таки, три тысячи — это слишком крупная для меня сумма, — сказал Асман, конечно же, лицемеря, но пуштун был ему так не симпатичен, что он даже в этой призрачной интриге, в игрушечном заговоре, не хотел ему потакать.

— Сколько же ты можешь дать? — спросил Филояди с надеждой.

— Тысячу динариев. Я думаю, на первое время хватит, ну, а в случае удачного начала, мы найдем золото.

— Хорошо, — сказал Филояди, — у меня есть сотня золотых — я обзавелся ими не самым честным образом, да простит меня Аллах, но они пойдут на доброе дело.

— Все способы хороши, — успокоил его Асман.

Они уговорились купить на эти деньги домик и организовать видимость торговли. Шпиону было поручено заняться как раз этим и еще искать способы проникновения в Закрытый королевский город.

Филояди же решил заняться вербовкой сторонников; если же это не будет получаться здесь, то поехать на родину — в покоренное Асманом государство и там уж найти смелых людей из числа знакомых шахистов, приехать с ними сюда и закончить операцию.

Король возразил против отъезда пуштуна, сказав, что сомневается в способностях его человека — шпиона. На что пуштун ответил, что другого нет, а на родину должен ехать только он, потому что только он сможет отыскать нужных людей, только ему поверят.

Король больше не стал возражать, но сожалел, что не смог убедить несчастного заговорщика остаться в столице. Дело в том, что он, не без основания, рассчитывал, что на Филояди, как на приманку, будут попадаться самые ненадежные из его подданных.

Но быть слишком настойчивым он не мог, и группа заговорщиков порешила остановиться на этом. Вскоре был найден и куплен подходящий дом, и Филояди поселился там вместе с верным шпионом. Они решили назваться не торговцами, а толмачами — Филояди знал несколько языков: кроме персидского, пушту и дари — и эта профессия, связанная с разговорами, могла помочь для вербовки кадров заговорщиков.

Прожив в столице некоторое время, он не соблазнил никого, и вынужден был уехать. Их расставание выглядело трогательно: Филояди низко поклонился королю, а потом, робко приблизившись, поцеловал его в плечо, сказав, что уезжает, наверное, надолго. Так оно и случилось — он отсутствовал целых пять лет.

Вечером перед заходом солнца король, как обычно, принимал придворных…

Он немного запоздал на аудиенцию, зашел в Розовый дворец, навестить юных племянников-воспитанников. Ему особенно нравился старший — он был необыкновенно живым, подвижным, поэтому тяготился своей роскошной «темницей», и если бы не прислуга, зорко следившая за ним, нашел бы возможность покинуть ее. Ему исполнилось семь лет, но это был — продолжатель породы Исмаил-Шаха — крупный мальчик с красивыми, несколько грубоватыми чертами лица и невысоким, заросшим почти до бровей густыми волосами, лобиком, хотя его регулярно брили, чего он не любил, как и сам Государь — его приемный отец. Но король Калистана не позволял никому кроме себя самого вольностей с обычаями и никто в его государстве, исключая полуумных нищих, питавшихся подаянием, не отращивал на голове волос. Мужчины носили бороды и брили все остальное, женщины — только все остальное.

Асман не брил себе ничего. Но не потому, что презирал или не любил этот обычай, он не видел в нем ничего плохого, а просто-напросто — опасался человека с бритвой в руке. И ему казалось, он имеет для этого все основания, и не пытался преодолеть в себе этого опасения. Его голову брила один раз в год перед большим празднеством жена Лейла. Все же остальное время он обрастал волосами, что позволяло недругам короля, которых, как уже было сказано, с каждым днем становилось все меньше, сравнивать его с голодранцами, с теми дервишами, что «ради Аллаха» получают от правоверных пищу и кров.

Асман провел в Розовом дворце — одном из пяти в Закрытом королевском городе, почти два часа, это был самый старый из королевских дворцов. Асман жил там в раннем детстве, но не любил его; при жизни отца Асмана — великого Таймура, в Закрытом городе было три дворца и две мечети. Асман построил еще одну мечеть, но, правда — вне пределов замка. И два огромных, роскошных дворца. Один для себя, в первые годы своего правления, второй — для жены.

В Розовый дворец он заходил редко — не чаще раза в месяц, или в два. Но дети почти всегда приятно развлекали его. Близнецы в младенчестве очень похожие, почти не различимые, день ото дня менялись, девочка хорошела, мальчик все еще очень похожий на сестрицу лицом, носил уже отличную от ее одежду и имел, в результате частых игр и фехтовальных упражнений (которым его начали обучать с 3-х летнего возраста) гордую осанку. Он чуточку напоминал королю принца — но был гораздо мягче маленького властолюбца Асмана — его характер смягчала постоянная близость сестры.

Но на старшем Исмаилите — даже эта близость ничуть не сказывалась. Он жил в мраморных палатах, внутреннем садике с фонтаном, в бессчетных залах — словно в тесной клетке, пока что сам того не осознавая. Пока ему еще хватало развлечений, придумываемых слугами, шутами, строгими учителями, имевшими право с разрешения короля, высечь его, но пока еще не воспользовавшимися этим правом ни разу. Хотя Махоммат — так звали мальчика — часто давал им повод. Асман чувствовал, что старший из его приемных детей скоро осмыслит кто есть кто, и в каком отношении друг к другу они с королем находятся.

Но пока что он был живой и резвый ребенок, и королю доставляли удовольствие игры с ним. Число маленьких друзей Махоммата — рабов и детей вельмож — время от времени увеличивалось.

В этот раз они пофехтовали на бамбуковых палочках, причем Махоммат показал изрядную сноровку и за это его учитель, присутствовавший тут же, получил похвалу. Потом мальчик потянул короля в сад, где — попросив его отослать слуг — показал под страшным секретом три маленьких птичьих яйца в аккуратном гнездышке, для этого пришлось продираться сквозь розовые кусты в дальний угол сада, представлявшегося малышу огромным, полным чудес и неожиданностей.

Асман вспоминал: было ли у него в детстве такое гнездо? Не вспомнил и решил, что наверное не было. Вслух он предположил, что яички брошены птицей, которую Махаммат спугнул, но тот заверил, что такого быть не может и он без сомнения поймает ее, но вот только ему не разрешают ночью выйти в сад.

Король успокоил его, сказав, что не разрешают правильно, потому, что он мал, но когда подрастет, тогда Асман возмет его с собой на охоту и что, по-видимому, это случится уже довольно скоро.

Они остались довольны друг другом. Махоммат только хотел знать, скоро ли он вырастет, скоро ли король придет опять? Асман обещал заходить почаще.

Что касается другого мальчика, гораздо менее приметного чем брат старший, он был еще только неполных пяти лет, но чувствовалось, что в нем и не будет никогда махамматовой живости, он дичился короля и трогательно искал поддержки не у своих нянек, к которым как и брат, и как юный королевич (как и все дети) относился словно к мебели, а у сестренки. Он брал ее за ручку и сразу успокаивался, и хотя не отвечал еще на шутливые вопросы короля, но уже держался менее испуганно. С сестричкой ему было приятнее чем с кем либо, она тоже любила его и он почти не мешал ее играм с подругами-рабынями, потому, что был послушен и не любил докучать. Он знал несколько фехтовальных приемов, но учился этому без желанья, зато хорошо осваивал стихи из Корана, которым его пробовали учить, и даже раньше, когда еще не пробовали — подслушав занятия Махоммата.

 

Глава 6

Опоздав на аудиенцию, король к тому же слушал невнимательно, но упоминание об Ахмет-Хане заинтересовало его. Были или нет причины для беспокойства — расскажет начальник тайной службы. Визирь же сообщил, что окрестные дехкане охотно платят за воду, проведенную Ахмет-Ханом, но при этом еще богатеют и покупают себе наложниц и рабов.

— Мы могли бы брать у них две третьих урожая, Ваше Величество, — предложил Визирь.

— Не пора лди тебе на покой? — ошарашил его Асман спокойным вопросом, а пока старик бледнел и старался справиться с внезапной одышкой, чтобы ответить королю достойно, что-нибудь вроде: «Я твой преданный слуга и во всем подчиняюсь тебе», Асман добавил:

— Крестьяне богатеют вместе со мной. Я возьму у них эти «две трети» по твоему глупому совету, а в следующем году эти же «две трети», то есть моя доля, будут в три раза меньше, а если слуги захотят, чтобы размер подати в следующем году был равен нынешнему, то через два года наступит бедность, а через три — голод. Ты болван, визирь, коли даешь такие советы. Зачем мне столько хлеба? Или я купец и должен им торговать? У меня в стране хватает купцов, пусть они покупают и хлеб и все остальное, а я буду облагать их пошлиной.

— Натуральный налог велю снизить, — продолжал далее Асман, между тем, как Визирь более или менее пришел в себя, понимая, что если король учит его политэкономии, то рубить голову в ближайшее время не станет, — армия сейчас невелика, и хлеба ей хватает, что-то я не приметил недовольства среди солдат. Денежный налог тоже повышать не буду.

Визирь простер ладони кверху и закатив глаза простонал:

— Поистине Аллах снизошел милостью на нашу страну, даровав ей мудрейшего из королей, когда либо живших в этом мире!

— Визирь, ты впал в детство твой сын должен скоро заменить тебя на этом месте, — сказал Асман внимательно глядя на старика, на его реакцию, но разглядел только беспредельное удивление, он прослужил на своей должности после евнуха Дахара всего полтора года, и на его место метили, и были вполне достойны его, несколько иных юрких царедворцев. Но он никак не ожидал видеть своим преемником собственного сына. Вообще-то и король не ожидал никогда увидеть красавца Зайдуна своим визирем, но он был король и, в отличии от своего слуги, мог себе позволить не ошибаться в своих ожиданиях.

— Думаешь, он не достоин заменить тебя? — спросил король.

— Господь наградил меня единственным сыном, остальные дочери, — сказал визирь.

— Но ты доволен? — продолжал допытываться Асман.

— Я счастлив, что мой наследник послужит Великому Королю… Но он молод.

— Ты сомневаешся в его способностях?

— Он еще молод, Ваше Величество, ему ведь нет еще и двадцати пяти.

— Ну что ж, визирь, в таком случае, я пошлю его набраться опыта в Ассирийское царство. Там спокойно (и на престоле надежный вассал — племянник Асмана, сын его старшей сестры — так что заговор маловероятен — добавим мы от себя). Нужен дельный человек. Пусть едет на днях. А когда Бог призовет его отца — вернется и компенсирует мне потерю. Я так решил. Ступай.

Визирь с растерянностью на лице, пятясь вышел.

Опять садилось солнце, освещая куртины деревьев, глинобитные улочки, минареты, с которых вот-вот должны были кричать к вечернему намазу муллы. И опять на затемненной стене, что выглядела серой на фоне садящегося за ней солнца, Асман заметил в том месте, что и вчера пеструю точку, пятно, сегодня она сдвинулась пока Асман смотрел туда и стало ясно, что пятныщко живое, ходит и может быть, думает.

Сзади раздалось покашливание. Шеф шпионов ждал когда к нему обратятся. Но Асман сразу отослал его, спросив только: нет ли чего чрезвычайного, но ничего особого не было и король приказал только перенести завтра конный выезд-инкогнито с раннего утра на закатное время перед намазом. Шпион склонил голову и удалился. Когда он пропадал в дверном проеме, Асман обернулся и успел только заметить его уродливый профиль и озабочено белеющий нос.

Найдя на пыльном пути войны свою частичку — вовсе не половину, маленькую часть своей души — Асман не сразу понял какая это часть: управляющая или подвластная, разъединяющая или собирающая грани личности, что стремятся к распаду. Но это была, как оказалось по прошествии лет, — составляющая души под названием Счастье. Его крохотное счастье, которое он пил ежедневно по капле, с успехом растягивая на годы. Все же остальное в нем называлось иначе, хотя, как правило, люди путают со счастьем то, что им не является: гордость и властность, ум и проницательность, удачливость и сообразительность, красоту. Забывая, что все это вовсе не счастье, и даже не путь к нему. Иногда — это суррогат, когда уж совсем невмоготу. Но счастье — само по себе. У кого-то — больше, у кого-то — меньше, кому-то его вовсе не дано.

Асман и Лейла, кроме взаимного влечения, которое вовсе не редкость между мужчиной и женщиной, были объединены еще таким пустяком как малое время, необходимое для сна. Они встречались для ночного отдыха очень поздно, но никто из них не тяготился этим. Как правило, вечер Лейлы заканчивался чуть раньше; уложив детей королева с помощью служанок и евнухов совершала вечерний туалет в особой зале, куда из дворцовых бань доставляли все необходимое, и, переодевшись, направлялась в одну из спален одного из дворцов, в котором королевская чета жила в данный момент. Жилище менялось по прихоти короля, а спальня назначалась дворецким с таким расчетом, дабы каждую ночь король с королевой проводили в новом интерьере. Лейла, оставшись одна, наверняка бы заблудилась в дворцовых анфиладах, ей помогали ориентироваться слуги, из коих она знала в лицо 2-х, 3-х, да свою любимую служанку-подругу, которая провожала ее к постели и развлекала до прихода Асмана.

Его Величество после захода солнца, когда огненный диск не беспокоил больше короля своим ревнивым присутствием, шел в библиотеку, где принимался за одно из самых приятных своих, в течение суток, занятий. Библиотека была обширной и при его предшественниках, а при нем выросла вдвое. Он читал там и беседовал с мудрецами. Причем он прошал им видимость полнейшего отсутствия мудрости ради их авторитетного в его глазах звания. Здесь в вечерние часы, иногда бывал строитель каналов Ахмет-Хан.

Ближе к полночи, когда звезды разгорались в полную силу, король встречался с древними старцами — дворцовыми звездочетами.

Но Лейла, почти всегда, дожидалась его. Правда иногда ей это только казалось, она начинала дремать, разговаривала со служанкой-фрейлиной, которая тоже засыпала близ высокого ложа с балдахином из шелка и парчи, что никогда не задергивался.

Король приходил в спальню свежий после вечернего умывания и уже переодетый ко сну, целовал жену, она тут же просыпалась и супруги подшучивали над юной служанкой, которая была всего-то на два года моложе Лейлы, но в этом возрасте — это значительно. Посмеиваясь над служанкой, уснувшей подле кровати, они либо будили ее, либо Лейла сама потихоньку проходила в смежную спальную залу, посмотреть на спящих детей. Потом она торопливо возвращалась к мужу, счастливо улыбаясь в лунном свете или золотистом мерцании масленых светильников; за затворенными дверьми осторожно погромыхивали оружием стражники, облегченно усаживаясь после нескольких часов проведенных на ногах. И Лейла, болтая на ухо Асману о чем-то своем, важном уже не столько для интересов государства, сколько для них двоих, расслаблялась на своем посту, дождавшись минуты счастья, лучше которой не было у нее.

Их ночные любовные игры становились год от года проще, лишь изредка повторяя эротические оргии первого знакомства, превратились скорее в обязательный, но от этого не менее приятный ритуал, уже лишенный какого бы то ни было элемента интимности, и иногда прерываемый проснувшимся среди ночи ребенком, которого приносила мгновенно пробуждавшаяся для выполнения своих обязанностей служанка, представавшая по просьбе Лейлы с младенцем в руках в полумраке спальни у их балдахина. Асман тогда смиренно прерывался и, дав женщинам сделать свое дело, в ту же секунду как дитя засыпало и служанка бережно относила его в кроватку, возвращался к Лейле, чтобы, завершив начатое, заснуть на груди жены для скорого пробуждения в ранний утренний час, дабы, со все еще неубывающими силами, вернуться к выполнению великих и небольших дел своей жизни.

На другой день Асман приказал подготовить прощальный обед в честь отъезжающего сына главного визиря.

Позавтракать же он решил с женой и маленьким Асманом в спальне, вызывая по очереди к себе то заведующего печатным двором, то главного конюшего, то шефа тайной канцелярии, то начальника дворцовой стражи, то визиря по иноземным делам — своего кузена Хафиза. Его он пригласил разделить трапезу и тот снял туфли и уселся, поджав ноги, к столику. Начальник же дворцовой стражи — высокий полный воин по имени Бакы — родом турок, в то время как большинство его подчиненных были сикхи — стоял при этом поодаль и докладывал о состоянии дел, он, конечно же, не удостоился чести трапезничать с королем, но его облагодетельствовал маленький Асман, шаливший за столом, и, наконец, отпущенный матерью на свободу, после того, как ей надоело потчевать непоседливого ребенка. Принц подбежал к Бакы и потребовал, чтобы ему дали ятаган.

— Но у меня сейчас нет ятагана, — смущенно сказал воин маленькому существу, достававшему ему только до колен, у него и в самом деле не было с собой оружья, только кинжал у пояса, Бакы жалкими глазами посмотрел на короля, ища защиты, а принц подбоченился и крикнув: «Ах так!»— принялся пинать его носком сапога по голеням.

— Ваше Высочество, немедленно прекратите! — негодующе произнесла Лейла, а король попросил Бакы поиграть с принцем. Воин опустился на колени и получив тычок кулачком в нос — заулыбался.

— Хотите покататься на лошадке? — спросил он маленького Асмана и встал перед ним на четвереньки, звякнув кинжалом о мраморный пол. Его кинжал не интересовал принца, у которого был почти такой же, но маленький: кинжалчик ничего не резал кроме мокрого песка, но это было несущественно. Принц тут же, не дожидаясь дополнительного приглашения, забрался на Бакы верхом и закричал:

— Какая же ты лошадка, ты слишком большой, ты настоящий слон. Поехали и труби.

Бакы, трубя по-слоновьему и мерно покачивая головой, пошел по зале, в то время как королевская семья продолжала свой завтрак.

Он затянулся из-за докладов и наконец Лейла удалилась вместе с принцем, дабы не мешать Асману, который, разделавшись с текущими финансовыми делами, безопасностью в государстве и охраной персоны короля, а так же делами кавалерии, принялся вместе со своим братом — Визирем Хафизом, высоким красивым брюнетом, разрабатывать план действий нового посланника в подвассальной Ассирии, где правил родной брат Хафиза. Время от времени они отвлекались общими воспоминаниями детства и пересказывали недавние охоты.

Они разговаривали до самого обеда, который был назначен на полдень. Калистанцы — болтливая нация и Асман замечал за собою эту национальную черту. Минут за двадцать до назначенного срока расстались, чтобы переодеться перед пиром, что начался с прибытием короля, объявленном глашатаями. Асман объявил самолично, мгновенно замершей зале, что он дает обед в честь своего любимца — нового посланника в Ассирии — Зейдуна, сына своего мудрого визиря Хакани.

Виновник торжества подошел, приглашенный королем, приложился к руке и был всемилостивейше обласкан: король обнял вновьиспеченного, зарумянившегося посланника, посадил одесную — по правую, только что целованную руку от себя — и взмахом шуйцы, дал знак для начала пира.

На усаживающихся гостей, среди которых случайных людей не было, только важные государственные сановники, обрушилась музыка со сделанных на заморский манер хоров, и поварята понесли из кухни горячие пряные блюда.

Пирующие беи будут расходиться по дворцовым покоям, покуривать кильяны и сходиться вновь, привлекаемые музыкой и танцами полуобнаженных красавиц. Акыны и просто музыканты — дворцовые и заезжие — будут сменять друг друга, поочередно вгоняя пирующих то в слезы, то в веселье, и все для того только, дабы все запомнили надолго скорый отъезд в далекую Ассирию визирева сына — кандидата на место отца.

Но ни Зейдун, ни Асман не должны были засиживаться на своем пиру, первому предстояло собираться в дальний путь, чтобы завтра поутру выехать, король же — не любил шумных сборищ — он никогда не засиживался на пирах, предоставляя тем самым гостям полную свободу в получении удовольствий, чего они были лишены при нем, смущаемые великим присутствием.

Асман подумывал уже уходить и ожидал удобного момента, когда окончатся здравницы, грянет очередная музыка, чтобы ему не прощаясь уйти, оставив вместо себя голос геральда-глашатая.

Но тут, перебивая аромат щербета, кусочек которого король держал в ладони, изображая трапезу, до его ноздрей донесся резкий запах жасмина и он услышал отчетливый шепот:

— Ваше Величество, вчерашний дервиш доставлен…

Король повернул голову туда, где возможно мог быть его вчерашний странный знакомец с мерцающими без блеска глазами, в угол залы, где кончался ряд колонн, но никак не среди пирующих. И он увидел там склонившуюся в низком поклоне фигурку.

Король тут же, оставив думать о приличьях, встал, и, положив на плече Зейдуна руку, сказал ему тихо: «Отправляйся домой, завтра выезжаешь», потом пошел, сопровождаемый начальником тайной службы к склоненной фигурке, разместившейся меж двух рослых воинов в черном — цвет тайной стражи, в отличии от парчи дворцовой стражи, светлозеленого — королевской гвардии, голубого с белым — столичного гарнизона, и темно-зеленого с коричневым — цвета калистанской пехоты; кавалерия же не была колористически регламентирована и одевалась во что попало, лишь щиты ее и значки были одинаковы в подразделениях.

Асман подошел к дервишу, тот медленно разогнулся и оказался почти одного роста с королем — лишь чуть пониже, но значительно уже в плечах и торсе. Его со вчерашнего дня переодели и теперь он был одет как дворцовые слуги: в серых шароварах и белой рубахе до колен, но перевязан своим изодранным цветастым кушаком, с которым, видимо, не пожелал расстаться; островерхого мехового колпака на нем не было, но свежевымытые волосы, немного, как и борода подстриженные, поднимались пышной копной, словно барашковая папаха.

В руках он держал четки и священную книгу в деревянном переплете, застегнутом кожаным ремешком.

Но и без «Корана» Асман узнал прищуренный взгляд книгочея, который был, — мучительно напоминая отражение в зеркале, расположен на лице предательски обнаруживающем (находясь против королевского лица) их расовое, почти семейственное сходство, среди прочих яйцеобразных лиц с заросшими щетиной лбами».

 

Глава 7

Выяснив, что едет один, Серж успокоился. Значит, можно было и самому — не слишком торопиться. Он отсчитал несколько десятков долларов, чтобы Зайнаб потом не пришлось за него разоряться, положил их на видном месте, прижав ее заколкой, и набрал с домашнего телефона номер профессора Фон Це.

Серж доложил ему, что нашел два варианта рукописи, скоро выезжает в Европу, и, возможно, привезет один из них.

— Какая удача! — обрадовался старик. — Я даже представить себе не мог, что все так сложится. Положительно эта война нам на руку. То есть, война — часто бывает на руку кому-нибудь, но я впервые толкнулся с тем. что она выгодна мне лично.

— Коллега Фон Це, — сказал ему Серж, — вот только мне совершенно не хотелось бы выглядеть контрабандистом и мародером…

— Почему, скажите на милость, вы будете неприглядно выглядеть? — возмутился японец, — до сей поры, этим произведением никто не интересовался! Вы же его вывезете только для исследования, не для продажи, только для сохранения и в любой момент — вернете владельцу…

— Но в том то и дело, что владелец — очень высокопоставленная в стране особа, — прервал его Серж. — И «не интересовались ею», как вы говорите, только в Европе. Здесь в стране — ее знают, как рассказала мне доктор Фатима из Багдадского национального музея.

— Я позвоню моему другу профессору Абрамсу, — предложил Фон Це.

— Боюсь, что могущество Джорджа тоже небезгранично, — сказал Серж.

— Не волнуйтесь, у нас с Абрамсом большие возможности, — заверил его японец.

Они договорились созвониться через некоторое время для того, чтобы обговорить детали его выезда из страны, по сути дела эвакуации.

Затем Серж спустился купить что-нибудь на ужин. Цены сильно подскочили, но он взял зелени, консервов, сладостей, газировки. В магазине, вызывая недоуменные взгляды багдадцев, у него вдруг зазвенел мобильный. Это был, к счастью, не Фон Це, звонка которого он ждал, и опасался разговаривать с ним по-английски среди патриотически-настроенного населения, а ювелир Убейд, из Басры:

— Салям алейкум доктор Хусейн, — поздоровался он.

— Алейкум ассалям, уважаемый господин Убейд, — с облегчением заговорил с ним по-арабски Серж, неуклюже забирая свои покупки и выходя из магазинчика. — Как ваше здоровье? Дочь, внук?

— Слава аллаху, все здоровы, — ответил ювелир. — Я хотел бы отправить их в Багдад.

— Это, наверное, разумно, — сказал Серж.

— Тут идут бои, — сказал ювелир. — Оставаться опасно.

— Понимаю вас, — сказал Серж, — но и здесь бомбят.

— Доктор Хусейн, — сказал ювелир решительно, — помнится, вы хотели купить рукопись, так вот я готов вам ее подарить.

— Но я нашел другой экземпляр, — сказал Серж. — Его владелец, кажется, тоже готов мне ее подарить.

— Очень рад за вас, — Серж почувствовал по его интонациям, что Убейд раздосадован и растерян, но это был человек упорный и решительный:

— Не могли бы вы помочь моей дочери Лейле выехать из страны? — спросил он. — Тут у нас сильно бомбят, убито уже человек пятьдесят не меньше. Люди погибают семьями.

— Конечно, помогу. Это мой долг, — согласился Серж. — Но как? По-моему единственный способ — жениться на ней, конечно, фиктивно?

— Мы готовы на это пойти, — ответил Убейд.

— В таком случае нет никаких препятствий, я готов вывезти из страны целый гарем, лишь бы сохранить людям жизни.

— Нам ничего не остается… Как мы договоримся встретиться? — спросил Убейд.

Серж сообщил ему название своей гостиницы и даже, поколебавшись, адрес дома Зайнаб, а Убейд сказал ему координаты своих родственников, к которым приедет его дочь.

Серж поднялся на третий этаж и обнаружил, что батарейка его мобильника почти разрядилась. Он поставил телефон подзаряжаться и позвонил Зайнаб в студию.

— Привет, милый, ты еще не уехал? — спросила она. Зайнаб на этот раз была в Багдаде.

— Не мог же я уехать не попрощавшись, — сказал Серж.

— Мог, — ответила она довольно нагло.

— Значит, не мог, — сказал он. Ее отношение его огорчило. — Тут один араб из Басры просит отвести его дочь в Сирию…

— Болотный араб? — спросила она равнодушно.

— Сказал бы я тебе. Уважаемый в городе ювелир, — поправил он. — Ты приедешь домой? Я купил сладостей.

— О сладости. Ты знаешь, у меня так много работы, — сказала она.

— Возвращайся Зайнаб, — попросил он привычную фразу.

— Ну ладно. Заедешь за мной? — сказала она поколебавшись.

— Уже еду, — ответил он.

Серж набрал номер заказа такси, и через двадцать минут перед окнами остановилась машина.

Он подъехал к студии и часа полтора ждал Зайнаб. Таксист нервничал, пришлось дать ему денег вперед. Оказывается, скоро начинался комендантский час.

— Ничего себе, — сказал Серж, — когда это объявили?

— Да уже пару дней, с тех пор как бомбят, — пояснил таксист. — Но пока никого, по-моему, не забирали. Особенно иностранцев.

— Ты считаешь, что я иностранец? — спросил Серж.

— Ничего я не считаю, — ответил таксист дипломатично.

— Тогда почему ты так сказал? — не унимался Серж.

— Ну, у вас какой-то не багдадский выговор, — объяснил таксист, — может вы из Египта?

— Не угадал, я из Алжира, — сказал Серж, который мог в любое время дня и ночи назвать имена с десяток алжирских арабов, с которыми он в свое время учился в школе.

— Точно, — обрадовался таксист, — как же я не догадался!

Наконец вышла Зайнаб, они поехали домой. Она была взвинчена.

— Ну, успокойся, милая, — сказал Серж.

— Знаешь, — сказала она, отстраняясь, — деньги не падают в «клювик» без труда. Я должна работать, чтобы обеспечить себе жизнь, и если получится, можно стать богатой.

— Если постараться, — сказал Серж иронично, — можно извлечь выгоду и с самой неблагодарной нивы.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она настороженно.

— Не будем уточнять, — сказал он. — Я целый день жду тебя, как примерная жена ждет своего мужа с работы.

— Ах, прости, — сказала она со смехом. — Давай поедем на юг, к твоим любимым болотным арабам, построим хижину на берегу реки, и будем там ловить рыбу неводом.

— В конечном счете, — сказал Серж, — это тоже один из способов обратить на себя внимание.

Зайнаб только фыркнула в ответ, отвернувшись к окну. Серж тоже посмотрел по сторонам, в некоторых местах появились мешки с песком, город готовился к осаде.

Когда они подъехали к ее дому, Зайнаб погладила его по рукаву. Серж понял, что для нее — привычная рутина завоевать и удержать мужчину.

«Она, разумеется, любит общество мужчин, среди которых она может блистать, быть любимой. Но дальше этого, скорее всего не идет», — подумал он. Они зашли в дом.

— Можно было бы устроить прощальную вечеринку, — сказал Серж, я бы пригласил Фатиму, а ты своих знакомых…

— О! Неплохая идея, — сказала она и стала загибать пальцы, вспоминая, кого можно было бы пригласить. Судя по именам, Серж понял, что как женщина, она, в общем-то, не гнушается обществом других женщин.

— Знаешь, так редко приходится выбираться к друзьям. — сказала Зайнаб. — Да! Я видела пленных, они симпатичные. Один похож на тебя. Кажется испанец?

— Испанец? Серьезно? — спросил Серж оживившись.

— Ну да испанец, а что это тебя так удивило? — сказала Зайнаб. — Наш министр обороны Султан Хашим Ахмед сказал, что в обращении с военнопленными мы будем придерживаться Женевской конвенции.

— Может быть, я могу им чем-нибудь помочь? — спросил Серж.

— Милый, ты что «Красный полумесяц»? — спросила она, — позаботься лучше о себе.

— Когда ты, наконец, по настоящему выйдешь замуж, — сказал Серж, — ты будешь счастлива с этим своим мужчиной, наверное, настоящим семьянином. Но твоему избраннику — нужно держать ухо востро, ты можешь его и задолбить.

— Ты так думаешь? — спросила Зайнаб, прижимаясь к нему. — Вообще-то я самая скромная восточная женщина.

Они поужинали на скорую руку. Серж быстро принял душ и нырнул под одеяло, а Зайнаб еще долго ходила по квартире, куда-то звонила, все время жалуясь на страшную усталость и сморяющий её сон.

Наконец она легла, прижавшись к нему прохладной кожей, и тут же засопела засыпая. Серж боялся шевельнуться, чтобы её не разбудить, но ему было хорошо и удобно так лежать. Он сам не заметил, как заснул.

Среди ночи он пару раз просыпался, где-то бомбили, по улице проезжали машины, раздавались военные команды. Зайнаб спала крепко, сном праведницы.

Если вспомнить ночь, в которую спал без снов, сравнить её с остальными ночами и днями своей жизни, и, подумав, решить: сколько дней и ночей прожил лучше и приятнее, чем эту ночь? Сосчитать такие дни в сравнении с остальными — ничего не стоит. Если смерть такова — она желанна, потому что вся жизнь — ничем не лучше одной ночи.

Проснулись они очень поздно, вовсю светило солнце и на улице все стихло. Их никто не беспокоил. Телефоны молчали. Отдохнувшие и умиротворенные они занялись любовными ласками, потом снова задремали.

Наконец Зайнаб встала и сообщила ему, что ночью выключили электричество, у нее потек холодильник, а самое главное, не работали телефоны, ни мобильный Сержа, ни стационарный, который тоже включался в электрическую розетку.

— Ну вот, кажется, началась военная разруха, — сказал Серж, энергично вскакивая с постели и одеваясь. — Ты все еще думаешь остаться?

— Знаешь, я уже начала колебаться, — сказала она.

— Мне «посчастливилось» побывать на нескольких войнах, — сказал Серж, — что в латинской Америке, что на Кавказе, это всегда дело очень утомительное, грязное, тяжелое и совсем… не комфортное.

Зайнаб была в растерянности.

— Поехали в Сирию, — предложил Серж, — потом можно вернуться.

— Давай я сначала заеду в студию, — сказала она.

Они вышли на улицу. Ни такси, ни попутки не было, улицы вообще были пусты, пришлось идти к остановке автобуса. Общественный транспорт функционировал. Оказывается маршрут автобуса, который шел к студии, проходил как раз мимо резиденции Удая.

— Тебя не затруднит зайти туда и взять рукопись, я ее оставил на столе в его кабинете? — спросил Серж.

— Нет, ничуть не затруднит, это не займет много времени, — сказала Зайнаб. — А ты?

— Я зайду к Фатиме, попрощаюсь, — сказал он. — Потом достану машину, заеду за тобой и мы вдвоем рванем в Сирию.

Она кивнула и пожала ему тихонько руку, в Багдаде не целовались на улице. Серж посадил ее в автобус и помахал рукой, а сам весело зашагал в противоположную сторону — к университету.

Был яркий солнечный день. Серж шел по тротуару. Мимо него проехала машина, он махнул рукой, привлекая внимание водителя, чтобы тот его подвез, но там уже кто-то сидел на заднем сиденье, водитель хоть и увидел жест, но не остановился, поехал прямо, впрочем, не слишком быстро, дорога тут была не слишком ровная.

В этом месте было довольно тихо, только несколько прохожих шли по своим делам. Серж услышал что-то похожее на гудение ветра в трубе, хотя было совершенно безветренно. Звук раздавался откуда-то сверху. «Уж не газ ли где-то выходит» — мелькнула у него мысль, он взглянул вверх. Дома тут были небольшие, двух-, трехэтажные.

И тут — содрогнулась земля… Серж — ухватился за стену дома и услышал гулкий грохот, от которого чуть не лопнули барабанные перепонки. Ему показалось на мгновение, что оглох, и он стал вертеть головой по сторонам.

Там впереди, куда поехала машина, один из домов превратился в облако дыма и пыли. Машина, ехавшая впереди попала под удар этой пыли, вильнула влево и врезалась в бордюр на противоположной стороне улицы. И тут — раздался другой взрыв, уже не такой громкий, где-то вдалеке, сзади.

Серж постоял минуты три, озираясь по сторонам и не зная, что делать. Потом решил идти дальше. Через некоторое время он подошел к месту взрыва, там уже были какие-то люди.

«Полицейский участок взорвался», — сказал кто-то.

«Как он мог ворваться?» — недоумевали багдадцы.

«Крылатая ракета», — сказал кто-то.

«Ты ее видел? — это бомба».

— Я слышал свист, — сказал Серж.

— И я слышал, но не понял что это, — подтвердил другой.

Подъехала пожарная машина. Серж прошел мимо легкового автомобиля, стекла были выбиты и запылены. Из дверей пытался выбраться водитель, он был в крови. Раздалась сирена кареты скорой помощи, это был старый «Рафик» еще советского производства. Серж пошел дальше сквозь клубы медленно оседающий пыли.

До набережной он так и не смог поймать машину. В университете было пустынно. Серж прошел на кафедру, все двери были закрыты, Фатимы тут не было, и он подумал, что странно, что он рассчитывал ее здесь застать.

У университета ему посчастливилось поймать машину.

— Десять долларов, — сказал водитель.

— Что уже в долларах? — спросил Серж недоуменно. Это было как-то непатриотично. — У меня только местные деньги.

— Ну конечно, рассказывайте! — не поверил водитель.

— Довезите меня до телестудии. Знаете где это? — спросил Серж. Водитель знал и согласился, но запросил цену, о которой пару дней назад еще не могло быть и речи. Впрочем, по европейским меркам это все-таки было еще недорого.

— Полицейский участок взорвали, — сказал Серж.

— Да, я знаю, — сказал водитель, — там внутри находилось не меньше двадцати человек. — А еще одна бомба попала в дворец Хусейна младшего.

— Кусея? — спросил Серж с похолодевшим сердцем.

— Нет, этого бешенного Удая, — ответил водитель.

Когда они подъехали к студии телевидения. Серж расплатился и попросил подождать. Он зашел на проходную и попросил у охранника позвать Зайнаб. Сначала его просьбу не хотели выполнять, потом охранник попросил проходящего сотрудника сходить куда надо.

Серж прождал около получаса, девушка не спускалась. Потом когда он попросил еще раз, ему сказали, что она вообще не приходила сегодня. Бросившись к машине, Серж велел водителю ехать к дворцу Удая.

 

Глава 8

…«Что же это такое произошло?»— пронеслось в голове Асмана — его собственный непроизнесенный вздох при плотно сжатых губах, готовых отдать рвущуюся с губ, не знающую возврата команду. Впервые за много лет, после дней юности, когда люди вовсе бесстрашны, король поймал себя на том, что ожило забытое, а, скорее всего, вовсе неизведанное им чувство, между лопаток защекотало, и на висках выступил пот. Что-то подобное было с ним однажды, только раз — во сне, он проснулся — забытый Богом и некогда обожавшими его подданными — слабый юноша; проснулся оттого, что представилось: привычного с детства состояния безграничной власти не будет никогда.

Это пробуждение в холодном поту случилось с ним много лет назад — в изгнании в чужом городе, в небольшом доме, где принц Асман провел три года почти безвылазно, лишь принимая и отсылая гонцов. В тот раз его привел в привычное состояние духа вдруг возникший из ночной тьмы образ преданного ему евнуха, что спал на постилке в трех шагах от его ложа. Верный оскопленный раб был рядом и встревоженно щебетал хриплым со сна голоском — значит не все еще было потеряно. Больше его не беспокоили ни сны ни сомненья.

И вот — как опять пробужденье, осознанье того, что его власть не безгранична. Показалось на миг, что жизнь была сном, а в реальности есть только домик в Багдаде.

Перед ним стоял щуплый коротышка неприятной наружности, не в такой степени неприятной как напудренный горбун, но где-то около: с резкими чертами лица и с глазами, говорить о которых не хотелось, как не хотелось королю туда заглядывать. Все остальное на этом лице — скрывала густая черная растительность — черная борода и после мытья мягкие волнистые кудри.

Они стояли один подле другого лишь мгновенье, ни могучие стражники, ни их тщедушный начальник не успели перевести дыханья. А король уже понял, что он, безумно-расточительно поступая со своим временем, опять упустил нужный момент, чтобы приказать зарубить тут же этого опасного человечка. Зарубить не сходя с места. Упустил момент и другого такого случая — не представится, потому, что теперь начинается какая-то новая полоса в его жизни.

— Где твоя шапка? — спросил король.

— Я обронил ее. Теперь у нее новый хозяин, который хочет, смешно сказать, ха-ха-ха, — он и на самом деле тихонько засмеялся. — Смешно даже подумать, но бедняга вознамерился тебя убить, Великий Король. Но ты за то отбери у него мой колпак.

Это было интересно, но вот только лепет невменяемого заставил короля усумниться в достоверности сведений.

— Так ли он нищ? — спросил Асман, приглашая жестом дервиша пройти с ним.

— У него в лохмотьях зашито с десяток золотых, так все делают отправляясь дальний путь, и я так сделал, вот тут в поясе у меня припрятано немного на черный день.

— Ты это точно знаешь?

— Да, золото светит невидимым для глаз огнем, но у того, кто имел с ним дело, зрение обостряется и различить это свечение нетрудно.

— А может он тебе сказал про то? — спросил король.

— Ну нет, конечно. Стал бы он мне доверяться, с чего бы?

— Тогда это просто твои догадки, — сказал Асман, они тихонько шли по направлению к библиотеке.

— Мне так кажется. И так оно и есть, можно проверить это.

— Ты не ошибаешься?

— Нет. Видишь ли король, — он помялся, прочистил горло, лукаво улыбнулся. Но король остался серьезен и отпустил кивком сопровождающих: двух стражников-великанов и карлика — их предводителя. Затем он пригласил дервиша следовать дальше.

— Видишь ли, король Асман. Я ведь сам хотел принять участие в этой затее. Но сейчас, увидев тебя, решил, что это стало бы моей большой ошибкой.

— Они предлагали тебе принять участие в заговоре?

— Нет! Даже не собирались. Но решились бы на это, предложи я первый им свои услуги.

— Сколько их?

— Какой-то пустяк: пол человека.

— Как это? — Асман остановился, он начал чувствовать раздражение на говорящего загадками чудака. Тот уловил королевскую немилость и немного растерялся.

— Он один. Один. Всего лишь один… Хотя нет. Сейчас, пожалуй, уже не один. Ха-ха-ха, — его смешок был не очень натурален, — он был один, когда я видел его.

Непривычное, какое-то противоестественное раздражение стало усиливаться в груди короля. Он почему-то сдерживал себя, хотя никогда не имел этой привычке, не нуждался в задерживании чувств, будучи по натуре не слишком возбудимым человеком — во-первых, и, во-вторых — не имеющий нужды сдерживаться по-положению.

— Ты хочешь сказать, как мы с тобой нашли друг друга, так и он нашел сообщника? — спросил Асман. Дервиш, все больше бледнея, только кивнул на это, ежась, но, не отводя глаз, словно притянутых к взгляду Асмана. А взгляд этот был полон раздражения. От него дервиш терялся все более, начал дрожать какой-то судорожной крупной дрожью, которая и на дрожь-то не была похожа, а скорее на язык жестов, никому, кроме самого Дервиша, незнакомый.

Когда, иной раз, уличные мальчишки видят кого-то, выражающегося подобным образом, употребляющего такие жесты, обозначая ими то, что они существуют в этом мире, сотворенном великим Аллахом, сами часть его, — но как бы в знак протеста против этого существования и как бы подавая кому-то, кроме бога, неведомые знаки, — тогда мальчишки смеются, их это веселит, они потешаются над такими трясунами. Мальчишкам это смешно. Их родители испытывают недоумение.

Короля же этот вдруг появившийся беспричинный страх его собеседника, который и на страх-то не похож, и кто знает — страх ли это или еще какое-то необъяснимое состояние, — короля оно — ужаснуло.

Но оба справились с собой: дервиш постепенно перестал трястись, лишь лицо его осталось бледным, как надетая на нем рубаха, но другого оттенка — в отличие от хлопковой прожелти — мертвенно-синюшного цвета, король тоже загнал свое озлобление внутрь, и оно выходило с потом на лбу и висках, сделался влажным шелк под халатом. Он все еще колебался: беседовать ли с дервишем дальше, отослать пока или самому зарубить его на месте здесь же. Наконец, он почувствовал, что не сможет сказать далее ни слова, и крикнул:

— Стража! а в голове пронеслось: «А почему, собственно, стража, а не Лейла, например, то есть… то есть не та — золотоволосая Мария, почему не Мария? Я спокойно мог сдать под охрану в мой гарем этого трясущегося идиота, и никакой стражи не нужно! Но, ведь, и я сам…»

Подскочил охранник, стоявший до того в пяти шагах — дворец был весь напичкан ими — и король не успел разобраться в своих ощущениях.

— Сикх, — сказал Асман, — отведи вот этого… только не в подземелье, конечно, отведи его… на кухню. То есть, отведи его… к начальнику черной стражи. И пусть его поместят где-нибудь, хоть на кухне, то есть, пусть его поместят где угодно… кроме подземелья… и не спускают глаз до вечера, вечером он мне будет нужен.

Сикх, яростно вцепившись в дервишев рукав, поволок его, подталкивая и таща, а тот, с безумным лицом, втягивая голову в плечи, только прижимал к груди свою книгу.

Воин с трепыхающимся в его могучей длани, словно попавшийся охотнику заяц, с трепещущим человечком проследовал в ту сторону, где за мгновение до того скрылись одетые в черное.

Оставшегося одного Асмана буквально выворачивало наизнанку, заставляя его лицо в полутьме внутренней галереи то бледнеть в чувственном помертвении, то загораться краской — самое неведомое ему чувство, которое спервоначала он и назвать-то не мог, а потом, чуть остыв, вспомнил, что оно, кажется, называется людьми — стыдом. Но, так ли важны эти названия слов — главное, когда в душе есть хоть что-нибудь, что чувствует.

Однако, это не просто стыд. Слова даны людям для обыденных надобностей, а частые отклонения от нормы не попадают под действие слов (не имеют точно характеризующих их названий). Особенно, если один из собеседников — наместник Всевышнего на земле. Как понять нам, что происходит в душе Избранника? Если же для понимания этого опуститься по иерархической лестнице ступенью ниже, то можно сказать (утверждать), что особое волнение у верных вассалов короля вызывало покушение — даже в мыслях — на честь своего господина…

Сам не вполне отдавая себе отчет — почему, расстроенный встречей, Асман едва не забыл про выезд, хотя все время думал про это, но слуги опять напомнили ему о сегодняшнем распорядке дня. Он сменил халат и чалму на более простое одеяние, спустился по лестнице в конюшню и очень скоро уже выезжал из двора торговца кожами.

Двое всадников пронеслись привычной дорогой по улицам, достигли ворот, миновали их, но Асман, забыв опять на мгновение о цели сегодняшней вылазки, опомнился вдруг и, круто повернув, пустил коня не привычным маршрутом, а вдоль городской стены, к другим — северным воротам, от которых — Асман знал — близко до того места, где ночевал неведомый ему заговорщик.

Они вновь въехали в город, покидаемый уже торговцами и крестьянами, привозившими товары повседневного спроса на продажу. Асман повернул коня в ту сторону, где — он чувствовал — его ждет встреча.

На этом участке городской территории не было строений, и пустырь зарос вплотную подступившим к городской стене кустарником. Телохранитель, сопровождавший короля, опередил его, дабы предупредить:

— Ваше Величество, здесь опасно — можно наткнуться на бродяг.

— Одного их них я и ищу, — проговорил король. Он понимал, что лучше бы приказать городской страже прочесать кусты и найти того, кто ему нужен, или хоть каких-нибудь людей, и всех казнить, уповая на то, что среди казненных будет и тот, который нужен. Но войско так неповоротливо и, особенно, городская стража. «Видимо, теперь, — решил Асман, — наступил момент, когда можно позволить роскошь защищаться собственноручно».

Кусты становились чаще, и всадники перешли на шаг, пригибаясь под ветками. Потом заросли неожиданно опять поредели, и король выехал на большую поляну под башней городской стены с одной стороны и видом на далекий королевский дворец — с другой.

И тут прямо навстречу королю из противоположной куртины зарослей сам выскочил заросший бородой до глаз нищий — здоровенный оборванец в расползающемся по ниткам халате и островерхой! шапке дервиша.

Его появление из кустов было быстрым и внезапным, но и для него появление всадника явилось не меньшей неожиданностью. Ибо, увидев Асмана (телохранитель следовал за ним и еще был скрыт в зарослях), он резко изменил направление и побежал под углом 90 градусов от наездника, намереваясь броситься в колючий кустарник. Там его бы не достали.

Но Асман, стегнув коня, и на ходу обнажая меч, пустился наперерез бегущему. В несколько мгновений настиг его, оборванец с чудовищной изворотливостью, странной при его плотном сложении, нырнул, отскочил в сторону, но великолепный наездник Асман вновь оказался над ним, развернув коня на месте, бродяга заслонился ладонями… и они, в один взмах, были обе отсечены от запястий как и краснолицая голова от шеи. Тело, суча ногами, растянулось в траве, орошая ее двухцветной кровью, пузырящимся фонтаном хлынувшей из толстой шеи.

Все случилось так быстро: вот только король продирался сквозь колючие заросли в шелесте листвы и стрекоте цикад — неожиданное появление бегущего и смерть его — необдуманная и непрочувствованная, как бы необязательная смерть из-за шапки, и из-за того, что бежал. Сработал инстинкт преследователя, и вот у ног косящего глазами коня валяется тело, из которого уходит жизнь. И наступает вечерняя предзакатная тишь, подчеркиваемая конским фырканьем.

В этой тишине Асман, еще не засунувший в ножны меч, услышал доносившийся из кустов слабый стон.

— Поди, проверь, что там, — приказал он телохранителю, и тот, спешившись и тоже с опозданием обнажив меч, полез в кусты, из которых все явственней доносились стоны, они перешли в лепет, и через некоторое время оттуда появились двое: телохранитель и неизвестный, одетый бедно, но опрятно, его бритая голова была окровавлена.

Увидев четвертованное ударом Асмана тело, он слабым голосом разразился проклятиями на языке пуштунов.

— Этот человек обидел тебя? — спросил Асман на этом же наречии.

— Ах, господин, — простонал незнакомец, — нет, наверное, обиды, которой я не перенес бы в жизни…

Он, не в силах стоять, опустился на землю, телохранитель встал рядом с ним, то, посматривая на хозяина, то, озираясь по сторонам. Асман спрыгнул с коня и обошел распластанное тело. Из разверстой страшной раны которого все еще сочилась слабыми толчками стынущая кровь.

— Расскажи мне, может я помогу тебе в чем-то, — сказал король.

— Меня лишили всего. Остались дети… — произнес, собираясь с силами, незнакомец, — но и они умерли в нищете и бедствиях. Мой главный обидчик был далеко, а я вознамерился отомстить! Но, чем ближе я к нему подбирался, тем сильнее против меня восставали… обстоятельства. Последние друзья отвернулись от меня и вот, в довершение всего, украли в духане чалму, когда я брил голову!

— Но и этого было мало, — продолжал он после паузы, — мой господин, вчера, когда я шел по городу с непокрытой головой… я хотел продать сапоги, чтобы купить головной убор, но сапоги стоптаны — их никто не покупал. И вот, сумасшедший дервиш, которого вели зачем-то солдаты, бросил мне свою шапку, он еще крикнул, что она ему не пригодится больше, а мне нужна. Те, кто слышал — смеялись надо мной! И надо же такому случиться, этот босяк, видимо, решил, что шапка дервиша представляет ценность! Может, он думал, что в нее зашиты червонцы, кто теперь узнает, что думала эта отсеченная голова. Он выследил меня, стукнул палкой сзади и еще раз унизил: снял с головы и эту шапку.

Слушая несчастного и понемногу понимая, что, по-видимому, казнил не того, кого хотел, Асман успокоил человека:

— Да, судьба к тебе на редкость неблагосклонна. Но большее несчастье, как утверждают в народе, тебя, наверное, уже не ждет — ведь трудно представить что-то худшее. Очевидно, полоса твоих злоключений уже прошла, и далее будет если не хорошее, то не худшее в сравнении с тем, что ты пережил. Давно ты здесь?

— Уже три месяца, мой господин.

— Зачем приехал? По торговым или иным делам? На купца ты не похож…

Незнакомец опустил глаза, видимо, ему не хотелось рассказывать о цели своего приезда в столицу Калистана первому встречному, но этот первый встречный убил его обидчика…

Его колебания укрепили подозрения Асмана. Но убить еще и этого человека он уже был не в силах: самое большее, что его ждало — это темница, а затем дежурное помилование и подневольный труд на алмазных рудниках, где, правда, хватало рабочих, но еще для одного нашлось бы место.

 

Глава 9

Примерно за сотню шагов от особняка — того, что от него осталось — было выставлено оцепление. Серж решительно направился к дымящимся грудам камней и щебня.

— Осторожно, там опасно, — предупредил один из солдат.

Обломки, в самом деле, были еще горячими, в некоторых местах шел дым, густое облако пыли еще не осело. Серж прикинул, где была библиотека, и стал расталкивать руками и ногами обжигающие камни, вполголоса приговаривая:

— Наша любовь к самим себе помогает любви к другим. Бог мог бы создать нас, своих тварей — внимательными только к благу других. Тогда каменщики дробили бы камни, чтобы доставить удовольствие своему ближнему. Но Аллах устроил вещи иначе.

К нему подошел офицер и спросил:

— Что вы делаете? Сейчас подъедет инженерная команда. Кто вы?

— Я Серж Хусейн, друг Удая, — сказал Серж, продолжая заниматься своим делом, — жертвы есть?

— Похоже, все, кто был внутри, погибли, — ответил офицер. — Если только они не спустились в подвал, а бомбоубежища тут нет.

— А где выход из подвала? — спросил Серж.

— Завален, — сказал офицер, — мои солдаты пробуют отодвинуть плиту, нужна техника.

Офицер присел на корточки рядом с копошащимся Сержем и закурил:

— Наши очень упорно сопротивляются на юге, — сказал он, — в Басре, а так же Эль-Насирии, Самаве, Эд-Дивании, Эль-Амаре, Эн-Неджефе и Кербеле. Кое-где переходим в контрнаступление. Но 3-я механизированная дивизия США пошла в обход Эн-Неджефа по левому берегу Евфрата. В Курдистане они продолжают высаживать воздушные десанты.

Из-под обломков показалась бумага. Это была газета на английском языке. Серж отряхнул ее и прочитал:

«США начали ковровые бомбардировки пригородов Багдада. Саддам Хусейн призвал иракцев начать партизанскую войну. На полуострове Фао смертник подорвал танк антииракской группировки.

Войскам коалиции пока не удалось установить контроль над каким-либо более ли менее крупным городом в южном Ираке. Авиация семь раз бомбила Багдад и его окрестности. В налетах принимало участие более двухсот самолетов. Бои шли на юге, севере и западе Ирака. Ракетно-бомбовые удары наносятся по городам Мосул и Киркук. Президент Джордж Буш приказал Объединенному комитету начальников штабов усилить бомбардировки страны».

— Что там пишут? — поинтересовался офицер, — про нас?

«Иракские войска под Басрой перешли в контрнаступление, — прочел Серж. — Армия применяет новую тактику против американо-британской группировки: кроме открытого вооруженного противостояния ее солдаты рассеиваются, неожиданно возникая в тылу врага. Командование США объявило всю Басру «военным объектом».

— Молодцы, — сказал офицер, просияв. — Это все случайность

— Что американское наступление? Какая разница, случайность, сила или слой рок. Я вижу все и мне горько.

— Ужасно, ужасно пораженье наших войск. Мы изгнаны со всех высот, побеждены. А ведь была такая армия, такая армия.

«Произошла замена американских передовых частей на британские, продолжил Серж, — которые имеют опыт уличных боев в Ирландии. Иракские военные утверждают, что сбили над Багдадом американский беспилотный самолет-разведчик. Официально подтверждена гибель в Ираке 18 морских пехотинцев. Семеро из них погибли 23 марта в боях у города Эн-Насирия. Авиация уничтожила вертолет «Апач», который, как уверяют иракцы, был сбит.

Президент США хочет просить у конгресса 75 миллиардов долларов. Этого хватит на короткую войну, Буш рассчитывает закончить кампанию за 30 дней.

На юге страны во время песчаной бури пропали вертолеты «Блэк Хок» и «Апач». Американская авиация, уничтожила все имевшихся у иракских вооруженных сил устройства, которые предназначены для создания помех ракетному оружию со спутниковым наведением».

— Какое сегодня число? — спросил он.

— 25 марта, — ответил офицер.

— О! — произнес Серж. — Скоро заканчивается месяц и моя виза.

Солдат, по примеру Сержа копавшийся в медленно остывающих обломках крикнул:

— Тут кто-то есть!

Серж с офицером подошли и стали помогать разгребать кирпичи. Показалась нога в военной форме. Они разгребли пыль и камни.

— Это адъютант Удая, — сказал Серж. Он наклонился над телом, прислушиваясь:

— Сердце стучит.

Подошедшие солдаты, взяли бездвижного, окровавленного человека и понесли к карете скорой помощи.

Немного посвежело, поднялся легкий, сухой ветерок и пыль, стоявшую над развалинами, отнесло в сторону. Но Сергей не знал, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не мог быть попутным.

Под несколькими слоями кирпича и бетона мелькнул обгорелый пергамент. Это оказался лист с арабской вязью:

— Вы не могли бы прочитать, что тут написано, — попросил Серж.

Офицер отбросил сигарету, взял лист:

«Что касается другого мальчика, гораздо менее приметного, чем брат старший, он был еще только неполных пяти лет, но чувствовалось, что в нем и не будет никогда махамматовой живости, он дичился короля и трогательно искал поддержки не у своих нянек, к которым, как и брат, и как юный королевич (как и все дети) относился словно к мебели, а у сестренки. Он брал ее за ручку и сразу успокаивался, и хотя не отвечал еще на шутливые вопросы короля, но уже держался менее испуганно. С сестричкой ему было приятнее, чем с кем-либо, она тоже любила его, и он почти не мешал ее играм с подругами-рабынями, потому, что был послушен и не любил докучать. Он знал несколько фехтовальных приемов, но учился этому без желанья, зато хорошо осваивал стихи из Корана, которым его пробовали учить, и даже раньше, когда еще не пробовали — подслушав занятия Махоммата».

— Да, это то, что нужно. Надо копать, — сказал Серж.

Офицер позвал ему на помощь трех солдат и вместе они расчистили несколько кубометров обломков и собрали недостающую часть манускрипта. В отличие от бумажных книг он пострадал меньше.

Ветер усилился, и в нем было все больше песка.

— Начинается пыльная буря — сказал один из солдат. — Лучше где-то укрыться, спрятаться.

Засунув манускрипт в портфель, Серж пошел прочь в надежде застать Зайнаб дома. Машин не почти было. Он целый час шагал, преодолевая ветер, пока не увидел знакомый квартал. Поднялся на третий этаж, открыл дверь. В квартире было пусто.

Серж прилег на кровать и скоро заснул. Ночью он проснулся, долго не мог понять, где он находится, потом разделся и снова улегся в постель, но ему уже не спалось. Он встал, сходил в туалет, в котором не было воды, потом умылся водой из бутылки.

Заснул он только под утро, поэтому встал довольно поздно. На улице было сумрачно из-за песчаной бури. Мгла застилала солнце. Ему вспомнился Омар Хайям:

Жизнь уходит из рук, надвигается мгла,

Смерть терзает сердца и кромсает тела,

Возвратившихся нет из загробного мира,

У кого бы мне справиться: как там дела?

Нужно было срочно уезжать, а перед этим связаться с Абрамсом. Его мобильный телефон разрядился и не работал. Серж попробовал его включить, но ничего не вышло. Он сунул бесполезную вещицу в портфель.

Похлопал себя по карманам и похолодел — он не обнаружил паспорта. Портмоне с деньгами лежало на месте, а паспорта — нигде не было. Он еще раз все обшарил. Когда Сергей вчера выходил из дома паспорт находился во внутреннем кармане. Он явно обронил его на развалинах.

Серж сосредоточился. Нужно было что-то делать: либо идти заявлять в полицию, либо вернуться на развалины дворца Удая и попробовать найти паспорт, или же, что довольно стыдно, ехать в посольство без документов. Пожалуй, самое разумное — последнее, решил он. Вряд ли арабские полицейские сейчас поверят европейцу. А на развалинах после того как началась пыльная буря — тоже ничего уже не найти. И не зря же китайцы говорят, что потеря есть начало приобретения, а богатство — начало потери.

Серж привел себя в порядок, побрил щеки, оставив из трехдневной щетины, небольшие усы и бородку, почистил одежду и вышел на улицу. Он прошел немного и быстро поймал машину.

— К британскому посольству, — сказал он водителю.

— А разве оно действует? — спросил тот.

— Там посмотрим, — ответил Серж, а про себя подумал, что нужно обращаться в любое: в русское, французское — и как можно быстрее. Британское — не самый удачный в данной ситуации вариант, но он был знаком с секретарем посольства, и, самое главное, Абрамс — обещал помочь.

Посольство, в самом деле, производило впечатление нежилого. Но у входа стоял полицейский. Серж подошел к воротам, и, вежливо поздоровавшись с ним, нажал кнопку.

— По-моему все уехали, — сказал полицейский.

— Я это предполагал, — сказал Серж, — так на всякий случай.

Он вернулся к машине и попросил водителя ехать к французскому посольству. Тот кивнул и стал заводить двигатель, но тот отчего-то не заводился. Водитель вышел из машины и открыл капот.

Серж видел боковым зрением, что полицейский у ворот посольства говорит с кем-то по рации. Поговорив, он направился к машине.

— Можно посмотреть ваши документы? — спросил вежливо.

— А что случилось? — поинтересовался Серж, хотя прекрасно понимал, что вопрос глупый. Случилась — война, которая есть начало всего. Она делает одних богами, других людьми, одних рабами, других свободными.

— Таков порядок, — ответил полицейский так же спокойно.

— Понимаете — сказал Серж, — я живу в гостинице «Палестина», и как раз сегодня у меня… попросили паспорт на перерегистрацию.

— Ты вез его от отеля? — спросил полицейский водителя. Тот отрицательно помотал головой.

— Съездим в «Палестину», — предложил Серж.

— Это как начальство решит, — ответил полицейский. Серж вышел из машины и, вытащив бумажник, стал пересчитывать деньги. Потратил он совсем немного, и оставшегося — вполне бы хватило на то, чтобы доехать до сирийской границы. Он посмотрел на полицейского. Тот был заинтересован.

— Давайте будем вести себя как разумные люди, — сказал ему Серж, вытаскивая стодолларовую купюру. Оглянувшись по сторонам, полицейский взял деньги и сказал:

— Я возвращаюсь на пост, но если подъедут наши, смотрите сами.

Машина все не заводилась. Серж расплатился с водителем, и, прикрывая глаза от ветра и пыли, пошел в сторону отеля.

Однако отойти далеко ему не пришлось, оглянувшись, он увидел, что подъехала полицейская машина. Он свернул в один переулок, потом в другой и быстро пошел между домами. Переулок заканчивался тупиком, но Серж толкнул ближайшую дверь в побеленной стене глинобитного дома. Она была не закрыта и Серж, войдя внутрь, попал во внутренний дворик, здесь ветер был гораздо потише, и пожилая женщина выбивала ковер.

Он поздоровался, и, назвавшись беженцем из Басры, спросил: нельзя ли здесь где-нибудь снять жилье?

Женщина ответила, что вообще-то они не сдают, но она может дать адрес, тут неподалеку. Серж попросил проводить, обещав отблагодарить ее. Она накинула на голову красивый платок и пригласила идти с собой. На улице с той стороны, откуда пришел Серж, раздавались громкие голоса.

— Что там происходит? — спросил он.

— Сегодня с утра шумят, полиция, ополченцы, — объяснила она, — ловят американца.

— Какого еще? — спросил Серж.

— Летчика со сбитого самолета, — объяснила женщина, — вы случайно не он?

Вопрос был задан с улыбкой, но Серж со всей серьезностью объяснил ей, что в его возрасте мужчины обычно становятся генералами и уже не летают:

— Хотя говорят, — добавил он, — что генерал это всего лишь ефрейтор, которого много раз повышали в звании. Так вот я такой генерал, который так и остался ефрейтором.

Они пришли в дом неподалеку, где, как объяснила женщина, жила ее знакомая вдова. Дом был слишком просторен для нее одной, и она хотела пустить кого-нибудь на постой, объяснила женщина.

Хозяйка оказалась дома, она показала Сержу комнату, немного огорчилась, когда он сказал, что с ним еще жена и тесть. Но он тут же обнадежил ее, сообщив, что тесть — вдовый.

— Его зовут Убейд, пояснил он, — ювелир Убейд из Басры.

— А вас как зовут? — поинтересовалась она.

— Серж Хусейн, — назвался он, — я христианин, но моя жена и тесть мусульмане.

Он заплатил за полмесяца вперед, попросил приготовить чаю и остался в комнате. Буквально через мгновение, как показалось ему, пришла хозяйка с подносом. Но на самом деле он просидел, совершенно отключившись и уставившись в одну точку минут сорок.

Она вывела его из задумчивости или точнее из прострации.

— Судьба двигает одно с помощью другого, — сказал он, вспомнив Плутарха, — сближает вещи самые отдаленные и переплетает события, казалось бы, ничего общего друг с другом не имеющие, так что исход одного — становится началом другого…

Пока он пил, хозяйка принялась хлопотать, она открыла шкаф и осмотрела что там, для того, чтобы освободить его для гардероба постояльцев.

— Да у нас… все сгорело, — сказал Серж смущенно. — Возможно, мне и моему… тестю подойдут вещи… вашего покойного мужа.

— Очень хорошо, — обрадовалась женщина, — это добрая примета, когда живые носят вещи покойников.

Серж взял мужской арабский платок и шерстяной шнурок на голову и примерил все это.

— Вам идет, — сказала хозяйка, — и дала ему нарядный праздничный халат.

— Замечательно, — сказал Серж, — если вы не против, я куплю это?

— Я вам это дарю, — сказала женщина смущенно улыбаясь.

Он поблагодарил ее и вышел на улицу. Ветер был еще сильнее прежнего. Пройдя пару кварталов, он понял, что, кажется, переусердствовал с переодеванием. Редкие в такую погоду прохожие принимали его в старом, хотя чистом и опрятном халате и таком же платке — за священнослужителя и здоровались с ним.

С проникновением в посольство проблем не возникло, но там внутри его встретили очень настороженно. Серж объяснил, что он француз и потерял паспорт.

— Вы работаете где-то наподобие красного креста? — поинтересовался сотрудник посольства, человек высокий, худой и едкий.

— Нет, я историк, искусствовед, — смиренно объяснил Серж.

— Что же привело вас на развалины?

— Вот это, — Серж вытащил из портфеля манускрипт, — вы не могли бы переправить этот список в Париж.

Чиновник взял рукопись с любопытством полистал ее и сказал:

— Нет, если бы мы жили во времена Наполеона, то никаких проблем бы не возникло. Но сейчас! Это может оказаться исторической ценностью, нас обвинят в разграблении страны.

Договорились на том, что Серж напишет заявление и через две недели ему выдадут новый паспорт, возможно уже в Париже. А пока клерк составил ему временную справку об утере документа. Но и для этого пришлось звонить в Париж по спутниковому телефону, к счастью в посольстве было электричество от автономного генератора, и связь не прерывалась.

 

Глава 10

Пока король возился со своим заговорщиком, его звездочет, пренебрегая своими обязанностями — следить за показаниями небесных светил и определять, не грозит ли Величайшему опасность — расхаживал в своем звездочетском колпачке и мундирном халате, которые он позаимствовал из сундука умершего предшественника (не удосужившись заказать новый костюм у дворцового портного и нося то, что лет десять не одевал и сам покойник). Звездочет расхаживал по Закрытому городу — маленькая нелепая фигурка в черном, с блестками вышитых парчею звезд, халате и островерхом колпачке — наряд, уместный в поздний час в обсерватории. Но днем, на освещенном летним солнцем безжизненном пространстве королевского замка, он был похож на крысу — из тех, что отравившись своим ядом, вылезают умирать на божий свет, дабы, проживя всю жизнь в мрачных подземельях, предстать хоть перед концом пред очами Всемогущего.

Звездочета видели то тут, то там. Он без видимой цели появлялся и в королевских казармах, и в королевских банях, кланялся всем без разбора, спрашивал о здоровье. Не все из челяди понимали его правильный арабский, некоторые улыбались ему, считая безобидным, некоторые боялись и гнали прочь.

Наконец, начальник дворцовой охраны сообщил королю о том, что чердачное привидение шляется беспричинно повсюду. Король сначала не придал этому значения, но потом выяснилось, что звездочет повадился ходить к гаремной части Голубого дворца и однажды, по недосмотру стражника, даже проник внутрь, но был тут же выдворен прочь евнухами.

— Стражник схвачен? — спросил Асман.

— Да, Ваше Величество, его еще не пытали, только припугнули, но он уже сказал крамольную вещь: будто принял звездочета… за Вас, мой король…

— Этот охранник заслуживает самой суровой кары, — сказал король.

— Я понял, — сказал Бакы и, отпущенный королем, удалился.

Вечером Асман поднялся обсерваторию, где с трудом разглядел звездочета, который в своей защитной форме был неразличим в темноте. В отличие от гостя, де Кастро увидел Асмана сразу же — тот явился в сопровождении стражников — и пристально разглядывал вошедших. Наконец, король, повертев головой, наткнулся на взгляд звездочета, который сидел неподвижно на маленьком табурете и походил на куклу в своих широких одеждах.

— Тебе нравится служба? — спросил король.

— Я служу звездам, и помимо своей воли, — прошелестела кукла, причем тихий голос, как показалось королю, был принесен к его ушам порывом ветра, вдруг налетевшего, чтобы звездочет не напрягал слабую гортань.

— Но я не видел еще, чтобы ты долго смотрел на звезды, ты больше смотришь себе под ноги, — сказал король.

— Там, под земной твердью — тоже звезды, — ответил сидящий.

— В таком случае, ты лучший из лучших в этой профессии. Тем более, мне обидно было бы тебя потерять. А если бы тебя заколол тот стражник, которого сегодня удавили из-за тебя, то он был бы пока жив, а ты уже мертв…

— Мы все, — ответил звездочет без задержки, словно продолжая мысль короля, — и люди и народы (что одно и то же) заняты только тем, как бы приблизить свою гибель. Нам невыносимо жить и хочется пораньше умереть. И одновременно еще нас мучит стремление жить долго. Но это кажется. Нам кажется, что главная наша задача и главное стремление — прожить долго, а это главная химера и заблуждение… Мы заняты приближением конца. Он ждет, конечно, всех, вот, только, в разное время. Кому-то уготовано дойти раньше, кому-то позже, но все наши тропы ведут к бездне.

— А что звезды говорят тебе о твоей собственной судьбе, — спросил король, подходя к парапету: перед ним расстилалась ночная тьма, город светился редкими огоньками и на востоке светлело, зато на западе небо и земля сливались в темноте. Давно село солнце, но его отблески можно было еще разглядеть отсюда — с самой высокой точки в столице Калистана.

— Нелегко, — услышал король подле себя голос и, вздрогнув, обернулся: звездочет, за мгновение до того сидевший на своем табурете, подошел и встал подле него и тоже пытался облокотиться неуклюжими ручками на парапет, говоря при этом, — Нелегко заглянуть в собственный календарь, а коли заглянешь — то проживать предугаданное, пробовать для проформы уже не хочется.

— В таком случае, провидец, скажи, что ждет меня? — спросил король.

Ты умрешь, не достигнув глубокой старости, но твой сын наследует трон и титул, будучи в возрасте, когда не нужны советчики-соправители, — сказал звездочет.

— И другого пути у меня нет?

— Тебе нужен другой? — спросил звездочет.

— Пожалуй, нет.

Звездочет, подобрав полы халата, пахнущего еще после многолетнего хранения душистым табаком, кряхтя взобрался на парапет и уселся там, опустив ноги с болтающимися на кончиках босых пальцев туфлями.

Он отвернулся от короля, устремив взгляд в далекую тьму на западе, и тихо заговорил на своем языке. Слова его показались королю знакомыми, а потом он и вовсе вспомнил их до такой степени, что мог продолжать. Звездочет говорил:

Впервые нам сей одинокий путь она, с горы сорвавшись,

показала — Пильонская сосна плыла в тот раз,

раз срублена была — плыла, забот не зная, везя свой груз-

несчастную овечку, что среди прочих знаменита тем, что шерстка золота. Уж лучше бы Арго, тех скал просвет

увидев — захлебнулся…

— И уж никто бы крутолобых волн не пас! — закончил Асман повисшую в ночном воздухе строчку. — Из Овидия, второе любовное, — отметил он, припоминая.

Де Кастро не отвечал, продолжая болтать ногами над темной бездной, откуда поднимались, шевеля полы его халата, струи тепла, от разогретых за день стен.

— Уронишь туфли, — сказал король, — и за ночь на остывших камнях подхватишь насморк.

— Такое ощущение, — сказал де Кастро, — что если они свалятся, то потоки воздуха подхватят их, и они воспарят кверху как ночные птицы: все выше, и выше, и выше!.. А насморку-то я и не подвержен. В свое время я дошел с караваном до Гималаев, мои башмаки развалились в пути, а когда мы достигли цели путешествия, оказалось, что там никто не знает про обувь, и назад я шел босиком.

…Отправляясь в мое нынешнее путешествие, я оставил сапоги в Александрии, дабы не портить напрасно кожи подметок — она не так прочна, как живая.

И вот, я прошел через Мекку и Медину, через Иерусалим, пять государств — в трех из них была война — через подвассальную Вашему Величеству Ассирию и дружественный Вам Багдадский Халифат, через Ваше необъятное королевство. Моим стопам не страшен вечерний холод, как и холод космический, которым отгородился от душ докучных праведников великий Аллах.

— Какую же веру ты исповедуешь? — спросил, удивленный его последними словами, Асман.

— Священная книга в моих руках не убедила тебя? — спросил де Кастро.

— Маги поклоняются дьяволу…

— Дьяволу? Конечно! Но я на своём пути встретил только одного могучего мага. Все остальные оказались фокусники… способные на кое-какие трюки руками и несложные операция с душами доверчивых зрителей.

— А ты сам? — спросил Асман.

— Я? — переспросил Звездочет. — Воин по моему рождению… и лекарь по склонности души.

На этих словах король повернулся спиной к собеседнику, хлопнул в ладоши, выхватил у подбежавшего охранника из ножен меч, протянул его эфесом вперёд Звездочёту, который от неожиданности обронил-таки туфли, и они полетели вниз, но он взял меч. Король вооружался другим отобранным у второго стражника прибежавшего на зов. Асман встал в фехтовальную стойку, приглашая де Кастро на поединок. Тот, помедлив немного больше, чем допускали приличия в обращении с царствующими особами, кулем свалился с парапета, и с разбегу ткнулся в короля, который, отстранив меч, оттолкнул неловкого рукой, на что тот отреагировал тем, что встал в стойку симметричную королевской, на продолжение линии образованной его ступнями.

Король сделал выпад — не рассчитанный на поражение — в случае неудачи соперника, меч остановился бы в вершке от его головы, но де Кастро парировал удар, и сам изобразил отсекающий; король присел, и плоскость меча медленно и правильно прошла над его головой.

Нанеся ответный разящий выпад, король целил уже, в полувершке от тонкой шеи звездочета, но меч наткнулся на основание клинка, у самой руки соперника.

Впервые площадку дворцовой обсерватории оглашали звуки фехтовального поединка; соперники понемногу, в ритме нарастания музыкальной мелодии увеличивали темп. Обмениваясь ударами, которые делались всё более замысловатыми и частыми, они почти не двигались с места, лишь чуть-чуть, то отступали, то надвигались друг на друга. Звон мечей из редкого, с плавным движением партнёров, превратился постепенно в частый-частый, став похожим, наконец, на ритм металлического бубна. Мечи мелькали в лунном свете и мерцании смоляных факелов, превращаясь в какое-то подобие холодного фейерверка, а на пике ритмического ускорения, когда король начал уже тяжело, дышать — вследствие отсутствия разминки — в это время де Кастро, отступив в два движения, от колющего у дара, взмахнул мечём, — раздался свист рассекаемого воздуха, и меч короля — зазвенел на каменных плитах, а в его руке остался лишь эфес, клинок был обрублен у самого основания.

Звездочёт тут же переложил оружие из левой руки, которою он фехтовал, себе подмышку, и поклонился королю, шаркнув босою ногой.

— Я награжу тебя чужестранец, если ты скажешь мне: здоров ли Филояди? — спросил Асман.

Де Кастро, держа в руке короткий ятаган, коими бала вооружена дворцовая охрана и направляясь с ним к стражнику, которому и вернул меч с поклоном, буркнул:

— Здоров, здоров. Едет сейчас верхом на осле на север и думает о тебе. Он верный вассал, но у тебя таких много.

— К тому же у меня есть ты, — произнес король не вполне уверенно.

— Да… Но мой синьор — владыка Испании, — мягко возразил ему де Кастро, — это страна на самом краю цивилизованного мира. Далее — океан, где живут на островах дикие народы. Мой повелитель… сердит на меня.

— Но ты останешься ему верен? — спросил король.

— Мы так далеки друг от друга, что моя неверность — не навредит ему, а верность не поможет.

— Я награжу тебя, — сказал король, — хотя ты богат и сам. Но не обессудь и прими мои дары. Я награжу тебя, но прошу впредь не ходить без провожатого. Тебе дадут надёжного человека, с которым ты сможешь ходить повсюду, в том числе я за пределами замка. Прощай.

Де Кастро остался стоять на открытой тёплому летнему ветру площадке обсерваториума, а король направился в опочивальню, отдав дорогою распоряжение поместить своего нового звездочёта в одну из лучших комнат и дать ему в услужение расторопных и надежных людей.

Из столицы Ассирии прискакал гонец от Зейдуна, прибывшего не место с посольством. Он докладывал обстановку и благодарил короля за назначение. Но Асман прочел письмо невнимательно, он был захвачен одной мыслью, идеей — и бросился бы осуществлять ее сразу, как только пробудился утром ото сна. Но вместо этого он начал делать другое, и приказал собрать выезд на охоту.

К обеду всё было готово. Асман поднялся в абсерваториум, но, ещё не обойдя звёздощётную мастерскую, он понял, что де Кастро тут нет.

Он вопросительно посмотрел на сопровождавшего его визиря-дворецкого. Тот набросился на стражника.

— Разыскать! — приказал король, — я беру его с собой на охоту!

Через четверть часа, и даже меньше, звездочёт был найден и подсажен руками могучих стражников к королю в беседку на слоновьей спине. Он был возбуждён и по виду нимало не обеспокоен принуждением. Не понимая, куда они направляются, де Кастро принялся расписывать красоты окрестностей. Всё вокруг пылало жаром, солнце стояло в зените. Не смотря на то, что нынешнее лето выдалось довольно прохладным и достаточно влажным — дули всё больше ветры с южного океана, приносившие, в своём преобладающем стремлении росистую влагу, но было жарко. Однако многие считали, что период муссонов начнётся этой осенью — раньше обычного и уже в конце сентября польют дожди.

Де Кастро похваливал виды открывающиеся с высокой спины Королевского слона, искал знакомые места, с удовольствием находил их, узнавал и показывал Асману, который молчаливо его слушал не всегда понимая, перемежавшуюся латинскими и ещё какими то выражениями арабскую речь звездочёта.

Часа через полтора их неспешной езды — движения слона были плавны и как бы замедленны, но конная охрана едва поспевала за ними — де Кастро замолк, а потом и вовсе задремал. Асман воспользовавшись этим рассмотрел его как следует и нашёл, что на самом то деле они вовсе не похожи, лица их только слегка походили одно другое пропорциями и бледностью — это последнее не редкость в северо-западных странах, но не в Калистане. Не смотря на то, что Асман был смугл от летнего загара, но никакой загар не сделал бы его темнее соотечественников, ибо он все-таки был прямым потомком белых персов по материнской линией.

Де Касто же всегда прятался от солнечных лучей и при своей природной темнокожести не приобрёл дополнительного пигмента на лбу и щеках. Цвет их лиц уравновешенный таким образом был одного оттенка. Крупный нос звездочета — с горбинкою, тогда как король имел идеальный, как ему говорили профиль — единственная, видимо идеальная черта. Но эти части их физиономий, при разных размерах были удивительно похожи особой формой ноздрей…

Сладко посапывающий Звездочёт неожиданно открыл глаза, а взгляд их оказался ничуть не затуманен дремотою.

— Ты не спал? — спросил король.

— Спал, — ответил Звездочёт, — и видел даже сон. Мне приснилось, что я сражаюсь с единорогом…

— Мы едем на охоту.

— На охоту? Я уже лет десять не ел мяса, — сказал Звездочёт.

— Отчего? — спросил король.

— Меня почему то тошнит и всё кажется, что это человечина, которую так любят дикари…

— Ты одолел во сне единорога? — спросил король.

— Он… перехитрил меня. Только не понимаю как. Вот я и проснулся, чтобы поразмышлять над этим… Он… повернул в трёх шагах от меня и в глазах у него, в ясных маленьких глазках, которые он хитро прищурил, я заметил лукавство.

Я понял, что обманут, меня завлекают в ловушку, из которой не выбраться, бросился, было за ним, но он унёсся, ломая кусты моего сна…

 

Глава 11

Серж позвонил Жулю, попросил передать матери, что с ним все в порядке и скоро он будет дома.

— Как твои дела? — спросил его коллега.

— Бывало и лучше, — ответил Сергей. — Ощущения паршивые. Много беспокойства.

— Не рискуй. Доделай это и быстро возвращайся, — сказал ему Жуль.

— Я советую вам, как можно раньше ехать в Сирию, это самый безопасный маршрут, — вторил ему чиновник посольства. Мы только вчера отправили туда конвой, если бы вы пришли раньше…

— А что вообще творится в мире? — спросил Серж.

— Совет Безопасности ООН собирается сегодня для обсуждения ситуации в Ираке, — объяснил чиновник, откинувшись в кресле и размахивая карандашом. — По просьбе Лиги арабских государств и Движения неприсоединения. Джордж Буш и Тони Блэр проведут переговоры в Америке, обсудят в том числе и нашу с вами судьбу…

— Ну, это в верхах, — сказал Серж.

— Два британских солдата погибли около Басры, попав под «дружественный обстрел» американо-британских сил. А вообще крупнейшая сухопутная битва завязалась между американскими и иракскими войсками под Кербелой, большие потери несет иракская армия. Погибли до 500 иракцев.

Про бомбежки Багдада вы сами знаете. В районе, где расположено министерство информации Ирака, до сих пор не потушили пожар.

Сейчас американцы прекратили продвижение к Багдаду. Их вертолетная дивизия из-за этого ветра вынуждена была посадить все свои вертолеты, и ждет улучшения метеоусловий…

Серж поблагодарив, распрощался с соотечественником, забрал справку и вышел на пыльную улицу. Ноги несли его к дому Зайнаб. Он сел в автобус. Некоторые административные здания были разрушены. Рядом со знакомым трехэтажным зданием тоже упала ракета в полицейский участок, но соседние дома не пострадали, только кое-где повылетали стекла.

«Одно из двух, подумал он, либо это вершина карьеры, профессионального мастерства, либо, в случае неудачи — утрата авторитета. Хотя все конечно будут сочувственно качать головами».

В подъезде и на лестнице было пыльно и натоптано. Он поднялся на третий этаж. Дверь была не заперта и даже чуть приоткрыта. У него заколотилось сердце. Он зашел внутрь. В квартире кто-то находился. Но это явно была не Зайнаб.

Из кухни вышел смуглый мужчина и уставился на Сержа. На пришельце была чалма, безрукавка, длинная рубаха и грязные штаны.

— Кто вы? — спросил Серж, — где Зайнаб?

Мужчина молчал и смотрел куда-то вбок, там послышался шорох. Серж сделал шаг в сторону и загородился портфелем, который тут же вылетел из рук, потому что в него бросили стулом. Ножка стула очень больно задела его по щеке.

Налетчиков было двое. Тот, которого он увидел первым — бросился в кухню, взял нож (которым Серж совсем недавно разрезал пакет со сладостями, хлеб) и замахнулся на него.

Сергей отскочил, схватил стул, которым в него только что бросили, загородился им, отмахиваясь. Но налетчик оказался верткий, он успел поймать ножку стула и пырнул ножом. Лезвие — порвало халат. Сергей удачно пнул его ногой и человек отлетел назад. Но второй тоже был с ножом. На этот раз Серж размахивал стулом решительней.

— Бежим, — крикнул первый, вскакивая и перепрыгивая через диван, бросился к двери. Второй последовал за ним. Серж не стал их догонять. Он закрыл дверь и тяжело дыша, опустился на диван.

Через минуту, когда лихорадочное возбуждение от борьбы прошло, он почувствовал, что трусы у него в чем-то теплом и мокром.

«Что за ерунда, неужели я обмочился?» — подумал Сергей. Он задрал одежду, и повторно похолодел от ужаса. Нож, порвав одежду, задел-таки его живот. Рана была небольшая, но, как видно, глубокая. Кровь хлестала вовсю.

Зажав рану ладонью, Серж пошел в спальню, одной рукой и зубами разодрал простыню на ленты. Он крепко перебинтовал себе живот.

Потом он, набрав пол-литра воды в бачке унитаза, вскипятил ее на газовой плите и заварил чаю. Крепкий горячий напиток его немного взбодрил, захотелось есть. Он осмотрел свою одежду, брюки почти не запачкались кровью. Серж поменял мокрые из-за крови трусы и прорезанную, тоже в крови, рубашку, надев несвежее белье, которое носил с собой в портфеле и очень обрадовался, что не успел выбросить все это, как обычно делал.

Сергей еще раз закрыл дверь входную дверь снаружи, захлопнув ее на защелку. Свои ключи он оставил висеть на вешалке, написав Зайнаб записку с номером своего парижского телефона. Но когда он спустился вниз и прошел несколько сотен метров, он подумал, что явно поспешил. Рана в боку очень болела и сочилась кровь. Он решил, что самое разумное ехать в гостиницу и пробовать раздобыть машину до сирийской границы именно там в гостинице. На улицах автомобилей было очень мало, те, которые проезжали не останавливались на протянутую руку. Серж присел на автобусной остановке, привалился к побеленной стене и почувствовал, что задремывает.

Он несколько раз засыпал и просыпался пока не пришел автобус. Зато когда рядом загудел мотор, он вскочил освеженный и проворно забрался внутрь. Серж со страхом подумал о том, что сейчас потребуют купить билет, а у него совершенно не осталось местных денег. Но никто ничего не требовал.

Им опять стала овладевать мучительная дремота. И одновременно туда сюда, по кругу носилась мысль: «Что же это такое произошло?»

Это было похоже на его собственный не сделанный вздох. Впервые за много лет, после юности, когда люди бесстрашны, Серж поймал себя на том, что ему все равно как закончится эта поездка на автобусе и вообще — эта поездка. Подобное уже бывало с ним и не однажды, во сне, и наяву.

Он проснулся в холодном поту. Что-то случилось с ним, его кто-то тряс за плече.

— Да, извините, я схожу, — сказал он просыпаясь, и не сразу понял, что заговорил не на том языке, на самом дело он сказал на весь автобус:

— Yes! Еxcuse. I shall go…

— Это американец, переодетый американец, — сказал какой-то мужчина с густыми черными как смоль усами.

— Я не американец, — поправился Серж, — просто я… в изгнании… в чужом городе, в котором… принц провел три года, принимая и отсылая гонцов…

Это все вызвало у него досаду, какие-то странные помехи. Это просто скучно и не интересно. Но это может привести к тому, что он растратит все то, что заработал.

— Надо его отвести в полицию, — сказал усач, — все, что они делают противно религии. Как предрекли, придут на смену пророкам волки лютые, приняв личину пастырей и обратят таинства Небес на пользу корысти и гордыни, запутав преданья лживостью, затмив истину, чей свет постижим только Волей Аллаха суеверьем. Они стремиться к высоким званьям, к почестям и захватят мирскую власть, утверждая, что она им вовсе не нужна; они присвоят Закон Аллаха — общее достояние. Это подстрекнет власть человеческую лишить людей свободы предписав выполнять новые духовные законы, которых в книгах нет, и которые лишены Духа.

Ну вот нужно было лететь куда-то за тысячи километров для того, чтобы пережить эти конфликты в транспорте.

— Ладно, пойдемте, но лучше в военную полицию, потому, что я друг Удая Хусейна, — сказал Серж. — И еще я ранен, быстро идти не могу, везите меня в полицию на автобусе.

— Удая! Скажи еще президента Саддама, — возмутился другой пассажир. Сержа хотели вытолкать на улицу, но он оттолкнул нападавших, и тогда бдительные жители Багдада сочли за благо доехать до участка на автобусе. Затем он вышел бледный от волнения и потери крови, и пошел, сопровождаемый злобными гражданами, в отделение городской полиции.

Постовой у входа не хотел пускать толпу, потом вышел офицер и провел Сержа и трех свидетелей внутрь. Те сбивчиво пояснили, что нашли сбитого американского пилота.

— Покажите ваши документы, — обратился офицер к задержанному.

— Мою личность могут подтвердить профессор Багдадского университета господжа Камар, Удай и Кусей Хусейн, а так же… президент Хусейн, — сказал Серж. — Меня зовут Серж Хусейн. Я историк из Франции, специалист по арабскому миру. Я приехал для того, чтобы исследовать вот эту рукопись.

Он достал из портфеля тяжелый пыльный пергамент и шлепнул его на стол офицера. Тот посмотрел на Сержа, не совсем понимая как на все это реагировать. Потом еще раз попросил документа. Серж вытащил свою справку на французском языке и пояснил:

— Когда бомба попала в дом Удая, там были и мои документы. Я спасал рукопись, а не свой паспорт. Но если вы пошлете кого-нибудь на развалины, может быть, мой паспорт найдется.

— Если президент распорядится, вам выдадут международный паспорт, — предположил офицер.

— У президента сейчас другие заботы, — сказал Серж с пафосом. — В его руках судьба страны.

— Да, вы правы, — сказал офицер. Он посмотрел на пассажиров автобуса, которые стояли тут же с испуганными лицами:

— Вы можете уже идти. Мы разберемся.

Они гурьбой попятились к двери.

— Чаю? — спросил офицер.

— Если можно, — ответил Серж. — И еще свежий бинт. Если моя просьба не слишком обременительна.

Ему принесли аптечку. Серж снял халат, пуловер, задрал рубашку. Лента из простыни, которою он обмотался, пропиталась кровью.

— Похоже на ножевую рану, — сказал полицейский.

— Это и есть ножевая рана, — сказал Сергей и вкратце, не вдаваясь в лишние подробности, рассказал ему о том, что случилось.

— Ваше путешествие становится опасным, — сказал офицер. — Вы говорите, их было двое? Тогда вам еще повезло.

— Со мной такое случалось, в юности. Не думал, что это повториться, — сказал Серж. — Все это как-то не солидно в моем возрасте, суета, мелкая суета. Юношеские проблемы.

— Жаль, что вы попали к нам в такое неудачное время, — сказал офицер, помогая ему одеться.

— Дело не во мне. Я потерплю. Жаль, что это время наступило для вашей страны, — ответил Серж, стараясь, чтобы его голос звучал серьезно и внушительно.

— Вы уверены, что рана не опасна? — спросил офицер. — Может быть, отвести вас в больницу?

— Я совершенно в этом не разбираюсь, — сказал Серж, — никогда ничем не болел, никогда не был ранен. Хотя это не первая война, которую мне приходится наблюдать.

— А где вы были? — спросил офицер.

— В юности, двадцать лет тому назад был в Сальвадоре, — ответил Серж, — там как раз началась заварушка. По мне стреляли.

— Ну и как там?

— Лично у меня единственное желание — убраться подальше, — признался Серж. — И сейчас, то же самое. Мне обещали помочь с машиной в посольстве Франции. Но, может быть, вы что-то посоветуете? Я конечно заплачу. Может быть, если потребуется куплю недорогую машину. Я как раз отдал свою жене…

— Куда вы хотите поехать? — спросил офицер.

— До сирийской границы, — ответил Серж.

— И сколько можете заплатить?

— Четыреста-пятьсот долларов, — сказал Серж.

— Думаю я могу вам помочь. Пойдемте в нашу комнату отдыха. Там сейчас никого нет. А я разузнаю насчет машины.

Они перешли в другую, пустую низкую комнату, где стояли солдатские койки, и Серж, чувствовавший большую усталость, присел на одну из них. Это был полуподвал, окна которого выходили во внутренний дворик. Он видел только противоположную стену и немного крыши.

— Деньги есть, проблем нет, — сказал офицер уходя.

— Не совсем так, — ответил Серж, — говорят же, что лучше всего охотятся голодные собаки, быстрее бегают легкие бегуны. Аллах награждает своих любимцев бедностью, облагораживая их души вместо тел и давая им мало жить, чтобы они жили вечно…

Полицейский понимающе улыбнулся, и, кивнув, вышел. Серж вскоре задремал. Свет из окна падал ему в глаза, но он не поворачивался потому, что боялся заснуть глубоко. Иногда он на мгновение приоткрывал глаза, а когда снова опускал веки, ему казалось, что перед ним горит факел, к которому нельзя было прибавлять другой огонь, потому что к огню огонь не прибавляют. Но когда он открывал глаза, он никак не мог понять: почему? Он долго думал, пока, наконец, не вспомнил пословицу: «Днем с огнем». Но он тут же забыл ее.

В какой-то момент он увидел Зайнаб. Он понял, что это плод его воображения, но ему было приятно и спокойно, она сказала: «Часто мы заблуждаемся, и вещи кажутся иными, чем они есть на самом деле. Плоским представляется небо и огоньком — светлячок, но небо не плоское, а светлячок не огонь».

Он открыл глаза, и видение исчезло. «Это хорошо, — подумал Серж, — если бы не исчезло, это бы значило, что я спятил».

Но как только он закрыл глаза, ему тут же привиделся ювелир Убейд. Он сказал ему: «Эти американцы прикидываются помешанными, бросают на нас огонь и смерть, а потом скажут: «Мы только шутили».

— Кто разжигать вражду людскую любит, того, в конце концов, его ж огонь погубит, — ответил ему Серж стихотворной строчкой, открыв глаза, но в комнате никого не было. И это было очень хорошо. Наконец он понял, что можно заснуть и больше уже не просыпаться. Офицер придет еще не скоро.

Он отстранился от мира, отказавшись от участи мотылька, летящего в огонь, и барану, бодающего ворота. Серж заснул, обретя покой и счастье.

И ему было смешно оттого, что ветер за окном — задул факел у него в голове, но раздул огонь в печи. Никакой печи не было раньше, но теперь — ему полыхнуло жаром в лицо.

Ему было хорошо, но горячо. Хорошо как в раю, но жарко как в аду. Что ни говори, а эти два места расположены по соседству. Муки одних усугубляются от сознания, что огонь, пожирающий их, одновременно согревает других, тем, кто счастливее.

Он был полностью доволен, но это состояние оказалось так непривычно. Наверное, он любит страдание, подумал Серж. Нужно стать безжалостным, беспощадным к себе и ввергнуться в этот огонь. Только тогда можно достичь чего-нибудь.

Но он не хочет ничего достигать! Вот только он что-то не доделал в жизни.

Падение — и легко, и не страшно. Страшнее упав, лежать не в силах подняться и уже не вставать, лукавым разумом прикрывая слабость воли. «В победе зла — падение. В добре — спасение» — пронеслось у него в голове что-то наподобие псалмов.

Все — движение. Иногда быстрое, так что даже рябит в глазах и поражает воображение, иногда медленное, едва уловимое. Остановка — все равно невозможна, двигаться нам суждено и необходимо. Но, когда деградируешь, двигаешься не к радости и счастью, значит, двигаешься к горю и боли, вниз. Но что верх и низ — не понять, и одна только жизнь, покуда она длиться — горизонтальное падение.

Это нормально бежать от гибели, если ты один на один с нею, и не презираешь жизнь, если она не успела надоесть.

На какое-то мгновение все беспокойные мысли куда-то унеслись. Он почувствовал покой и гармонию. Нет, и не может быть никаких конфликтов.

Сергею приснилось, что он ждет гостей. Или сам направляется к кому-то в загородный дм. Сержу предстояло сажать какие-то красивые, но совершенно ничем не пахнущие цветы, он старался сделать это хорошо, но не знал как. Ему казалось, что из-за этого произойдет охлаждение взаимоотношений с его домашними, возникло эмоциональное недовольство, досада…

Серж попытался открыть глаза и — вскрикнул о боли, лишенный возможности снова их закрыть. Ему в глаза посыпался песок и пыль. Он хотел перевернуться, но сделать это было трудно, на нем лежали камни и доски. Он с трудом освободился от обломков, но боялся притронуться к глазам, они казались двумя обнаженными ранами. Тогда он расстегнул штаны и, выпустив в ладошку содержимое мочевого пузыря, промыл глаза и убедился, что не ослеп.

Глаза болели, исцарапанные песком, но он что-то различал вокруг. Так же очень смутно он слышал звуки, в ушах шумело. Встать во весь рост мешала сумка с манускриптом. Он долго выдергивал ее из-под кирпичей, вытащил и повесил себе на плече. Ему куда-то надо было идти, или ехать, но он не помнил куда, и самое главное очень болел бок.

 

Глава 12

— Ты много путешествовал, — сказал король, — расскажи мне, пока мы доедем до места, что ты видел?

— Странно, — сказал звездочёт, — ты — владыка и вам не свойственно интересоваться землями, где обитают чужие подданные.

— Мне интересны не столько земли, сколько твой рассказ о них…

— Ну что ж слушай: мой путь начался в одном из королевств Пиренейских, которое теперь, когда я побывал в стольких землях, и само затерялось в моей памяти среди прочих чудных стран. Что же касается родины, которой обладают все живущие и ты в том числе, великий король, то у меня — её не стало, я в долгих странствиях, заполненных к тому же постижением наук, потерял свою родину. То есть она есть, я мог бы вернуться. Но я обнаружил бы там (так уже было 10 лет спустя после отплытия за океан с одним итальянцем) какую-то землю и каких-то людей, язык которых мне понятен, и которые во всей своей простоте понятны мне. Но я не чувствую к ним большего, чем та нежность, что храниться в душе, нежность к воспоминанию о тех же самых людях, таким образом она вроде бы принадлежат им. Но, это не совсем так, ибо они были некогда увидены глазами мальчика: ребёнка подростка, юноша, преодолев, что оказалось нетрудно, зов родных мест, снарядил корабль в новые земли и отплыл вместе с другими знатными юношами, мужами и их людьми.

По возвращении, а вернулись немногие, кто-то остался там — в далёких землях за морем, кто-то утонул или был убит, но я вернулся и по возвращении привёз не столько золото, сколько древние науки давно забытые у нас. Но привез ещё немного драгоценных металлов, путешествие окупалось.

Мой отец тогда был ещё жив и по моей просьбе, выхлопотал у короля место посланника в далёкий Китай. Мать моя плакала, ведь я — единственный её сын, остальные умерли младенцами. Но отец понял меня, я отправился на Восток.

А там, как не ждал и не жаждал новых впечатлений, увиденное превзошло всё. На другом конце света, мне открылось часть науки, безвозвратно утерянная в джунглях новооткрываемых земель. Азия — сама, как утверждают, разделённая Океаном — не смотря на этот водораздел — содержит единое знание и одна наука почитается и в её западных и в её восточных землях. Корни, упущенные мною в начале моих странствий, проросли, таким образом, на Востоке.

Дабы жить в Китае для пользы моего отечества, мне пришлось, ради блага короля пойти на страшный грех: я с моими людьми сделал вид, что отрекаюсь от веры. Мы растоптали и сожгли судовое распятие. Капеллану было строго-настрого запрещено выдавать своё звание.

Когда время нашего визита закончилось и кораблю с товаром предстояло возвратиться, я на обратном пути остался в землях империи Великих Моголов, оправдывая перед соратниками это тем, что хочу послужить ещё и здесь на благо Короны. Но на самом, деле мне хотелось продолжить исследования в центральном Китае.

Я проник туда вместе с одним индийским раджою, затем через северную Азию и Европу вернулся домой. Я понимал уже достаточно уже достаточно. Но мне казалось, что грех вероотступничества обязывает меня постричься в монахи и я решил сделать это по вашему — сделаться дервишем. Но тут король вспомнил обо мне и снова решил послать меня в Китай, где к тому времени воцарился его Пиренейский сосед-соперник. Однако, как не любил я тамошних мест, новые путешествия не привлекали меня. Собственные научные изыскания манили сильнее.

Король рассердился на мой вежливый отказ, и охладел ко мне. Я, к тому времени, похоронил отца и вступил во владения моими землями, продолжая на досуге совершенствовать познания в медицине и науках.

Тут, когда мне уже казалось, что о моей придворной службе забыли, что вся моя дальнейшая жизнь пройдёт тихо, скрашиваемая приятнейшим для меня делом, мой синьор прислал письмо, в котором второй раз просил возглавить экспедицию в восточные области мира. По-видимому, корабли, возглавляемые другими начальниками, не возвращались. Отказываться вторично значило нанести его величеству страшное оскорбление и я, сославшись на нездоровье, уехал во Францию будто бы на леченье. Жил в Париже, бывая наездами в разных странах, куда гнала меня моя собственная воля, а не чье либо принуждение. Так попал я в один город, в северной Италии. Тамошние жители слывут в наших краях путешественниками, в этом городе скапливается много разного товара приятного для тела и ума…

В Венеции я решил предпринять путешествие, окончившееся для меня знакомством с тобой Великий король…

Все это де Кастро рассказал пока слон плавно бежал по дороге к королевскому заповедному лесу. Странные звуки его языка беспокоили погонщика и он время от времени украдкой заглядывал в беседку, где под тяжелыми парчовыми портьерами восседали король и его звездочёт.

Асмана же речь де Кастро ничуть не смущала, он часто вклинивал в рассказ слова и выражения из языков королю неведомых, но угадываемых вследствие необыкновенной близости, которую умел создать вертлявый человечек с манерами, поначалу казавшимися странными, но когда к ним привыкает взгляд и слух, все становилось на свои места.

Езда в королевский заповедник была довольно долгой. Это место располагалось в предгорьях короткой и довольно пологой горной гряды, которая как бы случайно по небрежности верховного существа, находилась в монотонной волнообразности Калистанской равнины. Горный кряж, одиноко паривший здесь не отличался крутизнами и имел только одну скалу напоминавшую уменьшенные копии пиков Памира, что располагался далеко на севере. Она прозывалась Лабан-Рош. Но и её хватало, чтобы помешать южным ветрам нести влагу далее вглубь материка, воздушные росы оседали на склонах Лабан-Роша (что в переводе с местного наречия то и значит) и южные склоны горной гряды т. о. были постоянно орошаемы по прихоти Аллаха или по случайности и земные владыки близлежащих мест облюбовали кряж давно. Их привязанность к нему как к месту охот была давней.

На нескольких тысячах десятин благодатного леса перелесков и степей водилась всевозможная живность. И если леса округи находились в ведении королевских вассалов, которые были вправе делать с порубщиками что угодно, то растительность Лабан-Роша находилась в ведении «Королевского Лесничего, который строго наказывал всякого, кто смел посягать на неё: срубившему сук — отсекали руку, срубившему дерево — голову.

Что касается живности, то тут самовольщик подвергался традиционной казни посредством бросания нарушителей в клетку с шакалами. Казнь довольно жестокая, однако король Асман, не смотря на своё необыкновенное человеколюбие не отменил её, по той простой причине, что не знал о существовании этой стародавней традиции. Возможно, узнай он о ней, она прервалась бы, но этот пробел в изучении юриспруденции собственной страны, привёл к тому, что обычаи травить браконьеров шакалами просуществовал в Калистане ещё несколько столетий и был отменён только английским генерал-губернатором, да и то только после того как потомок королевского лесничего по недоразумению казнил старинным способом юного лейтенанта, приходившемуся генерал-губернатору племянником.

Но не будем забегать, вперёд. Последствием строгих обычаев — в те времена в Калистане ещё не делали разницы между обычаем и законом — было необыкновенное обилие живности в заповедном горном лесу. Звери тут не боялись человека, который обычно приходил к ним с миром. Только звук королевского рога заставлял их трепетать, да и то, положившись на быстрые ноги, можно было сохранить свои жизни и льву и оленю. Лабан-Рошская пуща была довольно обширна и скрывала самых быстроногих. Королевская охота т. о. не превышала естественного ущерба живности горного леса.

Неопытный глаз мог бы принять скалу Лабан-Рош за те каменистые кручи, что подпирают небо в местах назначенных свыше. Но взгляд человека знающего, различал, что это лишь большой камень, лежащий на равнине, которая в свою. очередь, и не равнина вовсе, а чередование пологих холмов и ложбин. Сие весьма подходит и для земледелия и для содержания небольших стад. Скотоводы, пренебрегающие обработкой земли, предпочитают равнины гладкие как стол, по которым их стадам, удобно течь, повинуясь смене погоды и собственным смутным прихотям.

Людям же тяготеющим к оседлости, прихотливые изгибы поблескивающего кремнием ландшафта, куда милее. Ибо к участку степи трудно привыкнуть, её пейзаж повсюду одинаков и состоит, по большей части, из земли и неба, если простоит более сезона одинокая былинка, к которой привыкает взор, то и она высохнет и надломится и потому единственный ориентир и примета — для кочевника равнины — это её край, там, где она кончается, переходя в предгорья или во владения враждебного соседа».

Королевский кортеж на слонах и верблюдах приблизился к границе заповедника, она не была очерчена — эта граница. Заповедник начинался постепенно: ведь не объяснишь его пугливым обитателям, что за черту заходить не следует.

Охотники приблизились реке, она начиналась на Лабан-Роше и петляя приближалась к городу, из которого они выехали; на пути до заповедного леса приходилось — дважды пересекать её воды. А на пути обратно — это даже были одни и те же воды: сбегая по уклону, потоки: достигали второго моста одновременно со спешащими путниками. Это было установлено опытом. Однажды король приказал высыпать в реку мешок розовых лепестков, и на подъезде к городу, переходя мост, увидел, как, первые розовые чешуйки, набухшие в, холодных струях, проносятся под каменным мостом.

Таким образом город — столица Калистана — находился в том самом месте, где встречались торопливые путники, выбравшие, самый удобный сухопутный маршрут и быстр воды горной реки, текущие самым для неё удобным, но не самым коротким маршрутом. Случайность или нет — никто, сказать, не мог, поскольку мало кто задумывался над этим.

Король увидел среди зеленолиственных крон золотую кровлю охотничьего загородного дворца, который не был обнесён стеною, он стоял на скалистом возвышении, на островке, образованном всё той же рекой и был надёжно защищён от неожиданного нападения извне, бурлящей водой. Как-то раз — на памяти стариков случился сель после необыкновенно долгих и обильных дождей, вода снесла много чего ниже по течению реки, но постройки на том месте, где ныне располагался охотничий дворец — остались целы.

Так говорили старики.

Слон задвигал ушами, узнавая знакомые места, что сулили отдых, и даже попытался затрубить от избытка чувств, но погонщик уколол его специальным криком и прикрикнул. Послушным гигант повинуясь бесправному рабу успокоился и только радостно вздыхал предвкушая окончание пути и скорое купание, кормление и отдых.

Егеря, и дворцовая обслуга, встречала короля за полверсты. Прежде его пытались встречать аж за границами заповедника, но это выражение верноподданических чувств показалось Асману чрезмерным.

Грохнула пушка, толстостенный железный, и, к тому же, перевитый обручами кувшин, с китайским порохом внутри. И Асман переехал на своём слоне по скрипучему мосту сделанному из стволов вековых буков скрепленных особым способом в окруженный полукольцом буйной зелени двор.

Слон, выполнив команду, опустился на колени и король вместе со звездочётом сошли, на землю.

В отличие, от городских дворцов, где Асман проводил большую часть своего времени, этот загородный — был куда меньше, хотя ничуть не уступал в отделке и убранстве. Тут была и дворцовая флигельная мечеть, её минарет пронзал крону деревьев, полный штат прислуги, разве что без палача и звездочёта. Но, тем не менее, король ни разу не задерживался надолго в этом своем жилище. Его всегда влекло на ночь город, даже когда он не был ещё женат — в тесноту и многолюдье.

Уже давно Асман следил, за реакцией де Кастро замолчавшего при приближении к месту. Здесь в лесном жилище короля звездочет наконец заговорил (спустившись со спины слона, которого слуги тут же увели) на твёрдую землю.

— Здесь хорошо, — сказал он, озираясь и доверительно посматривая на короля. — Тут можно прожить двести лет, не зная забот.

— Превратившись в дерево? — съязвил король. Он понимал настроение звездочёта и сам чувствовал то же самое приезжая сюда, но ему хотелось объяснения этому чувству.

— Придет дровосек и срубит ствол, — произнёс де Кастро, подыгрывая королю, — останется пенёк, из которого произрастёт молодая поросль… Ты наверно бываешь здесь часто?

Король, не спеша с ответом, направился внутрь дворца в единственную в нём большую залу, где он знал, было приготовлено угощение, а всё необходимое, дабы отдохнуть после дорожной тряски.

— Нет, — ответил он, наконец убедившись, что де Кастро следует за ним. Они вошли в дворцовую залу, собственно говоря, весь дворец представлял собою большой павильон, гранитную огромную беседку высотой в тридцать локтей, к которой по бокам были пристроены, служебные помещения и спальни, куда король не заходил еще ни разу.

— Быть может мой сын, когда подрастёт, будет ездить сюда. И если ему понравится этот лесной, островок, то пусть хоть поселятся здесь, пока я — его отец буду в силе. Но когда я умру, он займёт мое место, — а ты сказал мне, что будет так — я посоветовал; бы ему, тогда как можно реже ночевать вне столицы.

Де Кастро улыбнулся. Они, вошли в залу где, как и предполагалось, был ковёр на котором стояли кушанья и вина.

— Но ведь опасность может подстерегать нас и извне, — сказал Звездочёт, усаживаясь вместе с королём.

— Видимая опасность не страшна. Как бы быстро не передвигался враг из далеких земель, весть о нём бежит быстрее, и можно что-то предпринять, послать навстречу войско, дань или, по крайней мере, захватив семью и золото, бежать.

— Тебе это не грозит, — сказал звездочет.

— Ты возвещаешь доброе, а вестника добра принято награждать. Благодаря добропредвестника, мы благодарим Аллаха. Я награжу тебя.

— Твоё милостивое ко мне расположение — самая большая награда, — сказал. Де Кастро, смиренно склонив главу, и прикоснувшись ладонью к груди, Ему прежде не была свойственна излишняя учтивость, и теперь уже Асмана позабавило поведение собеседника.

Отдохнув в прохладной зале, король вышел, пригласив за собой звездочёта. Им подвели коней, но король решил идти пешком. До охотничьего помоста, у которому было слышно, начали сгонять живность было недалеко. В пуще лаяли псы и раздавались звуки охотничьих труб.

Они прошли по подъёмному мосту, по коему недавно въехали сюда, на этот раз он даже не шелохнулся, чувствительный только к слоновой тяжести.

 

Глава 13

Дорога — широкая лесная тропа вела с едва заметным уклоном, они шли чувствуя легкое, едва заметное повышение рельефа далее крутизна увеличивалась пока, наконец, не переходила в вертикаль у склон пика, он заканчивался скосом неправильной формы, сколом, каменный край которого не менял своих очертаний много лет, что свидетельствовало о прочности материала из которого Лабан-Рош была сделана.

Скала прогладывала иногда сквозь листву, а когда охотники вышли на поляну, где был установлен помост, и куда приближались в этот момент с трёх сторон загонщики — звуки труб становились всё громче, когда король со свитой и звездочетом вышли на загонную поляну, то Лабан-Рош открылась вся.

Пик царил над местностью виденный отовсюду и, вследствие близости своей, являл странное зрелище, не походя на себя самое, а, может быть на часть неба, заложенную для чего-то старым замшелым камнем.

Однако, не смотря ни на что, пик был ещё довольно далеко, уже подходы к нему — были малодоступны и потому Лабан-Рош являлся помощником загонщиков теперь приближавшихся к поляне, к помосту из прихотливо и старательно отделанного дерева покрытого росписями и лаком. Король со своим гостем взошли на него, на верхнюю площадку, остальная часть свиты расположилась на первом уровне, под ними

— Как давно я не охотился, — повторил де Кастро прохаживаясь по помосту, он время от времени вздрагивал от доносившихся всё ближе и ближе звуков труб и барабанов, когда какой-нибудь взвизг трубы был особенно резок, но он при этом улыбался.

Он улыбался, и потирал маленькие ладони, рассматривая приготовление к охоте оружье: огромные луки и арбалеты. Сегодня ожидалась крупная дичь.

Короля же охота волновала меньше обычного, его интересовал гость, коего предстояло посмотреть, в разных ситуациях, в том числе в этой, для приручения.

Но привычная обстановка заставляла его соответственно реагировать. Он посматривал в ту сторону, откуда должны были показаться бегущие под выстрел и не замечающие теперь друг друга хищники и жертвы. И те, и другие перед луком короля сравнивались в правах.

Опытные загонщики, сортируя своим, особым способом зверей, на пути к поляне, в лесных зарослях, должны были прогнать перед королём по открытому пространству интересную ему дичь. Это могли быть лесные львы, которые, в достатке водились не только в заповеднике, но и в остальных владениях короля, лани и антилопы. Благородные олени могли пронестись перед охотничьим помостом. Король мог даже предугадать — какие появятся перед ним звери. Ему достаточно было захотеть. Но он предпочитал не делать этого. Он назначал породу своего охотничьего трофея крайне редко. И сейчас оставался в неведение. Звуки загона приближались, и уже настало время появиться первым самым быстроногим обитателям чащи.

Иной раз король убивал по пятнадцати оленей, пяти-шести львов и тигров. Иногда к помосту выходили испуганные буйволы или потревоженная семья диких слонов. Случалась добыча не столь обильная, и приходилось довольствоваться кабанами и мелкими антилопами. Вся эта живность имела нимало шансов выжить, если соображала, что смерть исходит не от грохота преследовавшего её по пятам, а от безмолвного старого помоста, который, в обычные дни был так же безмолвен, но безопасен, его можно было обнюхать, потереться о него рогами и боком, теперь он посылал разящие стрелы с железными, кованными наконечниками, они с одинаковой беспощадностью входили и в нежные тельца антилоп ив могучие мышцы тигров и в прочную шкуру буйволов.

Де Кастро перестал вздрагивать и, остановившись, опустил глаза и смотрел себе под ноги не реагируя уже на трубы и колотушки.

— Выбери себе лук, — посоветовал ему король, сам уже сжимавший в руке орудие, и привычными пальцами, не глядя, прилаживавший стрелу.

Звуки загона раздавались уже совсем рядом. Недоумение шевельнулось в душе короля. Но поскольку сегодня охота интересовала его мало, он не придал значения смутному чувству и стал всматриваться в кусты, подступавшие к поляне, краем глаз следя за замершей, словно погруженной в размышления, оцепеневшей фигурой звездочёта. С двух сторон шумели загонщики, одной стороной был склон скалы, ещё одна сторона — была открыта и туда должна была устремиться, спасаясь от звуков погони четвероногая. живность. Но её не; было.

— Возьми лук, — крикнул король, когда увидел, что заросли зашевелились. Звездочёт же всё так же глядел себе под ноги и только едва буркнул: «Не стоит… Не зачем…

И Асман понял, что в самом деле — не зачем. Потому, что на поляну с двух сторон выходили загонщики, они всё ещё колотили в свои бубны, но на лицах их была растерянность.

Дичь отсутствовала. Какая наглость! За такую работу следовало пострелять самих загонщиков, но в тот момент это не пришло королю на ум.

— На редкость неудачная охота, — прошептал Асман, он бросил лук за парапет и тот шлёпнулся в траву, переломил стрелу.

Звук труб и барабанов вдруг смолк, видимо кто-то с нижнего помоста дал команду, и наступала тишина. Второй раз за сегодняшний день. Но если тогда — во дворце шумела вода, то сейчас тишина была полной, всё замерло в природе, словно страшась гнева властелина этих мест. И только какой-то визг и похрюкиванье нарушало её среди молчаливых егерей-загонщиков, конных и пеших, металось странное существо.

Единственная жертва словно жаловалась кому-то на свою неудачную беспокойную судьбу, тонко верещала — не смотря на то, что была не намного меньше лошади, чуть крупнее лесного вепря, но куда массивнее. Однако в отличие от лесной свиньи, оно не проявляло ни трусости, ни агрессивности, а только верещало, и фыркало — словно плакало.

— Кто это? — удивлённо спросил де Кастро.

— Детёныш единорога, видно загонщики отбили его от матери, но она должна найти его… и мы продолжим охоту, — сказал король.

— Я хочу подойти к нему? сказал звездочёт.

— Это опасно! — предостерёг король

— Насколько! — уверил Де Кастро и стал с пускаться. Король проводил его взглядом и сделал знак загонщикам покинуть поляну. Она сразу опустела и маленький единорог заметался и бросился было догонять всадников, а потом в растерянности остановился. Де Кастро опустился на землю и по высокой траве пошёл к зверю.

Детёныш единорог, бывший, как и его взрослые сородичи весьма близорук, не замечал приближающегося человека, но скоро, когда звездочёт подошёл шагов, на двадцать, почувствовал что-то, захрюкал и засопел снова и повернулся к нему головой постоял соображая, а потом потрусил навстречу идущему.

Король натянул, было, тетиву, но де Кастро шёл крайне неудобно для выстрела, был прямо между Асманом и зверем. Зверь и человек приблизились вплотную, постояли минуту друг подле друга. Потом де Кастро протянув руку, погладил малыша по тому безобразному обрубку, ещё не украшенному странным костяным наростом, что был головою животного. Затем существо, размером с полугодовалого жеребёнка, но массивнее в корпусе, на толстеньких ножках, — побежало развернувшись прочь, и ни разу не оглянувшись, скрылось в зарослях.

Де Кастро остался стоять неподвижно, сначала глядя вслед убегающему единорогу, а когда он скрылся, — обернувшись к королю.

— Плеть, плеть, — закричал король, спускаясь на нижний ярус охотничьих трибун, в гущу разношерстой свиты, а, получив требуемое, принялся хлестать направо налево.

Он приказал заложить слонов, и, оставив де Кастро на поляне, чуть не бегом поспешил во дворец. Но на мосту через плотину подле островного дворца, король успокоился и велел привести звездочёта.

— Я чувствую, что тебе неинтересны кровавые забавы. Ну а мне это мило. И я не хочу тебя утомлять, подожди меня тут — во дворце, а я убежусь сам, что лесная чаща пуста.

Де Кастро ничего не ответил, он снова сделался равнодушен к происходившему. Глаза его словно бы чуть затуманились, он опять стал похож на безумного дервиша и только рот — плотно сжатый отличал его от сумасшедших, коих можно опознать по отвисшим губам со стекающею слюною, ибо и сами они не многим превосходят улиток, оставляющих на листьях влажный след, а иногда и не превосходят.

Король бросился прочь от него: туда, где на лесной тропе выстраивалась слоновая экспедиция для вылазки в джунгли — интересного мероприятия, которое король давно уже не предпринимал, — такой вид охот был доже в чем то интереснее, ибо подразумевал больший процент случайности, но и он, как правило, готовился егерями заранее теперь же Асман решил сымпровизировать.

Но что-то смущало его. Он оглянулся на стоящего на том же самом месте, где его оставили де Кастро, который в своём маскарадном костюме, однако же ничуть не выглядел зловещим, что может быть как то повлияло на короля, де Кастро походил на чёрного Пьеро, чего Асман знать не мог, но он знал и видел, что звездочёт — обычный слабый человечек, которого можно заколоть, мимо которого ходят люди, ничуть не отличающиеся от него, ну разве что одетые в свои собственные, обмятые их телами одежды, тогда как наряд Звездочёта был ему чужим и по виду и, по сути, и выражение лица у него было чуточку идиотическое, что тоже не редкость.

— Поехали, — сказал король, и герольд протрубил в охотничий рог. Король взобрался на небольшого проворного слона, погонщик поднял животное, а вслед за ним подняли своих слонов четыре других погонщика. Громоздкая кавалькада тронулась в путь.

Первый порыв ветра, принятый королем за колебание воздуха случившийся вследствие быстрого рывка небольшого слона, на котором он поехал, произошел почти в то время как Асман покинул свои охотничий дворец, оставив там звездочёта и часть свиты. Далее экспедиция углубилась в джунгли.

В чаще движения воздуха не ощутимы, как не заметны на дне моря колебания. происходящие на его поверхности. И только часа через два-три — время забылось королю в безрезультатных поисках среди горных великанов деревьев, перепутанных лианами, — стало заметно, ощутимо для слуха бодрое шуршание листвы в вышине. Следом пришли в движение и ветви, — затем и стволы сурово задвигались, повинуясь могучим порывам, что вихрились высоко над головами.

Лес был пустынен. Всё живое, включая насекомых, что прежде нещадно валили персону короля — исчезло.

Стало понемногу темнеть. Асман понял, наконец, что напрасно он предпринял эту вылазку, изменив своей всегдашней осмотрительности и что совершенно точно нужно возвращаться, так как близка большая гроза, особенно опасная в этих предгорьях. Он подозвал своего первого телохранителя и велел ему отослать стражника в город с несколькими поручениями и предупреждением Лейле не ждать его сегодня, ибо, видимо, погода испортится совсем и он переждёт до утра в Охотничьем дворце:

— Да пошли его вместе с кем — то из егерей, а то он не выйдет из леса. Пусть гонят вовсю!

Посланец на одном из слонов был отправлен, а король со свитой на трёх оставшихся исполинах, не спеша, направились к Островному дворцу.

Ветер ещё более усилился и в джунглях теперь стоял непрерывны скрежет стволов, что тёрлись о лианы и друг о друга и земля под ногами то и дело вздымалась некоторые деревья уже кренились из стороны в сторону и их корни шевелили рыхлую почву.

Вскоре сквозь летящую листву стали долетать дождевые капли. Треснуло неподалеку, но уже не дерево, а небесное пространство над вершиной Лабан-Роша и во вздрогнувшем сумраке проступил он сам — седой великан, почуявший что-то…

Затревожился слон несущий короля на могучей своей спине и затрубил с подвизгом, ему ответил шедший следом — ободряя, а люди семенящие рядом со слонами егеря не понимая животных, бросились опасливо по сторонам.

— Государь! Государь — услышал Асман и обернулся на зов. Главный лесничий его махал руками и кричал:

— Позвольте мне ехать первым, государь… слоны волнуются и спешат, их трудно сдерживать и пешие поводыри не поспевают за ними… ваш погонщик опытен, но в темноте монет не найти дороги…

Асман жестом разрешил проехать. Слоны словно только и ждали этого и разошлись без особых стараний погонщиков, прошуршав друг о друга покатыми боками и лесничаев слон потрусил вперёд, расчищая путь между лиан.

Темнело. Ещё были видны стволы вокруг и с трудом различимы цвета, но стало ясно, что уже очень скоро наступит безвременная кромешная тьма.

Опять сверкнуло над Лабан-Рошем, и король вздохнул с облегчением заметив, что пик уже дальше от них: прежде он был рядом и сбоку, сейчас он отодвинулся назад и вдаль, они объезжали гору по кривой… Но тут же за этой мыслью, шевельнулась другая нехорошая: королю показалось, что пик ожил и теперь это 6ш не пик вовсе, а то, что по народным легендам было им прежде в стародавние времена — великан хозяин и защитник этих мест, он снова ожил и меряет шагами земли — не убавилось ли леса?

«Всё цело!» — произнёс мысленно Асман, но, поймав себя на малодушии, заскрипел зубами и машинально ухватился за рукоятку кинжала.

Теперь уже молнии мелькали чаще и не только над пиком, они словно стекали с его вершины. Уже порывы ветра проникали сквозь чащёбу и были то тёплые — таким был воздух весь этот летней день — то прохладные, почти холодные. Листва, срываемая с деревьев, кружилась вокруг слонов и людей, летела в лица… Листья кружились, шурша, то ярко окрашенные в свете мелькнувшей молнии, то невидимые и лишь осязаемые

И вдруг король понял, что это уже не листва! — стая нетопырей пища и скалясь, врезалась в колонну, нескончаемая стая, подхваченная и принесённая откуда-то порывом низового всё пронизывающего ветра. Они хлопали своими перепончатыми коылами, неслись куда-то, куда — ведомо только им и ветру. Но некоторые, словно брызги потока, уклоняясь в сторону, и прилипали к тому, что на пути. Один зверёк упал в просторное седло прямо между Асманом и восседающим на слоновой шее погонщиком, король, прежде чем успел что-то сообразить, выхватил кинжал и отбросил его лезвием в сторону пищавшего ушана! И тут же другой шлёпнулся прямо ему на грудь вцепился в одежду острыми коготками, заперебирал ножками, словно подбираясь вверх к горлу. У Асмана встали дыбом волосы, он схватил чёрную тёплую тушку рванул с себя и отбросил далеко проч.

— Гони, гони! — закричал он с запозданием испытывая омерзение и, опасливо щурясъ в темноту, он размахивал кинжалом перед собой и скрипел зубами от бешенства и бессилия, — Гони. Гони!

Но тут раздался удар грома и никто не услышал его криков. Слоны сойдясь почти вплотную и так поспешали что есть мочи, пешие егеря давно отстали от них и видно рубили сейчас шалаши чтобы переждать дождь на месте.

Король сидел под лёгким ажурным балдахином, поддерживаемым четырьмя бам5уковыма стойками, но защищённый от ветвей и лиан, он был теперь открыт дождевым струям, становившимся всё сильнее и гуще. По счастью, когда дождь стал хлестать вовсю, хоть исчезли мерзкие нетопыри.

 

Глава 14

Началась жара, весна выдалась сухой и солнечной.

Уже довольно давно Седой Али был в Ираке. Они приехали сюда из Чечни вшестером еще 26 марта: трое нохчи, турок и два араба. Долгое время были без связи, «американы» применили «электронную бомбу», выводившую из строя компьютеры, радары, радиостанции, и даже системы зажигания в технике.

Иракцы несли большой урон, помнится, под одним только городом Эн-Наджафом потеряли до пяти сотен народу убитыми. Американцы в своих бронежилетах выглядели неуязвимыми терминаторами. Вскоре, в самом начале апреля, передовые отряды коалиции — вышли к южным пригородам Багдада, где их встретила гвардия Саддама.

Конечно, Хусейн повел себя глупо, считал Али. Диктатор выглядел слишком высокомерным. Его погубило — тщеславие. Несправедливо, конечно, но так уж повелось, что в, зависимости от успеха или неудачи, те же самые решения или признают хорошими, или осуждают как плохие. Одни и те же поступки определяют как славу и как позор, как щедрость и как безумие.

Если ты сидишь на нефти и все вокруг хотят прибрать ее к рукам, то нужно быть поосторожнее. Следует вести себя скромнее. Не кичиться так, как это делал Саддам. Американцы решили наказать его не за то, что он готовил оружье массового поражения, во всяком случае, не только за это. И не за то, что он убил сколько-то там курдов. А за наглость. Ведь привычка к власти вырабатывает умение властвовать, но не развивает способностей, и внушает не уверенность в себе, а одно только самодовольство.

Повсюду были большие разрушения, бомбы попали в здания Багдадской международной ярмарки, профсоюз учителей и Центр материнства и детства. Одна из ракет взорвалась близ здания российской дипломатической миссии.

Хотя интервенты подошли к уже Багдаду, но Басра еще держалась. Англичане боялись идти вперед без американцев.

Сначала Али хотел сделать свою базу на севере в Мосуле или Киркуке. Но их попросили отправиться на запад, там диверсионные группы спецназа США взорвали трубопровод, по которому перекачивали нефть из Ирака в Сирию, и железную дорогу, связывавшую Багдад с Дамаском. Американцев они поймать не смогли, диверсантов быстро вывезли на вертолетах.

В их отряд прибивались добровольцы, которые прибывали в Ирак через Сирию, их были тысячи, хотя правительства Иордании, Турции, Ирана официально запретили своим гражданам отправляться в Ирак для борьбы с американцами. Многие говорили, что готовы умереть. И похоже на то, что умереть «за свободу». За свободу от американцев, которые тоже несли свободу — свою свободу. Но, пока живы, они хотели есть и пить. Приходилось все устраивать и заниматься больше интендантскими делами.

Али ненадолго вырвался в Умм-Каср. Несмотря на то, что этот порт уже и пользовался американцами, а сам город, находился в полукилометре от кувейтской границы, Али удалось организовать там сопротивление. Потом он поехал к мосту через реку Евфрат в районе Эль-Хиндия, посадил в горах снайперов. Интервенты застряли там надолго.

Но Али уже понял, что войсковая операция не продлиться долго. Он поехал в Багдад, чтобы остаться там. В городе легко затеряться. По ночам Багдад бомбили. Ракеты падали на комплекс зданий иракского государственного телевидения. Люди поговаривали, что завершено окружение Кербелы. Американцы обошли город с запада по берегу озера Бахр-Эль-Мильх и продвигались в направлении Александрии. Упорно защищались в Эн-Наджафа. Али направил туда часть своих людей.

Другую часть — в район городов Хилла и Эль-Дивания. Там подразделения морской пехоты захватили мост через реку Тигр. Вскоре ему передали с нарочным, что удалось сбить американский военно-транспортный вертолет «Блэкхок». Из десятка человек, находившихся на его борту, половина погибли, а четверых удалось захватить в плен.

За две недели боев урон коалиции составил около трехсот человек убитыми и четыре сотни ранеными. Союзники потеряли до сотни танков, пять самолетов, полтора десятка вертолетов и шесть беспилотных самолетов разведчиков. Потери иракцев раз в десять больше.

Числа 4 апреля полк 3-й пехотной дивизии вышел к международному аэропорту имени Саддама. Но наступление союзников у Александрии, в 50 километрах от Багдада было остановлено. По столице наносились мощные ракетно-бомбовые удары. Опять была выведена из строя система энергоснабжения.

На юге гарнизоны Басры, Эн-Насирии и Эн-Наджафа продолжали оказывать сопротивление. Али донесли, что в Эн-Наджафе это десантники 101-й воздушно-штурмовой дивизии. Интервенты не спешили штурмовать, опасаясь больших потерь.

На севере Ирака у городов Мосул и Киркук, что неподалеку от Курдистана американцы активно использовали тактику заслонов: после ковровых бомбардировок вперед осторожно продвигались отряды курдов, а за ними — спецназ США. Но все равно ожесточенные бои шли в районе Калака за контроль над шоссе на Мосул. Союзники несли потери. В Ирак даже доставили дополнительные медицинские подразделения.

На другой день 4 апреля Али позвонил по спутниковому телефону. Борис, с которым они виделись в Чечне сказал, что разговаривал с одним старым английским шпионом и тот ему очень настойчиво докладывал, что американцы собираются разбомбить лагерь добровольцев, приехавших защищать Ирак, в районе города Эль-Кут к юго-востоку от Багдада.

— Это не мои люди, — ответил ему Али.

— Но ты сообщи иракцам, — сказал Борис.

— Им это не нужно, — сказал Али. — В этом лагере только раненые, больные и необученные без оружья. Если их убьют, будет меньше забот.

— Вот как… Ну им виднее. У меня к тебе еще одна просьба. Тут уж дело связано с деньгами. Там у вас потерялся один французский ученый. Люди, его пославшие готовы заплатить за его розыски.

— Сколько, — поинтересовался Али.

— Немного, сто тысяч долларов, — ответил Борис. — Но это будет личное вознаграждение.

Али обещал узнать, если получится.

Он включил радио и попросил помощника перевести ему. Он совершенно не понимал арабский. Министр информации Ирака Мохаммед Саид Аль-Сахаф опровергал сообщение о появлении войск антииракской коалиции в Багдаде. Потом Саддам Хусейн обратился к иракской армии и мирным жителям с призывом оказывать агрессорам более активное сопротивление.

— Да, тебя плохо защищают, брат, — проворчал Али.

На самом деле передовые подразделения сухопутных войск США при поддержке с воздуха начали штурм города Кербелы. Али это знал, ему доносили разведчики. Американские морпехи — навязали элитным подразделениям иракской армии бой в южных пригородах Багдада. Танки вышли к международному аэропорту иракской столицы. Это значило, что американские войска, взяв в клещи с разных сторон Багдад, и углубились на несколько километров в сторону центра.

На 6 апреля у Али была назначена встреча с Удеем Хусейном. Младший Хусейн опоздал часа на два. Он приехал озабоченный.

— Русские уезжают из города, — сказал он поздоровавшись.

— Крысы бегут, — прокомментировал Али.

— Не только они, другие дипломаты уже уехали, — сказал Хусейн.

— По какой дороге они поедут? — спросил Али.

— На запад, — ответил Хусейн. — Они просили сопровождение.

— Там же уже американцы, — сказал Али. — Было бы неплохо, чтобы они обстреляли колонну.

— Наверное, есть договоренность, — предположил Хусейн. — Должна быть.

— Тут мне звонили из Англии. Они интересуются одним историком, который пропал здесь. Такой, — Али посмотрел памятную записку, — Серж Хацинский.

— Я его знаю, — сказал Кусей. — Это друг моего брата. Я дам команду поискать по госпиталям. Если его там найдут, сообщат тебе.

Когда он ушел Али отправил пару человек с автоматами на западное шоссе с заданием, когда покажется колонна с дипломатическими флагами, дать очередь по американским позициям…

Числа 7 апреля, у Али от этих бомбежек немного ушло ощущение времени, прибыл гонец с севера, сообщивший, что войска противника продолжают продвижение к Мосулу.

Президент Ирака разделил Багдад на пять секторов обороны. Но части коалиции выдвинулись в центр столицы, не встретив серьезного сопротивления. Они ворвались в главный президентский дворец Саддама Хусейна. Мосты через Тигр в центре Багдада оставались под контролем осажденных. Один из этих мостов удерживали люди Али. Он съездил их проведать и подбодрить, а когда вернулся, ему сообщили, что в одном из госпиталей — нашли иностранца.

Нужно было ехать на самый юго-восток города. А там вроде бы уже появились морские пехотинцы США. Их части уже пересекли реку Диялу с восточной стороны города.

Взяв с собой трех вооруженных охранников, Али поехал в указанный госпиталь. Бой шел в двух кварталах от больницы. Персонал встретил их настороженно:

— Зачем вам этот иностранец, — спросил врач, — может он и не иностранец вовсе?

— Друзья попросили за него, — объяснил ему Али. — Мы только посмотрим.

— Его нельзя забирать, — сказал врач, — у него началось заражение. Если не лечить он умрет через неделю.

— Если это не тот человек, который нам нужен, мы его оставим, — сказал Али.

Они прошли в полуподвальное помещение.

— Здесь самое безопасное место, — объяснил врач.

В комнате было шесть коек. Али оглядел лежащих и сидящих на них людей. Трое не подходили по возрасту, слишком молоды. У одного из-под подушки выглядывала большая книга. Сам человек лежал, отвернувшись к стене, у него была свежеостриженная голова. Али подошел к нему и наклонился, чтобы лучше разглядеть. Почувствовав, что на него смотрят, человек повернулся, попытался приподняться, держась за живот, ему помогли присесть:

— Hallo, Serge, — произнес Али тихо.

Серж долго рассматривал его, а потом ответил по-русски:

— Здравствуй, Александр, откуда ты здесь?

Али неплохо знал этот язык, ведь даже с арабами в горах приходилось общаться по-русски.

— Здравствуй, Серж, — сказал Али, — тебе передает привет Борис из Лондона.

— Борис? — спросил Серж, — а почему он? А что же Джордж? Какое сегодня число?

— Седьмое апреля, — ответил Али.

— Я же уже десять дней назад хотел уехать, — сказал Серж недоуменно.

— Говорят, что ты заболел, — пояснил Али, посмотрев на врача.

— Вы назвали его по имени, и он все вспомнил, — обрадовано сказал доктор. — Лишь бы не было регрессии.

— Это уже не важно, — сказал Али, — скоро за ним приедут. Собирайся.

Серж вытащил из-под подушки манускрипт, но не удержал его в руках от слабости, пергамент упал на пол. Один из людей Али поднял книгу, другой помог Сергею встать. Они ничего не поняли из их слов, так как вообще не понимали по-русски.

Когда все сели в машину, Али спросил Сержа:

— Почему ты так меня назвал?

Серж посмотрел на него. Это был Александр Воронов, правда постаревший, совершенно седой, и с бельмом на одном глазу, но ошибиться было невозможно. Хотя он был, как и Серж, одет в восточный халат, с шиитской чалмой на голове.

«Воронов стал свободным художником, — подумал Серж. — Надоело терпеть ограничения. Это привело к неожиданному успеху в профессии. И для меня это тоже выигрыш в лотерею. Или в рулетку? Я уже никому ничего не должен. Кроме, может быть, ее? К этому времени Зайнаб могла бы уже быть беременна? Неожиданный роман, который также внезапно закончился. Все авантюра».

— Мне кажется, мы встречались, — сказал Серж, он посмотрел на Александра, и тут же стал сомневаться: а Воронов ли это? Взгляд был совершенно другой.

— В Ичкерии? — спросил Али.

— Еще до того, как она стала Ичкерией. Тогда это была Чечено-Ингушетия.

«Ну и ладно, — подумал Али, — допустим даже, мы вместе учились в школе? Ну и что с того!»

Ему совершенно не хотелось вспоминать. Многое забылось после ранения. Когда он вспоминал, начинала болеть голова.

Они доехали до явочной квартиры, заехали во дворик. Али позвонил Борису и сказал, что начал поиски человека. Ему не хотелось выполнять заказ слишком быстро. Он попросил перезвонить завтра.

Потом к нему подошел один из добровольцев и попросил уйти. Это был Абдаллах, он бежал у моста. Молча слушал Али оправдания, что раскаяние гнетет труса.

Али были интересны тайные или вовсе неразрешимые проблемы. Ему казалось, что всегда есть возможность переработать большое количество информации и получить результаты. Да, тяжело, бывают срывы, депрессии, неровные отношениями с окружающими, большие трудности, а главное никому учиться не хочется. Увлеченность у кого-то может перерасти в фанатизм и стать делом всей жизни. У Али это просто жизнь.

Он молчал — давно он так не обманывался. Ведь он назначил Абдаллаха старшим. Исчерпав все доводы, и клятвы, тот принялся еще раз повторять сказанное.

— Уходи, — после долгого и жуткого молчания тихо сказал Али. Тот повернулся и пошел.

— Я не мог не простить его, — сказал Али, когда закрылась дверь. — Почему никто из вас не пристрелил мерзавца, ведь я долго молчал? — с упреком спросил он своих соратников.

Один из его людей вышел за Абдаллахом.

«Может быть, бросить все?» — подумал Али. Кого он хотел видеть главой группы после себя? Никто не спрашивал его об этом, а он молчал. Он не думал, что будет потом. Он давно отвык думать о прошлом и будущем.

Знания, которые собирались много лет — приведены в систему. Все разделы нашли свое место. Теперь есть возможность найти свою религию, свое учение, свои книги, наладить связи с людьми. Возможно, следует остаться тут надолго? Если отдавать ученикам свой опыт, то они станут опорой, их родственники поддержат. Если человек не использует свой опыт для передачи другим, то могут возникнуть критические ситуации.

Али Мухаммед молчал, но все-таки его почему-то боялись…

Ночью, когда закончились действия обезболивающих таблеток, Серж проснулся, хотел включить свет, но электричество не работало. Он разбудил спящих, к страшному их неудовольствию. Ему сделали укол морфия и он снова заснул.

Утром Али еще раз осмотрел Сержа. Тот выглядел очень плохо. Али позвонил Борису, предложил прислать подтверждение платежа и договориться: куда привезти человека.

— А как мы узнаем, что человек именно тот, которого мы ищем? — спросил Борис.

— Я могу передать ему трубку, — сказал Али.

Серж взял слабой рукой телефон:

— Здравствуйте, — услышал он смутно знакомый голос. — Это Борис. Серж?

— Да, кажется, — ответил Сергей.

— Скажите, куда мы ходили с вашей матушкой во время последней нашей встречи?

— В Мулен-руж? — сказал Серж неуверенно.

Они договорились встретиться на другой день у национального музея…

Весь день у Сергея болел бок, а обезболивающего больше не было. Он делал себе временные отрезки, в течение которых он должен вытерпеть боль. Потом приходилось терпеть дальше.

Когда он попросил обезболивающего, ему сразу же дали какого-то белого порошка. Снадобье подействовало не сразу, боль по-прежнему была, но она ушла куда-то далеко, его тело словно бы выросло в размерах и превратилось во вселенную.

И ему как-то стало безразлично, правильно ли воронов поймет его признание, он сказал ему:

— Александр, прости, что я не дождался тебя в ауле. Мне нужно было увести Айшет и твою дурацкую дискету. Я думал, что это важно. Но ты остался там, и я потом был уверен, что тебя убили. Потом мне казалось, что я тебя предал, а у нас легкомысленных французов принято считать, что предательство и хитрость свидетельствуют о недостатке ловкости.

А сейчас, когда я увидел тебя, я подумал, что ты выполняешь задание твоей конторы. Но это какое-то странное задание. Прости, но тогда ты был довольно мелкой сошкой. Одно из двух, либо ты сделал карьеру, либо стал работать на себя. Впрочем, работая в вашей организации, нужно много работать на себя, на то чтобы выжить, по крайней мере.

Воронов молчал. Серж еще что-то говорил, пока не понял, что комната пуста. Никакого Воронова тут нет и быть не может.

Положение было сложное. Обманы и запутанные отношения, тайные встречи и связи. Его подстерегала опасность. Но вот сейчас он был один, эта жизнь разъела его душу и проникла внутрь.

Ему стало страшно, он понял, что способен на отчаянный поступок. Вот только все в его жизни уже случилось. Но страх — становится источником притяжения экстремальных ситуаций. И тогда единственно возможным покоем становиться смерть.

 

Глава 15

Пик остался далеко позади. Король волновался и вертел головой, пытаясь определить своё местонахождение, но не способен был различить дороги в кромешной тьме и видел только, что они отдаляются от пика, а правильно ли держат путь — к Островному дворцу или в другую сторону — он не понимал.

И тут совершенно неожиданно он почувствовал, что слон пошёл по деревянному настилу. Это был мост.

В темноте перемежающейся всполохам Асман увидел сияющий купол дворца. Он был у цели, и только тут король понял, что прогалина, по которой слон двигался перед тем, была не лесным каньоном, коих они видели немало, а тропинкой ведущей к охотничьему помосту.

Он спустился со слона и, славя Аллаха, торопливо вошёл внутрь дворца-павильона, сопровождаемый обеспокоенными и выражающими придворную радость вельможами и евнухами.

В зале он тут же обнаружил Звездочёта. Тот в отличие от дворни, не изобразил радости и вообще никак не отреагировал на появление промокшего короля.

— Переодеться! — бодро приказал Асман несказанно довольный тем, что он наконец-то под крышей, ярко горят факелы и всё только что происшедшее уже кажется тем, чем оно и было — забавой.

— Прикажете поднять мост? — спросил начальник стражи, между тем, как короля переодевали.

— Мост? Поступай как знаешь… Впрочем… — Асман взглянул на Звездочёта, — грех ведь в такую погоду прятаться от людей. По нашим обычаям путники в ненастье входят в дом без предупреждения.

Начальник стражи замер на мгновение колеблясь между долгом и служебной обязанностью защищать господина, желанием угодить ему же, и наконец — видимо волнение в пути подстегнуло его умственные способности, и он нашёл выход из положения:

— Я прикажу чуть приподнять мост, а стражникам следить за дорогой и если появится путник — впустить,

Асман поощрительно улыбнувшись, кивком отослал его. И остался один в полумраке залы, если не считать молчащего звездочёта, который, когда владыка посмотрел на него, так и остался с безучастным видом сидеть на ковре. Выражение его лица делалось всё более странным, отражая высшую степень отрешенности, на поминавшую одновременно враждебность и нежность.

— Ты здоров? — спросил король. Мигуэль ничего не ответил, хотя и отреагировал на вопрос глазами, они, опять же, равно походили на глаза безумца и человека погружённого в странные размышления, от чего королю стало тревожно, Но и за резными дверьми переговаривалась устраивалась на ночлег, погромыхивая оружием стража, он сам был вооружён, а его странный гость — безоружен. Да и в общем он не вызывал опасений, только что сидел в присутствии короля — что не самый страшный, хотя возможно и смертный грех.

Затем Звездочёт и вовсе прилёг на ковёр, прилёг спокойно, как будто устраивался ко сну, подложил под щеку ладонь и закрыл глаза. Король подошёл к нему, де Кастро мерно дышал, но веки его были неспокойны, под ними бегали туда-сюда глазные яблоки.

Перешагнув через де Кастро, король прошёл к приготовленному для него ложу. Постель состояла из шёлковых подушек и накинутого на них покрывала из тонких леопардовых шкур кликнул евнуха, который помог ему разуться и мгновенно погрузился в дрёму.

Сон, последовавший за ней был глубок, но чуток и прервался через некоторое время от криков стражи за стеной. Асман прислушался, но всё стихло голоса правда, продолжали доноситься стены дворца были полутораметровой толщины у основания, но высокий двери не соответствовали им не превосходя по толщине циновки больше походили на ширмы чем на двери, они совершенно не задерживали звуков и король слышал сквозь сон, как Главный телохранитель расспрашивает о чём то стражников, но слыша звуки голосов Асман смысла сказанного всё-таки не разбирал.

Он опять заснул и спал, как ему показалось очень долго, хотя на этот раз сон не был глубок. Продремав бесконечно долго, он как ему показалось начал засыпать своим обычным крепким сном, увидел даже сон и во сне звездочёта или только подумал о нём; и тут его второй и последний раз разбудил яркий свет.

Сначала он подумал, что это день и солнце светят в глаза сквозь золотистые слюдяные витражи стрельчатых окон. Он пробудился и увидел, что день не наступил ещё, хотя буря кончилась. Она затихла давно ещё во время первого пробуждения. Теперь стояла тишина, воздух после дождя свежестью свей щекотал ноздри, а в самом центре залы горели три ярчайших факела. Они горели так ярко, как может говеть только дерево, пропитанное специальным земляным жиром и еще потрескивали при этом.

Первое что сделал король — взглянул туда, где спал де Кастро и увидел его лежащим на прежнем месте, но уже не свернувшись калачиком, а полуповернувшимся на спину, его лицо было обращено вверх к куполу шатровой залы, веки плотно закрыты, кожа щёк синевато бледна.

И три факела горели в зале, но король даже не подумал возмутится дерзостью вошедших, будучи сначала во власти сна и неожиданности, а когда сонное оцепенение прошло и настало время для гнева, то оказалось, что гневаться не на кого: факелы горели сами по себе… горели и приближались к центру залы, где располагалось ложе короля, двигаясь медленно, как могли двигаться факелоносцы — которых не было — если б они шли медленно, на цыпочках, дабы не вспугнуть спящего,

Три факела приближались к королю потрескивая, как обычно трещит, сгорая, смолистое дерево. Их свет только слегка освещал залу, хотя свечение было интенсивным, но концентрировалось вокруг источников, которые рассеивали искры, раскалёнными кусочками разлетавшиеся во все стороны, верх высокой залы и углы — прятались во тьме. Стояла тишина, король услыхал в соседнем смежном помещении храп и причмокивание спящего евнуха, все спали в лесном дворце, и стража спала у дверей, положившись на дозорных, спали слуги, утомлённые охотой. Всё предалось ночному отдыху. Спал мёртвым сном звездочёт и Асман не вздел, чтобы его грудь хоть слегка вздымалась.

Медленно — медленно, стараясь не опережать приближающиеся к нему огни, не насторожить их судорожным движением, король выбрался из под леопардовой шкуры, ступил босой ногой на мягкий ворс ковра, которым было устлано основание небольшого возвышения, где в пуховых подушках король проводил свою первую ночь в Лесном дворце. Так же медленно но с более и более колотящимся сердцем, Асман попятился назад, глядя на три огня, кои при неосторожном его движении тут же колебались. Они двигались медленного прямо, и их перемещение было почти незаметно. Между ними и отступающим королем лежал навзничь Де Кастро и его тело служило дополнительным ориентиром… Один из огоньков — первый склонился над лежащим, но не надолго и тут же, лишь на секунду замерев над телом, словно рассмотрев его, двинулся далее догоняя других

Асман медленно пятился прочь, боясь только одного, — насторожить неведомых гостей торопливостью, он не пытался даже соревноваться с ними в скорости, понимая, что коли они вошли сюда миновав стражу, значит они сильнее, чем вся его стража, а поэтому он соревновался с ними — в медлительности.

Тело Звездочета скрылось постепенно во тьме и тут Асман понял наконец то, чему боялся поверить, страшился доверится глазам, он не мог признаться себе в какой-то момент, что по мере приближения к центру залы к его опустевшей постеле огни тускнеют и меняют цвет становясь краснее.

Их обоюдное движение продолжалось огни плыли к постеле, в коей никого не было, король пятился на полусогнутых ногах и не знал, что означает это потускнение? Не грозит ли ему подвох в полной темноте, или невидимки с факелами теряют вместе с их светом силу?

Три огня приблизились к королевскому ложу, замерли над ним и стали все быстрее терять яркость. Они висели над леопардовой шкурой, чуть колеблясь и мертвая шерсть топорщилась словно оживая.

Огни колебались и было похоже, что державшие их незримые руки принадлежат сошедшимся к центру зала для разговора, так же колеблются факелы в руках ночных стражников когда они сходятся поболтать коротая время.

Огни потускнели настолько, что сделались, наконец, неотличимы от обычных факелов, которые горели в медных держателях по стенам и никуда не исчезали, их просто не было видно. Потом новые стали тусклее естественного огня, уже не трещали и не сыпали искр. Затем превратились в тусклое мерцание, затем и оно пропало, и только три черных угольных шара остались висеть над возвышением. Они перестали колебаться, и вдруг один из них лопнул, а затем, одновременно, два других со слабым звуком лопнули, и легкая угольная пыль медленно осыпалась на шёлк и пятнистую шкуру.

Сердце Асмана, поколотившись в бешеном ритме, мало-помалу вернулось к обычному. Он постоял в настороженной позе еще несколько минут и наконец понял, что опасности больше нет, он почувствовал это: она была — страшная опасность для его жизни и исчезла, пропала. Её не стало. Он распрямил торс и почувствовал, как босые ступни холодит ледяной мрамор, вернулся на ковер, сделав три первых шага вперед. Убедился, что ему ничего не угрожает и подошел к постеле. Ложе было покрыто чёрной пылью, её можно было бы не заметить, но Асман даже не стал касаться постели рукой убеждаясь, что ладонь почернеет.

В стрельчатых окнах. начинавшихся на высоте двух человеческих ростов от пола и уходивших под самый купол забрезжил забрезжил поздний рассвет. За ними в утихшем воздухе ещё ходили тревожные движения прошлой ночи, но уже загорелся новый день…

В редкие минуты особенной чувствительности души, перед Мигуэлем открывалась будущая картина его пути. И в этот раз, выходя из забытия, которое он вызывал искусственной задержкой дыхания с замедлением тока жидкости по артериям и капиллярам, как делал много раз, но теперь особенно глубокого он, когда оцепенение перешло в обычный сон, увидел их вчерашнюю дорогу, а по ней резво бегущего слона в сопровождения небольшой овиты телохранителей на белых верблюдах. В седле под бамбуковым навесом сидела кукла с лицом Марии и держала в руках ребенка, который, как это случается во снах, был попеременно, то де Кастро, то Асман.

Но главным являлось не это. Над слоном, подобно воздушному змею на своих черных крылах летел неутомимый Ангел Смерти. И все это эскорт на белых верблюдах, слон со своей ношей и большая черная птица — составляли одно целое.

Медленно расставаясь со страшным видением и уже понимая, что есть фантазия, а что реальность, де Кастро стал размышлять: как же поступить? Ведь Мария ехала сюда. Хромой хитрец все понял и теперь ее везли, но королевская награда в другой проекции бытия которою жил де Кастро уже много лет была не наградой, но карой.

Ее можно было избегнуть, Мигуэлъ в совершенстве изучил способы игры и знал, что, идя на некоторые уступки в одной жизни, приобретать в параллельной. То есть не то что бы приобретать, и там и здесь конец был одинаков, а приобретением и выгодой казалось, а значит и было — лишь его кратковременное отдаление. Вот и сейчас можно было встать, выйти из залы незамеченным — Король крепко спал утомлённый ночным бдением после вечерней охоты, встать и потихоньку уйти. Исчезнуть ненадолго: на столько, сколько потребуется, переждать пока не минует опасность. Он видел её. Во сне она правда обрастала ненужными реалистическими подробностями, когда же он бодрствовал, то видел её как есть без смешных атрибутов — необъяснимую, но явную погибель.

Она приближалась. Де Кастро открыл глаза, вокруг уже кипела жизнь: шушукались обеспокоено евнухи, сменившаяся давно стража; бодро поводя плечами, искоса поглядывала в щели дверей. Главный Телохранитель терпеливо сидел на корточках и, думая о чём-то своём таращился в пространство. А король спал в нескольких шагах от своего просторного ложа на ковре укрытый от утренней сырости плащом телохранителя.

Слегка приоткрыв дверную створку, Мигуэль вышел из залы, прошёл мимо стражи, не обратившей на него внимания, прошёл ещё двери и вышел из дворца. Он направился прочь от своего ночного пристанища, коих было много в его странствиях, намереваясь уйти далеко, шагая навстречу каменистому пику, что высился по-прежнему мирно над лесистой округой.

Он хотел перейти мост и исчезнуть на короткое время. Деревянный мост был опущен и стражник с алебардой и ятаганом в ножнах прохаживался на той — более низкой стороне протоки. Стражник увидел семенящего звездочёта и остановившись с интересом уставился на него.

Мигуэль оглянулся назад. Охотничий дворец был воплощением изящной безмятежности, его лёгкий купол, покрытый вычурным орнаментом представлял собой как бы символ изящной праздности, хотя был довольно прочен и в верхней свое части и тем более у основания, защищал от дождя, как выяснилось этой ночью.

И, все таки он так воздушно парил над рекой, что в сравнении с зловещей глыбой Лабан Роша, создавалось впечатление безмятежности его жителя, безмятежности строителей, легкомысленности их бытия, отношения друг с другом, к тому, что вокруг, к жизни и смерти.

И странным несоответствием ажурной легкости купола были огромные блоки монолитного камня, составляющие основание дворца по всему периметру, примерно на сажень-полторы от земли. Это были грубо тёсанные квадраты и параллелепипеды странным несоответствием ажурной лёгкости купола. Огромные блоки светлого камня, а на них старательно, но безуспешно пытаясь слиться с ними высились дворец и купол.

Нужно было идти, но Мигуэль почему то засомневался: выпустит ли его последний страж. Ему почему-то стало казаться, что не выпустит он без труда мог справиться с жалким меченосцем при помощи чар, а между тем, со странной боязнью, которую он не понимал и к которой не был привычен, он чувствовал, что надо скорее перебежать покатый мост, соединявший крутой островной берег с другим — более пологим и землистым. Ведь уже близок был кортеж, сопровождаемый его невидимым для прочих союзником, намеревающимся, говоря языком мирских символов, взять с него плату за серию мелких услуг, либо просто побыть с Мигуэлем соскучившись по нему, и, в поисках мимолётных развлечений отъеденить от неказистого тела его странницу душу. Ведь иначе беседы не получиться.

Не зная никогда страха приближения неминуемого Мигуэль однако, боялся перейти мост и пройти мимо одинокого алебардщика, и это чувство незнакомое и потому манящее придержало его.

Приближался кортеж — ещё не видимый. Ему оставалось движения слона и бодрого конского галопа еще четверо часа. Но появилась и росла в беспокойном сердце Мигуэля новое опущение, чувство протеста, земная сила горных лесов словно-бы вселилась в него и эта третья сила слепая и могучая смутила ясность помыслов. Земное затрепетало в нём упругим гневом, который нарастал.

 

Глава 16

Серж очнулся оттого, что их джип резко затормозил. Они остановились неподалеку от моста, на котором были видны два танка, не спеша, вертевшие по сторонам башнями.

— Назад, — приказал Али. Водитель послушно дал задний ход, а потом заехал в ближайший переулок. Там уже толпились несколько человек. Военных тут не было, присмотревшись, Серж понял, что это, скорее всего, большое семейство: отец, мать и несколько детей, старшие из которых были уже подростки.

Мужчина был в арабском платке, как и Серж. Он сидел в тени и чертил что-то перед собой тростью. Его жена с маленьким ребенком на руках подошла к машине и не уверенно попросила отвезти их на другой берег.

— Не суетись, Лейла, — сказал ей мужчина, — в машине опасно. Вспомни, что случилось с братом.

— Спроси у него: где тут можно перебраться на ту сторону реки? — велел Али Сержу.

— Аунни, — сказал Серж, высунувшись из окна, — помогите мне. Я ранен. У национального музея меня ждет человек.

— Вечером, когда стемнеет, — ответил мужчина, — наверное, можно будет проехать. Сейчас идет перестрелка, есть риск попасть под шальную пулю.

— Ана зариб, — сказал Серж, — я тороплюсь.

— Тут в одном месте неподалеку на реке брод, — сказал мужчина, поднимаясь и подходя к нему. Он довольно заметно хромал.

— Брод? — переспросил Али.

— Да, брод, — сказал мужчина. — Тигр тут мелкий, к тому же он разделяется в районе Багдада на две протоки. Но дно илистое. А то место, про которое я говорю, выложено камнями. Хотя сейчас весна, может быть довольно глубоко? Но ваша машина должна проехать. Ишаку там по брюхо.

Али немного подумал и сказал:

— Садитесь и показывайте.

По сигналу мужчины все семейство забралось в машину. Мальчики подростки залезли по задней лесенке на крышу, и джип задним ходом двинулся по переулку.

— Мустакым (прямо). Йамиин, йассар (направо, налево), — руководил мужчина. Когда они минут через пятнадцать подъехали к воде, оказалось что есть и еще желающие перебраться на тот берег вброд.

— Иди вперед, — сказал Али своему водителю, а сам сел за руль. Тот скинул куртку, стащил брюки и ботинки и пошел по пояс в быстрой воде, нащупывая брод.

Они благополучно миновали реку, на них никто не обращал вниманья, хотя отсюда был виден мост. Этот переход через реку — явно не был отмечен на картах нападавших.

Когда они проехали еще несколько кварталов, мужчина попросил остановиться. Все семейство высыпалось из машины.

— Дальше не поедем, — сказал мужчина. — Вот наш дом.

— А почему вы были на западной стороне города? — спросил Серж.

— Гостили у моего брата. Он военный и долго не появлялся дома. Его жена пошла его проведать и тоже пропала. Мы решили вернуться к себе. Здесь как-то спокойнее.

— Как вас зовут? — спросил Серж.

— Мухаммед Саид, — ответил мужчина.

Сержу показалось, что он вот-вот получит ключ к пониманию глубинных процессов, и в расследовании исторических фактов и биографий отпадет всякая необходимость, просто нужно осознать то, что доселе было недоступно.

— В собственном доме возникают всякие ситуации, — проговорил мужчина. — Например, сын женился и привел жену в дом родителей. Невестка со свекровью не находят общего языка. Возникают двойственные отношения с родителями. Они любят сына, но невестка им не нравится. Однако, сына от себя они не хотят отпустить. Вот так…

Серж подумал: не отдать ли ему на сохранение манускрипт? Но Али не понял его размышлений и нажал на газ. Они снова выскочили на автостраду и понеслись к музею.

Танки «Абрамс» блокировавшие мост Багдада, контролировали и улицу за мостом через Тигр.

Один раз их остановили американцы, но Али им спокойно объяснил по-английски, что они везут раненого. Они пересекли проспект и опять поехали небольшими улочками.

У музея шла перестрелка, так что подъезжать к нему близко было нельзя. Али позвонил по спутниковому телефону, кажется, Джорджу. Сержу снова стало дурно, он временами словно терял сознание, или просто задремывал.

— Ты спишь? — Али тормошил Сержа за плече.

— Нет не сплю, — ответил Серж.

— Тебя ждут, — сказал Али. — Его имя Родни Фон Це

— Я знаю, — отозвался Серж.

— Тут недалеко. Километр, но участок простреливается. Мои люди отведут тебя, — сказал Али.

— Прощай Александр, — сказал Серж.

— Почему ты так меня называешь? — спросил Али. — Мое имя Али Мухаммед.

— Извини, я раньше был знаком с человеком по имени Александр Воронов, вы очень похожи, — ответил Серж.

— Когда это было? — спросил Али.

— В первый раз мы встретились в Америке в 1981 году, второй раз в Чечне в 90-м или 91-м я сейчас уже не помню.

— А я не помню что со мной было до 91-го. Был ранен. Долго отлеживался. Меня никто не лечил. Потом работал на одного… Потом убил его. И нашел себе занятие. Воюю. А ты что тут делаешь?

Серж вытащил из портфеля машинописные странички с русским переводом рукописи и дал Али:

— Вот почитай на досуге.

«…Зашумело в ушах, этот шум был так похож на учащённый плеск воды в протоке и Мигуэль посмотрел туда — вниз. Поблёскивал на утреннем не ярком ещё солнце поток, его струи были довольно прозрачны, хотя и замутнены после ночного дождя. И Мигуэль не услышал почему то журчания — звуков молодой горной воды струящейся меж обточенных ев камней. А вместо этого он слышал и прислушивался к гулу, подобному шуму избыточной крови в висках. Но на этот раз шум происходил не внутри тела — слабого чувствительного тела, а со стороны правого северо-восточного склона Лабан-Роша. И Мигуэль понял, что должно произойти сию секунда: он взглянул ещё раз вниз на воды протоки они помутнели ещё более, на стражника на том более низком берегу… Опять на текущую воду. Её напор чуть увеличился, но только чуть-чуть, поток поднялся на вершок. Ещё — на вершок… Стражник смотрел на Мигуэля с гордым видом. Он явно собирался показать, что не выпустит никого за пределы Островного дворца, и не слушал странного гула. Потом услышал, но не обратил внимания… Затем обратил, но не пенял.

…И наконец понял, но было уже поздно! Он мог бы броситься стремглав назад или вперёд в тщетной попытке перебежать по мосту, но остался стоять и, через несколько мгновений был смыт ревущим водным кручением, шквалом движущегося посуху озера, в котором вертелись ветки, сучья, деревья и даже камни, валуны неслись, едва касаясь дна словно галька. Один из таких валунов кувыркнулся в только что мелкой протоке, зацепив деревянный мост, разбив связи, увлёк с собой брёвна.

Бурлящая каша из пузырящейся воды, крошева сучьев и листвы прихлынула к самым ногам Мигуэля. И тут он увидел меж далёких деревьев в просвете свежей после дождя листвы, серое тело слона бегущего сюда по мощёной пороге паланкин на спине и кортеж белых верблюдов.

И постепенно чёрный туман, выросший из расплывчатой точки на горизонте стал разрастаясь покрывать для него окрестности, он перестал видеть сначала небо, потом всё, что вокруг, и только движение воды у самых ног он видел ещё долгота потом, когда исчезло и оно, то продолжал чувствовать исходящую от воды сырость и слышать её шум, оглушительный гул разлива, который не мог услышать только мёртвый. Потом не стало у него сил стоять, он решил опуститься на землю очутившись на ней разбил себе о камень затылок, не почувствовал этого, всё ещё ощущал прохладу пузырящейся воды у его ног уже вовсе не слыша шум разлива.

Вода покрыла каменистый островок-утёс ровной пеленой и возвышающийся на нем дворец оказался т. о. стоящим в огромном в мгновение ока возникшем озере. Но в помещениях дворца было сухо. Службы и конские стоила находились ниже и их залило, кони и слоны едва не погибли вместе со своими погонщиками, но прислуга, оправившись после первого шока, и видя, что иного пути отступления кроме как к Королевскому дворцу нет, что он один высится прямо из водной глади среди одиноко стоящих деревьев, повела подопечную живность под стены дворца. Вода не прибывала более.

Король отметил это стоя на крыльце, только что разбуженный и не успевший умыться, в окружении озабоченной стражи. Крыльцо было совершенно сухим, но вокруг него, на протяжении целой версты, вертелись водные вихри, кружа в своих стремнинах вывороченные с корнем деревья.

Намокшая прислуга собралась у крыльца, погонщики сдерживали своих животных которые испуганно фыркали и жались друг к другу.

— Где Звездочёт? — крикнул король хриплым со сна голосом. Ему ответило молчание. Потом кто-то, видимо рабочий конюшни, посмевший не утонуть в ненастье, а приблизиться к властелину указал:

— Вон он! лежит в воде.

Асман увидел Де Кастро и в салом деле плававшего подобно легкому предмету совсем неподалеку от крыльца, теперь все ориентиры были скрыты водой и местность изменилась до неузнаваемости, но можно было понять, что Мигуэль лежит на каменистом откосе некогда приспособленном для подъёмного моста и полностью скрытом теперь водою, по счастью вблизи дворца спокойной, его босые ноги были колеблемы как два поплавка.

— Принесите его! — приказал король. Люди бросились исполнять, утопая не более чем по пояс в ледяной воде и скоро Асман увидел бледное лицо де Кастро, так похожее в обрамлении мокрых окровавленных волос на лицо утопленника.

Тело положили на сухое место близь короля, остальные стояли по колено в воде и озирались по сторонам страшась что вода вдруг прибудет. Но вода не поднималась.

Король обвёл глазами ровную гладь чудо-озера. Осмотрел его пределы и, наконец заметил то, что хотел: вдалеке фигурки всадников на белых верблюдах и бесформенное пятно стоявшее у самой воды — слона, который удивлённо шевелил ушами, но люди, сопровождавшие его понижали еще меньше.

— Как думаешь, Яхи, — спросил король первого телохранителя, обратившись к нему то имени, чего никогда не делал, потому что в этом — не было нужды, тот всегда был подле и понимал повелителя с полувзгляда; король даже не всегда мог бы вспомнить его имя, а вот теперь вспомнил, — Как долго продержится вода?

— Наверное, недолго, может час может два…

— Только спадёт, сразу же едем. Если не сможем перевезти на тот берег наших слонов, поедем на том. Попытайся сообщить им чтобы ждали нас.

Он склонился перед распростёртым телом в мокрой чёрной одежде и положил ладонь на тщедушную груди Де Кастро. 0на едва заметно — слабо-слабо вздымалась.

Лишь только немного спала вода, слуги навели на скорую руку помост из ошкуренных деревьев, по которому на тот едва появившийся из воды заиленный размытый берег прошли люди и перевели лошадей…»

— Спасибо, почитаю, — сказал Али и пожал Сержу слабую руку, — по ночам у меня часто бывает бессонница.

— Берите его подмышки и ведите вон туда, приказал он двум помощникам, — на угол площади, там его ждет человек. Оружье оставьте тут.

Те вылезли из машины, помоги выбраться Сержу. Один из них повесил на плече его черный портфель.

Как только они вышли, Али развернул машину и уехал.

— Как пойдем? — спросил один из людей, это был молодой человек лет двадцати. — Напрямую?

— Можно пробежать, но могут подстрелить, — возразил другой. — Либо американцы спереди, либо наши сзади.

Они пошли вдоль стены, по ним ударила очередь, пришлось прятаться в переулке. Они пошли по переулку и на одной из плоских крыш увидели зенитный расчет с архаичной зенитной установкой. Она была наклонена почти параллельно земле.

— Куда они стреляют, — спросил Серж.

— Куда-то в сторону военного аэродрома, он располагается тут неподалеку, — пояснил ему провожатый. Зенитчики видно во что-то попали, потому, что они обрадовано заголосили. И тут же все пропало в огне и грохоте. Серж зажмурился, в них полетела пыль и осколки. Они невольно присели.

Нужно было идти дальше.

— Пошли, Абдул, — сказал один из провожатых другому, но тот, присев после взрыва, так и не вставал.

Бросив портфель Сержа, парень склонился над своим напарником, тормошил, шлепал его по щекам. Тот не подавал признаков жизни. У него в форменной шапке Серж заметил совсем небольшую дырочку.

— Прислони его к стене. Потом вернешься за ним, — сказал он. Ему ужасно захотелось на свою улицу, чтобы никогда уже не уезжать с нее. Устроиться работать в кондитерскую с зелеными ставнями. Нажить состояние, занимаясь мелкими сделками. Могут быть выгодные сделки, но все должно быть продумано до мелочей. При этом даже лучше, если себя во всем ограничивать.

Серж понял, что не может нажить элементарного состояния и лучше от этого отказаться или поручить заниматься материальными делами кому-то из близких, кто будет руководить им. За любое приобретение, даже мнимое, даже временное — приходится расплачивается здоровьем.

Они пошли дальше через другой проулок и проходной двор. Они не продвинулись к угловому зданию, у которого Сержа должны были встретить, но вышли на нейтральную территорию. Время от времени в стену домов над их головами впивались пули. Неподалеку от угла улицы стоял белый джип, рядом с которым стояли и выглядывали из-за него двое: один явно американец, другой тоже в каске и бронежилете, но без оружья.

— Привет, — сказал Серж. Двое у машины резко обернулись. Один вытащил из нагрудного кармана фотографию и стал ее рассматривать.

— Что у вас там, — спросил Серж и протянул руку к фотографии. На ней был изображен он, но почему-то двадцать лет назад. — Да, это я. Был когда-то.

— А вы, наверное, Родни? — спросил он у гражданского.

— Да, я приехал сюда по просьбе деда, — ответил тот. Он был вполне европейской наружности.

— Ну и дет у вас, — сказал Серж.

— Манускрипт у вас? — спросил Фон Це младший.

— Да. Хотя, где же он? — Серж понял, что они оставили портфель рядом с телом Абдула. — Проводник может показать, где он. Это в пяти минутах отсюда.

— Мигуэль, вы не могли бы? — спросил Родни. — Да, я вас не представил…

— Мигуэль Санчес, 3-я механизированная дивизия США, — назвался тот и сказал:

— Я не против, только нужно позвать еще пару парней.

— Будь добр, принеси мой портфель, — сказал Серж проводнику. Тот кивнул и побежал назад.

Глава 17

— Вы думаете, он принесет? — спросил Родни, глядя в след убегающему, — эти азиаты так необязательны.

— Я не в чем не уверен, — ответил Серж, посмотрев на Родни и вспомнив его деда китайца. Вообще-то его мало интересовала жизнь мысли, чувства, побудительные мотивы окружающих людей. Поэтому он был довольно счастлив. По своему счастлив.

В отличие от некоторых других, Серж не предавался со страстью какому-то одному занятию: будь то война, чувственные удовольствия или наука.

— Мигуэль, — еще раз обратился Родни к солдату.

— Меня попросили помочь вам, — ответил тот, — но я совершенно не готов подставлять свою голову из-за какого-то портфеля.

— К тому же лимит убийств пока что исчерпан, — сказал Серж, имея в виду посыльного.

— Да в том то и дело, что он безграничен, — возразил Мигуэль, имея в виду, прежде всего, себя.

Солнце, выглянув из-за летнего облака, ослепило Сержа, он вынужден был прикрыться ладонью. На мгновенье, все погрузилось во тьму. Затем мир вновь осветился ярким светом. И это было прекрасно. Но, оценивая свое восприятие света и теней, физических форм, природы, архитектуры, людей, Серж осознавал, что чувство красоты — сейчас лишнее, он не ощущал ни тщеславия, ни даже самодовольства по этому поводу.

Его восхищала красота страны. Правда, и страна была хороша.

Он испытывал симпатии и сочувствие как к осажденным, так и к нападавшим. Но Серж был мужчиной. Он пережил пору юности, перескочив его, и наверстывая упущенное в течение всей жизни, как это иногда случается с людьми.

Да, искусство, может получить практическое применение, признание — как единственное, что сейчас связывает людей. Но мысли на этот счет были у него смутные и не оформлены.

Память, удваивающая наши бедствия, оберегая разум, прокрутилась по небольшому кругу его внутренней вселенной один раз, второй — по кругу большему, но ничего не нашлось и там. Отчего-то вспомнился ювелир Убейд, но и этот образ ничего не дал. Серж посмотрел в глаза Мигуэля, больше сейчас похожие на звериные, обыкновенные глаза солдата. Ему показалось, что минутное чувство было случайным.

Насколько же он был миролюбивый человек, подумал он и представил, что этот день — самый спокойный и безопасный, ведь главное — это душевная гармония. Сергей позвал к себе солдата, это был красивый человек, форма была ему к лицу. Он был одет: в каске и бронежилете, наколенниках и налокотниках. А Серж чувствовал себя рядом с ним голым.

— Мигуэль, если подняться на крышу, — сказал он, на самый верх — на площадку, где звездочеты наблюдали ход ночных светил, влияющих на человеческие судьбы…

— Вы о чем? — не понял тот.

— Влияние небесных светил разгадывается вследствие искривления лишь людьми со своеобразным строением глаз, — говорил Серж, — отличающимся от нормы и приспособленным к кривизне небосклона.

Мигуэль выглядел растерянным, но пытался улыбнуться:

— С вами все в порядке? — спросил он, ясно представляя себе, что этого типа нужно срочно эвакуировать отсюда.

— Нет со мной не все в порядке, — ответил Серж. «Одно из двух, — подумал он, — либо я зря и впустую прожил последние десять-пятнадцать лет своей жизни, либо я просто лишний здесь среди двадцати — тридцатилетних».

— Куда подняться? — спросил Родни.

— На крышу этого дома, — объяснил Серж, — вы увидите соседний переулок. Там был зенитный расчет. В него попала бомба или ракета.

— Вы странный, — сказал Мигуэль, — честное слово.

— И ты самый странный солдат, — сказал Сергей, — но сам об этом не знаешь.

— Лучше скорей поехали отсюда, — сказал Мигуэль, — вас дома кто-нибудь ждет: жена, дети?

Ему не стоило об этом спрашивать. Говорить, что его ждет мама — выглядело как-то глупо. Серж почувствовал эмоциональную подавленность, вызванную воспоминанием о — не то что неудовлетворенной, а — закончившейся, прервавшейся любви. Впрочем, эмоциональное торможение после возбуждения было ему так хорошо знакомо. Он вспомнил Зайнаб, это женщина, живущая одиноко или просто отдельно от мужа. Она сама выбрала такую жизнь.

Мигуэль все так же сжимал руками свою винтовку М-16.

— Я странный солдат? — спросил он, — а ты вообще знал прежде солдат?

Сергей улыбнулся и сказал:

— Нет, пожалуй. В основном приходилось иметь дело с партизанами. Они похожи на тебя?

— Думаю, что не очень, — ответил Мигуэль и тут же добавил, — я не кадровый, прикомандированный. Я вообще-то переводчик…

Сержа опять на мгновение оставило сознание, но собеседник был интересен и, кроме того, еще и оказался полезен, он старательно выкарабкивался из темной дурноты. Ему захотелось рассказать Мигуэлю про старинное народное искусство этой страны:

— Здесь очень важна роль женщины, — сказал он. — Как ни странно. Они самореализуются через терпение. А кто-то отказывается от этого. Или только хочет отказаться.

Серж догадывался, что перед ним не обычный служака. Но у него не было сил разбираться, чем же этот Мигуэль Санчес примечателен?

— Он испанец, — сказал Родни, когда солдат, ушел, чтобы забравшись наверх осмотреться.

— Где же остальные? — спросил Сергей.

Родни помедлил с ответом и посмотрел наверх, словно говоря этим жестом, что те про кого спрашивает Сергей, находятся там. И это, наверное, так и есть, поскольку там — много всякого.

Родни видел, что Серж — не в себе. Он был либо контужен, либо что-то еще. Возможно, это нервный кризис. Необходимо было проявить благоразумие, организованность ради выбранной цели. Но, не смотря на лихорадочное состояние, чувствовалась его неустанная активность, он был прирожденный ментор, обладающий силой внушения.

Переведя взгляд на него, стоящего, напрягшись и скорчившись у машины, придерживая забинтованный бок, и поглядывал туда, откуда доносились выстрелы, Родни догадывался, что не всегда можно рассчитывать, на чью бы то ни было помощь. Выбираться отсюда будет труднее, чем попасть сюда. Он не думал, когда ехал сюда, что придется сидеть под пулями. Он уедет отсюда немного другим, если уедет.

Родни вдруг тихо рассмеялся. Рассмеялся обыкновенным смехом, который, однако же, давно уже не тревожил слух. Серж удивленно посмотрел на него, никто не смеялся так при нем в последнее время. Рассмеялся и сказал:

— Как я устал это носить… — он постучал себя по голове. Он имел в виду тяжелый армейский шлем, а не голову.

— Они накрыли их, я вижу, — прокричал Мигуэль сидя на крыше. — Можно перебраться в тот переулок.

С крыши вниз полетели мелкие камни. Высота была небольшой, но этого хватило бы иноземному солдату, чтобы покалечиться, свалившись вниз, а то и вовсе — расстаться с бренной плотью — попавшись на глаза снайперу.

К ним вышла пожилая женщина и строго спросила:

— Вы с кем воюете, с Саддамом или со мной? Почему этот человек лазит по крыше моего дома?

— Мутаассиф, — извинился Серж. Дом был небольшой. Он подумал, что его хозяева долго и упорно трудились, мирно работали, жили гармонично, зная лишь маленькие радости.

Серж уже многое понял. Теперь ему казалось, что он догадывался обо всем этом давно. Но он очень устал, и ему было уже все равно, нахлынула апатия и недовольство собой, у него уже не было ни воли, ни желаний что-то делать, куда-то идти.

— Все, что говорил ваш дед, подтвердилось, — сказал Серж, — это похоже на чудо. А он, как я понимаю, провидец.

— Из тех, что гадают за плату? — переспросил Родни, — чудо? Что вы, Сергей! Это слово произносить не стоит. Вот, если бы здесь строили, а не разрушали, тогда бы мы могли бы говорить о чуде.

Он просто работал до старости. Занимаясь чем-то другим, он мог бы разбогатеть. Но он делал то, что ему нравилось…

Серж посмотрел на Родни. Тот был возбуждён, взволнован, новые лица новые обстоятельства взволновали его, или же он был беспокойный человек сам по себе.

— Понемногу строятся города, — сказал он. — Трудом рабочих руководят опытные зодчие, под их началом еще и десятки мастеров. Простые люди обходятся даже без помощи, их жилища вырастают где попало, и появляется город — безо всякого чуда, но если вспомнить потом: давно ли тут было пустое место, то покажется — лишь миг тому назад…

— Время так быстротечно, — сказал Родни. — И стоит ли, вообще, нам говорить о нем? Если и есть чудо, так это оно.

Родни говорил взволнованно, размахивая руками. Но вдруг он замолчал. С той улочки, по которой Серж пришел со своим провожатым, и где они не решились пройти, и свернули в сторону — выскочила машина. По ней ударила очередь из пулемета. Видимо водитель был убит, потому. Что автомобиль врезался в дом и остановился.

— Временные отрезки составляют вечность, — сказал Серж, равнодушно глядя на это, — и вся она целиком, все время — от сотворения мира до его конца — заключено в мгновенье. Люди будущего будут знать многое, неизвестное нам, и многое останется неизвестным для них, когда изгладится всякая память о нас. Мир ломаного гроша не стоит, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного…

— Черт, черт, черт, — сказал Родни. Видимо он забыл другие слова. Напряженность росла.

В это время над ними мелькнули, пронесясь две трассирующие очереди, образовав своими сверкнувшими орбитами букву «V». Серж устал стоять. Он опустился на землю у колеса машины.

Он задумался над тем, что смертен. У многих, или у всех однажды наступает час, когда по какому-то наитию, или просто случайно приходит это знание.

— И ты не считаешь странным, спросил он, — все, что тут происходит?

— Нет! — сказал Родни, — А ты волен считать чем угодно… Что, вообще-то, называют люди чудесным? То, что им неведомо, а потому — загадочно.

Эти иракцы явили поистине великий пример терпения. Мы европейцы видим, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, они — порабощение, преследования отняли у них возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом они утратили также саму память, если бы забывать было бы столько же в их власти, как молчать.

Серж почувствовал тонкую душевную связь со всем происходящим вокруг, ему показалось, что он понял этот народ, вот только объяснить это понимание было выше его сил. Вечности нет ни в прошлом, ни в будущем. Но есть вечное воспоминание о ней и вечное ее ожидание. Если только любовь не своего рода вечность. По крайней мере, ее хорошая иллюзия. Ведь она стирает память о начале и страх перед концом самое себя…

Как бы ему хотелось, чтобы все это было фильмом, как бы ему хотелось оставить все это в прошлом. Но все это происходило здесь и сейчас. Он забеспокоился, потом застонал.

Сбежались какие-то люди, но он с налившимися кровью, вылезающими из орбит глазами, корчился пачкая свои колени кровавой рвотой.

Грохнула пушка, содрогнулась земля, и зазвенело в ушах. Теперь можно было на какое-то время наслаждаться тишиной.

Город словно спал, джип вез его по петляющей среди голых холмов дороге от Багдада.

Стало душно, тяжело дышать. Душа ждала порыва ветра. Серж принял за него колебание воздуха случившийся из-за проехавшего мимо бронетранспортера.

В узких переулках движения воздуха вообще не ощутимы, как не заметны на дне моря колебания, происходящие на его поверхности. Время тоже забылось.

Город был пустынен. Всё живое, включая насекомых — исчезло.

Стало понемногу темнеть. Серж подумал, что напрасно он предпринял эту вылазку, изменив своей всегдашней осмотрительности и что совершенно точно нужно возвращаться, так как — близка большая гроза.

— Да пошли его вместе с кем-то. Пусть гонят вовсю! — командовал кто-то рядом, но словно далеко, за тысячу шагов и лет.

Земля под ногами то и дело вздымалась от взрывов шевеливших песчаную древнюю корку. Сергей вспомнил строчки: «Тогда Вселенную испепелит Огнь пожирающий, дабы опять из возгоревшегося вещества, очищенного пламенем, Земля и Небо новые произошли. Наступят бесконечные века, на правосудье, истине, любви основанные прочно; их плоды: отрада и блаженство без предела…»

Сыпались камешки словно дождевые капли. Треснуло неподалеку, но уже не взрыв, а небесное пространство…

Темнело. Ещё были видны стены вокруг, но с трудом различимы цвета, стало ясно, что уже очень скоро наступит безвременная кромешная тьма.

Опять сверкнуло и Серж вздохнул заметил памятник Саддаму, он был рядом и сбоку, сейчас он отодвинулся назад и вдаль, они объезжали его по кривой… Но тут же за этой мыслью, шевельнулась другая нехорошая: Сержу показалось, что истукан ожил и теперь хозяин этих мест меряет шагами земли.

«Прощайте, господин!» — произнёс мысленно Серж, но, поймав себя на малодушье, заскрипел зубами.

— Давай, гони! — прошептал он, с запозданием испытывая омерзение и, опасливо щурясь в темноту, — Гони. Гони!

Потом, спустя годы, если они придут на смену дням, это будет вспоминаться как сказка для тех, кому суждено умереть естественной смертью. Возможно, мужчины и не должны умирать от старости?

 

Глава 18

«Со времени отъезда Филояди прошло семь полновесных и незаметных лет, но не случилось ничего, что могло бы, как-то повлияв, изменить жизнь в пределах Королевского города и в стране. В соседних государствах тоже ничего заметного не произошло, не было обновления престолов, как правило, приводящего к смутам. Все шло по-старому.

От Филояди не было известий и, назначенный его дожидаться шпион, от скуки занялся делом, основал торговлю, чему нимало способствовало хорошее жалование назначенное ему тайной службой, оно составило основу капитала. Мало-помалу разбогатев, шпион стал подумывать, о том, чтобы сделаться поставщиком двора, против чего, однако, возразил Асман, когда ему об этом с улыбкой поведал шеф тайной канцелярии. Старый горбатый карла с огромным ятаганообразным носом он так и не узнал о существовании лазутчика, хотя был опытный и ценный работник. Скончался и бывший егерь короля к которому Асман прежде часто заезжал при своих утренних тайных выездах, во время одного из которых, семь лет тому, Асман встретил Де Кастро.

Мигуэля тоже не было в живых.

Он занемог после своего обморока, случившегося по прошествии жуткой ночи. Когда прошел сель, кончился и обморок, король успокоился было. Но его ожидало разочарование, Мигуэль никак не отреагировал на появление своей юной подруги. Но правда выяснилось, что он не реагирует уже ни на что и лишь таращит глаза, свои глаза мудреца с сеткой морщинок. Он превратился в младенца. Его безучастного готовили, пока спадала, вода к встрече с той, которую он так искал.

Хотя король знал его непродолжительное время и не мог поручиться, что де Кастро как-то меняется.

Но Мария то знала его дольше: ещё девочкою её обручили со старинным приятелем отца венецианского мецената и ученого любителя, с неким необычным испанцем по имени Miguele de la Castro d’Amos. Будучи послушной дочерью, она во всем выполняла волю родителя. Но случилось так, что в прибрежных италийских водах по какой-то смутной прихоти судьбы, судно, на котором она возвращалось из монастыря, где гостила у тети абатисы, подвергся безумному нападению турецких пиратов.

Приехав к тёте сушей, она и обратно предполагала, согласно наставлению отца, ехать так же. Но вот последние несколько десятков миль было решено проделать в прогулке по спокойному в это время года вполне безопасному морю. Инициатором этого морского вояжа оказался молодой прикащик отца — Стефанио. Высокий, загорелый молодой человек любил светлые чулки и зеленые бархатные береты. Мария познакомилась с ним на одном из маскерадов, что начали входить в моду в их городе. Стефанио был значительно моложе ее нареченного лет на 10–15 не меньше, но как ни странно он выглядел более зрелым, чем сухонький синьор Мигуэль, похожий на больного мальчика, а не на мужчину. Впечатление было обманчиво и она успела в этом убедиться прежде, чем они расстались перед тем как увидеться вновь в далеких землях. Он показал, что вовсе не неженка и вовсе не нуждается в заеме мужественности у бедного Стефанио. Как то во время катания по каналу, когда Мария была еще девочкой случилось такое, что гондольер сказал что-то не вполне почтительное синьору де Кастро. Тот одернул грубияна. Гондольер ответил уже явной грубостью. Де Кастро сначала побил его палкой, которую всегда носил с собой, предпочитая ее шпаге, а потом и вовсе столкнул рассвирепевшего противника в воду на глазах у его товарищей.

Что же касается Стефанио, то Мария увидела его в последний раз, когда её со служанкой Юноша лежал мертвый с распоротым, залитым кровью камзолом и с него кто-то из турок торопливо стаскивал сапоги.

Все последующее было запредельно беспросветно ужасным, с перехода на пиратский корабль начался дурной сон, который, как она стала понимать спустя некоторое время было не сном а обычной жизнью большей части человечества, и она сама от увиденного не сошла с ума и убедилась, что способна перенести многое, то есть способна жить жизнью большей части человечества. Оценивая объективно надо сказать, что страдания Марии были лишь небольшим зрительным неудобством. Ее молодость и красота, как ни странно, спасли ее от больших неудобств плена: капитан пиратов оказался опытным человеком, к тому же видно, он как раз теперь нуждался в деньгах, она очень скоро лишилась своей преданной служанки — единственное настоящее неудобство этого вынужденного путешествия. Они обе рыдали разлучаясь в неком удалённом от побережья городе.

Спустя много лет когда Мария вернулась в Венецию, похоронив перед этим своего почитатели, когда вырос ее сын — напоминание о скитаниях и неожиданной пристани, она снарядила человека для поисков своей компаньонки — того последнего, что могло соединить её с порою безмятежней юности что оборвалась столь неожиданно. И её нашли но бывшая старая дева оказалась женой турка горшечника и озабоченной матерью полудюжены чумазых ребятишек за которыми она не успевала смотреть, но, тем не менее не захотела расстаться с ними и с мужем который, выкупив, полюбил её не смотря на дешевую цену и тут же получил трепетную взаимность…

Пока ещё была надежда на выздоровление де Кастро, король обещал ему и его наречённой свободу. Мигуэль — слабый телом и, казалось, все более…»

— Серёжа!

Серж поднял глаза, оторвавшись от тетради.

— Мама, извини, я не слышал, как ты вошла, — сказал он.

— Ты принимал лекарства? — строго спросила Татьяна, подходя к его кровати. Она не изменилась и не выглядела на свои шестьдесят пять.

Он посмотрел на тумбочку, там лежало несколько разноцветных таблеток.

— Их же нужно пить по часам, — возмутилась она, — я так и знала, что в этой больнице для бедных медсестры не следят за своими больными.

— Может мне перебраться домой? — спросил он и потянулся к тумбочке.

— Ну, когда ты еще полечишься за две тысячи евро в сутки? — возразила Татьяна.

— Значит все-таки не для бедных… — предположил Серж.

— Пей свои пилюли.

Он проглотил горсть таблеток и запил все это водой из пластиковой бутылочки. Вода была вкусная.

— К тебе еще обещали прийти сегодня. Какая-то девушка, — сказала Татьяна. — Не помню, как ее зовут.

— По-моему среди этих таблеток есть снотворное, — сказал Серж. Он бодрствовал с тетрадью на животе уже довольно долго, около часа.

— Для твоей печени полезен покой, — сказала мать.

— Добро пожаловать в страну моего сна, — сказал Серж, прикрывая глаза. — Хотя в моём сне я не король. Даже не верховный шаман. Не знаю, имею ли право приглашать тебя в эту страну. Возможно, жители её возразят против нашего бесцеремонного вторжения. Но возможно даже это моё приглашение ими же инспирировано, как знать? Хотя, как мне кажется, в этой стране не так много обитателей. Мы с ними справимся в случае чего.

— Конечно, поспи, я тут посижу с тобой, — сказала Татьяна, — если кто-то придет, я тебя тихонько разбужу.

— Как отразиться посещение на мне самом — не знаю, ведь столько народу теперь может пройтись по тому, что называется моей душой, — сказал Серж, или только подумал. Так что мне только остается надеяться, что легион живых, пыхтящих, костистых, одетых — вторгнется в те эфемерные сферы обитания легких, слабых, обнажённых когда меня уже тут не будет. Я изменюсь в очередной раз, просто до неузнаваемости. Останутся неизменными только — сны.

— А ведь когда-то ты спал у меня в животе, — с улыбкой сказала Татьяна.

— Вспоминаю, архетип врага, символ опасности, упрощённый до степени абстракции: некое мохнатое пятно, меховая кучка на полу, неподалёку от моей детской кроватки. Мне не больше пяти лет, но я знаю, что меня подстерегает жуткая опасность из-за близости этого чудища. Оно притаилась на полу в трёх метрах от меня, полное злобы.

Я во сне не вижу его глаз, просто знаю, что они есть и в них чернота. Кажется, это зловещее нечто подползает к моей кроватке. Но я не знал тогда, что лучшее средство убежать — это проснуться. Наверное, я кричал, или плакал во сне и ты из-за этого меня будила. Мама — милая худощавая женщина лет двадцати пяти. Она помогала мне сбежать от этого чудища…

Серж проспал совсем немного. К нему пришли посетители. Точнее пришли двое, а третьего они везли в кресле на колесах. Это был Джерж Абрамс, которого везла Мери, третьим был представитель монголоидной расы, видимо Фон Це — догадался Серж.

— Как продвигается ваше изучение романа, — спросил Серж.

— Асман подсказал заговорщикам, — сказал старик, — что существует готовый подземный ход, который следует использовать. В деле оказывается-таки замешанным Ахмет-Хан. При встрече заговорщиков инженер узнает короля, но не выдает его, понимая, что заговор раскрыт и не было бы хуже.

— Хорошо, что ушла мама, — сказал Серж, — она не любит, когда я перечитываю манускрипт. Точнее вспоминаю, ведь я его так и не привез. Простите меня.

— Да, вам нужен отдых, сказала Мери, — ну спите, спите.

— Pleasant dreams to you, — сказал Джордж исчезая.

Отчего-то Николь и Ирэн пришли вместе. Они совсем не тяготились обществом друг друга, это было странно. Серж решил их смутить и спросил: чем закончится интрига короля Асмана?

— Все это случается спустя десять с лишним лет после начала повествования, — сказала Николь, — когда, ценой огромных усилий, заговорщики собрали нужное число воинов в некогда разгромленной Асманом стране. В подземном ходе они натыкаются на сонмище ядовитых змей, а потом раздается взрыв пороха…

— Да, все погибнут, — подтвердила Ирэн.

— Боже мой, какая пошлость, — произнес Серж.

— Такова жизнь.

— Ты не уехала в Торонто? — спросил Серж тихонько Николь, когда Ирэн отвернулась к окну.

— Нет, я остаюсь с тобой, — ответила Николь. Ирэн услышала это, она обернулась на Сержа, зло посмотрела на него и бросилась в окно. Серж рванулся за ней, но понял, что все это только сон и усилием воли проснулся с колотящимся сердцем…

Было уже темно. В коридоре горел свет. Сон был так силен, что Серж сразу снова провалился в него.

К нему пришел навестить его Убейд с дочерью, точнее, Серж сам выбрал место их встречи. Он легко перенесся в Басру:

— Что станет с близнецами? — спросил он.

— Младший сын Исмаил-Шаха — Иса, повзрослев, влюбляется в свою сестру, — ответил Убейд, — Он добрая душа, никому не способен сделать зла, в отличие от брата — «доброго малого».

Иса знает язык животных.

— Он превратиться в калифа аиста или станет калифом на час? — спросил он. — Нет, это я побывал калифом на час.

Серж стал делать руками мощные пассы. Вызывая песчаную бурю струи песка высекли Зайнаб. Серж вдохнул в не жизнь. Только она могла его слушать:

— Махаммат становиться главой заговорщиков, — сказал ей Серж, — Но и его младшие брат с сестрой вовлечены в этот «игрушечный заговор».

Король Асман берет своих воспитанников на охоту, а затем, решив на глазах младших исмаилитов наказать старшего, устраивает охоту на него. Но Иса не пожелав быть зрителем, разделяют судьбу брата, и Биби — следует за ним, хотя она прекрасно могла бы обойтись без этого подвига жертвенности.

Тут у Сержа заколотилось сердце и стало трудно дышать. Он узнал силуэт за стеклянной дверью палат. Белый китель и черные короткие волосы. Показались Удай и Кусей Хусейны, причем первый — не хромал. Видно и его подлатали в этой клинике.

— Поговорим о юной влюбленности, — сказал Серж, пытаясь преодолеть волнение, — по-видимому Биби сама провоцирует близость с братом?

— Ей это хочется попробовать и она решает, что попробовать можно и с Исой. Но, попробовав, она влюбляется в него и становиться заложницей своего любопытства… Пойдем, с тобой хочет поговорить президент.

Серж встал и как был в одной ночной рубашке пошел за ними. Они долго шли по каким-то коридорам, вышли на улицу.

Саддам ожидает их в каком-то кафе. Он совершенно один.

— Преследовать всех исмаилитов не входит в наши планы, — сказал он, посмотрев на Сержа, — если узнают о такой жестокости, то неправильно поймут союзники и вассалы. Но наш план расстроен. Это происходит в первый и последний раз.

Когда на боевых слонах погонщики преследуют Мохаммата, Иса «заговаривает» слонов: те не слушаются команд и двое юношей и девушка скрываются в джунглях. Их преследуют. Асман увлекается погоней.

— Он руководствуется двумя желаниями, — сказал Кусей, — настигнуть заговорщика Мохоммата и спасти младших.

Грохнула входная дверь, вошли двое. Сначала Серж не понял кто это, они были в больших касках. Потом, присмотревшись Серж обрадовался, узнав Родни и Мигуэля. Он бросился к ним с объятиями, а когда оглянулся. Увидел, что Хусейны исчезли.

— Тут только что был Саддам, — сказал он и понял, что ему не верят.

— Он один на самом лучшем самом быстром слоне настиг бегущих, — сказал Серж, — Но Иса опять «говорит» со слоном. Слон убегает, он принужден соскочить с взбесившегося гиганта.

— Кто это он? — спросил Родни. — Саддам?

— Король Асман, — объяснил Серж. — Оставшись один он вступает в бой с Махомматом. Тот ранит его.

— Ну да! — ответил Родни, — но что с того? Это ведь не слово Утешителя. Может твое личное утешение? Но не обетованье же. Дух Святой уже вселится в них, запечатлев Закон, действующей веры, и вести по правому пути. Они способны противостать Сатане и огненные. Гонители ничем их не устрашат, даже смертью. В собственной душе обретя и утешенье, и награду за мытарства, не раз они изумят мучителей твердостью. Но ты помни про тех, кто отослан народам возвестить о дарах и тогда, как и они на разных языках заговоришь и узнаешь настоящие чудеса.

— Я помню про Благую весть, но что же мне забыть про короля?

— Король прекрасный боец, — сказал Мигуэль, снимая военную куртку, под которой Серж с радостным удивлением заметил халат звездочета, — но он видит огромного носорога, который взбешен королевской охотой и бежит теперь прямо на испуганных Ису и Биби, которые ничего не замечают, они стоят подле сражающихся в последнем поединке не в силах чем-то помешать им, они пытаются сделать это но и не удается, оба бойца сильны. Махоммат словно бы сражается за себя и за своего убитого много лет назад отца.

— Разве моего отца убили? — спросил Серж.

— А ты что не догадывался…

Серж проснулся от яркого дневного света. В коридоре были слышны голоса. Он полежал немного, просыпаясь, потом осторожно встал с кровати и сходил в туалет. Умывшись на скорую руку и глотнув воды из бутылки, он включил портативный компьютер и стал записывать свой сон.

Заглянул его лечащий врач. Что-то ему сказал, Серж уму улыбался и кивал, не вникая в слова. Когда тот вышел он опять стал записывать.

Еще кто-то постучался в дверь, Серж не отзывался. Дверь приоткрылась. Он поднял глаза и увидел Шарлоту.

— Я. кажется, опять сплю? — сказал он.

— Привет. Вид у тебя здоровый, — сказала она, присаживаясь к нему на кровать и наклоняясь для поцелуя. — Тебе все передают приветы.

— Я тут записывал. Что мне приснилось, — пояснил Серж. — Теперь я знаю концовку.

— Расскажи, — сказала Шарлота.

— Увидев несущегося на них единорога, — сказал Серж, — Асман кричит о его появлении Исе и Биби и в это время Махоммат наносит ему решающий удар, понимая, что погиб Асман все-таки хватает противника за запястье и кричит детям об опасности.

Иса оборачивается, видит бегущего зверя, пытается ему внушить спокойствие и дружелюбие, но зверь не совсем воспринимает его. Он только чуть меняет направление и вместо того, чтобы растоптать Ису и Биби пробегает мимо них и поражает, таранит своим огромным рогом их брата Махоммата и уносит его, вырвав из предсмертных объятий Асмана. Брат и сестра бегут за телом брата.

— Рог? Рог — это фаллический символ. Если бы я не знала тебя. То подумала бы что у тебя Эдипов комплекс.

— А почему у меня не может быть этого комплекса? — спросил Серж.

— Мне кажется ты человек без комплексов, — сказала Шарлота.

— Но Эдипов — не самый худший из комплексов. Переселяйся ко мне. Будешь моим Сфинксом с головой женщины. Когда мы будем гулять тебя примут за нашу с Татьяной дочь, она сыграет роль овдовевшей Иокасты.

— У сфинкса кроме красивой головы еще туловище льва, крылья дракона и хвост змеи, — ответила Шарлота. — Но я подумаю.