© Юрий Енцов, 2014

© Рамиль Галиев, дизайн обложки, 2014

Редактор Светлана Рябухина

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

 

Командировка на тот свет

Его рассказ меня озадачил. Дело в том, что Андрей – совершенно не производил впечатление человека, читавшего Моуди и вообще интересующегося темой «жизни после смерти». Я-то книгочей, – когда в конце восьмидесятых такая литература появилась у нас, не мог пройти мимо – это было что-то новенькое, завлекательное. Хотя задним числом понимаешь, что некоторые американские книжки, наподобие Карнеги, имеют только одно достоинство – название, которые всю заявленную тему раскрывают, и исчерпывает, дальше можно не читать. Но есть ведь еще Тибетская и Египетская книги мертвых, они-то писались столетиями, и в то достославное время они как раз появились у нас в продаже.

Но мой друг «ботаника», интересующегося такого рода материями, совсем не напоминал, он, когда мы с ним познакомились, катался на скейте, сплавлялся на байдарке и прыгал с парашютом. Да, учился в университете, но при этом… стрелялся жеваной бумагой на переменках. Наша учеба пришлась на веселую Перестройку. Все было прекрасно за исключением пары пустяков: руководящей роди этой скучной партии и отсутствия в достаточном количестве импортных шмоток.

Потом студенческая лафа закончилось, начались трудовые будни, перемежающиеся взятием Останкино, штурмом Белого дома. Некоторые наши однокурсники стали очень заняты. Мы с Андреем иногда встречались – выпить портвешка. Но вот однажды, когда я его увидел в Москве на улице Правды, его лицо в некоторых местах «украшали» лишенные пигмента пятна, наподобие тех, что появились у Майкла Джексона, перед тем как он побелел окончательно. Но у моего однокашника это было не болезнь витилиго, а – следствие ожога.

Оказывается, когда стало не хватать зарплаты, он поехал подработать – сопроводить груз по железной дороге. Тогда в 90-х некоторым перестали платить зарплату, приходилось как-то изворачиваться. Я, например, стал больше писать, однажды тиснул заметку в одной газете, получил гонорар, и, добавив немного, купил ребенку авторучку. Отнюдь не с золотым пером, самую простую, шариковую. А герой этой истории по первой своей профессии помощник машиниста, он решил этим обстоятельством воспользоваться.

И вот на одной из железнодорожных станций старший по поезду сказал ему:

– А ты знаешь, что на твоем вагоне люк открыт?

Андрей быстренько полез по наружной лестнице – проверить. Люк был крепко закрыт, старшему – показалось. Почудилось. А дисциплинированный проверяльщик – оказался под высоковольтными проводами. Причем, не 220, а все 2000 вольт! До них было высоко, метра полтора, он ничего не задевал. Но моросил дождь, воздух был сырой, и этого оказалось достаточно для заземления. С треском сверкнула техногенная молния и в карабкающегося по металлической крыше человека – ударил разряд. На нем загорелась одежда. Больше он ничего не помнит. Потом ему рассказали, что с крыши вагона он – весь в огне – спустился сам. Потом упал, к нему подбежали, погасили, сорвали то, что осталось от куртки. Он остался лежать на железнодорожном щебне под дождем полуголый, и практически мертвый…

По крайней мере, местные врачи, приехавшие по вызову, авторитетно заявили: «Готов!» А что вы хотели, мощный удар током и ожоги 70 процентов тела! Отвезли куда надо, не в морг, а в приемный покой больницы. В полусгоревших лохмотьях нашли служебное удостоверение. Позвонили в организацию, так, мол, и так – ваш сотрудник сгорел на работе. Там специально обученный человек сел писать прочувствованный некролог…

Андрей же в это время оказался вовсе не в «тоннеле», о котором так много написано, а у какого-то лифта. Пред ним стоял человек в приличном костюме и при галстуке, лицо которого, с короткой, аккуратно подбритой бородкой, показалось ему смутно знакомым. И человеку этому мой друг явно был не совсем чужой, потому, что он сказал:

– Ну вот, ты просил организовать тебе командировку, можешь теперь все посмотреть…

Тогда только он вспомнил странный случай, происшедший с ним на охоте, в северной тайге. Дело было осенью, примерно за полгода до тех событий на станции. Они промышляли с товарищем в дремучих дебрях. Листья уже почти облетели, лес стоял серо коричневый. Он сидел один с ружьем и ждал когда фауна успокоиться, и пошлет ему какого-нибудь зайца, с которым ей, фауне – не жаль расстаться, или птицу наподобие вальдшнепа.

Но тут в зарослях – показался Сам. Сначала Андрей подумал, что это идет сохатый. Пригляделся… Нет, не лось. На двух ногах идет. Медведь? Они вообще-то на задних лапах ходят только в цирке. А в естественных условиях встают вертикально, если рассмотреть что-то хотят, или напугать кого. А Это – шагает между коричневых кустов, сливаясь с ними, и направляется вовсе не к Андрею, а мимо него куда-то по своим делам. У охотника ружье, но воспользоваться им – у него и в мыслях не было. Он встал и задом-задом, оглядываясь и держа ствол наизготовку, стал уходить с места неудачной охоты. Потом побежал во всю прыть прочь, изредка озираясь.

Добрался до лагеря, где стояли палатки, покопался в рюкзаке. Достал бутылку водки, и выпил половину ее содержимого. Остатки они докончили с напарником, когда тот вернулся. Андрей рассказал ему:

– Ты знаешь, а я ведь Снежного человека видел.

– Не бывает Снежных людей, – возразил опытный напарник, закусывая.

– Кого же я тогда повстречал? – вступил в дискуссию Андрей. – Я его видел как тебя, в пятидесяти метрах, по цвету как медвежья шкура, метра два в высоту, идет на двух ногах.

– А это был бес, – объяснил товарищ, предпочитающий рассматривать нашу жизнь сквозь призму традиционной в наших местах религии. – Если его кто-то видит, то такого человека в скором будущем ждут серьезные испытания.

Ну, бес не бес – это вопрос спорный и открытый. Для кого-то бес, для кого-то йети. В любом случае надо было спать, утро вечера мудренее. Они улеглись, каждый в своей палатке, в обнимку с ружьями и Андрей, после пережитых потрясений и выпитого заснул сном праведника. И приснился ему необычный сон. Вообще он из тех, кому снятся сны, но этот – был запредельно фантастическим.

Он оказался во сне перед каким-то лифтом. Тут же стоял представительный мужчина в костюме, с короткой бородкой.

– Как к вам можно обращаться? – спросил Андрюша.

– Петр, – представился мужчина.

– А меня Андрей зовут, а что это у вас за лифт, куда на нем можно проехать?

– Да куда угодно, – ответил мужчина, хотя и при исполнении, но очень доброжелательно, попросту, безо всякого высокомерия.

– Ну и как там? – не унимался Андрей.

– Да по-разному. Это, смотря куда поехать: вверх или вниз, – ответил Петр.

– А можно посмотреть? – спросил мой друг.

– Разве что недолго, – легко согласился Петр, и они зашли в лифт. – Куда поедем?

– А давайте вниз, – предложил Андрей.

– Давайте, – согласился Петр и нажал самую нижнюю кнопку.

Лифт тронулся, они спустились, и, когда дверь открылась, оказались в каких-то толи пещерах, толи шахтах, толи тоннелях, наподобие той части метро, которая начинается после освещенной станции, и где ходят поезда. Было тускло, сновали какие-то существа, соединяющие в себе звериные и человеческие черты.

Им навстречу попался тип, очень похожий на ходящего на задних ногах козла. Морда его – напоминала страшненькое лицо, точнее рожу, в глазах – было что-то осмысленное. Все остальные такого же типа существа его шпыняли, толкали, а он воспринимал это как должное. Андрею стало его жаль, и, выбрав подходящий момент, он спросил:

– Ну как тут у вас?

– Да погано, не видишь что ли, – просипело существо человеческим голосом.

– Где ты тут живешь? – поинтересовался Андрей.

– А? – не поняло существо.

– Ну, дом-то твой где? – переспросил наш путешественник, но его собеседник был невнимателен и не уразумел вопроса. Сам что-то стал объяснять, при этом ежась, морщась и кося глазами по сторонам, потирая себе уродливые коричневые щеки грязными заскорузлыми пальцами. Андрей, ничего не поняв из этих ужимок:

– Может, посмолить хочешь? – спросил он, протягивая своему собеседнику пачку сигарет, и сам закурил. Они пошли по тоннелю. Андрей оглянулся, чтобы узнать, не пора ли возвращаться, экскурсовод Петр чуть отстал, но ничего не говорил, задумался видно о чем-то своем.

Он снова посмотрел на своего нового знакомого, который дымил его сигаретой, но тут из бокового прохода выскочил какой-то огромный верзила с большущей головой и страшной пастью. Он вцепился зубами в говорящего козла, словно прожорливый Сатурн, откусил ему башку, схватил тело под мышку и зашагал прочь, только на земле осталась лежать недокуренная сигарета.

– Ничего себе, – сказал или просто подумал опешивший Андрей. К нему подошел Петр:

– Ну, наверное, хватит с тебя, – сказал он. Они вернулись к лифту.

– А как там, наверху, можно туда поехать? – спросил Андрей, когда они очутились в уютном лифте. Петр покачал головой:

– Нет, сегодня нельзя, времени уже нет.

– А если как-нибудь потом? – не унимался Андрей.

– Зачем тебе это, увидишь в свой срок, – сказал Петр, пытаясь его урезонить.

– «В свой срок» понятно, все там будем, – сказал Андрей. – Но я имею в виду в командировку. Может, как то устроим?

– Ну, если хочешь, устроим, – сказал Петр, глядя на Андрея своими спокойными ясными глазами и чуть-чуть улыбаясь. Лифт остановился, открылась дверь и… Андрей – проснулся. В лесу, в палатке.

Приснится же такое. Но поохотившись, он вернулся в город и забыл про этот сон.

Быстро пролетели несколько месяцев… И вот он попал в тот сон снова. Так бывает. Если сны жуткие, то люди обращаются к психиатру. Если приятные, то просто живут дальше.

– Ты же просил про командировку, – сказал старый знакомый, Петр, все так же улыбаясь, словно они не расставались. – Поехали.

Андрей не стал препираться, ведь действительно, просил, было дело. Они зашли в лифт.

– На первом этаже ты уже был. Там, то же самое, – сказал Петр по-деловому.

– Тогда на второй, – предложил Андрей. Петр нажал нужную кнопку.

Они попали в сумрачный город, где шла война. Это Андрей понял сразу, потому, что бывал в горячих точках. Если тут и существовало небо, то из-за дыма и пыли его невозможно было разглядеть. Те, кто находился здесь постоянно – так же беспросветно страдали, что и козлоногие внизу, но они уже чуть больше походили на людей, хотя людьми их можно было назвать только с натяжкой. Остервенело уничтожая друг друга всеми способами, они не испытывали при этом ни малейшего удовлетворения.

Вернувшись в лифт, Андрей с Петром поднялись на третий уровень и снова вышли наружу. Мой любознательный друг, походив вокруг, посмотрев на людей, не заметил особой разницы с тем, что видел ежедневно в родном городе. Хотя город был другой, но мало ли городов на свете, на этом и, извините, на том. Этот уровень, по его мнению, соответствовал нашему реальному миру, но чем-то очень отличался. Пожалуй даже больше чем Москва отличается от Парижа.

Четвертый этаж – оказался чуть поинтереснее – там уже легче дышалось, не было никакой толкучки и жители, хотя и говорили на понятном языке, были как-то необычно приветливы. Как курортники европейцы, или, все более и более редкие, коренные москвичи с петербуржцами.

На пятом этаже, когда они туда поднялись, было просто чудесно и очень комфортно. Наш путешественник поднимался и на более высокие уровни, но там – ему было немного не по себе. Не удавалось найти общий язык с находящимися там людьми, которые были милы и приветливы, но казались задумчивы. Он не понимал их мыслей, не знал, чем они живут, и чего хотят. Поэтому, воспользовавшись любезностью Петра, вернулся на пятый уровень и – завис там на целую неделю.

Он познакомился с молодой женщиной лет тридцати, они уехали с ней в горы и летали там на дельтаплане. Сойдясь с ним поближе, новая подруга призналась ему, что… умерла в 75 лет.

– Ты хорошо сохранилась, – сказал он ей.

– Дело не в этом, – ответила она. – Просто здесь можно быть в том возрасте, в котором нравится.

Их отношения развивались, но до интима не дошло. В какой-то момент Андрей заскучал по дому и стал собираться. Он спросил подругу:

– Как ты думаешь, мы встретимся?

– Если ты хочешь, – ответила она.

– Я хочу, – признался он.

– Тогда встретимся. Через… пятьдесят лет, – ответила она. – Ты будешь жить долго.

– Ты, наверное, состаришься тут опять. Забудешь меня, – предположил он.

– Не беспокойся, время относительно, – ответила она ему. – Для тебя полвека, для меня пройдет всего месяц, и мы опять увидимся.

Они обнялись на прощание у лифта, и тут Андрей услышал голоса. Он открыл глаза, почувствовал страшную боль во всем обожженном теле, застонал.

– Ничего себе, живой, а мы думали «откинулся», – сказал медбрат. Он вызвал врачей и те стали лечить вернувшегося с того света.

Андрей полгода лежал в разных больницах. Ему пересаживали кожу. От него ушла жена, уверенная, что он останется инвалидом и не хотевшая с ним возиться. То, что он несколько лет воспитывал ее ребенка, не пил и все нес в дом – было мгновенно забыто.

Но через полгода он на костылях отправился в военкомат. Там ему сказал, что теперь он не военнообязанный. Это Андрея огорчило, он заявил, что десантники не сдаются и действительно скоро начал ходить самостоятельно. Правда на перемену погоды у него болит нога, через которую прошел удар электрического тока в 2000 вольт.

Примерно в это время я его и повстречал на улице «Правды» с двуцветным лицом. Он мне рассказал про несчастный случай, но про видения во время двадцатиминутной отключки, про путешествия в лифте – долго не говорил.

Только через несколько лет, когда мы поехали на соревнование по подводной охоте в Кабардинку он, сидя на пляже и поглаживая огромный шрам на ноге, вспомнил эту историю и рассказал подробности. Он к этому времени опять женился, я был шафером, а заодно и шофером на свадьбе.

– А похожа твоя жена на ту женщину? – спросил я.

Он посмотрел на плещущуюся в волнах супругу и помотал отрицательно головой:

– Нет, ничего общего.

– Шикарная история, – сказал я. – Тебе надо про это не написать.

– Да неохота, – ответил он. – Еще примут за психа.

– Ну, давай тогда я напишу?

– Пиши. Дарю, – сказал он со смешком. Я обрадовался, но, как оказалось, рано. Когда мы в тот вечер вернулись домой, все молча сидели, уставившись в телевизоры. Оказалось, что какие-то террористы захватили самолеты и врезались в нью-йоркские небоскребы.

Потом было еще что-то и еще. В общем, прошло двенадцать лет, прежде чем у меня что-то получилось написать.

 

Галатея

Моя маленькая подруга не сделала, наверное, никому на свете зла. Она только появилась, к тому моменту около двадцати лет назад, и выросла за это время. А взрослые должны любить друг друга. Детям это не обязательно.

Да, простите, я не представился. Человечек. Это прежде я был тот самый никому не известный никто неоткуда, спешащий не пойми куда. Но возможно во второй части трагедии я стану центральный персонаж?

В первый раз я увидел ее в дождливое утро, осеннее как теперь, или симметричное ему весеннее – уже не помню. Было сыро и холодно. Я спешил на лекцию, где, мне казалось, проводил время с пользой, из чего можно заключить, что в дальнейшем речь пойдет либо о молодом душою профессоре, либо о студенте с юным телом. Возможно, кому-то приятнее бы почитать о первом, но я выбираю второе. И это тело зябло, кутаясь в темно-зеленую «парку»– немецкую куртку, чересчур самоуверенно для нашей погоды изображающую теплую одежду, с капюшоном наподобие доминиканского.

Другая курточка, малинового цвета со светлым меховым орнаментам из оленей поверху – соприкоснулась с моим рукавом в вертящихся алюминиевых дверях тесного вестибюля. Двери были маленькие, а вели в двадцатиэтажный дом. Мы ничего не заметили. Правда, я увидел какую-то, как мне показалось, мартышку в джинсах. Но я же не специалист по обезьянам, лемурам – приматам. Разве что – по химерам. Какое мне дело до нее, сказал я себе. Пусть даже она занесена в Красную книгу. Ведь есть же такие, которые вообще вымерли, как, например, богроволицые Козлоноги, которые осенью не вылезали из своих завешенных плющом пещер, где беспрерывно горел огонь и густой ароматный дым, пощипав в носах, поднимался к закопченным сводам. Как оказалось впоследствии, Ее Величественная Беззащитность приехала в наши места из края, где некогда обитали сатиры и фавны – в ущельях среди невысоких, поросших буком и кипарисами, гор на берегу теплого моря. Там они делали кислое вино из дикого винограда, и пили его, сидя осенью в своих просторных подземельях…

Увидев ее еще несколько раз, я тут же забывал о ней. Как и она обо мне. Но она меня замечала, ведь трудно не заметить, даже если думаешь в это время о более приятных вещах. Ее все время отвлекали городские типажи, так отличающиеся от меня с этим венком из листвы зеленоватого газа в кудрях, который делает своего носителя похожим на ореховый куст. На кого же еще походить лесному жителю, завершающему род, вымерший от виноградного алкоголизма и перемены климата. Мы забыты, а мой головной убор кажется теперь архаизмом.

Соответственно – и ею тоже. Она не помнит своих единокровных братьев, планета Мнемозина ущербна в ее гороскопе. Вот только когда этому маленькому лесному чертику сниться в летнюю ночь, что она бежит по лесу нагая с алыми цветами в руках, она просыпается с бьющимся от восторга сердцем, чувствуя утерянное. На мгновенье. Оно исчезает вместе с ночной темнотой.

Мы познакомились случайно. Как-то раз 17 мая одна тысяча девятисот неважно какого года в два часа дня, заскочив в трамвай, я обрадовано уселся на свободное алое пластмассовое сиденье. А, повернув голову, увидел, что у окна – уже устроилась, и прихорашивается, ни на кого не обращая вниманья – она.

Обратно мы ехали вместе.

Потом был столик в кафе на втором этаже Дома образцового быта, иным и не могло быть скопище студентов, отобранных сюда по строгому конкурсу. Я покуривал словно живой треножник бога Хрона, ее жертвенником стала дымящаяся чашка кофе, изображенная половиной стакана горьковатой жидкости с многозначительной пенкой на поверхности. Время шло. Наш столик повторился раз пять или семь, прежде чем она поняла, что я ей кого-то напоминаю. Но даже теперь она не знает толком – кого именно? Достаточно того, что знаю я. К чему вспоминать общих предков в наше время ханжеской морали? Тем более таких, существованье которых доказывается одними, а другими опровергается.

Когда я увидел ее отца и брата – обомлел, так они были похожи на меня: те же густые вьющиеся волосы, неподвластные гребням, но у меня они были светлее мастью; те же мускулистые лбы, призванные играть длинными бровями; глаза на выкате и носы, самое главное носы с выпирающей кверху костью; бороды у существ наше породы только и ждут совершеннолетья, чтобы попереть из всех пор кожи стремясь закрыть все на лице вплоть до ушей, но моя, к счастью не очень темная. Что, впрочем, не свидетельствует ни о чем кроме моего плебейского происхождения; все что под одеждой покрыто мелкими-мелкими волосиками, в некоторых местах, сбегающимися в кучки для общения. Впрочем, я не слишком рассматривал волосатость их тел, с меня хватало моей собственной, по которой я сужу, что все это заканчивалось разнообразными ногами, которые могли быть такими прекрасными у меня или же значительно хуже, важно то, что на пальцах ног, стремительно растущие ногти, нуждались в частой стрижке, в противном случае грозя превратиться в копытца…

Родственники не обратили вниманья на мою реакцию, не придали этому значенья. Тем более что далее ничего особенного не происходило, я даже не сквернословил, не дебоширил, напившись, даже не был замечен в хищении предметов домашнего обихода – чего же боле? Они смирились с моим наличьем, потому что любили свою девочку, а потому многое ей прощали.

Они были заняты своими женщинами и другими собственными проблемами, виделись мы не часто. Я в этой семье больше имел дело с женским началом, двумя его отшлифованными гранями. Маму звали Майей. Она была невысокая, бодрая, хотя и седовласая женщина, жила подле своей дочери в тщетной иллюзии остаться незамеченной. Никто не понуждал ее к этому, с моей стороны обман легко раскрылся, но ее невольное, привычное заблуждение пребывало неизменным.

Мы виделись часто, каждый день, может быть, чаще, чем нужно я устремлялся в башню из блочного бетона над разобранными трамвайными путями. Но гораздо реже, чем хотелось. Едва освободившись от моих необременительных добровольных обязанностей, или, сделав вид, что освободился, я бежал, летел, туда, где меня ожидало дитя иллюзорных заблуждений. Торопился, покупал или не покупал цветы – в зависимости от того имелись ли в продаже негосударственные сорта. Впрочем, однажды я принес охапку гвоздик, доставшихся мне на студенческом сейшене, в массовом количестве они теряли свое политическое значение. Иногда мне казалось, что опаздываю, я отчаянно ловил горделивый таксомотор, но его светлосалатный корпус проносился к более важным делам, чем моя неуверенно размахивающая рука. И, как оказывалось, совершенно правильно, потому, что я приезжал гораздо раньше положенного времени.

Иногда я начинал понимать это, еще находясь в одном подземном переходе: «Еще масса времени!» – и так от случая к случаю. «Что за странный переход,– думал я, лавируя меж плечами, – перелет, перескок, переступ. Переходы бывают разные, например, переход времени года, сезонное превращение послевесенья в предлетье, полное смятенья перед наступающей порой отпусков. Но что стоит чарующее предвиденье наступления лета – в наши дни, когда экономика наполняет всех небывалой уверенностью в завтрашнем дне?»

Во время летнего дождя так же душно как до него. Прохлада приходит с некоторым запозданием, но если небо расщедрится, влажный холодок проникает всюду, тотально охлаждая умы, помимо, может быть, толстенных черепных коробок врожденных дебилов, про которых ничего сказать не могу, кроме того, что они есть и даже, как утверждают, святы, а потому не могут быть вульгарны. Прохлада летнего дождя – это средство против всего вульгарного, за исключением диалектического материализма, который так же не может быть вульгарен, по определению, а не из-за святости, он на нее и не претендует.

Так размышляя, улыбаясь и шевеля губами, я насквозь пропитывался свежащим запахом городского дождя и нес его в пропыленное учреждение. Ее учреждение. Хотя она там являлась всего лишь маленькой женщиной при большой электрической пишущей машине. Таковой эта контора и осталась для меня, и, быть может, станет для тех, кто согласится признать за человеком право давать серьезным организациям имена девиц, как это делают с тайфунами.

– Он сметлив, любознателен, на редкость проницателен, мгновенно разгадывает внутренние переживания людей, – подслушал я однажды ее слова. – У него хороший вкус и приличные манеры. С момента нашего знакомства этот Человечек преисполнен жажды деятельности, он все время мне говорит: «Я должен делать что-то, и руки чешутся начать работу».

Ба, да ведь это же про меня! Я вышел, чтобы через некоторое время вернуться.

Иногда, приехав особенно рано, чтобы не отвлекать Галатею от работы, я заходил в ближайший пивняк. Неказистый на вид он был темен, словно старое серебро: якобы деревянные панели на стенах, две стойки, четыре окна. Только алюминиевая тележка уборщицы – блистала чистотою стиля. Я не понимал, отчего ощущаю себя здесь инородным явлением? Быть может, чтобы рассказать сейчас с долей отстраненности об этом помещеньице на первом этаже сталинского дома с тусклым видом на Садовое?

Бутылочное пиво, подаваемое там, ничуть не вреднее для здоровья читающих, чем старая Соса-Соlа, о которой я так много знал тогда по художественной литературе, но попробовать не случилось до сих пор. Взяв пару бутылок, и полагающееся к ним мясо некого загадочного животного, возможно, единорога, хотя, вспоминая его вкус теперь, думаю, что это была всего лишь холодная говядина; я присоединялся к компании, совершавшей что-то вроде «чайной церемонии» с пивом, традиции которой, к сожалению, уже почти утеряны. Спросив: как сыграл «Спартак»? – хотя, возможно, это и не обязательно, и, поставив мои скромные две к их стеклянной баррикаде, я принимался слушать речи со связками слов, смотреть на одиноких потертых в пиджаках, пивших торопливо, чтобы, схватив и утершись, поспешать, в отличие от компаний, занимавшихся распитием медленно, с чувством собственного достоинства.

Уборщицы, полупьяные женщины в белом подталкивали тускнеющее серебро своих тележек из авиационного металла. Иногда раскрывающаяся дверь обнажала тротуар, самый пыльный в городе, по причине поездов, съезжающихся сюда в длинный низкий вокзал из разнообразных мест вместе с тамошней пылью. Выйдя – непременно наткнешься на небритого грузина со смуглой женой и чемоданом, словно бы поставленного тут навечно в качестве деревянной тумбы для ориентировки.

Прошел год. Начиная вспоминать, ловлю себя на мучительном: было ли все это? Так вы говорите летом? Ну не зимой же, которую я не очень люблю. Лучше всего если это будет конец весны, когда впереди целое лето, и думать о том, как оно станет тянуться долго, теплое и солнечное – удивительно приятно.

Давайте условимся, что все произошло в конце весны. Но, конечно, не просто календарной, потому, что в этот счастливый високосный год весна началась уже в феврале, когда резко прекратились морозы, и все стало таять; лето – в апреле, а закончилось только шестнадцатого сентября в половине четвертого, когда я позвонил Галатее на работу.

Уже были сданы все летние экзамены: правописанью меня учила Настасья Тихоновна, сопромат принимала украинка Марь-Иванна, русскую литературу решительный педагог Ниночка Ивановна, научный коммунизм преподавал немецкий товарищ Карл Фридрихович, давно уже сжегший свой список кораблей; зачет по атеизму и теологии мне поставил профессор Нечаев, по теории стихосложения поэт Бабаев. Химические реакции мы изучали с Парацельсом, музыку с папашей Вагнером, который, впрочем, освоил так же и науку кристаллизовать, то, что жизнь творила органично. А так же кум, дядя, брательник, в нужную минуту, явившийся к дебюту…

Еще я факультативно учил сербохорватский, так как мне казалось: что-что, а уж этот смешной язык мне не понадобится никогда.

Один великий мыслитель философ, литератор да к тому же еще королевский советник как-то заметил, что писатель своей тягой к красоте и деятельности во имя ее превосходит даже Черта. Однако он не до конца очеловеченное существо. Это чистый дух, лишенный постоянной плоти, как бы переходное состояние между материей и сознанием. Оттого сочинитель вынужден оставаться как бы внутри некой невидимой колбы и в таком не слишком удобном положении – участвовать во всем что вокруг происходят…

Чаще всего я был приглашаем к ней домой, а не на место работы, где, продемонстрированный кому надо, уже мог не появляться без нужды. Заехав как-то вечером, я предложил Галатее погулять. Побродить по нашей округлой планете, на которой совершенно невозможно удержаться от тычка легкой, мягкой шутки. Плоская прямота несносна при таком ландшафте, в коем приятнее, скользя и перебегая, напевать попурри и, между делом дерзко мяукать, выходящим из ресторана прохожим.

Простите, о, простите меня!

Целый день, просидев дома, она с удовольствием согласилась. Запорхала по своей цветочной квартирке, где зеленело в каждой комнате, цветы росли или, как минимум, были нарисованы на обоях. Она принесла откуда-то свою черную бархатную юбку.

– Я надену ее, – сказала она, глядя на меня своими счастливыми близорукими глазами.

– Буду ужасно рад, – ответил я, – ты опять показала замечательный вкус. Эта юбка очень подойдет к сегодняшнему вечеру.

Это была ее единственная юбка. Правда, у нее еще имелись джинсы, о которых я уже говорил, сарафан, две блузки – с рукавами и без, смертельно модная белая «летучая мышь» машинной вязки с искрой, которую ей подарили на день рожденья и, чуть не забыл, была еще одна юбка – цвета беж, но вечером в ней было бы – не очень.

В черной юбке и белой блузке с черным же бархатным шнурочком, завязанным бантом у горла, она была неотразима, ходила так на работу, где сидела за маленьким столом с большущей пишущей машиной, и в гости, и в разные другие места; принимала в этой одежде меня и поэтому я с ней – хорошо познакомился.

Малышка надела свою черную велюровую юбку, белую шелковую рубашонку с перламутровыми пуговицами, оттеняющую ее кожу цвета слоновой кости, черный, продуманный шнурок на шею и прочее, и мы опустились на лифте в преисподенную глубину весенней улицы, понемногу переходившей в весенний город, весь наполненный солнечными пятнами, сырой тенью, свежим ветром, то теплым, то прохладным. Впрочем, я, кажется, описал приметы лета, хотя было опрометчиво заявлено, что действия разворачивались весной.

Мы прошли по Первой Солнечной улице, свернули на Вторую Сумрачную, одной стороной которой был красный каменный забор с железными, двигающимися на колесиках, звучащими воротами ликероводочного завода, другой же ее стороной – являлось нечто вроде полуразрушенного гуннами Атиллы храма Бахуса-Аполлона, или еще какого-нибудь древнего любителя выпить. То есть, конечно, это была пустая городская церковка – реставрируемый теперь памятник архитектуры с элементами романского стиля. Обилие угля в церковном дворике свидетельствовало о том, что в соборе пока что располагалась кочегарка.

С высоты птичьего полета – из окон дома, где проживала моя девочка, эта церковь похожа на ажурную табакерку. Вблизи же она превращалась в огромный, временно языческий, храм. Он пуст и жрецы убиты. Оскверненный, но святой. Ибо живы боги по своей обременительной обязанности оставаться бессмертными и витать над своим капищем, высматривая живых людей, видящих в храме не груду прихотливо обтесанного камня, а памятку вечных истин.

– Жутковато смотреть на пустые окна,– сказала Галатея, прижимаясь к моей руке. Нам в лица пахнуло прохладой с текущей неподалеку реки. Я почувствовал запах, вызывающий смутные желанья, напоминающий – нечто неопределенное. Облако закрыло дневное свечение над деревьями и отвлекло меня от привычного решания давно разгаданной, да и не требующей ответа аксиомы: зачем я живу? Что-то в этом роде принес ветер в запахе с речки, хотя лексическая расшифровка запахов – занятие неблагодарное в силу своей приблизительности.

Галатея шла со мной рядом, как ни в чем не бывало, держась за мою руку. Внезапно она остановилась:

– Что-то мне дурно, голова закружилась, – сказала она как о глупом и забавном курьезе.

– Жутковато, говоришь? – переспросил я, увлеченный тем, что из-за поворота показалась, стремительно подхваченная порывом ветра, горящая прошлогодняя листва, неосторожно уничтожаемая дворником памятного места. Он сам не выскочил следом, ловя испепеляющиеся сокровища прошлой осени и разный другой мусор, предоставя всем кто хочет – поступать с дымным завихрением как им заблагорассудится; и дым послушно обрел для меня форму толпы грязных коротышек в замшевых пестрых куртках, меховых шапках. Гунны размахивали короткими мечами. «Какие красавцы» – подумал я, преодолевая в себе опрометчивое желанье, броситься проч.

В небольшом женском теле Галатеи я почувствовал неопределенный импульс отстранения, короткий, как случайный мажорный аккорд в ее репертуаре, потом она снова качнулась ко мне, уходящая, но почти спокойная. Опуская ресницы под тяжестью туши, уцепилась за мою руку, которая слегка одеревенела оттого, что я смотрел туда, откуда неслась на нас с воплями косматая орда.

«Представьте себе – подумал я.– Они появились из-за угла патрицианского дома, в окнах которого мелькали языки пламени, а на мраморе лестниц лежали окровавленные люди, некоторые были еще живы. Их ненасытные убийцы неслись на нас, размахивая своими черными топорами и короткими латинскими мечами с назастывшими каплями на лезвиях. Впереди на злобном пегом коньке чуть повыше пони скакал грязный всадник со спутанными волосами и лицом темном от пыли».

У Галатеи подкосились ноги, я почувствовал, как она оседает книзу. Перехватив ее на полпути к земле, взяв на руки, я снова посмотрел на варваров, оказавшихся (пока я проделывал свой долг вежливости по отношению к любимой) уже подле нас. Всадник, остановил на полном скаку лошадку, спрыгнул с нее и, бросив ременные поводья подскочившему войну, оказался женщиной.

Это была предводительница данной десятки или, что в сущности одно и то же, царица этого народа со своими телохранителями. Тонкая кольчуга поверх льняной рубахи, защищая от ножей, ничего не скрывала от глаз. Лицо, измазанное сажей, было совсем не лицом гуннки, коих Аэций, помнится, так недолюбливал, хотя и спал с ними периодически. Белая красавица обратилась ко мне на языке своих спутников, который знала неплохо:

– Вы такие разные, – сказала она.

Я промолчал, но из вежливости улыбнулся. Странно услышать такое посреди горячащего грабежа, когда войны, готовые делать свое дело, посматривают на маруху-предводительницу в ожидании знака. Поступки дам непредсказуемы для меня.

– Вы любите друг друга? – спросила она.

– Я люблю, а она девушка и не любить кого-нибудь не может.

Амазонка прыснула, было смехом, но, быстро сделавшись серьезной и, опустив глаза, замолчала, словно заинтересовалась узором каменной мостовой.

– Ты дерзок, – наконец произнесла она полувопросительно.

– Да что вы, – сказал я, перекладывая поудобнее мою бесчувственную ношу и думая о том, что в продолжение разговора стоять на коленях было бы полегче. – Я всего лишь не в меру откровенен.

– Недостаток в наше время.

– Как и во все прочие, – сказал я.

– Ты не боишься, что тебя убьют? – спросила она, откинув голову, и в улыбке, показывая прекрасные зубы на запыленном лице. Я не знал ответа на этот вопрос, но промолчать значило показаться неучтивым.

– Пока что я боюсь только своей гордости. – Ответил я. – Это, во-первых. Во-вторых, сейчас никого не убивают, разве что по ошибке. Ну и, в-третьих, вы ведь – мираж!

– Что-то очень далекое? Но неверно воспринимаемое, в силу каких-то причин, как близкое? – произнесла она медленно, словно бы думая вслух как это бывает с людьми не часто задумывающимися. – Однако теперь мы приблизились к тебе, и, называй это как хочешь, но ты запросто можешь погибнуть.

– Только не от вашей руки. Ведь мы похожи. Я точно так же опускаю глаза.

Наша скромница амазонка улыбнулась едва заметно, в ответ на мое мужественное признание в недостатке мужественности и, крикнув своим войнам, чтобы не трогали нас, вскочила на коня и унеслась вместе со своей вонючей оравой…

Мы стояли на изгибе улицы, которая, вильнув, спускалась к реке. Галатея очнулась от обморока и попросилась на землю. Поставив ее на ноги, я почувствовал своим животом ее вяло тукающее оживающее сердце, которым она прислонилась ко мне.

– Ты, наверное, беременна, – сказал я. Она слабо засмеялась:

– Постучи по дереву!

– Нет ничего подходящего кроме моей глупой деревянной головы,– ответил я дежурной шуткой того сезона.

Усатый таксист притормозил, проезжая мимо нас, потом потихоньку покатил вниз по улице, свернул на набережной по направлению к Лефортовскому мосту.

– Что я бухнулась-то? – задала она вопрос похожий на риторический, потирая висок пальцем с облупившемся лаком на ноготке.

– Бедная Галатея, – сказал я непослушным голосом, стараясь изо всех сил придать ему больше нежности. Я обнял ее за плечи, провел пальцем по мокрой щеке, старательно изображая искреннюю нежность. – Сейчас весна, ты еще не окрепла. Пойдем домой?

– Мы же только что вышли,– проговорила она задумчиво и немного подозревающе, потом добавила, быстро успокаиваясь от этой последней мысли,– что касается слабости, то это не только от весны.

– Но я же не виноват, что так люблю тебя.

– Я не виню, наоборот, – она, надув губки, стала копаться одной рукой в сумочке, достала пудреницу с зеркальцем, посмотрелась туда и кокетливое выражение сменилось озабоченным. – Ужасно, так домой нельзя идти, мама сразу заметит.

– Посидим в парке, купить тебе лимонаду? Магазин еще открыт.

Она отказалась, держась за меня, и, постепенно принимая свой обычный вид независимой женщины, прогуливающей своего избранника, – ступила с тротуара на проезжую часть улицы, за которой, прикрытый декорациями стареньких строений, начинался небольшой парк.

– Посмотри, какой домик.

– Замечательный,– подтвердил я, – ему лет сто пятьдесят. Вообрази, сколько раз зажигался и гас свет в этих пыльных сейчас окнах на двух этажах, до того момента пока не окончательно износилась проводка. Внешне не изменилось ничего, все тот же вид на церковь и спуск к реке… Дом стоит и стоит, последние семь десятилетий вовсе без ремонта, который и не нужен, ведь старый мир полагается разрушить до основания, а домик – его непременная принадлежность. Когда его построили, улица была мощеной и, должно быть, по ней от берега вверх возили на телегах дрова… А сама Яуза текла без всякой набережной, бетона и гранита, и весной вода доходила во-он аж докуда.

– А кто в нем жил?

– Разные люди. Сначала некий владелец винокуренного завода, или его управляющий. Потом другие, их сменилось немало.

– А сейчас, – спросила она с интересом.

– Никого. Он пуст. Его ночное одиночество скрашивают старые кошки и приведенья.

– Ну тебя, – она шлепнула меня по запястью, не оценив моей деликатности, так как среди жителей старого домика мимо которого мы проходили, я не назвал бездомных и наркоманов, которые жили где хочется и как хочется, пользуясь своей забытостью.

Мы обошли дом, из-под самых стен которого, росли кусты, а на дверях его Андреевским крестом были прибиты доски и висел ржавый замок, легко открываемый гвоздем.

– Скоро будет парк, – сказала Галатея, – мы там гуляли в детстве всей семьей, давно-давно.

– Ну, что ж, повторим, если тебе было хорошо в том парке. Кстати, он был волшебный?

– Нет, откуда взяться волшебному парку у такой обыкновенной девочки. Но там было просто замечательно, – сказала она и, погрузившись в воспоминания, замолчала. Я поглядывал на нее сбоку и не мог поверить, что этот королевский профиль скрывает мысли о, недопечатанном квартальном отчете бухгалтерии. Ее ладонь подрагивала в моей, и мы шли к парку ее детства. Шагая по дорожке, с обеих сторон окаймленной разросшейся живой изгородью, колючим бордюром из акаций, я никак не мог понять: вошли ли мы уже или еще нет.

Дорожка, повернув в сторону, растворилась на пустыре, мы остались одни перед вратами с сеткою поверху и держащими ее двумя столбами, рассекающими таким образом фигурно-гипсовый, давно не беленый парапет. Рядом с воротами стоял некто и курил. Его я и спросил:

– Скажите, мы входим или выходим?

– Вы стоите перед воротами, – ответил он, ничтоже сумняшись, затягиваясь папиросой. Выдержав его скептический взгляд, я продолжил беседу:

– Конечно. Но, если мы войдем, – мы «войдем» или «выйдем»?

– Смотря куда, – ответил он спокойным голосом, но нервно поправил черный пиджак, накинутый на худые плечи.

– А как вы думаете?

– Ну… тут все просто: девушка хочет выйти замуж, а вы – выйти из создавшегося положения.

Галатея рассмеялась от этих слов, которым, конечно, поверила только на свою половину.

– Ну и что ждет нас там? – не унимался я. Он ответил пожатьем плеч или просто поправлял сползающий пиджак.

Мы продолжили путь. Незнакомец раздраженно исчез, но мимо нас потянулись модные парочки: мужчины в нарочито мешковатых штанах и дамы в ярком. Разговаривая и смеясь, они как-то странно напевали: «Зачем, зачем на белом свете-е?», вместо того, чтобы как все нормальные люди петь: «Я-яблоки на снегу!». Детей не было, семейные уходят раньше.

Близорука прищуриваясь, Галатея разглядывала проходящих, или, быть может, это было следствие лучей, светивших на нас последним усильем, скрывающегося за бетонные жилые параллелепипеды, солнца, облагораживавшего их розоватыми тонами.

– Тебе не холодно? – спросил я.

– Немножко. – Последовав примеру закатных силуэтов, я снял пиджак и укутал им мою трепетную спутницу. Она в нем удобно устроилась, пиджак выглядел на ней шинелью.

– Зайдем?

– Уже поздно.

– Ну, на минутку, – попросил я и, не дожидаясь ответа, повлек ее в вечерний сумрак алей, чтобы в нем затеряться.

Вдоль засыпанных влажным песком дорожек, на свежих газонах тянулась ввысь тонкая трава, производившая впечатленье первой травы на земле. Словно бы до нашего появленья тут ничего еще не было: ни травы, ни людей, ни самих деревьев. Но как же они появились в таком изобилии с густейшей темно-зеленой листвой, поглощающей свет закатного солнца?

Уже не осталось даже розовых лучей, оседая на землю, они темнели, становились малиновыми, пурпурными, фиолетовыми и, наконец, исчезали вовсе из видимого спектра. Обыкновенно это состояние природы называют ночью. Хотя, возможно, все развивалось не совсем так, ведь летние вечера тянутся долго, ночь приходит на мгновенье, как закрытие век, и снова вдруг, из всех пор мирозданья сочится свет. А потом появляется само светило, обновленное и упругое как кусочек оранжевой ртути.

Но тогда оно только исчезало где-то на западе, скрытое листвой. Мы прошли немного по аллее. Деревья поредели, и впереди показалось небо над пустынной площадкой.

– Это стадион, – сказала Галатея, – мы можем посидеть на скамеечке.

– Стадион, – повторил за ней я, чтобы как-то зафиксировать свое присутствие. Мы вошли в ряд сидений на коротком естественного происхождения, склоне пологого спуска к реке. Низ амфитеатра, на галерке которого мы устроились, терялся в полумраке. Рядом с нами вокруг кое-где сохранились доски сидений, а в большинстве они были каменные – бетонные, с торчащими тут и там железными штырями.

– Похоже на цирк, – сказал я, садясь и усаживая рядом мою спутницу. Покрытые мхом ряды бетонных сидений с торчащими запятыми ржавого металла вызвали в памяти картинку прошлого лета, когда, обнаружив на берегу отполированный волнами кусок бетона, я подумал, что это произведение человеческих рук так похоже на кусок божественного гранита. Галатея совершенно не поняла меня:

– На Новый? – спросила она.

– На совсем-совсем старый, – пояснил я с обращенной в полутьму улыбкой королевиного шута, – на Цирк времен Республики.

– Какой? – спросила она из сумрака, словно из морской пучины.

– Той, что была до Империи… Римской, конечно же, Римской, все остальное плагиат, – сказал я ласковым шепотом раздеванья. Мне хотелось, чтобы получился именно такой, после которого женщина не обижается на односложные ответы, не имеющие к тому же отношения к ней, к ее глазам, фигуре, нарядам. Я был уверен, что ласково сказанная фраза может быть односложной: да, нет; она может быть, по сути, резкой, но не выглядит грубостью; она может быть грубостью, но воспринимается как ласка.

Мы замолчали и посидели, прижавшись, глядели в темноту, слушали звуки ночного города и интимные звучанья внутри нас, немного смущавшие меня. Город, вокруг нас, был огромен, но его мощь легко скрывала темная листва. Мне казалось, что должно произойти что-то не улавливаемое ни сознаньем, ни чувством, только чем-то таким осторожным, живущим в самом дальнем закутке души, существующим ради этой души, но появляющимся очень редко, как бы случайно, его появление может легко пройти незамеченным.

– Хочешь в Рим? – спросил я, довольно неуклюже пытаясь объяснить происходящее со мной.

– В Античный или современный, – переспросила она, добросовестно пытаясь понять собеседника. Она смотрела на меня, сквозь сгущающуюся темноту, глаза поблескивали, неизвестно что отражая.

– Современность становится особенно интересна через тысячу-другую лет. Жаль, что к тому времени нас уже не будет, меня мало волнует сегодняшнее.

– А я? – спросила она неожиданно серьезно и требовательно. В ее глазах угадывался этот полускрытый тьмой вопрос и требование не медлить с ответом. Но, поскольку мне казалось, что прежде я видел в них и мольбу, то глаза меня в тот миг заинтересовали меньше чем губы, полностью скрывшиеся во тьме. Я коснулся их ртом, размышляя о парке, которым не пользовался никто кроме нас и местных мальчишек, похожих иногда на эринний. Он скрылся в безвременье, не афиширует себя меж домов и забыт напрочь. Каждый видит в нем что хочет, кто-то – один из Лефортовских парков в двух автобусных остановках от старинной Гошпитали, кто-то – спасенный от вырубки лесок, кто-то – заросший самостийным лесом динамовский стадиончик.

В общем, люди запамятовали, а он не напоминает о себе, хотя сам – все помнит. Должно быть, у него есть причины и чтобы помнить, и чтобы не напоминать.

– Сейчас зажгут фонари и выгонят зверей. Сразимся? Ты слышишь их рычанье?

Потершись щекой о мое плече, она поерзала и, изменив позу, переложила руки ко мне на колени при этом, случайно опершись на топорщение мужских брюк, ойкнула, а потом опять ласково потрогала матерчатый бугорок – уж нарочно. Трудно ошибиться, комментируя последствия этого легчайшего прикосновения, ничего кроме расслабления в мыслях и напряжения в теле оно вызвать не может. Но любое движение следует соразмерять с ситуацией, и я не последовал ее примеру и не стал грубо лезть к ней в трусы, а сначала поцеловал, сказал нежнейшим голосом несколько приятных слов, например: солнышко мое ночное и так далее.

Потом, сунув руку под знаменитую «летучую мышь», которая отсвечивала искорками далекие звезды, и обнаружил там, на прежнем месте мягкие небольшие теплые грудки, безропотно поддавшиеся моим пальцам. Ее реакцией стало учащенное дыханье, она прильнула ко мне, и не стоило большого труда переместить ее к себе на колени, что облегчило доступ к ногам, а так же всему самому приятному. Очень скоро она задрожала, подставляя темноте и моей ладони свои ягодицы, выскользнувшие из трусиков. Вся она с оголенной попкой легко уместилась на моих коленях, держась слабой ладонью как за рычаг за вдруг ставший таким тесным гульфик моего камзола.

Разложив ее на коленях как лютню, я левой рукой взял ее соски, а правой изрядно повлажневшей, водил по промежности бархатистого персика, прощупывая не столь уж далекие косточки и обильную мякоть, которая все белее доверчиво отдавалась моей руке. Наконец, очень быстро, она застонала тихо и мелодично, так как давно была приручена, приучена к рукам, после чего кофточка на ней стала чуточку влажной.

Мы ненадолго затихли, прислушиваясь к звукам ночного города за кустами. Потом она прильнула губами к моей руке, пахнущей потом ее подмышек, прижалась ко мне и через некоторое время стыдливо спросила: «Хочешь я поцелую тебя сюда?». Вместо ответа я услужливо расстегнул молнию, и мраку ночи предстало нечто, прежде столь стесненное и напоминающее кому-то нефритовый стержень, кому-то вызывающее воспоминание о лабораторной колбе.

Пробежав муравьиными прикосновеньями по самому чувствительному из рычагов, она склонилась к нему и робко коснулась губами. Позабавлявшись таким образом, она, кажется, собралась, было домой, но я напомнил, что теперь моя очередь порадоваться жизни, если уж мы никак не научимся делать это одновременно. Она деловито поинтересовалась, как я позабочусь о последствиях, но я продемонстрировал свежую упаковку презерватива и, тут же распечатав его, натянул тончайшую пленку на, все еще сжимаемый ее ладошкой, разросшийся участок моего тела. Потом я пристроился к ней сзади и долго, целую вечность пытался войти в нее, но, отчужденный резиновым колпачком, очень не сразу сумел это сделать. Когда, наконец, получилось – был почти счастлив. Мы постояли на коленях, без мыслей об эдемовом змие; девочка, ища самую нежную точку для того, чтобы вовремя перевернуть свой внутренний мир, поклонилась навстречу тьме, предоставив мне, слабенькое свечение своего округлого зада, по которому как-то сами собой скользили мои ладони.

Первая волна восторга сменилась затишьем, Галатея приподнялась с травы, предоставив мне вывалившиеся из бюстгальтера груди, это стало причиной моего второго сладостного усилья. Но и оно завершилось неторопливым покоем. Проехала где-то далеко машина, никаких других звуков в этой тьме и этом мире не донеслось до нас. Подумав, стоит ли форсировать событья, я закрыл глаза и этим, без излишних стараний, сконцентрировался на нужной в данный момент чакре своего тела. Вся энергия из его органов потекла-потекла туда вниз, хлестнула, вернулась обратной волной и маленьким, персональным атомным взрывом – выплеснулась во вселенную из стеклянной колбы, разбитой у ступенек ее трона.

Было очень тихо, и только где-то за деревьями проносились автомобили, да с реки долетал звук мотора, работающего там пароходика. Наступила ночь. И в тот момент, когда тьма достигла наибольшей плотности, когда стало ясно, что темнее сегодня уже не будет, разве что если умрешь, откуда-то сверху начал падать голубоватый свет. Сначала он был едва заметен, но его невозможно было спутать со светом уходящего дня, потому что граница света и тьмы, хотя коротко, но обозначилась. Потом свет усилился и стал разгонять мрак вокруг, и, наконец, достиг такой силы, что мы поняли: он не чудится, а существует на самом деле.

– Странно, – сказала Галатея, – откуда этот свет?

– Зажглись фонари, – объяснил я, – один из них висит прямо над нами.

– Странно. На чем же он висит?– сказала она, посмотрев вверх, – в листве совсем не видно. Похоже, что его повесили прямо на ветку.

Подняв голову, я увидел яркий бело-голубой шар, наполовину спрятавшийся в листьях. Вокруг него носилась мелкая крылатая живность.

– Нам пора, – сказал я.

– Пойдем, – Галатея присела на скамью, натягивая трусики,– я не думала, что мы так задержимся.

– В моем образе ты видишь олицетворение идеи творящей человечности.

– Это аллегория?

– Абстрактная философия. Конкретно только то, что я хочу стать человеком.

– В человеческом мире все стремится к концу. Помнишь «и всех вас гроб, зевая, ждет».

– Как будто есть какой-то конец и какое-то начало? Кто-то устремлен в бесконечность, ему тесно в границах земного пространства и времени, как в склянке. Моя судьба говорит о том, что обретение «абсолютного» возможно лишь с утратой «относительного», чем является человеческая жизнь. Но, в общем-то, между ними разница не столь велика и совершенно не принципиально. Один хочется уподобиться богу, другой – человеку.

Мы посидели еще немного, потом, с сожалением оставив под скамейкой маленький полупрозрачный мешочек, прошли по освещенным голубоватым светом аллеям, через белые ворота с железной сетчатой дугой, мимо старого пустого дома, церкви в строительных лесах.

– Позвонишь мне завтра? – спросила Галатея, когда мы проходили под очередной, пульсирующей нарисованным светом лампой: наша двоящаяся бессчетное число раз тень множилась в момент перехода мимо столба, чтобы повторить эту процедуру под следующим фонарем.

– Осколки стекла похожи на цветы. Да позвоню, – сказал он.

Был первый вечер лета, теплый, уже не чувствовалось ледяного дыханья неба, после затянувшейся солнечной весны оно стало теплым.

– Что ты будешь делать завтра, – спросил я.

– Почитаю про асфодели,– ответила она.

– Что это?

– Асфодели? Такие цветы. Уже очень скоро нам не нужно будет расставаться. Ты рад?

Я поцеловал ее в прохладную щеку и сказал:

– Мы будем жить долго и счастливо.

Когда она ушла, я вновь увидел того типа в пиджаке. Он на правах старого знакомого остановился и показал мне незажженную сигарету. Я достал спички. Он закурил над моими раскрытыми ковшиком ладонями и задул огонек спички.

– Вы никогда не увидитесь больше, – сказал он, ты не готов. – Ты не достаточно открыт миру, она не различает широту твоей души. Твоя грубость шокирует ее утонченную натуру.

– Как жаль, – сказал я с остановившимся сердцем, а мне казалось, что мы похожи.

– Может быть. Но только ты ведь… Она чувствует, что в тебе что-то не так. Развязка может быть печальной. Ведь ты хочешь самореализоваться. Не так ли? Стать человеком с большой буквы, а не Человечком как теперь.

– Мне в полном смысле хочется родиться, разбив свою стеклянную темницу.

– Понимаю. Поезжай в Крым. Поплавай, поныряй. Ведь ты это любишь.

Но как же так? Она становилась такой веселой, довольной общительной со мною, а ее спокойствие добавляло мне так не хватающую уравновешенность. Живя моими интересами, она могла бы снисходительно относиться к моим поступкам, всегда прощая их. Она могла заставить меня стремится к большему.

– Ну что я могу сделать? – сказал он.

– Пока тебе не удалось стать сложнее, ты остался слишком груб. Обыкновенный гомункул.

 

Брат мой

С точки зрения городского сумасшедшего

Хотя мы и похожи немного, но мой брат лучше меня: смелее, энергичнее. Правда, он тоже любил летом посидеть на буграх, на зеленой травке, посмотреть, подставляя лицо теплому ветру, сверху на теплоходы, проходящие по реке, ведь это все любят в нашем небольшом городе – развлечений то у нас мало. Но он даже тут предпочитал компанию. А я – всегда сижу один. Меня только мамины козы не смущают, я ведь так застенчив. Впрочем, давно уже я не был на тех буграх, меня не выпускают.

Моя жизнь теперь упорядочена: подъем, умыванье, завтрак, прогулка, обед, тихий час, полдник, просмотр телевизора, если разрешат, затем ужин, умывание и отбой. Мне тут хорошо. По крайней мере, пытаюсь себя в этом убедить. Ведь по настоящему хорошо мне не бывает никогда, и быть не может.

Вот он, мой брат, не такой. Он умеет довольствоваться тем, что есть и быть при этом счастлив. Или, по крайней мере, успешно делать вид, что у него все нормально. Это я все время мучаюсь, ежусь от собственного холода, исходящего из темной моей души, места себе не нахожу. Он не заторможен, как я, а энергичен, когда ему надо, просто он знает, что хочет, и чего не хочет. Звезд с неба не хватает, а так же солнце и луну, при нем они свободно разгуливают по небосклону.

Не знаю, кто из нас крепче физически, для мальчишек это так важно, а у нас с ним никогда не было случая для выяснения этого в единоборстве. Ведь я его на четыре года старше и хорошо запомнил его малышом. Меня умиляли маленькие ручки и ножки братика. Вспоминаю, как отец однажды зимой привел меня в роддом. Было темно, наша молодая мама показалась за оконным стеклом, со свертком в руках, и я сказал папе, глядя на братика: «Он как огурчик, а головка как маленький мячик». Это было в городке, где мы тогда жили. Отец потом часто это мое детское высказывание припоминал со смехом.

Потом мы опять вернулись в мой родной город. Жили в старом, бревенчатом частном доме. По весне родители отгородили неподалеку ивовым плетнем участок, вскапывали, и сажали там картошку. Рядом протекала речка, впадавшая неподалеку от этого огородика в большую реку. Однажды братик, пока родители на майские праздники увлеченно огородничали, пошагал к этой речке и – увяз по пояс в густом иле. Я заметил это и закричал. Казалось еще немного и его затянуло бы. Отец побежал туда, в густую грязь, и вытащил его, сам весь перепачкавшись.

В детстве мы ничего не знаем про опасности, а поэтому их – как бы нет. Детские страхи не всегда серьезны, ребенок не замечает настоящей опасности и боится мнимых угроз. Ужасно если внешние обстоятельства – не дадут выразить себя, как китайский башмак на ноге, мешающий ее росту. Реальные или вымышленные препятствия – не дают нам осуществить желания, не смотря на все усилия. Эта судьба. Кого-то это раздражает, а некоторые – радуются тому небольшому, что у них. Жив и слава богу. Таков мой брат.

С ним было довольно много беспокойства в детстве. Однажды он, карапуз запустил в меня игрушкой, железным маузером. Разбил мне бровь. Меня водили в больницу, наклеивали пластырь. Потом этой моей левой брови доставалось еще пару раз, от других людей, она все укорачивалась и укорачивалась, пока не стала в два раза короче правой…

Зато в младенчестве у него не было особых трудностей со здоровьем. Это меня все время где-нибудь от чего-нибудь лечили. Да так и не вылечили.

Он был в меру послушен, в меру капризен. Когда чуть подрос, годика в два, его отдали в круглосуточные ясли, забирали оттуда только на выходные. Бедный братик был вечно сопливый, и приучился теребить рукой, засунув её в штанишки, писю. Так он, ребенок – боролся с одиночеством. И справился. Моя-то нервная система – категорически не подходила для сада. Я там все время плакал, просился домой и меня никуда не водили.

В детстве он был – как растение, за которым мы как умели, ухаживали всем миром: я, мама, толстые воспитательницы. Должен был получиться настоящий советский ребенок. Но на такой образ, как мне кажется, больше смахиваю я. В душе конечно, не внешне, об этом я не сужу.

После яслей его определили в садик. Он был там свой. Я ему завидовал, потому что повторяю, сам ни в какой сад не ходил. Когда мне было лет шесть, я его начал забирать оттуда по вечерам. Уже тогда был я очень ответственный, и если мама мне поручала это сделать, то очень старался. Помню однажды зимой, на саночках перевозил братика через овраг, который делит наш город на две части. Съехать вниз – было очень весело, а подняться наверх – оказалось для нас двоих – совершенно непосильной задачей.

Он сидел как чурбачок, ничего не понимая и никак не реагируя: вези меня и все! А карабкался и карабкался вверх по заледенелому склону, но у меня ничего не получалось. Это продолжалось довольно долго. Никого не было, кто бы мог помочь мне. Наконец пришла мама, это было спасение. Она помогла затащить санки в гору и поругала меня за то, что я пошел этой неудобной дорогой. Была еще другая, более пологая, но по ней ездили редкие машины, я по ней никогда не ходил.

Кто бы мог подумать тогда, что в этом «чурбачке» с течением времени, постепенно проявятся импульсивность, расторопность. В лучшие времена он совершенно не выносил однообразия, словно искал приключений, чтобы нервишки пощекотать. Это давало ему душевное удовлетворение. Он был решителен, казалось не ведал страха, словно бы забывал про всякую осторожность. Хотя, как он сам мне признавался, ни про что он хитрец не забывал.

Брат доставил родителям гораздо меньше хлопот, чем другие их дети: первенец, Сашенька, появившийся на свет года на два раньше меня, вообще умер трех лет от роду, у меня случались периодические припадки. Какие-то видения посещали меня. Когда это произошло в первый раз лет в семь-восемь, я был очень напуган, как и мама. Мне казалось, что какие-то огненные люди двигаются вокруг и даже входят в меня. Только годам к двадцати я научился справляться с этим.

У него из детских неприятностей была – желтуха. Когда он заболел, его положили в инфекционное отделение больницы. Оно располагалось в одноэтажном доме постройки конце девятнадцатого века. Ему было скучно там, и врач посоветовал, чтобы не скучать, считать проезжающие по улице машины. Автомобилей за день проезжало совсем немного.

Я был вял и робок, он энергичен, активен и храбр – откуда все бралось. Мог выдержать больше других и чего-то добиться. Окажется ли эта энергия созидательной – никто особо над этим не задумывался. Родителям было важно только, чтобы мы живы, здоровы, накормлены, одеты. В нем уже чувствовались страстность, жадность до всего, эгоизм.

Он младший, и это его оберегало. Рос в моей слабой тени. При таком как у него импульсивном поведении, человек сам себе враг. Не сразу он понял, что ему нужно будет самому заботится о себе.

По моей вине как-то раз он попал под качели. Мы гуляли с ним в городском парке. Какой-то папаша катал на железных качелях своего отпрыска. Братишка хотел что-то поднять с земли, какое-то стеклышко, потянулся под качели и – получил острым железным сиденьем по голове! Потекла кровь. Увидев это, неизвестный мужчина схватил своего ребенка за руку и быстро ушел. Я не знал, что делать, кровь просто хлестала. Через секунду братик был весь перепачкан в крови. Делать было нечего, я повел его в больницу. Но мы прошли только половину пути, кровотечение прекратилось. Рана оказалась не опасной. Но мы все-таки дошли до больницы, его, кажется, перевязали, или просто помазали порез зеленкой. Уже не помню. Кто-то видел нас с ним идущих окровавленными по улице, рассказал маме, она прибежала домой.

А однажды зимой он долго не возвращался с катанья на санках. Пропал, а ведь вокруг нашего городка леса, в них волки, мама послала меня его искать. Я ходил по ночным заснеженным холмам, но никого не нашел. Спустя некоторое время, часам к одиннадцати, он пришел сам, оказывается, они просто увлеклись катанием с кем-то из мальчишек.

Он пытался своевольничать, не обращал внимания на мнение близких, никого не жалел, в отличие от меня. Помогать родителям – ему было скучно. Обыкновенный маленький мальчишка, каких много. Со мной он частенько был капризным. Нам с ним не хватало опыта, терпения, дисциплины.

Был ли он в детстве вожаком? Не знаю, любимцем, может быть. У него всегда было много друзей, но я в их число – не вошел, меня он стал стыдиться, этот друг, дарованный природой. Со мной ему стало не интересно.

Просто не интересно и все. Он не сердился по большей части, хотя его и раздражало что-то, он не стремился это во что бы то ни стало переменить. Все равно в его характере и поступках многое возмущало, мы его считали маленьким нахалом. В нем проявлялась злость, поначалу ему не свойственная.

Наступил даже момент, когда он как волчонок стал соперничать со мной, навязывая свою волю. Он решил, что сильный всегда прав, что у меня лично вызывало протест. Но тут оказалось, что нам совершенно нечего делить. Но на улице он старался показывать приятелям свое хорошее к ним отношение. Со мной брат был взвинчен, непостоянен, не всегда владел собой. Он хотел независимости без обязательств, хотел идти своей дорогой по жизни, не терпя вмешательств.

Еще лет около девяти он однажды пришел домой с огромной шишкой на лбу. Размером с рог. Я ужаснулся. Оказывается, его толкнул в нашем же подъезде мальчишка по кличке «Гитлер», его так дразнили. Ну и брат его так назвал, а тот его толкнул. Мать этого мальчишки, а фамилия их была Ефремовы, привела сына к нам. Извинялась, оправдывалась. Она боялась, что мама заявит в милицию. Но она никуда не заявила. Не желая заводить врагов. Хотя если у тебя много друзей, то и врагов должно быть изрядно, но этот обидчик брата – не стал его врагом. Они остались приятелями.

Впрочем, вскорости, брата самого поставили на учет в «Детскую комнату милиции». Сие конечно ухудшило мнение о нем взрослых, но в подростковом мирке это было нормально, даже необходимо. Мальчишки этим гордились. Он совершал глупые поступки, бывал агрессивен, но вообще он чаще обходился хитростью.

Он не всегда сдерживался, попадая в такие ситуации, когда не успевал сначала подумать, его действия опережали мысли. Поэтому он становился – довольно опасным, прежде всего для себя. Еще чуть-чуть и он вообще «загремел» бы, как некоторые его ровесники, стал бы преступником. Точнее попал бы в категорию преступников и вынужден был играть эту роль всю жизнь. Его затягивало туда как в речной ил. Но что-то – не дало ему перейти невидимую грань. Обстоятельства, влияния родных, его собственная воля, и чувство самосохранения, все вместе…

Та подростковая шишка и сотрясение мозга служили объяснением того, что брат хотя и поступил в техникум, но учиться не смог. Не хватило терпения. Он тратил себя на другое, на пустое времяпрепровождение на улице и так растрачивал свои сил, которые тогда казались неисчерпаемыми. У него было довольно хорошее воображение, определенные способности, но при этом разболтанность. Часто одно занятие надоедало ему, и он придумывал новое развлечение. К тому же у нас была неустойчивая домашняя обстановка из-за того, что отец пил. Меня это донимало, а его, похоже, не очень, ему даже нравилось.

Школа его прошла почти незаметно. Он не слишком любил заниматься. Брат учился на тройки, и никто, повторяю, не ставил перед ним больших задач. Впрочем, передо мною тоже.

И моим, и его одноклассникам предстояло много чего натворить, отряхнув с ног пыль старого мира. Я представляю себе, что люди прошлого глядят на нас, и мы кажемся им какими-то богами. Но ведь боги – бывают разные. В том числе забытые. Вот и мы с ним остались на обочине? Я, таращась в пустоту, и он – рядом со мной…

Он поступил в ПТУ, но тоже – не смог, точнее уже не захотел учиться. Так и остался с незаконченным средним образованием. Какое-то время он просто повесничал.

Его присутствие рядом вызывало у меня и некоторых других людей, у мамы – чувство неуверенности. Он был резок с родителями, не терпел советов. Но делать что-то нужно было, он возмущался и злился, но делал. Его что-то вело по жизни: «от одной ягодки к другой», не давая умереть с голоду. Возможно он хотел изменить свою жизнь, преодолеть себя. Потом махнул рукой.

А я в это время был в сумасшедшем доме. Где же еще мне быть? Там я встретил своего одноклассника, Кольку Федорова, который поступил на медицинский, и проходил практику в психушке. Когда меня навестила мама, ей было неприятно об этом узнать, но что делать…

Тем временем братец мой стал интересоваться девочками. А они соответственно им. Я тоже девочками интересовался, но что толку, они то мной совсем не интересовались. Он умел поговорить с ними. При этом был довольно мягок. Брат был сентиментален, как отец, мог пустить слезу, но при этом какой-то помощи от него дождаться было трудно.

Родители устроили брата на курсы холодильщиков. Он собрался ехать учиться в Саратов. Помню, он укладывал в сумку четырехтомник Есенина, книги не влезали. Мама, ворча, вытащила их и положила обратно на полку. Брат был в зимнем пальто с каракулевым воротником, тогда все ходили в таких пальто. Поехал учиться.

Отучился, и, как ни странно, довольно успешно работал в магазинах, починяя холодильники. Несмотря на всю его энергичность, веселость он так и остался на всю жизнь простым слесарем. Старался сделать все сразу, это вело к переутомлению. Он слишком быстро расходовал свои силы. Его продвижению в обществе мешало то, что он иногда трусил, и оттого неловок в обращении. Так и остался в своем кружке. Но зато там-то он был хвастлив, напыщен, такой всезнайка. Рассказывал что-нибудь. Например, то, что услышит от меня. Я то много читал, чем же мне еще было заняться. В их компании брата уважали.

Когда его забирали в армию, меня не было дома. Он служил в Германии. В казарме у него была кличка Афонька. Он рассказывал потом, что стоя на посту, пропускал восточных немцев в гарнизонный Военторг за маленькую бутылочку шнапса. Это стало его самым грандиозным путешествием в жизни. Все остальное так и осталось в мечтах.

У него было мало практического опыта. Все что он знал – это казарма и наш городок. Конечно, он по-прежнему был обаятелен, великодушен, готов помочь, но у него не было способностей проанализировать ситуацию, проникать в суть явлений. Все сгорало в нем, перегорало, уходило как пар. Хотел, перехотел, выпил, успокоился. Он был рассеян, обещал порой то, что не мог выполнить. Ненадежен, непрактичен. Идеалист, не способный принести людям какой бы то ни было практической пользы.

Пока он служил, у него родился ребенок. Его отпустили домой оформить отношения с его девушкой, зарегистрироваться. Родители купили кроватку, хлопотали насчет квартиры. Удалось выхлопотать только комнату в старом доме.

Ненадежен и неверен был он во всем и в дружбе в том числе, но его и самого обманывали друзья. Мама частенько пыталась раскрыть ему глаза на это, но он всегда заступался за своих друзей, оправдывал их. Все смешалось у него в душе, и он даже не пытался во всем этом разобраться, часто производил впечатление отсутствующего, возможно уходя свой мир фантазий, как и я? Но я то ведь городской сумасшедший, а он-то нормальный пацан.

Какая-то тайная и ужасная сила, определяющая судьбы, стремилась унизить меня и возвысить его. Будь смиренным, брат мой, когда судьба благоволит к тебе, будь ласковее со мной, которому меньше посчастливилось, чем тебе, хотя я и не заслуживаю того.

Может быть, он немного грешил против меня, но я не выговаривал ему за это, прощал ему, даже не раскаявшемуся, сколько раз он грешил, столько же я прощал ему, невинному в своем заблуждении. Ведь я не лучше, я хуже.

Изо всех сил я старался ему помочь, но сил этих не хватало. Как может несчастный уродец с большой головой и кривыми ногами, человек не способный выдержать прямого взгляда, помочь веселому оптимисту, всеобщему любимцу с кипучей энергией? Он был великодушен, привлекал других. Я труслив и никому не симпатичен.

Он довольно внятно выражал свои мысли и чувства. Хорошо понимал окружающих, просто всегда старался – понимать их в свою пользу. Воображение помогала ему раскрашивать, расцвечивать этот мир, и в таком мире ему было довольно комфортно. Он справляются с семейными делами и вообще, справлялся, точнее все делали за него, и «розы вырастали сами».

По возвращении из армии через два года, а в отпуск он приезжал два раза, он работал себе холодильщиком в Потребкооперации. Место это считалось блатным. Но к тому времени вокруг стало что-то происходить, меняться.

Наверное, он научился сосредотачиваться, концентрироваться на главном, появились у него какие-то небольшие организационные способности, особенно в профессиональных делах. Он все, что ему нужно держал под контролем, ничего не представлял на волю слепого случая. Каждый шаг и мысль у него были рассчитаны. Решения его становились все более осторожны и рассудительны. Он по-прежнему был веселый, приятный собеседник, всегда опрятный, хорошо одетый.

Однажды я приехал домой, меня отпустили повидаться с родителями. Я слез с автобуса и шел к отцу, который работал в двухэтажном деревянном здании в одной организации. Я увидел брата, он сидел с кем-то на мотоцикле, махнул мне рукой и – уехал от меня. Не посчитал нужным поговорить со мной, мне было немного обидно. Но ничего, подумал я. Ничего.

У него было какое-то профессиональное честолюбие, но оно удовлетворялось тем, что его знали и звали. Он умел нравиться начальству. Дома он любил посмотреть кино, поговорить за столом. На работе и дома у него была гармония. Наши родители помогали ему. Мама устроила его жену к себе в гостиницу уборщицей. Отец учил с внучком буквы.

Не знаю, была ли это «любовь в первого взгляда». Вряд ли. Поженились они довольно неожиданно. Сначала брат нуждался в свободе, не придерживался обычных правил. Потом остепенился. Это был счастливый, энергичный человек, его брак, такой бестолковый вначале оказался в результате неплохим. И в любви ему повезло. Молодая жена гордилась и своим мужем, общительным, живым, веселым и его родителями, имевшими какой-то вес, какое-то положение в нашем городке. Ей была двойная выгода от брака, и любовь, и поддержка.

Брат играл на гитаре, по-прежнему любил находиться в центре внимания. Может быть, у него не все, и не всегда было в порядке на душе, он ведь в детстве танцы, разные приключения, развлечения. Ничего этого у него не было. Так ведь этого не было ни у кого, ни у одного из его друзей. И все они понимали: они повзрослели, хватит танцев. Может быть, у него оставались какие-то смутные желания, но это они казалось ему такими далекими. Мне ничего об этом не говорил, а я не спрашивал.

Чего еще нужно, он был всеобщий любимец, удачливый, щедрый, дарящий свое расположение людям. Ему жилось неплохо.

В холодильном деле у него все было нормально. Как ни странно он оказался неплохим мастером. У него все получалось как по волшебству. Не получалось только разбогатеть. И его организация стала потихоньку разваливаться. Возникали новые магазины, появлялись новые товары, новые холодильники, которые видимо вообще не ломались.

С помощью отца, которого в городке нашем, в общем, уважали, брат поступил в газовщики. Отец был городская «достопримечательность», как человек пьющий, частенько попадал в медицинский вытрезвитель. Но ему как местной знаменитости это прощалось.

Брат любил поговорить, делал это прочувствовано, блестяще, его любили, у него по-прежнему было много друзей. Он был музыкант. Зарабатывал. Чего еще надо?

Наверное, некоторые ему завидовали. Как-то у брата случился конфликт с милицией. Однажды они с друзьями ехали куда-то, и их остановили ГАИшники. Они были в подпитии, и стали качать права. Их стали «вязать». Брат убежал. Это выглядело некрасиво, но на самом деле оказалось правильно.

У него всегда было интуитивное понимание того, как нужно поступить. Иногда это понимание он может ясно выразить, что не любому газовому слесарю под силу. Брат не сделал большой карьеры, но он развивался. Душа его жила, все было непросто, не через некоторые трудности он перелетал, как во сне. Он понимал, в отличие от многих, что истинное значение любви и дружбы, светлое чувство, а не результаты и умел убедить других в необходимости жить так, а не иначе.

Их бригада слесарей газовщиков на досуге организовалась в неформальную похоронную команду. Мой брат стал еще более популярен. Их часто если не всегда когда какой-нибудь человек умирал приглашали копать могилу и везти покойника.

Он ведь у меня артист по жизни, хорошо владеет собой, своим телом. Жаль, что брат мой так и не развился. Ему просто никто не помог. Случается, что он видит людей насквозь, его трудно бывает обмануть. Он человек искренний, но при этом хорошо контролируют свои чувства. Умеет вести дела, обходя препятствия, может справиться с обстоятельствами, сильный личный магнетизм противостоит многому. Но не всему.

Умер отец, мы не были к этому готовы. Отец ушел от нас неожиданно, в апреле. Сердце. Но брату не составило труда похоронить его. Я в этом участвовал только своими слезами.

У него появилась способность заниматься практическими делами с энергией и воодушевлением. Что-то такое было в его характере и раньше, просто я об этом, наверное, не знал, не замечал этого. Он не философствовал отвлеченно, но теперь проявлял свои человеколюбивые импульсы в конкретных делах, энергично помогая ближним, а, не только жалея на словах. Это создало основу для активной, сознательной жизни.

Брат остался с мамой, которая через некоторое время после смерти отца попробовала взять себе мужичка на жительство, но надолго это не получилось. К тому времени брат уже давно был женатый, ребенок их подрос.

Он научился замечать и использовать шанс, которого другие не замечают. Был популярным. И я в свою очередь старается соответствовать, по крайней мере, не показывать своих припадков.

Я его давно не видел. Мама, навещая меня, рассказывает про него. Я пытаюсь представить каким он стал, наверное, постарел, но еще способен горы своротить, надеюсь, что его необыкновенные духовные силы не уменьшились, не сошли на нет. Необычайные его силы, позволяют изменить и его жизнь и все, что его окружает. В нем есть глубокое понимание, инстинктивное знание того, что в той или иной ситуации не так и что надо делать, чтобы все исправить.

У брата и его жены много приятелей. Они часто общаются с родственниками жены. Некоторые его друзья стали уголовники, но он держится с ними по-свойски. Пользуется определенным доверием.

Судя по маминым рассказам, у него приятная домашняя атмосфера, хорошее положение на работе. Он научился планировать свою жизнь, дисциплинирован, не боится тяжелого труда, пользуются доверием начальства. Не забывает о доме.

Постепенно он стал человеком здравомыслящим. Глава семьи. Вернувшись с флота, его сын был им пристроен в их контору. Он, мой племяш, в отличие от брата закончил техникум. Получил образование. Может стать со временем мастером.

Теперь мы оба взрослые люди. Еще есть возможность чего-то добиться от жизни и пришло понимание того, что, отнимая у других, делать это бессмысленно, надо развивать духовное сознание. Прожить еще сорок лет – это тоже будет большое достижение. Возможно, наконец, сейчас мы почувствуем друг друга братьями?

Брат мой сорокалетний мужик, он задумывается о своем здоровье, старается меньше пить. Он выглядит даже старше меня, если я сбрею свою длинную седую бороду, но лезвия – мне не дают.

Хочется просто посмотреть, что получится. Пропутешествовать по жизни как в единственно возможной машине времени. Мы уже увидели, как закончился один век, который называли атомным, как же назовут век наступивший? Станут ли люди добрее? Пока не похоже. Остановится ли мгновение или оно может останавливаться только для таких, как я? Я мечтаю, что наступит момент, когда высшая любовь, мир моих сладких грез станет реальностью, что же тогда станет сном? Круг замкнется.

Нас ждут новые соблазны и дары, к иному кумиру ринутся народные массы, освобождая свою энергию по приказу высшей воли, призывающей последнего из людей стать первым из богов.

 

Лестничная клетка

Тут неподалеку улица сворачивается в дугу, делает поворот, почти в девяносто градусов. Ничего удивительного, ведь столица нашей Родины, Москва, она круглая. Как родинка, или бородавка на теле этой самой Родины. А сетка ее улиц напоминает паутину: те, что идут из центра – прямые, те, что вокруг цента – кривые. И вот по одной из этих кривых, по дуге окружности я прикатил сюда, и поставил свою помятую «Волгу» перед окнами серого блочного дома, на бельевой площадке. Против этого никто не возразил, поскольку по прямому назначению площадка уже не использовалась. Машина и до сих пор там стоит.

Я обосновался у Светы, довольно красивой, черноволосой женщины, которая отнеслась ко мне с симпатией и поплатилась за это, вскоре у нее родился ребенка. С этим нужно было что-то делать. Я купил коляску. Начал выгуливать ребенка, здороваться с соседями, в частности с Наташкой, пятидесяти-примерно-пятилетней (на тот момент) женщиной, с крашеными в русый цвет волосами. Она ходила в туфлях на высоченных каблуках, но при этом не казалась (и не кажется) высокой, поскольку имеет обыкновение ходить на этих каблуках – на полусогнутых ногах и сильно подается при ходьбе вперед, оттопыривая худую свою задницу, и даже как бы выгибая поясницу. Кажется, что спина у нее, как это бывает со старыми собаками и лошадьми, прогнулась посередине.

Как-то раз она меня спросила: «Как внучек?» – или что-то в этом роде. Я удивился вопросу, ничего не понял, а потому не ответил, поскольку никаких внучков за собой не замечал. Ребенок родился, что да, то да, а внуков, к сожалению, не было, пока. После этого отношение ко мне Наташки стало каким-то странным. Она то приветливо улыбалась, то шипела и даже что-то резкое выкрикивала мне во след…

Все объяснилось неожиданно. Как-то раз Наташка спросила Свету: «Свекор уехал?»

Мы поняли, что она принимала меня одного – за двоих людей. Я имел обыкновение время от времени переодеваться. Развел себе неприличное количество всякой одежды. Причем разных цветов, есть тут и черная куртка, и бежевая, и синяя. Джинсы всевозможных оттенков, от черного до коричневого включительно. К тому же, я периодически обрастаю бородой. И вот, когда я отпускал эту бородку, она принимала меня за другого человека. Ну, не совсем конечно, ей казалось, что это «дед приехал навестить внучка». Потом я, ничего не подозревая, состригал бороду, и с розовыми щеками становился в ее глазах уже собой – молодым отцом.

Между прочим, эта Наташка завела себе хмыря, здоровенного мужика, просто великолепно, мастерски умеющего «в стельку» надираться на халяву. Он довел эту способность до виртуозного совершенства. Некогда он то ли был, толи собирался стать журналистом (по крайней мере, он так отрекомендовался Свете, узнав, что она журналистка). Попал в тюрьму и лишился квартиры. Так что жить ему, кроме как у Наташки, женщины старше его лет на пять-десять, негде. Но возможно никакой он не журналист и не уголовник. Возможно он журналист с журналистами, отставник с отставниками, урка с урками. Ведь гораздо лучше, когда тебя принимают за своего. И тюрьмы могло не быть никакой, только лишь одна сума.

Долгое время он, этот Наташкин хмырь, имени которого я не запомнил, раскачиваясь, переходил улицу в совершенно неподобающем месте, и поднимался к Наташке – отдыхать. Отдыхал и опять уходил туда, где ему наливали. Потом, под утро, снова возвращался по проезжей части, останавливая мчащиеся машины жестом руки. Наташка его ругала на лестничной площадке, не за то, что он переходил улицу в неположенном месте, а за то, что он опять пьян (а пьян был почти всегда он), ругала своим визгливым голосом, но… опять, и опять принимала. Она существовала на пенсию и на то, что где-то что-то убирала, мыла полы. На это жила сама и содержала хахаля. Без него ее жизнь стала бы бессмысленной и пресной. Просто невыносимой.

Он периодически пытался с ее помощью куда-то устроиться работать. Однажды продавал какую-то ерунду на улице. Наташка очень гордилась этими его небольшими успехами, рассказывала о его феноменальном таланте «впаривать» людям китайский электрический ширпотреб. Потом он устроился охранником в большой супермаркет. Ему выдали униформу: черный костюм, белую сорочку, туфли. Он хорошо смотрелся, но продержался там недолго. В трезвом виде этот тип бывал зол. Зато когда выпивал становился веселым, общительным.

В подъезде было еще несколько алкашей и, в частности, две алкоголички. Сильно квасили на первом этаже. Там, перед дверью у Тоньки, (за которой в двухкомнатной квартире она жила с сожителем и тремя сыновьями) постоянно дежурили какие-то молоденькие, симпатичные девчонки. Так вот эта Тонька, а отнюдь не удачливый в поисках выпивки Наташкин хахаль, умерла первой. Я приметил однажды, как она стояла у стены под окнами и ее рвало. Вскоре сообщили, что она померла. Цирроз печени, видимо. Ее сожителя сыновья тут же после похорон из квартиры выставили, и я его больше не видел. Потом оказалось, что этот, очень и очень важного вида сутулый сморчок, за деньги оформил фиктивный брак с какой-то кавказской женщиной, и она поселилась в его квартире с настоящим мужем, кучей детей и родственников. Что с ним стало в дальнейшем, остается только догадываться.

Но зато в тонькиной квартире все стало гораздо веселее. Сыновья ее переженились на тех самых девочках, которые стояли под дверью. Один, самый дельный, – уехал куда-то жить, а двое других обзавелись детьми и живут в двухкомнатной квартирке со своими молодыми женами. Периодически они все вместе куда-то съезжали, пускали квартирантов, потом возвращались. Один из них совсем недавно, в этот всемирный экономический кризис, предлагал мне купить импортную подержанную машину, цена которой, по его словам, сорок тысяч долларов, а он ее мне предлагал всего за двадцать. Потом на подъезде вывесили объявление, что за их квартирой числится долгу сорок тысяч рублей. Хотелось бы верить, что они как-то справятся.

Давно умерла еще одна алкоголичка, тонькина подруга, жившая на пятом этаже, вместе с сыном Валеркой, который был очень разговорчив, общителен. По словам соседей квартира у них была страшно запущенна, одну комнату они сдавали девицам. Перед тем как умереть, эта тетка, известная под прозвищем «валеркина мать», спросила Свету:

«Из детского дома взяла ребенка?»

«Нет, родила, – простодушно призналась Света. Женщина ей не поверила. Так, не поверив, и ушла в мир иной. Квартиру их с Валеркой, кажется, «продала дочь», Валерку вроде бы, ручаться не буду, но слышал, что эта, не известная мне дочь, взяла к себе.

Первое время «девичник» из этой квартиры переместился на первый этаж к инвалиду. Затем инвалидом безраздельно завладела женщина средних лет, некрасивая и хмурая. К тому же, с внушительными отложениями целлюлита в некоторых местах. При всем при том она довольно успешно занималась проституцией. Сначала упорно стояла на трассе перед окнами. Голосовала и садилась в машины. Потом к ней стали сами захаживать мужички.

Своего инвалида она посадила торговать зеленью. Утром она его туда выставляет, вечером забирает. Инвалид, не смотря на наполовину парализованное тело, оказался довольно живуч, знай себе, торгует пучками. А тем временем его квартирантка, которая хорошо за ним присматривает, видимо, сердце у нее доброе, несмотря на неприветливый вид, приводит гостей. Мужиков. Вот тогда ее хмурое лицо ненадолго светлеет. Некоторые из таких гостей, по-моему, приходят повторно. Они свято верят, что «не бывает некрасивых женщин», а бывает что? Правильно: «Мало водки».

Пришло время рассказать о том, как Наташкиного хахаля сбило машиной. Не на смерть, он выжил. Не пил целый год. Лежал, сначала в больнице, потом у Наташки. Она его кормила, выносила за ним. Постепенно он освоил костыли. Потом стал ходить с палочкой. Теперь он по виду почтенный инвалид с несколько укороченной ногой. Уже второй инвалид в подъезде. И он, так же как прежде, периодически пьян. Наверное, представляется людям «пострадавшим ветераном боевых действий», и его угощают.

Недавно он напились, и они подрались с соседом Серегой. Я вышел покататься на роликовых коньках. Есть у меня такая блажь – кататься иногда зимой на лыжах и коньках, летом на роликах, на велосипеде. А они, мои добрые соседи, как я понял, выпили по стакану, потом начали выяснять: кто главнее и сильнее? Наташкин хахаль, выше ростом и больше массой тела, оказался в результате сверху.

У соседа Сереги опять был запой. У него красавица жена, Ленка, и ребенок лет четырех, назвали они его Димочкой. Вроде бы совсем недавно Серега притащил откуда-то эту Ленку. Он дрался из-за нее на лестничной клетке. Оттуда доносилось: «Ну, чего это мы из-за бабы деремся?» Потом они пили по поводу свадьбы, точнее регистрации. Потом долгое время почти не пили. И вот опять начали. Жалко их заморыша ребенка, которому мамка обещает: «Купим мы тебе компьютер». Уверенным таким тоном обещает. Если бы я был этим четырехлетним мальчиком Димочкой, я бы непременно поверил.

Мне мучительно жалко этого малыша. Я не верю, что в его жизни будет что-то хорошее. Самое лучшее, что может с ним произойти – это то, что случилось с тонькиными сыновьями. Они похоронили мать, привели на освободившуюся жилплощадь подружек. Жениться на своей девчонке, завести семью, ребятенка. Ну, чего еще надо-то? Дай Бог тебе, пацан.

Нельзя сказать, что в нашем подъезде живут одни аутсайдеры. Есть успешная квартира. И, как ни странно, она – самая первая, как войдешь налево. Это трешка, в которой сейчас живут три семьи. Я хорошо запомнил курильщиков: средних лет мужчина с густой шевелюрой, смуглый молодой с чернющими волосами, его беленькая сестра и высокий, стройный молодой человек ее муж. Первые трое жили тут изначально, они как бы родственники, хотя и категорически не похожи друг на друга: беленькая невысокая сестричка и… ее смуглый брат. Как такое могло получиться? Не могу сказать, во-первых, они зародились задолго до моего появления тут, во-вторых, их матери я не знаю. Скорее всего, она есть, но не запомнилась мне, ибо не курит. Обычно в таких случаях у нас принято говорит: дедушка был цыган.

Еще в Валеркину квартиру на пятом этаже вселилось очень приличное семейство: папа, мама, сын, дочка и собака. Папа плотный, здоровый, мама не слишком красивая, но приятная, очень почтенная особа, сын-подросток пока ничем себя не проявил, зато его сестричку папа возит на машине в конно-спортивный комплекс. У девочки есть хлыстик и жокейская шапочка. Проявляет себя собачка, она у них писает на обрезок трубы, торчащий на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Там теперь постоянная лужица собачей мочи.

Тут в подъезде живет еще одна собачонка, сучка мопс. Ее подарили как-то соседке по лестничной клетке. Мама ее нянчит периодически нашего ребеночка. Она, мама, – дипломированный спец по детям. Или не дипломированный, но спец. Она работала в детском саду воспитательницей, знакома с методической литературой. Но, несмотря на это обстоятельство, когда она сидит с ребенком, то не занимается с ним воспитательным процессом, а просто включает телик, и смотрит какой-нибудь сериал. А ребенок предоставлен себе. Так что мы стараемся этого спеца поменьше использовать по его основной профессии.

У этой соседки и моей подруги жизни Светы много общих воспоминаний. Соседка любит прийти, посидеть, посудачить. Она делала так, еще когда светина мама была жива, а ее, соседкин муж Сашка – сидел в тюрьме. Его посадили после того, как он, будучи милиционером-лимитчиком, ударил кого не следует, а не того, кого следовало бы. Дело было так: привели пьяного, который ругался и плевался. Плюнул и в рожу молодого тогда еще сержанта Сашки. Тот в сердцах двинул его в скулу. Оказалось, что челюсть сломал, или что-то в этом роде. И оказалось, что у челюсти дядя – крупный милицейский начальник. Иначе бы челюсть не плевалась так. Сашка не понял. И за свою непонятливость отсидел в «красной зоне» от звонка до звонка лет шесть.

Теперь они оба пенсионеры. Большую часть времени проводят на даче, которую они приобрели странным образом, взяв в дом и ухаживая за маразматической от глубокой старости старухой. Ухаживания закончились успешно, загородный дом в ста двадцати километрах оказался в их собственности. Но пока бабулька не умерла, им пришлось с нею намучиться. Она впала в детство, и, когда ходила по большому, то подтиралась сашкиными рубашками и говорила при этом, что это не она, что приходили какие-то неизвестные мужики и, страшно испугав ее, творили это безобразие.

Сейчас эти наши соседи сами почти что старик со старушкой, не в такой степени, конечно, они вполне бодры и самостоятельны, но уже не то, что раньше, когда они были молодые, стройные, ходили под ручку и называли друг друга ласковыми уменьшительными именами. Соседка округлилась, ее форма уже очень напоминает шар, или шарик. Впрочем, довольно бодрый и энергичный шарик, эдакий колобок, который катается туда-сюда, уварачиваясь от всевозможных опасных зубьев в непростой и нервной ее жизни. Если и есть в нашем подъезде хищники, то это точно не она.

Дочка ее куда более приспособлена к жизни в современном мегаполисе. Она выучилась на помощника нотариуса, хотя мамка хотела учить ее французскому языку. К языкам склонности не оказалось совсем, но как помощник нотариуса девушка преуспевает. Замуж только все никак не выйдет. Это мамку огорчает немного. Все-таки она всю жизнь имела дело с детишками, а своих внуков все нет и нет. На лицо девушка вполне приятна, она общительная и деловая, но очень толстая. Не такая круглая, как мать, если сравнивать с овощами и фруктами, то она дыня торпеда, а вот мама – настоящий арбуз.

Не так давно эту мою соседку очень обидела другая соседка, жена мусорщика и двойная ее соседка – они еще соседи по деревне (из которой была родом бабулька, подтиравшаяся хозяйскими рубашками). Соседка сказала ей тоном детской дразнилки: «А у нас внук родился, а у нас внук родился». Не хватало только высунуть язык и сделать руками бараньи уши.

Вот так и прошло восемь последних лет, которые я надеюсь, все-таки не самые последние в моей жизни, я живу безвылазно в шестом подъезде, на третьем этаже пятиэтажки «хрущевки». Боюсь, многое забудется из всего, что тут промелькнуло, прошло, проползло и проехало. Пришлось кое-что записать. Ведь это кое-что – происходило перед моими глазами, чему-то я был свидетель, а чему-то причина.

 

Машина времени в деревенском сарае

Простой колхозный электрик, Виктор изобрёл машину времени. Точнее сконструировал, пальма первенства, конечно же, принадлежит не ему. А ещё точнее – разгадал секрет, поскольку её изобрели, по мнению Виктора, уже давно. Кто? Пытливые умы человечества. И зашифровали до срока схему в эзотерических символах.

– Я университетов не кончал, даже техникумов, – рассказал мне Виктор, жилистый человек, невысокого роста, в камуфляжной форме, так одета большая часть мужского населения России. – Выучился когда-то давно на электрика и работал до пенсии в колхозе. Но всё это время книжки читал, Блаватской, Рерихов. Собрал целую библиотеку, что было не просто. А ещё полбиблиотеки – в голове, ведь в прежние времена книги были дефицитом, для того чтобы прочесть нужную книжку, её брали строго на ночь. Так у меня и прошла тысяча и одна ночь…

И жена его, Валентина к чтению пристрастилась, но она в основном про любовь читала. А он про эзотерику. Деток они к счастью тоже народить успели, сейчас у них уже внуки. У дочерей это быстро случается. Был ещё сын, но он погиб подростком. Утонул на рыбалке, много лет назад. Плыл на надувной резиновой лодке, которая отчего-то прохудилась. Воздух быстро весь вышел, а вода в марте холодная, мальчик до берега не доплыл. С тех пор Виктор в этом озере не купается, только в ванной.

За машину времени он взялся потому, что увлекающийся человек. Например, в начале 90-х люди начали искать разные клады: библиотеку Ивана Грозного, ханскую казну в Казани, пропавшую при осаде. Он тоже этим заинтересовался, поехал в Татарию. Сначала почитал про этот клад и решил, что, скорее всего, правда, это, а не досужий вымысел. Ведь он ещё геологией занимался, камнями, знал, что не бывает изумрудов, больше чем с голубиную головку. Если бы писали, что в ханской казне были изумруды с баранью голову – он бы не поверил.

Кроме того, «бочки с драгоценными камнями» – звучит убедительно, для того чтобы от воды сохранить, всё это лучше в бочку положить, чем в сундук. Поехал, короче. Оказалось, что озеро Кабан, в котором хан утопил сокровища – это целая система водоёмов. С помощью биолокационных рамок он кое-что там обнаружил, но вытащить драгоценности – не получилось…

Ему вообще интересно было везде побывать, полазить, но не было возможности. В деревне, в основном, в какие развлечения: собирает красную смородину, давит её и готовит домашнее вино в больших бутылях. Это дело хорошее, любой подтвердит, включая Дмитрия Менделеева. Однако химия у него отчего-то получается сродни алхимии – замечено, что ягоды ни в коем случае нельзя мыть, и собирать их должен только мужчина. Иначе домашнего вина не выйдет. А так оно неплохо освежает летом.

Вообще хозяйство у них с женой хорошее: куры, сад, огород, погреб, там до весны хранятся яблоки и картошка. Пёс по кличке Жулик это всё охраняет, хотя никто не посягает, у соседей всё то же самое.

Машины у них нет, зато есть два мотороллера системы «Муравей». На таком много чего можно перевезти. Второй Виктор купил на запчасти, но агрегат оказался даже лучше старого, так что чинить прежний не стал, а пересел на купленный.

На нём и в лес по грибы-ягоды можно съездить. Когда-то давно, лет десять или двадцать назад, Виктор наткнулся в лесу на целое семейство летучих мышей в дупле. Засунул несколько штук за пазуху. Когда вернулся домой, решил тёщу позабавить, распахнул пиджак, а оттуда – захлопали крыльями нетопыри. Тёща заохала:

– Окаянный! – и бросилась окна раскрывать, чтобы выпустить перепончатокрылых на свободу.

Сейчас ей уже за 90, она больше не бегает распахивать окна, не может – не встаёт, и зрение потеряла. Так в полной темноте и неподвижности она стала иногда – «путешествовать во времени». Заснёт после обеда, и забывает иногда, где находится, ей начинает казаться, что она не у себя дома, окружённая заботой дочери и зятя, а… на каком-то вокзале, коих в её длинной жизни было немало. Ей кажется, что нужно спешить на поезд, она боится потерять какие-то билеты.

Зять её объясняет:

– Дома ты мать, дома. Приснилось тебе что-то. Никуда мы не едем.

Постепенно она возвращается из своего воображаемого «путешествия в прошлое» в застывшее настоящее.

Сам Виктор тоже немного попутешествовал во сне. Про это дело писал американский антрополог Карлос Кастанеда, но не только он. Есть, например, книги нашего контактёра с инопланетным разумом Александра Наумкина. В них методики путешествий во сне описаны подробнее.

Виктор их освоил и ему открылись иные миры. Он узнал много интересного. Например, теоремы, над которыми бьются учёные математики во главе с Перельманом, там, в тонких мирах, уже известны. С ними можно ознакомиться. Только вот когда просыпаешься, переносишься в наш грубый мир, где молочно-товарная ферма, сельпо и клуб с осыпающейся штукатуркой, все формулы – остаются за гранью сна. Сюда проникают только смутное воспоминание.

А однажды он увидел в мире сна погибшего сына. Мы поздоровались. Но на самом деле в этом облике пришёл к нему искуситель. Он быстро понял это, пожав протянутую руку. Закричал:

– Сатана! – и стал колотить этой рукой об угол дома. Действие происходило хотя и во сне, но в местности, очень напоминающей по виду их село. Пришелец не закричал от боли, а просто… рассыпался как песок.

Много чего он попробовал, но такая у него планида, что никогда не может остановиться на чём-то. Если что-то понял, то это уже не интересно, он не останавливаюсь на этом. Бросает.

Например, пробовал выход из тела с помощью медитации, когда поднимаешься, летаешь над землёй. Пробовал предвидение, оно у него только раз получилось, увидел, что будет завтра. Но говорить об этом не хочет.

Выйдя на пенсию, он решил заняться на досуге строительством машины времени. Можно было бы конечно ещё поработать, и звали. Он со своим очень неполным образованием умудрился поработать главным энергетиком в их крупном хозяйстве. Но боязно было, вдруг что-то с кем-то случится, а отвечать ему. Он даже несколько месяцев из-за этого опасения зарплату не получал, бесплатно работал. Считал, что не имеет права. Исполнять обязанности – пожалуйста, а официально – не хотел. Потом, когда кадровый вопрос руководство, наконец, решило, он сказал: «Увольте, мне хочется о душе немного подумать».

Ну, это так только говориться «о душе», а фактически он долго размышлял над одним загадочным узором, напечатанным в книжке, и вот однажды во сне его осенило. Как Ньютона, который спал под яблоней. Понял он, что этот узор означает. Перевел на привычный язык электросхем одну из мудрёных картинок. Оказалось, что всё просто как дважды два. Как всё гениальное!

Машину времени создать можно. Ведь физическая вселенная состоит из энергии, пространства и времени. А энергия или гравитация – слагается из полей разных: электромагнитных, гравитационных, о которых мы все знаем, а так же из, недавно открытых, «глюонных» и «мезонных».

Пространство – это материя. Оно создано энергией и временем. Мы плывем на волне времени и называем её – «сейчас». Давление этой волны – образует информационно энергетическое поле. В нём всё взаимосвязано и при изменении энергии – меняются пространство и время.

Ведь если пространство создаётся энергетическими волнами, то его можно изгибать, менять кривизну за счёт управляемой гравитации в машине времени.

Можно менять и время в положительную или отрицательную сторону, в будущее или прошлое. Управляемая гравитация искривляет пространство, при этом изменяется время. Чем больше энергия, тем быстрее движется машина времени и тем дальше в глубь веков можно переместиться.

Для получения гравитационной энергии внутри объекта – необходимо противовращение магнитных и электромагнитных полей. При увеличении их оборотов, между ними возникает энергия, возрастающая по мере нагнетания её вовнутрь.

Вращение имеет две формы движения: центростремительную и центробежную. При центростремительном – время разрежается, и пространство в данном конкретном месте уплотняется. Происходит проницание времени.

Это уплотнение материи и разрежение времени наблюдается на местах посадок инопланетных кораблей, можно сказать и иновременных. Так называемые НЛО – это и машины времени, позволяющие путешествовать в прошлое и будущее, и космические корабли, перемещающиеся в пространстве, и в других измерениях. Поэтому не стоит удивляться тому, как они могут опускаться в моря и океаны, а так же на большой скорости входить в горы. После перемещения во времени и проявления их в нашем измерении, на Земле с кривизной пространства равной числу Пи = 3, 14… гравитационная энергия может излучаться направлено и тогда начинается уже перемещение в пространстве.

На этом же принципе работают и тарелки загадочного английского изобретателя Джона Сирла. Если правда то, что он утверждал, и он изобрёл новый принцип получения энергии, то энергетические компании всего мира потерпели бы крах. Поэтому его дом сожгли, а документы уничтожили. Он вынужден скрываться.

Эти идеи у Виктора возникла ещё в 2003 году. Сначала не хотел делать машину времени самостоятельно, позвонил в лабораторию «Космопоиск», Вадиму Черноброву. Трубку взяла девушка, обещала передать начальству, но – ни ответа, ни привета.

С конструкцией машины времени Черноброва Виктор ознакомился – по его книге. Но там вкралась ошибка, поэтому гравитационную волну создать не получилось, об этом он и хотел рассказать коллеге изобретателю:

– Он маленько не так всё делал. А то, что Вадим Чернобров описывает как эффект машины времени: дымка и так далее – это был, как я считаю, следящий за ними инопланетный корабль. НЛО наблюдало – что они творят? Нельзя болтать об этом везде, когда делаются такие работы. Если хочешь что-то соорудить – молчи. Не распространяйся, иначе обязательно пытаются помешать – ещё рано человечеству…

Поэтому так много людей исчезало при загадочных обстоятельствах. За себя то Виктор не боится:

– Кто я такой, какая величина? Я говорю про других, про учёных, которые терялись, умирали. Пришельцы сами говорят через контактёров: мы забираем разработчиков с их открытиями, чтобы вы не причинили вреда себе. Рано вам на вашем этапе развития иметь такие «игрушки». Они, инопланетяне – нас людей создали и следят за нами, как за неразумными детьми.

Инопланетяне опередили нас в познаниях больше чем на тысячу лет. Ну чем они могут с нами поделиться, если мы даже не можем сообразить, как работают ихние летающие тарелки?

Но они тоже используют гравитационную волну, считает Виктор. Чем бы её создать? Он покопался в ржавеющих деталях в колхозном гараже, нашел кое-что. Попросил, ему по старой памяти дали. Понятно, что у инопланетян таких катушек как у нас нет, но попробовать было надо.

Собрал конструкцию с таким расчетом, что электромагнитные катушки снаружи, магнитные внутри. Поля вращаются: одно – в одну сторону, другое – в другую. Между ними получается гравитационная волна. Если её направить наружу, то в окружности вращающихся полей – пространство должно уплотняться, а время разрежаться. За окружностью наоборот – пространство разрежается, а уплотняется время. Начнётся движение сквозь время. А, излучая энергию из одной точки, полетишь как на летающей тарелке. Всё просто.

Привез на мотороллере машину времени на дачу. Установил в сарае:

– Ну, думаю с Богом! Получиться, не получиться – не важно, главное – опробовать основной принцип: как одна обмотка будет работать внутри, другая снаружи. Что из этого выйдет, не будет ли чего-то непредвиденного. Настроил машину на движение в будущее. Воткнул вилку в розетку.

Заработало. Всё нормально, короткого замыкания не случилось, уже хорошо. Тридцать секунд – всё нормально. Пять минут – работает. Хотя эффекта никакого. Виктор стал менять настройки, выставил на движение в будущее, потом просто на антигравитацию…

Но тут в утренней тишине, где-то далеко раздался треск и свет в сарае погас. Ну, елки зеленые, трансформатор вырубился. Неужели из-за него? Не может быть! У него же напряжение стандартное 220 вольт и 50 герц.

А ведь нужны и большее напряжение, и большие частоты, и большая сила тока. Какие – это пока загадка. Необходимо экспериментировать, варьировать, пробовать, решил Виктор. На даче это не возможно сделать.

Где взять? В гараже, больше негде. Договорился с ребятами электриками по мобильнику, погрузил машину времени в кузов мотороллера, повез туда. Но тут неожиданно стало портиться погода. Поднялся ветер, пыль заклубилась на дороге, она слепила глаза. Кое-как доехал до места. Все потемнело. Вдалеке раздались раскаты грома.

Ну, ничего, Виктор подсоединил машину времени к сети 380 вольт. Решил сразу настроить на режим летающей тарелки. В ангаре никого кроме него не было, все разбежались, только двери хлопали от сквозняка. Где-то совсем рядом шарахнул раскат грома. Изобретатель врубил ток. Ему показалось, что машина времени чуть приподнялась над землей. Но может быть, это ветер и игра света из-за близких всполохов молнии?

А потом – опять вырубилось электричество… Как же у нас электросети работают плохо в сельской местности! Но Виктор уже понял, что для опыта необходима гораздо большая мощность. Нужно, наверное, подключаться к высоковольтной линии.

Это не просто. В 90-е годы был случай – в те времена смышлёные мужики промышляли цветным металлом, снимая чужие провода – и вот однажды энергетики обнаружили обгорелый топор и дымящиеся сапоги на месте обрыва. Но злоумышленника или хотя бы тела – не было. Его так и не обнаружили, ни в радиусе десяти, ни в радиусе ста метров. Толи сильный удар током буквально испепелил человека, толи отбросил очень далеко.

Но Виктор же сам электрик, правила техники безопасности знает. Причем на собственном опыте. Однажды когда он в «кошках» на ногах работал на столбе, его так шарахнуло, что на руках кожа сгорела до мяса.

Но как бы то ни было все что нужно для опыта есть: длинные провода с крюками на конце. Есть место, где можно прицепить их к высоковольтным проводам. Погрузить машину времени в «Муравей», и все, делов то!

Но тут у Виктора случилась неприятность. Что-то в глазах как-то потемнело. Слабость какая-то во всем теле приключилась. К счастью рядом были родственники, доставили его в больницу. Оказывается, случился у него инфаркт. Свояк прикрикнул громким голосом на людей в белых палатах, те по команде выполнили необходимые процедуры. Полежал Виктор пару недель в больнице, потом выписался домой и пошёл на поправку.

Пока лежал все думал над своей жизнью и над конструкцией машины времени тоже. На той штуке, что он соорудил, наверное, никуда не переместишься. Нужно капитально делать. Размером с адронный коллайдер. Вот он – может работать в режиме машины времени. Там же создается мини «чёрная дыра», как те, что в далеком космосе находятся и ничего не излучают. «Чёрная дыра» – это и есть аналог машины времени. Как только она начнёт излучать энергию, можно перемещаться во времени:

– А с моей машиной времени, даже если отвезти в электротехническую лабораторию и подсоединить к сети большой мощности, результат может оказаться нулевой.

Но это ничего, ведь даже если все получиться и мы отправимся в прошлое или будущее, в ту точку, в которой находимся сейчас, то окажемся – в пустоте! В космическом вакууме – ведь всё движется по своим орбитам: Земля вокруг Солнца, оно – вокруг центра Галактики. Для того чтобы путешествовать вместе с нашей планетой – нужно двигаться гораздо быстрее скорости света. Специальный аппарат нужен…

В будущее ведёт очень много, много премного путей. Всё зависит от слова, движения, мысли. Всё меняется. Это в прошлое мы попадаем по одному пути, который уже был. А в будущее ты можешь столько ветвей создать! Но пойдёшь – только по одному. А вероятностных путей – полно.

Можешь предугадать наиболее вероятное развитие событий. В будущем планета наша ещё не отобразила себя в пространстве. От наших фантазий это отличается тем, что, мечтая, мы можем представить себя где угодно. Путешествуя в машине времени, мы будем оставаться в пределах нашей Вселенной.

Но даже там, в вероятностном будущем – нас никто не заметить. А, отправившись в прошлое, там ничего не изменишь. Невозможен «парадокс деда», когда внук попадёт в прошлое и убьет своего деда, думает теперь Виктор. Попав в прошлое, мы будем только так – как фильм смотреть. Но ничего не сможем сделать…

Вот оно как! Жаль… А то автор этих строк уже представил себе картину, как Виктор отправляется в машине времени в тот злополучный мартовский день – к моменту смерти сына. Это случилось не так уж далеко от дома.

По дамбе, перегородившей речку, часто проезжают машины. Наверняка кто-то видел, как мальчик тонет, но – не бросился спасать. Если бы Виктор, перенесшись назад, подошел к сыну и предостерёг его, направил домой, всё могло бы быть иначе.

Можно вообразить себе как Виктор, немного постаревший и изменившийся, подходит к мальчику, идущему к воде, а тот, увидев его, спрашивает:

– Пап, а ты что тут делаешь? Ты же вроде на работу пошёл? – имея в виду отца из прошлого. А отец из будущего ему бы ответил:

– Иди-ка ты домой сынок, тебя мамка зовёт.

Мальчишка побежал бы домой, а отец из будущего осмотрел лодку. Ведь она вроде была в полном порядке. Отчего же вдруг прохудилась?

Собрана из подручных деталей, оставшихся с советских времён, действующая модель машины времени. Но 1000 вольт по-прежнему взять негде. Так и стоит изобретение рядом с сушильным шкафом. Ждёт. Что будет потом, изменится ли «пространственно-временной континуум», как говаривал док Браун из фильма «Назад в будущее» или всё будет как в фильме про Гарри Поттера – пока что об этом можно только догадываться.

Но и в нашем времени, в текущем моменте, много чего интересного. Тайн ещё очень много неразгаданных, изобретателя манят верховья Вилюя, где находится нечто, напоминающее летающую тарелку инопланетян, озеро Лабынкыр с чудовищным монстром, а то ещё в Приморье, был замечен какой-то летающий человек. И хочется ему поехать одному и надолго, чтобы неторопливо наблюдать, не уподобляясь некоторым нынешним экспедициям, которые ездят на пару дней и потом отчитываются, что ничего загадочного не обнаружили.

 

Надежда

Церковь в деревне есть. А значит по всем правилам – это село, а не деревня. Но в моем представлении она осталась «деревней». Как ни странно, официально – это тоже деревня. Данный населенный пункт правильнее, наверное, назвать «сельцом»? Но это уже слишком! Ведь даже «село» – для горожанина звучит нынче уничижительно, как и «деревня». Но село все-таки должно быть в моем представлении побольше: с несколькими улицами и, как минимум, одним перекрестком. И церковью естественно.

Она в деревне была: деревянная, наверное, брусовая? Но мне она показалась – какой-то дощатой, словно это вообще сарай. Но тут меня может подвести память, я внутри этого скромного сельского Храма никогда не был, даже проходил-то мимо всего один раз. Было это больше тридцати лет тому назад. Внимательно церковь я не рассматривал. Помню только, что она располагалась в дальнем конце улицы. Дальнем – если идти от хаты Василия и Ханы Прото.

Василий Леонтьевич и Анна Васильевна – белорусы. Он – худой, как трость, с вечной самокруткой в рыжих усах, с трехдневной щетиной. Она – кругленькая, серьезная. Разбитые башмаки на босу ногу, нарядной я ее не помню, но хозяйство – большое и исправное.

И деревня эта – белорусская, расположена в Каменецком районе Брестской области республики Беларусь. Будучи по российским масштабам селом, в Белоруссии она так и осталась деревней. Видно, церковью, храмом Божьим в Белоруссии никого не удивишь? Не совсем так. Удивительного тут много, получилось бы только рассказать…

Баба Ханна имела к церкви непосредственное отношение, как попова дочка. Однако ее родитель, батюшка отец Василий Митскевич служил в другом селе, и в другой церкви, хотя тут же неподалеку. Было это еще до Великой, Отвратительной, Страшной революции, и даже до Первой мировой войны. Когда германец наступал, отец Василий с семьей и церковным имуществом отправился в эвакуацию. Бежали они аж до самой Волги. Потом – обратно, с храмовым золотом в телеге.

Его, отца Василия, я не видел никогда, даже на фотографиях, которых, вероятно, и не было вовсе. Но он представляется мне этаким «черным монахом» из повести Чехова. Хотя монахом он, естественно, не был.

Уберегши иконы и кресты, подсвечники и кадила во время империалистической от «империалистов», от восставшего пролетариата, и всех остальных, во время революции батюшка все это уберечь не смог. Прятал где-то, закапывал… Под дулом винтовок не выдал, но потом сокровища у него выманили, взяли хитростью, якобы «на сохранение». Но обратно – ничего не вернули. От расстройства отец Василий тронулся умом, хотя говорят, что надежда – источник тревоги, свобода от нее – источник покоя.

Дочка его Ханна, которая была завидной, богатой невестой, после того как батюшка помешался, вышла замуж за бедного сироту Васю Прото. У них стали рождаться дети, граждане Польской республики, поскольку вся западная часть Белоруссии принадлежала во временном промежутке между большими войнами Польше: Миша, Нина, Надя, Маша, Ваня, еще не знавшие ни скорби, ни терпения, ни опытности, но знающие веру и любовь.

Они ходили в польские детсады, школы, кои были в каждой деревне, даже в этой, стоящей на самой опушке Беловежской пущи. Когда согласно пакту Риббентропа-Молотова Польшу поделили на две части, через деревню на восток – потянулись польские войска. Солдаты были веселы, как и вскоре пришедшие немцы, – промелькнувшие в промежутке энкаведэшники не запомнились, – играли с детьми. Маленькую Машу так затормошили, что она потом заболела, долго плакала.

Война и завоевания, с одной стороны, и усиливающийся деспотизм – с другой, помогают друг другу. У народа, состоящего из рабов, можно брать и брать средства и солдат, чтобы с их помощью покорять других. Война дает одновременно и предлог для новых поборов и другой не менее благовидный предлог для того, чтобы постоянно содержать многочисленные армии, чтобы держать народ в страхе.

Начиная с 22 июня 1941 года, на юге неделю грохотало, ночью полыхало зарево. Это немцы пытались взять Брестскую крепость. Началась немецкая оккупация.

Войну редко ведут по заранее определенному плану, чаще она сама выбирает пути и средства. Незначительные вроде бы обстоятельства привели вдруг к большим переменам.

27 сентября 1942 года в пущу спустились советские парашютисты. Об этом узнали немцы и начали лес прочесывать. В перестрелке погибли два немецких солдата, а диверсанты ушли.

Обозленные фашисты решили взять в заложники всю деревню, за одного немецкого солдата расстрелять 20 мирных жителей. Точнее сказать, не решили, а так полагалось по суровому нацистскому закону. Это делали везде: и во Франции, и в Греции. В ночь на 28 сентября солдаты окружили деревню и никого не выпускали. Оккупанты скомандовали: в течение двух часов всем жителям собраться с повозками и вещами в конце деревни. Выбрали 16 человек для копки глубокого рва длиной 20 метров. Отобрали для угона в Германию молодежь старше 16 лет. Оставшихся жителей деревни построили в колонну и погнали к яме.

Каратели выстроили людей на краю, а вокруг поставили пулеметы. Люди с плачем и молитвами попадали на колени…

В это время над деревней появился немецкий самолет, который, сделав круг, вскоре сел неподалеку. Руководители расправы побежали к нему. Из самолета вышел офицер. Он сказал, что должен срочно лететь и если через два часа не вернется, следует всех заложников расстрелять.

Через два часа самолет вернулся. Из него вылез тот же офицер. Людям сказали, что, благодаря прилетевшему, все будут освобождены. Яму приказали не засыпать в течение года. Если за это время что-нибудь случится, все будут расстреляны.

Недели через две в деревню приехал тот «небесный» офицер и привез… икону Божией Матери с Младенцем на руках, вырезанную из дерева. Церкви в Рожковке в то время не было. Офицер сказал: «Когда я летел в самолете над вашей местностью, явилась Дева и показала рукой вниз. Храните эту икону – это ваша Спасительница!» Так ли это было или просто на солдат оказывают большое влияние нравы тех стран, где они долго стоят?

С тех пор деревня в этот день – 28 сентября – каждый год празднует. В церкви, которая теперь отремонтирована, покрашена, проходит служба. Такова легенда. Почему легенда обычно заслуживает большего уважения, чем история? Легенду творит вся деревня – рассказ пишет одинокий чудак. Я то есть.

Постепенно каждому воздалось по заслугам. Посмеялись над недомыслием тех, которые, располагая властью, рассчитывали, что можно отнять память даже у будущих поколений.

Белорусы явили поистине великий пример терпения. Если бы старшее поколение видело, что представляет собой ничем не ограниченная свобода! Такое же порабощение. Когда стоит гвалт, у нас нет возможности общаться, высказывать свои мысли и слушать других. Вместе с голосом мы бы утратили также саму память, если бы забывать было бы столько же в нашей власти, как молчать. Однако память все-таки слабеет, если ее не упражняешь.

Эту историю рассказывала мне Надежда Васильевна, ее свидетельница. В те времена худенькая, робкая, послушная, она была папина дочка. Участницей всего этого не была, потому что в это время работала нянькой в соседнем селе у сельского старосты, «солтоса». Но тридцать лет назад ни о каком поклонении местной Деве Богородице речи быть, естественно, не могло.

Дети бабы Ханны и деда Василия уехали из деревни. Самый старший, Михаил поселился в райцентре Каменце, где много лет проработал мастером по изготовлению тарных ящиков. Тут, на окраине поселка, который сам – сплошная окраина, возвышается Белая Вежа, старинная сторожевая башня. Вряд ли найдется такой человек, на которого не произвела бы впечатления сия древность.

Кто ее построил, я не знаю, она похожа одновременно на крепостную башню древнего (толи невидимого как град Китеж, толи так и не построенного) града, и на сухопутный маяк. Последнее ближе к истине, так как башня стоит на самой границе Православия и Католичества. Если Христианство есть подражание Божескому Естеству, то понятно, почему есть две Церкви, ведь есть же у «естеств» две руки и две ноги.

Но автор этих строк христианин. Приверженец религии всецело духовной, занятой исключительно делами небесными. Отечество наше не от мира сего. А посему я исполняю свой долг, с глубоким безразличием к успеху или неудаче моих стараний. Лишь бы мне не за что было себя упрекать, а там – для меня не важно, хорошо или дурно отнесутся к этому здесь, на земле…

Нина – лет тридцать проработала уборщицей в привокзальной милиции в Бресте. Жила в общежитии. Только в конце семидесятых ей построили квартиру, флигель в старом доме, сохранившемся еще с войны. Ездить к Нине Васильевне в гости стало очень удобно: приехал на поезде и через три минуты ты уже у нее дома на улице Брест-Центральная. Миша с Ниной старшие в этом семействе, более суровые, даже хмурые по виду. Но самом деле все семейство – люди совершенно добродушные, беззлобные и покладистые.

Маша стала учительницей, вышла замуж за здоровенного шофера– дальнобойщика, поселилась где-то неподалеку, кажется, в Ивацевичах. Педагог в ней совсем не чувствовался, а все из-за того, что жила «как за каменной стеной».

В годы «военного лихолетья» Ханна родила еще мальчика. Назвали Петей. Он оказался в семье самым башковитым, выучился, стал инженером, распределился в Ново-Полоцк на химкомбинат. Как и полагается умным людям, он женился дважды. Первая жена ему попалась красавица, но со вздорным, самолюбивым характером. Это бы Петя еще выдержал, но она к тому же оказалась бездетной. Пришлось разводиться и жениться на некрасивой, но плодовитой.

Сперва надежды родителей возлагались на предпоследнего, Ивана, он служил в серьезных ракетных войсках. Вот он, единственный из всех, вовсе не женился. Остался бобылем, как говорят у нас в России. Одиночество его объясняли так: «в армии облучился». Кроме облучения, он там еще вступил в партию, закончил лесотехнический техникум и долгое время работал в Беловежской пуще лесником, но как-то раз важные люди устроили там охоту на зубра, другие не менее важные решили их за это прищучить. Но потом они между собой договорились, а пострадал Иван. Он лишился партбилета и должности лесника, фуражки с кокардой и формы с петлицами.

Тут судьба Ивана напомнила жизненный путь его отца Василия Леонтьевича. Его в 1944 забрали с освобожденной территории в Красную Армию. Он служил связистом, тянул кабель от одного офицера к другому. Частенько это приходилось делать ползком под носом немцев. Он слышал их голоса. Вернулся домой с наградами.

Его, как проверенного фронтовика, к тому же, правильного, трудового происхождения (из бедняков), назначили после войны заведующим сельмагом. Долго ли, коротко ли он там проработал, врать не стану, сейчас не вспомнить, случилось это лет за десять до моего рождения, никак не меньше. Но в ту пору случились в СССР выборы. Событие не то, что нынешние. Их для многих советских граждан отродясь не бывало. Тех, кто помнил последние выборы – тяжелой жизнью повыбивало.

Для того чтобы выборы прошли на высоком политическом уровне приехавшая комиссия велела Василию выставить ящик конфет. Он подчинился. Потом, когда выборы благополучно прошли, выбрали кого надо из нерушимого блока коммунистов с беспартийными, приехала другая комиссия и обнаружила у завмага растрату. Никакие отговорки не помогли. Василия Леонтьевича осудили и приговорили к четырем годам тюрьмы. Намучился там безобидный крестьянин и красноармеец нижайшего чину ужасно. Но выдюжил, вытерпел, вернулся к жене, с которою они затем дожили до самой перестройки.

Все это время их средняя дочка Надя жила в России. Уехав из родной деревни, она сначала работала на стройке в Бресте. Однажды в майский день, разгоряченная она умылась холодной талой водой. Простудилась, у нее начался жар. В бреду она увидела какого-то высокого красивого мужчину в черном. Она почему-то сразу поняла, что это Смерть. У них состоялся короткий разговор, всего из двух фраз.

«Я же еще такая молодая», – сказала она ему.

«Ну, хорошо, поживи еще», – ответил он.

Наде дали какую-то таблетку, и на другой день она уже была здорова, чтобы потом, завербовавшись «на север», ехать вслед за братьями, строить железную дорогу Котлас-Воркута. Дорогу эту строили вначале зэки, но их в конце пятидесятых стало не хватать.

На севере Надя познакомилась с парнем с волжских берегов, в отличие от нее, комсомольцем. Она пожалела его, он был такой застенчивый, писал стихи: «Ты, конечно, девушка из Бреста, я чуваш с чувашскою душой». Не долго она томила свое сердце, и новое древо жизни стало символом ее исполнившегося желания.

Они поженились. Самый умный мужчина становится глупцом, когда влюбляется, а самая глупая девушка, полюбив, становится умной. Надя не была глупой до того и помудрела еще.

Муж оказался большим любителем выпить, и делался от стакана совершенно дурной. Но он взял ее руку, как «посох любви», ему не страшно стало отчаяние. Однако к физической работе он, как поэт, был мало приспособлен. Надя помогала ему выполнять норму по завинчиванию гаек. Ей было стыдно за мужа.

Они решили ехать жить на Волгу. Примерно в те самые края, куда ездил, спасаясь от германцев, дедушка отец Василий. Родившегося там ребенка назвали по-чувашски Сетнером, но он был болезненный и скоро умер. Зато родившиеся потом еще двое мальчишек, которых уже называли обычными именами, одного Георгием, другого Женей – благополучно выросли.

Баба Ханна регулярно слала почтой ей посылочки. Яйца, завернутые в газету и переложенные соломой, яблоки со своего сада. Иной раз соленого сала. Каждый год Надя ездила с семьей в отпуск в Белоруссию. Однажды возила туда свекровь, потом внука. Она все хотела вернуться на родину, может быть, даже, бросив мужа, который все также пил и дурил в подпитии. Но сделать это так и не получилось.

Так и осталась она жить в Чувашии. Ее старший сын, Юра, оказался художник. Однажды он нарисовал гуашью на дощечке от бабушкиного посылочного ящика икону Казанской Божьей Матери. Надя отвезла ее в деревню, поставила в церкви. Она имела на это право, поскольку никогда никому не причинила намеренного зла, стремясь только облегчать жизнь.

Кто был тот немецкий офицер, пролетавший, как ангел, над маленькой белорусской деревней? Как его звали, выжил ли он в той войне или раньше срока покинул этот мир? Узнавать все это то ли некогда, то ли некому, то ли нет охоты. Ведь таких деревень на просторах бывшей империи примерно столько, сколько видимых звезд на ночном небе.

Люди, которые, быть может, прочтут эти строки, будут знать многое, неизвестное мне, и многое – останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас теперешних. Но мир много потеряет, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного.

 

Мужское начало

Мы были знакомы тридцать четыре года. Самое ранее знакомство – забылось. Помню в основном – поездки. Вот одна из ранних: мы в Белоруссии, пошли купаться на речку. Она мелкая, даже для меня, а росту тогда во мне было – около метра. Но купанье для нас практически острая необходимость, ведь бани в деревне не было. Как обходились местные жители – я не знаю, но нам, приезжим, привыкшим мыться в бане хотя бы раз в две недели, не реже – неприятно. В поисках речки мы чуть не пересекли границу с Польшей, вышедший из кустов пограничник с автоматом вежливо помешал это сделать.

Сколько я себя помню, мы ходили летом купаться на Волгу. Мы с ним – волжане. Для меня купание заключалось в плескании, а потом, по мере взросления, нырянии у самого берега. Он купался таким образом: медленно раздевался до семейных трусов, не спеша, заходил в воду. Остывал, стоя по пояс. Потом резко отталкивался от дна, и плыл, заплывая метров, наверное, на двадцать. Поплавав там, возвращался. Причем, иногда, возвращался, плывя к берегу, не кролем, а как-то боком. Становился на ноги, и стоял так по пояс в воде некоторое время, посматривая по сторонам. Выходил и больше уже не купался.

Затем следовал обязательный ритуал выжимания трусов. У нас мальчишек для этого нужно было скрыться куда-то, что на нашем холмистом, обрывистом берегу – труда не составляло, как впрочем и на противоположном пологом, поросшим лесом и кустами. Дрожащими руками мы опускали до колен мокрые трусы – потому, что заголяться совсем – было позорно, и прямо на себе перекручивали их так чтобы выжать воду, остатки влаги досыхали на ветру и солнце. Взрослые мужики пофигисты вообще никуда не прятались, быстренько выжимали тонкий ситец и натягивали на себя.

Кроме купания в реке летом, дома, в своем небольшом городке мы ходили в городскую баню два раза в месяц. Именно в «баню», а не в «бани» по-столичному. По-чувашски «Городская баня» значит «Хула мунчи». Ходить туда, томиться в очереди – было ужасно неприятно. Потом надо еще искать и занимать свободный шкафчик. Раздеваться догола. Банные принадлежности: мыло, мочалка – завернуты в газету. Как и чистые трусы, майка и носки.

Лет до четырех меня мыла мама в женском отделении, зеркально-противоположном мужскому. Я ничего не помню, кроме того, что сидел в жестяном тазу и играл с крышкой мыльницы. Мыло попадало в глаза. В последний раз я мылся с мамой лет в пять. Я баню не любил, стремился уклониться от помывки всеми силами. Однажды это привело к тому, что я вынужден был снова пойти с мамой, потому, что папка – уже помылся. Мне было ужасно неудобно, я не хотел снимать трусы. Но потом конечно пришлось. Помню мерзких сутулых старух с большими, с висящими до живота грудями и космами на голове, и милую девочку, с которой мы играли, стоя у скамеек и пуская крышки от мыльниц как кораблики в тазиках. Я уже знал тогда, что в таз с ногами не влезу, они стали чересчур длинными для этого.

В мужском отделении с папой мыться было чуть комфортнее. Он здоровался со знакомыми, они беседовали с равными по положению и размеру животов. Отец был служащим, белотелым, не таким жилистым, как рабочие. Работяги-то были разговорчивые, хвастливые, смелые. Словно чувствовали себя тогда еще хозяевами жизни. Служащие вели себя куда скромнее.

Мы заходили ненадолго в парилку, где ничего не было видно в пару. Там кто-то нахлестывал себя веником. Отец – не очень любил париться. Вообще он не показывал особого удовольствия от процесса помывки, это было для него – чисто утилитарное событие. Приятно ему было: о чем-то поразмышлять в одиночестве, покурить на огороде, вскапывая картошку. Выпить холодного компоту или рассолу с похмелья. Он в таких случаях приговаривал: «Здоровость дает».

Мама часто уезжала летом куда-нибудь в дом отдыха или санаторий. Мой маленький братик ходил в круглосуточные ясли. Мы оставались с отцом одни, и иногда ему нужно было куда-то ехать в командировку. Поездки не дальние, как я сейчас понимаю. Но тогда транспорт ходил в наших местах хуже. Приходилось ездить с ночевкой. Мы останавливались в гостинице. Помню, однажды отец оставил меня на попечении горничной, пожилой чувашки и мы с нею развлекались тем, что кормили ее старого кота. Она нажевывала ему котлету с черным хлебом и этим кормила. Поясняла так: кот старый и чистое мясо – есть уже не может, зубов у него нету.

Потом отец брал интервью у главврача одной из городских больниц. Я в это время крутился радом и мешал. Чтобы меня занять, мне сделали из бумаги «дулку», что-то вроде маленьких кузнечных мехов. Я подошел к интервьюируемому врачу и подул этой дулкой ему в ухо. «Что ты делаешь! Не надо так!» – строго сказал мне отец. И виновато рассмеялся.

Кажется, в той поездке я заболел. У меня поднялась температура, и отец решил вернуться в наш городок и положить меня в больницу. Но мне страшно не хотелось в этой больнице оставаться одному. Я вырвался и побежал по освещенной вечернем солнцем дороге. Он бежал за мной. В моем воспоминании осталось, что мне удалось избежать больницы, хотя на самом деле, наверное, нет.

Отец был журналист. Когда он работал на областном радио, приносил домой огромный чехословацкий магнитофон «Репортер», с шестью толстыми как бочонки батареями. Его ставили повыше, чтобы я не достал. Но полочки шкафа давно уже были для меня как лесенка.

Как-то раз я взобрался по этим полочкам на шкаф и стал с магнитофоном играть. Я довольно долго нажимал на кнопки. Было чувство, что в этом магнитофоне – большой смысл, мне хотелось научиться этому смыслу. Я нажимал и нажимал кнопки, бабины с лентой вертелись то в одну, то в другую сторону. Потом там что-то щелкнуло и бабины перестали вертеться. Я перепугался. Это была катастрофа: магнитофон сломан. Я ждал неминуемого наказания, причем заслуженного. Но я, кажется, ничего никому не сказал, хотя скрывать проказы – это на меня не похоже.

Однажды отца долго не было дома, пятнадцать суток. Потом он вернулся покрытый длинной щетиной. Был веселый, как и мама. В шутку колол нас этой щетиной, а потом ее сбрил.

Этапы моего взросления связаны с переездами на разные квартиры. Сначала жили на улице Красноармейской в деревянном доме, во двор которого приезжали ассенизаторы. Смотреть как они чистят туалет и выгребную яму было очень интересно. Однажды они вытащили оттуда два собачьих трупа. Потом мы бежали за громыхающей по ухабом телегой и кричали: «Говночист, говночист!»

В этом доме умер мой старший братик Сашенька, а официально Сетнер. Зачатый на строительстве дороги Котлас-Воркута он был болезненным и долго не прожил. После похорон отцу приснился кошмар. Оказывается, в доме осталась ткань после обивки гробика. Родители сходили на кладбище и прикопали ее.

На какое-то время отца переводили работать в Цивильск (там родился мой младший брат). Затем мы отчего-то вернулись. Жили в деревянном доме на улице Пролетарской. Летом мы ходили на огород, отгороженный участок почти на самом берегу Волги, неподалеку от устья небольшой речки. Помню, мой маленький брат крутился возле родителей сажавших картошку, а потом я его вдруг увидел у речки. Он был по пояс в вязкой глине. «Женька тонет!» – закричал, кажется, я. Отец побежал и кое-как вытянул его, сам перемазавшись. Братишка просто хотел поиграть с водой, но до нее было не добраться.

Мы переехали на улицу Ломоносова. В нашем маленьком городке было довольно мало пролетариата, они работали на заводе Проммеханизация, которую по старинке называли «судоверфь» и в сельхозтехнике. А Михайло Ломоносов вообще к нашему городку ни малейшего отношения не имел. И пролетариат и Ломоносов были просто символами созидания, как я теперь понимаю.

На улице Ломоносова, или «на Коновалове», как называли этот район местные, мы поселились в однокомнатной квартирке. Здесь я осознал, что мой папка – человек пьющий. Мама работала в две смена и во вторую возвращалась поздно. Отец всегда ее дожидался, а пока она не пришла – играл со мной. Мы рисовали, играли в одни и те же игры. Например, в такую, он надевал длинное пальто, ставил меня на свои ноги, пряча под пальто, и мы ходили по квартире, и я должен был отгадать, где мы находимся.

Потом приходила мама, и они до полуночи беседовали. Причем иногда отец на что-нибудь серился и начинал скандалить. Когда я стал постарше, эти его пьяные вечера сделались небезопасны. Мать уходила на улицу, к соседям, пару раз и мы тоже уходили в ночь.

Наконец нам дали другую, двухкомнатную квартиру. На новоселье приехали родственники, дедушка Михаил, оказавшийся ниже меня ростом. Он здорово набрался, и мне поручили вести его спать. Он что-то говорил, я не понял сначала что, потом сообразил. Он приговаривал: «Эб хозя», я не понимал, что это потом догадался: «Я хозяин!»

Он жил в деревне Карабаши в маленьком доме с одним окошком. Мы туда иногда заезжали к нему, а так же к младшему брату отца Вячеславу, или дяде Вече. Он был похож на отца, только красивее его. Правильно говорил, был очень добродушным, но в подпитии становился страшным и начинал что-то нечленораздельное мычать.

Дед бросил бабушку, и, мама рассказывала, что отец это долго не мог ему забыть. Выпив самогонки по молодости, частенько ходил с ним драться. Но потом простил. Бабушка моя жила у дочери тети Вали. Они жили на другом, левом берегу Волги в деревне под названием Чувашотары. Судя по названию, это некогда были чувашские пастбища, а потом и люди тута переселились, чтобы жить вместе со скотом.

Однажды моя двоюродная сестра Галя, дочь тети Вали рассказала мне историю происшедшую в Карабашах. В 1973 году в одной из изб произошло событие, сильно всколыхнувшее всю округу. В подвале одного из домов поселилось Нечто. Его никто не видел, но многие испытали на себе магнетическое влияние «домового» или «лешего», как его здесь называют, Шурале.

Когда существо поняло, что попало в центр внимания и его не оставят в покое, оно исчезло. Восьми – десятилетние мальчишки обследовал тот подвал с фонариком – уже после того как там побывали милиционеры с комитетчиками – и увидели крупные следы когтистых лап, загребавших землю – этой землей Оно отгоняло от себя назойливых людей.

Мы частенько ездили в эту деревню, как и в Чувашотары: в гости, на всевозможные свадьбы и просто праздники. Как-то раз мы приехали в Карабаши на нескольких лодках, и все пошли в деревню, а детей предполагалось оставить на берегу у лодок. Отец не пошел в родную деревню пить самогон, а предпочел остаться на берегу с детьми. Это было в высшей степени странно. Но потом, оказалось, что мой бестолковый четырехлетний братик, опять играл на лодке, ловил водомерок и свалился в воду. Если бы рядом не было отца, он неминуемо бы утоп…

Я подрос и когда отец был в подпитии, пытался с ним конфликтовать. Успокоить его было практически невозможно. После стакана двух из него высвобождалась сдерживаемая в нормальном состоянии дурная энергия. Он успокаивался, только окончательно протрезвев. Он был местный нацкадр, партийный и долгое время это как-то сходило с рук. Дело видимо ограничивалось выговорами с занесением и без. К тому же мама рассказывала потом, что какое-то время он подрабатывала сексотом. Осведомителем КГБ. Никто из-за его сексотства не пострадал, он писал свои докладные, как статьи: обо всем и ни о чем. Так что в скором времени от его услуг отказались, и мама перестала получать премии в размере зарплаты.

Когда его уволили из редакции, он устроился кое-как в местный краеведческий музей. Тогда видимо как раз была компания организации краеведческих музеев. У него было соответствующее историко-филологическое образование. Его взяли старшим научным сотрудником. Мы с моими новыми друзьями их Мариинско-Посадского лесотехнического техникума, по-чувашски «Сентеррваринчи варман техникан техникуме» помогали переносить экспонаты из здания ДК в новое помещение – через дорогу.

В музее ему было не комфортно. Через некоторое время он постарался опять вернуться в редакцию районной газеты. У него получилось. А в музей он пристроил работать меня. Я там проработал два года и меня призвали в армию. Служба мною рассматривалась как мостик для поступления в ВУЗ. Учился то я плоховато. Но там все пошло не так как хотелось. Я попал в стройбат и решил сходить в самоволку. Все ходили, и я решил. Но мою самоволку быстро обнаружили.

Вояки действовали по схеме. Сразу же отправили телеграмму домой. Отец примчался в Москву, где я служил. Он так торопился, что даже не надел нормальные ботинки, поехал в тех, в которых работал на огороде. К счастью в тот раз все обошлось. Я отсидел пять суток на гаубтвахте, отслужил свои два года, поступил через два года сначала на рабфак МГУ потом в сам университет. Стал учиться.

Пока учился, я все время работал художником. Зарабатывал 90 рублей в месяц. К тому же на каникулах я оформлял наглядной агитацией учреждения. В этом мне помогал отец. Он находил заказчиков. Один раз мы делали наглядную агитацию на ферме и два раза на хмельпункте.

После МГУ я распределился работать в подмосковную районку, и стал работать так же, как отец в районной газете. Сначала я ездил на работу из общежития, жена доучивалась. Потом мы переехали в рабочее общежитие. Тесть с тещей купили нам мебель: мебельный шкаф, две кровати, две тумбочки прихожую и пуфик. Все это отправили с оказией на машине с прицепом, везущим кирпичи. Он переночевал у меня и поехал назад.

Началась рутинная жизнь в рабочем общежитии. На лето мы всегда ехали к родителям, мои и тесть с тещей жили рядом. Году в 92-м появились трудности с оплатой общежития. А потом меня и вовсе уволили с работы. Но в 1993 году я как обычно съездил на родину в отпуск. Мы с отцом решили подготовить статью. Он предложил мне тему: в одной чувашской деревне молодой мужчина строил на свои деньги сельскую школу. Мы поехали туда, долго искали этого человека. Помню, у меня сильно зудела спина, обожженная на солнце. Я ее полил холодной водой, и стало легче.

Заметка эта пролежала в «Комсомольской правде» почти целый год. И вот в следующем году 14 апреля она наконец вышла. Но в тот же день пришла телеграмма: «Приезжай срочно, отец умер». У меня не было денег съездить на похороны. Занял у Юры Гейко, который и деликатно сообщил мне о случившемся.

Я поехал на похороны. Увидел мать в черном платке. Привезли из больницы гроб с телом. Он простоял ночь в нашей квартире. Потом его повезли сначала в церковь, отпели. Потом на кладбище. Закопали.

Когда я вернулся в Москву к семье, оказалось, что нам дали квартиру. Я подумал: неужели нужно было для этого умереть отцу? Я думал об этом непрерывно года три-четыре. Потом это все забылось, отодвинулось на второй план другими событиями.

 

Четыре два в его пользу

Он был очень мрачен. Потому, что – часто бывал мрачен. Он вообще-то угрюмый тип – для окружающих. Для самого себя – просто печальный. Он хотел разобраться в себе. Главным образом понять: почему жена ушла к другому? К своему начальнику. Беззубому, но богатому. Как оказалось, она ему всё же – не верна. И это долго ожидавшееся (практически со дня женитьбы, если не раньше) событие – его сильно огорчило. Хотя уже целый год от неё воняло другим мужиком. А этот другой как-то на редкость вонюч.

– Окончательный разрыв, – вспоминал он, – «время ч» семейной жизни случилось в ее день рождения, ей стукнуло 34. Накануне от неё всё так же воняло дурной, плохо выделанной мужской кожей. Но – день рождения. Это обязывало. Я купил в магазинчике на Тверской, на первом этаже дома Сытина ангелочка. Маленькую раскрашенную фигурку девочки, собирающей в подол платьица звёздочки. А, приехав, домой обнаружил, что дарить подарок – некому. Не было ни её, ни детей, они уехали встречать день рождения к шефу.

Нужно было что-то предпринимать. Я сходил к соседу Валере, попросил его присмотреть за нашей собачкой, рыжей длинношерстой таксой. А сам – поехал в командировку. Мне хотелось куда-нибудь. Прочь от оскверненного жилища. Я был очень мрачен…

Н Курском вокзале его посадили в купейный вагон и вскоре к нему вошли двое попутчиков. Как ему показалось. Вскоре выяснилось, что попутчица будет только одна. Её провожал муж, по виду араб, который никуда не ехал. Пассажирка – уселась напротив. Он читал газету и пил пиво. Ей было лет тридцать. Она была небольшого роста, пышненькая, с узким тазом и большой грудью.

Вскоре она развернула бутерброды. Не нужно быть провидцем, чтобы понять, чем станет заниматься сосед по купе, он подумал: сейчас она достанет провизию, и она её достала. Заметив его взгляд, он совсем не был голодным, просто глаза скользили по замкнутому пространству купе, она предложила ему бутербродик. Он вежливо отказался и, в свою очередь, предложил ей чипсы. Она взяла пластиночку и, положив её в свой маленький рот, тихонько пожевала.

Кажется, вслед за этим он произнес дежурную игривую фразу, которую говорил множество раз:

– Акуна матата?

Конечно же, она не поняла, поскольку не знала суахили. Он этот язык тоже не знал, но фразу «как дела?» – освоил.

Они разговорились. За несколько часов беседы он узнал, что И., так звали попутчицу, едет отдыхать. Она замужем, двое детей. Её провожал муж, которого он совершенно не запомнил. Это был крупный черноволосый тип. Во второй части их непродолжительного купейного знакомства, которое прервалось через 12 часов, в тот момент, когда поезд довёз его до Белгорода, он узнал, что И. – не живет с мужем как с мужчиной – уже полгода. Соответственно он ей тоже поведал о самом наболевшем. О том, что бежит от жены в командировку, что у супруги сегодня день рожденья, но они проводят его вдали друг от друга. И совсем не оттого, что так принято в богемных кругах. От боли.

В поезде было довольно холодно. И вообще всё располагало к сближению. Незамысловатое предложение «потрогать замерзшие ладони». Простая идея пересесть на её сторону и со смехом помассировать – для того, чтобы согреться – и всю её полненькую фигурку. Он, кажется, стал проще, и люди, кажется, вот-вот во мне потянутся. Ладони у неё были – довольно большие. А когда она целовалась – широко открывала рот.

Это случилось на девятом часу пути. Поскольку никого больше в купе не подсаживали, а терять ему было совершенно, казалось нечего, всё самое дорогое в жизни – уже потерял, то он перешёл к активным действиям. Впрочем, что значит «активные действия» в его исполнении. Это попытки робкого кролика. Лапая её за все места, пытаясь проникнуть под тугой бюстгалтер, он предлагал ей – обменяться телефонами и встретиться вновь – в более приличной обстановке. Хотя обстановка была – довольно неплохая, в купе они одни. Если бы у неё не вырвалось ироническое: «Ты хочешь, чтобы я сама попросила!?», он бы не решился продолжать попытки.

– Никогда я не считал себя «донжуаном», – рассказал он. – Хотя интерес к противоположному полу возник у меня довольно рано, лет в пять, но нельзя сказать, что этот интерес – подвиг меня на какие-то практические действия. Я вообще-то мечтатель. Но просто нам обоим вне зависимости от гражданства и национальной принадлежности вдруг стало жарко. Я осилил таки застежки лифчика. Нельзя сказать, что впервые. Но это всегда – словно впервые и это мне даётся так нелегко. Её большие груди вывалились из жестких чаш. Я знал, что делать. Знал это уже сорок лет, потому, что первым делом, появляясь на свет, человек делает это. Вот и я – припал к её соскам, большим и тёплым…

Ему и самому становилось всё теплее. Он снял куртку, рубашку. Её ладонь залезла к нему под оставшуюся для приличия майку, и она захихикала. А, нужно вам сказать, что в том сезоне у него кроме «акуна мататы» был ещё один дежурный прикол, он, описывая свою внешность, уделял особое внимание широкой груди, густо поросшей седыми волосами. Так вот, нащупав его кожу под майкой, И. не обнаружила там обилия волос, седых или русых. И поняла, что её разыграли.

Они похихикали вместе, а затем он стал шарить по ней, добираясь до заветного, очень приятного местечка у неё между маленьких пухленьких ножек. Но как он ни старался, никак не мог добраться до знакомого мягкого, теплого и влажного места. Ладонь с шелудивыми пальцами – натыкалась на прокладку. Прокладка на каждый день. Она в телевизионной рекламе, она же и здесь!

– Ничего не получается? Правильно, она же на липучках, – прошептала И. Это было сказано в отместку за необнаруженный «торс, густо заросший седыми волосами».

– Подожди, я тебе помогу, – сказала она и ловко избавилась от прокладки, предоставляя дальнейшее мне.

Дальше уже ничего не оставалось, как соединиться. Он был готов. Судя по всему, и она тоже. А вдруг к ним всё-таки подсадят попутчиков? Он опустил со щелчком специально для этих целей предусмотренную щеколду в левом верхнем углу двери, и дверь, с этой выпирающей щеколдой, стала чем-то походить на него. Ну, всё, теперь им ничего не мешало. Как бы невзначай появилась из портфеля коробочка презервативов. «Штучки» – так их обычно называют женщины. Но сначала он вошёл в неё – безо всяких штучек.

– Я был так благодарен моей новой знакомой, – вспоминает Георгий, – с которой столь стремительно сблизился, что сначала поставил её голую между сиденьями и принялся вылизывать то местечко, которое было только что надежно защищено от всех посягательств прокладкой на каждый день. Оно было только самую малость, слегка покрыто мягкими волосиками. Потом я положил её на спину и вошёл в неё. Легко и желанно. В первый, и, наверное, в последний раз я делал это под стук колёс, в полной темноте – как она захотела, только отраженным из окна светом – поблескивали внизу подо мной её глаза…

Потом они оделись и стали мёрзнуть. А ещё через три часа поезд подкатил к вокзалу города Белгорода. Они обменялись телефонами и расстались. Но он был уверен, что они увидятся еще, поскольку расставаний – вообще не существует.

Так оно и случилось. Он позвонил ей в южную гостиницу. Потом месяц спустя она вернулась в Москву и сама ему позвонила. Они договорились встретиться в кафе.

Он едва узнал ее. Оказывается, ей было не тридцать только двадцать восемь лет. Она была его на четырнадцать лет моложе. Они стали встречаться. В первый раз это случилось в гостинице.

Выяснилось, что у нее украинский паспорт и ему пришлось оформлять номер на свой. Потом их остановил швейцар, пришлось дать сто рублей. Она была взволнована. Прятаться, как шпионке было ей очень непривычно. Но зато они, наконец, были одни и даже не в купе поезда. Сначала поднялись в номер, она долго приходила в себя, потом выяснилось, что ней было черное белье, а вообще – минимум одежды.

Но у них было очень мало времени. Он предложил ей успокоиться и прийти в себя уже под одеялом. Ведь именно под одеялом мы прячемся от всех жизненных невзгод. У нее были большие мягкие груди, все тот же узкий таз, и она все так же широко открывала рот. Она должна была поехать на свадьбу знакомых, прикатила к нему прямо из парикмахерской, потом от его прически не осталось и следа…

Но она не смогла добиться оргазмы. Он огорчился. Предложил попробовать еще разок, но ей уже нужно было срочно ехать.

– Один ноль, – сказала она ему на прощанье.

Они договорились встретиться в сауне. Это ей понравилось больше. Сауна тоже была сравнительно неподалеку от ее дома. Она выпила немного мартини, он ничего не пил, потому, что был за рулем. Сауна была довольно приличного вида, но в туалете уже лежали коробочки из-под презервативов. Вообще-то считается, что сауну и секс здравомыслящие люди – не соединяют. Но они только чуть-чуть погрелись и занялись любовью. Он шептал ей: «Я люблю тебя». Она ему отвечала: «Я тебя хочу».

Сауна в их отношениях повторилась. На этот раз это была более роскошное заведение, с джакузи. Но вот беда. Оказалось, что, хотя им было приятно общаться, разговаривать, обсуждать что-то, они не совсем подходили друг другу сексуально. Ей не нравились презервативы, и не нравилось быть снизу. Ей хотелось доминировать, и вот, когда она забралась на него сверху, в клокочущей гидро-массажной ванне, случилось то, что должно было случится. Она забеременела при счете 4—2.

Она это ему сказала во время телефонного разговора. «Я ни за что на свете не буду отговаривать тебя рожать», – сказал он. Однако рожать было невозможно, она ведь по-прежнему не жила с мужем. Сразу бы выяснилось, что она этому гордому арабу, изменяет. Она пошла на миниаборт.

Георгию казалось странным то, что он, никогда не изменявший жене, вдруг стал встречаться с замужней женщиной? Это было против его правил. Объяснение было только одно. Психическая связь с женой – была сильнее, чем он подозревал. Только тогда когда бывшая жена его «отпустила» он смог найти подругу.

Но он мучился оттого, что сам невольно попал в положения человека разрушающего чью-то семью. После второй сауны он с ужасом обнаружил, что у него на теле появились какие-то пятна! Не СПИД ли это? Он тут же полетел в кожвендиспансер, но оказалось, что это был нейродермит – нервное заболевание.

Потом их связь медленно сошла на нет. Он пару раз позвонил ей, она все время была занята. Потом по ее мобильному телефону ответил какой-то мужской голос. Он понял, что больше ей не нужен.

 

Царица и радуга

Тысяча вторая сказка Шахерезады, рассказанная после того как мудрая невольница наконец потеряла терпенье

На ее счастье самый большой любитель сказок уже уснул к тому времени, и сказка была рассказана впустую. Мне кажется, она была посвящена первому Шахерезадиному любовнику. Царь бы умер от ревности. Нет, что это я? цари не умирают от этого. Умирают те, кто неосторожно вызвал эту ревность. А цари умирают от ревности более могучих царей. Да и вообще ревновать – глупо, а сказителей и подавно…

В одной восточной стране жила-была прекрасная царица, кажется, ее звали Клеопатра, но дело не в имени. Для нас с тобой это будет просто Царица. Милее ее в то время не было на Земле женщин…

Но красота, так привлекавшая многих, ее саму нисколько не занимала. Иначе и быть не могло, ведь это была царица. Они немного отличаются от прочих, но и они – женщины. Может быть только в одном – желании любить.

Царица не замечала влюбленных в нее мужчин. Этих предметов до поры для нее как бы не существовало, как если бы их не было вовсе. Истории о возвышенных чувствах, рассказываемые возвышенным слогом для нее придворными поэтами – нисколько ее не занимали, потому что сочинялись для нее ее рабами. Они ничуть не воспитали ее чувств, но, я думаю, не испортили их. Царице было предуготовлено другое.

Она жила во дворце и не думала, что можно обитать в другом месте, например, зверем в лесной норе, и, поэтому, ничуть не поколебавшись, променяла бы при случае дворец на нору, или гнездо птицы; но, подумав немного, она, наверно, предложила бы переселиться туду придворным, а уж они усладили бы ее существование где угодно.

Родившись царствовать, она не была при этом жестокосердным человеком. Нисколько. Единоличная правительницф страны, редко допускала страшные жестокости, предпочитая прощать даже заведомо виновных, не говоря уж о несчастных, попавших на ее суд по стечению обстоятельств. Она инстинктивно, по-женски, наверно, стремилась к добру. Вообще-то, считается, что доброта не прививается во дворцах, словно бы она обязана жить в хижинах. Вовсе не обязана без хороших наставников, завести которых во дворце – легче.

Так же неосознанно она ждала любви. И вот однажды, да-да – однажды, – невозможно обойтись без этого слова, рассказывая сказку – Любовь нашла ее.

Всю ночь шел теплый, проливной дождь, то и дело вспыхивали молнии и стадо небесных слонов, устроив бой, топтало небосвод, который, судя по грохоту, был сделан из гулкого металла. Под утро стихло, а Царица, крепко спавшая всю ночь в окружении верной стражи, готовой спасать ее от кого угодно, – проснулась, и ей захотелось выйти на балкон. Главный евнух принялся отговаривать ее, напоминая, что после ночного столпотворения на небесах, воздух прохладен. Но Царица чего-то ждала, на душе было неспокойно от смутного предчувствия, которое бывает у нас частенько, но, как правило, обманывает. Ей оно было знакомо меньше, если вообще посещало ее.

Не одетая, в одной шелковой рубашке до пят, она вышла на балюстраду. Мокрый мрамор был холоден, обжигал нежные ножки. Но то, что увидела Царица, заставило ее забыть обо всем: в небе висела Радуга!

– Что это? – спросила Царица.

– Это радуга, Ваше Величество, – поторопился с разъяснениями Его Высокопревосходительство Первый евнух, стоявший рядом с туфельками в руке. Но царица обращалась не к нему, как он этого не понимал?

– Я люблю тебя Радуга! – сказала Царица, потому, что она, в самом деле, полюбила эту разноцветную штуку в небе над дворцом. Незваного утреннего гостя, который, может быть, являлся единственно достойным ее любви. Кто знает – может так оно и было? Ведь она не была обыкновенной женщиной, топчущей землю, ни разу за всю жизнь ее ножки не коснулись почвы, она была так же далека от всего земного, как и небесный гость. Подтверждением было то, что она услыхала в ответ:

– Ты так прекрасна. Я тоже полюбил тебя, как только увидел.

Они встретились. Что может быть лучше для людей? Но люди – одно из явлений природы. Быть может – совершеннейшее, но есть ведь и другие: проливной дождь и завершающая его радуга – одно из многих.

Они встретились и уже не расставались. То есть, – почти не расставались. Полюбив, Царица все больше становилась женщиной и научилась прощать своему избраннику непродолжительные отлучки. Но как же ей не хватало общения с ним! Она становилась раздражительной, бранила и отсылала вчерашних любимцев, не способных заменить даже на короткое время в его отсутствие, нового друга. Но, как правило, они были вместе: она во дворце, он – в небе над ее страной. Ничего другого им не было нужно. Можно ли придумать большее счастье?

Но мало-помалу девушку начало тяготить такое положение. Что ее натолкнуло на это: то ли гуляющие парами по парку птицы, то ли стихи все тех же поэтов, где пелось про гуляющих парами птиц? А может быть женский инстинкт? Или нечто разлитое в воздухе? А ведь, и в самом деле, это довольно странно, когда влюбленные живут порознь.

– Милый, – сказала однажды Царица, – я так люблю тебя, как едва ли кто сможет еще полюбить. Но, я не знаю… Мне кажется… Мне иногда делается грустно.

– Отчего же? – спросил Радуга, встревожившись.

– Понимаешь, мой хороший, ты ведь так далеко от меня. И иногда мне кажется, что ты и не мой вовсе.

– Глупенькая, – Радуга рассмеялся в ответ. – Чей же, как не твой? Я горю над твоей страной, в этом мое предназначение. Созданный для того, чтобы переливаться в небесах, я ласкаю взгляды многих. Но ведь все они – твои подданные, и потому я вмести с ними – принадлежу тебе.

– Милый обманщик, – сказала царица. – Ты успокаиваешь меня. Я прекрасно понимаю, что твоя цель и предназначение – радовать людей красотой. Так назначено свыше, и не мне менять. Но как бы я хотела… как мечтаю увидеть тебя совсем рядом. Близко.

– Как же я не догадался об этом сам! – воскликнул Радуга. _ Конечно, человеческое дитя, ты любишь по законам, положенным для людей; мне давно надо понять это. Ты хочешь, чтобы я, небесный мытарь, спустился к тебе?

– Это мое единственное желание, – ответила Царица.

– Я исполню его, – сказал Радуга. И тут же переливающееся красками семицветье исчезло с неба, но зажглось теплым призрачным огнем рядом с Царицей, так что она могла протянуть руки, и руки вошли бы в небесный узор, струившийся рядом с нею. Царица на мгновенье задержала дыханье, и даже сердце ударило у нее с опозданием. Она радостно засмеялась, но между ударами сердца почувствовала что-то мимолетное, похожее на разочарование, посетившее ее, на долю мгновенья. Так словно она ждала чего-то другого. Впрочем, ощущение тут же забылось, и она радовалась искренне.

Отныне, куда бы ни шла Царица, радуга красок переливалась рядом с нею и в солнечных лучах, и в мерцании свечей. Придворные воспользовались этим, чтобы еще более превознести Царицу, но сие – их прямая обязанность. Никто, в общем, не удивился тому, что радуга сошла в царский дворец, настолько велика и прекрасна была наша царица.

А она была счастлива. И ее новый друг Радуга – тоже счастлив. Счастлив как никогда, не смотря на то, что теперь его видели только дворцовые приживалы и охрана. Ему довольно было того, что рядом любимая.

Шло время. Они не расставались, часто разговаривали. Хотя едва ли небесный гость мог называться хорошим собеседником. Он был прекрасен, верен и – больше ничего. Иногда, в первое время, царица пыталась советоваться с ним в политических вопросах, но он оказался таким невеждой, что девушка очень скоро прекратила эти попытки. Да и зачем ей разговаривать с любимым чудом о политике, в центре которой все равно находилась она сама? Для советов у нее хватало придворных.

И кто знает, случилось бы такое, но не будь всех их, чьи позы при разговоре с нею походили на, от природы изогнутую, форму ее друга. Они – царицыны постоянные собеседники – не разгибали спин в ее присутствии, и работа в таком положении давала свои плоды. Это толкнуло Царицу на неожиданную просьбу:

– Ты не мог бы выпрямиться? – сказала она Радуге как-то после приема заморских послов, в коротких, до колен, кафтанах с галунами, в нелепых пышных париках и в туфлях с золотыми и серебряными пряжками. Их ужимки и поклоны смешили ее в течение целого часа.

– Но зачем? – удивился Радуга.

– Ну, если не можешь…– в ее голосе он уловил нотки печали.

– Возможно, могу. Никогда не задумывался над этим.

Царица увидела, как сияющее чудо, нежные цвета которого отражались в прутьях золотых птичьих клеток и в позолоте стен, вдруг распрямилось и, конечно же, стало от этого еще прекраснее. У нее вырвался вздох восхищения, она засмеялась и, вскочив с кресла, обежала вокруг самого надежного и любящего ее Волшебного Существа.

– Прекрасно, – произнесла она, и глаза ее сияли. Но они были такого цвета, которого не существовало в спектре радуги – черного.

– Спасибо тебе, – сказала она.

– Ну, что ты, – скромно ответил Радуга, – оказывается, это совсем не трудно.

Он сказал и исчез. И появился позади Царицы. Она обернулась, увидела его и засмеялась. Он опять пропал, и снова она обнаружила его у себя за спиной и еще веселее захохотала. Так они проиграли полдня в залитых солнцем покоях дворца, в саду среди цветов и фонтанов, распугивая диковинных птиц. Царица так полюбила своего призрачного друга, что не мыслила жизни без него. Если бы он в тот момент решился ее покинуть навсегда, она бы умерла, наверное.

Познакомившись с Радугой ближе, она обнаружила в нем все новые, неожиданные достоинства. Он являлся воплощением всего прекрасного, иначе и быть не могло. С ним можно было обсудить женский наряд, дворцовые портные были посрамлены и поспешили это признать.

Шло время, дни, наполненные покоем и любовью. На рубежах царства случались войны, и верные слуги царицы покидали ее, чтобы уехать за нее умирать, и были счастливы поцеловать ногу в маленькой, украшенной драгоценными камнями туфельке. Они исчезали навсегда, и спустя несколько недель или месяцев, гонцы привозили хорошие вести.

Шло время, наполненное умиротворенной радостью. Дни сменялись днями, и каждый из них Царица встречала с той же любовью к своему, единственно ей принадлежащему, чуду. Она, наконец, привыкла к нему, как к отражению в зеркале, в которые она, кстати, редко смотрелась. Она была прекрасна и знала об этом и так. С каждым днем становилось прекраснее, и это она тоже чувствовала.

В один из жарких летних дней, когда павлины, сложив хвосты, дремали среди зелени, визирь доложил Царице, что посланный для усмирения соседних кочевых народов, витязь вернулся в столицу с вестью о победе и богатой воинской добычей. Воин и его дружина, с именем царицы на устах, захватили богатые земли с многочисленным трудолюбивым населением. Она милостиво разрешила принять триумфатора; то есть, это ей посоветовал сделать старый визирь, гордившийся своим сыном – славнейшим военачальником, она не утруждала себя решениями.

В тронном зале Царица увидела склоненные плечи, закованные в золоченую броню. Блеск отраженного в латах солнца напомнил ей радугу, но она не позвала на этот раз друга. Ей вдруг захотелось посмотреть кто же этот воин – один из многих, приносящих ей победы? Военная слава ничуть не трогала ее, но ей почему-то было любопытно:

– Пусть встанет, я хочу взглянуть на него, – сказала Царица. И воин, как когда-то верный радуга, распрямился и предстал перед нею громадный, не смотря на то, что царский трон стоял на возвышении, – он не глядел на нее снизу вверх. И Царица впервые разглядела грубую маску лжи. Которая была личиной рабской преданности, но скрывала презрение силы.

Не хочется описывать того, что было дальше. Однако закончу историю про Радугу. Как-то раз на пиру Царица, выпила глоток вина, и все поплыло у нее в глазах. Она засмеялась над этим и тут увидела Радугу, о котором совсем не думала в это мгновенье.

– Радуга! – воскликнула она. – Как же ты пестр! Мои глаза не выносят такого обилия красок. Выполни мою просьбу, мне кажется, хватит какого-то одного цвета…

Он повиновался, не ответив ни слова, и стал белым столбом, почти не отличающимся от прочих столбов колоннады тронного зала.

Того, что случилось потом, я не знаю. Где теперь Радуга? Может быть, он, наконец, покинул царские покои и, вернувшись на небосклон, опять обрел свои краски? Ведь мы видели радугу в небе, и не раз.

Но, может быть, это другая радуга, а тот, наш знакомый, остался во дворце, и до сих пор где-то на востоке среди древних развалин торчит один единственный белый столб, лишенный украшений и неподвластный времени. Это – то, что осталось от радуги. Он по-прежнему влюблен в давно умершую царицу и, окаменев, продолжает хранить ей верность…

 

Десять лет без права

Когда я служил в армии, у меня был хороший шанс сесть в тюрьму «за изнасилование». В отношениях с девчонками я в те времена был слишком конкретен. Подобно многим, я не задумывался о последствиях даже на полчаса вперед, не говоря уже о том, что будет следствием тех или иных моих поступков через год или через два. Понятно, что порой «изнасилование» означает «прелюбодеяние». Просто это второе слово ангажировано церковью, вот и говорят «изнасилование». Но сажать все еще принято насильников, а не соблазнителиц, ставши невольными жертвами, просто оттого, что они – есть, и они – такие.

Как-то раз один парень по фамилии Байда, белокурый красавчик – попросил у меня шинель сходить в увольнительную. Шинель у меня была красивая: ушитая, начесанная. Потом он рассказывал, как лихо снял малолетку, «потрахал» ее на моей шинели, а азербайджанец Гуссейнов, парень при деньгах, которого он пригласил с собой – только смотрел и завидовал. На черном шинельном пагоне с буквами СА – остался след от чего-то напоминающего клейстер.

Следующим летом я с Байдой, а он с Гуссейновым – немного раздружились, хотя они оба пошли в гору, стали сначала после «учебки» младшими сержантами, потом сержантами и так далее до старшины. А я так и остался рядовым, нижним чином.

Меня отправили с группой «разнослужащих» асфальтировать пешеходные дорожки в военном городке. Мы там работали около недели. Было лето и к нам стали приходить две девчонки малолетки. Одну из них я, кажется, здорово напугал, зажав в коридоре. Так, ничего особенного, дети от этого не появляются. Но ведь и она сама – была ребенком лет четырнадцати не больше.

Позднее одного моего знакомого киргиза, призванного в ряды Вооружены Сил СССР после института, отца твоих детей, посадили-таки за развратные действия в отношении другой малолетки. За анальный и оральный секс с нею его упекли надолго, я его больше не встречал…

А у меня роковой близкий контакт с особью противоположного пола – случился уже после армии, в институте. Сначала я хотел жениться на Тане, армянке «московского разлива», точнее она была наполовину армянка, на четверть еврейка и на четверть украинка. Хотя я тоже полукровка, но чем-то я ее не устроил.

Другая моя подруга Ира уехала по распределению на Камчатку. Третья – Светлана, но ее даже подружкой нельзя было назвать, так приятная знакомая.

С Галей мы встретились уже на втором курсе. Она мне сразу заявила, что девственница и очень этим тяготится. Как мог я поспособствовал ей с дефлорацией. Я думал, что на этом моя миссия исчерпана, но оказалось, что не тут то было. Ей еще что-то от меня потребовалось, сначала она сама не знала что именно? Потом она поняла, что ей хочется еще немного побыть со мной, получив статус замужней женщины. Мне же статус женатого мужчины был совершенно не нужен.

Я не хотел с ней общаться, но она была настойчива. Мы вместе поехали в Крым на практику. Вместе вернулись. Началась обычная жизнь. Все на свете рано или поздно становится рутиной: и любовь, и война, и сума, и тюрьма.

Выбрав момент, она подключила соответствующие государственные органы, и я надолго лишился свободы. В тюрьме это, кажется, называют «три по три не вынимая». Это случилось 5 июня 1987 года.

Сначала я не понял, что к чему: мне то казалось, что я просто перепихнулся с девушкой. Потом, когда постепенно пришло осознание, понимание того, что это прелюбодеяние, практически изнасилование, я сам попросил для себя пожизненного. По моему надо мной просто посмеялись, решили: «Ну ладно, если тебе мало десяти, отбывай пятнашку».

Может быть, это случилось из-за того, что Галя – поехала со мной. Вот Высший суд и исполнил последнюю волю приговоренного. Мы опять встретились. «Зачем ты это сделала?» – спросил я:

– Я так нуждалась в помощи и поддержки, – ответила она. – Несколько лет тому назад я познакомилась с утонченным иностранцем, но он уехал, это надолго выбило меня из колеи. Он не предложил поехать с ним… Мне хотелось учиться, а поступить получилось только со второй попытки. Потом я все бросила, все-таки перебралась в столицу, удалось поступить только на вечернее отделение, для этого работая в доме престарелых, в заводской столовой посудомойкой. Все было так нелепо. И вот я приняла решение, которое впоследствии оказалось неправильным. Из полутора сотен умных, решительных, красивых москвичей, я выбрала тебя, робкого, бестолкового и некрасивого провинциала. Но я ведь тоже провинциалка…

Она стала работать моим тюремщиком, вертухаем и конвоиром. Сначала наш «казенный дом» располагался в городе. У нее родился ребенок, девочка, потом второй, мальчик. Меня, как зека, обремененного детьми, перевели в пригород. Точно так же как в армии, я рисовал и это меня выручало.

Как-то раз меня повезли по делам в соседнюю зону, которая находилась в бывшем монастыре. Здесь содержались психически больные зэки, заболевшие туберкулезом. «Бедняги» – подумал я. Конечно, мое положение было гораздо лучше.

В те времена я еще не читал Толкина, но, оглядываясь назад, понимаю, что происшедшее воспринимал как «обходной маневр», как тот момент в романе «Властелин колец», когда хоббиты, спускаются в подземелье Мории. Я-то думал, что эта девушка – попутчица. Но она – стала путем, дорогой, тропой, Морией. Но я не осознавал этого из-за собственного лицемерия, в котором запутался, из-за самомнения, экстравагантности.

Ей было плохо со мной – последним из отверженных. Но она пыталась что-то сделать. Как-то выйти из положения. К нам приезжал с продуктовыми передачами ее отец. И вот Галя решила поменять нас местами, для этого купила парик, гримировальный набор и другую одежду. В дело даже пошли сандалии, который оставил бывший ее дружок по имени Адонис. Мне казалось, что это чистая блаж.

Недостаток деликатности создало мне с нею дополнительные трудности. Она ведь тоже была такая. Это был вечный «бой с тенью», драка с собственным зеркальным отражением. Надо было постараться уделять больше внимания деталям, намекам судьбы, углубиться и понять суть происходящего вокруг. Во мне странным образом сочетались суетливость, желание что-то делать, действовать, с апатией. Моя напористость воспринималась окружающими недоброжелательно, и быстро пропадало желание действовать. Возможно, я слишком много думал об оценке этих окружающих…

В крепость на холме, где нас содержали, привезли беженцев с Кавказа. Это может проиллюстрировать всю глубину моего, нет – нашего с нею падения. Ведь нас никто никуда не гнал. Мы бежали, наверное, сами от себя! Галя тут же с ними поссорилась и подняла шум. Пришла комиссия разобраться. Они не сказали ей: чего же ты живешь в таком месте с таким мужиком? Но я это их мнение почувствовал.

Было тяжело, но помогала юношеская способность к восстановлению. У меня есть способность идти своим путем. По своему «по-крестьянски» я пытался наладить нашу совместную жизнь. Мы сажали картошку на участке, это место называли у нас «поле чудес». Я возил по осени мешки с картошкой на садовой тележке. Я никогда не был слишком-то изворотлив, скорее излишне прямолинеен. Идеалистичен. Слово меланхолия мысленно произносилось неоднократно. Хочется одиночества. Но одиночества счастливого. Я чувствовал давящее, ограничивающее влияние. Рабочее настроение отсутствовало полностью, меланхолия становилась постоянным знакомым чувством.

Накануне славного миллениума случилось со мною очень грустное событие. Эта женщина собралась выходить замуж. За своего начальнику, соответственно моего более высокопоставленного тюремщика. Беззубого, но обеспеченного. Как оказалось, она мне всё же – не верна. И это долго ожидавшееся событие – меня сильно огорчило. Хотя уже целый год от неё воняло другим мужиком. А этот другой как-то на редкость вонюч.

Что значат по сравнению со встречей миллениумов три с половиной месяца. Миг. Или это хронологическая абберрация, обман зрения? Ведь окончательный разрыв, «время ч» моей семейной жизни случилось 16 сентября 2000 годя. Это день рождения моей жены, ей стукнуло 34. Накануне от неё всё так же воняло дурной, плохо выделанной мужской кожей. Но – день рождения. Это обязывало. Я слепил из хлебного мякиша ангелочка. Маленькую фигурку девочки, собирающей в подол платьица звёздочки, раскрасил ее. А, вечером обнаружил, что дарить подарок – некому. Не было ни её, ни детей, они уехали встречать день рождения к шефу.

Весна накануне миллениума была очень холодной. Говорили, что таких холодов в это время года не было четверть века. Почти две недели из-за погоды и материальных затруднений я хандрил. Нет, я уже не очень мучался от неудовлетворенности собой, смирился с этим, жить стало как-то чуточку спокойнее. Казалось что плохой период, черная полоса в жизни заканчивается, и я зря думал, что, сбившись с курса, пошел не поперек, а – вдоль черной полосы. Удалось обуздать неприятности. Но уходила творческая энергия, не было уже понимания искусства как миссии, пришло осознание того, что чем я занимаюсь это просто слова.

Она забеременела, сделала аборт. Полковник отказался на ней жениться. У него же была своя полковничиха. Мне было странно, что он решил бросить свою жену с двумя детьми и взять мою сожительницу тоже с двумя детьми. Как потом оказалось, он признался Гале, что это у него не первый случай, когда он полюбил замужнюю женщину с двумя детьми.

Вернулась ко мне как к надежной пристани, хотя эта пристань – тоже страдала из-за ее действий и прочих крупномасштабных политических, экономических явлений. Опять были вспышки агрессивности, сменяемые хитрой, в общем, простой, но действенной женской дипломатией.

Поскольку они встречались по работе, она предприняла вторую попытку. Опять забеременела, но уже не стала делать аборт. И все у нее получилось.

На радостях там наверху решили меня освободить. Но мне не нужно было этой свободы, о которой я уже и думать забыл! Я подал заявление в суд с просьбой не освобождать меня, а, как я ранее просил, дать пожизненный срок. Мне отказали. Я настаивал, но ничего не получилось.

Для меня это закончилось чем-то похожим на провал, крах. У меня начались сложности, потому, что мир изменился. Неожиданные финансовые осложнения. Мне это было странно, но я не мог прокормить даже себя. Я только и делал, что размышлял над случившимся со мной:

«Независимость наткнулась на другую независимость, стремление к свободе, честолюбие – нашли понимание, но – не нашли поддержки».

Мне казалось, что у нас было сильное чувство солидарности, особенно ощущаемое ею, что наше благополучие – существует благодаря нашему странному союзу.

Расставание длилось и длилось. Оно уже стало значительной частью жизни. Периодически она поручала мне детей. Благодаря браку ее статус повысился. Я же был по-прежнему никчемный неудачник.

Меня перевели на вольное поселение. Но я уже привык к своему заключению. Первое время меня мучила клаустрофобия, все хотелось куда-то бежать, что-то делать. Постепенно я привык к распорядку, мне уже нужно было получить разрешение, чтобы куда-нибудь отлучится. А разрешения было поучать не у кого.

Ко мне на поселение приехала Света. Мы стали жить вместе и постепенно, не сговариваясь, стали играть по прежним правилам. Мне так было привычнее. Она выводила меня на прогулки, держащего руки за спиной. Это помогала мне адаптироваться к большей свободе.

Прошло еще несколько лет, но я все еще скучаю по неволе. Когда приезжаю туда отмечаться, душат сентиментальные воспоминания. Я ощущаю раннее старение, физические недомогания, это уже необратимые процессы. Еще немного и природная неустойчивость духа приведет к тому, что вслед за разрушением тела начнется разрушение личности, деградация. Чудится могила, на которой даже не удосужатся написать: «Тут закончил жизнь одиночка и отщепенец». Моя последняя тюрьма, по сравнению с которой все минувшее покажется абсолютной свободой.

 

Куколка между прошлым и будущим

(Страдания старого мастера)

Долгое время мне казалось, что она – моя самая лучшая игрушка. Я художник по своей основной профессии. Никакого образования у меня, к сожалению, нет, пару раз пробовал поступить: в художественное училище, в пединститут на художественно-графическое отделение, но – не получилось. И вот я стал делать игрушки для богатых любителей. Вроде бы дело пошло.

Если вы помните, увлечение куклами началось у нас примерно в конце восьмидесятых. Головы делали из папье-маше, ткани, пластмассы, ну и конечно, по старинке, из фарфора.

Некоторые до сих пор считают, что выражение лица – совершенно не важно. По-моему это не так. Вообще мне по жизни очень нравятся люди с красивыми как бы такими кукольными лицами, но почему-то мои собственные куклы наоборот – характерны, совсем как настоящие. Похожи на нас, на меня, по крайней мере.

Очень важен костюм, пропорции, но главное – вложить во всё это: в проволочный каркас, в тряпичный футляр и в пустую раскрашенную голову – душу. Бьюсь над этим уже лет семнадцать.

Всё началось в самом конце весны 1988-го, високосного года. А уже в следующем году – я стал работать над новым моим проектом, о котором, может быть, расскажу позднее. Пришлось отослать малышку на хранение к родителям жены. Приезжал к ним её навестить, поработать над нею и расчесывал ей в светленьких волосах колтуны… Быть может, оттуда из тех лет у неё острая, но так и не удовлетворенная до конца потребность в нежности, понимании. Куколке хорошо, только когда она чувствует, что любима, но у неё не проходит ощущение, что её бросили, забыли. Ранимость, заставляет её страдать, но пока ещё не побуждает к правильному, адекватному поведению. Хотя, простите, какое у неё может быть «поведение», ведь речь идет всего лишь о кукле с фарфоровой головой…

Людям свойственно преувеличивать значение того, чем они занимаются. Она мне дорога, но на свете есть немало других кукол, может быть более ценных. Хотя не так давно на неё мою куколку – покушались. Две какие-то девчонки унесли её из квартиры нынешней владелицы. Та тут же позвонила ко мне. У нас с нею такой контракт, это называется пожизненная гарантия.

Оказывается девчонки, напившись пива, как-то развлекались с моей куклой на чердаке, а потом сбросили, к счастью не её, а только бутылку с чем-то, вниз с восемнадцатого этажа. Прямо на крышу соседской машины. Всё ограничилось приводом в милицию и большими взятками. Но на другой день – она исчезла…

Обычная кукольная история. У её хозяйки появились свои дети, кукла ей надоела. Её муж – человек к такого рода игрушкам довольно равнодушный. Он, конечно, следит за ней, ведь она ему дорого досталась, но предоставил её себе самой. Он не знает, что подобно тому, как в доме нужно жить, иначе он обветшает, с куколками – нужно играть. В противном случае они могут вернуться в исходное состояние. Он никогда не задумывался над тем, из чего она сделана, на каком поле собрана та солома, которой её набили. А я помню, знаю, где брал бусинки для её глаз, шелк для платья, помню её сотворение, рождение.

И вот я заметил, что Кукла стала хитрой, если не сказать лживой, коварной. Ирония, критичность – это у неё вообще-то от меня, её создателя. Каждый художник рисует себя. Неспроста, исследователи, наконец, разглядели самого Леонардо в портрете Джоконды.

Мне нравилась её непосредственность. Но мне казалось, что рассудочность – преобладает у неё над чувственностью. Глядя на неё, я думаю, что если бы мимо проходила Голубая фея и взмахнула своей волшебной палочкой, то из моей куколки получилась бы славная девочка. У неё было бы хорошее воображение, сноровка, красноречие, быстрая, находчивая речь, которая у неё и сейчас есть, ведь внутри я спрятал – магнитофончик. Но говорит она все время на одной ноте и часто невпопад.

Конечно, это просто большая игрушка в рост человека. Дорогой сувенир на память. Напоминание о том, что все мы были подростки. Они частенько бывают агрессивны. У неё это не проявляется, пока сильно не испугают. А сделать это совсем нетрудно. У неё сильная, но такая ожидающая чувственность. Она по-женски стремиться отдать всю себя любимому человеку. Но – нет достойного. Тогда она готова любить кого попало…

Когда я работал над нею уже два года, в 1990-м году, кончились деньги, пришлось поступить на службу в одну пригородную контору. Это было время анархии, беспорядочной активности, Но и каких-то надежд, вдохновения. Моя куколка словно бы впитала это всё. Она бы убежала куда глаза глядят, да вот беда, или к счастью, у неё трудности с выбором достойной цели. Да и куда убежишь на таких негнущихся ногах.

Как-то раз, когда я в очередной раз менял ей гардероб, поймал себя на том, что разговариваю с ней:

– Тебе, наверное, хочется вдохновенного творчества, и мне хотелось. Но ты не поняла до конца, что творчество – эта такая штука, которая не работает без внутренней организации, ясности, строгости и терпения, невидимых миру пота и слез. Без упорства, концентрации для достижения цели…

Она смотрела куда-то в пустоту мимо меня своими холодными красивыми глазами. Ей было хорошо с теми девчонками. Выпить пива, надеть красивое, сексуальное белье – это доставляет радость и укрепляет самоуважение не только куклам.

Только году к 1991-му, мой собственный интерес к духовным практикам привел меня религии. Я убедился, что правы те, кто говорит, что человеческая душа – изначально христианка. К вере меня привели мои игрушки. Я надеялся, что в Кукле лучше, чем даже во мне отразиться та часть культуры, что всегда привлекала меня: философия, искусство, обычаи далеких стран. Неужели её не привлекают далекие путешествия, исследования, расширяющие горизонты и углубляющие понимание мира? У меня не получится показать ей что-то кроме её чуланчика, ведь я беден как папа Карло.

Я так надеялся, что она начнет с той точки, до которой я её довел. Но нет, моя кукла… никому особенно не интересна. Даже её владелица, кажется, совершенно разочаровалась в ней. Может быть, мне только казалось, что я создал шедевр, в своем роде? Быть может это смешной уродец?

Одна надежда, что остатки моего, а теперь её счастья и удачи – позволят ей избежать роковых событий. Всё-таки в её создателе были и есть некие нравственные устои. Если мы через них перешагиваем, то это дается мучительно. Иной раз, когда луч света как-то по-особому падает на её лицо, кажется, что она, как и все мы, озабочена поиском ответов на вечные вопросы жизни, ей хочется понять этот мир. Она думает о будущем… Или, может быть, всё это свойственно мне, а не ей? Может быть, я видел в ней как в зеркале свои выстраданные идеи?

Кто вы девочка-куколка? Какая вы?

В начале девяностых мы поселились в рабочем общежитии. Вообще жили как цыгане. Резкие изменения места жительства, а затем, и семейных отношений после развода – и породили её, такую незащищённую, нелепую. Однако, в то же время, в ней есть дух свободы. Кукла – это я, какая-то часть меня, моей судьбы.

В глубокой древности куклы были богами домашнего очага и назывались «пенатами». Вот и у моей – сильная связь с семьей, домом. Настолько сильная, что – мешает ей. Сковывает её. Такое ощущение, что она борется с этим чувством в себе, ей кажется что оно – единственное, что мешает ей, как Галатее – превратиться в настоящую девушку. Куколка, по-моему, ощущает свою связь со всей природой, но не понимает этого. Она ко всему безразличная, стихийная, равнодушная частица этого мира.

Хотя она на самом деле любит о ком-то заботиться, опекать. Но что она может – кукла с фарфоровой головой. Но, склонная попадать в ситуации когда её слабость демонстрируется всем, она, наверное, чувствует свое единство с отверженными. Хочет, стремиться как-нибудь помогать им, заботиться о ком-то. Но забота – это так непросто.

Её собственные чувства и эмоции, если они вообще возможны в вещном мире – пока загадка для неё. Ей трудно, а может и невозможно поделиться с другими тем, что она чувствует. Она нуждается в благотворном, окружении, чтобы расцвести и выйти из своего внутреннего заточения, но – уходит от контакта…

Мне кажется, когда она сидит, расставив руки и ноги, и, уставившись в пустоту стекляшками глаз, она размышляет о своем, о том, как её воспринимают. Ей хотелось бы оставить свой след в мире. Сейчас пока общение – её слабое место, но я не удивлюсь, если она будет однажды замечена и станет объектом чьего-нибудь обожания и поклонения, ведь недостатки – продолжение наших достоинств и наоборот.

У неё есть амбиции, желание реализовать себя, я нарисовал их не её личике, вложил в её позы, смоделировал в интонациях голоса. Главное, суметь налаживать хорошие отношения людьми, для девушки соответственно с мужчинами, это банально, но это важно.

Как-то раз я отвез её в садик, чтобы посмотреть, как реагируют на не дети, её там быстро сломали, больше я не рисковал. Мы ходили с нашими куколками на разные детские праздники. Жена сшила ей костюм Ёлочки, и получала за это призы. Кукла ведь создана для веселья. Несёт в мир радость, этим ценна.

Однако она требовательна, и не испытывает сочувствия к людям. Я забыл это в неё вложить. Что бы не происходило вокруг неё, она активно в этом соучаствует, но не видно, что это доставляет ей радость. Она просто не умеет радоваться, только механически смеётся, когда особый звуковой сканер определит необходимую мелодическую комбинацию.

Для неё очень важно участие и для этого в неё встроены чувствительные сенсорные датчики, всё это создает ощущение ненасытного стремления самореализации. Ей самозабвенно, возможно, чрезмерно – хочется что-то делать. Но ничего делать она не умеет. Есть такие люди, если их энергия не вкладывается в работу или карьеру, они могут стать фанатиками здорового образа жизни, семьи, посвящая себя этому без остатка.

В 1994 году у меня умер отец, я уволился из подмосковной организации, в связи с переходом на другую работу. Так получилось, что сначала я ездил из Москвы в пригород, потом мы в этом пригороде немного обжились, и затем – я стал уезжать из дома опять в столицу. Возвращаясь, я видел, конечно, что её существование скучно и ограничено, а недостаток счастья с каждым годом становился всё привычнее. В результате сейчас она превратилась во что-то наподобие коробочки Пандоры, кувшина со змеями, и ей трудно позволить другим сблизиться с собой.

Да она создавалась в большом напряжении. В старой доброй строгости. Но она тогда не чувствовала себя лишенной чего-то. Приступая к ее созданию, я должен был сам научиться быть счастливым, не смотря ни на что. Эмоциональное одиночество, подавление своих нужд и чувств – это другая крайность противоположная распущенности. Теперь ей, наверное, очень трудно простить и забыть свои обиды из-за ограничений, которые она испытывала.

Ей хочется свободы. Полной свободы? Конечно, нет. Освобождения от этого каркаса, пружинок тряпичной оболочки и вечно ломающегося электромоторчика. Хрупкая, неуклюжая, но милая и трогательная в своей неуклюжести она может пережить меня своего создателя только лишь благодаря своей хрупкости. Если её реже будут включать. Её место в витрине на выставке.

В свое время я не совсем удачно выбрал модель, с которой начал ее лепить. Да, я уже говорил тут, что любой художник, прежде всего, рисует себя. Но у меня была натурщица. Я сделал с неё слепок: руки, ноги, шею, плечи. Потом их форма меня почти не занимала, я больше возился с головой и лицом. Я столько раз это переделывал, что теперь уже забыл, кому что принадлежит, и осталась ли в основе старая гипсовая болванка?

Натурщица в то неустроенная время попалась мне довольно эксцентричная. Как водится между художником и его моделью между нами возникли некие отношения. Она решила, что они – главное, а не моя работа с нею. Сколько было криков бросания с ножом на мои эскизы, битья гипсов. Потом она остывала, помогала мне, возилась с моими куклами и даже втянулась в это дело и потом сама стала кукольницей.

В какой-то момент она даже очень помогла мне с куклами, водя их в самую лучшую в нашем городке гимназию, в танцевальный кружок и в музыкальную школу. Им было чем заняться. Конечно, все это выглядело странным для кого-то, но в общем люди не обращали особого внимания, мало ли проблем вокруг, бывает всякое? ДЦП, аутизм, дауны, в конце концов. Да мои дети выглядели порой странновато, но кто же сейчас не странен?

Обстановка в моей мастерской была наполнена вдохновенной неразберихой. Мы вкладывали в наше дело всю свою фантазию. Может быть, это был перебор. Теперь для Куколки трудно реалистично и ясно оценить свое становление, обретение, взаимоотношения с создателем. Она может теперь искать идеальную, полную любви, обстановку, которую многим бы мечталось иметь. Но найдёт в лучшем случае – то же самое, что у неё было? Для неё важно обрести мир внутри себя. То, что так не получилось до сих пор сделать мне.

Году в 1996-м, мои дела понемногу пошли в гору. Я старался сделать всё, чтобы моим близким было хорошо. И у меня, и у них – есть какие-то жизненные силы, оптимизм, воля, энергия, временами даже кипучая. Я пытался вложить в неё великодушие, которое привлекает других. Мне хотелось бы верить, что её ждут удачи, счастье. Ведь она женственна, по виду любвеобильна, любезна, домовита. Прелестна. Чуткость может дать наконец сноровку в отношениях с людьми. Есть у неё умение поддерживать контакты с друзьями, соседями. Её может жать успех.

При этом она достаточно осторожна, консервативна. Не очень находчива – в пределах мощности встроенного чипа. Откровенность сочетается у неё со здравым смыслом, как его принято понимать. У неё есть чувство собственного достоинства, но пока нет чувство долга. По отношению ко мне, по крайней мере. Я просто не знал, как это в неё вложить. Она может выдержать трудности ради достижения цели. Умеет быть хитрой и деловой. Хотя она в душе спартанка, строга, дисциплинирована, может подолгу находиться в своей коробочке, и наоборот подолгу функционировать, пока батарейки не сели. Не придает значения внешним жизненным удобствам.

Когда мне исполнилось тридцать семь, и пора было, как Пушкину умирать, я никак не мог себе этого позволить. Работал как проклятый. Наверное, она окрыляла меня, развивала способности и склонности.

Она уже тогда любила шутки, имела привлекательную внешность. Но она была диковата. Умела и умеет нравиться, ей было легко общаться особенно с мальчиками. Но потом в ней что-то разладилось, она стала предпочитать девочек. В целом, если не присматриваться, создается впечатление, что это динамичный, привлекательный человек. Может чуть-чуть играть на гитаре, я то ведь вообще не умею этого делать, есть в ней энергия и воля, которые помогают ей.

В ней есть сила и выдержка. Она способна к тяжелому труду и дисциплине, точности. Десять лет назад, когда она мучила виолончель, этого нельзя было себе представить, но сейчас видно, что это так. Ей помогает механическая тщательность.

Но, в общем, у неё много положительных качеств. Она способна к быстрым, решительным действиям, есть у неё и воля, и мужество. Её могут ждать беспрецедентные достижения, слава. Мою Куклу, как и меня, не нужно подгонять, нужно сдерживать, чтобы она не наделала беды своим усердием. Этого нельзя допустить.

Куколка словно бы создана для великих задач, которые ставит ХХI век, для крупных проектов. Наступит момент, когда её положительные качества понадобятся людям. Ведь в жизни бывает всякое. Природный оптимизм, добрая воля, доверие и сотрудничество – могут дать ей счастье, гармонию в отношениях с людьми.

Мне кажется, на стыке тысячелетий всё-таки у неё что-то случилось с настройками. В 1999—2000 годах. Помните, тогда все говорили про «Проблему – 2000»? Это мешает ей сейчас. Недостаток уравновешенности ведет к неуверенности. Новый дом и новая семья – смутили её. Обстановка там не дает гармонии отношений, затрудняет их.

Она ведет себя слишком энергично и импульсивно, словно сама себе враг. Натолкнувшись на препятствие, выходит из себя, раздражается, а это заставляет, во что бы то ни стало достичь желаемого. Других это возмущает, они считают это нахальством и эгоизмом. Ей надо бы сдерживаться, избегать конфликтных ситуаций, сначала все просчитывать, потом действовать, сдерживать себя, быть тактичнее и дипломатичнее, так как цели можно достичь лишь терпением, а Кукла растрачивает свою энергию на конфликты. Иногда она сдерживает свою импульсивность, преодолевает страхи, которых сейчас очень много. Поэтому она не особенно любезна, как бы холодна, неприступна.

Вспоминая злополучный «милениум» я и сам вижу, что вел себя так же. У нас обоих есть это непостоянство чувств. Мы часто теряем самообладание из-за пустяков. Нам не всегда хватает мягкости. Ей надо бы развивать веселый нрав и владеть собой. Импульсивность может привести к неприятностям, уже приводит. Она расточительна. Точнее беспечна, это приводит к ссорам. Конфликты с ее нынешней владелицей. Так заведено.

И вот так случилось, что она – респектабельная консерваторша, стала как бы противоречить господствующим в обществе взглядам. В ней проявилась жажда приключений. В такой ситуации раздвоенности она, конечно, не умеет выражать «свои» идеи, её не понимают именно потому, что идеи – надуманные и наносные. Она часто вызывает недовольство окружающих, так как говорит не во время и не то. Хозяйка обращается ко мне: не перегрелось ли твое творение? Я осматриваю ее, вроде бы все нормально. Просто я слишком усложнил её.

Если всё так пойдет и дальше, то возможны, точнее неизбежны дальнейшие разочарования, например, из-за так называемой «несчастной любви». Длительные лишения – кого угодно ожесточат. Получается ли у неё общение с молодыми людьми? Я этого не знаю. Ей, по-моему, хочется, чтобы друзья были старше, но они ведь не понимают её. У неё нет полноценного общения, те, кто рядом с ней слишком строги, холодны. А, с другой стороны, это ведь – довольно обычная ситуация.

Пока у неё в целом слабое представление о счастье. С этим нужно что-то делать, она склонна быстро терять надежду, а как только надежды гаснут, угасает и счастье, отсюда и неудачи.

Я совершенно не вкладывал в неё честолюбивого стремления к деньгам и материальной собственности, я оставил этот участок ее мозга незаполненным, он заполнился сам. Вероятно, теперь для неё деньги, благосостояние и материальные ресурсы – «идея фикс». Она, бросаясь от крайности к крайности, может или полностью отвергать материальные желания, собственность, или быть всецело захвачена накоплением. Ну что ж, будет либо чрезвычайно удачлива, либо абсолютно бедна.

Моя куколка довольно-таки стыдлива, она боится внешних проявлений эмоций. Опасается оказаться во власти чувств, это приводит к тому, что она довольствуется вещами приземленными. Из чувства противоречия она ищет необычных переживаний, что при её сверхчувствительности, может быть, лишнее. Кукла – то искрящаяся личность, она очаровывает, энергична, решительна, то, когда «огонь прогорел», а «пар выкипел», она, стихийно преображаясь, охладевает. Ей порой недостает доверия людей, и свою роль она не воспринимают как главную. Потребность личной свободы – не позволяет брать на себя обязательства. Поэтому с ней уже стараются не иметь дела, ей может быть уготовано одиночество и отчуждение.

У неё есть склонность к интуитивным переживаниям, а отсюда – застенчивость и чрезмерная чувствительность. Наверное, для неё опасно психическое воздействие, давление. Её настроение и реакция – уже зависят и будут еще более зависеть в дальнейшем от раннего опыта.

Сильные страсти могут привести её на зыбкую почву. Жажда удовольствий ведет на ложный путь. Она должна всегда помнить, что дружба и связи, построение только на удовлетворении страстей, ведут к маленьким радостям и долгим несчастьям. Вовсе без радостей и несчастий люди не живут, всё в нашей жизни направлено только на то, чтобы удлинить первые и уменьшить вторые.

Её отношения с людьми возникают и так же неожиданно прекращаются, оставляя после себя только хаос, сумятицу в её фарфоровой голове под крашенными-перекрашенными волосами. На неё действуют силы, которые она не может ни понять, ни тем более обуздать. Но она упрямится, не следует увещеваниям собственной жизненной программы, или совести, называйте как угодно.

Возможно, она будет навязывать другим свое мировоззрение. Конфликтовать с теми, кто не согласен. Признание не бывает без гармоничных отношениях с людьми. Излишнее самомнение делает нас нелюбимыми. Мне это видно, ей – пока нет.

Надеюсь, она не потеряла дар конкретности, способность формулировать оригинальные идеи, который я за неимением ничего другого передал ей, и она сумеет преодолеть бытовое болото, чего не удалось мне. Мне бы не хотелось увидеть в ней одну лишь вертлявую эксцентричность. Хочется верить, что она научится различать подлинную свободу, связанную с ответственностью. Сумеет ли она творчески использовать традиции, строить новое на основе старого? Она может стать когда-нибудь личностью, способной получив богатый опыт, и новую созидательную силу, многое дать миру.

Она ведь создана мною для нового мира. Но тогда я сам не понимал этого. Если не помешают упрямство, самовозвеличивание, нелепый риск и резкость, колебания между крайностями, пессимизмом и оптимизмом, её сможет принять этот мир, который нам нынешним – покажется идеальным.

 

Черный пудель

В детстве у меня случилась неприятная история, связанная с одной псиной: у нас жила дворовая собачка, сука по кличке Альма, которую мы все подкармливали, но мне почему-то казалось, что она – моя. Однажды зимней ночью ее застрелили на моих глазах. С тех пор я всегда побаивался заводить собаку, да и недолюбливал их.

Кто-то подметил, что они обладают лучшими человеческими качествами: верны, честны, внушают доверие и тому подобное. Все это так, если они любят. С хозяином собаки именно такие, по большей части. С чужими – они эксцентричные и упрямые эгоисты. К богатству не стремятся, в отличие от нас, но с голоду, как правило, не умирают…

С этим черным пуделем я повстречался, когда он уже был довольно большой и самостоятельный. Его отпускали гулять одного. Ну и я тоже уже отслужил в армии, учился в университете.

Дело было летом, в начале июня. Он спокойно стоял у дверей нашего общежития, словно кого-то дожидаясь. Когда я подошел к нему, он меня спокойно с интересом поприветствовал. Точнее – поприветствовала, потому, что это была, как бы поточнее выразиться, девочка. Именно так называют своих подопечных любители. Профи – не церемонятся, так и говорят: суки, кабели.

Потом, в то лето, мы встречались еще пару раз. Однажды я познакомился с ее семьей. Папа с мамой, или, если угодно, хозяева – были люди довольно пожилые, хотя и бодрые. Как в таких случаях происходит, они напоминали характером мою (тогда еще свою) Черную пуделиху. Она мне показалась вначале такой не слишком то общительной, сдержанной.

Впрочем, это не помешало ей сводить меня как-то раз в Бицевский парк, на прогулку. В буквальном смысле: сводить, чуть ли не, таща зубами за штанину. Ну, вы знаете, как они это делают: заглядывание в глаза, улыбки, поскуливание, отказать невозможно. А потом, надо же такому случиться, она и сама ко мне пришла! Умнейшее создание.

Случилось это уже зимой, жена уехала, я как раз был в то время один. Она нашла меня по следам. Мы жили в то время в одном районе. Я бы не сказал, что, придя ко мне, она проявила щенячий восторг при встрече. Это «маленькая собака всю жизнь щенок», а та – была высокая, худая, или правильнее сказать, поджарая. Настоящий королевский пудель, дальний родственник, Артемона из сказки про Буратино. Впрочем, потом оказалось, что нечто щенячье – осталось в ней навсегда. Просто она относилась к жизни вообще – несколько критически: обыкновенная человеческая реакция легко ранимого существа.

Если бы она скакала вокруг меня, если бы лезла целоваться мокрым своим языком, вставала передними лапами мне на плечи, я бы, может, оставил ее у себя? А так она посидела у меня в комнате, погрелась и попросилась домой. Я ее проводил немного, и она – потрусила к себе. Я не знал тогда куда именно, где она живет, мы ведь встречались только на улице. Всегда на улице.

Если уточнить, что действие происходило в Москве, на Ленинском проспекте, то защитники животных меня осудят. Но это какая-нибудь другая собака могла на ее месте погибнуть. Моя – настоящая москвичка. Она знала, где и как переходить улицу. Да и жила, как я уже сказал, неподалеку, за Воронцовским парком. Потом, когда переселился к ней, я ходил по этому маршруту. Для человека это двухчасовая прогулка.

Да, я к ней переселился. Случается же такое, до сих пор не могу в это поверить! Когда периодически осознаю: где я, – происшедшее кажется сном. Бред какой-то!

Просто она из тех, кто знает, что хочет и выполняет, за что берется: ей нужен был хозяин. Сообразительности хватило, она себе его завела. Впрочем, разве это сообразительность? Это просто инстинкт. Черный пудель из тех, кто обычно доводит дело до конца. Она по натуре не то, что вожак стаи, просто: большая, умная, отлично выдрессированная.

У нее прекрасные способности именно к взаимодействию с людьми. Мало кто обладает такой целеустремленностью и прямотой. Важно только чтобы она была уверена в правильности цели, и в том, что дело того стоит.

Вообще, собачьи шайки – это банды индивидов, где каждый – сам по себе, и, как правило, они терпимы, уважают друг друга. Они всегда за справедливость, как они это понимают. Конечно, питбули – понимают ее совсем по своему, но мне к счастью попался королевский Черный пудель. Служебная собака. Но служит она с удовольствием только королю. Остальным просто по долгу, раз инстинкт у нее такой.

Это я так, к слову. Короче, моя – не уличная, и не бойцовая, это уж точно. Она домашняя. Очень домашняя. Компаньон. И вот когда папа с мамой у нее умерли, она не то, что осталась совсем одна. Просто родня и знакомые были, как всегда заняты своими делами. Приходила хозяйская дочка, Галя, выгуливала ее, кормила. Но у нее свои две дочери.

Вообразите, в результате, эта Собака – нашла какого-то мужичка, видимо, из бомжей. Я в данном случае не себя имею в виду. Галя какое-то время не появлялась, у нее случились серьезные проблемы в ее собственной семье, как я потом узнал, ей было совсем не до Черного пуделя. Но эта Собака – не растерялась. Она выходила на прогулки, ее подкармливали знакомые, соседи. И она даже сделала попытку приручить кого-то двуногого. А может и не раз?

Но бомжа своего она потом прогнала. Или он сам ушел? И когда мы однажды случайно встретились, она меня узнала и, как в первый раз в Бицевский парк, я был приведен к ней, на этот раз, в ее логово. Там было довольно запущено, прыгали блохи.

Они жили здесь вместе с кошкой Сильвой. Ну, с кошкой особых проблем не возникало: сухой корм в миске на полу еще оставался, в блюдце на донышке – мутная вода. Только очень воняло ее кошачьим отхожим местом в прихожей.

Это была трехкомнатная квартира, полная вещей умерших хозяев. А от меня в то время как раз ушла жена, мне надо было где-то перекантоваться. Можно и в этой халупе, подумал я. Я ее покормил, помыл кошкин таз, прибрался чуть-чуть и понял, что тут можно жить: телефон работает, стекла целы. Чего еще нужно? Когда потеплело, я ее постриг, сводил на пруд искупаться, и она очень быстро приняла человеческий вид.

Через некоторое время пришла Галя, она совершенно не удивилась, и не возражала, что я тут живу. Нужно же кому-то платить по счетам.

Со мной у нее впервые началась нормальная жизнь. То есть она всегда была более или менее накормлена, жила в тепле, но хозяева ей попались, как я уже сообщал, люди пожилые, они болели. Потом умирали. В ее жизни долго длилась полоса смертей. Это вам не просто «черная полоса». Это мрачная, могильная полоса. Черный пудель хорошо знает дорогу на кладбища: Семеновское, Хованское. Пережить все это можно только если все зарастает как на собаке, или при щенячьем отношении к жизни.

В первое время она была просто счастлива исполнять привычные обязанности компаньонки, обзаведшись в моем лице хозяином и другом. Заливалась своим веселым лаем.

Хотя я старался приходить к ней только на ночевку. Мы забирались на кровать, на которой спали и умирали люди. Она прижималась ко мне теплым боком, умиротворенно вздыхала…

Потом она стала присматриваться ко мне, постепенно сообразила, что я – не такой как папа с мамой, а все-таки существо немного другой природы, хотя той же породы. Я больше похож на того бомжа. Ей не трудно оказалось меня раскусить, в смысле: понять мои повадки. Она же во все вникает. Хотя и старательно не подает виду, но всегда остается на страже. Всегда начеку. Теперь она охраняла меня.

Мой Черный пудель оказался довольно замкнутым товарищем, и, в общем, мне в этом смысле подходил. Она редко проявляла свои чувства, разве только в случае необходимости. Но упряма – до крайности и при этом, в отличие от меня, лучше знает, чего хочет. Точенее, наверное, ей просто не свойственна рефлексия?

Мы стали проводить довольно много времени вместе. Постепенно я понял, что она только кажется холодной, но впечатление обманчиво. Еще до меня дошло, что на самом деле она пессимистка, не ждет от жизни подарков.

Тут мы с нею не сходимся, я хотя и человек нервный, изломанный, но при этом – продолжаю свято верить в светлое будущее для отдельно взятого индивида, для меня лично. А это существо, покрытое жесткими, черными кудряшками по всему телу, всюду лезет и периодически стремится испортить мне настроение, разуверив, что все будет отлично! Или она пытается приобщиться к моей тихой радости, как к чаше Грааля? Но этой лоханки – едва хватает на одного, к тому же она постоянно все расплескивает.

При своей замкнутости, она любит компанию, вот и ходит рядом со мной, и совершенно не возражала бы, если мы всю жизнь прожили, связанные одной веревочкой, поводком. Сижу ли я за компьютером, готовлю ли что-нибудь в нашей тесной кухоньке, она вечно тут как тут. Вякает что-то с важным видом, хотя сама – даже тапочки приносить не умеет.

Иногда, наверное из-за возраста, она впадает в своей собачий маразм: чувствуя мое плохое настроение, в такие минуты – тоже начинает злиться, вместо того, как положено домашним питомцам, сглаживать ситуацию. Но эта Собака себя домашним питомцем не считает, ведь это она меня завела. Я ее побаиваюсь. Но не того, что может укусить, просто робею перед ее моральным превосходством.

Дисгармония вообще вызывает у нее протест, и она не успокоится, пока не сделает все, чтобы выправить положение, или хотя бы что-то – не сделает. Она страдает, когда рядом какое-нибудь несчастье. Борец со всякой несправедливостью, в душе по большей части. Постепенно она поняла, что безопаснее бороться с несправедливостью этого мира в том его месте, которое занимаю я. Хотя может быть все дело в том, что Черный пудель – не встает на защиту дел заведомо глупых? Она трусиха и скептик, но ее чувство юмора и королевское благородство это компенсируют.

Пудель любит ни к чему не обязывающую компанию, но не любит сборища, толпу. Тем не менее, на нее всегда можно рассчитывать, она не предаст, не бросит. Лучше, чем кто-либо, Черный пудель может хранить секреты, она – себе на уме. Такое ощущение, что у нее самой никаких секретов и вовсе нет, вот уж это ощущение обманчиво: секреты были, просто она о них забыла. Мозгов все-таки мало.

Примерно через год нашей совместной жизни у нее завелся щеночек. По идее она могла бы уже быть бабушкой: взрослые дети, внуки, целая свора, но этого не случилось. Сначала, когда забеременела, она перепугалась, но потом инстинкты, физиология – взяли свое, и она понесла. Уникальный случай, родился всего один детеныш. У слонов и китов это нормально, мой Черный пудель и решил им уподобиться.

На протяжении всей жизни у нее были затруднения с размножением, вызванные, ее непостоянством и вечным беспокойством. Она все время куда то сосредоточено семенила своими ножками, оставляя позади глупых кобельков. А, может быть, потому так, что в случке, или, извините, в любви – она всегда стремилась остаться чистой? И в этом тоже, как и во всем остальном, она честна и разумна. А сие в чем-то противоречат любви, где нужно обманывать и обманываться.

Пожалуй, меня можно назвать отцом ее щеночка. По крайней мере, названным, «крестным». Во времена первобытной свободы люди не видели явной связи между сексом и зачатием, говорили: ветром надуло, прошел золотой дождь, прибежал бог в образе быка. Что-то в этом есть…

Так у нас с нею появилось еще одно общее дело. Раньше это были прогулки, стрижка, блохи. Мое стояние у плиты. Старенький телевизор с плохим звуком.

Молока у нее было, по всей видимости, очень мало, и как ее скудный помет не подох – остается только догадываться. Но крошка щеночек – очень быстро научился кушать из соски, из блюдца. А у меня, вдобавок к старому кошачьему тазику, в который я бросал рваные на мелкие кусочки газеты, добавились – его лужицы. Скоро пришлось два три раза в день его выгуливать. Мамка гуляла иногда с нами, иногда одна. Она все норовила принести ему что-нибудь из мусорных ящиков. Я ей на это строго говорил: нельзя! Но это плохо помогало.

Для себя она никогда ничего не приносило оттуда, скромничала. Она вообще довольно бескорыстна и по-королевски великодушна. Независимо от того, живет ли на улице или дома, в ней преобладает духовное начало, и она обходится без материального комфорта. Даже если она им пользуется, у нее нет предрасположения к особой роскоши. Однако она умеет устраиваться, и лучше многих других сможет себя обеспечить тем немногим, что ей действительно необходимо. Наверное, мы в этом с нею чуть-чуть похожи?

Черный пудель внушает доверие, и оно вполне оправдано. Мало кто может так слушать, как она. Жаль только я мало с ней разговариваю. А ее преданность доходит до самоотречения. Впрочем, я смутно понимаю что такое самоотречение? Может быть это то, чем я занимаюсь живя с нею? Люди вполне заслуженно уважают ее. Нам хорошо с нею.

Но непросто: то ли оттого, что она сучка, то ли оттого, что я – не воспитывал ее со щенячьего возраста противоречия просто раздирающие? Хотя я вообще человек нервный и конфликтный. Когда я прихожу в ее берлогу, у меня почему-то исчезают физические и душевные силы. Быстрая смена настроения мешает работать. Не удастся найти не то что поддержки, даже понимания. Начинаю думать, что лучше устроить себе выходной. Что мы и делаем, превратив нашу жизнь в бесконечный выходной.

После бурного развода моя семейная жизнь продолжилась – на расстоянии. Пуделиха нашла общий язык с моей женой, которая с ней познакомилась, одна тут же уступила другой часть своих прав. А вот дочка оказалась для нее – слишком горда. Я скучаю по своей семье, по своей стае. Хотя без них – мне лучше, остается больше сил, которые они всегда стремились переключить на себя. Ну и что, и я такой же: слишком импульсивен, не всегда замечаю чувства и интересы окружающих, немало подводил людей. Всегда появляются новые возможности в моем ремесле, которое сродни искусству.

Я прекрасно понимаю и оцениваю свою эмоциональную неустойчивость, часто зацикливаюсь на какой-нибудь ненужной мелочи, провожу время впустую, не в силах сосредоточиться. Черный пудель помог мне в какой-то момент моей жизни и – сделал своим рабом, обязал заботиться о щеночке, я не могу им сказать: это ваши проблемы! Повсюду царит беспорядок. Я принял решение, которое оказалось впоследствии неправильным. Точнее его даже приняли без меня. И есть ли вообще правильные решения?

Разглядывая пожелтевшие фотографии незнакомых мне людей. В квартире которых я живу, я понимаю, что жизнь этого пуделя была беспокойной, может быть именно благодаря этому, она осталась консерватором. В бурях-то и есть его покой, если ты родился охранником. Всегда на страже, будет прислушиваться и не угомонится до тех пор, пока не исчезне предмет беспокойства, или – пока жив.