Тут неподалеку улица сворачивается в дугу, делает поворот, почти в девяносто градусов. Ничего удивительного, ведь столица нашей Родины, Москва, она круглая. Как родинка, или бородавка на теле этой самой Родины. А сетка ее улиц напоминает паутину: те, что идут из центра – прямые, те, что вокруг цента – кривые. И вот по одной из этих кривых, по дуге окружности я прикатил сюда, и поставил свою помятую «Волгу» перед окнами серого блочного дома, на бельевой площадке. Против этого никто не возразил, поскольку по прямому назначению площадка уже не использовалась. Машина и до сих пор там стоит.

Я обосновался у Светы, довольно красивой, черноволосой женщины, которая отнеслась ко мне с симпатией и поплатилась за это, вскоре у нее родился ребенка. С этим нужно было что-то делать. Я купил коляску. Начал выгуливать ребенка, здороваться с соседями, в частности с Наташкой, пятидесяти-примерно-пятилетней (на тот момент) женщиной, с крашеными в русый цвет волосами. Она ходила в туфлях на высоченных каблуках, но при этом не казалась (и не кажется) высокой, поскольку имеет обыкновение ходить на этих каблуках – на полусогнутых ногах и сильно подается при ходьбе вперед, оттопыривая худую свою задницу, и даже как бы выгибая поясницу. Кажется, что спина у нее, как это бывает со старыми собаками и лошадьми, прогнулась посередине.

Как-то раз она меня спросила: «Как внучек?» – или что-то в этом роде. Я удивился вопросу, ничего не понял, а потому не ответил, поскольку никаких внучков за собой не замечал. Ребенок родился, что да, то да, а внуков, к сожалению, не было, пока. После этого отношение ко мне Наташки стало каким-то странным. Она то приветливо улыбалась, то шипела и даже что-то резкое выкрикивала мне во след…

Все объяснилось неожиданно. Как-то раз Наташка спросила Свету: «Свекор уехал?»

Мы поняли, что она принимала меня одного – за двоих людей. Я имел обыкновение время от времени переодеваться. Развел себе неприличное количество всякой одежды. Причем разных цветов, есть тут и черная куртка, и бежевая, и синяя. Джинсы всевозможных оттенков, от черного до коричневого включительно. К тому же, я периодически обрастаю бородой. И вот, когда я отпускал эту бородку, она принимала меня за другого человека. Ну, не совсем конечно, ей казалось, что это «дед приехал навестить внучка». Потом я, ничего не подозревая, состригал бороду, и с розовыми щеками становился в ее глазах уже собой – молодым отцом.

Между прочим, эта Наташка завела себе хмыря, здоровенного мужика, просто великолепно, мастерски умеющего «в стельку» надираться на халяву. Он довел эту способность до виртуозного совершенства. Некогда он то ли был, толи собирался стать журналистом (по крайней мере, он так отрекомендовался Свете, узнав, что она журналистка). Попал в тюрьму и лишился квартиры. Так что жить ему, кроме как у Наташки, женщины старше его лет на пять-десять, негде. Но возможно никакой он не журналист и не уголовник. Возможно он журналист с журналистами, отставник с отставниками, урка с урками. Ведь гораздо лучше, когда тебя принимают за своего. И тюрьмы могло не быть никакой, только лишь одна сума.

Долгое время он, этот Наташкин хмырь, имени которого я не запомнил, раскачиваясь, переходил улицу в совершенно неподобающем месте, и поднимался к Наташке – отдыхать. Отдыхал и опять уходил туда, где ему наливали. Потом, под утро, снова возвращался по проезжей части, останавливая мчащиеся машины жестом руки. Наташка его ругала на лестничной площадке, не за то, что он переходил улицу в неположенном месте, а за то, что он опять пьян (а пьян был почти всегда он), ругала своим визгливым голосом, но… опять, и опять принимала. Она существовала на пенсию и на то, что где-то что-то убирала, мыла полы. На это жила сама и содержала хахаля. Без него ее жизнь стала бы бессмысленной и пресной. Просто невыносимой.

Он периодически пытался с ее помощью куда-то устроиться работать. Однажды продавал какую-то ерунду на улице. Наташка очень гордилась этими его небольшими успехами, рассказывала о его феноменальном таланте «впаривать» людям китайский электрический ширпотреб. Потом он устроился охранником в большой супермаркет. Ему выдали униформу: черный костюм, белую сорочку, туфли. Он хорошо смотрелся, но продержался там недолго. В трезвом виде этот тип бывал зол. Зато когда выпивал становился веселым, общительным.

В подъезде было еще несколько алкашей и, в частности, две алкоголички. Сильно квасили на первом этаже. Там, перед дверью у Тоньки, (за которой в двухкомнатной квартире она жила с сожителем и тремя сыновьями) постоянно дежурили какие-то молоденькие, симпатичные девчонки. Так вот эта Тонька, а отнюдь не удачливый в поисках выпивки Наташкин хахаль, умерла первой. Я приметил однажды, как она стояла у стены под окнами и ее рвало. Вскоре сообщили, что она померла. Цирроз печени, видимо. Ее сожителя сыновья тут же после похорон из квартиры выставили, и я его больше не видел. Потом оказалось, что этот, очень и очень важного вида сутулый сморчок, за деньги оформил фиктивный брак с какой-то кавказской женщиной, и она поселилась в его квартире с настоящим мужем, кучей детей и родственников. Что с ним стало в дальнейшем, остается только догадываться.

Но зато в тонькиной квартире все стало гораздо веселее. Сыновья ее переженились на тех самых девочках, которые стояли под дверью. Один, самый дельный, – уехал куда-то жить, а двое других обзавелись детьми и живут в двухкомнатной квартирке со своими молодыми женами. Периодически они все вместе куда-то съезжали, пускали квартирантов, потом возвращались. Один из них совсем недавно, в этот всемирный экономический кризис, предлагал мне купить импортную подержанную машину, цена которой, по его словам, сорок тысяч долларов, а он ее мне предлагал всего за двадцать. Потом на подъезде вывесили объявление, что за их квартирой числится долгу сорок тысяч рублей. Хотелось бы верить, что они как-то справятся.

Давно умерла еще одна алкоголичка, тонькина подруга, жившая на пятом этаже, вместе с сыном Валеркой, который был очень разговорчив, общителен. По словам соседей квартира у них была страшно запущенна, одну комнату они сдавали девицам. Перед тем как умереть, эта тетка, известная под прозвищем «валеркина мать», спросила Свету:

«Из детского дома взяла ребенка?»

«Нет, родила, – простодушно призналась Света. Женщина ей не поверила. Так, не поверив, и ушла в мир иной. Квартиру их с Валеркой, кажется, «продала дочь», Валерку вроде бы, ручаться не буду, но слышал, что эта, не известная мне дочь, взяла к себе.

Первое время «девичник» из этой квартиры переместился на первый этаж к инвалиду. Затем инвалидом безраздельно завладела женщина средних лет, некрасивая и хмурая. К тому же, с внушительными отложениями целлюлита в некоторых местах. При всем при том она довольно успешно занималась проституцией. Сначала упорно стояла на трассе перед окнами. Голосовала и садилась в машины. Потом к ней стали сами захаживать мужички.

Своего инвалида она посадила торговать зеленью. Утром она его туда выставляет, вечером забирает. Инвалид, не смотря на наполовину парализованное тело, оказался довольно живуч, знай себе, торгует пучками. А тем временем его квартирантка, которая хорошо за ним присматривает, видимо, сердце у нее доброе, несмотря на неприветливый вид, приводит гостей. Мужиков. Вот тогда ее хмурое лицо ненадолго светлеет. Некоторые из таких гостей, по-моему, приходят повторно. Они свято верят, что «не бывает некрасивых женщин», а бывает что? Правильно: «Мало водки».

Пришло время рассказать о том, как Наташкиного хахаля сбило машиной. Не на смерть, он выжил. Не пил целый год. Лежал, сначала в больнице, потом у Наташки. Она его кормила, выносила за ним. Постепенно он освоил костыли. Потом стал ходить с палочкой. Теперь он по виду почтенный инвалид с несколько укороченной ногой. Уже второй инвалид в подъезде. И он, так же как прежде, периодически пьян. Наверное, представляется людям «пострадавшим ветераном боевых действий», и его угощают.

Недавно он напились, и они подрались с соседом Серегой. Я вышел покататься на роликовых коньках. Есть у меня такая блажь – кататься иногда зимой на лыжах и коньках, летом на роликах, на велосипеде. А они, мои добрые соседи, как я понял, выпили по стакану, потом начали выяснять: кто главнее и сильнее? Наташкин хахаль, выше ростом и больше массой тела, оказался в результате сверху.

У соседа Сереги опять был запой. У него красавица жена, Ленка, и ребенок лет четырех, назвали они его Димочкой. Вроде бы совсем недавно Серега притащил откуда-то эту Ленку. Он дрался из-за нее на лестничной клетке. Оттуда доносилось: «Ну, чего это мы из-за бабы деремся?» Потом они пили по поводу свадьбы, точнее регистрации. Потом долгое время почти не пили. И вот опять начали. Жалко их заморыша ребенка, которому мамка обещает: «Купим мы тебе компьютер». Уверенным таким тоном обещает. Если бы я был этим четырехлетним мальчиком Димочкой, я бы непременно поверил.

Мне мучительно жалко этого малыша. Я не верю, что в его жизни будет что-то хорошее. Самое лучшее, что может с ним произойти – это то, что случилось с тонькиными сыновьями. Они похоронили мать, привели на освободившуюся жилплощадь подружек. Жениться на своей девчонке, завести семью, ребятенка. Ну, чего еще надо-то? Дай Бог тебе, пацан.

Нельзя сказать, что в нашем подъезде живут одни аутсайдеры. Есть успешная квартира. И, как ни странно, она – самая первая, как войдешь налево. Это трешка, в которой сейчас живут три семьи. Я хорошо запомнил курильщиков: средних лет мужчина с густой шевелюрой, смуглый молодой с чернющими волосами, его беленькая сестра и высокий, стройный молодой человек ее муж. Первые трое жили тут изначально, они как бы родственники, хотя и категорически не похожи друг на друга: беленькая невысокая сестричка и… ее смуглый брат. Как такое могло получиться? Не могу сказать, во-первых, они зародились задолго до моего появления тут, во-вторых, их матери я не знаю. Скорее всего, она есть, но не запомнилась мне, ибо не курит. Обычно в таких случаях у нас принято говорит: дедушка был цыган.

Еще в Валеркину квартиру на пятом этаже вселилось очень приличное семейство: папа, мама, сын, дочка и собака. Папа плотный, здоровый, мама не слишком красивая, но приятная, очень почтенная особа, сын-подросток пока ничем себя не проявил, зато его сестричку папа возит на машине в конно-спортивный комплекс. У девочки есть хлыстик и жокейская шапочка. Проявляет себя собачка, она у них писает на обрезок трубы, торчащий на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Там теперь постоянная лужица собачей мочи.

Тут в подъезде живет еще одна собачонка, сучка мопс. Ее подарили как-то соседке по лестничной клетке. Мама ее нянчит периодически нашего ребеночка. Она, мама, – дипломированный спец по детям. Или не дипломированный, но спец. Она работала в детском саду воспитательницей, знакома с методической литературой. Но, несмотря на это обстоятельство, когда она сидит с ребенком, то не занимается с ним воспитательным процессом, а просто включает телик, и смотрит какой-нибудь сериал. А ребенок предоставлен себе. Так что мы стараемся этого спеца поменьше использовать по его основной профессии.

У этой соседки и моей подруги жизни Светы много общих воспоминаний. Соседка любит прийти, посидеть, посудачить. Она делала так, еще когда светина мама была жива, а ее, соседкин муж Сашка – сидел в тюрьме. Его посадили после того, как он, будучи милиционером-лимитчиком, ударил кого не следует, а не того, кого следовало бы. Дело было так: привели пьяного, который ругался и плевался. Плюнул и в рожу молодого тогда еще сержанта Сашки. Тот в сердцах двинул его в скулу. Оказалось, что челюсть сломал, или что-то в этом роде. И оказалось, что у челюсти дядя – крупный милицейский начальник. Иначе бы челюсть не плевалась так. Сашка не понял. И за свою непонятливость отсидел в «красной зоне» от звонка до звонка лет шесть.

Теперь они оба пенсионеры. Большую часть времени проводят на даче, которую они приобрели странным образом, взяв в дом и ухаживая за маразматической от глубокой старости старухой. Ухаживания закончились успешно, загородный дом в ста двадцати километрах оказался в их собственности. Но пока бабулька не умерла, им пришлось с нею намучиться. Она впала в детство, и, когда ходила по большому, то подтиралась сашкиными рубашками и говорила при этом, что это не она, что приходили какие-то неизвестные мужики и, страшно испугав ее, творили это безобразие.

Сейчас эти наши соседи сами почти что старик со старушкой, не в такой степени, конечно, они вполне бодры и самостоятельны, но уже не то, что раньше, когда они были молодые, стройные, ходили под ручку и называли друг друга ласковыми уменьшительными именами. Соседка округлилась, ее форма уже очень напоминает шар, или шарик. Впрочем, довольно бодрый и энергичный шарик, эдакий колобок, который катается туда-сюда, уварачиваясь от всевозможных опасных зубьев в непростой и нервной ее жизни. Если и есть в нашем подъезде хищники, то это точно не она.

Дочка ее куда более приспособлена к жизни в современном мегаполисе. Она выучилась на помощника нотариуса, хотя мамка хотела учить ее французскому языку. К языкам склонности не оказалось совсем, но как помощник нотариуса девушка преуспевает. Замуж только все никак не выйдет. Это мамку огорчает немного. Все-таки она всю жизнь имела дело с детишками, а своих внуков все нет и нет. На лицо девушка вполне приятна, она общительная и деловая, но очень толстая. Не такая круглая, как мать, если сравнивать с овощами и фруктами, то она дыня торпеда, а вот мама – настоящий арбуз.

Не так давно эту мою соседку очень обидела другая соседка, жена мусорщика и двойная ее соседка – они еще соседи по деревне (из которой была родом бабулька, подтиравшаяся хозяйскими рубашками). Соседка сказала ей тоном детской дразнилки: «А у нас внук родился, а у нас внук родился». Не хватало только высунуть язык и сделать руками бараньи уши.

Вот так и прошло восемь последних лет, которые я надеюсь, все-таки не самые последние в моей жизни, я живу безвылазно в шестом подъезде, на третьем этаже пятиэтажки «хрущевки». Боюсь, многое забудется из всего, что тут промелькнуло, прошло, проползло и проехало. Пришлось кое-что записать. Ведь это кое-что – происходило перед моими глазами, чему-то я был свидетель, а чему-то причина.