– Спорим, он поставит нам низкие оценки, и теперь за мной будут приезжать самые отчаявшиеся, – говорю я, – лихачи на виражах.

Мы сидим на диванах в темном углу.

– Это все твоя вина, – говорю я.

Квадратный деревянный стол выкрашен красным лаком. Шоколадные салфетки. Белый звонкий фарфор с золотой каймой, резные бокалы под вино и тяжелые приборы с пузатыми ручками. Над нами неярко горит изящное бра.

Ресторан находится на первом этаже блочного семиэтажного жилого дома. Здесь раньше располагался магазин «Европа», в котором продавались различные деликатесы: устрицы на льду, живые осьминоги, тайские фрукты, маринованный сладкий бамбук. Потом магазин закрылся, и помещение купила Света, они вдвоем с подругой, китаянкой Леной Ши, придумали устроить тут что-нибудь, а из-за того, что это блочный дом – обязательно назвать «Le Corbusier». Тема, большой любитель таких каламбуров, тут же сказал, что, мол, это будет визуализация стихотворения Бродского: «У Корбюзье то общее с Люфтваффе, что оба потрудились от души над измененьем облика Европы, и то, что в ярости оставили циклопы, то трезво завершат карандаши».

Света и Лена – не обижались.

В ресторане несколько комнат. Первая проходная, здесь вас встречает хостес – иногда это Света или Лена, иногда незнакомая нам девушка. Отсюда можно пойти вперед и выйти в большой зал с баром, небольшой сценой и открытой кухней, в которой за стеклом суетятся повара в черном. Стены в зале бетонные, по стенам расставлены комоды, покрытые красным лаком и расписанные золотыми и голубыми цветами с хозяйственными мелочами: тарелками, салфетками, приборами. Пол черный и глянцевый. Столики небольшие, чаще всего для двоих, хотя все очень мобильно и быстро составляется для большой компании. Но сюда редко ходят большими компаниями.

А если от входа пойти налево, то можно попасть в галерею из четырех комнат. Они проходные, перетекают одна в другую. В каждой комнате два-три столика: диванчики у витринного окна – за ними обычно сидят девочки и мальчики, у которых не много денег. Точнее так – мальчик приглашает девочку в ресторан и выгодным местом у окна пытается компенсировать недостаток бюджета. И еще столик у противоположной окну стены. Стены здесь обшиты полированной мореной доской. Стены почти черные, стол красный, кресла мягкие с резными подлокотниками. На стене абстракция в духе Франца Клайна. Выглядит странно эклектично, как будто в Эрмитаже, в той его части, где воспроизведены оригинальные интерьеры, разместили выставку чего-то современного: Джефа Кунса или Луизы Буржуа.

Само пространство комнат не очень удобное: комнаты слишком маленькие для трех столиков, но слишком большие для двух. Если попросить официанта, то он может принести вам черно-золотую ширму и отгородить вас от чужих взглядов.

По утрам здесь любят завтракать, пить кофе и читать новости экспаты.

Если пройти комнаты насквозь, например, в поисках туалета, то можно снова выйти в большой зал. Здесь тоже есть окна во всю стену, но они занавешены красным полотном, как в «Твин Пиксе». Эти окна выходят во внутренний двор. Там гуляют мамы с детьми, собачники, там самая обыденная жизнь. Первое время эти окна были открыты, но все время возникала странная ситуация. Как у Гитлера с солдатами, когда поезд Гитлера, сверкающий огнями хрустальных люстр и серебряных приборов, остановился напротив другого поезда, в котором везли грязных и раненых солдат с фронта. Говорят, что Гитлер, когда их увидел, приказал задернуть шторы.

Сейчас в этом дворе на фоне этих окон обычно снимают какие-нибудь фотосессии про угар ночной жизни: героиновый шик, шубы на голое тело, блестящий слегка размытый макияж. Пайетки и каблуки. Смесь токийских школьниц и раннего Альмодовара.

Только утром, когда идет уборка, эти шторы раздвигают и пускают солнечный свет. В утреннем свете «Le Corbusier» выглядит совершенно иначе. Он становится прозрачным и чистым. Видна эта пресловутая корбюзьешность пространства с прямыми четкими линиями и благородной серостью бетона (если о бетоне вообще можно говорить «благородный»). Но сейчас с этими красными шторами и людьми в дорогих костюмах и платьях с прическами и украшениями зал выглядит немного избыточно. Как фильм Питера Гринуэя.

Ресторан приносит хорошие деньги, и Света с Леной осуществляют следующий пункт своего плана: они хотят выкупить все квартиры в этом доме и сдать их в аренду друзьям, но с условием, чтобы те даже мусор выносили, как на праздник. Тогда окна можно будет держать открытыми, и если там появятся люди, то не менее красивые, чем те, которые сидят в ресторане.

В большом зале есть небольшая сцена. Там в выходные выступает «Кабаре Европа» – ребята поют блюзовые каверы песен Мадонны или Бритни Спирс. Очень грустно, с надрывом. У девушки приятный низкий голос со слезой и интересная манера делать паузы. Ребята из группы тоже удивительно чувствуют отчаяние. Как будто им не двадцать, а ближе к сорока, и жизнь не сложилась. Хотя, наверное, когда тебе ближе к сорока, и жизнь не сложилась – для тебя это обыденность. Когда еще чувствовать отчаяние, как не в двадцать.

И здесь же находится бар. В баре работает Ваня – лучший бармен в этом городе. У него какие-то феноменальные способности к математике и невероятная память. В институте, где он учится, уже готовят памятную доску с его именем, потому что уверены, что его диплом уже будет иметь значение для науки. А Ваня, не пренебрегая учебой, подрабатывает барменом и применяет свои знания в таком неожиданном месте. Он не просто экспериментирует со смесями, но экспериментирует с ними как ученый и математик. Знакомых он угощает собственными сочинениями.

Ваня – достопримечательность этого ресторана. В других ресторанах – это повар, но в этом – бармен. Мне иногда кажется, что на самом деле план Светы и Лены состоит в том, чтобы собрать все самое удивительное в этом городе в коллекцию. Иногда этот ресторан – шкатулка с сокровищами.

Мы занимаем столик в большом зале у стены. Звучит необязательная музыка и гул голосов. Пока официанты готовят стол, Маша изучает меню.

– Что ты будешь?

Я открываю меню. Это небольшая, удивительно легкая картонная папка с золотыми буквами на обложке. Внутри листочки тонкой белой бумаги с простым некрупным шрифтом. Позиций немного. Цены очень строгие.

– Салат, вот… наверное… с сыром.

Маша снова берет меню:

– Твердый, желтый, терпкий?

– Да, пожалуй.

– Не люблю его.

– Потом филе форели с рисом, – говорю я, перелистывая дальше, – чизкейк лимонный… И кофе, американо с молоком, потом, пожалуйста, лимонада графин и, пожалуй, все. Ты выбрала?

Маша смотрит в меню:

– Мне салат с индейкой, овощи с рыбой на пару, и скажи Ване, чтобы сделал своего «Кузнечика», как он делает. И ягодный сорбет.

– Два «Кузнечика», – уточняю я, – и можно к лимонаду два стакана, а кофе и сорбет вместе в конце.

– Да, конечно, – говорит официант. Потом повторяет заказ, мы киваем, и он уходит.

– Ну, – после секундного замешательства говорит Маша, – что ты собираешься делать с этой неловкой паузой.

– Которая повисла между нами, как летняя ливневая туча?

– Ага. Такое дерьмо.

– Собираюсь пролить ее разговором о костюме. Ты собиралась что-то сказать, когда мы подъезжали.

– Умница. Люблю последовательных парней.

Маша говорит и одновременно обживает пространство. Пиджак, сумочка, телефон, зажигалка и сигареты – все занимает свое место. Каким-то внутренним чутьем Маша находит всему именно то место, которое оказывается идеальным. Если смотреть со стороны, то складывается впечатление, что мы пришли как бы со своим столом, стульями, со своим куском ресторана, своими квадратными метрами вокруг.

– Как ты помнишь, – говорит Маша, – слышал в старинных песнях, узнал из легенд – у меня на работе свободный дресс-код. Все это, естественно, понимают как: джинсы, футболки и кеды.

Ибо зачем все эти трудности с деловым стилем, если мы живем в эпоху горизонтальных связей. То есть никто, конечно, не запрещает тебе ходить на работу в пиджаке, но выглядеть ты будешь странно. Все вокруг на самокатах катаются, segway на зарядках, у всех опенспейс и бла-бла-бла, а ты такой офисный планктон.

Логика в этом была. Когда все вокруг ходят в костюме по указке, в плохом, надо заметить, костюме, купленном в недорогом магазине из недорогих материалов, возможность ходить на работу в футболке типа повышает ценность работы, а наличие костюма в этом рабочем пространстве дешевит и рабочее пространство, и тебя как работника. Что недопустимо. Мы же тут впечатление производим.

Кстати, вот подумала – во фразе «мы тут впечатление производим» слово «производим» надо понимать как «производим продукт»:

«Чем вы занимаетесь, что производит ваша компания? – Наша компания производит „впечатление“», – Маша разыгрывает сценку на разные голоса.

– Мне это тоже вначале нравилось. Мне нравилось ходить на деловые встречи в кедах. Приходишь в дорогой ресторан вся такая креативная, в неброской, но дорогой футболке, заказываешь себе бизнес-ланч с чем-нибудь из основного меню. Ну типа бизнес-ланч на пятьсот рублей и десерт и кофе на полторы тыщи. Достаешь из заднего кармана черную платиновую карточку и вся такая: «Отсосите, офисные крысы».

А потом наступил кризис, и креативные индустрии подобосрались. Я тут походила немного и вдруг поняла, что никому дела нет, что у меня крутая дорогая футболка и джинсы культового бренда. Потому что это просто джинсы. Потому что «Зара» делает такие же, а никто не в состоянии их отличить. Все те, кто раньше «сек фишку», – Маша показывает кавычки руками, – их уволили, потому что они ничего, кроме как разбираться в малоизвестных культовых брендах, в общем-то, и не умеют.

А это, сам понимаешь, так себе преимущество.

Стало понятно, что пора переходить к более жирным знакам. Если мне надо производить впечатление, то это должно быть что-то внятно-понятное.

Но проблема в том, что просто «офисным дресс-кодом» никакого особого впечатления ты не произведешь. Даже хорошим: сбалансированным, как правильное питание. Просто потому, что все можно купить в каком-нибудь ТЦ за небольшие деньги. А из твоих коллег и партнеров один на тысячу определит на глаз, что ты одеваешься не в «H&M».

В реальности люди так плохо разбираются в одежде, а условная «Зара» все так хорошо имитирует, что никто ничего уже не понимает.

В общем, я немного пошукала и нашла.

Щас расскажу.

Знаешь, что сегодня значит быть одетым дорого? Три вещи: сложный крой, ручная работа и непрактичность. Ну там белый цвет или необработанный край. Все, что «Зара» не может повторить в массовом своем производстве – то есть буквально все, что не футболка – все это выглядит дорого.

Потому что. Когда ты входишь в незнакомое пространство к незнакомым людям, то эти люди склонны делать выводы при первом взгляде на тебя, а потом – что бы ты ни сказал – просто подтверждать их. Люди склонны придерживаться принятого мнения. Искать ему подтверждение, а все, что не укладывается в их схему – игнорировать. Ну ты знаешь: ошибка атрибуции. Вот это вот.

Ну или твоя любимая история про «мышление нарративами»: мол, любое событие должно укладываться в линейную схему.

А при условии, что мы вступаем (мы – люди) в коммуникации друг с другом только для того, чтобы поиметь какую-то выгоду. Рациональная это выгода или иррациональная, неважно. То и получается, что ой-ой «у вас никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление».

Но я пошла дальше. Я же занимаюсь коммуникациями. Я подумала – а что, если самого человека не существует. Что, если существует только одежда. Как вот у Энн Холандер – на картинах нет голых людей.

Что, если одежда – это вся информация, которую люди используют. Что, если они не только делают выводы о тебе, как о человеке, но еще и придумывают тебе биографию, характер и пороки.

Как меня одна спросила, я пришла на встречу одетая… хм… назовем это «несколько эклектично». У меня был вон тот «цвета пальто из верблюжей шерсти» вельветовый спортивный костюм, лисья шуба и черные кожаные кроссовки. Помнишь, да?

Я ж не буду объяснять свои резоны? Что я вчера была в зале и потянула слегка мышцу на ноге, что мне больно, что вообще у «Gucci» это уже который год показывают, и я хочу произвести впечатление: я вроде такая и за ЗОЖ, и за лакшери, и свободный художник.

Хотя именно такое впечатление я и хотела произвести.

В общем, я пришла, а она так смотрит на меня и говорит: «Вы, наверное, Дева?»

Я такая: «Ой, а как вы догадались?»

А она такая загадочная, типа: «Я немного увлекаюсь астрологией и знаю, что Девы любят комфорт, но не готовы отказаться от внимания мужчин».

Короче, бред какой-то несла полчаса. Я отошла в туалет, намазала губы розовым блеском и сидела, слегка приоткрыв рот. Встреча прошла невероятно.

И вот я после этого сидела, курила в машине и думала.

Слушай, а вот если ничего, кроме одежды, не существует, то что? Можно ли стереть себя, вымарать вот то, что в книжках по самопомощи и в рекламе называется «личность», «будь собой» и оставить набор легко считываемых штампов, складывающихся в линейную понятную историю, легко считываемую, узнаваемую. Хочешь сойти за своего парня – надевай узкие джинсы и балетки – будешь простая и нормальная, как гвоздь. Хочешь, чтобы тебя просили принести кофе – вот тебе узкая юбка, каблуки и белая блузка.

И вот ты не поверишь. Помнишь у меня отрез китайского шелка столетний? Я все придумала. Сходила сшила себе невероятную блузку. Просто – Раф Симонс плачет. Ну тот Раф Симонс, когда он у Жиль Сандер работал. То есть, если знать, что это столетний шелк, антикварная фурнитура, что это все ручная работа и так далее и далее, короче, что это не блузка, а квартира в центре. Ну или полквартиры точно. То конечно. А если не знать – то в тебе видят что-то среднее между официанткой и «старшим кассиром отделения банка в провинции».

В общем. Я сейчас провожу полевые исследования, насколько вообще коммуникации и одежда имеют связь. То, что одежда – это код, это мы знали. То, что одежда – это униформа, тоже. Мы читали Фуко, мы все знаем про «власть». Меня интересует, как это использовать в быту. В повседневных манипуляциях.

Это раз. А во-вторых, я потихоньку прихожу к выводу, что работает не четко прописанное предложение типа «вот блузка с глубоким декольте, я пришла вас соблазнять».

Нет. Работает что-то другое. Какое-то представление о норме. Вот, например, есть группа людей – инвесторов и банкиров. У них есть свое представление о дресс-коде. О том, что такое нормальная одежда. Что такое «корпоративная униформа». И чтобы войти в этот круг – нужно просто «нормально одеваться». Если ты соответствуешь их внутреннему неартикулированному представлению о норме, то они станут с тобой общаться.

При этом у этой же группы есть очень мифологичное, почерпнутое большей частью из фильмов про Кремниевую долину, представление о том, что такое «ненормальная одежда». И в каких-то ситуациях они готовы тебя впустить в свое пространство – типа если ты программист, или, если шире, как-то связан с интернетом, то рваные джинсы, кроссовки и свитер даже больше сработает в твою пользу, чем если ты придешь в костюме.

Но. Самой выигрышной позицией будет, если ты совместишь их представление о норме и добавишь своего местного очарования. Типа придешь в джинсах, кроссовках и дорогом спортивном пиджаке. Тогда они сделают вывод, что ты принимаешь их игру.

Все же чувствуют себя ущербными. Всем же кажется, что настоящая жизнь где-то там, но не там, где они. И тут входишь ты и говоришь: «Чуваки, я специально для вас постарался и надел пиджак».

В общем, это какое-то такое интуитивное ощущение, которое я сейчас пытаюсь проверить на практике. И костюм мне для этого и нужен. Асимметрия, как ты помнишь, это всегда был признак чего-то иного, чего-то авангардного. Типа хочешь произвести впечатление «космоса и будущего» – надень ассиметричную блузку на одно плечо.

Так что я сейчас буду строить образ. Куплю костюм со странным кроем, который, он, знаешь, он вроде как все оставляет на месте – там талия есть, грудь, бедра. Все так, как надо, и там, где надо, но он добивается этого эффекта каким-то другим образом. Не таким, как все привыкли. Там, где должны быть вытачки под грудь – просто складка, там, где должна быть задница – много складок. Что-то есть в нем – нелогичное. Вроде должно бы вот так, а тут раз и эдак.

Но при этом все остальное хочу, чтобы было очень симметрично. Прямо выкладываю симметрию поверх. Ну и все остальные вещи – золото, меха, сумки, часы.

Смотрю на реакцию и количество валюты, которое мне это приносит. Фиатной, социальной. Не важно.

Ну и, конечно, самое ужасное, что я, кажется, что-то такое нащупала, потому что начинаю уже наглеть и вообще с потолка беру ценник, а люди соглашаются и преданно смотрят в глаза, – Маша делает паузу.

– Просто я думала, что все-таки все не так просто. Не настолько. Что люди хотя бы иногда думают. Что оценивают мою игру. Понимают, что я хочу сказать.

Я молчу. Жду продолжения.

– Просто мне кажется, что люди в некрасивой одежде делают свою работу плохо.

Маша смотрит куда-то в сторону. Кажется, обдумывает мысль, как продолжить. Покусывает нижнюю губу. Я наблюдаю за ней.

Она целовалась?

Когда она так покусывает нижнюю губу – это значит, что она вспоминает поцелуй.

– Ты не ночевала дома?

– Что? – она даже слегка покраснела. Похоже, я застал ее врасплох. – А, ты об этом, – она улыбается, – да, была у Игоря.

О, Игорь – это не совсем удачная Машина любовь. Я не очень в курсе, что между ними произошло, но в один прекрасный момент она пропала из виду, а через месяц сидела у меня и разливала из серебряного чайника разведенный медицинский спирт, в котором плавали апельсины, гвоздика и еще какие-то травки (почему-то мы в тот раз пили как-то так) по чашкам через ситечко и рассказывала, что с ней было в этот месяц, как она жила у Игоря, попутно выскребая ложкой травки из ситечка обратно в чайник.

– Удивительный опыт, должна я заметить, – говорила она с легкой бравадой, за которой скрывалась усталость.

– У нас был невероятный секс. Очень классный. Он сильный, уверенный, наглый. Знаешь, когда мужчина ведет себя так – это расслабляет. Хорошее ощущение. Не всегда, конечно, но иногда этого очень не хватает. Но потом он начинал говорить, и все, что мне нравилось в сексе: уверенность, наглость и сила – оказывались раздутым самомнением, тупостью и какой-то ограниченностью. Какой-то реально тихий ужас. Но самое главное – он искренне уверен, что он идеален. Я как-то этого не замечала, а когда заметила, все разом как-то потускнело. Все, что мне нравилось, начало сначала раздражать, а потом реально бесить. Даже в сексе. Я попробовала сделать что-то другое – оказалось, что он по-другому и не умеет. Это собака, которая знает всего один трюк.

Потом, подумав, она добавила: «Нет, не идеален, он искренне уверен, что ему должны, так, наверное, правильней. Он живет с мыслью, что вокруг, раз он так хорош собой, все только и думают, как бы его осчастливить. Поэтому, когда я заявила, что он, конечно, лучше многих, но есть еще куда расти, это серьезно подломило наши отношения».

– И как все прошло? – спрашиваю я.

– Знаешь, очень странно. Я бы даже сказала, мучительно. Когда два человека занимаются сексом, чтобы повторить давние ощущения, но при этом оба друг друга не хотят… То есть вот совсем. Ни капельки. Я лежала и думала: «Вот он бы с удовольствием сейчас бы спал. Да и я с большим удовольствием сейчас бы просто забралась в свою постель, под свое одеяло и спала бы». Он меня трахает, а я думаю, что надо вызвать такси, потом ехать. Потом дома надо в душ, а уже поздно. И будет еще позднее. Вот это вот все. А какие у меня планы на завтра. А не записаться ли мне на маникюр. Вот такое. Очень страшное ощущение. Мне кажется, я коснулась старости. И смерти.

Смерть – это ведь когда все становится одинаково безразличным. А он был мне безразличен, так, знаешь… – она замолчала, подбирая сравнение, – не знаю… В общем, просто безразличен и все. И я ему.

Принесли салаты, пока официант расставлял тарелки и прочее, Маша сидела неподвижно и смотрела на меня, не отрываясь, странно сигнализируя глазами. Я даже подумал, что, может, у меня ширинка расстегнута или что-то такое, но я сидел, и, в общем, я не придумал вразумительного объяснения ее немного странному поведению.

– Приятного аппетита, – сказал официант и ушел.

Маша наклонилась ко мне и громко зашептала:

– Слушай, а это будет очень странно, если я не сниму перчатки?

Со всей серьезностью, на которую я был способен, я ответил:

– Да.

Маша расстелила на коленях салфетку и, сказав «отлично!», начала перемешивать салат, попутно запуская вилку в мою тарелку, чтобы выловить тот самый сыр.

Дальше, напротив нас, сидит Пашик, он пьет вино в одиночестве и читает «New Yorker».

Я набираю его номер.

Посмотрев на дисплей, он нажал на кнопку и поднес аппарат к уху.

– Алло, – сначала увидел, а потом услышал я.

– Привет, дорогой, что делаешь?

Маша оторвалась от салата и посмотрела на меня, я подбородком указал на Пашика, который нас не видел и включил громкую связь.

– Сижу, пью кофе.

– Ты в Лондоне?

– Да, – ответил Пашик, не задумываясь.

Маша прыснула в салфетку.

– Здорово, как там погода?

– Солнечно, – он врал, не краснея.

– Слушай, – вдруг спохватился я, – сделай одолжение, зайди, я дам тебе адрес, забери мои рубашки у портного.

– Я, вообще-то, немного занят, – ответил он, – я немного не один сейчас.

– Ладно, Пашик, не ломайся, я тебе с выставкой помогу.

– Правда? – он немного подскочил и скрестил ноги под столом.

– Конечно, мы же друзья. Только есть одно условие.

– Какое? – голос стал подозрительным.

– Маша купила себе хрустальный шар, и мы сейчас гадаем. Шар говорит, что ты прямо сейчас читаешь журнал, я думаю, что это «New Yorker», только мы не уверены, за какой год, ты не подскажешь?

Небольшая пауза в трубке, Пашик стал оглядываться и, наконец-то, меня заметил. Раздался хохот и гудки. Он направлялся к нам.

– Вот сволочи же, – сказал он. Поставил свой бокал на наш столик, положил телефон и крутанул к себе стул от соседей, – так что там с выставкой?

– Вот, ты видишь, – сказал я Маше, как будто Пашика рядом не было, – неблагодарная бездарность.

– Ну-ну-ну, – запротестовал Пашик, – неблагодарный – это всегда, но насчет бездарности – это вы погорячились.

– Поразительно, – сказала Маша, точно так же игнорируя Пашика.

– Эх, вы, – сказал Пашик, притворно понурясь, – а я-то думал, мы друзья.

– Ох, солнышко, – сказала Маша и погладила Пашика по щеке рукой в перчатке, – у нас не может быть друзей. Или любовники, или враги.

Взгляд Паши на секунду как-то остекленел.

Принесли второе. Пока официант сервировал стол, мы молчали.

– Где вы предпочитаете выставляться в это время суток, – спросил я, – или лучше так – где бы хотели?

Паша молчал и смотрел на меня с недоверием.

– Чувак, ты чего? Расслабься.

Но момент явно был утерян.

Я посмотрел на Машу, она закатила глаза.

– Вот и шути после этого с автором, – сказал я.

Паша встал и улыбнулся:

– Рад был увидеться.

Ушел.

Я посмотрел на Машу:

– Что это было?

– Как! Ты не знаешь? – она была удивлена.

– Не знаю чего?

– У-у-у-у, там дивная история. За десертом расскажу.

Зная Машу, можно было даже не начинать. Дальше на все мои вопросы она максимум, что сказала бы – «когда я ем, я глух и нем». Пришлось ждать десерта. В ответ я на все ее сигналы как-то завязать разговор красноречиво поднимал брови, но стоически молчал.

Это даже стало в какой-то момент весело. Маша задавала мне какие-нибудь дурацкие вопросы, а я мимикой изображал ответ. Абсурдность и абстрактность вопросов нарастала с каждым кругом, и ближе к концу мне приходилось азбукой Морзе выдавать последовательность лиц, которые складывались во фразу.

Принесли десерт и мой кофе.

– Ну? – потребовал я.

– Какой ты, однако… нетерпеливый, – Маша тянет свой «Кузнечик» через черную короткую трубочку. Ваня сегодня приготовил его в стакане для виски с широким дном, – ну, слушай. Пашик встречался с девушкой.

– Я ее знаю? – перебиваю я.

– Не перебивай… Нет, не знаешь. А может, и знаешь – Катя, такая светленькая, раньше все с Антоном зажигала.

– С каким Антоном?

– С этим, с ведущим в телевизоре.

Я задумался:

– Нет, похоже, Катю я не знаю.

Маша облизала ложку с сорбетом.

– Вот и не перебивай.

Пашик встречался с Катей. Ну, ты же его знаешь, какой он. Блин, ты только что его видел. Истинный человек искусства. Художник. Все клево, только слишком серьезно все воспринимает. Ну, в общем, у них все хорошо, жизнь бьет ключом, он рисует пятьсот миллионов тысяч набросков: обнаженная Катя у окна, обнаженная Катя у зеркала, обнаженная Катя так, обнаженная Катя эдак. Чисто Шиле. Вся вот эта тошнотворная романтика. Так проходит месяц. Мы пьем вино при крупных летних звездах, и тут Катя взбрыкивает. Говорит нашему Пашику, что уходит от него обратно к Антону.

Пашик в непонятках – все так классно, все так шоколадно, и тут такое. Устраивает истерики, бьет посуду, валяется в ногах. Мол, как так. Все же так супер. Я не пойму, в чем дело. А она же дело не хитрое, на голубом глазу ему и выкладывает что, мол, так и так, Антон, мол, двустволка, мол, я, Катя, хочу еще одного мужика в постель.

Пашик запивает – смерть и ужас мы приносим людям. Неделю не просыхает. Мало спит. Почти не ест. Думает. Представляет себе, как это возможно брать другого парня за член. Потом думает, что, наверное, придется брать не только рукой. Ночами снятся тревожные сны, как другой парень берет его за член. А у Пашика в этот момент стоит.

– Ты не знаешь, о чем он думает, – я уже хохочу в голос.

– Ну, я могу представить. Как будто это трудно – представить себе, о чем думает парень. Тоже мне «Форт Боярд».

Не важно.

Короче. Он приходит к Кате и говорит что-то типа «зовииии своееего Аааантона». Она его в ванну, отмачивает, бреет, приводит в порядок, душит парфюмом, наливает коньяка и вызывает такси.

И они проводят ночь любви и страсти.

После всего этого Пашика, видимо, тошнит, и мы все знаем чем, и он рвет все отношения с Катей.

А потом еще через месяц его видят в гей-клубе. Трам-пам-пам, и еще пару раз, и еще разок. Танцующим полуголым на столе. Обнимающимся с каким-то уебком на прожженных диванах.

Короче, теперь у Пашика комплекс. И куча рисунков с голыми парнями.

Голые парни на подоконнике, голые парни у зеркала. Художник рисует голого парня, спящего в его постели.

– Подожди, – говорю я, – то есть он попробовал, и ему понравилось? Боже, какая мерзкая история. Ты на «Life» в фейсбуке подписана?

– Именно. Это теперь шутка года, везде, куда приходит Пашик, ему или предлагают секс втроем, или еще как-нибудь намекают. Причем он думает, что никто не знает. А знают все! Вот просто все и все. И всем, в целом-то, плевать, господи-боже, это секс, всего лишь секс. Но для Пашика это все страшно серьезно, и как теперь людям в глаза смотреть.

Вот такая грустная история.

– Однако, – говорю я, – обходя окрестности и не обнаружив оголенной Ольги, отец Онуфрий озадачился.

– В смысле?

– В смысле по грехам нашим нам воздастся… наверное.

Маша, скривив рот набок, с сомнением смотрит на меня. Берет перчатки сумочку, сигареты, зажигалку и телефон (причем, все это каким-то образом зажимает в одной руке), в другую берет пустой коктейль, – все, я пошла флиртовать с Ваней, – целует меня в щеку и уходит.

Я провожаю ее взглядом и остаюсь один. Оглядываюсь и вижу, как у входа, уже почти на улице, мелькает знакомый силуэт Пашика, беру сигареты и иду к выходу.

Пашик стоит на крыльце и пытается прикурить, укрыв огонек от ветра в ладонь. Зажигалка у него старенькая, почти выдохлась. Я подхожу и протягиваю свою.

Пашик прикуривает и собирается уходить, но делает это немного нерешительно. Неуверенный шаг в сторону, взгляд на меня.

– Пашик, – говорю я, – в чем проблема?

Он в нерешительности проходит еще два шага, кажется, что мой голос придал ему уверенности, но потом, что-то передумав, возвращается ко мне.

– Ты тоже знаешь? – говорит он с вызовом, потом сам же этого вызова пугается. – Она тебе рассказала?

– Я задал прямой вопрос, ты вспылил, мне стало интересно. Да, Маша мне все рассказала.

– То есть теперь знают все? – в его голосе мне послышалась надежда. Но я отогнал от себя эту мысль. На что он надеялся?

– Это для тебя просто, – говорит он, – это у тебя все просто. Ты сидишь в своей башне, у тебя там парень живет, и все это знают. И Машка. С которой у вас тоже. И вопросы у тебя прямые. Легко быть смелым, когда все так. Когда это ты.

То, как он говорит сейчас, больше напоминает пьяную исповедь, но Пашик не пьян. Значит, это истерика. Я вдруг понял, в каком напряжении он был все это время. Это становилось даже интересно.

– А я не ты. Мне трудно. То есть я пытаюсь идти и жить дальше. Но вы все вокруг… все люди, которых я считал друзьями. Все стали смеяться, – последние слова он договорил почти шепотом, истерика прошла быстрее, чем летний дождь, значит, не так сильно и маялся.

– Пашик, – сказал я, беря его под руку и ведя в темноту, мы проходим пару метров и оказываемся в полутьме, которая кажется гуще, когда выходишь из света вывески, – не заморачивайся. Через пару недель позвони старой подруге и узнай, как может быть прекрасен секс с девушкой после секса с парнем. Поверь мне – ты будешь в восторге. Да и она тоже.

Он смотрит на меня с удивлением. Он стоит боком к свету, и освещена только половина его тела. Он похож на рекламу дорогого парфюма, когда модель как бы выныривает из маслянистой жидкости, но не полностью, а только наполовину. Граница света и тьмы очень резкая, и все тени четко очерчены. Лицо как будто вырезано острым инструментом: гладкое и угловатое.

Я улыбаюсь, думая об этом.

Он оглядывается с некоторой опаской, облизывает губы, наклоняется и пытается меня поцеловать. Тыкается мокрыми губами, но не попадает. Получается как-то смешно, неловко и по-детски.

– Иди, – говорю я и улыбаюсь ему.

Я докуриваю и думаю о насилии. Я читал где-то версию, что мужчины в России так гомофобны, потому что боятся, что с ними поступят так, как они поступают с женщинами. Я думаю обо всем насилии, что разлито в воздухе, как запах сирени весной. И думаю о том, как, должно быть, все ломается внутри парня, который вдруг чувствует этот аромат, это насилие, разлитое в воздухе. Весь этот джаз. Но чувствует не как рыба воду, а как рыба воздух. Весь этот разлитый в воздухе аромат, который не защищает тебя пузырем правоты, а наоборот, как кислота, разъедает тебя. Делает твою кожу тонкой и прозрачной. Беззащитной. Оголяет тебя. Выставляет. Все взгляды направлены на тебя, все слова только о тебе. Весь смех – злой. Должно быть, это интересный опыт.

И почему ничего этого не случилось со мной? Как это я все это пропустил?

Швейцар с невозмутимым видом открывает дверь.

Маша раскуривает сигару. Она сидит на барном стуле со всеми своими вещами, разложенными по всей барной стойке, и втягивает быстрыми короткими вдохами дым в рот, скосив глаза к кончику, контролируя интенсивность розжига на другом конце. Вторую сигару уже курит Ваня.

– Ты думаешь, что эта работа приносит доход? – спрашивает он, выдыхая облако густого дыма. – Если бы я жил на то, что здесь получаю, я бы давно по миру пошел.

Интимно склонившись, пока разжигали сигары, они так и остались в личном пространстве друг друга, не замечая, что я подошел.

– И на что же ты живешь? – спрашивает Маша. Она сидит нога на ногу, с голой спиной, одновременно элегантно и комично держа сигару в одной руке и сложно устроенный коктейль в тазике на высокой ножке в другой. Край коктейля украшен, как стеклярусом, крупицами цветного сахара.

– Я торгую на форексе. Часов с двенадцати до шести вечера сижу за компьютером, читаю новостные ленты, смотрю котировки. Что-то покупаю, что-то продаю. Ты помнишь, что я по образованию математик?

Понятно, что, если посвятить этому все свободное время, можно нехило подняться, но мне лень. Я поэтому занимаюсь медленными потоками. Зарабатываю не сто долларов в день, а пятьдесят копеек. С этих пятидесяти копеек и живу. Уже вторую квартиру купил, сейчас ее сдаю, еще немного наличности. На мартини, Готье и «пошли, мальчики» хватает. А чего еще надо? – он поднял бокал с сухим мартини, чтобы выпить с Машей.

Бокалы издают звук колокольчика при соприкосновении. Сделав по глотку, они замечают меня.

– Привет, мальчики, – говорю я, – comment ça va?