Добравшись до чилаута, Маша тут же с ногами забирается в chaise longue model No. B306.

Я сижу в кресле Людвига Миса ван дер Роэ «Model No. MR90». Напротив меня большая фотография Дугласа Фэрбенкса, в профиль под ним несколько низких кожаных диванов, обтянутых телячьей кожей. Справа от меня еще несколько кресел из немецкого павильона на выставке в Барселоне и пара низких квадратных столиков из тех, что нужны не для еды или напитков, а для того, чтобы слушать сидящего напротив; у стены стоит длинный низкий прямоугольный комод из светлого дерева, на котором стоят бутылки с алкоголем, стаканы, чаша, полная льда, и разные барные принадлежности: ложки с длинными ручками, стейнеры – лопатки, чтобы сливать лишнюю воду, шейкеры. Это бар. Над баром висит картина в стиле Ива Кляйна. Угадывается голое женское тело. Все знают, что это Оксана.

«Когда-нибудь, когда я стану старой, – говорила Оксана, когда вешала эту картину на стену, – я буду смотреть на нее и вспоминать, что не всегда была такой».

Напротив меня в другом углу комнаты стоит низкий квадратный стол, в центре которого под стеклянным колпаком стоит авторская копия надувного зайца Джеффа Кунса. Цена этого зайца равна первому взносу в новостройке, а здесь он просто стоит для красоты. Рядом три черных кресла «Grand Confort Model No. LC3». Там сидят несколько японцев в черном. Один из них похож на Ямамото. Судя по смазливым лицам спутников – это он и есть. В другом углу диджей заводит микс, в котором слышится Филип Гласс.

Стены выкрашены в золотой цвет с темно-коричневыми деревянными вставками. Освещение дают несколько бра на стенах. Длинные, из черно-фиолетового стекла, похожие на ядовитых медуз люстры, висящие над столами и практически касающиеся поверхности (в проходах и углах они висят до пола). Эти длинные люстры не столько дают свет, сколько пересекают пространство по типу ширм. Каждый оказывается в своем интимном и частном, но все друг друга видят.

Полы укрыты мягкими коврами, поэтому акустика в комнате очень нежная.

Это чилаут «Фэрбенкса».

За сорок минут до этого мы вошли в клуб.

Играет что-то похожее на Skrillex. Музыка грязная и веселая. Над танцполом вращаются прожекторы.

Маша с Оксаной куда-то пропадают, улыбнувшись мне на прощание и я пробираюсь сквозь потоки людей в бар на втором этаже. Весь клуб сделан в эстетической программе Пита Мондриана: когда есть основные цвета (красный, синий и желтый для обозначения чего-то важного: мебель, предметы и знаки навигации) и не-цвета (черный и белый – для стен, полов и пустого пространства). В основе всех решений лежит квадрат. Много гладких блестящих черных поверхностей в отделке. Белый, хотя, точнее, не белый, а такой с бежевым оттенком слоновой кости, в мягкой обивке.

Оксана шутит, что если раскрасить «План эвакуации при пожаре», можно получить «Композицию с красным, желтым, синим и черным» 1921 года.

В баре, как мы и договаривались, сидит Жекуня. Крепкая, потому что много и профессионально бегает, коротко стриженная блондинка. Ей всего 24, но она уже признанный фотограф. Безумно талантливая, смешливая и очень открытая. На ней мешковатые штаны из хлопка и белая майка-алкоголичка. Она пьет безалкогольный мохито с энергетиком, потому что за рулем, и страдает.

Рядом с ней стоит причина страдания – Кирилл. Он, как обычно, что-то говорит, пытаясь одновременно развести девушку на выпивку и секс. Это его стандартное занятие – развести кого-нибудь. Почти два метра ростом, без трех сантиметров, очень худой, он являет собой эталон неудачника. Это человек, про которого можно сказать «Удачно вышел замуж». Его жена, дочь состоятельных родителей, по глупости залетела от Кирилла, и родители из старообрядческих принципов заставили их расписаться. Теперь Кирилл живет в купленной родителями жены квартире, ездит на подаренной машине и пытается вести подаренный бизнес. Получается у него плохо. Так же плохо, как и попытки завести интрижку на стороне, которые он из странного упорства никак не оставит. Вот и сейчас он пытается обольстить Жеку.

Жека держится за голову. Пальцами пытается массировать виски.

Я подхожу и, приобняв ее за талию со спины, говорю ей:

– Здравствуй, сестра. Что? Сановитый бык Маллиган одолел?

Она оглядывается, узнает меня, и выражение лица вмиг меняется с утомленного на радостное.

– Наконец-то, – выдыхает она, даже громче, чем нужно, – ты представить себе не можешь, как я рада тебя видеть.

Она обнимает меня. Я слышу запах ее тела. Она горячая и немного вспотевшая. Я представляю себе, что она была на танцполе и именно там встретила Кирилла, попыталась сбежать, долго блуждала по клубу, путая следы, осела в баре, и тут он ее нашел.

– А, так вы знакомы, – разочарованно говорит Кирилл. Он говорит это, скорее, себе, и если бы я не прочел эту фразу по губам, я, наверно, и не услышал ее. Жекуня точно не услышала.

Разочарование Кирилла понятно – он знает, как я к нему отношусь. И знает, что значит моя рекомендация.

Я располагаюсь с другой стороны, напротив Кирилла. Жекуня между нами, но тут же поворачивается к нему спиной, ставит между нами стакан, от которого пахнет чем-то травянисто-лекарственным, передвигает поближе телефон, блюдце со сдачей и начинает рассказывать.

Я думаю об этом жесте. На блюдце всего пара сотен, и, зная Жеку, могу представить, что она оставит их на чай бармену. Но то, что она их передвигает ближе к нам каким-то автоматическим, нерефлексированным жестом – это что-то вроде жеста недоверия. Как будто она боится, что Кирилл присвоит эти деньги.

Кирилл видит, что на него больше не обращают внимания. Он стоит и переминается с ноги на ногу. Он не совсем понимает, что ему делать. Я украдкой через очки поглядываю на него.

– У меня ощущение, что сегодня был худший день моей жизни, – говорит Жекуня тем временем, она говорит это не столько для меня, сколько для того, чтобы просто говорить. Ей очень хочется избавиться от Кирилла, она смотрит на меня, как утопающий на спасательный круг, который всего в паре метров, но сил плыть уже не осталось, и руки, кажется, вот-вот ослабеют, и ты, даже с некоторым облегчением, пойдешь ко дну. Если вдруг я сейчас по каким-то причинам уйду: в туалет, замечу кого-то в толпе и пойду поздороваться, даже просто отвечу на звонок – и Кирилл снова, воспользовавшись ситуацией, начнет пытаться с ней общаться, у нее, судя по всему, случится приступ.

– У меня ощущение, что сегодня был худший день моей жизни, – говорит Жекуня, – и он все никак не кончится.

Я поднимаю руку, и ко мне подскакивает бармен: «Maker’s Mark, полсотни со льдом».

После чего поворачиваюсь к Жеке и слегка наклоняюсь к ней: я очень внимательно тебя слушаю, Жека, мне очень интересно, что ты говоришь, я очень хочу с тобой пообщаться – говорю я этим жестом.

– Вначале у меня сломалась машина, – Жека вздыхает с облегчением и начинает говорить немного медленней, – я заехала по дороге, куда смогла, и весь день проторчала в мастерской. У меня случился приступ паранойи, и я боялась уйти, следила, чтобы с машиной ничего не сделали. А там было жарко, влажно и воняло всей этой резиной. Душно, и эти рабочие. Один из них строил мне глазки и все пытался взять «телефончик». Слово-то какое неприятное – «Девушка, а не дадите ваш телефончик». Я потом поняла, что он правда думал, что это я так проявляю внимание. Пока я думала, что они обчистят мне машину, они думали, что я хочу с ним… обменяться телефончиками… Насмотрятся своего «Ленинграда» и фантазируют. Убила бы!

Бармен приносит мои полсотни. Я отдаю ему купюру.

Кирилл делает вид, что увидел кого-то из знакомых, он машет им и делает жест рукой – мол, я сейчас подойду. Оборачивается к Жеке и говорит: «Ну, ладно, пока. Созвонимся», – трогает ее за плечо и уходит.

Жека оборачивается и ждет, когда он отойдет хоть немного. Потом поворачивается ко мне и, слегка закатив глаза, облегченно, с намеком на усталое раздражение выдыхает:

– Господи! Ну, какой же мудак.

Она снова смотрит вслед Кириллу, на лоб ложится вертикальная складка.

– А потом я приехала сюда, – продолжает она после паузы, – и он прицепился. Он рассказывал мне про то, как он был за кулисами на каком-то показе – «Модели пьют водку из горла и едят палочками салаты из древесных грибов из пластиковых контейнеров – в общем полный fashion» – это он так сказал. Я сижу и думаю – каким надо быть недочеловеком, чтобы так. Блять. Это что вообще значит? Посмотрите, как я близок миру фэшн? Я вращаюсь среди вот таких людей? Или этот налет презрительности и пренебрежения должен произвести на меня впечатление? Чувак! Блять! Я фотограф! Я их всех по именам знаю. Они мне звонят и просят приехать.

Меня чуть не вырвало. Я все хотела спросить, чей был показ, набрать потом и спросить – какого хуя.

Я улыбаюсь Жеке тепло и нежно. Мне очень нравиться ее непосредственность, она одна из немногих, кто умеет говорить так просто. Она очень искренняя и, если ей что-то не нравится или ее что-то раздражает, она практически никогда не сдерживает себя.

Это, конечно, иногда доставляет ей массу неудобств, пару месяцев назад она даже разошлась с хорошим парнем из-за этого. Но, с другой стороны, подобный стиль поведения очень легко отделяет зерна от плевел, и если рядом с этой искренностью остаются люди, значит, они ее любят не за что-то, а просто любят такой. Я очень ценю в ней это качество. По большому счету она практически единственный человек – исключая Машу, – который скажет тебе все в лицо. Плюс ко всему она профессиональный фотограф – и от этого ее мнение в некоторых вопросах становится кратно ценнее.

– Жека, – говорю я и хитро улыбаюсь, глядя на нее немного искоса, – сегодня тот день.

Жека тоже начинает улыбаться, все проблемы стекают, как вода, и смотрит на меня точно так же как и я:

– Я жду звонка, – отвечает она.

Мы замолкаем на секунду. Я поднимаю голову и оглядываю клуб. Вокруг много красивых и нарядных людей. Но лица, которые я вижу, и взгляды – напряженные. Как будто никто не веселится просто так. Все веселятся с целью и поминутно сверяются – все ли видят, как им весело, все ли понимают.

Или это мне это просто кажется, потому что я сам напряжен?

Меня снова мутит, как тогда. На танцполе мигают стробоскопы, вокруг жарко, запахи парфюмов и пота смешиваются, и если раньше меня эта смесь соблазняла, то теперь кажется вонью, горячее тело слегка наваливается на меня сзади, пытаясь пробиться к бару, привлечь внимание бармена. Я покрываюсь холодным потом. В животе вдруг образуется точка черной кислоты. Меня скручивает спазм.

Я оглядываюсь по сторонам, крепко держась за барную стойку. Жека что-то говорит мне, но я не слышу ее. Я глубоко вдыхаю и пытаюсь сосредоточиться на ее губах. Спазм проходит. Наступает вторая стадия – лихорадка. Меня знобит.

– Что? – спрашивает Жека, поймав, видимо, мое состояние.

– Мне надо в туалет. Прости, зайка, если что, мы в чилауте, подгребай.

Как только я отворачиваюсь, улыбка сходит с моего лица. Мне физически трудно улыбаться. На лбу выступает мелкая испарина – ваш лоб как бисерный. Мне реально хреново.

Я спускаюсь со второго этажа и иду в сторону туалета. Здесь прохладней, и я чувствую недолгое облегчение.

Мне навстречу движется Алла. Я не успеваю от нее спрятаться: свернуть некуда, мы как будто входим в пространство, специально освобожденное для нас, как в центр хоровода или око торнадо. Здесь даже, кажется, тише, чем вокруг.

Я на секунду представляю себе, что сейчас мы начнем разговаривать в центре круга, а все повернутся к нам лицом и будут ладонями задавать ритм. Что-то среднее между проповедью в афроамериканской церкви и песней из «Танцующей в темноте». И я бы отказался, но приходится идти вперед не сворачивая.

– Костик, – скалится она.

Алла из тех девушек, которые не замечают тебя, пока не узнают, сколько ты зарабатываешь. Тебя не существует, если ты не соответствуешь ее представлениям о том, как должно и правильно. Она молодая, здоровая, хотя лицо уже складывается в ту маску, с которой она встретит первые морщины: маску глупости, презрительности и высокомерия.

Слово «телочка» в своем самом изначальном смысле – молодая корова с выменем – описывает Аллу более, чем полностью.

При этом, и все это знают, Алла – это удивительная смесь снобизма и глупости. Она всегда позитивно настроена, она всегда улыбается, она всегда одета в последнюю коллекцию. И она всегда готова переступить любого, кто вдруг окажется на ее пути к цели, которую она считает важной. Включая даже тех, кого она зовет «настоящими подругами». Грубо говоря, если бы у нее был шанс, переспав с мужем лучшей подруги, развести их и самой выйти замуж – она бы это сделала.

При этом она искренне гордится этими своими качествами. Гордится тем, что, как она это описывает, она «всего в этой жизни добилась сама».

Эта гротескная версия социал-дарвинизма: перегрызть глотку любому, но не ради выживания, а ради более престижного места на пляже, ради зонтика и лежака, ради полотенца с головой медузы, ради пластиковых сланцев с логотипом LV.

Иногда это даже забавно. Возможно, поэтому ее подруги – скучающие жены богатых людей, которым ничего нельзя, – продолжают с ней общаться. Есть что-то зловещее в том, как Алла, как танк, сминает все на своем пути. Эта энергичность и неразборчивость производят впечатление.

Зарабатывает она тем, что, грубо говоря, челночит – возит баулы с дизайнерской одеждой из Милана и Парижа своим «подружкам». Глядя на то, как она одета – вся в «знаковых» вещах модных домов без учета фигуры, цвета и уместности – я вспоминаю, как она почти в самом начале нашего знакомства сказала что-то вроде: «Я с двенадцати лет читаю VOGUE. Я все знаю о том, как правильно одеваться».

– Костик, – скалится Алла, – я так рада. Как ты?

– Спасибо, хорошо, – я замолкаю, но при этом не делаю попыток уйти, а просто смотрю на Аллу, по-моему, даже не моргая. Голос мой не интонирован, выражение лица – совершенно пустое.

Алла механически поворачивает голову, как будто кто-то, подсказывающий ей слова, перешел к другому плечу.

– У меня тоже все хорошо, – говорит Алла, после небольшой паузы. Мне кажется, я слышал, как в ее голове звякнул колокольчик в тот момент, когда мозг преодолел провал в разговоре.

Пытаясь сгладить неловкость, которую, как ей кажется, она допустила, Алла начинает тараторить.

– А мы с Артурчиком расписываемся. У меня сегодня девичник, – тараторит она первое, что приходит на ум, одновременно пытаясь втянуть меня в свое частное. Очередная манипуляция. Как будто это сделает нас ближе – ведь она поделилась таким важным и интимным со мной.

Зная Аллу, я думаю, на что ей пришлось пойти, чтобы довести хотя бы до «помолвки», как она завтра назовет это в инстаграме. Какое-то тотальное отсутствие рефлексии, непонимание, что, возможно, ты что-то делаешь не так. И эти манеры танка, с которыми она уже который год пытается завести хоть какие-то отношения, совершенно ее не смущают. Нет. Это они все не правы. А я всего добилась сама.

Но каким нужно быть парнем, чтобы это терпеть?

Я начинаю думать о том, что такого делает Алла, что Артур решился даже не на помолвку, а на то, чтобы вот объявить об этом. Зная его. Зная ее.

Сходила на курсы глубокого минета?

– У нас с ним такие волшебные отношения… он такой милый, мы даже уже выбрали породу собаки, которую заведем… правда, он милый? – не дожидаясь моего ответа, продолжает она.

Бедная собака, думаю я. Маленькое беззащитное существо, которое будут использовать только для того, чтобы разжиться социальной валютой среди подруг и подписчиков.

Я перестаю ее слушать и начинаю думать о том, почему она мне все это рассказывает. Мне кажется, что это все какая-то гиперреалистическая (и немного сюрреалистическая, если оглянуться вокруг) иллюстрация к Ролану Барту – то самое «Покажите мне, кого желать». Сама, того не осознавая, Алла всю жизнь находится в поисках мужа. Хотя какая может быть «вся жизнь», она не старше меня. И каким-то, видимо, интуитивным образом, методом проб и ошибок, она пришла к бартовской стратегии соблазнения – покажите мне, кого желать. Теперь она, пытаясь произвести на меня впечатление, рассказывает мне, как ее хочет другой мужчина, чтобы я не знаю… проассоциировал себя с ним, отождествил или приревновал – выбери любой вариант, и, например, решил отбить Аллу у Артура с ощущением – раз ее кто-то хочет, значит, что-то в ней есть. Эта простота и незатейливость мысли, прямота желания умиляет меня в Алле. Но всего пару мгновений. Видя, что я не убегаю, Алла приближается ко мне все ближе, переходит границу частного, вторгается уже в мое личное.

Меня спасает Маша. Она подходит откуда-то сзади, кладет по-хозяйски руку мне на плечо и приветливо улыбается:

– Ой, Алла. Ты так хорошо выглядишь – поправилась?

Я вдруг явственно вижу Аллу в окружении ее подружек-клонов, которая что-то говорит о Маше, но я не могу разобрать слов, до меня долетает только: «Сука!» После чего подруги синхронно качают головами: «Да».

Алла ненавидит Машу, как и большинство девушек, пришедших в клуб познакомиться с будущим мужем – не потому, что Маша может спокойно заполучить любого из них, а потому, что она не хочет замуж. Это нарушение программы вызывает отторжение на гендерном уровне: большинство слухов о Маше – это что она нечто среднее между шлюхой, лесбиянкой и трансвеститом.

Я помню: когда Маша узнала об одной крайне непристойной сплетне с ее участием у нее случился приступ детского веселья. Она пару дней подряд звонила мне в самый неподходящий момент – как чувствовала – и, хохоча, спрашивала что-то вроде: «Слушай, а ты не знаешь, почему они не рассказывают, что я алкоголичка и лежу в клинике? Скажи, я что, недостаточно много, пью?»

– А это там Артур у бара? С твоей сестрой, – говорит Маша.

Алла оборачивается и быстро, но пытаясь сохранить достоинство, убегает, пустив на прощание короткую очередь из автомата: «Ну ладно, до встречи, звони».

– У нее нет сестры, – говорю я Маше.

– Я знаю. Ты в туалет? Пошли, составлю компанию, чтобы больше не нападали, – она берет меня под руку, и мы идем в туалет.

Большое, белое, прохладное помещение. Мне хочется сесть на корточки и прислониться горячим лбом к кафелю. Слышится звук спускаемой воды. Я физически ощущаю ее прохладу.

Закурив и оперевшись плечом на стену, Маша, никого не стесняясь, начинает разглядывать парней у писсуаров. Она стоит таким образом, что ей видно, что конкретно у них в штанах. По ее собственным наблюдениям: ровно одна половина парней стесняется своих размеров, и поэтому каждый раз, когда она так делает, они отклячивают зад, встают чуть боком, в общем, делают все, чтобы она ничего не увидела, тогда как вторая половина ведет себя с точностью до наоборот. И есть только один на сто – которому совершенно безразлично, смотрит она или нет. Именно с ним она и уезжает из клуба впоследствии.

Я жду, когда освободится писсуар, хотя и не люблю ими пользоваться. На счастье, за моей спиной кто-то выходит из кабинки. Я спешу ее занять и успеваю увидеть глаза парня, когда он видит Машу.

Из-за стенки слышится характерный звук – человек шумно вдыхает в себя воздух носом.

Застегнув ширинку и одернув пиджак, я выхожу. Из соседней кабинки выходит Тема.

– О! – говорит он. – А я вас искал.

Его левая ноздря слегка испачкана белым. Я протягиваю руку и стираю следы. Маша радостно улыбается Теме, бросает сигарету в писсуар, и мы вместе выходим.

Теперь играет ремикс на Chemical Brothers, что, по-моему, само по себе странно.

Мы сидим в баре, перед нами танцпол. Над танцполом висит сложная инсталляция из экранов и проекторов. Под разными углами на белые плоскости проецируется закольцованный полет Дэйва из «Космической одиссеи» отсюда и в бесконечность. Это моя просьба.

Тема пьет текилу, перед ним стоит блюдце с ломтиками лайма. Маша заказала виски. Я пью кофе.

– Ты не должен так к этому относиться. Он всегда так разговаривает, – говорит Маша. Она пританцовывает в такт музыки, качает бедрами, переступает с ноги на ногу. Иногда кружится вокруг себя, позвякивая кусочками льда в бокале.

Тема, пока готовили наш заказ, успел пересказать ей историю про интервью.

– У него на сайте общение с фанатами так же происходит. Вся его вербализация – из цикла «отъебитесь от меня», – свободной рукой она поглаживает свое тело. Проходящие мимо парни смотрят на нее с интересом, пытаются заглянуть ей в глаза, чтобы, установив первый контакт, подмигнуть, потом через десять-двадцать минут после этого они обычно подходят и угощают девушку коктейлем. Маша в темных очках и даже не замечает их.

– Это понятно, – говорит Тема, слизнув соль с руки и опрокинув шот, – это и так все понятно.

Он кончиками пальцев перебирает кусочки лайма, откусывает и морщится.

– Речь-то не об этом. Речь о презрении. Он очень-очень честно сказал, что ему до пизды все эти вопросы, что он презирает всех, кто его слушает, что его фанаты говно и он один майский ландыш. То есть он, конечно, этого не сказал прямо, но это именно так и выглядело. А меня именно это и задело – вот это презрение. Я, в конце концов, покупаю его альбомы и иду на его концерты. Он за счет моей любви-то и живет. И он меня презирает за то, что отдаю ему свои деньги – это какое-то запредельное, по-моему, отношение.

– А чего бы ты хотел? – спрашивает Маша. – То есть я его не защищаю. Я тоже думаю, что ты прав, но просто ты как-то очень близко это принимаешь – мне кажется.

– Маша, твою мать, да кто он такой, чтобы так себя вести! Я бы понял, если бы он был звездой мирового уровня, и причем действительно какая-нибудь Бритни Спирс. Такая знаешь – Я Звезда! Я легенда! А вы все тут насрано. Но ведь это не так. Он ведь достаточно локален. Но даже бог с ним – локален. Он же еще и вторичен. Ты не можешь сказать про него – он повлиял на мировоззрение целого поколения. Он сформировал эпоху. Можешь? Нет. То есть это какое-то тупическое несовпадение. Выдавание желаемого за действительное.

Это знаешь, как девочка, которая считает, что она разбирается в моде и отношениях, потому что с двенадцати лет читала VOGUE.

– О! Кстати о Винтур, прости, дорогой. – Маша касается руки Темы и поворачивается ко мне: – Ты видел Жеку?

– Ага, она где-то здесь, я сказал, что мы будем в чилауте.

Я рассматриваю танцующих и почти не участвую в разговоре.

– А причем тут Винтур? – не понял Тема.

– Демаршелье и фото на загранпаспорт.

– Что? – Тема поднимает брови.

К нам подходит парень в рваных джинсах и белой футболке и, старательно делая вид, что нас с Темой нет, обращается к Маше: Привет, мне кажется, мы с тобой классно зажгли в прошлом году на Ибице.

Маша останавливается, смотрит на парня поверх очков сверху вниз, после чего, повернувшись к Теме, трогает его руку.

– Я тебе потом расскажу про Винтур, дорогой. Только напомни мне, – Маша одним глотком опрокидывает виски, ставит стакан на стойку и берет сумочку. – Все, пошли отсюда, здесь скучно.

Мы встаем и начинаем пробираться сквозь толпу в сторону чилаута. Меня кто-то хватает за руку. Я оборачиваюсь, это Надя.

Надя – довольно известная модель. Когда-то у нас была недолгая связь, которая была обоим не в тягость, но быстро сошла на нет, и теперь мы просто хорошие друзья.

– Я вас догоню, – говорю я Маше и возвращаюсь к Наде, обнимаю ее и целую в щеку, от нее пахнет персиками.

Рядом с ней стоит японец в черном костюме.

– Конбан ва, – говорю я, – Икага дес ка?

Это все, что я знаю по-японски. Наши отношения с Надей завершились, когда она в очередной раз уехала на полгода в Токио, где она была очень популярна в тот момент. Мы некоторое время общались через интернет, и она меня научила нескольким словам вежливого поддержания разговора.

Японец что-то отвечает, а Надя начинает весело, с японским привкусом, смеяться. Японец сбивается и что-то спрашивает у Нади, она, видимо, объясняет ему что-то, что я сказал – это все, что я знаю по-японски, и, в общем, в данный момент я его совершенно не понимаю.

Я улыбаюсь японцу. Он тоже начинает смеяться. Я жму его руку. Он кланяется мне. От него пахнет пивом.

– Как дела, дорогой?

– Как обычно, глядя на тебя, понимаю, что мир не безнадежное место, – отвечаю я. Надя снова начинает смеяться.

У Нади очень интересные отношения с окружающим ее миром. Вся ее жизненная философия описывается одной фразой – Бог в мелочах. Но со временем эта фраза обретает новые смыслы. Если в начале она была «христианкой» и говорила, что в мелочах Бог, то потом она изменила позицию на прямо противоположную – в мелочах дьявол. Теперь же стала язычницей, и фраза звучит – молиться богу мелочей. Она читает Сей Сёнагон в подлиннике, собирает винтажные платья пятидесятых годов и виниловые пластинки с американской музыкой тридцатых.

Японец касается Нади и что-то говорит ей. Она улыбается ему и, обернувшись ко мне, пожимает плечами: «Прости, дорогой, долг. Была рада тебя увидеть. Напиши как-нибудь письмо. У тебя еще сохранилась та бумага, которую я тебе подарила?»

Не дождавшись ответа, она скрывается в толпе.

Я смотрю на танцпол, на Дэйва, как он летит сквозь вселенную, бит проходит сквозь меня волнами. Мне кажется, что еще пара мгновений и этот бит унесет все мои мысли в космос: холодный и бесчувственный космос. Во мне поднимается волна нежности и любви. Как счастлив я мог бы быть в этом холоде и бесчувственности. Потом я беру себя в руки и, повернувшись ко всему этому спиной, твердой походкой иду в чилаут.