Тревога не давала спать спокойно. Пробуждение походило на туман. Мысли путались, в панике перескакивая одна на другую. Князя Игоря мучил один и тот же сон. Явь в нем переплеталась с ужасами.

Перед глазами возникал горящий, как факел, Кнут-мореход, совершивший самосожжение в бражном зале. За спиной князя стоял волхв Деница, живой и невредимый, и противно ухмылялся, приговаривая вслух: «Неужели, князь, ты настолько глуп, что не смог разобрать прямое указание богов? Всех поглотит пламя! Боги сказали тебе именно это, но ты не понял и повел на смерть свою дружину! Был бы я рядом, истолковал бы верно сон!»…

Потом во сне возникал недоброжелатель Свенельд. Воевода стоял над трупом Кнута и повторял, словно заговоренный, одну и ту же фразу: «Вода его уже не спасет!» – те самые слова, что проронил Свенельд в тот день. Кнут в сновидении рассыпался, как зола, но возрождался вновь. Пепел собирался в комок и рисовал в воздухе очертания человека. Кнут, вернее его прозрачный силуэт, отвечал Свенельду, но его слова касались всех свидетелей его смерти: «Мы все умрем! Огонь ли поглотит, вода ли смоет… Кто спасется от огня, не спасется от воды, не укрыться нам от наших богов, потому что нельзя укрыться от тех, кого нет… Кого нет… Есть только один Бог, и Он нас проклял, ибо лишил разума нашего князя!»…

Напоследок, прямо перед пробуждением, появлялся распятый монах Фотий. Старец сидел на сияющем троне и смотрел на Игоря без злобы, а князь отводил глаза. Фотий же вставал, подходил к Игорю и молвил: «Прости меня»… «За что же ты просишь у меня прощения, ведь я убил тебя?» – вопрошал Игорь. Монах улыбался и отвечал загадкой: «За это и прости, ведь лучше умереть в любви, чем жить, предав свою любовь»…

* * *

Превратясь в собственную тень, Игорь мало чем интересовался, даже маленький Святослав не радовал его, как прежде. Князь не трепал его так, словно хотел проглотить от любви, не подкидывал вверх, не катал на спине, издавая конское ржание, не вырезал ему собачек из сухой березы… Перемена настроения не могла ускользнуть от проницательной Ольги, но допытываться до истины было не в ее правилах. Она лишь молилась, надеясь, что князь сам все расскажет, коль захочет.

Время шло, а князь все более отдалялся от семьи, зачастую срывался на близких, но тут же опускал голову и уходил в себя. Это мало походило на затворничество, ведь Игорь был у всех на виду, но ходил он действительно подобно призраку. Не видя перед собой никого и ничего, не чувствуя чаяний приближенных, оставаясь глухим к просьбе боярина или нижайшей мольбе смерда.

Он не злился на ближний круг, осуждая лишь себя. Но самоустранение от правления может иметь много причин, однако выливается всегда в один итог – ослабление власти…

Не помнил князь Игорь и о нуждах своей дружины, вечно недовольной достатком. Ратники вспоминали добрым словом воеводу Свенельда, что баловал своих дружинников, одаривая их трофеями и позволяя грабить славянские городища. Дружинникам Свенельда не приходилось жаловаться воеводе на недостаток в чем-либо. Так и говорили меж собой:

– Вот Свенельд, он сам знал, чего просит душа варяга. А наш князь не заметит ничего и перед глазами…

– Да уж, иногда и слепой видит лучше зрячего.

– Помнится, Свенельд частенько устраивал пиры для своих воинов и все время находил повод для набега. Раздолье и вольница!

– Да, давал в лен вотчины с рабами и делился своими наложницами…

– Размазня наш князь…

Мудрый Асмуд просил Игоря предостеречься первым делом от своих же собратьев, а для того вооружить и обучить для подстраховки побольше простолюдинов из славян. Призывал при этом ограничить всех воевод и тысяцких в полномочиях, а новоприбывших варягов побыстрее отправлять прямиком в Царьград наемниками к василевсу, чтоб не задерживались они в стольном граде и не мутили и без того мутную водицу. Впавший в безразличие ко всему Игорь пренебрег увещеваниями Асмуда. Не прислушался он и к здравой мысли княгини об основании погостов в дальних землях с исключительным правом сбора дани, чтобы не соблазнялись боле варяги, особенно только что прибывшие, на самоуправство. Чтоб знали закон и чтили порядки.

Князь не спешил. Оттого скопилось в непригодных амбарах и в заброшенных хатах немало привыкших к набегам и грабежам голодных и дерзких охотников за удачей из далеких северных земель. Суровые воины точили свои топоры, укоряя князя Гардарики в отсутствии гостеприимства. Перекантоваться в Киеве, как на перевалочной базе, им никто не запрещал, но обеспечивать комфорт вельможи князя не собирались. Тем более угождать пришлым людям в ущерб своим дружинникам. Вот они и ворчали на Игоря, не опасаясь быть услышанными, ведь им нечего было терять.

Они и так долго добирались в поисках лучшей доли из своих скалистых фьордов в теплые края, а князь хоть и не торопил их, но через своих бояр и воевод намекал на необходимость отчаливать вниз по Днепру, посылал их снова в дальнюю дорогу, не дав ни отдохнуть, ни поживиться за счет покоренных славян, которых приписали уже варягам в побратимы и навязали величать гордым именем «русы»…

Настало время полюдья. И отправился князь с малой дружиной по городищам и весям дань собирать, оставив Асмуда помогать княгине Ольге управлять стольным градом. Нехотя поехал, еле уговорили его ратники.

Зашли и в Коростень, по обыкновению приняли от постаревшего Мала поклон, а с ним шкуры горностаев и лисиц, выделку из кожи, десять бочек меда и заготовки для сулиц, немного паволоки – ткани шелковой и изделия мастеров плотницкого дела.

Мал справился о житье-бытье своего сына Добрыни, получив от князя положительный отзыв о службе новоявленного воеводы и обнаруженной им доблести в походе.

– Благодарствую, великий князь, что не поминаешь лиха! Не казнишь детей за былые грехи отца их, смилостивился над племенем нашим и обласкал потомство мое, позволил выдвинуться в люди сыну моему Добрыне… Дошла до нас благостная весть, что не посрамил отпрыск мой честь древлянскую на рати и доказал верность свою княжьему дому.

Свита Мала из бояр поддакивала утратившему авторитет вождю из страха перед варягами, было видно, что киевские супостаты недовольны размером даров и даже сморщились, когда в довесок ко всему притащили им в качестве подношения несколько выдолбленных умельцами однодревок. Лодки мало походили на драккары, но хорошо сгодились бы для бытовых мирных целей.

Как только заговорили о минувшей брани, Игорь невольно изобразил на лице то ли скуку, то ли скорбь, облокотившись на руку и закрыв глаза. Он вновь предался сокровенным тягостным воспоминаниям, не слыша в своем унынии ни хитрой лести Мала, ни ропота от своей дружины, точащей зуб одновременно на древлян и нерешительного князя.

По мнению варягов, пора была припомнить этим лесным злодеям о том давнем условии, что провозгласил их уставший ныне от ратных дел Игорь и что до сих пор не было выполнено.

– А чего ж дочь твоя сбежала, коль облагодетельствовали ее при княжьем дворе? И почему не выполнено доселе объявленное великим князем Игорем условие выдать зачинщиков бунта древлянского и покушения на князя?! Думаешь, забыли мы, как вы, окаянное племя, князя нашего убить хотели?! – осмелился высказать наболевшее кто-то из молодых дружинников из-за спины Игоря.

Князь даже имени выскочки не вспомнил. Горячая речь варяга и оправдания Мала не взбудоражили его. Весь этот спор, едва не вылившийся в распрю, словно его не касался. Он даже не вмешался, не пресек дерзнувшего говорить без спроса, не встал ни на чью сторону, будто происходило это не с ним вовсе, а с кем-то другим, незнакомым и далеким. Глаза заволокло пеленой, а уши не воспринимали сказанного. В прежние времена Игорь бы обезумел от ярости, теперь же он просто смолчал.

Дерзкий варяг, поддержанный дружиной и воспринявший молчание князя за одобрение, продолжил:

– Князь Олег велел брать гривну с сохи до тех пор, пока не принесете голову главаря разбойничьей шайки! А Игорь велел привести его в Киев для суда и казни. Вы не сделали ни того ни другого! Так несите серебро, а не свои корыта дырявые! А не принесете – заставим вырубить вас же самих весь ваш дремучий лес, что служит укрытием мятежникам вашим! Сплавите его к Киеву. Из него мы сами построим ладьи. А эти посудины оставьте при себе!

С этими словами варяги опрокинули однодревки и бочонки с медом, уже погруженные на телеги.

У князя звенело в ушах от гама, перед глазами вдруг снова явственно предстал распятый старец Фотий. Видение ввергло Игоря в дрожь, ведь он не спал. Монах ухмылялся, раздражая своим бесстрашием перед смертью. Проклятый христианин знал что-то о загробном мире, то, что не ведомо ни одному варягу.

Игорь, ошалев от привидения, резко сорвался с подобия трона и приказал седлать коней. Он выскочил из городища в сопровождении гридней и части дружины и, не дожидаясь всего обоза, в панике и исступлении помчался галопом куда глаза глядят.

Варяги, оставшиеся в городе, восприняли бегство князя за слабость. Они ослушались приказа князя уходить, не собираясь довольствоваться собранной данью. Дав волю своему гневу и нетерпению, они стояли на своем, сообщив древлянам, что не сдвинутся с места, пока не получат столько серебра, сколько посчитают нужным. А чтобы Мал и его соплеменники проявили, как и в прежние времена, пущую расторопность, варяги обещали казнить кого-то из жителей, коль не получат желаемого. И долго не мешкая, они приступили воплощать в жизнь свою угрозу, найдя жертву в самом незащищенном человеке, вечно оказывающемся не в том месте и не в то время.

Варяги выхватили из толпы того, кто стоял ближе всех и смотрел без страха, с улыбкой на все происходящее, а еще чесался невпопад, словно издевался над серьезностью варяжского слова. На груди этого человека неопределенного возраста с кучерявой, никогда не видевшей расчески головой висел колокольчик на веревочке. Его так все и звали – Звенец. Так проще было отыскать местного полоумного в сенях или в лесу, коль заблудится. Никто не доверял ему ни пасти скот, ни рубить дрова, ни присматривать за мальцами. Воспринимали его как шута, подкармливали, кто чем мог, и никогда не обижали юродивого. Чего трогать обойденного судьбой и обделенного милостью?!

Варяги же повели себя по отношению к безобидному коростеньскому сумасшедшему сквернее некуда.

– А вот и ходячий мертвец! Прямо как наш княже! – загоготал кто-то из ратников. – Подойдет для острастки вашего разбойничьего племени! Жить хочешь?

– Хочу жить! – смеялся доверчивый Звенец.

– Выпьешь мочу свою, будешь жить! – глумился варяг, решивший перед казнью придурковатого славянина повеселить побратимов.

– Выпью… – согласился с улыбкой Звенец, ему нравилось, что над ним смеются. Значит, он добрый и его шутки всем нравятся. Так он и думал, когда его заставили испражниться по малой нужде в рог и отпить из него на потеху сборщикам дани.

Древляне на сей раз не смеялись над Звенцом, осуждая себя и за то, что смеялись над ним прежде. Каждый теперь видел в юродивом себя, беспомощного перед лицом унижения и неминуемой смерти от тех, кто сильнее и безжалостнее их народа…

Звенца не спасла его покладистость. Его поставили на колени и перерезали горло мечом. Его предсмертный хрип тоже показался варягам смехом, вызвал ответный гогот. Звенец упал на землю, не успев воспринять реальность своей кончины, как не успел понять, ради чего жил на этом свете. Он лежал в луже собственной крови с какой-то обреченной, но при этом детской улыбкой. А кровь все капала с тела Звенца, пропитывая древлянскую землю, которая ждала своей последней капли…

* * *

– Князь! Стой, князь! – кричал вслед удаляющемуся Игорю один из его верных гридней. – Вернуться нам надо, князь! Как бы чего не вышло. Разгорячилась дружина, безнаказанность свою почувствовала! Алчность затмила глаза. Коли не вернешься, князь, перебьют они полгорода да обоз с добром поделят меж собой… Твердость надо бы проявить. Хоть как! Соберись, князь!

Игорь внял благоразумной речи догнавшего его гридня. Остановился и спросил:

– Что делать мне? Не в себе я! Видишь? Не в себе! Плохо мне, видишь ты?

– Вижу, княже! Все видят! Но не губи ты нас! Без тебя все разрушится! Вспомни дитя свое, Святослава! Ради княжича опомнись! На место поставь! – взмолился телохранитель.

– Кого? Древлян или дружину? Кого? Ты же видишь, что не слушается меня дружина! Не уважает! – Князь действительно не знал, как быть, и, казалось, не хотел знать.

Не дождавшись ответа, князь все же повернул обратно. Но когда он въехал в город, бесчинство уже вылилось в погромы и на улицах уже лежали окровавленные трупы жителей. Древляне, не в силах терпеть более княжьей кары и смерти невинных, пошли на варягов с рогатинами и ножами. Вернувшиеся ратники оказались в эпицентре брани, вынужденные защищаться. Отбивался и князь Игорь.

Чаша весов склонилась бы на сторону вооруженных до зубов варяжских дружинников, если бы из леса к древлянам не прибыло подкрепление. Гонец успел донести в лес повстанцам о визите ненавистного князя с малой дружиной, о числе его отряда, и о заискивании перед ним Мала, и об убийстве юродивого, что веселил людей своей глупостью, но не обидел за свою несмышленую жизнь и букашки.

Домаслав въехал в городище верхом, приведя с собой целое войско, плохо одетое, мало обученное, но свирепое и безжалостное к врагам. И решившее отомстить немедля, хотя бы ценой своей жизни.

Бились с варягами так, словно пели песнь своему лесу, что хотели забрать у древлян пришлые белокурые великаны, и не люди вовсе, а злые звери, сильнее которых человек быть не может. Но побеждает их, если забывает о смерти.

Не помнили страха древляне. И по свирепости теперь не уступали варягам. Рубили их в клочья, вырывали сердца и ели, наслаждаясь безумием. И снимали с убитых кольчуги, латы и сапоги, как истые мародеры.

А Игоря, князя войска «нелюдей», перебитого восставшими, схватили и повели к лесу.

– Эти деревья ты хотел отобрать?! – кричал, срывая голос, Домаслав, новый вождь земли и хранитель Полесья. – Наши деревья не согнутся, коль мы не согнем!

Соратники Домаслава согнули две соседние сосны, навалившись. Упругие стволы поддались. Руки Игоря привязали бечевкой к верхушкам и отпустили деревья. Упругие стволы устремились к солнцу, разорвав варяжского князя на части. Так когда-то разрывали кони древлянских юношей у коростеньской заставы, когда надменные киевские правители надругались над славянской честью.

– Мы не самый добрый народ! Боги мстили нам за то, что обижали мы слабых соседей. Призвали соседи защиту из дальних земель и покорились чужестранцам, лишь бы отгородиться от нас! – говорил Домаслав своему народу на костях своих поверженных врагов. – Но боги увидели еще большее беззаконие, когда воцарились чужаки. Наших богов не задобрить лукавыми жертвоприношениями! Они не примут их от лжецов! Они все видят! Видят, что пришлые не любят наш лес. Они хотят пользоваться им! И хотят сделать нас своими рабами! Боги хотели нас истребить, но услышали наши стенания, они передумали, вернулись в наш лес! Боги сняли проклятие! Мы больше не будем прятаться! Мы хозяева своей свободы!

– Мы хозяева! Свобода! – хором кричали люди, поднимая Домаслава на отобранные у варягов щиты.

Неделю спустя к Домаславу пришла целая делегация из земель вятичей, с хорошими вестями о разгроме Свенельда в Хазарии. Обрадованный известиями Домаслав закатил пир, убеждая гостей и друзей, что больше некого бояться. Страх должен навсегда оставить славянские земли, но впредь более могущественные племена и кланы должны быть благоразумными и осмотрительными в отношениях со слабыми соседями, чтобы не звали те на выручку наемников с севера.

Домаславу понравилось предложение вятичей немедленно совместно пойти на Киев и истребить на корню варяжское племя со всем его выводком, но он посчитал, что сперва нужно попытаться договориться о мире на условиях победителей. Война может подождать. Варягам не оправиться от сокрушительного поражения и потери князя, настала пора диктовать свою волю. Вятичи удалились, пообещав по первому зову прийти на помощь в случае войны…

Мал видел разительную перемену в Домаславе. От юнца, которого он знал прежде, не осталось и следа. Теперь это был не загнанный в угол щенок, а матерый волк. Но это не пугало, а обнадеживало бывшего властителя Коростеня, ведь его любимица дочь нуждалась в защите. А разве мог он, растерявший былое могущество, а вместе с ним уверенность и уважение, стать для своих детей и своего народа гарантом хоть какой-либо безопасности?

Домаслав вернулся из леса хищником, именно такой вождь мог стать опорой и надеждой их племени. И Мал не стал перечить. Молодежи виднее. Он выглядел его полной противоположностью: не казался мягкотелым, не шел на уступки, не пресмыкался перед силой, чувствовал за собой поддержку. Его любили. За ним шли и за него готовы были умереть! Хорошо это или плохо? Мал не знал. Грозило ли все произошедшее гибелью для его народа или послужит его сохранению? И это было неведомо Малу. Он утратил способность предвидеть и мечтал лишь о том, чтобы взглянуть на дочь, перемолвиться с ней хоть словечком. Домаслав не позволял, да и Малуша, видно, не очень-то стремилась. Все-таки он держал зло за отца. Поделом!

– А что делать с Малом? – спросили соратники вождя, превратившегося в одночасье в народного мессию и отважного лидера всех недовольных киевской властью славян. Все почему-то думали, что Домаслав должен убить Мала.

– Это мой тесть! – спас прежнего правителя одним своим словом Домаслав.

Наконец Мал увидел свою дочь, она была на сносях. Он прилюдно благословил Малушу, ставшую женой Домаслава и без его соизволения, и лишь затем спросил его:

– Что дальше? Они ведь этого так не оставят… А мой Добрыня, он там, у них.

– Добрыня твой… Он цепной пес, предатель, – отрезал Домаслав. – Забыл свои корни. Хотел выслужиться, но служить ему теперь некому. Мы победили. Живи и наслаждайся жизнью. Только не здесь, а в Киеве! И Добрыня тебе в этом поможет только там, ведь здесь его убьют.

– В Киеве? – не понял Мал замысла Домаслава.

– Да! Если мы не возьмем их столицу, они заберут наш лес…

– Ты развяжешь войну?

– А сейчас, по-твоему, что? Мы выиграли битву, и теперь самое время для переговоров. Все будет по взаимному согласию. Ты женишься на княгине Ольге и станешь князем, воссядешь на киевском троне ради нашего народа, вернешь его расположение и очистишь свое имя…

Мал терзал сам себя безответными вопросами: отчего его велят отправить в логово гадины, почему не лучше ее раздавить, пока есть на это сила и возможности? Почему не укрепить набегом союз с вятичами? Не станет ли промедление началом конца? Неужели ему придется стать ширмой, которая не прикроет, как щит, но за которой можно скрыть истинную цель переговоров с варягами. Ведь пока жив на свете наследник, княжич Святослав, не будет древлянам покоя. Какую роль отвела судьба Малу в этом хитросплетении? Какова его участь в сей изощренной интриге? Что задумал Домаслав, когда посулил Малу киевский трон?

– Неважно, – вымолвил вслух бывший древлянский князь. – Мои дети живы, а я… Я снова понадобился.