Он вернулся в реальность от того, что его сильно трясли за плечо, и не сразу сообразил, на каком свете находится. Голос, доносящийся из мутной, застилающей глаза пелены, повторял без остановки: «Юлий Сергеевич! Юлий Сергеевич!»

Юлий открыл глаза и сразу почувствовал, как бешено колотится сердце, как струйками сходит с лица холодный пот.

– Юлий Сергеевич! Юлий Сергеевич, – опять повторило склоненное прямо над ним полное испуганное лицо. – Юлий Сергеевич, проснитесь!

Резким движением, словно застигнутый врасплох спящий хищник, Юлий сбросил с плеч чужие руки и вскочил. Он вспомнил, где именно находится, причем еще до того, как абстрактное полное испуганное лицо трансформировалось в полное испуганное лицо Олега Адольфовича Постникова – погоревшего на взятке чиновника, его соседа по камере.

– Что это было? – спросил Юлий.

– Что было? – взвился в своем углу Витек. – Это я у тебя спросить хочу, что это было? Ты чего вообще творишь? Всю хату на измену высадить хочешь?

– Рот закрой! – велел Юлий. – Что это было, а, Адольфович?

– Не знаю. Вы за столом сидели, кроссворд разгадывали. Потом задумались, голову на газету положили и закемарили, я так думаю. Я не стал вас тревожить. Пусть, думаю, отдохнет человек. Спать – это хорошо. Вот у меня уже третьи сутки бессонница. А потом вдруг как заорете благим матом. У меня даже уши заложило, так вы громко крикнули. Наверное, приснилось что?

– Ага, приснилось, – снова подал голос Витек. – Как еще какой-нибудь шишке кишки выпустил. Кому, признайся? Наверно, теперь самому главному легавому в городе? Или прокурору?

– Не знаю, – виновато улыбнулся Юлий. – Не помню.

Он правда ничего не помнил. Хотя нет. Кое-что все-таки удалось удержать в памяти – огромное красно-желтое пятно, вернее вспышку – ослепительную, безжалостную ко всему живому, что рискнет оказаться в пределах ее действия.

В замочной скважине заскрежетал ключ. Заскрипели запоры. Не дожидаясь, пока двери откроются, все четверо, включая постоянно молчащего инженера, встали и повернулись лицом к стенам, заложив руки за спину.

– Ну вот, сейчас начнется. Цыганочка с выходом. Все из-за тебя, собака серая, – проворчал Витек.

В камеру вошли двое с дубинками. Один вертухай задержался у дверей, в то время как его коллега прошел на середину. Еще двое наблюдали из коридора.

– Что здесь за блядство творится? Кто кричал?

Надзиратель так стукнул дубинкой по столу, что стоявшие на нем крýжки подпрыгнули вверх сантиметров на десять.

– Кто кричал, спрашиваю?

– Я, – признался Юлий. – Задремал. Кошмар приснился.

Дубинка сильно шмякнула по его отощавшим за последнее время ягодицам. Юлий заскрипел зубами.

– Кто «я»? Кто задремал?

– Арестованный Тараскин…

– А для тебя, арестованный Тараскин, что, режим не писан? Спят у нас с десяти вечера до шести утра. В карцер захотел? Устрою.

Надзиратель занес было дубинку для очередного удара, но стоявший у дверей старший прапорщик Метелкин крикнул:

– Прекрати! Все нормально.

– Что прекрати? Какой нах нормально? Ты чего, Метла?

– Кончай быковать, сказал, – повысил голос старший прапорщик. – Давай на выход.

Опустив дубинку, обиженный вертухай пошел к дверям камеры. Метелкин, напротив, приблизившись к стоящему спиной Юлию, легонько ткнул его кулаком в плечо:

– Ты это… Не делай так больше. Понял?

– Виноват. Я все понял.

Только когда двери снова закрылись, арестанты смогли вернуться на прежние места. Витек с любопытством посмотрел на Юлия:

– А ты че, это, у Метлы в любимчиках теперь ходишь? Это ж за какие такие заслуги?

– Это ты у него спроси. А я не знаю. Настроение у него, видать, хорошее.

Юлий сел боком на табурет (все-таки сильно ударил дубинкой, гад) и подтянул к себе газету с кроссвордом. Его почти стазу опять стало клонить в сон. Встряхнув головой, он стал читать вслух:

– Горный лен. Шесть букв, третья «б».

Олег Адольфович отрицательно помотал головой:

– Я из горных растений только эдельвейс знаю. Но в нем букв больше.

– Вот и я не знаю, – весело подхватил Витек. – Но чувствую, что скоро наденут на всех нас тюремные робы из стекловолокна. И будет тогда нам всем горный лен.

Инженер Коваленко не сказал ничего. Как обычно.

Юлий опять клюнул носом. Несколько дней спокойного бездействия со стороны ведущих следствие сменились теперь для Юлия каждодневными изнуряющими допросами, самые короткие из которых никогда не длились меньше двух с половиной часов. Допрашивали его сразу несколько человек, мастера своего дела. До прямого рукоприкладства не доходило, но психологическое давление с целью сломать Юлия было неимоверным. Пугали избиением, угрожали бросить в карцер, в камеру с насильниками. Пытались разжечь чувство зависти и обиды, высказывая предположение, как его остающийся на воле подельник гуляет на деньги Пасечника и в ус не дует. Юлий молчал. Даже не оправдывался. Молчал.

«Думаешь, мы не знаем, кто твой сообщник? Думаешь, не догадываемся, где вы спрятали награбленное? – говорили один, вкрадчиво заглядывая в глаза. – Мы знаем. Но ты мент. Поэтому ты наш брат. Пусть сбившийся с пути, но брат. А мы своих никогда не бросаем. Даже таких, как ты. И тебе, как брату, хотим дать возможность облегчить свою участь. Хотим, чтобы ты все нам рассказал. Все, что мы и так знаем».

Юлий молчал.

«Твой сообщник уже у нас. Он уже дает показания, – говорил другой, махая перед носом Юлия какими-то мятыми бумажками. – Но ты еще можешь успеть опередить его. Мы сделаем так, что твои показания будут первыми. Скажи, где деньги?»

Юлий молчал.

Часто допросы начинались поздно, после десяти вечера, из-за чего Юлий не высыпался, потому что днем спать не позволяли. Его адвокат писал жалобы, но все они оставались без ответа.

Скрипение ключа в замочной скважине помешало ему в который раз задремать.

– Тараскин, Коваленко, на выход, – скомандовали у дверей.

Коваленко повели на встречу с защитником. Тараскина – в комнату для свиданий, где его ждал Сыч. Майор уже не глядел на Юлия таким волком, как во время их последней встречи. Даже улыбнулся. Улыбка, правда, вышла грустной.

– Добрый день, начальник, – на тюремный манер поздоровался Юлий. – Хорошо выглядите.

Это было неправдой. С момента их последней встречи Сыч заметно осунулся, похудел и выглядел намного старше своего возраста.

– Ты тоже держишься молодцом. Или, по крайней мере, стараешься делать вид, – в тон ему ответил Сыч. – У меня хорошая новость. Завертайло отозвал заявление о нанесении ему телесных повреждений. Не сам, конечно. Пришлось немного поработать. И с ним, и с Голобобовым. Припугнул моим рапортом, о том, что Завертайло сам превысил служебные полномочия. Сказал, что раздую эту историю, так что не обрадуется никто. Тебе об этом еще не говорили?

– Нет. Им не до этого. Всё деньги Пасечника ищут. Интересно, стали б они проявлять такое рвение, если бы не это бабло? Если бы Лапова с Пасечником просто убили, а все остальное осталось бы нетронутым? Стали бы? Или сразу передали бы дело в суд и умыли б руки? Сколько ни думаю, у меня выходит второе.

Сыч не ответил, но по его молчанию становилось ясно: в этом вопросе он был на стороне Юлия.

– Что я могу для тебя сделать, Тарас?

– Да вы уже все сделали. За адвоката спасибо.

– Ты не смотри, что он молодой. Парень толковый.

– Возможно. Как говорится, на безрыбье и жаба скумбрия.

– Может, еще что-то?

– Я тут просил одну барышню принести мне напильник, решетку перепилить. До сих пор несет, коза. Зашли бы, поторопили. Адрес ее в моем деле имеется.

– Я серьезно.

– Серьезно, говорите? – Юлий немного подумал. – Две недели назад, почти сразу после ареста, я предложил проверить меня на детекторе лжи, но мне сказали, что ассигнования для этого не предусмотрены. Кризис. Тогда я предложил оплатить полиграф из своего кармана. Следователь сказал, чтобы я подождал. Что он, мол, доложит начальству, а оно примет решение. Вот, жду… Как видите, ни полиграфа, ни напильника.

– Хорошо. Я постараюсь узнать, что там с полиграфом. Хотя ты же знаешь, что законодательной базы по его применению у нас нет. Но само стремление, что ты добровольно хочешь провериться, лично для меня звучит очень оптимистично. Я тебе пожрать принес.

Сыч пододвинул к Юлию большой пакет и, словно боясь, что Тарас не возьмет, спешно добавил:

– Ты, конечно, гордый, но прошу, не отказывайся. Тут еще ребята, Качибадзе, Пустовит, свое добавляли. Чай, сигареты. Бери.

Пакет Юлий взял сразу.

– Какая уж тут гордость. Гордость я на днях в парашу уронил. И воду за ней смыл.

– А ты что, так и ходишь постоянно в джинсах и кроссовках? Неудобно ведь.

– В чем взяли, в том и хожу. Банных халатов тут не выдают.

– Я подберу тебе костюм спортивный. И тапки какие-то, что ли. Ты какой размер носишь?

– Не стоит беспокоиться. Как сказал один мой сокамерник, все равно скоро тюремную робу выдадут.

Майор пытливо посмотрел на Юлия.

– Больше ничего мне сказать не хочешь?

– О чем? Что я не убивал Лапова? Так все равно не поверите. Чего зря воздух сотрясать?

– Если бы я тебе совсем не верил, меня бы здесь не было. Скажем так, я сомневаюсь. Не знаю я.

– Ну, вот раз не знаете, стало быть, и говорить об этом не будем. Ребятам привет передавайте.

Вечером во время прогулки на свежем воздухе с Юлием вдруг неожиданное заговорил Коваленко.

– Асбест, – негромко произнес он.

– Простите, что?

– Вы кроссворд разгадывали. Горный лен, помните? Так это асбест. Минерал такой. Его еще часто называют горным льном.

– Век живи, век учись, – неопределенно произнес Юлий, думая не об асбесте, а о причинах, побудивших инженера нарушить молчание. Или это у него такое запоздалое желание отблагодарить за то, что он, Юлий, защитил его от Витька?

Коваленко поднял голову и обвел взглядом окружающие дворик для прогулок кирпичные стены.

– А вы знаете, Юлий Сергеевич, я ведь не в первый раз здесь.

– У вас уже была судимость?

– Не судимость. Я бывал здесь по работе. Строительная фирма, в которой я тогда подвизался, получила заказ на проведение ремонтных работ той части корпуса, где находиться санчасть изолятора. Тюрьма относительно старая. Ее строили еще в начале прошлого века. Помню, как я был поражен толщиной стен. И решетки тоже были очень прочные, усиленные.

– В каком смысле «были»?

– В том-то все и дело. Потому что во время ремонта эти сверхкрепкие решетки на окнах санчасти были заменены на декоративные, узорные. Ну, знаете, этакое стремление к европейским стандартам, то да се. Непохоже, чтобы начальник СИЗО был знатоком своего дела. Но речь не об этом. Я хочу сказать, что если разогнуть прутья этой решетки, то можно перебраться из режимной зоны в административно-хозяйственную, а оттуда через крышу контрольно-пропускного пункта на улицу.

– Интересно. Но все это не имеет смысла. Вышка рядом. Часовой в два счета снимет.

– Часовой будет стрелять только в воздух. Потому что если стрелять в беглеца, то в случае промаха пули уйдут в сторону окон жилого дома, что через дорогу.

Юлий вспомнил, что там и в самом деле несколько лет назад возвели пятиэтажку. Как раз на линии огня, если бежать по маршруту, который только что обрисовал Коваленко.

– Кто ж разрешил в таком месте жилой дом строить?

– Я вас умоляю. А то вы не знаете, как у нас разрешения получают.

– Верно, знаю. Но может, на этот случай часовым какие-нибудь арбалеты выдают или луки? Получить стрелу в задницу тоже удовольствие сомнительное.

Коваленко не ответил.

– Шучу. Не обижайтесь. Просто не могу понять, зачем вы мне все это рассказываете?

– Я прочитал переданную вам записку. Хочу сказать, что с вашей стороны было непростительной халатностью ее потерять. Вам повезло, что ее нашел я, а не кто-нибудь из администрации.

Тогда сбитый с толку переданным ему посланием неизвестного доброжелателя, и неизвестно, доброжелателя ли, Юлий не заметил, как бумажка выпала из книги, куда он ее сунул подальше от посторонних глаз, на пол. Его как раз тогда вызывали к адвокату. Потом он долго искал ее, а не найдя, решил, что машинально уничтожил, о чем тут же совершенно позабыл.

– Не беспокойтесь, – продолжил инженер. – Бумажку я порвал на мелкие кусочки и спустил в очко. Но прочитать прочитал. Я никому не скажу. Вам не стоит беспокоиться. По крайне мере об этом.

То странное послание заставило Юлия немало поломать голову. Приговорили? Но кто приговорил?

То, что кто-то из коллег Лапова, пылая «яростью благородной», пожелал таким образом отомстить за его смерть, казалось маловероятным. Если таковые и нашлись, мысли о том, что Юлий закрыт и его шансы в скором времени выйти на свободу невелики, им было бы вполне достаточно.

Завертайло? Чтобы посчитаться за свое ушибленное хозяйство? Но этот мелкий пакостник мог только гадить исподтишка и вряд ли пошел бы на организацию убийства в тюрьме. К тому же Завертайло был на крючке у Сыча, который, похоже, все больше склонялся к тому, чтобы поверить в невиновность бывшего подчиненного.

Близкие Лапова и Пасечника? Еще до ареста до Юлия доходили слухи, что супругу свою полковник ни в грош не ставил. На одном из начальственных банкетов прилюдно называл ее дурой, изменял в открытую. Дочь-студентку держал в ежовых рукавицах, запрещал ходить на свидания, говорил, что сам подыщет ей подходящую партию. С остальной родней держался высокомерно. Что же касается вдовы Пасечника, то ее сейчас больше должна была заботить судьба сына. К тому же вряд ли бы она могла желать смерти Юлия до тех пор, пока не будут найдены деньги.

Был, правда, еще один человек, имевший на Юлия зуб, – товарищ Пасечника-младшего, тоже сидевший где-то в этих стенах. Но в его участие Юлий уж совсем не верил. Кроме того, в отличие от своего друга, Бубнов был из семьи попроще, а чтобы упрятать человека, который сидит в СИЗО, под землю, надо обладать достаточными средствами и возможностями для вхождения в сговор как с тюремной администрацией, так и с уголовным элементом.

Что касается подлинных виновников двух убийств – то им-то Юлий вообще ни с какого боку не угрожал, чтобы они заморачивались.

Но дело было даже не в том. Некому было предупреждать Юлия об опасности. Единственный возможный доброжелатель, Руслан Петрович Сыч, добился бы свидания и изложил бы ему все прямо либо передал через адвоката, вместо того, чтобы неизвестно каким путем малявы сомнительного содержания перекидывать.

Нет, эта записка – только одна из многих попыток вывести Юлия из равновесия, заставить понервничать. Мол, тебя приговорили, беги, а поскольку возможностей бежать все равно нет, побежишь ты к дяде следователю за защитой и с чистосердечным признанием.

– Эта чья-то неудачная шутка, – сказал он инженеру. – Либо провокация. Не стóит принимать все это всерьез.

– Если это провокация, то тем более не стоило бумажку бросать где попало.

Ответить Юлий не смог, потому что наблюдавший за прогулкой Шапранов, тот самый огревший Юлия дубинкой вертухай, обратил на них внимание.

– Эй, вы двое, разговорчики! Раскудахтались! Ничего, Тараскин, скоро Метла в отпуск уйдет, вот тогда и займемся твоим перевоспитанием.

Утром следующего дня Коваленко с вещами отвезли в суд. В камеру он не вернулся. А еще через несколько часов выпустили под подписку о невыезде и Олега Адольфовича Постникова, покровитель которого наконец-то вернулся из заграничного турне.

– Что я вам говорил! – возбужденно вскрикивал чиновник перед прощанием. – Сейчас выпустили, а скоро и дело закроют. А еще через неделю с извинениями приползут. Только прощу ли я, вот в чем вопрос!

На место Постникова почти тотчас поселили розничного торговца анашой, но тот тоже долго не просидел, его, как и Олега Адольфовича, на следующий день отпустили под подписку, после чего с интервалом в полтора часа в камеру привели двух мужчин среднего возраста. Приставшему с расспросами Витьку оба отвечали вежливо, но немногословно. Сказали, что под следствием впервые. Один – за пьяную драку с нанесением тяжких телесных, другой – за сбитого на «зебре» пешехода. Первого звали Дмитрием, второго – Сергеем. Юлию они не понравились. Слишком уж спокойные они были для первого раза. Особенно тот, по вине которого произошло ДТП. Так, словно жука колесом переехал, а не человека. Да и вели они себя оба как люди опытные, бывалые. Это можно было понять по тем немногим свойственным зоне репликам, которыми они обменялись с сокамерниками. Говорили «я интересуюсь» вместо «я спрашиваю», «благодарю» вместо «спасибо».

Витьку они тоже не понравились. Но по другой причине – не получилось сколотить с ними единый фронт против Юлия.

– Фраера дешевые, – негромко ворчал он из своего угла.

Юлий в противоположность Витьку помалкивал, считая все происходящее не своим делом, тем более что к вечеру ему вообще стало ни до Витька, ни до остальных сокамерников. Его ждал сюрприз. На последнее, пятое «забронированное» место в камеру привели худого круглолицего парнишку, то и дело нервно озирающегося по сторонам, чем он сильно напоминал перепуганного воробышка. Лицо новенького сразу показалось Юлию знакомым, но узнать в нем Александра Пасечника, собственноручно задержанного им некогда налетчика, удалось не сразу, настолько разительными были перемены. Куда девался его самоуверенный, наглый вид, когда он обещал стереть Юлия в порошок? Сам Пасечник, едва увидел Юлия, буквально посерел от ужаса и даже попятился к захлопнувшейся за спиной двери. Юлий не верил своим глазам. Ну кто же так делает, хрен бы их всех побрал? Куда смотрит администрация? Как они могли закрыть в одном помещении их вместе? Сына, который недавно потерял отца, и человека, обвиняемого если не в его убийстве, то по крайней мере в пособничестве этому преступлению? Бывшего оперуполномоченного и задержанного им за грабеж человека? Что это – еще один способ накалить вокруг Юлия атмосферу? Заставить его подергаться? Если так, то они явно просчитались – если кто и дергался, так это сам Пасечник.

Витек, конечно, и тут не заставил себя долго ждать:

– Ну че, братишка, так и будем из себя вопросительный знак изображать? Давай, объявись, кто таков. Видишь, люди ждут.

Пасечник открыл рот, но если он и заготовил какие-то слова, то все они застряли в горле. Подавленный, растерянный, всего боящийся в этом новом для него и очень жестоком мире, где нет родителей, готовых прийти на помощь, где есть только враги или равнодушные, в лучшем случае, к твоей судьбе люди. И тут Юлий вспомнил себя. Каким несчастным и растерянным был он сам, когда после убийства его отца Гена Че Гевара вез его в Крым. А вспомнив, почувствовал к Пасечнику если не сочувствие, то по крайней мере снисхождение.

– Я вижу, ты нас тут не уважаешь. Раз здороваться не хочешь, – недобрым голосом произнес Витек.

– Да сядь ты на место, Виктор, – велел Юлий. – Видишь, парень нервничает. А тут ты еще со своей кривой рожей лезешь. Дай ему осмотреться. Ты заходи, не бойся. Я тебя не трону. И никто не тронет, – закончил он со значением, поглядев на Витька.

– Ты что, знаешь его? – спросил тот.

– Так, пересекались в прошлой жизни, – не вдаваясь в подробности, ответил Юлий. – На вот лучше, пожуй. Займи свой рот делом.

Юлий достал из пакета бутерброды с копченой колбасой и протянул Витьку. Тот дважды просить себя не заставил, позабыв на время все свои обиды.

– Ничего себе. Это я понимаю, – приговаривал он с набитым ртом. Ему самому никто никогда передач не носил.

Ближе к вечеру Юлий все-таки стал немного побаиваться, как бы этот Пасечник не шарахнул его во сне табуретом по голове. Не столько даже из чувства мести, сколько от страха. Но Пасечник уже несколько успокоился, хотя и старался не смотреть в его сторону. Из камеры Юлия в этот вечер не дергали, и он в конце концов заснул как убитый – усталость взяла свое.

Следующий день тоже выдался спокойный. На допрос его вызвали около трех часов пополудни, и, поскольку следователь в этот раз относился к категории «добрых», молчать Юлий не стал и, наверное, в двухсотый раз рассказал о своем последнем разговоре с полковником Лаповым и об увиденном сне. Причем не только рассказал, но даже в каком-то смысле показал. То есть он уже так успел выучить свою собственную историю, что ему доставляло удовольствие изображать ее в лицах, когда он по очереди представлял то полковника, то себя самого, каким он себя видел тогда.

Зато ночью ему опять приснилось черт-те что. Какие-то взрывы, наводнения и прочие катаклизмы. Олег Адольфович Постников в дорогом блестящем от лака гробу, Лапов и младший Пасечник в виде механических монстров, стреляющих из лазерных пушек. Последнее было без сомнения навеяно в который раз просмотренным накануне по ящику вторым «Терминатором». Потом Юлию явился капитан Завертайло с ножом в руке. Юлий пытался убежать, но не мог, так как ноги его были спутаны веревкой, как у выпущенной пастись лошади. Оказавшись совсем рядом, Завертайло занес над ним руку для удара. Ценой неимоверных усилий Юлий наконец совладал со своим непослушным телом и дернулся в сторону, одновременно просыпаясь от жгучей боли в левом плече.

Дежурное освещение позволило ему различить силуэт человека, стоящего у его койки с левой стороны. Юлий дернулся еще раз, слетел вниз, сильно ударившись при этом головой об пол, и покатился в сторону дверей.

– Стой, сука! – крикнул еще кто-то второй, стоявший до этого в проходе.

Теперь Юлий уже видел: это был Дмитрий, один из новых постояльцев. Дмитрий кинулся на Тараскина, все еще находившегося в лежачем положении, но Юлию удалось больно лягнуть нападающего пяткой в коленную чашечку. Пользуясь его замешательством, Тараскин вскочил на ноги и, добежав до дверей, стал в них барабанить изо всех сил.

Дмитрий и Сергей остановились и переглянулись.

– Сука! – еще раз в сердцах произнес Дмитрий, не то в адрес Юлия, не то обстоятельствам, не позволившим им зарезать его как свинью.

Сергей, не обращая внимания на ускользнувшую из его лап жертву, согнул свое оружие – простую заточенную до остроты бритвы ложку – и бросил ее в очко унитаза.

Витек, разбуженный шумом, сел на кровати.

– Что за шум, братва? Что за шухер? Опять этот, – он показал на Юлия, – во сне орал?

Оглянувшись, Дмитрий, которому уже не было смысла корчить из себя впервые арестованного, молча подошел к Витьку и саданул кулаком по лицу. Восстановившуюся было тишину в камере нарушил противный хруст ломающихся зубов и костей. Потерявший сознание Витек уронил голову на подушку.

– Это тебе за фраеров, козлина.

В камере вспыхнул яркий свет. Двери распахнулись.

– Стоять смирно, гады! Лицом к стене!

Из находящихся в камере команду выполнил только Пасечник. Он тоже успел проснуться и теперь, ничего не понимая, всего боясь, тенью соскользнул с постели и прислонился носом к штукатурке, как и было велено. Юлий тоже прислонился к стенке, но спиной и, не в силах больше стоять, сел на корточки. Его футболка с левой стороны была вся в крови, которая тяжелыми каплями падала на пол. Кроме плеча, Сергей успел полоснуть его в бок, когда Юлий скатывался с постели на пол.

– Не сердись, начальник, – улыбнулся Дмитрий. – Ну, поспорили братишки немножко, с кем не бывает. Больше такого не повторится.

Старший прапорщик Метелкин обвел глазами камеру.

– Так… Все понятно. Этого, – он кивнул на Юлия, – в санчасть. Этих двоих в карцер. И того, пожалуй, тоже, в больничку.

Он показал на лежащего без движения с окровавленным лицом Витька.

* * *

Доктор, высокий, сутулый, с высохшей, как у мумии египетского фараона, кожей и рядом золотых зубов во рту, закончив накладывать швы, выпрямился над кушеткой.

– Плечо и спину я тебе, Тараскин, заштопал, сейчас санитар тебя перевяжет. Ничего жизненно важного не задето. Кожу только располосовали, так это заживет. Не было б хуже. Так что жить будешь, если только не помрешь, – усмехнулся он. – До вечера можешь поваляться здесь.

– До вечера? – удивился Юлий. – И только?

– А ты что хотел, чтобы я тебя тут на месяц оставил? У нас здесь и так по два человека на одно место. Лежать можно и в камере. Пропишу тебе постельный режим. Каждый день будешь приходить на перевязку. Через неделю снимем швы.

– А голова как же, доктор?

– Что голова? Обыкновенная шишка, только и всего.

– Она кружится. И еще тошнит меня. Сильно, – соврал Юлий, которому очень не хотелось возвращаться назад в камеру.

Морщась от боли, он приподнялся на кушетке, дотянулся рукой до кармана куртки, в котором лежала пачка «Мальборо». Протянул пачку доктору.

– Тошнит, говоришь? И голова кружится? – задумчиво произнес доктор, заглядывая в пачку, в которой не хватало двух сигарет. – На сотрясение мозга похоже. Ладно, – он еще раз взглянул на сигареты, – полежишь три дня в больничке. Потом посмотрим.

Едва доктор закончил с Юлием, в манипуляционную с распухшей челюстью был доставлен Витек.

– Перелом, – констатировал доктор после осмотра. Посмотрел на Юлия, все еще находившегося в манипуляционном блоке. – Это ты с ним поцапался?

– Нет. Но мы из одной камеры.

– Слушай, а этот, мордатый такой… Постников, что ли, не с вами, часом, сидел?

– Олег Адольфович? С нами. Его под подписку отпустили.

– Ё-моё. Что же за напасть такая на вашу хату. Хоть попа вызывай да святой водой кропи. Третий случай за двое суток. Но вы двое хоть живы остались. Постникову подфартило меньше.

– А то с ним такое?

– Тридцать метров успел пройти от СИЗО. Или даже меньше. До остановки. Вызвал по телефону такси, сел на скамейку под навесом, ждать. Там и нашли. На скамейке. С проколотым сердцем.

«Вот тебе и покровитель, – подумал Юлий. – Один такой покровитель ста врагов стоит».

Юлия перевели в палату. По два человека на койке тут, конечно не лежало, это лепила загнул, но и свободных мест тоже было не густо. Три дня. Эйнштейн был прав: время – понятие относительное. Три дня для Тараскина – целая вечность. И эту вечность нужно было использовать, чтобы решить, что делать дальше.

Тот, кто писал записку, знал, что делает. Так же, как и заказчик покушения на него. Вот только о том, кем были эти двое, Юлий не имел ни малейшего понятия. Единственный человек, который имел реальный повод для мести, – Саша Пасечник – в этом деле сам оказывался в роли жертвы. Только теперь Юлию в полной мере стало ясно, почему Пасечника подселили к нему в камеру. Нужен был козел отпущения. Громоотвод, чтобы направить подозрения в ложную сторону после того, как Юлия обнаружат мертвым с перерезанным горлом. Орудие убийства, естественно, нашли бы у ничего не подозревающего Пасечника. Мотив на поверхности – отомстил за себя и за папочку.

Отставив на время в сторону так и не решенный вопрос, кто виноват, Юлий стал думать над тем, что ему делать дальше.

«Беги», – советовал ему анонимный доброжелатель. Беги. Легко сказать. Но как бежать и, самое главное, куда?