1. Димыч. Хабиб. Лагерь

Знаете, почему еще мне жалко расставаться со своей тайной жизнью? Ну, почему я не воспользовался случаем, когда Эсквайр был готов отпустить меня на свободу? Во время операций, каждая из которых, по сути дела, вопрос жизни и смерти — не для тебя, так для кого-то другого, — ты приобретаешь совсем другой человеческий опыт. В обычной жизни, как на ярком солнце, ты постоянно щуришься и всего не замечаешь. Ты начинаешь видеть людей, когда вас накрывает тенью крыло смерти. Для Димыча это была та, давняя тень смерти, которая пару лет повитала над ним и отпустила. Но достаточно было ему вернуться в Афганистан, как она накрыла его вновь. Это была психодрама, и я стал ее свидетелем. Димыч был не в состоянии держать свои переживания внутри.

— Видишь вон тот дом?

Мы вышли снимать. Еще не окончательно рассвело, и все вокруг было залито ровным отраженным светом. Красок было немного: бурые деревья с голыми ветвями, цвета темной охры земля под ногами, того же оттенка вспаханные поля и мазаные стены. Над плоской крышей дома столбиком поднимался дым из печи.

— Вот тебя так же растолкают утром, привезут на вертушке в аул, а из такого дома стреляют, — продолжал Димыч. Губы у него пересохли, и он облизнул их. — И тебе надо добраться до него и перебить всех духов, которые там засели.

Я смотрел на дом. До него было метров сто: дорога, открытая пашня, с трех сторон обрытая глубокими арыками, рядок редких тополей по краю участка.

— И часто так приходилось?

— На совсем открытой местности, как вот эта, раза два в неделю. Трое из четырех наших погибших полегли именно так.

— Эй, вы у меня в кадре, — проворчал Илья.

Он снимал. Было еще слишком рано, чтобы местные жители успели населить пейзаж, и мы этим пользовались.

Со съемок нас увел Хан-ага. Это был диковатый, постоянно насупленный мальчик лет двенадцати, некрасивый и сам по себе, и из-за переходного возраста. Он тоже, как и Хусаин, прислуживал нам: утром растопил печку и принес завтрак. Хан-ага даже пытался прибрать наши вещи, но мы его остановили. Сейчас он прибежал за нами, потому что к нам пришли гости.

Я надеялся встретить Фарука, но нет. Это были два молодых, лет по двадцать пять, парня. Оба с грехом пополам говорили по-английски.

Один из них был пресс-секретарем Масуда, его звали Асим. Он был улыбчивым, легким, без той тупой и заносчивой многозначительности, которая на Востоке так раздражает в мужчинах, особенно наделенных какими-то полномочиями. Он подтвердил, что Масуд обязательно встретится с нами. Я попросил, чтобы мы могли провести с ним целый день в разъездах. Я видел кадры французского телевидения, где Масуд сам сидел за рулем джипа, и мне хотелось снять что-то подобное. На это Асим скорчил смешную гримасу — он сомневался, что все выйдет так уж замечательно. Но интервью мы получим, это точно!

У меня была еще одна просьба. Мне в Конторе выдали карточку прессы одного из российских телеканалов. На ней была моя фотография, но все надписи были на русском и английском. Я не был уверен, что люди, которые захотят проверить у нас документы, читают на этих языках. Не мог ли Асим оформить какую-то бумагу от Масуда, чтобы все понимали, что мы здесь работаем с ведома и по приглашению властей? Асим заверил, что это просто и к вечеру такая бумага у меня будет.

Вторым парнем был наш будущий переводчик. Он мне не понравился сразу. У Хабиба было круглое, одутловатое, несмотря на несомненную молодость, лицо и масленые глазки, которые никогда ни на чем не останавливались. К сожалению, Асим тут же откланялся, и мы остались с ним.

Хабиб уже пару раз работал с иностранными корреспондентами и прекрасно понимал, в каких вопросах мы полностью оказывались в его власти. Он сразу заговорил про оплату.

— Мне платят сто долларов в день, — заявил он.

— Сколько-сколько? — не поверил я.

— Сто! Сто долларов в день. Снимаете вы или нет. Коллеги заметили мое замешательство. А слово «доллар» интернационально.

— Сколько он хочет, сто долларов? — спросил Илья.

— В день.

— Он что, утром с печки упал? Весь этот город не стоит ста долларов, со всеми своими товарами и магазинами, — справедливо заметил Димыч.

Я счел аргумент достаточно убедительным и пересказал его Хабибу.

— Сто долларов! — непреклонно повторил он.

— Ну, мы тогда поищем кого-нибудь еще, — так же непреклонно сказал я.

Я, разумеется, был в состоянии платить ему по сто долларов в день. Но я не люблю чувствовать себя лохом. Да и это наверняка выглядело бы подозрительно.

— Вы не сможете найти никого другого, — заявил Хабиб. — По-английски здесь никто больше не говорит.

— Это мы посмотрим! Да и кто-нибудь наверняка учился в Союзе и говорит по-русски.

Хабиб торжествующе улыбнулся кривой улыбкой.

— Никому другому не разрешат с вами работать. Вы хотите снимать Масуда? На территорию его штаба не пустят никого чужого.

— Я знаю, что Масуд прекрасно говорит по-французски, так что я справлюсь вообще без переводчика.

— Вы не можете быть здесь вообще без переводчика. По тону, каким это было сказано, я наконец понял, на чем основывалась наглость Хабиба. Его к нам приставили, и мы заплатим за его услуги ту цену, которую он назовет. Где это, в Германии за расстрелянных выставляли счет их родным: столько-то за пулю, столько-то за работу? Это была похожая ситуация.

Мне даже не удалось включить в эту цену машину. Пока мы ждали «уазик», который Хабиб смог нанять, мы уселись с ним на диван, и я записал десятка три слов и выражений на дари. Мне нужно было становиться автономным. Знаете что? Димыч тоже присел к нам, тоже достал маленький блокнот — я-то писал просто на листе бумаги, сложенном в восемь раз, — и аккуратно записал все запрошенные мной выражения. И даже проявил инициативу, затребовав перевод полезных фраз типа «Принеси дров!».

Было уже десять утра, а обещанной машины так и не было. Я предоставил эту проблему Хабибу, и он принялся с кем-то переговариваться по рации, одолженной у часового, — своей у него не было.

Мы вышли на улицу. А что снимать? Опять как люди качают воду из колонки? Нас спас маленький, лет восьми, мальчик.

— Вот эти джентльмены, — сказал он по-английски, указывая на двух мужиков свирепого вида с длинными черными бородами. У одного из них был автомат Калашникова, у второго — ручной пулемет. — Вот эти джентльмены приглашают вас в свой, — мальчик задумался на секунду, — в свой офис.

Я потрепал его по голове. Это был чистенький, смышленый, славный мальчуган.

— Что за офис?

Один из бородачей, понимая, что у меня возникли встречные вопросы, что-то быстро проговорил. Ему было лет сорок пять, от силы пятьдесят, но во рту его практически не было зубов — пара каких-то желтых корешков. От него исходило ощущение гордой непокорности, которую не может остановить даже смерть. Голос у него был командирский, но в нашем случае это не помогло: соответствующего слова мальчик не знал.

— Ну, — мальчик скорчил смешную рожицу, — ну, офис.

— Это далеко?

— Вот здесь, рядом.

— Пошли!

Через пару домов на улице стояла зенитная пушка, тягачом служил потрепанный грузовик «ГАЗ». Вокруг стояло еще с десяток вооруженных людей. Первым сообразил Димыч.

— Это казарма. Какой-то отряд, который здесь расквартирован.

Мне все равно нужно было, как это называется, отработать по прикрытию. Казарму бы настоящий журналист не пропустил. Хабиб уже подбегал к нам с газетным свертком в руке. Шел рамадан, и в течение дня есть, пить и курить было запрещено. Я подумал, что, пользуясь своим положением, Хабиб вытребовал себе лепешку на ужин.

— Спроси, кто здесь главный!

Главным был как раз тот беззубый, его звали командир Гада. Несмотря на свой облик странствующего дервиша, он носил высокое звание майора. Да, мы поняли правильно, он приглашал русских корреспондентов снять репортаж о вверенном ему подразделении, чтобы потом показать его всему миру.

Хабиб послушно переводил, но лицо его все больше перекашивалось.

— Скажи ему спасибо, мы начнем прямо сейчас, — решил я. И прибавил для своих по-русски: — Ребята, снимаем здесь!

— Вы не можете снимать сейчас, — возразил Хабиб. — Надо получить разрешение.

— Мы его получили. И Фарук, и Асим сказали мне, что мы можем снимать, где хотим. Асим сказал это при тебе!

— Да, но это военная часть!

— Да, это военная часть, мы собираемся взять интервью у вашего министра обороны, и вообще, насколько я понимаю, здесь идет война.

— Да, но…

— И платим тебе мы!

Хабиб заткнулся. По-моему, я все делал правильно. Журналист должен быть нахрапистым и думать только о работе. Если бы я думал о заданиях и сейчас спасовал, чтобы не злить хозяев, это выглядело бы неправдоподобно. По крайней мере, так я себя успокаивал.

Казарма представляла собой три небольших одноэтажных постройки вокруг плаца и занимала пространство едва ли не с футбольное поле. Экзотических деталей было две: огромная, в два этажа, печь, непонятно что отапливавшая, скорее служившая для приготовления пищи, и круглые, с футбольный мяч, шары топлива, скатанные из кусочков древесного угля, аккуратно разложенные поблизости.

Мы начали снимать. Я никогда раньше не выступал в роли телевизионщика, тем более режиссера, но подобные обстоятельства меня никогда не останавливали. Был такой писатель XIX века, Барбэ д'Орвийи, так вот, у него есть история о французском характере. Одного старого французского дворянина спросили, умеет ли он играть на клавесине. «Не знаю, — отвечал тот. — Я никогда не пробовал, но сейчас увидим!» В этом смысле у меня французский характер.

Я начал с того, что нашел главных героев. Я хотел человека, воевавшего против Советской армии, который теперь воюет против талибов. Более того, с ним должен быть его сын или племянник, для которого врагами были только талибы. Такие люди нашлись. Имена у них были сложные, и, записав, я их тут же забыл. У отца было худое, заросшее бородой лицо и впалые глаза, вспыхивающие мрачным светом, когда он начинал говорить. Он был похож на корсиканского бандита. Сыну было пятнадцать, но выглядел он на тринадцать. Он был хорошеньким, с золотистым пушком на смуглых щеках и кротким, ласковым взглядом. Будь это не в ортодоксальной мусульманской стране, кто угодно решил бы, что жена этого корсара согрешила с муллой. Зная, где мы находимся, логичнее было предположить, что этот разбойник похитил себе в жены ангела.

Тем не менее вокруг этих героев я и придумал несколько сценок. Подъем, дежурный идет будить моджахедов, спящих одетыми вповалку вокруг печки, тоже «буржуйки», только чугунной. Комната у них была маленькая, и в отличие от нашей в ней до сих пор было тепло. Отец и сын легли, естественно, рядом. Все актеры закрыли глаза, и сын вложил свою руку в руку отца. Хорошо, хорошо, они знали, что мы будем снимать! Но мальчик вряд ли мог с ходу придумать эту деталь — они действительно так спали, наверное, с раннего детства.

Следующая сценка: утренний туалет. Моджахеды совершали его на улице у арыка, вода в котором была, скажем мягко, сомнительной чистоты. По-моему, арык одновременно служил и водопроводом, и канализацией. Тем не менее — а все уже вошли во вкус — наши избранники-актеры на виду у разочарованных отверженных-зрителей набрали в рот воды и энергично забулькали ею, используя вместо зубной щетки указательный палец.

Потом была боевая подготовка, во время которой отец, по моему наущению, учил сына и еще человек десять подростков, сражавшихся в отряде, разбирать и собирать автомат. Илья, а в этом деле он понимал значительно больше режиссера, потребовал повторить процедуру. Сначала он снял общие планы, а теперь инструктор и дети были нужны ему крупнее.

Я почувствовал сзади руку на своем плече. Это был Димыч, отвечавший сейчас за переноску и сохранность аппаратуры.

— Вы бы закруглялись с этим, — сказал он. — Они возятся с автоматами, даже не проверив, есть ли в стволе патрон. А по крайней мере в двух автоматах он есть — у этого и вон у того.

Но Илья уже тоже вошел во вкус.

— Мы быстренько! Да и они сидят, а мы стоим. Ну, в ногу попадет!

— Смотри, как бы не чуть выше! — пожал плечами Димыч и отошел.

Следующим номером режиссером были задуманы приемы рукопашного боя на плацу. Все моджахеды целиком отдались неожиданному развлечению. Воевать же было нельзя — рамадан! Проблема была та же, что и вчера. Все хотели сниматься, участвовать во все более сложных мизансценах, на худой конец, застыть перед объективом с автоматом на груди с выражением геройской доблести на лице. Действия произведенных в звание актеров постоянно вызывали у остальных шутливые комментарии, подбадривания или откровенные издевки. Это что касается звука. Что касается изображения, как и вчера, напрасно я то и дело разгребал кадр впереди камеры — через секунду его, как заросший пруд, вновь затягивала человеческая ряска. Хорошо, я теперь знал ключевое слово — «лёт фан», пожалуйста. Я так и метался полдня по обе стороны камеры, рукой оттесняя толпу: «Лёт фан! Лёт фан!» Судя по всему, куртуазность не была здесь в большом ходу. Уворачиваясь, зрители с удовольствием передразнивали меня: «Лёт фан!»

Я так увлекся, что на какое-то время позабыл о том, зачем сюда приехал. И тут из какой-то двери зрители вытолкнули человека в тюрбане. Они тычками заставили его дойти до середины двора, потом повалили на землю, и мой главный герой, корсиканский бандит, с победоносным видом положил на него ногу, как на тушу убитого оленя.

— Талиб! Талиб! — загалдели вокруг. Все смеялись, словно это была какая-то шутка.

Я огляделся — когда он был нужен, Хабиба рядом не было. Это было уже не в первый раз.

— Талиб? — недоверчиво спросил я.

— Талиб! Талиб!

Все стали показывать на головные уборы. У всех действительно на голове были пакули, а у этого — чалма.

Дальнейшее в переводе не нуждалось.

— Что ты тех идиотов снимаешь? — говорили все наперебой. — Вот кого надо снимать! Нас! Ставь сюда камеру! Хочешь, мы сейчас его застрелим прямо в кадре!

Я протестующе замахал руками.

— Что, сам хочешь его прикончить? На мой автомат, стреляй! Лёт фан!

Взрыв хохота. Я понял, кого мне напоминали эти люди. Басмачи! Дикая дивизия! Третья конная армия под командованием Нестора Ивановича Махно!

— Да вы что, ребята!

— Давай-давай! Это же талиб, враг! Мы еще добудем! А для фильма хорошо будет — класс!

— Они что, действительно хотят его пристрелить? — спросил Илья. Он уже на всякий случай переставлял камеру. Что значит профессионал!

— Что-то их талиб не очень испуган, — заметил опытный человек Димыч.

Я посмотрел на человека в тюрбане, на которого теперь уже уселся наш герой. Талибу было тяжело, но он, похоже, не возражал. И страха в его глазах действительно не было.

Хабиб трусцой вбегал во двор. Уже без свертка под мышкой — куда-то спрятал свое сокровище.

— Хабиб, что здесь происходит? Они говорят, талиб, но что-то не похоже!

— Это их мулла! — укоризненно проговорил Хабиб.

Он столкнул с лежащего тела нашего главного героя и помог мулле встать. Продолжил Хабиб уже на дари. Он явно стыдил бойцов, что они перед иностранцами вели себя как дети. Голос Хабиба был неожиданно отрывистым и властным. И, как ни странно, моджахеды присмирели.

— Это мулла! — повторил Хабиб для меня. — Я советую вам, если хотите, снять намаз. Он с минуту на минуту начнется.

— Обязательно снимем! А что, я вот сейчас подумал… Настоящих талибов у вас нет? Было бы здорово снять, помимо моджахедов, и ваших врагов.

Хабиб смешался.

— Я спрошу, можно ли.

— У вас ведь, наверное, кто-то есть в плену? Хабиб смешался еще больше.

— Я не знаю, я спрошу.

— Пожалуйста! Лёт фан!

Все вокруг расхохотались и загалдели. Слово это забавляло их так, как если бы они только что переняли его у иностранца. Что, Хабиб мне не так его перевел, или я что-то перепутал? Но меня больше интересовало другое. Я хотел было попросить, чтобы Хабиб узнал про талибов прямо сегодня. Хотя это могло показаться подозрительным.

— Снимаем намаз! — хлопнув в ладоши, крикнул я. Роль мини-Феллини пришлась мне по душе. А что уж мы там наснимаем, не важно. Все равно никто не увидит!

 

2. Визит Асима и Фарука. Прогулка по городу

Это я снова ворочаюсь на своей лежанке и пытаюсь заснуть, вспоминая события прошедшего дня. Напрасно, наверное! И так это сделать непросто из-за холода на нашей веранде, а тут еще это возбуждение. Хотя, если и эта ночь будет бессонной, это будет уже вторая подряд.

Я постоянно летаю по всему свету, и проблемами со сном из-за разницы во времени меня не удивить. Поскольку жизнь моя обычно заполнена до предела и ничто скуку не навевает, в сон меня в течение дня не тянет. Я даже радуюсь, что у меня нет возможности прилечь, надеясь, что зато ночью мне удастся заснуть. Эта надежда не всегда сбывается, по крайней мере не всегда полностью. Так что единственное неудобство — у меня в голове события перестают становиться одно за другим в стройную шеренгу. Я уже не могу с уверенностью сказать, случилось ли то или это сегодня днем, или вчера, или даже позавчера. Вот и теперь я понемногу начинал плыть.

Почему мы с Хабибом сидели на диване? Это было тогда, когда мы с Димычем записывали перевод слов на дари? Мне потребовалось усилие воли, чтобы вспомнить. Нет, это было, когда после съемок в казарме мы вернулись на место нашей зимовки. Мы отсняли намаз, потом несколько коротких интервью. Перевозбудившиеся бойцы Дикой дивизии непременно хотели произвести для фильма выстрел из стоявшей перед казармами зенитки. Не зная, куда полетит снаряд из их проворных рук, да и вообще не зная, как посмотрят на это люди из штаба Масуда, мне удалось их отговорить. В таких делах Хабиб, оказывается, был хорошим помощником. Он сначала перевел мои слова, а потом от себя добавил короткую фразу. Кто он такой на самом деле?

Еще было светло, но мы за полдня продрогли до костей. К тому же Димыч в очередной раз подошел ко мне и требовал заканчивать съемку. Несмотря на то что он сложил всю нашу аппаратуру перед собой и никуда не отходил, ему уже трижды приходилось пресекать попытки кражи нашего, столь очевидно бесполезного для военного быта, имущества. «Еще десять минут, и я ни за что не отвечаю! — заявил он мне. — За себя уж точно, во всяком случае!»

Это меня и напугало больше всего — мы вернулись в гостевой дом. Хусаин с привычным мрачным выражением на лице принес нам два термоса с горячим зеленым чаем, две большие лепешки и глубокую плошку с медом. Это был приятный сюрприз. Мы знали, что едем в ортодоксальную мусульманскую страну в разгар рамадана, и были готовы к тому, что есть и пить (а Илья еще и курит!) мы будем, как все — до восхода и после заката солнца. Нет, гостеприимная деликатность этим людям было не чужда! Впрочем, как только дверь за Хусаином закрылась, Хабиб присел к нам и с удовольствием присоединился к трапезе.

— Слушай, спроси его, что это значит? — обратился ко мне Димыч. — Один парень — тот, что все время хотел, чтобы мы сняли его с автоматом на груди, — дважды подходил ко мне и делал вот так.

Димыч поскреб указательным пальцем правой руки ладонь левой, сказал «Пайса! Пайса!» и потом показал пальцем на небо.

— Что, что? — заинтересовался Хабиб. — Что он рассказывает?

Я объяснил ему ситуацию.

— И кто это говорил?

— Не важно, один из моджахедов. Так что это значит?

— «Пайса» — это деньги. Вы показываете это так, — Хабиб потер указательным пальцем о большой, — а мы так.

Я начал переводить Димычу.

— Все ясно, я так и думал. По-нашему, «кошелек или жизнь».

Илья забеспокоился.

— Ты думаешь, они могут прийти сюда? Паша, спроси у него!

Я сделал это с удовольствием.

— Как ты думаешь, Хабиб, этот доблестный солдат не заявится сюда, чтобы выполнить обещание?

— Вы гости Масуда, и все это знают, — с достоинством отрезал Хабиб.

— Тот парень тоже? Гостей обычно встречают по-другому.

— Вы… Вам… Вам ничего не угрожает.

— Нам ничего не угрожает, — перевел я остальным. — Они вряд ли заявятся сюда.

— А в городе? — не успокаивался Илья.

— А в городе увидим.

Это уже Димыч произнес, мрачно так.

Раз уж мы заговорили о деньгах или еще по какой причине, но Хабиб вдруг обратился к нам с просьбой. Не так, как здесь просят — сразу переходя к сути дела, не употребляя устаревшее слово «пожалуйста», — а церемонно: «Я хотел бы обратиться к вам с просьбой». Я подумал, что он хочет получить аванс или просто свою зарплату за прошедший день, но Хабиб вытащил из кармана широченных местных шаровар пачку денег. Это были потрепанные грязно-коричневые афгани, цвета местной почвы, перехваченные замотанной в несколько раз желтой резинкой. Размером банкноты были примерно как доллар, пошире, но необычным были не ширина и длина. Пачка была размером, без преувеличения, с кирпич. И внутри ее, как я сейчас заметил, банкноты были через равные промежутки перехвачены резинками, такими же желтыми.

— Вы не могли бы положить эти деньги в ваши вещи? — попросил Хабиб. — Их очень неудобно таскать.

— Он что, нашу камеру хочет купить? — пошутил Димыч. — Илюха, давай толкнем! Тут у него на десять таких.

— Нет, он хочет держать свои сокровища у нас. Я повернулся к Хабибу:

— А ты уверен, что здесь с ними ничего не произойдет? Нас все-таки целый день нет!

— Здесь абсолютно надежное место, — заверил Хабиб. — Вы — гости Масуда! Если положить их в вашу сумку, с ними ничего не случится. Советую и вам все ценное держать у себя в комнате.

— Хорошо! Но на твой страх и риск. — Я повернулся к ребятам: — Куда их лучше положить?

— Давай в аккумуляторную сумку под провода, — предложил Димыч. — Если, конечно, поместятся.

Аппаратура вообще-то была взята напрокат Ильей. Но Илья всегда молчал.

Провода, к счастью, умялись, и «молния» застегнулась. Хабиб облегченно перевел дух. Он даже вспотел. Я вспомнил, как он ходил с каким-то газетным свертком, а потом без него. Я думал, что он взял на кухне лепешку на ужин, но, возможно, это была именно его кубышка.

Мы еще пили чай, когда к нам заехали Асим, пресс-секретарь Масуда, и веселый контрразведчик Фарук. Хабиб тут же отсел на диван, как если бы он не участвовал в трапезе. Я предложил вошедшим чаю, но за окнами еще было светло, и они отказались.

Фарук весь лучился весельем. Не по особому поводу — это была его естественная реакция на жизнь. Такой психологический тип называется гипертимик — им все в радость. Классический пример — Ноздрев. «Поздравь, продулся в пух!»

— Ну как, отошли после полета?

Фарук намекал на то, как мы вчера чуть не грохнулись вместе.

— Честно говоря, я про это сегодня даже не вспоминал. (Это была чистая правда.) А что, у нас есть варианты на обратный путь? Сюда летает еще какая-нибудь компания, кроме этой «Иншалла-Эйр-Лайнз»?

Шутка пришлась кстати. Все трое афганцев закатились в хохоте. Фарук, как это принято на Востоке среди друзей, выставил мне руку, и я хлопнул его по ладони.

— Чем ты их так насмешил? — заинтересовался Димыч.

— Чистой ерундой. Я придумал название для авиакомпании, которой мы сюда добирались. Можно перевести как «Бог даст, долетим!».

По-русски было не так смешно, а наши друзья все досмеивались. Асим вытащил из книги, которую он нес в руке, обещанную охранную грамоту. Я ожидал увидеть письмо на официальном бланке с размашистой подписью и большой круглой печатью. Но он вынул из кармана половинку простого белого листа, на котором вязью было написано от руки несколько слов.

— И что здесь сказано? — недоверчиво спросил я.

Асим взял бумажку у меня из рук и перевел: «Моджахедам и патрулям! Эти люди — с российского телевидения. Они работают, чтобы рассказать о нашей борьбе. Помогайте им, чем сможете».

— И это подписал Масуд?

— Доктор Абдулла, его заместитель.

— А печать?

— Здесь, — Асим показал, где, — есть подпись доктора Абдуллы. Ее знают во всем Афганистане.

Я пожал плечами. В любом случае, если нас задержат, нас привезут на базу Масуда. Но мне хотелось иметь такую бумагу как раз для того, чтобы нас никуда не везли в случае проверки. Ну, посмотрим!

— Большое спасибо, — с шутливой церемонностью поблагодарил я.

Я рассказал, как мы провели день, упомянув все смешные моменты. На Востоке любят посмеяться. Про «пайсу» я упоминать не стал. Осложнений и заморочек не любят нигде. В нужный момент я от поваленного на землю муллы мягко перешел на свою просьбу про пленных талибов. Если таковые имелись, осторожно добавил я.

— Конечно! — тут же закричал Асим. — У нас сейчас четверо пленных, трое пуштунов и один пакистанский офицер. Они содержатся в прекрасных условиях, ни на что не жалуются. Я, конечно, должен согласовать это с Масудом, но я уверен, что он согласится. Ваши иранские коллеги тоже нас об этом попросили.

Помните, с нами в вертолете летела съемочная группа иранского телевидения? Хорошо, когда пиар поставлен на поток! Но я все же отказывался верить. И что, все так просто? Нам организуют съемку в тюрьме. Я встречусь с пакистанцем — а я почему-то не сомневался, что это наш агент Хаким Касем, — отошлю куда-нибудь Хабиба и выспрошу все, что мне нужно. Или они хотят устроить такую пресс-конференцию?

— Супер! — сказал я. — Только не хотелось бы, чтобы и наша, и их группа снимали одно и то же. Во-первых, мы хотели бы получить эксклюзивный материал. А во-вторых, я не люблю формальные интервью: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Это должна быть беседа!

— Как хотите! Можно и так сделать! — заверил меня Фарук.

— И когда?

— Да все равно! Хотите завтра с утра?

— Конечно!

— Мы заедем за вами в половине восьмого! На «Иншалла-такси».

Мы опять все посмеялись. Но что-то здесь было не так! Слишком все гладко, нет? Они в Конторе не знают, кого бы послать, чтобы повидаться с пакистанцем, настолько это кажется неосуществимым. А на месте оказывается, в этом вообще нет проблемы. Странно! Или нет? В нашей профессии быстро становишься параноиком.

…Я почувствовал вдруг, что воздух в комнате снова стал ледяным. Я высунул голову из-под одеяла. Ребята спали. Илья даже не клокотал — наверное, покрылся льдом.

На этот раз мы подготовились к ночи лучше. Мы пододвинули матрасы почти вплотную к печке и надели на себя всю свою одежду. Мы слегка протопили печку, пока ужинали. Перед сном снова заправили ее дровами, на этот раз основательно. И еще два маленьких штабелька дров лежали рядом на железном листе.

Я вылез из-под одеяла, сунул в печку мятую газету, набросал на нее щепок и положил пару поленьев. Тяга была хорошая, и огонь занялся сразу. Дождавшись, когда поленья почернеют и займутся, я подбросил в топку еще три и снова залез под одеяло. Теперь важно не заснуть, чтобы закрыть трубу, когда дрова прогорят. Но, похоже, сон мне не грозил. Сколько ночей человек может не спать? Для меня это пока была вторая.

Да, вот еще какая оказия с нами приключилась! У нас накрылся зарядник. Это такая большая металлическая штуковина, похожая на видеомагнитофон. Вчера вечером — вчера? да, вчера! — когда в гостевом доме включили движок и зажглись лампочки, Илья воткнул его в розетку, чтобы зарядить один из полностью разряженных аккумуляторов. При первом же скачке напряжения зеленые индикаторы погасли, и реанимировать зарядник уже не удалось. Вся эта сложная техника такая хрупкая! Заряженных аккумуляторов у нас оставалось три, то есть еще часов на двадцать. Поскольку главной задачей считалось интервью Масуда, я ввел режим экономии.

Когда после съемок в казарме к нам заехали Асим и Фарук, я рассказал о возникшей проблеме. Они тут же стали спорить на дари, а потом, чтобы и я понимал, перешли на английский.

— В городе есть один умелец! — заверил Асим. — Он любой компьютер разберет и соберет!

— Никто вам здесь не поможет, — с тем же жаром заявил Фарук. — В лучшем случае, в Душанбе на телевидении. Да и то…

— Прямо сейчас поедем! Мы вас подбросим к этому парню! — как бы не услышав коллегу, продолжал Асим.

Фарук:

— Прокатитесь, почему нет! Все равно скоро стемнеет.

Мы поехали все вместе — нам же сказали не расставаться! Кроме Хабиба — он куда-то заторопился, видимо, отчитаться по своей стукаческой линии.

Закуток чудо-мастера оказался закрыт. Мы сказали афганцам, что отвозить обратно нас не надо, — мы пройдемся пешком, и распрощались.

Центр Талукана был сплошными торговыми рядами. Товары были выставлены и в магазинчиках, и на лотках вдоль проезжей части. Мы шли мимо медных чеканных чайников и подносов, мимо темных, напитанных влагой ковров, мимо седел и уздечек слева, поддельных наборов немецких ножей справа (Золинген было написано не Solingen, а Zolingen). Хватая нас за рукав, седобородый дедушка уговаривал прицениться к кускам водосточных труб разного диаметра, разложенных вокруг жемчужины его коллекции — новехонького зеленого унитаза в остове из неструганых досок. Ускользнув от него, мы оказались во власти двух братьев, на телеге которых возвышались разноцветные груды заколок для волос, пластмассовых серег и, вероятно тоже пластмассовых, но позолоченных браслетов. Димыч был прав: весь этот город со своими товарами стоил не больше ста долларов!

Я бы с удовольствием купил в подарок Джессике или даже скорее ее матери Пэгги, которая художница и до сих пор любит одеваться в стиле богемы или городской сумасшедшей, какое-нибудь монисто из старинных серебряных монет, которое можно было бы выдать за туркменское. Мы подошли к витрине ювелира, на которой сиротливо красовалась пара серебряных сережек с бирюзой. Я с последней надеждой оглянулся на своих спутников. Илья сморщил нос, а Димыч подписал приговор коротким: «Отстой!»

— Ничего! — сказал я. — Сейчас мы повернем налево, в следующем ряду — направо и окажемся перед лавкой древностей. А там будет золотой шлем Александра Македонского, который проходил через эти места в IV веке до нашей эры, и кривые сабли из дамасской стали, которые в Европе уже давно разошлись по музеям.

Эти двое похихикали. Но знаете что? Мы, конечно, повернули не дважды, а раз пять, но за очередным поворотом наткнулись на местного антиквара. На трех полочках в узком окне были разложены осколки глиняных ваз с греческим орнаментом, плошки с фигурками и монетами, толстенные фолианты на арабском языке.

— Нет, что я вам говорил! — торжествующе сказал я. Древности моих коллег не интересовали, да я и не настаивал. Мне все же нужно было как-то выходить на след «Слезы дракона». Наверняка антиквар приторговывал камешками из панджшерских рудников. Хабиба с нами не было, и упускать такую возможность было нельзя.

Из дверей, заметив остановившихся людей, вышел мальчик лет десяти и больше жестами, чем словами, стал настойчиво приглашать нас войти.

— Боюсь, это затянется до темноты, — сказал я. — Идите, не ждите меня. Наша гостиница прямо, а потом вдоль арыка налево пару кварталов.

— Я знаю, — сказал Димыч. — И рад, что и ты знаешь.

— Давайте, а то и вы будете томиться, и я буду спешить!

— Ты уверен? Мы можем подождать!

— Да нет, идите! Они скоро будут собираться на ужин. И я как раз к плову поспею!

Вчера нас кормили пловом, и сегодня — мы проходили мимо кухни — тоже готовили плов. Кстати, денег за постой и питание с нас не брали. Может, все это входит в те сто долларов, которые мы платим Хабибу?

Мы распрощались. На помощь мальчику вышел высокий, величественного вида старик в черном балахоне. Он с учтивым поклоном предложил мне войти в его скромную лавку, а потом ухватил меня за рукав и безапелляционно втащил внутрь.

 

3. Антиквар

Вы умеете торговаться? Не так, тупо: «Нет, это что-то дороговато! Я пойду в другом месте поищу!» По-настоящему, по всем правилам искусства — так, чтобы и самому получить удовольствие, и продавцу доставить? Я умею.

Меня научил этому один бербер-аксакал в алжирском городе Бискра, на северной оконечности Сахары. У него в лавке среди завалов блестящих медных поделок было два старинных кулона из потемневшего серебра — один с бирюзой, второй — с красными веточками кораллов. Надеть такой могла бы только Пэгги. Но оба украшения были тонкой работы, сегодня так уже никто не делает, и я решил купить и второй кулон для Джессики. Пусть висит где-нибудь на гвоздике!

Я спросил цену, и старик назвал ее. Не помню сейчас, сколько это было. Может, динар по двести за каждый кулон — хотя это могло быть и двадцать, и две тысячи, не помню! В любом случае, для меня эти деньги были смехотворные, и я тут же полез за бумажником. Старик покачал головой и остановил мою руку:

— Ты не хочешь купить!

— Как не хочу? Хочу! Сколько они стоят? Двести и двести, всего четыреста. Правильно же?

Я снова полез за бумажником.

— Ты не хочешь купить! — любезно, но упрямо повторил старик.

Мы посмотрели друг на друга, и я понял.

— Сколько вы говорите? Четыреста? Че-ты-ре-ста!!! Старик расплылся в улыбке.

— Нет, это таких денег не стоит!

— Вот теперь ты хочешь купить! — довольно произнес дед.

Значит, действовать надо так. Первую цену, допустим, двести динаров, вы просто отбрасываете пренебрежительным жестом. «Это первая цена! Какая вторая?» Продавец, как правило, начинает улыбаться — он понимает, что напал на знающего человека. Ему же скучно целый день сидеть! Вы тоже улыбаетесь, чтобы он понял, что и для вас это удовольствие. Продавец называет вторую цену, например, сто восемьдесят. Но вы морщите нос, как бы говоря: «Да ладно вам! Вы что, еще не поняли, с кем имеете дело?» — «Хорошо! — скажет продавец. — Для вас это будет сто шестьдесят. Даже сто пятьдесят. Сто пятьдесят, по рукам!» Но вы не спешите. Говорите вы коротко: «А третья цена?» Продавец тоже не дурак. Он вам ответит что-нибудь вежливое, но непреклонное: «Какая может быть третья цена? Я же сбросил вам почти треть! Третья цена такая же, как и вторая!» Не тушуйтесь! Скажите: «Я имею в виду, настоящая цена!» Продавец сбросит вам еще, чтобы доставить удовольствие: сто сорок. Сделайте вид, что задумались. Как правило, именно в этот момент вам предложат чаю. Вы соглашаетесь. Продавец попытается тут же завернуть вам покупку в какой-нибудь газетный лист, но вы его остановите — торг еще не закончен! За чаем с мятой и разговором о семье переспросите как бы невзначай: «Сколько, вы сказали, вы сейчас хотите? Сто?» Вы поняли: по правилам игры цена, которую вы вроде бы пытаетесь вспомнить, должна быть еще ниже. Могу поспорить: он-то говорил сто сорок, но сейчас скажет сто двадцать. Тогда вы должны спросить: «А дружеская цена?» Он не обидится. Сто к одному: продавец рассмеется и хлопнет вас по плечу. Тертые любят тертых! Он согласен на дружескую цену: скорее всего, это будет сто. Поняв, что больше продавец не сбросит, вы переходите к опту. Да-да, к опту! Вы же не один кулон собираетесь покупать, а два! Короче, тогда с дедушкой из Бискры мы разошлись, наверное, динар за девяносто за кулон, чрезвычайно довольные друг другом.

Конечно, я каждый раз так не торгуюсь — мне и времени жалко, и вообще это все не в моей поэтике. Обычно я плачу третью цену, разве что мне уж очень надо доставить продавцу удовольствие. Сейчас бы надо, но как? У нас даже языка общего не было! Я попробовал английский, французский, испанский, итальянский, немецкий и, поскольку каждый раз старик в черном балахоне только улыбался с извиняющимся видом, остановился на родном русском.

У старика проблемы выбора не было: он тоже говорил на родном. Но представить его ломающим язык на пиджин-инглиш было трудно. Весь его облик дышал достоинством, даже величием: окладистая седая борода, подстриженная внизу полукругом, густые строгие брови, взгляд прямой и глубокий. Я про себя стал называть его Аятолла.

Мальчик спросил меня, что именно меня заинтересовало на витрине. Я потребовал притащить на низкий столик, все, что там было. Все уже поняли, что пришел солидный клиент. Меня усадили за столик, а на призывный крик из задней комнаты вышли еще два подростка: мало ли какая услуга понадобится?

Еще одно правило: торговаться надо за самую дорогую, с вашей точки зрения, вещь, но ничем не показывая, что вам действительно хочется ее купить. На мой взгляд, самым ценным был греческий керамический обломок размером с детскую ладонь. На нем барельефом был изображен торс лежащего мужчины с курчавой бородой. Его голову любовно отклоняла вправо рука женщины, целующей мужчину в губы. Александр Македонский прошел через Бактриану в IV веке до нашей эры, и вряд ли в этих местах с тех пор был скульптор, способный создать нечто подобное, — мы бы о нем знали. Так что это был поцелуй, которому исполнилось две тысячи четыреста лет.

Но я не спешил. Я разложил перед собой на столике все греческие фигурки: детские головки, ручки и обломки ваз, масляные лампы. Такие можно найти везде, где есть, что копать, — не важно, занимается этим государство или нет. Нет, лучшим был поцелуй — ему на самом деле место было в музее. Но я сделал вид, что не знаю толком, на чем хочу остановиться, и ткнул в него, как бы колеблясь. На самом деле я даже забыл про изумруд, так мне хотелось заполучить этот осколок.

— Чанд?

Слово «сколько» фигурировало в моем словарике.

Дальше торг проходил следующим образом. Мальчик встал около меня с калькулятором, чтобы набирать цену, которую называл Аятолла.

— Доллар? — уточнил тот.

— Доллар, доллар! Мальчик набрал: 200.

— Сколько-сколько?! — по-русски выкрикнул я. Аятолла с достоинством указал мне на калькулятор: назовите свою цену!

Я набрал: 5.

Теперь наступила очередь возмущаться старика: он сдвинул брови. Мальчик сунул калькулятор мне под нос: 180.

Я снова набрал пять.

Мне предложили 150. Я ответил: пять.

Думаете, Аятолла продолжал возмущаться? Вовсе нет: он теперь улыбался вовсю. Вся семья галдела, и из задней комнаты пришел такой же бровастый бородатый мужчина лет сорока с бритой круглой головой и жировым валиком на затылке. Мне бы сейчас предложили чаю, но был рамадан.

Я провел в лавке уже минут двадцать. Слева от меня отдельной кучкой лежали фигурки, которые я собирался купить. Поцелуй был в итоге оценен в восемь долларов, но я еще не заводил разговора об оптовой цене. На языке жестов слово «опт» одно из самых простых.

Теперь я мыслями вернулся к тому, зачем пришел. Как на дари будет «изумруд», я знал еще с Москвы. Я потребовал у Эсквайра, чтобы мне перевели это слово, и я мог бы различить его в незнакомой речи. А оказалось, что на всех языках оно звучит примерно одинаково.

Так вот, я сделал вид, что и не знаю даже, чего еще хочу, а тут вдруг вспомнил.

— Замарод, — сказал я.

Семейство антиквара загалдело наперебой. Они все повторяли одно слово, которого я не знал, но, похоже, оно означало «запрещено». Мужчина подтвердил мое предположение, проведя рукой себе по горлу. Я отмахнулся: мало ли что запрещено! Хочу замарод, и все тут!

Старик посовещался с мужчиной, видимо, сыном. Тот вышел. Антиквар показал мне на отобранные вещицы, и мальчик набрал итоговую сумму: 45. Я кивнул: бог с ней, с оптовой ценой! Аятолла выбрал в другой плошке старинную монетку и протянул ее мне:

— Бакшиш!

Я всегда думал, что бакшиш — это взятка. А получалось, подарок! Я покрутил ее в руке: монетка была медная, не отчищенная, с арабской или иранской вязью. Мальчик сунул мне под нос калькулятор: один доллар. Хорош подарок!

Я бросил монетку обратно в плошку. Но старик выудил ее и положил к моей кучке.

— Бакшиш! — с укоризненным взглядом в сторону внука сказал он.

Я отвесил мальчишке легкий шутливый подзатыльник Все рассмеялись — теперь мы были друзьями.

Мужчина вернулся. В руке у него был бумажный пакетик — мы в детстве так сворачивали фантики от конфет. Мужчина присел на корточки рядом со мной и развернул бумажку. В ней было с десяток неограненных изумрудов. Самый большой был размером с вишневую косточку.

— Нет, мне такие не нужны! — сказал я по-русски, но все меня поняли. — Мне нужен хотя бы…

Я поискал глазами в поисках подходящего предмета. Меня устроила фаланга большого пальца мальчика.

— Вот такой!

Мальчик что-то радостно залопотал, типа, ишь чего он хочет! Показал на себе весь большой палец, потом сделал кольцо из большого и указательного, наконец, сжал руку в кулачок. «Слеза дракона», кстати, должна была быть как раз такого размера.

— Такой было бы еще лучше! — заверил я.

Все говорили наперебой. Хороший знак — мои антиквары определенно знали кого-то, кто мог продать и большой изумруд. Мне даже показалось, что и кулак мальчика их не смутил: они не возразили, что таких больших изумрудов не бывает. Хотя, возможно, я фантазирую.

Аятолла пытался что-то сказать мне. В итоге он потребовал, чтобы я прямо сейчас расплатился за свои приобретения. Я достал пятьдесят долларов.

— Бакшиш! — сказал я, чтобы закрыть вопрос о сдаче.

Старик положил мою банкноту на стол и показал над ней ладонью целую стопку долларов. Вот почему ему так срочно понадобились мои деньги!

— А! Да-да, я понимаю, что это стоит недешево! — согласился я и похлопал себя по карману. — Хуб, хуб! Хорошо!

Все снова заговорили, перебивая друг друга. Аятолла жестом заставил всех замолчать.

— Фарда! — сказал он.

Фарда! Что такое «фарда»? Что-то знакомое! Где же моя бумажка со словами, наверное, в гостинице забыл. Черт, а Хабиба уже, конечно, давно след простыл до завтра!

И тут я вспомнил. Завтра! Я записывал это слово: «фарда» на дари — «завтра».

— Фарда! — подняв указательный палец, повторил я. И показал на своих часах цифру пять. — Фарда в пять вечера.

Мужчина посмотрел на часы и назвал время для Аятоллы. Я различил «шаш». Конечно же — шашлык, «пять кусочков мяса»!

— Фарда, шаш часов! — повторил я.

Мы ударили по рукам. Я показал свой кулак: вот такой замарод хочу!

Все засмеялись: мол, таких не бывает. А когда мальчик показал свой кулачок, не смеялись.

Конечно, мне завтра не принесут сюда «Слезу дракона». И никогда не принесут — камень где-нибудь в сейфе под круглосуточной охраной. Но как-то ведь надо на него выходить!

 

4. Ужин в гостинице. Ремонт зарядника

У Джозефа Хеллера в «Уловке 22»… Что, кто-то не читал? Что, правда?! Я одновременно жалею таких людей и завидую им. Завидую, что они насладятся этим чтением впервые, и жалею, что они столько лет не замечают в своей жизни ситуаций, уже описанных Хеллером. Так вот, в «Уловке 22» есть такой персонаж, капитан Флюм. Он думает, что у него бессонница. На самом деле, как только он ложится в постель, он мгновенно засыпает и спит беспробудно всю ночь. Но снится ему, что он никак не может заснуть, и каждое утро он просыпается совершенно разбитым.

Вот и у меня был момент, когда я, видимо, отключился. Сколько он продлился, сказать сложно. Судя по температуре в комнате, около часа. Я заснул, когда уже подумывал о том, чтобы снова растопить печку, а проснулся от того, что холод уже пробрался ко мне под одеяло, куртку и два свитера. Почему я вспомнил про капитана Флюма — мне казалось, что я не засыпал и все так же продолжал ворочаться. И только потому, что нить моих воспоминаний и размышлений оказалась порванной, я понимал, что хотя и не надолго, но вырубился.

Что еще было сегодня? Уже вчера! Я вернулся затемно. Улицы города, не имеющие другого освещения, кроме диска луны на глубоком звездном небе, были совершенно пусты. Лишь один джип «Тойота», в кузов которого набилось человек семь бородачей с автоматами, на полной скорости пролетел мимо. Этих людей можно было понять: в последний раз они ели и пили двенадцать часов назад.

И перед нашим гостевым домом было пусто — а обычно здесь дежурят трое таких же бойцов Дикой дивизии, впрочем, дружелюбных и улыбчивых. В эти минуты город можно было бы взять голыми руками. Я уже почти пересек двор, когда из караульного помещения выскочил один из басмачей с миской в руке. Узнав меня, он приветственно махнул рукой и скрылся. Все это время он не переставал жевать.

Мои два бойца, устроившиеся вокруг весело гудящей печки, тоже вовсю работали челюстями. Перед ними дастархан — скатерть, на которой едят, здесь называлась тем же словом, что и во всей Средней Азии. На скатерти — большое блюдо с пловом, лепешки, два термоса с зеленым чаем, мед в плошке и вечернее лакомство: плоское блюдо, разделенное на секции, в которых лежали засахаренные орешки, кусочки рахат-лукума, халвы и прочее баловство. Что ни говори, быть гостями Масуда было приятно.

Я вегетарианец и к плову — раз рис уже был полит соусом с кусочками мяса — не притрагиваюсь. На этот случай — как всегда, когда я еду в страны, где баранину подают на первое, на второе и на третье, — я всегда беру с собой собственные припасы. Курага, изюм, большой пакет жареного миндаля, «сникерсы». Мои запасы из Москвы и Душанбе быстро таяли, и мы сегодня пополнили их у местного торговца.

Мои работники, как выяснилось, не теряли времени даром. Они сняли во дворе колку дров, мытье котлов, приготовление плова и мучились, что бы еще запечатлеть такое экзотическое. А тут как раз Хусаин приставил к стене лестницу и полез на крышу с огромным ершом в руке. Ребята сообразили, что он будет чистить трубу, и с камерой полезли за ним. Хусаин не возражал и, повинуясь их жестам, делал все, как просили. Крыша была плоская, и там вообще было весело: вот проехала украшенная цветами пролетка с толстой матроной в сплошном балахоне с кучей детей, а за ней «Тойота», полная бородатых мужиков с автоматами. Но потом во дворе появился охранник гостевого дома и стал жутко на них орать, так что ребята слезли с крыши.

Димыч как раз дошел до этого места в своем рассказе, когда к нам в комнату вошел Хабиб. Я даже, испугался: он был белого цвета.

— Они что, лазили на крышу? — с места в карьер спросил он.

— Да! А что такого?

— Прямо залезли на крышу и разгуливали там с камерой?

— Ну да, снимали! Их только потом кто-то из охранников согнал.

— А вы знаете, что их кто угодно мог убить? — Хабиб даже не присел до сих пор к ужину, продолжал стоять. — И правильно бы сделал!

— Это почему же? — сердито спросил я. Хабиб все больше действовал мне на нервы.

— Потому что сверху они могли заглянуть во дворы. А там могли быть женщины без паранджи! И тогда кто угодно — муж, отец, брат — мог взять автомат и перестрелять их там на крыше. И никто бы ему ничего не сделал!

Хабиб был так взволнован, что не остался на плов.

— Советую вам объяснить ребятам, какой опасности они только что избежали, — сказал он на прощание.

Он уже начинал доставать меня со своими советами. Но этому я все же последовал.

— Я только не понял, они здесь все больные или только Хабиб? — резюмировал свое отношение к инциденту Димыч.

— Мы больные, — отозвался Илья. — Что приехали сюда.

Мы уже пили чай, рассматривая мои сокровища, когда за застекленной дверью мелькнули силуэты, а потом она без стука отворилась. Это был Асим, пресс-секретарь Масуда, в сопровождении высокого, статного парня с рыжими волосами и бородой, который был одет в камуфляж. Асим представил его: Наджаф был одним из личных телохранителей Масуда. Асим рассказал своему начальнику, что у нас полетел зарядник, и Масуд попросил Наджафа нам помочь.

Мы еще не закончили трапезу, и парни охотно присоединились к чаю. У Димыча играл плеер: он накупил в Душанбе кассет с записями местной эстрады и теперь каждый вечер потчевал нас музыкой. Как выяснилось, наши друзья афганцы не только понимали каждое слово — оба были таджиками, — но и знали пару песен. Оба бывали в Душанбе, и для них этот город был символом цивилизации, примерно как для жителя сибирской деревни Москва.

— Я передал Масуду ваше пожелание снять интервью с пленными талибами, — сказал Асим, отхлебывая из своей пиалы. Он был похож на поэта или актера — движения его были точными и изящными.

— И что?

— Вы можете сделать это завтра, прямо с утра, как мы и говорили. К сожалению, мы не сможем поехать с вами. Но Хабиб знает, где тюрьма, а там все уже в курсе. Масуд просил, чтобы вы обязательно сняли пакистанского офицера.

Нет, они что, сговорились с Москвой? Я ломал голову, как мне встретиться с пленным пакистанцем, а здесь этого хотят не меньше, чем в Конторе.

— В мире об этом никто не говорит, — продолжал Асим, — но на самом деле мы воюем с иностранной армией.

— Как в свое время с нашей?

Асим деликатно улыбнулся — он сам бы ни за что не сделал обидного для русских намека.

— Почти. С той разницей, что пакистанцы не стали вводить свои войска. Они просто дали оружие и своих офицеров.

— Асим, извините за вопрос, — мне это действительно было интересно, а уж тем более в роли журналиста. — А вы что делали, пока наши войска воевали здесь?

Асим засмеялся, тихо и как-то по-детски. Из всех, с кем мы здесь общались, он был самым симпатичным и заслуживающим доверия.

— Когда ваши пришли сюда, мне было четыре года, а когда ушли — четырнадцать. Но мой отец был капитаном, он служил в царандое. Знаете?

Я кивнул. Царандой — это были своего рода внутренние войска коммунистического правительства. Получается, его отец воевал на стороне советских.

— А где он сейчас?

— Он погиб. Когда ваши еще были здесь. Развивать тему Асим не стал, и я счел неделикатным продолжать расспросы.

— А Наджаф?

Я обратился к Асиму, думая, что его спутнику придется переводить. Но Наджаф неожиданно ответил на неплохом английском.

— Я из Панджшерского ущелья. Вся наша деревня, разумеется, всегда была с Масудом. Действительно, вся! У коммунистов в правительстве был наш земляк, Панджшери. Он был министром и не мог помогать Масуду деньгами, как все панджшерцы, — его бы расстреляли. Но он отдал нам свой дом и землю.

Я думал, что бывшими врагами за этим дастарханом были мы и они, русские и афганцы. Все было сложнее.

— А вы где были во время войны? — неожиданно спросил Наджаф.

В момент вторжения я был на Кубе, а следующие десять лет войны прожил в Штатах. Тем не менее я сказал чистую правду:

— Я вообще в армии никогда не служил. И в Афганистане впервые.

— А ваши друзья?

Мои друзья по-английски не понимали, и я им перевел вопрос. Сказать правду? Я перевел его слово в слово, не подсказывая ответа. Не только потому, что я все же опасался, что кто-то из наших гостей понимал по-русски. Мне была интересна реакция Димыча.

— Мне повезло, — сказал Илья. — У нас в институте была военная кафедра, так что от срочной службы меня освободили. Да и потом не трогали — у них, похоже, офицеров хватало.

— И у меня точно такая история, — сказал Димыч. Знаете, что я еще узнал про Димыча? Сегодня рано утром, когда мы пошли мыться и я поливал ему на спину из ковшика? Он все-таки надел под свитер тельняшку десантников. Надеялся, что я передумаю и сниму их с Масудом: два бывших врага, ставших союзниками?

— Ты уж тогда и носи ее до самого конца, — сказал я Димычу, когда он стал натягивать тельняшку на себя. — Кто-нибудь залезет в наши вещи, пока нас нет. А чья это была форма, наверное, здесь знают.

Димыч только кивнул. Потом он повернулся ко мне боком, и я увидел у него на предплечье татуировку. Эмблема ВДВ: щит, в нем парашют с крылышками, над ним — пятиконечная звезда. Сверху еще, чтобы не оставалось сомнений, слово Афганистан, а снизу — даты: 1983–1984. Это как если бы он нацепил на грудь свои медали, полученные за убитых местных жителей, — ну, почти!

Димыч перехватил мой взгляд. Но комментариев с моей стороны больше не было, и он тоже промолчал. А теперь я все время об этом думал. В одной команде с Димычем нам не следовало раздражать или огорчать наших хозяев. А учитывая мои два задания, сделать это будет непросто.

Однако я оставил его в гостевом доме не по этой причине. В технике лучше понимал Илья, а мы направлялись к связистам. Так что на нашей полярной станции в компании с восточными напевами остался Димыч.

База Масуда находилась в западной части города, чуть дальше, чем от гостиницы до центра. Но вообще Талукан весь можно было обойти за час-полтора. Асим попрощался с нами, и Наджаф провел нас в одноэтажный дом со следами пуль по всему фасаду. В угол здания попал снаряд, и под отлетевшим куском штукатурки виднелась решетка из ивовых веток.

В небольшой комнате, как и повсюду, главным предметом обстановки была печка-«буржуйка». У них тоже было тепло, даже жарко. Похоже, в Талукане мерзли только гости Масуда. Парень, сидящий слева за столом, разделся до майки. Перед ним было какое-то устройство с вывороченными внутренностями, в которые он осторожно залезал паяльником. Его напарник пробовал, видимо, только что починенный уоки-токи. Время от времени он монотонно повторял позывные: «Альмос, альмос!» Толи они плохо починили, то ли у Алмаза еще не закончился ужин, но ответа он не получал.

Парень с паяльником бросил свою стройплощадку, достал тестер и занялся нашим зарядником. Вердикт был неутешительным: полетела микросхема выпрямителя. Чинить здесь было нечего — нужно было менять схему, и на точно такую же. В Талукане взять ее было негде, возможно, и в Душанбе тоже. «Вот техника, это я понимаю! — больше жестами с восхищением сказал мастер. — Ее всегда можно оживить». Я присмотрелся к аппарату, который он ремонтировал: это была советская рация, видимо, двадцатилетней давности — с кучей транзисторов, конденсаторов и сопротивлений, напаянных на гетинаксовые пластины.

Потом связисты посовещались с Наджафом, и парень с Альмосом прошел в соседнюю комнату. Он вернулся с широким, в ладонь, поясом камуфляжной расцветки. Это был пояс американского спецназа с солнечными батареями. Наджаф перевел мне, что парень с паяльником возьмет его и аккумулятор к себе домой и попробует соединить их друг с другом так, чтобы днем аккумулятор можно было подзаряжать. Завтра у мастера был выходной, так что нам надо подъехать к нему где-то часа в четыре. Парень нарисовал мне на листе бумаги, как его найти. Его дом был последним на выезде из города в сторону гор, на востоке, за кладбищем.

Мы с Ильей вернулись домой в момент, когда движок выключили и наша веранда погрузилась в темноту. Солярку здесь экономили — в следующий раз свет дадут утром, чтобы все смогли позавтракать перед восходом солнца. Комната едва освещалась пламенем в печи, которую заправлял поленьями Хан-ага — тот хмурый некрасивый мальчик из обслуги с темным, на вид давно не мытым лицом. Дополнительные заправки дров уже лежали на железном листе рядом с печкой. Хан-ага зажег нам свечу и повернулся к выходу. За два дня нашего знакомства он не произнес ни звука.

— Подожди! — сказал я ему. По-русски, разумеется, но он понял.

Я залез в сумку, достал «сникерс» и протянул мальчику.

— Вот, держи! Спасибо тебе, Хан-ага! Ташакор! Хан-ага не сказал в ответ спасибо, не кивнул в знак благодарности, даже не взглянул на меня. Он молча сунул «сникерс» в карман и снова повернулся к двери. Но теперь, когда он думал, что его уже не видят, лицо его озарилось робкой, затаенной улыбкой.