Я доел свой сэндвич и теперь уничтожал фисташки с нектаринами, запивая всё это смесью оттаивающего вина из морозильника и только что купленного теплого «сансерра». Температура напитка получалась как раз такая, как надо. Ход моих неспешных воспоминаний был прерван Бахом. Он предварял голос моей жены Джессики, как всегда, чуть сонный. Я был рад, что она позвонила: все эти операции для Конторы – и та давняя, и эта – не оставляли у меня ничего, кроме ощущения, что меня используют. А тут еще моя специальная видеокамера с арбалетом, закрепленная в боевом положении на струбцине. Я хотел в Нью-Йорк, в наш несуразный, переделанный из отеля, дом на 86-й улице рядом с Центральным парком.

– Солнышко, я звоню тебе из-за Бобби! – с места в карьер начала Джессика.

По ее голосу было понятно, что с нашим сыном ничего страшного не случилось, просто он ее чем-то огорчил.

– Что с ним?

– Он пришел из школы, наглотавшись гадости.

– Типа виски?

– Хуже! Ему ребята постарше дали какую-то прозрачную пластиночку, которая растворилась на языке.

– Экстази?

– Наверное.

– Дай мне его.

– Если он в состоянии. Сейчас посмотрю!

Началось! Я всегда с ужасом ждал момента, когда взрослая жизнь доберется до нашего мальчика. Это случилось в тринадцать лет. Джессика в такие моменты теряется.

Бобби взял трубку.

– Да!

– Что скажешь, сын?

– Папа, я знаю, что ты мне скажешь.

Бобби был всё еще навеселе, но уже и немного напуганным.

– И что именно?

– Что я дурак.

– Ну, почему же? Ты что, так дорого заплатил за свое счастье?

– Нет, они мне дали бесплатно.

– Да? И как ты думаешь, это потому что они такие хорошие люди? Им хорошо, и они хотят, чтобы всем было хорошо!

– Нет.

– А почему?

– Наверно, они хотят посадить меня на колеса. Сначала будут давать бесплатно, а потом, когда я без них не смогу, будут требовать денег.

– И как тебе такая перспектива?

– Пап, ну я же не дурак!

– Ты только что утверждал обратное.

– Нет, это ты должен был решить, что я дурак. А я просто решил попробовать, чтобы знать, что это, и больше уже не стремиться узнать. Один раз, на халяву!

– Тебе что, не понравилось?

– Нет, у меня башка трещит.

– Ну, алкоголики, знаешь, как похмелье снимают? Рюмочку с утра, и всё по новой!

– Нет, я больше не хочу.

Бобби замолчал. И я тоже ничего не говорил. А что тут скажешь?

– Пап, мне жаль, что я огорчил вас с мамой.

– Это хорошо, что тебе жаль, – вздохнул я, но всё же счел нужным усугубить. – Возможна еще одна причина, по которой эти хорошие люди хотели сделать тебе хорошо. Помнишь, мы говорили с тобой, чего могут добиваться от тебя определенного рода мужчины?

Это был точно выверенный удар. Я с полгода назад, не дожидаясь, пока за меня это сделают они сами, объяснил Бобби, кто такие гомосексуалисты и педофилы. И сейчас сознательно наслал на него вторую волну отвращения.

– Папа!

Первый взрыв возмущенного отторжения, потом задумался. Его мать ведет себя точно так же.

– Хотя, ты знаешь, один из этих парней, Вик… Он так погладил меня по щеке... Ой, меня сейчас вырвет! Мам, держи!

Он, видимо, передал телефон матери и выбежал из комнаты.

– На первый раз хватит? Джессика! Ты здесь?

– Не знаю, от твоих ли слов, или как запоздалая химическая реакция, но нашего мальчика сейчас рвет в туалете, – бесцветным голосом отозвалась моя жена.

– Это хорошо! Это от моих слов. Наверное, для первого разговора достаточно.

– Прости, я пойду посмотрю, как он, – заторопилась Джессика. – Я позвоню тебе перед сном.

– Я уже ложусь, у нас полночь. Но если что не так, конечно, звони.

– Конечно, милый. Целую тебя.

– Звони, звони! И, может, в школу его завтра не пускать?

– Я позвоню тебе завтра утром, и мы решим по его состоянию.

– Хорошо, спокойной ночи!

– Это тебе спокойной ночи – у нас шесть вечера. Целую тебя.

Я даже встал и сделал несколько шагов по темной комнате – свет я не зажигал.

Мое отношение к сыну меняется, как колебания маятника. То мне хочется, чтобы он никогда не взрослел и оставался маленьким, занятным, рассудительным кузнечиком, цепляющимся за мою руку, когда мы шагаем куда-то вместе, и болтающим, болтающим без передышки, время от времени забегая вперед и заглядывая мне в лицо. В другие моменты, когда я замечаю, как он уже вырос и как разумно иногда рассуждает, я хочу, чтобы он как можно скорее стал взрослым – человеком, с которым мы можем поговорить на серьезные темы, пойти выпить пива, поехать отдыхать вдвоем как два приятеля. Промежуток между двумя этими состояниями меня пугает – мне кажется, что Бобби может покинуть одно состояние и не перейти в другое, что он пойдет по кривой дорожке, что я его потеряю. Я вдруг подумал о Кончите с Карлито – для них этот самый опасный период был бы сейчас уже давно позади.

Эта мысль заставила меня выглянуть на улицу – дежурное сканирование. Окно Метека по-прежнему открыто, и занавеска мечется в нем парусом. Сквозь решетчатые ставни светятся несколько окон на третьем этаже. На четвертом, прямо напротив моих, два окна открыты, но света в них нет.

Куда делся Метек? Вернулся до меня и давно спит в своем номере? Загрузился куда-нибудь в «Фоли-Бержер» и появится только на рассвете? В любом случае, вернуться в отель он может только на такси, я его услышу.

Еще одна мысль пришла мне на ум – ночь, как известно, усиливает пограничные состояния. Я весь вечер проторчал у открытого окна, пусть в глубине комнаты и не зажигая света. А если и за мной кто-то следит? Вон хоть из этих открытых окон напротив?

Я встал и прошел в ванную. Уходя, я тоже расставил ловушки, чтобы знать, рылся ли кто-нибудь в моих вещах. Поскольку я здесь расположился ненадолго и разложил по ящикам лишь пару рубашек и трусов, без которых любой постоялец выглядит странно, ловушек было ровно три.

Моя кожаная туалетная сумочка лежала уголком к стене, вроде бы так, как я ее и оставил. Я недозакрыл ее молнию ровно на три зубчика слева и, соответственно, четыре справа. Подняв сумочку, я замер – молния была закрыта до упора. Горничная могла бы сместить ее, как угодно, протирая кафель, в который была врезана раковина, но залезать внутрь она не имела права.

Я подошел к шкафу и засунул туда голову, чтобы посмотреть на воротничок рубашки, висящей на вешалке. Я оставил его загнутым с одной стороны – так вот теперь воротничок был расправлен. Я вытащил рубашку и с величайшей предосторожностью залез двумя пальцами в нагрудный карман. Туда я положил засохший лист бука – я постоянно и именно с этой целью использую как закладки в книги, которые читаю, листья растущих под боком деревьев. Как бы аккуратно человек ни прощупывал карман с высохшим листком, тот обязательно раскрошится, а люди моей и смежных профессий вряд ли постоянно носят с собой гербарий с листьями основных пород деревьев, произрастающих на земном шаре.

Странное дело – листок был совершенно нетронутым, каждый зубчик был на месте. Но в туалетную сумочку и в шкаф точно лазили – и не случайные люди. Что это значит? Рубашку осмотрел человек, которого готовили так же хорошо, как и меня? Почему же тогда он прокололся с сумочкой? Или их было двое, и совершенно случайно опытному досталась сама комната, а в ванную пошел новичок? Как бы то ни было, мысль о том, что и меня, возможно, кто-то пасет, уже не казалась мне параноидальной. Хотя, разумеется, это мог быть дежурный негласный осмотр номера силами местной полиции, и ребятам не пришло в голову прощупать нагрудный карман летней рубашки.

Или мои вещи всё же просмотрела горничная – у меня не один раз в номерах пропадали деньги, даже в дорогих отелях. Лет пять назад здесь же, в Париже, в гостинице по ту сторону Елисейских Полей, как её?.. Не помню, по имени какого-то короля, но не важно! Короче, только что прилетев из Нью-Йорка и взяв в банкомате немного денег на текущие расходы, я пошел завтракать без пиджака. Вернувшись в свой номер, я обнаружил, что вместо шести пятисотфранковых банкнот в бумажнике лежало пять. И как ни убеждал меня директор, что я, наверное, перепутал или за что-то уже платил (но тогда где сдача?), я точно знал, что кто-то из персонала засек, что я пошел пить кофе в одной рубашке и тут же залез ко мне в номер. Скорее всего, именно это и случилось здесь, в «Фениксе».

Успокоив себя этими соображениями, я вернулся к окну. Паранойя всё же делала свое дело – я опустил тюлевую занавеску. Потом присел поближе к раме окна, раскрытой внутрь, приложил к стеклу подушку и припер ее головой. Постель это не заменяло, но закрыть глаза уже хотелось – день был длинный. «Черт! – вспомнил я. – Я так и не позвонил Жаку Куртену». Но сейчас было уже поздно. И со Штайнером у меня наверняка была передышка до утра. Из проблем в активном состоянии оставался только Метек, но будет лучше, если я встречу его не такой убитый, как сейчас.

Иногда достаточно точечного, буквально минутного отключения, чтобы снова почувствовать себя в фокусе. Я же знал, что у меня будет время от одной проезжающей машины до следующей. Ночью, на пустынной односторонней улице генерала Ланрезака это давало мне люфт минут в пять-десять. Я посмотрел на часы – было половина первого – и закрыл глаза, предвкушая эти пять минут, за которыми последуют еще пять, и еще, и еще.

Но я был слишком большим оптимистом.