Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил, что мой взгляд, прежде чем до тебя добежать, раздвоится. Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах. Тебя не было вовсе, и, значит, я тоже не был. Мы не существовали в неслышной возне хромосом, в этом солнце большом или в белой большой протоплазме. Нас еще до сих пор обвиняют в подобном маразме, в первобытном бульоне карауля с поднятым веслом. Мы сейчас, как всегда, попытаемся снова свести траектории тел. Вот условие первого хода: если высветишь ты близлежащий участок пути, я тебя назову существительным женского рода. Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза, надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме. Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме прилипает навечно. Тебя надо еще доказать. Тебя надо увешать каким-то набором морфем (в ослепительной форме осы заблудившийся морфий), чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной дозе, обладатели тел. Взгляд вернулся к начальной строфе… Я смотрю на тебя из настолько глубоких… Игра продолжается. Ход из меня прорастет, как бойница. Уберите конвой. Мы играем комедию в лицах. Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.

Я сидел на горе, нарисованной там, где гора. У меня под ногой (когда плюну — на них попаду) шли толпой бегуны в непролазном и синем аду, и, как тонкие вши, шевелились на них номера. У меня за спиной шелестел нарисованный рай, и по краю его, то трубя, то звеня за версту, это ангел проплыл или новенький чистый трамвай, словно мальчик косой с металлической трубкой во рту. И пустая рука повернет, как антенну, алтарь, и внутри побредет сам с собой совместившийся сын, заблудившийся в мокром и дряблом строенье осин, как развернутый ветром бумажный хоккейный вратарь. Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой, этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы намотавшийся смысл, всей длиной, шириной, высотой этот встроенный в ум и утроенный ужас системы. Вот божественный знак: прогрессирует ад. Концентрический холод к тебе подступает кругами. Я смотрю на тебя — загибается взгляд и кусает свой собственный хвост. И в затылок стучит сапогами. И в орущем табло застревают последние дни. И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене. Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни — он сойдется опять. И поставит тебя на колени, где трехмерный колодец не стоит плевка, Пифагор по колени в грязи и секущая плоскость татар. В этом мире косом существует прямой пистолетный удар, но, однако, и он не прямей, чем прямая кишка. И в пустых небесах небоскреб только небо скребет, так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка, и когда в это мясо и рубку (я слово забыл) попадет твой хребет — пропоет твоя глотка.

В кустах раздвинут соловей. Над ними вертится звезда. В болоте стиснута вода, как трансформатор силовой. Летит луна над головой, на пустыре горит прожектор и ограничивает сектор, откуда подан угловой.