Москва. 1984 год

 

Глава первая

Камера была довольно просторной и представляла собой квадратное помещение размером четыре на четыре метра. Слева узкие деревянные нары жестко крепились к стене. В дальнем правом углу находились раковина с краном и унитаз. Под раковиной стоял пластиковый тазик и в нем кисла вонючая половая тряпка неизвестного цвета. Еще имелся деревянный табурет с короткими толстыми ножками.

Педро подошел к унитазу. Это было странное сооружение. Он никогда ранее не видел таких конструкций. Внизу в пол была вмонтирована железная плита с ребристой поверхностью, в задней, ближней к стене части которой находилась узкая дырка. К стене же крепилась и труба, заканчивающаяся в двух метрах над полом довольно большим сливным бачком. Сбоку от бачка торчал подозрительно мощный рычаг. Гонсалес, ради эксперимента, взялся за него рукой и потянул вниз. Раздалось рычание, и вода с ревом устремилась по трубе вниз. Педро с криком отпрыгнул от унитаза. Вода с бешеной скоростью вырвалась на простор железной плиты и забурлила водоворотом над сливным отверстием. Волны с неистовой силой принялись бить в невысокие бортики, швыряя брызги вокруг. Некоторые из них долетели даже до нар.

Гонсалес понял, что если пользоваться этим чудо-унитазом неаккуратно, и быть не метким по отношению к сливной дырке, то вода разметет дерьмо по всей камере и заляпает стены. Ему тут же подумалось, что у русских всегда все не так, как у цивилизованных людей, хотя и не исключалась возможность изобретения таких унитазов с целью дополнительного издевательства над заключенными. Ведь уборщиков здесь, скорее всего, нет, и отмывать камеру придется самому. Теперь Гонсалесу предстояло научиться точно попадать в цель, то есть заниматься своеобразной ректальной тренировкой…

В углу за унитазом стояла решетчатая пластмассовая урна. Она была пуста. Гонсалес почти сразу понял, для чего она нужна. В пределах досягаемости от нее находилась холодная по случаю лета чугунная батарея. Все пазы в ней были заткнуты обрывками газет. Педро догадался, что печатная периодика в СССР – это и есть пипифакс. Он вытащил одну из страниц, разгладил, и обнаружил на ней отпечатанную черно-белую фотографию. Какой-то негритянский лидер с короной на голове целовался взасос с одним из советских руководителей. Глаза руководителя были хитро прищурены. Лидер же смотрел бодро и весело. Отойдя от унитаза, Гонсалес улегся на нары.

Его привезли ночью. В темном колодце двора Педро вывели из автофургона и прошли с ним в узкую полуподвальную дверь здания. После этого он с двумя сопровождающими долго блуждал по плохо освещенным коридорам, пока не оказался в кабинете, где его допрашивал полковник Фролов. Потом его отвели в нынешнюю камеру, которая находилась четырьмя этажами ниже. Педро лежал на нарах и вспоминал события последних дней…

Этот недоумок Карлос перепутал пирамиды с грузом, и Гонсалес оказался не в Чили, а в Советском Союзе! Хуже этого могло случиться только одно – прямое попадание в Израиль. Педро подумалось, что хорошо, хоть, официального цыганского государства не существует. Но все равно, положение, в которое он попал по вине аргентинца, было чудовищным! Спустя десять дней после начала плаванья он начал догадываться, что сухогруз идет далеко не в Чили. Но попасть в Россию?! Педро не мог себе этого представить даже во сне…

В ящике было очень неудобно. Гонсалес жалел о том, что они с Карлосом не выбросили еще несколько рядов банок. И хотя пустые жестянки от съеденных консервов он сплющивал, места от этого прибавлялось совсем немного. А вычислили его именно по запаху.

В один из дней судно, наконец, остановилось, и портовый кран, подхватив пирамиду с ящиком, в котором страдал Педро, поставил ее на твердую землю. В щели сразу же проник свежий воздух, и Гонсалес, находившийся в забытьи, пришел в себя. Он услышал раздававшиеся снаружи голоса. Люди с другой от дощатой стенки стороны общались на каком-то непонятном, но странно знакомом языке. Несколько человек громко ругались. В речи их постоянно проскальзывало одно короткое, смутно знакомое слово. В голове Педро неожиданно всплыло воспоминание…

Горящий танк с черно-белым крестом. Он – молодой офицер – достает из него двух раненых солдат, поочередно волоком перетаскивает их в ближайшую воронку и перевязывает раны. Оказание помощи приходится прекратить, так как возникла необходимость стрелять в небольшую группу русских солдат, бегущих по полю к воронке. Копченые, немытые их лица полны ярости. Они кричат, постоянно употребляя непонятное короткое слово…

Потом госпиталь, кровать, боль, железный крест от фюрера… Нет, это к делу не относится. Другое воспоминание…

Медицинский блок. Тощий, изможденный русский солдат лежит связанным в цинковой ванне. Он полностью обложен кусками льда. Проводится один из опытов по изучению порога смертности при обморожении. Тонкий хрящеватый нос солдата торчит вверх, два огромных глаза на лице, высохшем от голода, горят неукротимой ненавистью, а изо рта постоянно вылетает слабый немощный крик, состоящий из одной и той же фразы. Она содержит всего три слова, и последнее из них именно то, что произносили солдаты, бежавшие в сторону воронки… Как объяснил один из лагерных офицеров, знавших русский язык, слово это в грубой форме означает мужской половой орган.

Люди, ругавшиеся снаружи ящика, употребляли именно это выражение, и Гонсалес со страхом понял, где он оказался. Ящик же привлек внимание тем, что от него исходила страшная вонь. Служащие порта, принимавшие груз, подумали, что экспортеры поставили протухшие консервы. Поэтому были вызваны официальные лица. Ящик вскрыли и с удивлением обнаружили внутри него Педро, перемазанного дерьмом с головы до ног. Довольно приличное количество банок было испорчено и получалось, что Гонсалес нанес экономический вред, а также автоматически стал подозреваемым в шпионаже. Его тут же арестовали и доставили, куда следовало. Там его отмыли, постригли, одели кое-как и допросили; после чего засадили в одиночную камеру, которая находилась в подвале здания Управления КГБ по Одесской области Украинской ССР.

Через пару дней в сопровождении нескольких крепких, одетых в штатское людей, Гонсалес совершил увлекательное путешествие из Одессы в Москву по железной дороге. Во время поездки он находился в купе арестантского вагона, в котором все окна были закрыты наглухо. Прекрасные виды русской природы, естественно, промелькнули мимо его глаз, но это Педро не огорчило, потому что все подобные достопримечательности он уже видел в сорок втором году.

В нынешней камере окна не было вообще, хотя куда, спрашивается, можно смотреть из глубины в десять метров? Точнее, одно окошко все-таки имелось. Оно располагалось в железной двери камеры, и было закрыто с противоположной стороны. Над ним находился круглый большой глазок. В нем, почему-то, не было стекла. Педро подумалось, что при большом желании можно легко плюнуть в глаз надсмотрщику, а еще лучше – ткнуть в него пальцем. Интересно, каковы будут последствия для человека, совершившего такой бесполезный, но приятный поступок?

В коридоре раздались гулкие шаги. Они замерли перед дверью. Окошко распахнулось, и в него просунулась рука, державшая жестяную миску. Педро подошел, взял посудину, и окно захлопнулось. Он сел на нары, поставил тарелку на табурет и с любопытством заглянул в нее. Внутри находились: кусок слипшейся светлой каши, неаккуратно отрезанная горбушка черного хлеба, тонкий ломтик вареного свиного сала и алюминиевая ложка. Все это пахло какой-то затхлой кислятиной и нисколько на еду не походило. Гонсалес осторожно попробовал кашу на вкус. Вкус также не соответствовал представлениям о людской пище. Но выбирать не приходилось, и Педро съел все. За ним наблюдали в глазок, потому что как только он отставил миску в сторону, оконце на двери распахнулось. Гонсалес подошел и протянул грязную посуду. Ее тут же забрали и в ответ выдали жестяную кружку без ручки. Педро взял ее, и окно закрылось. В коридоре послышались шаги. Они удалялись.

Поняв, что кружка оставлена ему для постоянного пользования, он залпом осушил содержимое и поставил ее в раковину. Вкус напитка чем-то отдаленно напоминал чай, но горечь и запах забродившего веника свидетельствовали о наличии в его составе каких-то других, неизвестных Педро ингредиентов. В животе неожиданно громко забурчало. Гонсалес подозрительно прислушался к ощущениям, бросил испуганный взгляд на унитаз, вздрогнул, и осторожно лег на нары. Желудок успокоился, но началась зверская отрыжка. После каждого ее проявления воздух в комнате наполнялся запахом веника. Это быстро прошло, и Педро попытался заснуть, но не смог.

Высоко под потолком висел мутный стеклянный плафон, обернутый железной сеткой. Из него лился тусклый свет. По опыту нахождения в подвале одесского КГБ он уже знал, что свет в камерах не выключается даже ночью и на тюремном электричестве в Советском Союзе, по-видимому, не экономят. Гонсалес повернулся лицом к стене и закрыл глаза. Все равно не спалось. Мозг успокаиваться не хотел. В голове стали возникать расплывчатые картины. Одна из них вдруг оформилась в четкое видение…

Человек находится в барокамере. Задание от Люфтваффе. Необходимо вычислить наименьшее давление атмосферы, при котором летчик может находиться без спецкостюма и шлема при полетах на большой высоте. Сквозь толстое стекло на двери барокамеры видно, как лицо у подопытного опухает и неестественно раздувается. Глаза наливаются красным, вылезают из орбит, взрываются, выстреливают кровью из глазных впадин… Вот, черт! Слишком резко понизили давление! Надо это делать медленнее. Труп – в крематорий. Следующего военнопленного! Материала для опытов – в достатке…

Неожиданно мысли Гонсалеса приняли другое направление. Интересно, что будет завтра? Станут ли, все-таки, пытать? Нет, полковник имел в виду нечто другое… Может, скополамин? Или – пентотал натрия? В любом случае это плохо. Педро прекрасно знал о свойствах этих препаратов. Их называют сывороткой правды. Они являются наркотическими. И эффект от их применения бывает самым непредсказуемым. Человек, находясь под воздействием препарата, может правдиво отвечать на поставленные вопросы, а может, галлюцинируя, придумать себе новый внутренний мир и тогда будет выдавать желаемое за действительное, считая, что говорит чистую правду.

Ранее скополамин использовался, как анестезирующее средство при проведении операций. Гонсалесу, когда его оперировали при полученном на фронте ранении, вводили именно этот наркотик, и он помнил свои ощущения. Тогда его просто накрыла волна эйфории… Он понял, что если ему вколят что-нибудь подобное, то он – пропал. А если хорошо подумать, то, наверняка, у коммунистов есть что-нибудь такого же плана, только новее и серьезнее. Наука нигде на месте не стоит. А у них – тем более…

Педро подумалось, что даже если он под воздействием препаратов и придумает какой-то свой новый мир, то он вряд ли будет сильно отличаться от старого. А непридуманного хватит для того, чтобы его можно было повесить не одну сотню раз. И ничего изменить уже нельзя, а завтрашнего дня не избежать никак…

Осознав это, Гонсалес успокоился. Мучительно − и уже привычно − отрыгнув веником, он провалился в глубокий сон.

 

Глава вторая

Сколько он спал – неизвестно. В коридоре послышались шаги нескольких человек, и раздался звук отпираемого замка. Педро сел на нарах и, щурясь спросонья, уставился на дверь. Она распахнулась, и в проеме возник лейтенант Сухов. За ним маячили люди в форме. Лейтенант был сдержан и вежлив. Он сказал по-испански:

– Господин Гонсалес, завтрак вам предложен не будет. Это связано с тем, что вы сейчас должны будете пройти медицинское обследование и сдать анализы. У вас есть пять минут для того, чтобы умыться и сходить в туалет. Мы не будем вам мешать.

С этими словами Сухов прикрыл дверь и Педро остался в камере один. Он опорожнил мочевой пузырь, демонстративно произвел громоподобный спуск бачка унитаза, и умылся из крана холодной водой, воняющей хлоркой. Так как полотенце никто ему не предложил, то вытерся он передней стороной верхней части трико.

Дверь открылась, и лейтенант сделал рукой понятный жест. Гонсалес пошел к выходу, но был остановлен репликой:

– Это что за черт?

Сухов указал на мокрую в области живота футболку.

– У меня нет полотенца, − ответил Педро.

Переводчик сказал:

– Извините, это – недоразумение. Полотенце вам выдадут. Идите за мной. Одежда, которая сейчас на вас, вам больше не понадобится все равно.

Он развернулся и уверенной походкой пошел по коридору. Гонсалес двинулся за ним. Замкнули шествие два высоких солдата в военной форме.

Шли они довольно долго. То поднимались на несколько этажей вверх, то спускались, поворачивая влево и вправо. Педро удивлялся величине здания и количеству подземных коридоров под ним. Он начал отсчитывать сделанные шаги, но после шестой сотни сбился и бросил это ненужное дело. Им было замечено, что все коридоры были одинаковыми: гладкие бетонные полы и серые крашеные стены. Под потолками через каждые десять метров висели плафоны, забранные решетками. Справа и слева встречались металлические двери тюремного типа. Мелькали непонятные указатели на стенах. Гонсалесу подумалось, что если бы у него появилась возможность сбежать отсюда, то он не смог бы этого сделать. Он бы просто заблудился в этих коридорах-близнецах.

Через некоторое время они поднялись вверх сразу на три этажа, и вид лабиринта изменился. Решетки с плафонов исчезли, а попадавшиеся на пути двери были оббиты дермантином. Процессия остановилась возле одной из них. Внутрь кабинета Сухов зашел сам. Спустя две минуты он выглянул из-за двери и поманил Гонсалеса пальцем. Тот переступил порог, и оказался в большой и светлой комнате, заставленной белыми шкафами. Внутри никого не было, кроме них с Суховым. Лейтенант сказал:

– Раздевайтесь полностью. Разрешается на теле оставить только трусы. Одежду бросьте в любой угол.

– У меня нет трусов, − сказал Педро и принялся раздеваться.

Сухов, хмыкнув, сообщил:

– В вашем случае, отсутствие трусов, по всей видимости, − элемент одесского юмора. Но это несущественно. После прохождения медосмотра вы получите все необходимое.

Лейтенант открыл внутреннюю дверь, и они прошли в следующую комнату. Место в здании, где они находились, оказалось анфиладой одинаковых помещений. В каждом следующем кабинете их ждал мужчина в белом халате. Везде стояли приборы различного назначения и столы с пробирками и колбами.

Люди в белых халатах действовали быстро и профессионально. В течении короткого времени они взяли кровь и мочу для анализа, сделали кардиограмму, провели флюорографию; с помощью хитрого аппарата обследовали голову, проверили уши, горло, нос и зрение (для этого случая даже нашлась таблица с латинским алфавитом), а потом поинтересовались (с использованием рук) самочувствием простаты, доставив тем самым Педро несколько неприятных минут. Но самое отвратительное ощущение вызвало обследование желудка. Гонсалес сразу почувствовал недоброе, обнаружив в одном из кабинетов сразу трех врачей. Самое интересное, что все трое не являлись дистрофиками, а походили на откормленных боровов.

Его уложили боком на кушетку и, особо не церемонясь, запихнули в глотку толстый шланг с какой-то светящейся линзой на конце. Двое специалистов держали его руки и ноги, а третий изучал внутренности, глядя в небольшой телеэкран, которым заканчивался шланг с другой стороны. При этом третий специалист дергал аппарат по-всякому: двигал его взад-вперед, крутил в разные стороны, и абсолютно не интересовался хрипами Педро и его вылезшими из орбит глазами. Сухов находился рядом и с изрядной долей любопытства наблюдал за этой картиной.

Наконец, шланг выдернули из пищевода Гонсалеса, и того тут же вырвало в заранее подставленную урну. Проблевавшийся Педро получил небольшое полотенце и вытерся им. Он был бледен, как мел. Сухов сказал ему:

– Этот новейший прибор называется гастроэндоскопом. Врач на экране видит внутреннее состояние желудка и пищевода пациента. Как в телевизоре. Это разработка советских ученых. У вас там, на западе, таких приборов, наверное, нет еще?

Гонсалес натужно откашлялся и злым скрипучим голосом ответил:

– У нас там, на западе, есть всякие приборы. Но если бы доктор использовал этот ваш гастроэндоскоп таким способом, то его бы в пять минут лишили права заниматься врачебной деятельностью! Мало того, его бы просто арестовали за садизм, проявленный по отношению к пациенту!

Сухов улыбнулся и перевел его речь на русский язык. Специалист, управлявший ранее шлангом, невозмутимо сообщил:

– Этот прибор сделан многофункциональным. Мы можем провести им обследование кишечного тракта через задний проход. Прямо сейчас.

Сухов перевел речь специалиста на испанский язык. Начавшее краснеть лицо Гонсалеса опять побледнело, и в глазах появился ужас. Лейтенант спросил врача по-русски:

– А планом обследования это предусмотрено?

– Нет, − нехотя ответил тот.

– Ну, тогда не надо.

– Жаль, − расстроено сказал специалист и посмотрел на Педро.

Тот, не понимая, о чем говорят, был близок к истерике. Сухов, насладившись этим зрелищем, сообщил по-испански:

– Успокойтесь, господин Гонсалес. Обследование закончено. Идите за мной. Можете поблагодарить меня за то, что я спас вашу задницу от излишнего к ней внимания. Ха-ха-ха, − довольно рассмеялся он.

* * *

Этот кабинет был больше предыдущих, и в нем находилось много людей. В центре стояло кресло, похожее на электрический стул. Педро усадили в него и защелкнули руки и ноги специальными зажимами. Он понял, что пошевелиться не сможет. Люди в белых халатах окружили его, и принялись пристегивать датчики к различным частям тела. Закончив, они надели на его голову странного вида шлем, из которого выходил пучок проводов. Провода расходились в разные стороны и соединялись с приборами, стоявшими на столах позади кресла. Напротив Гонсалеса располагался длинный стол, с другой стороны которого стоял ряд пустых стульев. На одном из них, с краю, сидел Сухов и, листая записную книжку, делал в ней какие-то пометки авторучкой.

Люди в белых халатах закончили свои манипуляции, и оставили Педро в покое. Сухов не обращал на него никакого внимания. Все чего-то ждали. Или кого-то.

Наконец, дверь распахнулась, и в кабинет вошли два человека. Лейтенант вскочил и вытянулся в строевой стойке. Одним из вошедших был Фролов. Вторым оказался сухой, невзрачный человечек маленького роста с седой шевелюрой и пронзительными цепкими глазами. Они сели за стол. Фролов кивнул Сухову, и тот уселся рядом с ними. Полковник с седым невзрачным человеком, не обращая на Гонсалеса никакого внимания, стали перебирать лежавшие на столе бумаги, о чем-то оживленно совещаясь. Разговор велся на русском языке. Сухов не переводил, и поэтому Педро ничего не понимал.

Фролов же говорил следующее:

– Профессор, вы не впервые участвуете в таком мероприятии и знакомы с правилами его проведения. Но я обязан предупредить вас в очередной раз, что подписка, данная вами, не позволяет разглашать сведения, полученные здесь, никому и, ни при каких обстоятельствах. Все, что вы услышите в этих стенах, должно остаться в них. Вы приглашаетесь на подобные мероприятия, как врач-специалист, знакомый с современным оборудованием, для контроля над ним и для установления подлинности сведений, полученных с помощью препаратов, хорошо вам известных и являющихся секретными. Вы готовы работать?

– Конечно, Сергей Петрович! Не первый раз, − ответил профессор.

– Простите, но мое служебное положение обязывает каждый раз произносить все эти протокольные фразы… Теперь, к делу. Просмотрите результаты обследования пациента. Он выдержит воздействие препаратов?

Профессор принялся ковыряться в бумагах. Спустя пять минут он поднял голову, встретился глазами с Гонсалесом и спросил:

– Вы когда-нибудь употребляли наркотики? Если да, то, − какие?

Фролов кивнул Сухову, и тот стал переводить.

– Нет, − ответил Педро.

– Он врет, − раздался позади кресла голос одного из врачей.

Сухов перевел по инерции. Профессор сказал:

– Я и сам вижу, что врет… Господин Гонсалес, отвечайте правдиво, а вы, Сергей Петрович, прикажите переводить только то, что нужно.

Фролов красноречиво взглянул на Сухова. Тот прижал руки к груди и всем своим видом показал, что готов немедленно исправиться. Профессор опять посмотрел в глаза Педро и спросил:

– Итак?

Тот ответил:

– Несколько раз кокаин в незначительных количествах с познавательной целью.

Профессор обратился к Фролову. Сухов переводить не стал.

– Согласно данным, полученным в результате проведенного обследования, перед нами сидит совершенно здоровый человек. Хоть в космос отправляй. Самое странное, что у него прекрасные зубы. Как будто только выросли. И это – в шестьдесят лет! Ни простатита, ни – даже задрипанного геморроя! На теле нет ни одного шрама! Возраст выдает только седина. Извините, полковник, но такого просто не может быть!

Фролов спокойно ответил:

– Знаете, профессор, за двадцать лет работы в контрразведке я разучился чему-нибудь удивляться. Если происходит что-либо странное, то этому должна быть причина. И ее необходимо установить. Поэтому в данный момент меня больше всего интересует вопрос – возможно ли использовать препараты АС-172 и АС-175? Если да, то обстоятельства неувядаемости его организма будут установлены наряду с другими интересующими меня фактами.

– Конечно, можно! Даже нужно! – возбужденно воскликнул профессор.

Фролов удовлетворенно кивнул головой и обратился к Педро. Сухов перевел:

– Господин Гонсалес, сейчас вам введут некий препарат. Это безболезненно. Далее вы будете отвечать на мои вопросы.

– Вы собираетесь ввести мне пентотал натрия? – поинтересовался Педро.

– У вас слишком глубокие познания в медицине для борца с кровавым режимом, − ответил Фролов. – Но насчет пентотала вы не правы. Он не дает должного эффекта. У нас это − пройденный этап. Мы располагаем более хорошими средствами для развязывания языков, и вы сейчас убедитесь в этом.

Он посмотрел куда-то за спину Гонсалеса, и его кресло тут же окружили люди в белых халатах.

Педро понял, что до разоблачения остаются какие-то считанные минуты. Он вспомнил о придуманном им эликсире, и сердце его похолодело. Изо рта вырвался крик:

– Господин полковник! Я готов без медицинского вмешательства честно ответить на все ваши вопросы. Я – не Гонсалес!

Фролов рассмеялся:

– То, что вы не Гонсалес, понятно – как у нас говорят – даже ежу. Но к чему вам оставлять что-либо недосказанное? Совесть надо облегчить до конца. Поэтому укол вам сделают обязательно. Допрос будет записан с помощью всех доступных технических средств, а предоставленная вами информация изучена должным образом.

Он требовательно взмахнул рукой, и бездушные белые халаты опять засуетились вокруг лже-Гонсалеса. Ему был сделан укол в вену, и суета прекратилась.

Препарат начал действовать почти сразу. Возникло чувство легкой эйфории. Плечи Педро как-то сами собой расправились, сердцу стало тесно в груди, тревога куда-то ушла, и мрачный кабинет наполнился теплыми и мягкими красками. Свет от электрических лампочек разбился на множество спектров и засверкал калейдоскопом разноцветных огней. Жизнь стала радостной и приятной. Три человека, сидящие за столом, перестали быть носителями угрозы и начали восприниматься как незначительные предметы меблировки. Огромное, великолепное, всеобъемлющее «Я» захлестнуло Педро с головой, и он с удовольствием рассмеялся. Откуда-то прилетел негромкий вопрос:

– Вы готовы отвечать?

Этот вопрос еще больше развеселил Гонсалеса. Он опять рассмеялся. Ему подумалось, что весь окружающий его мир создан для того, чтобы доставлять удовольствие. Если кто-то задает вопросы, значит, они имеют отношение к радости. Он довольно произнес на родном языке:

– Да.

Ласковый и негромкий голос задал еще один приятный вопрос:

– Кто вы такой?

С легким чувством удивления Педро пояснил очевидную истину:

– Я – гауптштурмфюрер СС Йозеф Шенгеле. Разве вы меня не знаете?

Три фигуры, сидевшие за столом, разом вскочили и в замешательстве уставились на него. Лица их выражали обширную гамму чувств, самым ярким из которых было недоверие. Это показалось настолько забавным, что он принялся громко хохотать…

 

Глава третья

Голова сильно болела. Он поднял веки и вновь зажмурился. Тусклый свет плафонной лампы неприятно бил в глаза. Он медленно приподнялся и, спустив ноги вниз, занял на нарах сидячее положение. Осторожно приоткрыв глаза, он огляделся. Камера была той же. Кто и когда доставил его сюда, − было неясно. Сколько прошло времени с момента, когда его память перестала фиксировать происходившие события, он не знал. Единственное, что крепко засело в его мозгу, это мысль, что его опять, как в детстве, зовут Йозефом. И отцовскую фамилию теперь не надо скрывать.

Йозеф прислушался к внутренним ощущениям и осознал, что кроме головной боли, его преследует также состояние похмелья. Очень хотелось пить. Он встал, и подошел, шатаясь, к раковине. Кружка отсутствовала, и он напился воды из крана. Потом выпрямился, но вонючая хлорированная субстанция сделала свое подлое дело. Спазм в желудке заставил согнуться вновь, и его вырвало.

Спустя некоторое время, проведенное в мучительном пугании раковины, ему стало легче, и он вернулся к нарам. Странное дело, но они оказались оборудованы матрасом и подушкой. Йозеф более внимательно обвел взглядом помещение и обнаружил в нем некоторое изменение интерьера, произошедшее, видимо, в период его беспамятства.

В левом дальнем углу камеры, сразу за нарами, к стене был привинчен небольшой железный столик. Табурет, правда, исчез. На столе лежали: серо-желтое полотенце с вафельным рисунком, синее свернутое одеяло и стопка одежды. На полу сиротливо стояла пара солдатских кед без шнурков. Шенгеле опустил взгляд вниз и обнаружил, что является обнаженным. Он подошел к столу, разобрал стопку и принялся одеваться.

Одежда была ношеной, но чистой. Сначала он надел трусы и носки. Трусы были безразмерными и походили на самый обычный парашют грязно-синего цвета. Носки же оказались шедевром, произведенным советской трикотажной промышленностью. Неопределенно-бледные, застиранные до прозрачности и вытянутые по размеру шотландских гетр, они имели пришедшие в негодность резинки, и потому сразу же упали к щиколоткам. Йозеф стал похож на старую небритую проститутку в громадной юбке со свалившимися вниз чулками. Он решил носки снять и обуться в кеды на босу ногу, благо, до зимы было еще далеко.

Серого цвета роба состояла из мешковатых, пузырящихся на коленях брюк и натягивающейся через голову рубашки. Пуговиц на одежде не было. На поясе брюки держались за счет мощной резинки, зато рукава рубашки болтались, как уши у спаниеля, и потому Йозефу пришлось закатать их до локтей. Одевшись, он понял, что тошнота прошла, и голова уже болит не так сильно. Он попытался вспомнить, когда в последний раз ему посчастливилось есть, но не смог. Это могло произойти как вчера вечером, так и неделю назад. Если судить по состоянию желудка, то второе предположение представлялось более правдоподобным. Поэтому он подошел к двери и постучал в нее кулаком.

Сразу же раздался лязг, и окошко распахнулось. Йозеф заглянул в него, и увидел внимательно смотревшего на него с той стороны человека. Голова его была лысой, брови и ресницы отсутствовали. Сжатые губы напоминали тонкую ломаную линию. Пустые желтые глаза безучастно глядели на Шенгеле. Человек молчал.

Йозеф спросил по-немецки:

– Мне дадут сегодня поесть?

Человек не понял сказанной фразы. Тогда Шенгеле произнес широко известное в мире слово:

– Буттерброд!

Веки лысого надсмотрщика моргнули, и окошко захлопнулось.

Через двадцать минут Йозеф, наконец, получил еду. В камеру просунулась глубокая миска, потом мелкая и в заключение – кружка с ложкой. Шенгеле, перетаскав тарелки к столу, внимательно изучил предложенную снедь.

Обед состоял из миски холодного вермишелевого супа, воняющего комбижиром, в котором одиноко плавала небольшая почерневшая картофелина, и жестяной тарелки с пластом слипшихся макарон, украшенных ломтиком соленой селедки. В кружке был тот же напиток, что и в первый раз. К этому прилагались два куска черного несвежего хлеба. Шенгеле подумалось, что в бытность свою нищим, он и то лучше питался. Но голод – это голод.

Он решил приступить к трапезе и стал искать, где бы сесть. Сложность ситуации заключалась в том, что отсутствовал табурет и, усевшись на нары, Йозеф едва доставал кончиками пальцев краешек намертво привинченного к стене стола. Он попытался, согнув туловище, есть стоя, но вскоре понял, что это совсем неудобно, главным образом потому, что из ложки разливается суп. Наконец, он сообразил взять миску в руки и усесться с ней на нары. В результате удалось поесть с относительным комфортом.

Во время еды Шенгеле размышлял о том, что непонятно, зачем существует стол, если нет стула? Для чего? Чтобы служить полкой для сложенной одежды? Он пришел к выводу, что ему понадобилось слишком много времени потратить на то, чтобы догадаться, как правильно в этой ситуации поступить. Какой-нибудь русский, наверняка, сразу бы сообразил, что делать… Шенгеле выругался про себя: «Русские свиньи!». На ум тут же пришла аналогия. Свинья всегда найдет способ устроиться с наибольшим для себя удобством. Причем, ей будет все равно, грязно вокруг или нет. Вспомнились слова Бисмарка о непобедимости России. Само собой напрашивалось заключение, вытекающее из утверждений канцлера. Если русские являются нацией, имеющей существенно заниженные потребности для обеспечения жизнедеятельности, то нация эта – свинская…

Йозеф съел все, что было предложено, после чего постучал в дверь и просунул в окошко грязную посуду, включая кружку. Оконце захлопнулось, и он, периодически отрыгивая продукты желудочного брожения, улегся на нары. Теперь к запаху веника примешивался явственный запах селедки. Вдруг, в животе неприлично забурчало. Шенгеле прислушался к звукам и внимательно посмотрел в сторону унитаза, притаившегося в углу камеры. Его огромный бак напоминал грозную голову дракона, напрягшего узкую шею, и замершего перед смертоносным прыжком. Как бы Йозефу не хотелось никогда не пользоваться этим отхожим местом, но жизнь диктовала свои условия.

После продолжительного ерзанья, вызванного тщательным прицеливанием, после неоднократного оглядывания и всяческих манипуляций, произведенных всеми частями тела, ему удалось сходить в туалет. Операция эта была проведена с похвальной точностью, и слив прошел успешно, отчего Шенгеле испытал значительное удовлетворение. Было бы, конечно, еще лучше, если б за дверью (из коридора) не раздавались звуки сатанинского хохота. Кто-то веселился там от души, по-видимому, наблюдая в глазок за действиями Йозефа.

Наконец, смех затих и Шенгеле улегся на нары. Он попытался заснуть, но этого сделать не получилось. В коридоре раздались звуки приближавшихся шагов.

Шел не один человек. Йозеф сел, сложил руки на колени и обратил взор на дверь. Шаги замерли у входа в камеру и там забубнили голоса. Через минуту лязгнул отпираемый замок, дверь распахнулась, и в камеру вошли трое в штатском. Двое – высокие молодые люди – заняли место у входа и закрыли дверь. Третий – дородный человек в возрасте, с холеным властным лицом – медленно подошел к столу, оперся на него начальственным задом, сложил на груди руки, и молча принялся рассматривать Шенгеле.

Холодные серые глаза его тяжело глядели на Йозефа. Губы были сжаты. Человек хорошо владел собой, но за личиной невозмутимости угадывалось волнение, которое выдавали ноздри носа, непроизвольно сокращавшиеся и трепетавшие от каких-то неведомых мыслей. Шенгеле спокойно смотрел перед собой и ждал окончания затянувшейся паузы.

Наконец, человек начал говорить. Речь его, произносимая на неплохом немецком языке, звучала медленно и тягуче. Неторопливо выговаривая слова, он неотрывно смотрел в лицо Йозефу:

– Вот я тебя и увидел. Не ожидал этого. Но ты здесь. Хорошо выглядишь. Семьдесят лет тебе не дашь. Здоровье ты себе сделал. Еще бы не сделать. С таким количеством подопытного материала… Вот только зачем оно тебе? Все равно – тебе не жить. Очень скоро тебя убьют. Жаль, что это сделаю не я. Очень хочется! Жутко хочется! С детства…

В сорок третьем году мне было семь лет. Отец мой был ранен на фронте, и после лечения в госпитале получил трехнедельный отпуск для поправки здоровья. Он приехал домой. Как я был счастлив! Но эти три недели нашего с мамой счастья закончились, и он опять отправился на фронт. Через три месяца он пропал без вести. Мы надеялись. Мы долго надеялись. Пока, уже после войны, не узнали, что он попал в плен, и был уничтожен в лагере смерти под названием «Рахен». Могилы, естественно не осталось. Хотя ею можно считать всю германскую землю, удобренную пеплом миллионов сожженных людей. И его пепел где-то там… В какой-то части образцовых немецких фермерских угодий, дающих обильные урожаи. Страшная вещь война…

Но я не знаю, каким образом он умер. Может, ты мне расскажешь?! Возможно, именно в тело моего отца ты вживлял куски собачьего мяса?! Или именно в его серые добрые глаза ты вводил иглами краситель, производя опыты по получению голубых арийских зрачков?! А, может, это его ты обкладывал льдом?! Или взрывал в барокамере?! Или бил разрядами тока высокого напряжения, устанавливая порог выносливости?! Ах, извини. Это из другой оперы. Током ты убивал группу монашек из какого-то монастыря…

А моего отца ты, наверное, просто пристроил в очередь к душевым кабинам, где вместо воды он получил порцию газа «Циклон Б». Ведь это, практически, гуманно. Почти безболезненная смерть. В один из июльских дней сорок четвертого года по твоему приказу были удушены двадцать четыре тысячи человек. Наверное, у тебя в тот день было плохое настроение… А, может, наоборот – хорошее? Отец мог быть одним из них. Но ты этого, естественно, не знаешь. У подопытных кроликов не бывает фамилий. Кому они нужны? Один умрет сегодня, другой – завтра. Живых – в достатке! Что ты мне скажешь?

Шенгеле молчал. У говорившего кисти скрещенных рук побелели от напряжения. Еле сдерживаясь, он продолжил:

– Жаль, что ты пока еще нужен живым. Я, как генерал КГБ знаю это, и потому тебе предстоит немного задержаться здесь. Но я знаю еще несколько вещей. Ты – не человек! Попы не правы. Бог не может допустить существования такого чудовища. Но ты живешь, поэтому – Бога нет. А раз его нет, то уничтожать нелюдей должны люди. Я же – человек. И ничто человеческое мне не чуждо. Поэтому я не в состоянии больше сдерживать себя…

С этими словами генерал резко выпрямился, сделал шаг в сторону Йозефа и мощный удар кулака в лицо опрокинул того на нары. Крепкие руки схватили Шенгеле за лодыжки, дернули, и он слетел на пол. Генерал принялся избивать его ногами. Он что-то хрипло бормотал по-русски и сладострастно хакал. Казалось, что в каждом его ударе присутствует частичка раздробленной именно для этого случая души.

Двое, стоявшие у двери, подошли и схватили генерала за руки. Тот, постепенно успокаиваясь, сел на нары, достал сигарету, дрожащей рукой щелкнул зажигалкой и закурил. Молодые люди тем временем подняли с пола Шенгеле, поднесли его к раковине и, включив воду, сунули голову под кран. Подержав Йозефа в таком положении около минуты, они закрыли кран и, швырнув тело на нары, невозмутимо заняли место у дверей.

Шенгеле от удара о нары пришел в себя. Он, слабо застонав, открыл глаза и столкнулся взглядом с генералом. Тот, улыбаясь и разглядывая с откровенным удовольствием разбитое и мокрое лицо жертвы, произнес:

– Ты не представляешь, насколько сладостно тебя бить. Я с удовольствием занимался бы этим весь рабочий день даже без перерыва на обед. Да еще бы брал работу на дом, где мне помогали б мои сыновья… Плохо, что в наше время нельзя устроить над тобой публичную казнь. Миллионы людей были бы счастливы посмотреть на твои мучения… Ну, а мне, к сожалению, не представится больше возможности тебя увидеть. Мы с полковником Фроловым работаем немного в разных ведомствах. Но он мой, можно сказать, друг и ученик, поэтому не смог отказать в просьбе повстречаться с тобой… Напоследок могу сказать, что впервые в жизни мне хочется, чтобы поповские бредни оказались правдой. В этом случае я желаю тебе скорой дороги в ад. Только там тебе и место!

Генерал встал. Шенгеле с трудом сел и с ненавистью взглянул на него. Дверь открылась, и молодые люди вышли в коридор. Генерал направился к выходу, но неожиданно остановился и, вернувшись к нарам, сообщил:

– Не получается у меня прощаться таким вот сухим образом. Да и продлить удовольствие хочется всегда. Хоть на секунду…

С этими словами он резко размахнулся правой рукой и влепил Йозефу в мокрую щеку тяжелую трескучую пощечину. Голова Шенгеле с глухим стуком ударилась о стену, и он потерял сознание. Генерал довольно посмотрел на распростертое тело и сказал по-русски:

– Вот это – другое дело! Нечего всякой гниде мне вслед пялиться.

Он вышел в коридор, дверь закрылась, и замок защелкнулся.

 

Глава четвертая

Странный сон. Бредовый, но понятный. Сон-воспоминание. Разговор на идише…

– Мама, почему мы стоим в этой очереди?

– Нам надо помыться, сынок.

– Зачем? Очень холодно.

– У нас в бараке тетя Рахиль заболела тифом. Доктор приказал всем помыться в душе.

– В этом сером здании?

– Да, сынок.

– Мама, я не хочу… Это страшный дом. Туда заходят, но никто не выходит.

– Надо, сынок. Это быстро. Как нырнуть в реку. Задерживаешь дыхание, закрываешь глаза, ныряешь. Потом всплываешь, открываешь глаза, начинаешь дышать и оказываешься в новом, чудесном и искрящемся мире, в котором всегда светит солнышко…

– Солнышка давно нет. Все серое… Я боюсь, мама!

– Не бойся сынок. Солнышко будет с другой стороны здания.

– Я не умею плавать.

– Но я же с тобой. Я прижму тебя к себе, и мы поплывем вместе.

– А ты научишь меня?

– Конечно. И папа поможет.

– Но папу ведь убили солдаты! Тогда… из пистолета… во дворе нашего дома. Он упал и не встал… Я звал его…

– Нет, сынок, он просто споткнулся. Он нас уже ждет.

– Где?

– С другой стороны дома.

– Где светит солнышко?

– Да, родной мой.

– А там нам дадут покушать?

– Там много еды. Будешь кушать, сколько захочешь.

– А там вернут игрушки, которые забрали?

– Да, котенок мой…

– Тогда пойдем скорее. Мама, почему ты плачешь?

– Это просто дождик…

– Правда?

– Да, мой хороший. Ты не бойся. Закроешь глазки, досчитаешь до десяти – ты ведь умеешь – и увидишь папу… Вот и наша очередь подошла… миленький мой… иди на ручки… обними меня крепче… сыночек мой…

* * *

Три дня его не трогали. Время суток он научился определять по приему пищи. Завтрак состоял из второго блюда и чашки чая, обед – из двух так называемых блюд и чая. На ужин полагалась только кружка того же бесподобного напитка с куском хлеба. Пищу стали приносить относительно горячей. Но сначала это не радовало, так как зубы и десны после визита мстительного генерала кровоточили, и жевать было очень больно. Но постепенно раны зажили, и даже от синяков на теле почти ничего не осталось.

На четвертый день − сразу после завтрака – тяжелая дверь открылась, и двое солдат замерли на пороге. Один из них сделал рукой приглашающий жест, и Шенгеле вышел в коридор. Его проводили в тот кабинет, где состоялся первый допрос, и усадили на знакомый неудобный стул. В комнате находился лишь полковник Фролов. Он обратился к Йозефу по-немецки:

– Добрый день, господин Шенгеле. Как видите, надобность в переводчике отпала. Мы с вами будем теперь общаться один на один, что достаточно удобно для нас обоих. Кстати, как вам мой немецкий?

– Довольно неплох, − сухо ответил Йозеф.

– Я рад этому. Мне в изучении немецкого языка помогали наши восточногерманские коллеги. Я три года работал там. Мы проводили ряд операций совместно с организацией, именуемой «Штази». Слышали о такой?

– Читал в прессе. Очень беспринципная и жестокая служба.

Полковник рассмеялся:

– Это можно сказать о разведке любой страны мира. Специфика работы такая… Но, вернемся к нашим делам. Итак, как вы себя чувствуете? Есть ли какие жалобы?

Вопрос прозвучал как-то ехидно и издевательски. Шенгеле понял, что визит генерала останется безнаказанным и решил этой темы не касаться. Поэтому сказал о насущном:

– Меня очень плохо кормят.

Полковник развел руками и ответил:

– Это уже зависит не от меня. Я, если честно, вообще бы вас не кормил. Но наше гуманное государство выделяет шестьдесят семь копеек в день для питания каждого заключенного. А в праздничные дни полагается выдавать чай с сахаром и по одному вареному яйцу…

– И много бывает праздничных дней? – с живостью поинтересовался Шенгеле.

– Считайте сами. День Великой Октябрьской Социалистической Революции, День Конституции, День Международной Солидарности трудящихся, День Победы над фашистской Германией (Йозефа передернуло), Новый Год. По-моему, все… Ах, да! Еще Международный Женский День, но не знаю, каким боком он к вам относится… Есть еще всякие мелкие праздники, типа дней танкистов, артиллеристов, геологов и тому подобные… Но в эти дни яйца не положены, и чай разливают без сахара. Я полагаю, что достаточно полно ответил на ваш вопрос, и теперь мы можем заняться более важными делами.

Фролов встал и, расхаживая по кабинету, продолжил:

– Вы, господин Шенгеле, своим появлением в нашей стране создали огромную массу различных проблем. Но об этом – позже. Для начала – о недавнем допросе…

Когда вы назвали свое имя, мы сначала не поверили. Мы даже подумали, что вы – просто умалишенный идиот, место которому в сумасшедшем доме. Хотя – я уверен – ни в одной стране, ни в одной психиатрической клинике мира не найдется такого психа, который взял бы себе ваше имя! За Советский Союз я, например, ручаюсь. Всяких Наполеонов, Рамзесов, Баязетов, Зороастров и других мессий у нас хватает. Да и злодеев там в избытке. Взять, хотя бы тех же Ивана Грозного или, скажем, Нерона. Но даже самый последний умственно отсталый и буйно помешанный параноик не будет мараться о такого мерзавца, каковым являетесь вы! И это – логично… Можете не делать оскорбленный вид. То, что вы мерзавец – очевидный факт. А факт – самая неотразимая и неоспоримая в мире вещь… Итак, были заданы вопросы, и ответы убедили нас в вашей искренности. Но потребовалось некоторое время для проверки. На сегодняшний день могу с уверенностью сказать, что вы – действительно тот, кем представились в последний раз, хотя существуют некоторые несообразности, объяснения которым пока нет. Но у нас с вами впереди много времени…

Фролов сел за стол, открыл толстую папку и, сверяясь с ней, сказал:

– Пойдем от самого начала. Вы родились в 1911 году. Изучали философию в Мюнхене. Потом медицину во Франкфурте. Даже диссертацию защитили. Тема для начала тридцатых годов достаточно актуальна: «Морфологические исследования строения нижней челюсти представителей арийской расы». Идейная работа. И хобби появилось неплохое… Сначала – организация «Стальной шлем». Потом – СА. Затем – СС. Может, вас заставили? Улыбаетесь? Ну-ну… Что там у нас дальше…

Полковник перевернул страницу и продолжил:

– Служили врачом в танковой дивизии СС «Викинг». В 1942 году получили «Железный Крест» за спасение двух танкистов из горящего танка. Были ранены и после лечения признаны непригодным к строевой службе. Летом 1943 года вас назначили главным врачом концентрационного лагеря «Рахен». В этой должности вы пробыли до конца войны, занимаясь опытами над людьми. Вы без анестезии проводили операции…

– Анестетики необходимы были для фронта, − подал голос Шенгеле. – Да и зачем обезболивать тех, кто все равно умрет?

– Но вы занимались тем же самым с детьми!

– А какая разница, взрослая мышь или нет?

Фролов хлопнул рукой по столу и крикнул:

– Довольно!

– Ну уж, нет, − не согласился Шенгеле, улыбаясь. – Вы, Фролов – самый натуральный ханжа. Вы работаете в организации, слухи о которой леденят сердца людей всего мира. КГБ занимается такими делами, по сравнению с которыми деяния «Гестапо» выглядят, можно сказать, дилетантскими проделками. Это, случайно, не ваши предшественники топили пятнадцатилетних юнкеров вместе с баржами, а некоторых засовывали в бочки с гвоздями? И большинство таких «специалистов» были евреями… Кстати, много ли евреев сейчас в вашей организации?

Фролов, проигнорировав последний вопрос, сообщил:

– Я вам со всей ответственностью заявляю, что все ужасные сплетни о КГБ распространяет капиталистическая пропаганда! Все это – ложь!

– Как же! – Шенгеле рассмеялся. – Я никогда не поверю, что препарат, который мне влили, не испытывался на людях. Да я, если хотите знать, еще в сорок четвертом году владел информацией о специальной команде НКВД, в которой врачи проводили опыты над приговоренными к смерти преступниками!

Фролов опустил глаза в бумаги и сказал:

– Я об этом не знаю и в это не верю. Но даже если это и так, то приговоренный к смерти рецидивист-убийца – это одно дело, а маленький, беззащитный ребенок – совсем другое.

– Да бросьте вы!.. Все ваши рассуждения – элементы ханжества. В вашей коммунистической стране расстрел можно получить даже за просмотр порнографического журнала…

– Вы утрируете!

– Возможно. Но почему вы не можете понять, что любые опыты приносят для людей пользу. Да, погибнут несколько тысяч человек, но зато миллионы воспользуются результатами! И вообще… В секретной японской команде под номером 731 подопытных называли «бревнами» и обращались с ними соответственно. Я же запрещал бить детей и раздавал им конфеты… А по поводу открытий – благодаря именно врачам команды 731 удалось выяснить, что человек на семьдесят восемь процентов состоит из воды…

Фролов перебил:

– То, что он состоит из воды, знали еще древние египтяне. И совсем не нужно для определения точного процента морить людей голодом и жаждой и постоянно взвешивать.

Шенгеле разозлился:

– Послушайте, мои работы по обморожению и ожогам в нынешнее время помогают спасать десятки тысяч человек в год! Мой метод пересадки кожи на обожженные места используется до сих пор, и ничего лучшего не придумано! То же самое касается болезней крови…

Фролов взорвался:

– Может, вам еще Нобелевскую премию дать?!

– Я б не отказался, − с апломбом заявил Шенгеле. – Тем более, что ее уже получил один из моих лагерных помощников. Он ассистировал мне во многих операциях, и я еще тогда заметил, что он довольно способный молодой человек… Видите, мировое научное сообщество оценило его работу по заслугам, а я, почему-то, выбран на роль козла отпущения.

Йозеф с вызовом смотрел на полковника. Тот поинтересовался:

– Вы все это серьезно говорили? То есть, вы ни в чем не раскаялись? И не испытываете жалости к убитым вами?

– Нет, не испытываю. Предназначение врача заключается в возможности обрывать никчемные жизни для достижения высших целей. Я являюсь сторонником расовой теории. Я уверен, что германцы – вершина цивилизации, и они должны управлять миром. Прерванные моей рукой жизни послужили материалом для улучшения арийского генофонда. Я горжусь той работой, которую проделал. И в лагере и, кстати, в Парагвае. Как, по-вашему, чем я там занимался?

– Сейчас посмотрю, − сказал Фролов.

Он перевернул несколько страниц и углубился в изучение очередного листа. Шенгеле забросил ногу на ногу. Стул не позволял сидеть в такой легкомысленной позе и Йозеф чуть с него не свалился. Он с трудом удержал равновесие и спросил:

– Полковник, разрешите мне стоять? Я никак не могу привыкнуть к столь элегантной русской мебели.

– Сидеть! – рявкнул Фролов, не отрывая от бумаги глаз.

Шенгеле подвинул таз к центру стула, уперся позвоночником в спинку и превратился в недовольное и нахохленное существо. Полковник оторвался от документов и посмотрел на него. Поза Йозефа была настолько комична, что Фролов громко рассмеялся. Шенгеле демонстративно отвернул голову. Полковник встал, взял стул, на котором прошлый раз сидел Сухов, перенес его в центр комнаты и сказал:

– Можете пересесть. Только не подумайте, что этот жест связан со знаменитой русской добротой. Просто глаза мои устали наблюдать за вашими клоунскими ужимками и балаганными кривляниями. Вы на этом стуле похожи на дирижера молдаванского ансамбля. А если честно, то я, будь моя воля, лучше предложил бы вам кол для посиделок…

Шенгеле устроился с комфортом и, наконец, забросил ногу на ногу. Фролов вернулся за стол и продолжил допрос:

– В 1945 году вы переоделись в солдатскую форму и благополучно сдались в плен англичанам. Около года пробыли в британском лагере. Отпущены были, так как настоящую личность они установить не смогли. Как же! Вот так лапша на уши! В лагере для военнопленных, где шныряют контрразведчики союзных держав, не отличить от солдата холеного фашистского офицера с нежными докторскими руками? Человека, большую часть своей жизни носившего одежду – и форменную в том числе – сшитой на заказ? В солдатской, не по размеру, сидящей мешком форме? Бред сивой кобылы! Однако, официально вас отпустили восвояси. Вы целых четыре года свободно жили в своем родном городе на западе Германии, не подвергаясь никаким преследованиям со стороны властей, хотя каждая собака знала, кто вы такой. И это несмотря на то, что Нюрнбергский трибунал заочно приговорил вас к повешению! Лишь в 1949 году вы уехали в Аргентину, где прожили до 1958 года. Вам всегда помогала семья. Вы даже умудрились открыть небольшую фабрику по производству лекарственных препаратов. Самое интересное, что вам удавалось неоднократно навещать Европу и встречаться с родными и близкими людьми. О ваших визитах знали ЦРУ и БНД. Даже швейцарская полиция устанавливала за вами слежку. И что? И ничего! Никто вас не схватил! Надо же…

Шенгеле, ласково глядя на полковника, самодовольно улыбался. Тот продолжал:

– В сорок пятом году советские войска, освободившие лагерь «Рахен», обследовали блок № 10, где вы проводили свои чудовищные опыты и не нашли там никаких документов. Долгое время считалось, что вы перед бегством уничтожили свои записи. На самом деле – нет. Последний допрос пролил свет на все загадочные обстоятельства. Оказалось, что вы в союзническом лагере были все-таки выловлены и раскрыты. Я, кстати, никогда не сомневался в профессионализме западных спецслужб. Теперь все встало на свои места. В обмен на документы о ваших варварских опытах, вы получили свободу и заботливое прикрытие. Ваши новые беспринципные защитники взяли вас под свое крылышко и много лет тщательно опекали. А вот в 1958 году они вам не помогли. Израильтяне уничтожили нескольких ваших приятелей, таких же, кстати, негодяев, как и вы, и пришлось срочно уносить ноги в Парагвай. Вам там удалось неплохо устроиться. Даже лабораторию свою получили. Бедные индейцы…

Шенгеле рассмеялся:

– Полковник! Вы – либо великий актер, либо не являетесь профессионалом, и в КГБ вам делать нечего. Если второе утверждение верно, то ваши руководители ослы, раз приняли на работу такого великого моралиста. Ваши коллеги, вон, помогают Бокассе, который в Центральноафриканской Республике с аппетитом поедает своих чернозадых соплеменников с различными приправами и без них. А про Уганду я вообще молчу. Может, ваши коллеги там уже и к меню Иди Амина приспособились? Ведь тот − гурман похлеще Бокассы. А вы мне здесь про индейцев рассказываете. Нашли, кого жалеть…

Фролов невозмутимо спросил:

– Индейцы, значит, не люди?

– Полковник, с точки зрения расовой теории, даже славяне…

– Только не надо про славян, − перебил Фролов. – В сорок третьем году ваше нацистское руководство признало восточных славян истинными арийцами и в правах приравняло к германцам (за исключением поляков, почему-то).

Шенгеле злобно усмехнулся:

– Это было сделано для частей СС, набираемых из местного славянского населения, когда стало ясно, что фронт катится на запад. Этот казус расценивается, как пропагандистский трюк Геббельса. А про поляков и говорить не стоит. У каждого из них на квадратный сантиметр генеалогического дерева приходится черт знает сколько евреев…

Фролов взял в руку очередной лист, пробежал его глазами и сообщил:

– В Парагвае вам жилось хорошо. Вы даже являлись личным другом Стресснера. И он вам заботливо выделил охрану. Но президент ФРГ выступил с официальным заявлением о том, что Стресснер отказался выдать вас, а также не захотел привести в исполнение приговор Нюрнбергского трибунала. Мировая общественность возмутилась, и ему все-таки пришлось подписать ордер на ваш арест. Но это было сделано для проформы. Он заявил, что вы скрылись, а сам просто посоветовал чаще менять место жительства, ничем вас при этом не ограничив. Чтобы не компрометировать дружка-диктатора, вы перебрались в Бразилию, где к власти пришли военные, лояльно относившиеся к нацистам. И там вам неплохо жилось до тех пор, пока евреи не предприняли попытки вас утопить. Ну, а дальнейшие события известны нам обоим. Правильно?

– Да, − утвердительно кивнул Шенгеле.

– Кто дал вам возможность скрыться в Южную Америку, мы теперь знаем, и у нас в руках появился мощный политический рычаг, посредством которого можно сделать много полезного для нашей страны. Интереснее всего то, что стало невыгодно вас убивать. Это новость для вас? Для меня тоже. Западные государства выступают за соблюдение прав человека, вещают о человеческих ценностях, а на деле покрывают таких преступников, как вы. И вот вы стали этаким козырем. Возможно, придется даже вас кое-кому предъявить… Так что вопрос о вашей смерти пока откладывается. Да и остался ряд нерешенных вопросов. Нас, например, очень интересует ваше здоровье. Вы были тяжело ранены в сорок втором, а на теле – ни одного шрама. В свои семьдесят три года вы выглядите на пятьдесят. У вас зрение и зубы – как у молодого человека. Внутренние органы работают, как часы. Даже прыщей нигде нет! Мы не успели получить ответы на все вопросы, потому что препарат, введенный вам, имеет особенность быть эффективным на протяжении не более двух часов. Потом пациент засыпает, что с вами и произошло. Теперь мы будем его вводить вам регулярно. Станете ли вы наркоманом, мне безразлично. Ну, а медики будут вас досконально изучать…

– В смысле, резать меня будут? – вздрогнув, спросил Шенгеле.

Фролов усмехнулся и ответил:

– Если поступит такой приказ, значит, да. Вы будете находиться здесь еще несколько месяцев. За это время я советую выучить русский язык. Там, куда вы потом отправитесь, знание его очень пригодится. Я распорядился, чтобы Сухов уделял вам каждый день по три часа, за исключением дней приема препарата, в которые вы не сможете заниматься обучением по вполне понятным причинам. Кстати, он рассказывал, какое потрясающее впечатление произвел на вас гастроэндоскоп. Раз вам так понравилась эта процедура, я распорядился провести обследование вашего кишечника. Сейчас вы отправитесь к своим коллегам-медикам. Они вам – для начала – сделают хорошую клизму, а потом проверят состояние каждой кишки. Вдруг мы упустили из виду какую-нибудь болячку, и ее придется лечить. Но – не переживайте. В СССР медицина бесплатна. Даже для таких преступных мерзавцев, как вы…

Фролов нажал кнопку звонка на столе. Вошли два рослых солдата. Они взяли Шенгеле за руки, легко сдернули его со стула и вынесли в коридор. Улыбка застряла у Йозефа на посеревших губах, а ноги его печально заволочились по полу…

 

Глава пятая

Три месяца спустя.

Коридор жил своей жизнью. Он жил ею и раньше. Но тогда Шенгеле не знал русского языка. Все разговоры и крики, иной раз доносившиеся из-за двери, воспринимались, как пустые, ничего не значащие звуки, которые были сродни шагам надзирателей.

Теперь все изменилось. Йозеф научился понимать. И жизнь стала хоть и немного, но, все-таки, интересней. Двери соседних камер хлопали нечасто. В-основном, заключенных приводили и уводили молча. Но бывали исключения.

Так, например, однажды в коридоре раздались шаги нескольких пар ног, и остановились у камеры, расположенной напротив той, в которой сидел Шенгеле. Человек, которого привели, разговаривал громким приятным баритоном. Он, ни на секунду не замолкая, вещал:

– Согласитесь, товарищ лейтенант, ведь никакая подписка не снимает обязательств перед всем человечеством. Да, существуют интересы нашего социалистического государства, но вопрос контакта с инопланетянами лежит гораздо дальше и глубже этих интересов. Это, если хотите, достояние всей мировой общественности. И правду об инопланетном разуме должен знать каждый землянин! Поэтому я не считаю себя предателем…

Голос Сухова спокойно перебил:

– Вы можете считать себя кем угодно, хоть – невинной овечкой. Нам это не интересно. Мы свою работу уже сделали. Но, если б вы были таким принципиальным гуманистом и ученым-правдолюбом, то передали бы информацию на запад бесплатно…

– Так я понес накладные расходы! Я несколько раз ездил на встречу с человеком из английского посольства в какие-то засранные гаражи, расположенные на окраине Москвы…

– Да. За все время вы потратили шестьдесят копеек в метро и один раз четыре рубля на такси. Это – накладные расходы. А информацию по Тунгусскому метеориту вы продали за десять тысяч долларов. И собирались за пятьдесят тысяч продать информацию о медицинских исследованиях останков гуманоида в скафандре, раздавленного мамонтом и вмерзшего вместе с ним в лед под Якутском. Ничего себе – накладные расходы! На Луну слетать можно… Хорошо хоть, что английским шпионом оказался наш сотрудник, специально подосланный к вам, чтобы проверить, чем вы дышите…

– Как? Это правда?

– В суде узнаете. По количеству приобретенных лет. За накладные расходы…

Дверь в камеру хлопнула, и разговор на столь интересную тему был закончен.

Несколько дней в другой камере находился узник, который, почему-то, не боялся своих тюремщиков. Он постоянно стучал в дверь и орал в глазок всякие непристойности. Но самым странным было то, что частенько он высказывался на политические темы, и никто его за это не пристреливал на месте. Лишь когда он конкретно надоедал надзирателям, дверь в его камеру открывалась, раздавались гулкие звуки, напоминающие удары папуасского барабана, и сосед умиротворенно замолкал на несколько часов. Потом он опять начинал что-нибудь кричать, или громко петь различные песни. Пока в очередной раз не надоедал… Самыми ходовыми из его выражений были:

– Вы все − коммунистические фашисты! Ленинизм – говно! Советский Союз – сборище придурков! Да здравствует капиталистический интернационал! Дальше психушки не упрячете, сволочи! Хочу бабу!

Было много других высказываний, но тогда Шенгеле их еще не понимал. Зато запомнил по куплету из двух исполняемых, в-основном, по ночам, песен:

Потом его увели. Когда он уходил в сопровождении тюремщиков, по коридору пронесся его последний вопль:

– Да здравствует советская психиатрия, самая добровольная психиатрия в мире!

В один из обычных дней утреннюю тишину коридора разорвал женский крик. Он сопровождался звуками шагов и лязгом открывающейся двери соседней камеры, той, где раньше сидел крамольник антисоветской направленности. Шенгеле подошел ближе к глазку и прислушался. По коридору вели женщину. Она плакала и, периодически вскрикивая, произносила скороговоркой:

– Но, я клянусь, я ничего не знала! Я клянусь… он мне ничего не говорил… я даже понятия не имела о делах мужа… я не знала, что он предал… я клянусь! Олег, ведь вы же с Пашей друзья! Ведь вы же работаете вместе!

Голос, странно похожий на голос Сухова, но какой-то неживой и черствый, крикнул:

– Заткнись, сука! Какой я тебе Олег!

– Но ведь мы же дружим семьями… дружили… Он же, как обычно, поехал сопровождать театр на гастроли… Я не знала, что он сбежит… туда…

– А шмотки заграничные втридорога продавать друзьям знала как? Я тебе теперь устрою! Подстилка фарцовочная!

Раздался резкий звук пощечины. Женщина вскрикнула. В соседней камере что-то упало, и тут же хлопнула железная дверь. За стеной послышались судорожные всхлипывания.

Неожиданно замок на двери в камере Шенгеле начал открываться. Он отскочил и сел на нары. Дверь распахнулась, и в проеме возник Сухов. Лицо его никаких эмоций не выражало.

Он сказал своим обычным голосом:

– Собирайтесь, господин Шенгеле. Вас ждет полковник. Время вам – одна минута.

* * *

В кабинете Фролова даже сквозь маленькое оконце было заметно, что за стенами казенного здания существует прекрасный ясный день. Окно было приоткрыто и лучики солнца, дробясь решеткой, проникли в мрачное помещение. Йозеф сидел на стуле и жадно следил за игрой солнечных зайчиков, которые беспорядочно скакали по столу, полу и стенам. Фролов что-то искал в толстой картонной папке. Найдя, наконец, то, что ему было нужно, он поднял голову и, глянув на Шенгеле, произнес:

– Подойдите и распишитесь.

Йозеф нехотя встал со стула, подошел, взял протянутую авторучку и, расписываясь в указанных полковником местах, проворчал:

– Сколько можно ставить подписи? Я уже со счета сбился. Сначала вы требовали подписывать протоколы допросов, потом какие-то ведомости. Далее я подписывал акты о проведении видеосъемок… Интересно, за что я расписался в этот раз? Может, здесь написано, что вы кормите меня черной икрой вместо вонючей селедки, а сами крадете ее и отвозите домой, где продаете соседям…

Фролов отложил в сторону подписанную Йозефом стопку, сунул тому под руку еще один листок и сказал:

– Здесь надо расписаться за полученные кеды, в которых вы ходите уже три месяца.

Шенгеле опустил глаза вниз, осмотрел свою обувь и, ставя подпись, заметил:

– Я думал, что это резиновое недоразумение развалится через неделю. Оказалось, что я был неправ. Довольно прочная обувь, хотя и неудобная.

Фролов засунул лист в папку и сообщил:

– Прочность – характеристика всех советских изделий. А с удобством перебьетесь. Это вам не фирма «Саламандер». Удобная обувь стоит дорого.

Шенгеле рассмеялся:

– Черт с ними, с вашими кедами. Расскажите лучше, что я подписал ранее.

Он ткнул пальцем в отложенную пухлую стопку. Полковник, вытащив из папки очередной непонятный акт, подсунул его к руке Йозефа и ответил:

– Какая вам разница? Вы все равно уже давно мертвы. Причем, официально. Еще в семьдесят девятом году все западные газеты писали, что вас при купании застиг инфаркт, и вы утонули. Кроме того, израильтяне сообщили нам под большим секретом, что это – их рук дело. Самое интересное, что они уверены в вашей смерти на сто процентов!

Фролов радостно хохотнул и продолжил:

– Поэтому подписывайте, что дают, и не задавайте глупых вопросов.

Шенгеле разозлился. Он бросил ручку на стол и заявил:

– Не буду я больше ничего подписывать! Я хочу знать, что за бумаги вы мне подсовываете…

Фролов с обеспокоенностью в голосе сказал:

– Что-то меня тревожит состояние вашего здоровья. Надо, наверное, провести очередное исследование кишечника. Когда вы его проходили в последний раз? Три месяца назад? Это большой срок. Пища для заключенных у нас, что греха таить, не слишком качественная. Направлю-ка я вас на обследование. И пусть еще желудок проверят. Тем же методом…

Шенгеле скрипнул от злости зубами, взял со стола авторучку и подписал предложенный акт, после чего молча уселся на свой стул и затих, гневно сверкая глазами. Фролов, ласково улыбаясь, вложил лист в папку, закрыл ее, и констатировал:

– Вот видите, как все просто. Было бы из-за чего ругаться. Неужели вы не понимаете, что бюрократия – это атрибут любого государства. Куда же без нее? Кстати, забыл спросить, откуда у вас взялся синяк под правым глазом? Неужели, таким вот варварским способом Сухов прививает вам любовь к русскому языку?

– Нет, − зло ответил Шенгеле. – Синяк появился сегодня ночью после того, как коридорный надсмотрщик открыл дверь в мою камеру, и ударил меня в глаз кулаком.

– А почему он это сделал? – удивился полковник.

– Потому что за минуту до этого я просунул палец в глазок и ткнул им в его зрачок, − гордо ответил Йозеф.

– А зачем вы это сделали? – еще больше удивился Фролов.

– Не зачем, а за что. Так будет правильней, − пояснил Шенгеле. – Этот негодяй плюнул мне в кружку с чаем при выдаче ужина.

– Ничего не понимаю… – Фролов явно потерялся.

– А чего тут понимать? – Йозеф пожал плечами. – Он это сделал за то, что часом раньше я плевком сквозь тот же глазок попал ему точно в любопытствующий орган.

– А зачем… тьфу ты… за что это сделали вы? – заорал, не выдержав, полковник.

– А за то, что это животное, обладающее внешностью недоношенного питекантропа, имеет обыкновение с громким хохотом смотреть, как я устраиваюсь в отхожем месте. Все бы ничего. Я уже привык. Но сегодня эта сволочь стала давать советы. Я прислушался к ним и – промазал. А он принялся комментировать. Вот и все.

Фролов почесал затылок и сказал:

– Ну, прямо как дети, честное слово… А я еще думаю, какая такая в сводке за сутки травма на производстве, да еще у надсмотрщика. С глазом что-то… Теперь понятно. Послушайте, Шенгеле, стыдно же! Вы ведь не ребенок…

– Он тоже.

Фролов устало вздохнул и переменил тему:

– По поводу вот этой стопки документов, которую вы подписали… Эти бумаги имеют как раз прямое отношение к вашей дальнейшей судьбе. И я обязательно дам вам с ними ознакомиться. Только немного позже. Для начала скажите мне, насколько далеко вы продвинулись в изучении русского языка?

Йозеф спокойно ответил:

– Ваш язык очень труден для изучения. В-основном за счет того, что многие слова имеют несколько смысловых значений. Это свидетельствует о его бедности и, следовательно – неполноценности. А что еще можно ожидать от плебейской нации? Вас, русских, как таковых, – и в природе не существует! В вашей крови кого только нет. Это, прежде всего, финно-угорские народы типа карелов, мордвы и им подобных. Потом всякие татары, турки, грузины, армяне, цыгане, чукчи какие-то… В довершении еще и поляки. А где поляки, там − сами знаете кто. И у всех этих народностей вы для своего языка взяли только скабрезные слова и понятия, означающие различные физиологические отправления человеческого организма. В этом русскому языку − нет равных! Зато все слова, связанные с искусством, наукой, современной жизнью, наконец, − украдены из цивилизованных романо-германских языков, а частью – из греческого. Ваш язык – по моему мнению – ведро помоев для свинарника…

Шенгеле, устав, замолчал. Фролов во время монолога, произносимого Йозефом, сидел, откинувшись в кресле, и снисходительно его слушал. Как только Шенгеле отдышался, он невозмутимо повторил вопрос:

– Ну, и как ваши успехи в изучении?

Тот ответил:

– Я научился понимать. Сам говорю плохо. Читаю с великим трудом. Сухов говорит, что через месяц я смогу изъясняться понятно для других.

– Вы пользуетесь пособием, которое я распорядился доставить вам из библиотеки?

Шенгеле от этого вопроса чуть не поперхнулся слюной:

– Вы называете это пособием? У вас, полковник, убийственно-чугунное чувство юмора! Если считать пособием толстую книгу Достоевского (опять эти польские фамилии), которая называется «Преступление и наказание», то с таким пособием лучше изучать кратчайшие дороги к психиатрическим лечебницам!

– Вы прочитали книгу?

– Я вам уже говорил, что читаю с трудом и со словарем, а это – неполноценное чтение. Но именно это творение я читал ранее в переводе на немецкий язык.

– И нет желания прочесть в оригинале?

– Никакого.

– Почему? Может, эта книга затронет какую-нибудь глубоко спрятанную струнку вашей сущности.

– Такая книга не струнки затрагивает, а берет за нос пациента психиатрической клиники, и силком засовывает его голову поглубже в сортир!

– Ну, почему же? Там пишется о наказании, постигшем за убийство.

Шенгеле вздохнул и сказал:

– Послушайте, полковник. Я – не психиатр (хотя − как знать). Я – хирург. Но я твердо знаю, что эта книга не о наказании за убийство, а о человеке, уже родившемся наказанным. В том, что он был рожден идиотом, виноваты только его родители. Так сказать – плохой генофонд. Ни один нормальный человек не будет мыслить так, как мыслил этот Распопов…

– Раскольников, − поправил Фролов.

– Да, простите, Раскольников. И давайте больше не будем об этом говорить. Если вы хотите действительно мне помочь, дайте в виде пособия книгу какого-нибудь немецкого автора в переводе на русский язык. Прошу не предлагать всяких евреев, типа Маркса. И Энгельса тоже не надо.

Кабинет погрузился в тишину. Шенгеле, уставший от последней речи, успокоился и представлял собой теперь аморфное существо, стремящееся к обеду, ибо время подходило под этот знаменатель. Фролов же наоборот, все более и более распалялся. Губы его вытянулись в узкую тугую нить, на лице вовсю играли желваки. Молчание затягивалось…

Нельзя сказать, что полковник любил Достоевского, которым пичкали всех советских школьников еще в юном возрасте, когда не понимаешь толком не то, что психических проявлений совести, но и неосуществленности сексуальных всеобъемлющих желаний. Фролов Достоевского скорее ненавидел, чем любил. Но он все равно не мог позволить, чтобы какой-то негодяй – да еще нацист, к тому же – издевался над нелюбимым, но − все-таки − своим писателем. Поэтому он ехидно произнес:

– Интересный вы фрукт, Шенгеле. Прошло столько лет, а вы не изменились. Вы не пересмотрели свои взгляды и так и остались зверем-нацистом. Вы так же, как и сорок лет назад, приветствуете расовую теорию. Свои прошлые поступки вы расцениваете не как злодейства, а как некие героические подвиги. Себя вы считаете сверхчеловеком и желаете, чтобы все немцы стали сверхлюдьми… Если верить Зигмунду Фрейду, то немецкая нация навечно застряла в анальной стадии своего развития (это заметно даже по характеру германского юмора). Надо же – сверхнация, постоянно находящаяся в анальной стадии…

Шенгеле дернулся от злости и ответил:

– Идиотским доктринам всяких еврейских псевдо-ученых место только на свалке. Что касается анального юмора, то как назвать ваше постоянное желание отправить меня для обследования кишечника с использованием этого вашего варварского прибора? Если вы коренной представитель русского народа, то по характеру вашего эндоскопного юмора можно судить именно о степени развития вас и ваших соплеменников. И здесь Фрейд, возможно, будет прав! А уж про надзирателя я вообще молчу.

Фролов задумчиво протянул:

– Да-а-а. Надо будет надзирателя представить к какой-нибудь медали.

«За боевые заслуги», например. Работа в таких тяжелых условиях… Шенгеле, проигнорировав последнюю реплику, продолжил:

– Хотя, если честно, за последние сорок лет красные полковники существенно поумнели. Вы, вон, читали Достоевского и даже Фрейда знаете… В сорок втором году я проводил операцию над пленным комиссаром (или политруком, черт, не помню, как они тогда назывались), который был ранен в ногу.

– С анестезией?

– Еще чего? Он был начальником политического отдела одной из русских стрелковых дивизий. Так кроме цитат Маркса, Ленина и Сталина, он больше ничего не знал. Когда я заговорил с ним о Гете, он подумал, что его вербуют и назвали имя его будущего связного…

– И что с ним стало?

– Откуда я знаю? Он был отправлен в штаб армии. Начальник политотдела – не простой солдат. Это с обычными комиссарами не церемонились. Даже в плен не брали.

Шенгеле замолчал. Фролов снова открыл папку и, пробежав глазами текст какой-то бумажки, продолжил разговор:

– Итак, к чему мы пришли за эти три месяца. Под воздействием препарата ваш язык действительно выдал много интересного. Наши врачи просто в восторге! Мне сообщили, что в вопросах генной инженерии вам нет равных. Взять, например, бразильский город близнецов Кандидо, к которому вы приложили свои руки… Получено также много сведений, касающихся болезней крови. Сейчас биологи проводят серию опытов…

Шенгеле оскалил зубы в ядовитой усмешке. Фролов, заметив это, сказал:

– Можете не злорадствовать. Эксперименты проводятся на животных. А вот по поводу вашего, так называемого, эликсира жизни возник ряд вопросов. Мышей, которым введена инъекция, не удается ничем заразить. Это хорошо. Но вырванный зуб не вырастает заново. И вырезанная печень не регенерируется. У вас же зубы, как новые. Интересно, что вы сами не знаете ответ на этот вопрос. В вашей памяти присутствуют воспоминания о каких-то голосах, слышимых на подсознательном уровне. Но эта откровенная чертовщина, скорее всего, является проявлением побочного эффекта и связана с действием введенного вам препарата. Наши ученые не склонны принимать во внимание всякую религиозную чушь. Поэтому предстоит еще множество исследований. И это займет немало времени. Теперь о том, что касается вас в дальнейшем…

Шенгеле встрепенулся и вопросительно посмотрел на Фролова. Тот встал и, прохаживаясь по кабинету, продолжил:

– Вы, как я уже говорил ранее, являетесь оружием в политической игре. Убивать вас пока не будут. Вы можете понадобиться в любой момент для производства гнусного и омерзительного скандала. Причем – скандала мирового уровня. Кроме того, вы пока нужны ученым. Поэтому будете находиться, так сказать, под рукой. Можно было бы оставить вас сидеть на нарах у нас в подвале, но это безделье – несправедливая, по отношению к совершенному вами, вещь. Принято решение официально лишить вас свободы. То есть направить в колонию строгого режима для отбытия определенного срока наказания. Вы будете недалеко от Москвы находиться в месте лишения свободы в роли простого заключенного. Если возникнет необходимость в вашем присутствии здесь, или в любой другой точке мира, мы вас всегда легко достанем.

Шенгеле протестующе взмахнул рукой:

– Полковник, евреи обязательно убьют меня там!

Фролов улыбнулся и заявил:

– Насчет этого не бойтесь. Открою вам секрет. Согласно договоренности, «Моссад» не работает на территории СССР.

– Почему?

– Это правда. Израильтяне опасаются, что их разведдеятельность ухудшит положение евреев в Советском Союзе. И правильно, кстати, опасаются. Поэтому они крепко держат слово. Можете чувствовать себя спокойно. Будете, как сверхчеловек, шить сверхфуфайки…

– Меня все равно убьют. Ваши же, русские…

– Если сообщить, кто вы такой, то – непременно. Но мы позаботились обо всем.

Фролов вернулся к столу, взял стопку ранее подписанных Шенгеле листков, выбрал один из них и, подойдя к Йозефу, протянул его со словами:

– Возьмите, это копия вашего приговора.

– Какого приговора? – оторопел Шенгеле.

Полковник встряхнул листом:

– Берите, берите. Не бойтесь. К Нюрнбергскому трибуналу эта бумага никакого отношения не имеет. Это – приговор одного из московских районных судов.

Шенгеле дрожащей рукой взял листок, заполненный отпечатанными мелкими буквами, и положил его себе на колени. Фролов достал из внутреннего кармана пиджака какую-то красную книжечку и протянул ее Йозефу со словами:

– Это паспорт гражданина СССР. Возьмите в камеру. Ознакомитесь с приговором и паспортом, выучите свою новую фамилию, день рождения и данные по прописке. А вечером эти документы у вас заберут и подошьют в дело.

Шенгеле спросил:

– И что в этих документах написано? Вы ведь знаете, что я еще плохо читаю.

Фролов улыбнулся и ответил:

– Вот как раз и подучитесь по паспорту. А по поводу приговора, так уж и быть, поясню. Теперь вы – прибалтийский немец. Родились в городе Клайпеде Литовской ССР в 1940 году. По образованию – медицинская сестра, проще говоря – медбрат. В последнее время жили в Москве, где в одном из парков совершили несколько изнасилований несовершеннолетних с причинением им телесных повреждений. Согласно установкам Уголовного Кодекса РСФСР, срок заключения – пятнадцать лет.

Шенгеле вскочил со стула и заорал:

– Так вот, что я подписал! Полковник, вы – подлец!

Фролов удовлетворенно рассмеялся:

– В русском языке есть много пословиц, которые можно применить к данному моменту. Например, – с кем поведешься, от того и наберешься. Или, – с волками жить – по-волчьи выть. Поэтому совесть моя чиста. Лет сто назад я бы с удовольствием вызвал вас на дуэль и, принимая во внимание мою профессиональную подготовку, с радостью бы вас убил, используя любой вид оружия. Ну, а в нынешнее время слово «подлец» из ваших уст можно расценить, как высшую награду за мою деятельность.

Он уселся за стол и заключил:

– На усиленное изучение русского языка у вас будет еще две недели. Сухов вам поможет. Потом вас отвезут в одну из колоний, расположенных в Тверской области. Прощайте. Желаю вам приятно провести пятнадцать лет.

Он расхохотался и нажал кнопку звонка.

Весь путь до камеры Йозеф крепко сжимал в руках паспорт и копию приговора. Как только за ним захлопнулась дверь, он раскрыл паспорт и на первой странице увидел две строки, заполненные черными жирными буквами кириллицей. Познаний хватило, чтобы прочесть новые имя и фамилию. Теперь его звали – Питер Пидерс. Он сел на краешек нар и глубоко задумался…