Хочешь со старым царским солдатом беседу составить – начинай с присяги. Когда призывался?.. В каком роде войск служил? Или из боевой походной песни мотивчик мурлыкни. Солдатушки, мол, бравы ребятушки... Любят вспоминать свое барабанное горе служивые.

Сидим мы с Башкуровым Устином Филипповичем. Минуту назад на хворого скучного петуха старик смахивал, а вспомнили «боевинушку» – откуда и выправка в тощей фигурке взялась и голос-то звону набрал, солдатские шутки да байки па кончике языка за зудел и.

– Тридцать шештова шибиршкого полка нижний чин. Под озером Нарочи и у Дубовой сопки шражались... Ой, парень, круто было! Бывало, наподдашт гермашка, артиллерия – ни веры, ни царя, ни отечештва не видать. Живого, понимаешь, тебя убивали! И ни отца, ни матери поближошти... Заштупиться некому. А пуля, дура, где ни ударит – тут и дыра... Ино ранят, головы... ххе-хе... не найдешь.

Устин Филиппович Башкуров – старейший долгожитель округи. Борода зеленью тронулась. Зубов ни единого – дёсна в улыбке показывает. Потому же и шепелявит. Глаза синь-лазурь истеряли, но, однако, ершистые, цепкие. И лукавство уберегли. Умрут – подмигнут. Каждый день он загадывает, как «иазавтрева» бросит табак жечь. «Петушки в дыхании поют».

Между старых подшитых валенок колечком свернулась черная собачка Дунайко. Устин Филиппович перебирает и мнет ей бархатистые мягкие ушки.

– Попа ихного в плен захватили. Австро-венгера... «Сказывай всяку разведку, не то к райскому яблочку приговорим... Али с дьяконом Фомкой, расстригой, бороться заставим...»

«Боевой» разговор еще и по той причине затеялся, что недавно, неподалеку от его поклеванного белогвардейскими пулями домика, трофей найден был. Поднимал бульдозерист профиль дороги, и лязгнула обо что-то металлическая сталь скребка. Из земли выглядывала ржавая боковина тяжелого артиллерийского снаряда. Специалисты определили: французский. Старушки Антанты коготок. Взорвали. Тревожным эхом минувших былых боев прогремел этот взрыв.

Здесь когда-то сражался с превосходящими силами колчаковцев легендарный полководец гражданской войны – Василий Блюхер.

– Помню, помню его. Как же! Был. Боями командовал. Про копытко слыхали?

– Какое копытко?

– Конь евоный по солонцовой поляне ступал – копытко и отпечаталось. Копытко Блюхерова коня.

– Ну, ну?..

– Остальные смыло, поровняло, а это спаслось, соереглось...

Как же оно уцелело? Время-то какое прошло?

– А так и уцелело. В стары годы татары по этой полянке соль рассыпали. Коз да лосей подманивали. А потом прихитрились толченое стекло к соли подмешивать. Зверь с жадности нахватается – ему колика. Далеко не уйдет. Легче добывать. И вот, случилось, ненастной погодой проехал здесь Блюхер. Копыта конские по солонцу и отпечатались. А вскорости кто-то из охотников или колчаковских дезертиров костер на одном на следе разжег. Стекло-то и оплавилось, и схватилось. Ровно глазурькой изнутри это копытко облило. Ни снеготай его не берет, ни дожди, ни морозы. Вода в нем, как в поднебесном блюдечке держится. Птицы к нему слетывают – синички, иволги, дятлы, ронжи. Зверьки – белки, горностайки, бурундуки набегают. Вода-то в копытке присоленая скапливается, а солоненького каждая душа жаждет. Вот и пьют, услаждаются.

Откашлявшись («как индюк, грудью булькаю»), Устин Филиппович вытирает слезы, обиходит усы и, увидев блокнот на моем колене, степенно выпытывает:

– Вы к нам по службе?

– По службе, Устин Филиппович.

– А кака ваша служба?

– О Лёньке Кондрахине написать хочу. О пастушонке. Ну, а попутно живые свидетельства о гражданской войне послушать.

– И чего бы это о нем, о Лёньке, писать? – озадачился мой собеседник. – Сколь знал пастушат – все неписаны, нерисованы жили?

Услуга за услугу. Филиппович мне про копытко, я ему про пастушат.

Летом 1922 года проходил в Москве первый, самый, что ни есть, первый пионерский слет. Перед правительственной трибуной по Красной площади маршировали в коротеньких трусишках нынешние дедушки и бабушки, которые удивляют сегодня своих внучат ловкой сноровкой отдавать салюты и повязывать галстуки. С трибуны ребят приветствовали Надежда Константиновна Крупская и Михаил Иванович Калинин.

Пионерского «инвентаря» – горнов и барабанов – наша промышленность в то время еще не выпускала, и каждая делегация поэтому чем на выдумку хитра, с тем и на парад шла. У владимирских барабанщиков вместо барабанов были фанерные ящики. Да, да! С дном, с глухо заколоченной крышкой. Отчаянно и самозабвенно колотили в них палками красногрудые правнуки Ильи Муромца. Выступающий за барабанщиками оркестр тоже состоял в основном из «ударный инструментов». Кастрюли, сковородки, медные тазы, ложки. За «ударными» зудела более легкая музыка: гребенки, свистульки, жалейки, пискульки. Замыкали колонну два русоволосых мальчугана, вдохновенно наяривавших на пастушьих рожках пионерский марш:

И напомнили, знать, пастушата Михаилу Ивановичу Калинину его босоногое деревенское детство, молодых болотных журавликов, кукушку-хохотунью, чистые дождички. И загордился он заволновался, пионерский дедушка, зарадовался, вслушиваясь, как сзывает на Красную площадь детей всей земли былинный пастуший рожок.

– вещали рожки.

Прихоранивая под очками слезинки, велел Михаил Иванович дежурному красноармейцу доставить к нему пастушат.

– Слушаюсь! – сказал красноармеец и добросовестно похитил их с Красной площади.

До позднего самого вечера разыскивали владимирцы по Москве безвестно пропавших, проголосных своих скворушков, и только за полчаса до отхода поезда благополучно свиделись. На кремлевской машине пастушата приехали. В руках – дедушки Калинина подарки.

– И вот, будь вы на месте Михаила Ивановича, – обращаюсь я к Устину Филипповичу, – что бы вы подарили ребятам?

Заворочался мой солдат, запокрякивал.

– Поскоку... Поскоку музыканты оне, эти ребятишки... рожки, значит, понравились Михаилу Ивановичу... Тогда... прямой резон... по гармошке им! По трехрядке! Или, на худой конец, по балалайке.

– Нет и нет, Устин Филиппович. Кнуты подарил им Михаил Иванович. Где-то в Москве сумел... достал, разыскал. Ременные, длинные, свежим деготьком попахивают... С кнутами привез из Кремля пастушат!

– Под-ра-зу-ме-ва-ю-ю, – протянул Устин Филиппович. – Подразумева-а-аю теперь. Это как бы на пастушеский труд он их благословил. Как бы славу-почесть сословью ихному превознес.

– Ну, вот! А вы говорите, не стоит о Леньке писать!

– Это кто так сказал? – вскинул бороду старожитель. – Я так, извиняюсь, не говорил. Смело пишите! Славный парнишко. Самостоятельный! Такого переполоха в деревне наделал.

Заодно евоный отец вам копытко укажет, про Блюхерову фуражку расскажет. Вот и напишите. Ххе-хе... Приключенчецкой, говорю, парнишко, – повел свой неспешный рассказ Устин Филиппович Башкуров.

* * *

Шел месячник по молоку. Молочная страда. Неделями в такое время курсируют по области «газики» с высоким начальством на борту. В какие только потайные углы Тюменщины не забираются они. Вот так-то, по этой причине и наехало на одиннадцатилетнего пастушонка Леньку Кондрахина высокое областное начальство.

– Ты что же... один пасешь?

– Сейчас один. А вообще-то – с отцом.

– А где отец?

– На озеро ушел. Карасей трясет. У нас с ним семья большая.

Высокое начальство хотело вначале нахмуриться – теперь передумало. Уж больно смелый да независимый вид у пастушонка. Хоть и маловат для своих лет, зато коренаст. На улыбку не скуп. Своевольный черный чубик взрастает. Прямой безбоязненный взгляд. Прежде чем ответ дать – подумает. Себе на уме, знать, парнишка.

– И сколько вы сейчас надаиваете? – желая сразить Ленькину самоуверенность, спросило высокое начальство.

– За вчерашний день двенадцать с половиной было, за позавчерашний – двенадцать шестьсот, за позапозавчерашний...

Доложился, одним словом, как военный военному.

Начальство режимом пастьбы интересуется.

И тут не осрамился пастушок. И дойки, и водопои по минутам рассчитал.

– Ну, а вот клевера у тебя молоденькие рядом. Послеукосные, сочные, молокогонные! На клеверах пасешь? – подступает опять с ехидным вопросом высокое начальство.

– Ха! – догадливо усмехнулся пастушок. – Молокогонные! Обожраться же могут! Что я, глупый совсем? Вот когда морозом листок им обварит – тогда пожалуйста. Тогда хоть сутками паси.

– И давно ты отцу помогаешь?

– Как верхом сидеть научился, с тех пор и пасу. Мне трудодни пишут.

И вместо того чтобы рассердиться, нахмуриться, непорядок какой усмотреть, записало высокое начальство Ленькину фамилию в блокнотик, крепко пожало пастушонкову руку, «газик» помчался разыскивать другие стада.

А через недолгое время стало известно в Тобольском районе, известно стало в родной Ленькиной деревне, что вызван он., Ленька Кондрахин, на областной слет пастухов и доярок и называть его теперь следует делегатом от колхоза «Память Ленина».

Гладила мама белую рубашку, починял подношенные сапожишки старый Кондрахин. Починял, недоуменно подкрякивал, а Ленька бодрил перед маленьким зеркальцем отросший за каникулы чубчик. Делегат...

* * *

«Неграмотный сильно я. Потому и не вызывают», – целит свиной щетинкой в дырочку старый Кондрахин.

У старого Кондрахина два отчества. Если по отцу, то Андреевич он, если по дяде – Васильевич. Случилось это, когда лет шесть ему было.

Хлопотал парнишка возле железной печки. Картофельные пластинки поджаривал. Подрумянит с той и с другой стороны кругляшок и скорей его в рот. Вкусный, пахучий, хрустит. Вошли двое в длинных шинелях, с ружьями. У каждого на ремнях по две «бутылки» – гранаты такие были.

– Собирайся! – приказали Ленькиному дедушке.

Мать заплакала.

Дальше, как в нескончаемом кошмарном сне.

– Куда красных увел?!

Сквозь щелку кулацкой ограды видят парнишкины глаза, как спускаются на извивающуюся отцовскую спину окровавленные свистящие шомпола. Потом в мертвых впадинах отцовских глаз он видит холодный латунный блеск патронных донцев. Патроны вогнали в глаза. Табак, что в последние часы сумела передать ему мать, сделался в отцовской горсти красным, кровью набухнул.

Остался с матерью. Только скоро новая беда подоспела.

Крыльцо у Кондрахиных недостроенным стояло. Не было ступенек. По чурбакам спускаться надо было. А дверь распахивалась наружу. Отворяя ее, мать нечаянно столкнула сынишку местного колчаковца. На крыльце тот играл. Полетел – завопил.

Повели за это мать под сарай.

– Вскинь руки крестом, красная гадюка!!

Вскинула.

Заплот у Кондрахиных не забран стоял, ворота тоже отец не успел построить. С галопа ворвались на подворье блюхеровцы. Мать осталась нерасстрелянной. А через неделю умерла. Братишка, которого потом отдали «в дети», все будил ее, будил.

Видели и запомнили это, навек запомнили горестные ребячьи глаза.

Недели через две поднял парнишку в седло красный всадник:

– Митя?

– Митя.

– Кто за ним смотрит, товарищи?

– Дядя. У дяди живет.

Подозвал тогда всадник красноармейца, снял с него фуражку и надел на парнишку.

– Расти большой, Митя. Помни отца.

Сказывали люди, что был это командир Василий Блюхер. Только недолго походил в той фуражке парнишка. В двадцать первом году, в восстание, сорвал ее старичина-кулачина с Митиной головы и на мелкую мелочь в куски изодрал. Руками непосильно было – зубами сукно растерзал.

Дядю своего Митя тятенькой звал.

Мужичком с ноготок начал возить парнишка дрова, ходить за скотиной – не сын, не племянник, а скорее работник. В школу не пустили. А учительницу, которая упрашивала «тятеньку» отпустить Митю в школу, помнит старый Кондрахин. Очень помнит. В желтых высоких ботинках ходила. Голову ему на виду у «тятеньки» гладила...

Дрожит в загорелых руках свиная щетинка...

* * *

Слет еще не открылся, а уж Ленька стал знаменитостью. Делегат – от горшка, два вершка. Ходит смело, смотрит весело, в гостинице койку занял. Высокий и «хитрый» начальник (на клевере-то который хотел его подловить) познакомил Леньку с еще более высоким начальством. И тут у ответственных товарищей возник такой вопрос: бывает ли малый без старого. То есть кто, как не отец, сотворил из Леньки пастушонка? Конечно, отец. Малого без старого не бывает. И полетела в Тобольский райком и в колхоз «Память Ленина» срочная телефонограмма: «Высылаем самолет. Обеспечьте явку отца Кондрахина на слет». Тогда-то вот и случился в деревне переполох. Скакали на пастбище нарочные, срочно стригли-брили старого Кондрахина, срочно, активом, гладили ему брюки. Пробовали повязать галстук – не дался.

Стремительно понеслись под крылом самолета знакомые улицы деревни, заголубело озеро Аркуль, где сетки на карасей стоят, а вон и стадо. А там вон – отцовская могила. Родная, босой ногой обласканная земля. Снилась она старому Кондрахину на Халхин-Голе, тосковал по ней на Северном фронте...

Обрадовался отцу Ленька:

– Папка! Прилетел? А я мороженое ел.

– Погоди у меня, поросенок неблагополучный! – шепотом загадал ему старый Кондрахин. – Чуть-чуть в неглаженых штанах не пришлось...

– А сам рад, небось? – догадливо прищурил глазок пастушонок.

– Тсс! – озирнулся старый Кондрахин.

Делегатов приглашают в зал. Здесь собрались лучшие пастухи и доярки области – цветом животноводческой Тюменщины назвал их докладчик. Один за другим поднимаются они на трибуну, горячо и заинтересованно говорят о молоке, о мясе, о предстоящей зимовке.

Потом объявили о награждениях. Старый и малый Кондрахины получают Почетные грамоты. Сын и отец Кондрахины награждаются путевками на Выставку достижений народного хозяйства. Но это не все. Леньке вручают премию: наручные именные часы. А на второй день улыбается всей большой области Ленька со страницы газеты «Тюменская правда».

«Он не тенор, не скрипач, не юный пианист. Он пастух» – сопровождает улыбчивый Ленькин портрет пояснительный текст.

– Ну, приключенец! – дивясь и завидуя, бормочет старый Кондрахин. – Везде поспел...

...Гладила мама белую рубашку, а через два дня тревожно и радостно выискивает она на газетном листе, не осталось ли где на ней нечаянной складочки, ладно ли пуговки застегнуты, чист ли еще воротничок. Нежданная срывается с ее ресниц на газету счастливая слезинка.

– Ахти! – испугалась. – Рубашку закапала!..

Фартуком сводит ее с Ленькиного улыбчивого портрета.

Вот что поведал мне старожитель окрути Устин Филиппович Башкуров.

– Самостоятельный, говорю, сибирячонок...

* * *

Про фанерные барабаны прочитал я в одном из номеров «Пионерской правды». Позднее случилось мне побывать на Владимирщине, где рассчитывал я при удаче разыскать тех самых пастушат, а при большей удаче и те самые кнуты, которые подарил им Михаил Иванович Калинин. Удачи не было. Попутало автора переиначенное административное деление. Продолжая наводить справки, я обратился в Московский Дворец пионеров, где в то время начал организовываться музей пионерской славы.

Работники музея живо заинтересовались поисками, решив в первое же лето направить по затерявшимся следам пастушат отряды юных следопытов. Разговор продолжался. Я рассказал и про своего областного пастушонка – Леньку Кондрахина.

– Вышлите нам газету с его портретом, – попросили меня работники музея. – И кнут. Ведь есть у него кнут?

Газету я пообещал выслать, а насчет кнута засомневался:

– Побываю у него на пастбище, разузнаю, тогда сообщу.

Сомневался я, оказывается, не напрасно. Пасет Ленька на лошади по кличке Чалушка, и кнут у него – стыдно даже сказать – не кнут, а бичик, с мышиный хвостик длиной, Чалушку подшевеливать.

– Вон он наш «молочный бог» едет, – указывает мне на маленького пастуха пожилая колхозница.

Ленька перегоняет через земляную насыпную плотину стадо. На пастушонке старенькая, туго схваченная ремешком фуфайка, резиновые сапоги, видевшая виды кепчонка. Стремена седла подтянуты чуть ли не до самых открылков: ноги у «бога» пока коротковаты. Сытое стадо лениво растягивается по деревенской улице. Густое рыжее марево комарья неотступно зудит над коровьими спинами.

Ленька задержался у плотины. Он настороженно высматривает кого-то в редких прибрежных камышиках. Кого же? Ага! Ондатру!

«К мостику плывет. Ну да, к мостику! Бултыхнулась... Ушла. Ага! Значит, у тебя там гнездо! Сухонькое, мягонькое... камышовой метелочкой выстланное... А если перед мостиком сетку насторожить? На веревочках... с подхватом. А самому залечь? Ну да, залечь. Ондатра бултых – ход в домик искать, а я сетку за веревочку – дерг! – и зверь мой».

Отвлекся «молочный бог», замечтался. Сколько дивного, чудного, сокровенного подсматривает он каждый день в потаенке природы.

«Ну, погоди!» – грозится он бичиком ондатре. Потом, спохватившись, дает верной своей Чалушке резиновые «шпоры» и на рысях догоняет стадо.

Наутро старый Кондрахин, Ленька и я правим стадо на Козьи солонцы, туда, где, по сказаниям Устина Филипповича, отпечаталось копыто блюхеровского коня.

– Действительно, стеклом оплавилось. И вода в него собирается. Пробовал – солоноватая. А вот блюхеровское оно или нет – заверять доподлинно не могу, – рассказывает мне старый Кондрахин.

– Легенда, наверное, – подшевеливаю я не очень-то разговорчивого Ленькиного отца; – Придумка народная.

– Все возможно, – подумав, отвечает старый Кондрахин, – в наших местах многое про Блюхера сказывается. У братанов Русановых дом его артиллерия сожгла – втридорога заплатил. Хоромины после отгрохали братья. Про мою красноармейскую фуражку тоже старики заверяют...

Приближаемся к Козьим солонцам. Я прошу Коидрахиных ехать скрытнее, бесшумнее. Я хочу посмотреть, как «слетывают» к копытку иволги, дятлы, синички и ронжи, как «набегают» к нему горностайки, белки, бурундуки. «Солененького-то каждая душа жаждет», – вспоминается мне скрипучий басок Устина Филипповича.

Действительно, несколько пичуг вспугиваем. Действительно, «поднебесное блюдечко, глазурькой облитое». Впрочем, что это я все отвлекаюсь. Ронжи, белки, бурундуки... Мне про Леньку надо!.. Вот он рядом, цепким клещиком впился в Чалушку. А у Чалушки не заячьи лапы, а тоже – копыта. И они тоже, где б ни проехал Ленька, тоже свои следки оставляют. Из них не ронжи да бурундуки, а знаете кто из них пьет?! Хе! Молочка-то каждая душа жаждет. Вот смотрит он, Ленька, на именные свои часы и говорит старому Кондрахину:

– Папка! Пора на дойку заворачивать.

Старый Кондрахин, примерившись по многолетней привычке к солнышку, хитренько подмигивает мне и так же, сквозь лукавую усмешку, ответствует сыну:

– Тебе лучше знать. Ты при часах.

Замельтешили Чалушкины копыта.

Подоят скоро масловские доярки Ленькино стадо, сольют в бидоны молоко и один из них повезут в детский сад:

«Пейте, мелкота. Вам полезно. Весь бидон выпивайте – Ленька еще припасет».

Другой бидон в больницу:

«И вы, граждане – язвенники желудка, пейте. Вам без молочного вовсе труба!..»

Третий в диетическую столовую:

«Кому любо, пейте. А дедушки, которым зубы еще не поставили, вам, дедушки, творожку от Леньки!»

Остальное на молочный завод:

«Не тревожьтесь, товарищи полярные капитаны! Вам не придется, как некоторым, резать от голода любимых своих последних собак. Сгущенки вам пришлет Ленька».

«И вы, космонавты, ракетчики и пограничники, побольше, пожалуйста, пейте и ешьте. Без молока, говорят, куриная слепота к человеку привязывается, а вам зоркие глаза надо. Ленька вам с радостью...»

Шустрит вокруг стада Чалушка. Ай, Чалушка – два острых ушка... Куда вознесли твои скорые копытца пастушонка Леньку? Вот, говорят, худая слава далеко бежит, а добрая дома лежит. Неправда. У доброй проворнее ноги, крепче крылья, ветер жизни полнит ее паруса. Взял добрый волшебник ТРУД одиннадцатилетнего парнишку за руку и повел его поначалу на пастбище, потом на борт самолета, с самолета – в светлый торжественный зал областного слета, потом в музей пионерской славы, сама «Пионерская правда» о пастушонке Леньке проведала.

Вот оно в заветном кармашке письмо с тремя язычками огня:

«Дорогой Леня!

Насколько нам известно, в этом году ты хорошо пас колхозное стадо. Посылаем тебе статью о бесстрашном Яше Гордиенко. Раз ты интересуешься животноводством, советуем тебе достать в библиотеке книгу «Цель жизни» о великом ученом животноводе Михаиле Федоровиче Иванове. Его труд высоко ценил В. И. Ленин. Желаем тебе самого хорошего успеха в учении и всего самого хорошего».

Далеко бежит добрая пионерская слава, не догнать ее Чалушке, как ни востри она ушки. Конечно, лучшего друга у Леньки... Впрочем, я опять отвлекся. Ведь без малого старого не бывает. А старый... Слышите, кричит старый Кондрахин:

– Ленька!!! Завороти-ка на овсища! Там сейчас поздний подгон вызеленился – он ихним языкам заместо компоту...

Поскакал, поскакал Ленька. «Не тревожьтесь, товарищи полярные капитаны...»