Глухари по-урайски
Странные вещи случаются иногда с овощами в тайге. С обыкновенными. Огурцами, редиской, капустой...
Два повара застрелили двух глухарей.
Один повар, по фамилии Христолюбов, звать – Юра, кормил геофизическую партию, базировавшуюся у озера Светлого, в двадцати километрах от Урая, – зачинавшегося тогда города шаимских нефтяников. Неподалеку отсюда – скважина Р-6, первооткрывательница тюменской нефти, пробуренная бригадой мастера Семена Никитовича Урусова. Места исторические, несмотря на обилие глухарей.
Фамилию второго повара я запамятовал. Знаю только, что был он кавказец, южанин. Должность он занимал очень далекую от плиты и лаврового листа, но какой же кавказец не изготовит вам пару национальных блюд! Отсюда у других народов твердое убеждение, что каждый кавказец – повар, что жарит- варит он – на особицу, по-кавказскому. Нам не суметь.
Итак, на августовской зорьке было застрелено два глухаря. Матерых. Упитанных. Зобы полны ягод, в кулак не вмещаются. Перо на зобах сизым блеском горит, темнозеленью отсверк дает, излучается.
– Ха-а-арош дедушка! – взвесил Юра на кухонных малых весах свой трофей. – Шесть килограмм потянул.
– Ха-ха!! – торжествовал кавказец. – Мой на полкилограмма больше! Больше! – крутил он под Юриным носом своим глухарем. – У тебя – дедушка, у меня – аксакал!..
– Не к рукам варежка... – свысока бросил Юра. – Ружье стреляло... А вот суметь приготовить, в дело произвести!..
– Ты меня будешь учить, да! Стажировать будешь, да! Практиковать будешь! – загорячился кавказец.
– Сразу не научишь, – отвечал на полном серьезе Юра. – Полтайги глухарей с тобой изведешь, пока какой-нибудь толк...
– Люди! Нет, люди!! Вы слышали голос из провинции! – завинтился перед собравшимися к весам геофизиками уязвленный сын гор. – Этот, извиняюсь, кашевар с черпаком хочет учить меня жарить дичь! Скажите, де-вуш-ка... молодой человек... Не спрашиваю – кушал ли ты, спрашиваю – видел ли ты когда-нибудь фазана! Фазана!! Такой птица есть. Глядел такой птица!
– А чего там глядеть! – процедил Христолюбов.– Перо плюс перо плюс перо и зародыш мяса. То ли дело – наш дедушка! На барана бог ростил, – повзвешивал он в обеих руках своего глухаря.
– Ну, хорошо, хорошо! Пусть дедушка, пусть твой баран... Жарь дедушку ты, жарю дедушку я. Вот ребята – свидетели. Они судят потом, они пробуют... Они скажут, если не проглотят язык на моем глухаре, чей еда – настоящий еда, чей тошнотик, гастрит – тьфу – трава! Когда жарим, скажи! – подступил он вплотную к Юре.
– Вечером и зажарим, – отвечал спокойненько Юра. – Народ как раз весь будет в сборе... Жюри изберем.
– Вот, вот-вот-вот! Жюри! Раз в три сутки, но умное слово. Мы жарим, жюри жареное кушает. Хорошо, – согласился кавказец.
– Только ты выпотроши... своего. А то накормишь тухлятиной. Жюри – тоже люди, а не шакалы какие-нибудь, – снабжал Юра кавказца советами.
– Он меня будет учить!! – рванул, вздернул за шею своего глухаря заводной, щекотливый южанин. – Учи эту... свою пимокатова дочь, – подпустил скорпиона в известную Юрину рану.
– Не горячись, стрелок, мазать будешь, – улыбнулся Юра сопернику.
– Чего мазать!
– Хлеб маслом.
– Ка-ше-вар!
Вот так оно получается, если два повара добывают двух глухарей. Конфликт получается...
Отзавтракав, кавказец отправился «простреливать» очередное болото (он был взрывником), а Юра... Юра заторопился в Урайский аэропорт.
Нынешний северянин – далекая неродня тому медвежеватому, медлительному стереотипу, окающему и однакающему во всех озвученных произведениях искусства, а в неозвученных – ядущему строганину со строганиной, стреляющему «хозяина» под леву лопатку, соболя же не иначе, как в… глаз. Нынешний северянин – это современник в ассортименте. «Букет народов с народностями», как выразился по окончании последней переписи населения один районный статистик.
Едут на нефть и на газ «по предложению министра», «по велению сердца», по комсомольской путевке, по оргнабору, по распределению. Едут «посмотреть мир», «испытать себя в трудном деле», заработать на «Жигули», вообще – подработать.
Ни одна из этих распространенных причин явления человека на Севере Христолюбова не коснулась, быть учтенной не может. Он «возник» на тюменской земле, как он сам объясняется, «по религиозным мотивам».
Скажет так – вот уж и чуден тебе современник, ибо бога в Сибири не густо, святость еще до Распутина подрастеряли – тут не «спасаться», а, всего явственнее, согрешить. Ждешь от Юры подробностей...
Справляли по тестю «сороковины» в Мордовии. Тесть – бывший мастеровой человек, пимокат, весь свой век в поте лица своего катал землякам и окрестным сельчанам валенки. Принесут ему фунтов пять- шесть поярковой шерсти и живут потом в сладкогубой надежде: откатает-де пимокат, что игрушечки, обувь- чесанки. Поярок-то – шерсть знаменитая, в лучшем качестве. С молодой овцы, первой осенней стрижки. Руно мягонькое, податливое, словно тот воск. Из него даже шляпы сгоняли. Так и называлась: поярковая шляпа. В высшем качестве шерсть...
Тесть по шляпам-то не премудр был. Зато сколько и как подмешать в чудо-шерсть коровьей линьки, овечьей «Веснины», а то и грубоостной тулупины (тулупы мог стричь) – тут поискать надо было против него «составителя». Умозрительно, без весов насобачился. Горсть туда, горсть оттуда, горсть в поярок и горсть из поярка. Перебьет потом чертоплешь сию с шерстью агнцевой, и прекрасные получаются валенки. Поярок все свяжет.
– Колбасный обрезок в голяшку могу закатать! Пук щетины в подошву зарощу! – похвалялся он зятю.
С прилежанием и любопытством превзошел Юра все тонкости ремесла, а вот разбавлять и подмешивать шерсть, хоть и жил он у тестя в дому, так-таки и не нахимичился. Рука совестилась, и на тестя противно было смотреть.
Может быть, потому и высказал Христолюбов в день тестюшкиных «сороковин» роковые для собствен ной участи, невоздержанные слова.
– Он сейчас, Тимофей-то Васильевич, на гауптвахте у бога сидит, баланду голимую ест. Валенки... валенки, которые на земле замастыривал, перед боговы очи теперь растеребливает.
Теща заголосила от этих кощунственных слов, в унисон засморкалась и взвыла жена – пимокатова дочь.
С этого злополучного дня и началось для него самого в доме тещеньки откровенно собачье житье. Ни блинка ему масленого, ни цельного молока и ни венечка в баню свежего. В доме гнет, тишина. Один раз возвращается, смотрит: в собачнике раскладушка раскинута. Не поскупились – купили... Рваньем-барахлом всяким застлана. Пытался переговорить по этому поводу с пимокатовой дочерью – молчит, как оглухонемевшая.
Продал Юра дипломированных своих кобелей, поцеловал ребятишек – Витальку с Наташкой и... завербовался на «нефть». Спасибо Семену Урусову – к тому времени выдал фонтан. Вот ведь что значит одно неосторожное, антирелигиозное слово!
Итак, он отправился в аэропорт.
Каждый повар практически тот же снабженец. Интендант в перспективе. Не соли, так перцу добудет.
Озеро Светлое, как было сказано выше, находится в двадцати километрах тайги от Урая. Тем не менее по каким-то каналам прознал Христолюбов, что именно сегодня должны приземлиться в Урайском аэропорту два борта с раннеспелой капустой. Еще пасся на ягодах вольно глухарь, а к капусте уж Юра подкрадывался, вон откуда прицеливался. «Съезжу, добуду ребятам на щи. Расстараюсь. Осточертели, обрыдли им макароны, консервы, крупа... В других местах щавель растет, крапивка молоденькая, лебеда, а тут – ни зеленинки – суп взвеселить. Хорошо – ягода уродилась. Голубика, брусника, клюква уже доспевает. Киселями хоть ублажаю ребят».
Теперь к этой доброй заботе прибавился и глухарь. С глухарем не подгадить...
Слух о двух бортах капусты в аэропорту подтвердился. Вот-вот – и должны приземлиться. Молодому Ураю мерещились свежие щи. Из раннеспелой, белокочанной...
Раннеспелой, правда, эту капусту можно было назвать лишь с великой натяжкой, – стоял конец августа, – но и «поздней», конечно, не назовешь. «Позднеспелую-то коренные крестьянки после пятого инея рубят, – вспоминал Юра. – Теща про инеи как говорила? «Сахарком бог капустку потронул». Ох, сладка получалась, дерзка... А рассол?! Долбанешь ковш – и заново человек народился...»
Прибывали борта. Юра быстренько опознал экспедитора ОРСа и с ходу, с налету подрядился к нему в моментальные грузчики.
– Кинешь пять-шесть вилков! – запросил он за труд.
Экспедитор кивнул: «Кину».
«Погоди, кацо! – жизнерадостно принялся Юра ворочать мешки с кочанами. – Погоди-и-и! Я тебя научу жарить-печь глухарей. Сам, как фазан, посинеешь в расцветочку».
Часа через полтора с попутным автобусом, доставляющим сменные вахты на Тетеревскую площадь, ехал Юра в район своего Светлого озера. Вез с собою капусту и строил радужный план, как он сварит ребятам отличные свежие щи в побледневшем от концентратов котле, какой дух-аромат воскурит от тех щей по окрестной тайге, видел мысленным взором выстроившуюся у котла оживленную очередь, слышал внутренним ухом, как выпрашивают у него работяги добавки. Вот подходит с тарелкой кавказец...
«Ишь ты! Язык на его глухаре проглотили! Много чести! Не с того конца жаришь, кацо... Хе! Человек застрелил первого глухаря и, гляди, поднимается. На кого поднимается!! На Христолюбова!! Добавки кавказцу все-таки зачерпнуть – охотились вместе...»
Не добавки. Другое произошло. Юра бездумно поместил свою правую руку в мешок и сломил с распочатого в аэропорту кочана пару сочных упругих листков. Сломил и, все еще не расставшись в мыслях с кавказцем, машинально начал их грызть. Не остерегшись. Публично.
– Никак, парень, ка... капуста!! – поперхнулся казбечной затяжкой сосед.
– Она саменькая, – подтвердил Юра.
– Отломи-ка листок! Слюна просекла, как ты сладко грызешь, – выбросил папиросу в окно Юрин спутник.
Юра вытащил из мешка распочатый кочан и угостил поначалу свое непосредственное окружение. Оголенную кочерыжку отправил обратно в мешок.
Тугой репчатый хруст белых толстых капустных жил, звучный поскрип листка при его угрызании прикоснулся, вполз в ухо дремлющего на переднем сиденье вышкомонтажника. Вскрыл ресницы, бдительно обернулся на погрызь, на хруст. Завидев капусту в руках у парней, оживился совсем, улыбнулся:
– Дали бы, жмоты, листок! – заискался глазами, определяя владельца белокочанного «цитруса».
– У него, – показали на Юру. – Мешок везет...
– Какой мешок! – встрепенулся испуганный Юра. – Всего пять вилков. Щи на Светлом ребятам сварить...
– Ну, не жмись по-дешевому. Не зажиливай, – протягивал ему раскрытый уже складной нож улыбающийся вышкомонтажник.
Через пару минут и от второго вилка осталась одна кочерыжка. Ширился и возрастал вдоль автобуса сладостный хруст. Вместе с хрустом распространялся до самых окраин и слух:
– Едет парень – целый мешок капусты везет.
– Какой парень!
– Во-о-он курносый. Он должно быть. Улыбается еще вроде, двойню родил.
Юра, Юра... Вот сейчас бы тебе непременно нахмуриться – щи ребятам задуманы, а ты, простота, вынимаешь и третий кочан. Третий!! А что остается!
На четвертом попробовал он упереться, но взбесил, затравил его голос:
– Зря, Микола, цыганишь! Я эту поповскую личность знаю. Христолюбов фамилия. Понимай, из какой династии. «Аминь» тебе во все пузо, а не капустка...
Юра выглядел голос – знакомый парень. Работал с неделю у них, геофизиков. Не понравилось – взял расчет.
Христолюбов достал и четвертый кочан. Съели бы и последний, шестой, предназначенный для глухаря, но тут по правому борту вспыхнуло Светлое озеро.
С пятью кочерыжками и одним уцелевшим вилком в мешке пошагал Юра вдоль его живописного берега. Шел и пел с настроем и чувством популярную таежную песню про нефтяных королей. В удалом, забубённом припеве грозился холостяк Христолюбов поцеловать самую медведицу. Через малое время выложил он уцелевший кочан на разделочный кухонный столик, поднял на локоть пустое ведро и, нимало не отдохнув, побежал по ближайшим болотцам насбирать скорей ягод. Щи пусть рухнули, но глухаря он обязан заделать с задумкой. Честь охотника на кону...
...Вернувшись с брусникой и клюквой, он со страхом и холодочком в груди обнаружил: капусты на столике не было. Сыскною побежкой помчал Христолюбов по лагерю. Торопливо, с горячим пристрастием допрашивал он всех здесь сущих – дешифровщиц, завгара, дежурного слесаря.
Нет. Капусты никто не видал, ну, и значит, не трогал, не брал.
Лося видели. Разве лось обнаглел?
– Осины ему, парнокопытному, мало! Стрелять надо было! – в отчаянии выкрикнул Юра. – Лосей еще авиация будет кормить!!
Надо было закладывать ужин. Обед по Юриной просьбе сготовила практикантка Валя. Челябинская студентка. Ужин, конечно, за ним.
«Это что за лихие козлы!! – задосадовал Юра на тетеревские вахты. – Ровно сроду капусты не видели!.. Не вареная, не тушеная, не жареная – с кочерыжек разделали. Еще этот... Лося мне еще не хватало. Ух, рогаль!!»
«Как же быть теперь с глухарем! – лихорадочно припоминал он охотничьи тайноспособы приготовления сей птицы. – А вдруг этот парень-кавказец действительно знает какой-нибудь фокус-секрет!»
«Гречка!! Один выход – гречка!» – рванул Христолюбов в кладовку, где сложены были консервы и крупы.
Разогрев сковородку, Юра высыпал на нее пару пригоршней гречневой крупы и, помешивая, накалял ее до тех пор, пока разъяренные зерна не начали дерзко подпрыгивать.
После ужина лагерь собрался к кострам. Ожидался второй, куда более интересный, затравчатый ужин.
Жюри избирать отказались. Мотивировали: «У жюри – живот, а у прочих целлофановые мешочки! Дразнить будут, как Павлов собаку...» Не состоялось жюри.
Южанин успел отковать в мастерской два железных штыря, загнув каждому по колечку на верхнем конце. Из такого же круглого сантиметрового железа была выгнута и рукоятка. Один конец ее был намного длиннее второго. Пропустив его в кольцо первого штыря, предварительно воткнутого острием своим в землю, южанин начал натягивать на него своего глухаря. Рукоятка вошла птице в клюв, просквозила, распрямила шею и вдоль бывшего пищетракта пронзила безжалостно тушку насквозь. После этого длинный конец рукоятки поместился в колечко второго штыря.
С помощью плоскогубцев лапы и клюв «аксакала» намертво были прикручены проволокой к рукоятке, на которой был распят-растянут глухарь. «Иначе холостой ход может быть понутри глухаря», – пояснил глазеющей публике назначение «узлов-механизмов» проворный южанин.
«Ага! – косил глазом Юра. – На вертеле будет прожаривать. Как барана. Или как кабана...»
Сам Христолюбов выкладывает сейчас на земле постамент. Ложе из кирпичей по длине-ширине своего глухаря. Парни жгут по соседству костер. Надо впрок запасти угольков. Дело жару потребует.
Перемешав бруснику и клюкву с прокаленной: крупой, Юра насыщает образовавшейся розовой смесью холостой глухариный живот. Начинку распределяет от гузки до самого горлышка, удавляя в нее потроха: пупок, сердце, печенку и горлышко. Начиняет не полностью. Крупа взбухнет и может взорвать изнутри глухаря. Тут, брат, надо с запасцем, с умом...
Покончив с начинкой. Юра достает из большой деревянной матрешки медицинских размеров кривую иглу. За иглою вытягивается крученая толстая нитка. Частым швом сращивается продольный разрез глухариного живота.
– Ножик! – тянет повар к своим ассистентам засаленную ладонь.
Глухарь толстый, жирнющий – по ягоде вольничал, зверь.
Щели кирпичного ложа сплошь заполняются глиной. Никакого доступа воздуха просочиться сюда не должно. Тут секрет мастерства. После тщательной выверки на постамент кверху грудью ложится глухарь. Теперь надо замуровать его глиной. Юра делает это бдительно, вглядчиво, вдумчиво, не спеша... Главное, чтоб без доступа воздуха.
– Гробница фараона! – взвивается чей-то смешок.
На глиняное захоронение с двух боков и на верх нагребается яро пылающий уголь, нажженный из коры и смолья. На уголь ложатся сухие, как порох, дровца, янтарная, в канифольных наплывах, кора, корни, сучья, щепа. Теперь – дай температурку!! Скоро, скоро дай! Чтобы верхняя оболочечка глины схватилась.
Юра инструктирует углежогов.
Соперник его краешком глаза, конечно же, замечает и отмечает все эти ухищрения, тонкость дела, его ювелирность и таинство. Он заметно убавил апломба, вспотел у костра, молча крутит свою рукоятку. Вместе с ней над пылающей грудой углей, словно бы при замедленной съемке, крутится и истекающий жиром глухарь. То – по ходу часовой стрелки, то – вспять. То – по ходу, то – вспять. Ожидала ли ты, сибирская птиченька, угадать на такую механику! Понаехало в твои дикие, нелюдимые вотчины всеискусных и шумных народов – всяк на свой манер тебя, птиченьку, и поджаривает. Из-за тысяч верст собрались к кострам. Повар с поваром спорят, видишь ли. Что-то будет...
Кавказец разгреб под вертелом угли и теперь «притомлял» глухаря, остужал. Крылья у птицы от лютого жара встопорщились, пальцы лапок дымились, румянились мускулистые ноги, тушка выглядела соблазнительно. Вызывающе соблазнительно!
У костров уже хлопотали помощники. Расстилали газеты, ломтями нарезали хлеб, кто-то срочно помчался за солью.
Юра пока не спешил, чему дальнозоркий южанин лишь радовался. Его верным союзником был взбодрившийся, разыгравшийся в недрах публики аппетит. Голод – критик отходчивый. Это он знал. И поэтому, как ты там ни крути, а первый глухарь должен быть несравненно вкуснее второго. И по Павлову и без Павлова. Любой грузчик докажет...
Снятого с вертела глухаря все, конечно, хвалили. Ели дружно, напористо, даже косточки, кажется, череп, хрустнул и всхлипнул на чьих-то зубах.
– Вкуснота! – сказал кто-то, чуть ли не по-французски протиснув русское слово сквозь нос.
«Рот занят – в носы говорят», – засек про себя Христолюбов.
– А дымок!.. Замечаете, какой несравненный ни с чем аромат птичья шкурка с дымком… в себя внюхала?
«Шкурой нюхать наладились», – комментировал Юра.
– Глухарь вообще... мясо серьезное.
«Правильно. Золотые слова».
– Невольно поверишь в искусителя-змея, – подняла вдовствующая дешифровщица на кавказца томные, как у лани, глаза.
«Эта... к древу познания, должно, пробирается», – ревновал в одиночестве Юра.
Кавказец воспрянул, был бодр, оживлен, говорлив и уверен.
– Эта... эта... это у меня ишо специя настояшэва нет. Был бы специй – вообще... На два чалвэк не хватило бы. Такой травка кавказский растет... сумах. Ах, женскими губками пахнет.
– Пачему не попробуешь! – звал он Юру к останкам своего глухаря.
– На голодном бы острове я его ел, – защищался, как мог, павший духом и верою Юра. – На барже... В Тихом океане...
– Тогда я... Тогда я твоего... Рабинзон Крузо буду – не пробую! Лучше Пятница съем!
– Еще шесть дней в неделю останется, – вяло отзывался Юра.
Глиняное изваяние выгребается из углей. Юра смачивает в воде осиновый веничек и обрызгивает своего «фараона». Раскаленная глина поет и свистит. Потом долго шипит. Взвивается от нее густой белый пар, пышным клубом вставая в вечерней прохладе. Глина трескается от холодной воды и, отторгнутая изнутри глухариным подкожным жиром, пластинами, треугольниками, полукружиями, беспрепятственно отстает от дымящегося, горячего туловища. Глухарь чист и румян. Отдыхает в блеск, в хруст испеченная кожица. Жир настолько ее пронизал, что она отражает костры, тление углей, далекие звезды.
Юра складывает горячую тушку на кухонный алюминиевый поднос и вытягивает из шва отпотевшую нить. Потом ножом с вилкою разваливает глухаря пополам.
По тайге – дух! Неописуемый, необсказуемый дух по сибирской тайге. Ягода истомилась, сомлела, жарким соком впиталась вовнутрь глухаря. До сплетеньица жилок, до косточек, до подгрудной дужки и далее. Гречка тоже не собственным соком напитана. Жиром, клюквой, брусникою, диким запахом птицы – он пахнет последней зарей...
Неизбранное жюри оказачило под доброе похвальное слово и второго сибирского птичьего «дедушку», но первого места решило не присуждать.
– Ничья! – похлопывая себя по тугим животам, заявила братва – взрывники, бензопильщики, слесари и шоферы.
– Ничья! – присоединилась к ним и техническая интеллигенция.
– Если бы специя... – улыбнулся смущенно южанин.
– Если бы с капустой... – пожимая сопернику руку, загадывал Юра. – Лось мое первое место увел.
Но «увел» и похитил капусту не лось.
Переполох в тяжелой индустрии
Помнится, гоголевский герой, съев дыню, надписывал на пакетике с ее семенами: «Сия дыня съедена...» Далее следовало число, месяц, год, обстоятельства.
Христолюбову, будь он гоголевский герой, надлежало бы написать на мешке с кочерыжками: «Сия капуста съедена августа, двадцать восьмого дня, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Вахтовый автобус номер» и т. д.
Таким образом, пять вилков раннеспелой капусты были бы вписаны в историю освоения Тюменского Севера! Пять! А где же шестой! Лось съел!
Наутро, после «ничьей», откормив народ завтраком, наметил себе Христолюбов класть плиту в камералке. Заметим, что поставлен он был в повара не из-за выдающихся кулинарных способностей. Отнюдь нет. Мастеровит был Юра. Умелые и въедливые у него руки. Геофизики собираются у Светлого озера зимовать, сделать его базовым для тщательной разведки шаимских площадей, и парни, скооперировавшись по трое, по четверо, загодя рубят избушки. Парни рубят, благо лесу вокруг – тайга, а Юра в свободное от плиты время ставит в тех дивных избушках дверные и оконные косяки, плетет рамы, стеклит их, кладет печи и плиты. На этой неделе порадовал он ребят банным яростным паром – сложил в баньке каменку. Плеснешь ковш подумаешь – паровоз взорвался. Свист идет! Не каменка, а соловей-разбойник. А сколько дверей сколотил и навесил он! Кухоньку оборудовал, котлы вмазал, столы, полочки, посудомойку... Зарабатывает Юра нисколько не меньше других, так как руки его постоянно в делах. Притом руки бессребреницы. Кому он ни нужен, кому ни делал добра... Сейчас вот плиту в камералке наметил. Здесь женщины. Работа у них неподвижная – дешифровщицы. Организовать им теплышка... Юра наносил кирпичей, растворил в лотке глину, оставалось добавить в нее ведра два песка. Песок высился неподалеку от кухни. Сам же Юра его и копал, и возил, нагружал и сгружал. Сейчас... вонзив в его островерхую груду лопату, Юра, естественно, тут же приподнял ее. Приподнял и обмер... Песок с лопаты потек, весь стек, а посредине, словно могильный череп, остался лежать кочан злополучной капусты.
Рисовать или заснять Юру с открытым испуганным ртом было некому.
– Ко-ро-е-ды-ы! – с догадкою вымолвил он, уходя от испуга.
– Ко-ро-е-ди-щи! – расползлись его толстые губы в улыбке.
Короедами в лагере называли детей. Было их человек шесть, вывезенных на лето из городов к синим ласковым водам Светлого озера, на природу, на чистый, тайгою, зарею и солнцем процеженный воздух. Крепни, грудь, голубейте, глазенки, пейте летнее дивонько, что вокруг вас! Взрослым, остающимся на день в лагере, в том числе Юре, было поручено их наблюдать. Надзирать несмышленышей. В этом случае Юра, чтобы дети не вольничали и не уходили далеко в тайгу, сочинял им не очень снотворные сказки про Бармалея – духа необжитых мест. Четверо на днях улетели – учебный год начинается, а близнецы, по пятому годику, Аленка с Бориской, живут по-прежнему в лагере. Их отец выезжает с сейсмостанцией в «поле», регистрирует взрывы, а мать работает в камералке, расшифровывает с испещренных широких листов послевзрывное эхо земных глубин. На зиму она уезжает с ребятами куда-то на юг и там живет до весны.
Юра дружен был с близнецами. Напоминали они ему, короеды, собственных Наташку с Виталькой. В том же возрасте... Много раз обещал им Юра принести с охоты Бармалееву голову.
Насочинял неумеренно, перебрал, а теперь требовалось Бармалея сего уничтожить. Бродяжничая иногда по тайге, Христолюбов внимательно смотрит под ноги. Хочется найти ему такой корень, наплыв, закорючину, чтоб похоже было лесное уродище на предполагаемую Бармалееву голову. Тогда скажет Юра ребятам,, заявит: «Все, короеды! Не бойтесь. Выследил я его. Ка-а-ак прицелюсь, ка-а-ак выстрелю!.. Вот вам его голова».
Лось пробежал позднее.
Близнецы пришли к столику раньше.
– Бо-о-оря! – притаила голос Аленка.– Что это!– указала братишке на белый капустный кочан.
– Не знаю, – шагнул тот поближе.
Шагнул, но всего только шаг.
– Это дядя Юра, наверно, принес, – шептала сестра. – Наверно, это... Наверно, это... голова Бармалея!
– А где уши, где нос, где глаза! – анализировал событие мужчина.
– У Бармалеев носов и ушей не бывает. Они... безвсякие, – решила женщина. – Давай поскорей ее закопаем, пока сам Бармалей за ней не пришел. Она ведь опять к нему прирастет.
– Это у трехглавого Змея она прирастает. Иванушка срубит, а она опять на том месте же прирастет. Иванушка срубит...
– У Бармалеев тоже она прирастает. Давай закопаем ее поскорей!
Так в августе 1966 года близ скважины-первооткрывательннцы взрослые, как дети, грызли капусту, а дети приняли ее за чудовище.
И вот – март тысяча девятьсот семьдесят первого года. Март! Буровики едят свежие огурцы.
Настолько свежие, что стебелек на срезе живым соком слезит, запах летнего меда дарит, не подвянул и не приболел. Сам огурчик ни мал, ни велик, с белым рыльцем и темно-зеленым предхвостьицем, весь в родимых колючих пупырышках, меж которых еще не просохла роса. Ртутный столбик показывает минус двадцать, а в огурчике – в прилетном зелененьком попугайчике – плюсовая температура. В самом деле немножко диковинно: вся в мазуте, в бугристых мозолях, широченнейшая ладонь верхового, а на ней чудо-небыль – живой же! Живой огурец!
Случилось это в дни работы двадцать четвертого съезда КПСС. Буровым бригадам и вахтам стало известно, что тридцатитрехлетнему самотлорскому буровому мастеру Геннадию Михайловичу Левину («Ну да, нашему Левину!») – присвоено звание Героя Социалистического Труда.
В то утро взлетел мастер на дюжих выносах дружеских рук под низкое самотлорское небо; кренилась в очах его вышка, сорвавшаяся с головы шапка пыталась зачерпнуть облачка, земля же под нею, под левинской шапкой, взапой голосила «Уррр-а-а-а!!».
Так рабочий класс Самотлора, не прочитав еще свежих газет, прослушав лишь поутру радио, утверждал подлинность Указа Президиума Верховного Совета СССР. С душой утверждал и с усердием.
Кто ж он есть, мастер Левин! Расскажите-ка, парни, попроще.
– Хе-хе... Попроще... Попроще про него не расскажешь. Ему на нефтях пупок резан был!
– Точ-на! Его при рождении в нефть окунали...
Старые буровики пошучивают. Товарищи. Им позволительно. Это к тому, что родился Левин в Баку, подрастал и учился во «втором Баку», окончил Сызранский нефтяной техникум, и пошла биография. Помощник бурильщика, бурильщик, буровой мастер... Отличник нефтяной промышленности, Почетный нефтяник. Так, словно нарезаемый винт, не миновал он ни одного витка, ни одного микрона профессиональной «нарезки», углубляющей его знания, навыки, мастерство. Все к рукам, все на ощупь познал, во всем мастер-умелец с заглядом и выдумкой. Он же, Левин, является и обладателем счастливого, радостного таланта–душевного, уважительного общения с людьми, К нему льнут, его уважают, с ним, как говорится, к черту пойдут на рога. В совокупности с незаурядными организаторскими способностями этот талант и есть тот алмаз в характере Левина, от которого излучаются и прочие качества.
В ленинском юбилейном году бригада Левина выдала 51 тысячу метров проходки. Это на двадцать тысяч больше плановой. Самотлорская буровая 9-бис стала матерью всесоюзного левинского рекорда. Заместитель министра товарищ Ефремов шлет левинцам поздравительную телеграмму. Успех окрыляет, рождает задор, зуд в руках, боевую уверенность. В канун XXIV съезда КПСС вахты знатного мастера – еще не Героя – берут новое обязательство. Теперь – 60 ООО метров проходки в год! Рядом с годовым, в подарок съезду – горячее, предсъездовское. Гуди, свети, похаживай, мать-буровая!
Вот тогда-то высокие ветры народного соревнования проникли и под стекло – достигли нижневартовских тихих теплиц. Зародыши-огурцы объявили себя тоже «первопроходцами» и в этом высокопочетном, героическом качестве бросили вызов всякому там буровому железу, твердым сплавам, шарошке и долоту. Обусловили так: если, мол, левинцы выполнят свое предсъездовское обязательство, то они, огурцы, в дни съезда, не страшась, не пугаясь внешних температур, покинут теплицы и пожалуют к буровикам во всей первозданной красе и духмяности. Да, да! Не каким-нибудь елочным дутышем, а в соках и плоти, с хрусткой, свеженькой, кожицей, с мелким беленьким семечком, жаждущим соли в разрез.
Среди левинцев поднялась паника. Вслед за паникой наступил профессиональный шок. И неудивительно. Всего ожидали левинцы: им мог бросить вызов далекий собрат Мангышлак, мог томский нефтяной район, наконец, немало и своих областных достойных соперников... Но чтоб в этой, сугубо стальной и железной симфонии прорезался голос у зародышей-огурцов!.. Нет, не растеряло чудесное наше соревнование ни своей деловитости, ни боевого задора, ни юмора, ни выдумки, ни затравчатости. На весах его оказались сейчас не только слово, честь и достоинство коллектива, но и веселый курьез. Кому веселый, кому занозистый... Наждак к печени. Попробуй не выполни левинцы обязательства! Это что! Чем это кончится! Кроме прочих моральных, духовных и материальных потерь смеху же... смеху не оберешься. Поставили, мол, нашим левинцам огурцы «шприц», сибирскую «козу» и «барабанные палочки». «И что им взбрело в бабью голову!!» – на тепличниц досадовали.
– Твоя воду мутит! – напустились на Христолюбова.
За эти прошедшие годы Юра до основания переквалифицировался. В буровики пошел.
Познакомился Юра с одной татарочкой из теплиц. Джамиля зовут. Спрашивал у нее предварительно про аллаха и Магомета – пророка его,– понаслышке лишь этих «сородичей» знает. Краем уха. Что Юре и надо.
– Ни словечка не слыхал от нее, – оправдывается перед возбужденными вахтами Христолюбов-жених. – Ни про какое соревнование у нас разговора не было.
– Она, может, ревнует тебя... На тебя ей досада, а мы отвечай, – не унималась вахта.
Вечером был разговор с Джамилей:
– Соревнуйтесь с другими теплицами, – выговаривал Юра досадливо. – Вон хоть с теми же мегионскими... Вы бы прежде подумали! С огурцом в кулаке на тяжелую индустрию наскакиваете!!
– Хочу и наскакиваю. Мое гражданское право! – посмеивалась Джамиля.
– Да ты вникни, подумай,– урезонивал ее Юра.– Возьмем спорт. Есть тяжелый вес, полутяжелый, средний, полусредний, легчайший, наилегчайший... Разве выпускают наилегчайший вес с тяжелым бороться! Ну!!
– Я тебе наилегчайший вес! – свела ресницы свои Джамиля.
– Да не ты! Огурцы ваши, будь они!.. Это же курам на смех!!
– Посмотрим, кто плакать будет, – прикончила торг-разговор Джамиля.
Спал Юра в ту ночь беспокойно. Снилась всякая чепуха. Поднимали будто бы с тысячи метров керн, а подняли... огурец!
Одному бурильщику и того диковиннее и чуднее приснилось. Будто явился тот огурец в форме горной инспекции на буровую и опломбировал все станки и моторы. Потом буровую саму опломбировал. «Технику безопасности нарушаете!» – сказал он бурильщику.
– Не к добру... Не к добру,– искались в затылках несуеверные левинцы.
Но все шло преотлично. Аварий не было, простоев не было, рубеж предсъездовского обязательства был близко, рядышком.
– Хочешь огурца – вкалывай! – озоровали повеселевшие левинцы.
Теперь не грозились лишить льготной путевки на юг или не дать тринадцатой зарплаты, а говорили:
– Не дать ему огурца – будет знать. Пососет лапу...
В дни работы съезда добрый звонкий морозец стоял на Оби.
Тепличницы Любовь Полякова, Зинаида Васюкова, Культбара Сагитуллина и разлюбезная Юрина Джамиля срезали с плетей свои «зеленые соцобязательства». Пятнадцать всего килограммов тогда насбирали тепличницы, но сколько истинной радости, гордости, неподдельной, почти что ребячьей счастливости принесли они левинца!! А тут и Указ... Левин – Герой!..
Взлетел мастер на дюжих выносах дружеских рук под низкое самотлорское небо; кренилась в глазах его вышка, зачерпнула, ушла в сизое облачко отделившаяся от Левина шапка... Бог с ней! Мастер берег, зажимал в полете карман. Там спасались два дивных птенчика, два огурчика. Свои. Нижневартовские. Под крылом у жар-птицы взросли. Детям их отвезти...
Да. Странные вещи случаются с овощами в тайге.
Под крылом у жар-птицы
«Жар-птицей» назвал самотлорский поэт свою самотлорскую нефть. Другой поэт в другом месте назвал свою нефть по-другому – обскою царевною. В какие радуги не наряжают ее, каких корон на нее не примеривают! И «спящая красавица», и «подземный джин», и даже – «бочонок с тысячелетним вином», – Урай с «раем» рифмуется.
Но однажды, жарким июльским днем, сделал поэт не образное, а практическое открытие. Столько раз проходил не задумываясь и вдруг...
Купил он килограмм бензину почистить брюки и литр подслащенного квасу – окрошки зажаждалось. «Эврику» не кричал, но однако же в голову ударило. Оказывается, бензин и квас – равноценны – по двенадцать копеек за килограмм. Одно добыто из-под земли, прошло заводскую сложнейшую перегонку, а другое – вот здесь, на земле – подсластили, заквасили да пожиже водой развели... «Все ли ладно у нас с квасом-солодом?» – заволновался поэт. Теперь, что бы он ни купил, все шло в перерасчете на нефтепродукт. Курица, рыба килька, мартовский южный цветок «гребешок»...
– А почем же у вас... этот самый... бензин? – спросил он товарища, что привез самолетом на среднюю Обь «гребешки».
– Двенадцать копеек,– небрежно ответил торговец. – У нас Баку рядом, Грозный. Весь Кавказ – нефть...
Да, рядом Баку. А рядом с Баку и внутри Баку – субтропические сады, миндаль, жасмин, розы и соловьи.
«Шаганэ ты моя, Шаганэ...» – вздохнул поэт, сравнивая «есенинское» Баку со своим Самотлором.
...Озеро среди гиблых, унылых болот, на которых толком-то даже тальник не растет. Десятки километров тоски с редкими рахитичными сосенными уродцами, чахнущими от какой-то хронической немочи, искореженные каким-то хроническим авитаминозом.
Хлябь и грязь – сюда вывезут горы песка.
Комары и мошка. Садятся на темное. От их сонмищ в безветрье колеблются флаги.
Ведьмы-вьюги. Неделями длится их бесноватый белесый шабаш,
Морозы. Ртуть наружных термометров сжимается до размеров гусиной картечины.
Паводки. Буровые стоят «по колено» в воде.
Меню. Консервы всех видов. С них коллекционируют этикетки.
Такие-то вот «розы и соловьи» ожидали покорителей Самотлора.
Немногочисленные, немноголюдные совхозы на средней Оби, с появлением привилегированной державной соседки – большой обской нефти – стали еще малолюднее, глуше. Народ из них двинулся на высокие заработки, на высокий «нефтяной» коэффициент.
Хозяйства становились все более беспомощными, «малокровными», трудноуправляемыми. Достаточно сказать, что ответственнейшую в годовом сезоне кампанию – заготовку кормов – совхозы могли управить своими силами на 20–25 процентов. Отсюда и прочие показатели. Становилось яснее ясного, что без помощи нефтегазодобывающих управлений, без их опеки, поддержки хозяйствам приобских совхозов грозит летаргия. Сожмутся и захиреют, растеряют даже немногое то, что имели.
Головным показателем нефтедобытчика испокон были тонны. Тонны добытой, поднятой нефти. Тут ему, нефтедобытчику, и славу пели, и взыск чинили. Все «танцевало» вокруг нее – государыни Тонны.
Работая в Закавказье или густонаселенных европейских районах, не знал он, нефтедобытчик, этой докучливой суеты сует, связанной с вопросами снабжения рабочего контингента продуктами питания.
Их с успехом решали ОРСы. Руководитель знал в основном лишь одно производство. Сюда сходились, здесь фокусировались его тревоги, заботы, энергия, знания, талант. Не было тысячекилометровых расстояний, разделяющих базы производства сельхозпродуктов и их потребителей. Жилось и работалось намного спокойнее, уютнее. И вдруг, на Севере дальнем, все пошло не по... чину. Не чередом. Его, извечного нефтедобытчика, отраслевого руководителя и специалиста, техника по образованию, призванию и сути, пытаются превратить чуть ли не в огородника, в дояра.
Да. Пошел всерьез разговор о том, чтобы нефтегазодобывающие управления Главтюменьнефтегаза часть приобских совхозов, находящихся в непосредственной близости от нефтяных городов, усыновили бы, взяли на свой баланс. Оставаясь совхозами, они, по существу, должны стать подсобными хозяйствами нефтедобытчиков и, таким образом, приобрести в их лице могущественных покровителей, заботливых шефов.
Государыня Тонна была поначалу шокирована. Ей ли, индустриальной, международно котируемой, заниматься таким мелкотравчатым делом, как-то: выращивать лук, огурцы, редис, вникать в яйценоскость кур, раздаивать первотелок, косить сено и вывозить перегной на поля. Согласитесь, что все это несколько необычно, вне профиля, не к лицу Государыне.
Намечался подспудно и явно некоторый барьер несовместимости. Коровье вымя, куриный гребень, свиной пятак никак не вписывались в геометрически четкие контуры добывающих вышек. Возможно, он просуществовал бы и дольше, поупрямился бы, барьер этой несовместимости, но дедушка Север – старик крутой и горячий. Поторопил. Областная партийная организация помогла адаптироваться нефтедобытчикам. Помогла понять, что человек и хлебом жив, а не одним промыслом. Что она, тонна, тогда лишь становится Тонной, когда поднял ее на-гора человек. Что человек этот, потрудившись, «поиграв» свою вахту с железом и сталью, готов в блин ломоть завернуть, Что у человека семья, дети…
Пять нефтегазодобывающих управлений Главтюменьнефтегаза приняли под свое крыло пять близлежащих совхозов. В недрах главка был создан собственный сельхозотдел. Рабочие «новых цехов» были уравнены в коэффициенте зарплаты с нефтедобытчиками, буровиками, геологами.
На опыте Малиновского леспромхоза, где, за исключением диких оленей да лосей, не было никакой другой «животины», не имелось ни метра возделанной плодородной земли, можно видеть сегодня, каким бывает результат, если люди берутся за дело, закатав рукава, неотступно, всерьез.
Нефтедобытчикам проще. Им достались земли, покосы, скот, хоть ослабленные, но действующие хозяйства, и при желании на этой базе можно резко и в короткие сроки увеличить производство сельскохозяйственной продукции. Теперь вторые и третьи члены семей нефтяников находят себе по душе и по силам работу в подсобных хозяйствах. Оснащенные мощной техникой и материальными средствами, имея в наличии разносторонние квалифицированные строительные, технические и инженерные кадры, нефтедобытчики смогли оказать своим «приемышам» действенную и эффективную помощь. В Нижневартовске, в Сургуте, Мегионе, Урае, Стрежевом начали закладывать теплицы, котельные, птичники, механизированные коровники, телятники, водопроводы, дороги, жилье. Хозяйства получили электроэнергию, моторы, усилили средства транспорта, а стало быть, и внутрихозяйственные связи. В совхозные поселки Нижневартовска, Сургута, Урая пришло телевидение.
К Сургуту, Мегиону и Нижневартовску пробивается, будет построена вскоре железная дорога. Наладится круглогодовое снабжение этих районов стройматериалами, удобрениями, техникой и, конечно же, продуктами питания. Доставка их станет намного дешевле, чем авиационные рейсы с «христолюбовской» раннеспелой капустой. Дешевле, регулярнее и в больших количествах. Однако свежая зелень и молоко по- прежнему остаются нетранспортабельными. Да и яйцо... У Джека Лондона есть рассказ «Тысяча дюжин». Пока герой рассказа доставлял эту тысячу дюжин на канадский «золотой» север, все двенадцать тысяч яиц... протухли. Случается нечто похожее и в наш скоростной транспортабельный век. Нефтяные города должны иметь свои собственные «молочные пояса» и «пояса овощные», свои птичники. Уже сейчас в Нижневартовске более 5000 школьников и 1000 дошколят. Им-то, как никому, нужен стакан молока, морковка, репка, редиска, омлет, огурец. Скажут, есть сгущенное молоко, есть порошковое, есть сухие сливки. Правильно. Есть. Но как объяснить такое явление: когда осенью 1971 года в Нижневартовске была открыта детская молочная кухня, ее постоянно осаждали материнские очереди! Видимо, свежий и натуральный продукт сам себя рекламирует. Жизнь подсказывает, что молоко, овощи и другие сельскохозяйственные продукты необходимо производить на месте. Какие же есть реальные, посильные для сегодняшнего и завтрашнего дня перспективы, возможности!
Пойма. Обская левобережная пойма. Сюда все чаще обращаются взоры ученых и практиков сельскохозяйственного производства. Многовековые разливы Оби создали здесь сравнительно плодородные почвы. Посмотрите в благоприятные годы на здешние травы. Густые, высокие, сочные – коню по грудь, не протащишь носы,– нет им конца-краю. Суметь их взять – и сотни тысяч скота получили бы отсюда корма. Но пойма лукава, капризна, непостоянна. В годы «большой воды» ее поглощают разливы, которые держатся иногда до августа месяца. Так было в 1970 и 1971 годах. Сенокос в прошлом году начат в основном на средней Оби в первой декаде августа. Да и то выборочно. Пока не подсохнет и не закрепнет поверхность лугов, на них невозможно использовать тяжелую технику.
И все-таки пойма должна стать кормилицей нефтяного Приобья, прирученной и продуктивной землей. В благоприятные годы, когда рано уходит вода, на естественных приобских лугах создаются отличные условия для заготовки кормов. При продуманной организации труда и наличии необходимой техники здесь можно заготавливать сено не только на предстоящий стойловый период, но и на год, на два вперед, подстраховывая тем самым трудные времена – сезоны длительных паводков. Заливаются и стоят под водой не только сенокосы, но и летние выпаса. Пятачки и высотки, куда можно вывезти, выгнать стада, стравливаются и вытаптываются до земли. До половины лета, случается, скот голодает. Тут уж не до молока, не до привесов и жиру, а быть бы живу... И как бы тут пригодились запасы резервных кормов.
Давно уже витают над поймой замыслы – идея создания «зеленых десантов». Выбрасывать в благоприятные годы на сеноугодья поймы десанты и заготавливать корма впрок – на годы вперед. Десанты эти должны быть оснащены самой современной сеноуборочной техникой: широкозахватными тракторными косилками, широкозахватными граблями, надежными пресс-подборщиками, стогометателями.
Сено на пойме, особенно на ее отдаленных участках, мыслится обязательно прессовать. Упрощается и облегчается его вывоз на базы хранения, на коренной обский берег, где в стационарных условиях можно по мере потребности превращать его в сенную муку.
Пора отрешиться от практики, когда хозяйства, заготовив корма в лучшем случае на год, складывают ручки, а сотни тысяч гектаров нетронутых трав уходят под снег.
Пойма необозрима, огромна. Ширина ее – от десяти до тридцати-сорока километров. И эта благодать, непотревоженные кормовые богатства ее, раскинулись на тысячекилометровых извивах Иртыша и Оби. Трав здесь хватит не только для севера, но и для юга Тюменщины.
При заброске десантов на перспективные зеленые площади потребуется, вероятно, помощь флота и авиации. В частности, вертолетов. Ну и что ж! Развозят же они по трассам газонефтепроводов трубы и технику! Поднимут и сельскохозяйственные сеноуборочные машины.
Нужна крепкая организующая рука, и механизированные десанты впрок обеспечат кормами растущее поголовье Приобья.
Если учесть, что на пойменные массивы можно в будущем подсевать ценные травы, облагораживать и преображать флору приобских лугов, можно с уверенностью говорить о появлении еще одного «притока» Оби – молочного.
Настало время, диктует жизнь: нужен безотлагательный эксперимент с «десантами». Поиск необходим. На старинушке нам не выехать.
Земли поймы можно использовать и под выращивание овощей в открытом грунте, причем сделать эти земли стабильными, не зависимыми от стихийных капризов реки, «управляемыми» и орошаемыми. Для этого нужна водозащитная обваловка участков поймы, предназначенных под плантации, Это будут своеобразные «суверенные» земли, земли-крепости. Опыт обваловки в области есть. Так, ханты-мансийцы защитили от затопления нижнюю часть города. Глинисто-земляной вал, ставший преградой паводкам, уберег от разгульных разливов здесь более пятисот домов.
При наличии современной высокопроизводительной землеройной техники можно было бы близ городов и реки обваловывать участки земли, закреплять валы кустарниковыми и травами. Образовавшиеся рвы послужат какое-то время после спада воды искусственными резервуарами для раннелетних поливов.
Здесь в перспективе заложены такие возможности, что нефтяные города со временем могли бы отказаться от завоза овощей с юга и даже создать для своего животноводства площади под корнеплоды.
В 1971 году Ханты-Мансийская опытная станция вырастила на 35 гектарах плантаций в среднем по 400 центнеров картофеля местной селекции сорта «ханты-мансийский». Качество его, правда, несколько ниже других пищевых сортов, но для скота – коров и свиней – прекрасный корм.
Сорт хорошо хранится, рано созревает, устойчив против заболеваний. Станция может выполнить заявки на семена в объеме потребностей многих приобских совхозов.
По данным сортоиспытательной станции, сорт этот даже в неблагоприятные годы дает урожай в 200– 250 центнеров с гектара. Было бы не по-хозяйски отказываться от него впредь.
В Сургуте пришлось мне увидеть еще одну «голову Бармалея» – клубень картофеля весом в 900 граммов. Вырастил его Николай Савватеевич Канев.
Гостил он в Горковском совхозе, что стоит немного южнее Салехарда, у приятеля.
Ночью выпал снег, из-под которого как ни в чем не бывало, выглядывали зеленые листочки всходов картофеля. Они были живы и веселы, смелы и задиристы средь июньского снежного междуцарствования.
– Не погибнет картошечка! – спросил Николай Савватеевич у хозяина.
– Не должна. Она же «хибинская».
Отъезжая в Сургут, попросил гость у хозяина семнадцать клубней «нахального» сорта. Нахальный потому, что из снега растет. Несколько лет разводил его в сургутском своем огородике.
Клубни поспевали примерно в середине августа, были крупными, чистыми, гладкими, отлично хранились до самой весны. Один великан, весом более килограмма, был показан рядышком с коробком спичек в газете «Тюменская правда».
...Корреспондент «Советской России» Александр Черняев и я сидим перед блюдом дымящейся паром картошки. Снимаем «пробу» с нее, читаем ее родословную и официальную характеристику, выданную заведующим отделом растениеводства Ямальской опытной станции Н. И. Черных: «Сорт «хибинский ранний», автор – Хибинская опытная станция. По данным нашего (ямальского) сортоиспытания, сорт раннеспелый, урожайность – 344 центнера с гектара. Содержание крахмала в клубнях 10,5 процента, вкусовые качества невысокие. При предварительном весеннем проращивании урожай клубней может быть получен через 40–50 дней.
Проведенные опыты дают основание считать, что при возделывании сорта в более южных районах (испытывался на Полярном круге) количество крахмала увеличивается».
Должно быть, увеличивается. Потому что едим мы сейчас этот самый «хибинский», выращенный на тысячу с лишним километров южнее Полярного круга, и при всей вкусовой нашей бдительности не находим разницы между обычным, привычным картофелем и необычным сортом его. В прошлом году Николай Савватеевич засадил испытуемым сортом уже четыре с половиной сотки земли, В лунки добавлял горсть перегноя и немножко золы. В августе снял урожай. Двадцать три центнера клубней оказалось при взвешивании, или более 500 центнеров на гектар. Вот, оказывается, что может «земля приобская рожать». Прикинем: обвалованный, удобренный, орошаемый участок поймы, площадью в 100 гектаров, может дать 5000 тонн клубней. Этого хватит сегодняшнему Нижневартовску.
* * *
Посмотрим, что уже сегодня дают жителям нефтяных городов их сельскохозяйственные предместья – эти зеленеющие, мычащие, кудахтающие оазисы на удаленной суровой земле.
В год создания хозяйств (1966) они имели все вместе 1653 головы крупного рогатого скота, в том числе 713 коров со среднегодовым надоем на голову в 1302 килограмма. В том году было произведено всего 671 тонна молока, или по 22 килограмма на имеющуюся тогда душу нефтедобывающего населения.
В 1972 году поголовье крупнорогатого скота, в том числе и коров, выросло в три раза, а производство молока – в восемь с половиной раз. На душу населения, плюсуя сюда и прибывших за пятилетку нефтедобытчиков, приходится уже по 86 килограммов своего обского молока. Птицы в хозяйствах не имелось вовсе.
В 1972 году птичники Главтюменьнефтегаза зиму и лето поставляли на прилавки магазинов свежее яйцо. 9 миллионов 388 тысяч штук произвели вновь организованные птичники на бывшем бесптичье.
Заново организованы тепличные хозяйства круглогодового действия и сезонные – пленочные.
В 1972 году в них выращено 590 тонн огурцов, зеленого лука, помидоров и редиса. Площадь теплиц – 45 тысяч квадратных метров, по 0,6 квадратного метра на душу населения. Вот тогда-то огурцы и осмелились вызвать на соревнование буровое железо и слетели среди зимы теплыми зелененькими птенцами в ладони буровиков.
За пятилетку производство молока поднимется до 9,5 тысяч тонн, яиц – до 14 миллионов штук, овощей тепличных – до 1000 тонн, возрастут земельные площади хозяйств, а следовательно, и производство овощей в открытом грунте. Капитальные вложения в сельское хозяйство нефтедобывающих районов только в 1972 году определены в 4 миллиона 936 тысяч рублей, из них на культурно-бытовые цели было истрачено полтора миллиона...
На примере Сургутского совхоза ярко видно, как круто пошло в рост хозяйственное и культурно-бытовое строительство.
За последние годы здесь введены в эксплуатацию кроме производственных помещений и жилья школа с отличным спортивным залом, бытовой комплекс, обслуживающий население десятками видов услуг, детский сад, ясли, баня, клуб, столовая, магазины. И так везде, во всех пяти хозяйствах Главтюменьнефтегаза.
Жар-птицей назвал поэт нефть.
Под ее крылом рядом с буровыми вышками и рабочими общежитиями, рядом с индустриальными гигантами и детскими учреждениями деятельной производительной и перспективной жизнью живут ее молочные, птичьи и зеленые овощные цеха. Они дарят людям, осваивающим эту суровую далекую землю, насущные блага на стол, уверенное настроение и немножко простой человеческой радости. Пусть же станет она каждодневной, доступной и всевозрастающей.