— Рано выпал.

— Я проснулся, так, думаю, все, опоздали.

— И я, папа?

— Ты в первую очередь.

— Тебе еще положить?

— ...но глянул на часы. Четыре. Еще спать и спать. А светло.

— Галка, не пачкай рукав!

— Может, начались белые ночи?

— Белые ночи?

— Поменьше говори.

— Ну—ка, что там...

— Выключи, пожалуйста, радио, у меня болит голова от вашей музыки.

— И от моей?

— От твоей нет.

— А от чьей?

— Ты уверен, что он справится?

— Потихоньку будет носить по одному полену.

— Надо же. Кошмар.

— Кто будет по одному полену?

— Один человек.

— Такой слабак?

— У него одна рука.

— Однорукий?

— Галка! Папа опоздает.

— Да.

— Как ты думаешь, надевать уже пальто?

— Не знаю. Уже без двадцати...

— Спасибо.

— Допей.

— Тараканы допьют.

— Ч—ч—ч!.. не кричи.

— А что.

— Соседи услышат, подумают... Но мы же их вытравили.

— Еще неизвестно, мамочка. Может, двое—трое где—то засели.

— Не кричи, сказано тебе.

— Я не кричу, просто разговариваю.

— Сама знаешь, какая здесь...

— Как в карточном домике. Поехали! по коням.

— Галчонок, а поцеловаться со своей мамочкой?

— Как будто мы... ну, пошли, пошли. Пока еще разогреешь мотор.

В лифте они спустились, вышли из подъезда. Фу, пахнет, сморщила девочка нос. В подъезде пахло скверно. Зато на улице было свежо. На клумбах, деревьях с желтыми, багряными и еще даже зелеными листьями лежал снег. Девочка в белой вязаной шапочке и желтой куртке протянула руку, взяла с ветки снег. Отец открыл дверцу, достал щетку, смахнул снег. Во дворе гуляла женщина с ньюфаундлендом. Отец завел мотор.

— А ты без шапки.

— У меня волосы длинные.

Она улыбнулась, но ничего не сказала. Он злился, если касались его лысины. В хорошем расположении он говорил, что это еще не лысина, а так, небольшая прогалина. Про меня, думала девочка, Галина. Но какое отношение она имела к его лысине?

— Садись.

— Холодно, пусть еще прогреется, — сказала она, открыв дверцу и пощупав сиденье.

— Знаешь, сколько нам придется ждать, — ответил он, усаживаясь.

— А ты покури пока.

— Садись.

Пришлось подчиниться.

— Держи, — сказал он и сунул ей футляр.

— Положи туда.

— А если упадет.

Он легко раздражался.

— Не упадет. Мне и так холодно. А еще держать футляр.

— Футляр не холодный.

— Ну скоро мы?..

— Еще немного, пусть поработает...

— Видишь.

— Что?

— Ничего.

— Не спорь.

— Я не спорю. Просто я и говорила, что подождем, а ты нет, а вот теперь сам.

— Все. Тронулись.

— Иго—го! «В страну Восходящего Солнца, где бродят косые японцы, смешные, слепые японцы... Император Хирото!»

— Откуда это?

— Денис Слепцов поет.

Они проехали по двору, вырулили на дорогу, под колесами хрустели комья смерзшегося снега, льда. Печка была неисправна. В салоне воняло табаком. Хотя он ей тысячу раз обещал не курить. Проезжали машины с заснеженными крышами, кузовами. Может быть, на самом деле у них начались белые ночи и дни.

Он включил транзистор. Маму это бесит, она говорит, что на работе устает от шума, и всюду ее насилуют: в кухне — радио, в комнате — телевизор, магнитофон, в машине — транзистор, о, боже, с ума сойти. Он обещал купить наушники, а ей — беруши: береги уши. Но не купил. Купил меч зачем—то. Мама чуть...

Но она—то догадывается, зачем. Просто он хочет превратить их карточный домик в замок. Иногда и ей кажется: это комнаты замка, в гулких переходах звучат голоса.

Город, засыпанный внезапным снегом, выглядел странно. Еще совсем недавно горячо светило солнце, ну, не так уж тепло, как летом, но все—таки. Это уже бесповоротно: осень.

Папа говорит, напиши о лете, раз не хочется про осень. Раз ты ее не любишь. Люби холод, школу, сольфеджио...

Он посигналил облезлому псу.

Тональность до мажор. Неустойчивые звуки (ступени I, II, III, IV).

Чи—жик, чи—жик...

— Папа, мне мешает твой приемник.

— Мешает?

— Обдумывать.

Он выключил и не спросил, что именно обдумывать, а ей не хотелось самой выклянчивать. Мог бы догадаться, что ей все кишки выматывает это сочинение. У нее и так голова кругом. На носу сольфеджио, и вообще...

Они ехали уже по центру. Откуда—то снизу всплывали купола собора. Весной он сводил ее туда. Упросила. Старики, свечки, кресты, картины—иконы, — ее это все слегка напугало. Но потом они развеселились. Дело было так: вышли в «прихожую» собора, там висел ящичек вроде почтового деревенского, только побольше, потолще раза в два, и, оказывается, в прорезь нужно бросать деньги, а не письма — но кому письма? — и папа ей говорит: брось это, — дает мелочь, а она еще так посмотрела и переспросила: прямо здесь? — и он ей кивнул, и она размахнулась — думала, ритуал такой — и брызнула со звоном монетками по плитам, монетки рассыпались в разные стороны, покатились под ноги вошедшим. Вошедшие онемели. Папа схватил ее и потащил прочь. Но он же сам сказал: брось.

Собор всплывал как будто со дна. Озера. Или моря.

Чижик—пыжик, где ты был. Сейчас Слепцов начнет духариться. На Фонтанке водку пил. Алена Аркадьевна озвереет. Сначала сделает вид, что не слышит. А потом... Автомобиль свернул на другую улицу, и вырастающий из—под серых вод собор пропал. Эта, новая улица была, как седло. Автомобиль скользнул вниз. Лучше бы ее отдали в конную школу, она же просила. И дед был за нее. Нет. Теперь считай зубы Алены Аркадьевны — у нее большой рот. Черный бант, коротенькая юбка. Папа говорит, что она не такая уж старуха, не ври. На самом деле — древняя, как баба Яга. Вся в духах — потом два дня в носу этот запах. Кошмар.

Справа двухэтажный бледно—желтоватый дом. На втором этаже на левом балконе всегда допоздна цветы, каждый год разные: красные, или желтые, или белые; большие, пышные, высовываются сквозь решетку, как узники. В эту осень белые. Сейчас завалены снегом. Теперь им конец. Кто там живет. Никогда не удается увидеть хозяйку. Для кого она цветы разводит. Поздние.

О лете можно много рассказывать. Однажды вечером в деревенском доме они укладывались спать — и вдруг раздался непонятный звук; и повторился, как будто на крыше кто—то по—космически чирикал. Отец сказал, что это она привлекла пришельца. Вечером она упражнялась перед открытым окном. Ее приходили послушать деревенские, две сестры и их маленький брат, наголо остриженный, в болячках, измазанный зеленкой. Звук далеко разносился по деревне, они услышали и пришли, попросили сыграть. Ничего не поделаешь. Сыграла им Жигу... чью—то... Папа ругается, если она забывает. Смешно. Не все ли равно, чья музыка. Главное, какая. Есть, как бабочки и стрекозы. Есть нудная и мрачная, как соборные плиты.

В одном городе жила—была (был такой город или не был) в городе Юхдирчисвентойе девочка, миллионерша, по имени Хелли, Хелли Бенсон. У нее был любимый сад. Как ни странно, город был черный. Какая жалость.

Но на самом—то деле Хелли Бенсон не миллионерша, она работала на радиостанции (как папа). Она была племянницей Джины, приехала погостить. На пляже она как—то повстречалась с Тедом. Вскоре она стала работать служанкой в доме у Кепфеллов. Тед и Хелли полюбили друг друга. Джина стала любовницей Мейсона и пыталась убить Сиси во время его болезни: отключила аппарат, который поддерживал... Автомобиль затормозил.

— Приехали.

Отец не уезжал, пока она не дошагала до тяжелой двери музыкальной школы (ах, если бы за дверью было лошадиное стойло, пахло бы овсом, сеном, седлами, и гулкие удары копыт раздавались бы под сводами) и, оглянувшись, кивнула ему — он уже курил — но! Поезжай! Дверь открылась и закрылась, папа исчез. Впереди за освещенным столом сидела вахтерша, седая, в очках. Девочка покорно подошла к ней, поздоровалась — та, как обычно, только взглянула, а может, даже и нет. Надо было успеть до начала в туалет, а то потом придется терпеть или отпрашиваться. Она торопливо разделась.

Итак, сначала сорок пять минут сольфеджио, затем сорок пять минут специальности. Иго—го...

— Привет.

— Привет.

Шепотом:

— Алена ревет.

— Ревет?

— Сакс Федоров не пришел.

— Не пришел?

— Болен.

— Чем?

— Грипп.

— Ну и что?

— Шшш!..

Алена Аркадьевна. Юбка, бант, румяна, туча духов. И глаза злые, красные. Ну, сегодня она им даст! Мама говорит, что она типичная истеричка.

Чижичек

Детская песенка

Музыка Г. Лобачева

Оживленно.

1. Чи—жик, чи—жик, чи—жи—чек, ма—лень—кий во—ро—бу—шек.

2. Не мы ль те—бя по—и—ли, не мы ль те—бя кор—ми—ли.

3. На нож—ки по—ста—ви—ли, тан—це—вать за—ста—ви—ли.

Хорошо, что в этот раз не было Дениса Слепцова. Алена Аркадьевна и так—то любопытная штучка. А тут еще переживания из—за саксофониста Федорова. Кстати, дед говорит, что худые все нервные. Но разве Алена худая? У нее ноги, как у... у неизвестно у кого. И щеки. Или она их так толсто нарумянивает. Подумаешь, грипп. Но вся школа уже знает: Алена Аркадьевна ревела из—за Сакса Федорова. Кошмар.

Галя вдруг подумала: а не живет ли как раз в том доме с цветами Алена Аркадьевна? Чем—то они были похожи. Дом и она.

Специальность отменили. Учительница Медведева не пришла, заболела.

Сорок пять минут Галя просидела в вестибюле с подружкой, обсуждая положение Сиси Кепфелла и гадая, будет ли ребенок у Иден, которая пила противозачаточные таблетки, несмотря на то, что Керк хотел, чтобы у них был ребенок.

Затем она выглянула на улицу. По улице мимо главпочтамта, мимо одинокого раскидистого дуба шла ее кривоногая небольшая бабушка в зеленом пальто с лисьим воротником. Опять она надела эту рухлядь, хотя папа ее просил не таскать этот экспонат. Бабушка была печальна.

Галя попрощалась с подружкой и отдала бабушке папку, футляр понесла сама. Бабушка вздыхала. Улица была ослепительной. В разрывы облаков светило солнце.

Но город Юх... Юххх...

Повздыхав, бабушка — так и не дождавшись участливого вопроса, что такое случилось, — наконец сказала:

— Сейчас я встретила мальчика. Такого черненького, кудрявого. Он шел с каким—то инструментом из твоей школы. У него был убитый вид. Инструмент почти тащился по земле.

Ну, начинается, подумала девочка. Но рассказ бабушки ее заинтересовал. Выдержав паузу и дождавшись—таки вопросительного взгляда внучки, бабушка продолжила:

— И что он говорил, Гала?

— Что? — не вытерпела она.

— Он говорил: что скажет моя бедная мамочка?!

— А, наверно, двойку схватил.

— Но зачем такие страдания? Из—за чего. О, Господи, плюнуть и растереть, прости за выражение.

— Искусство требует жертв.

Хотя, конечно, лучше ездить на лошади.

— Может, ты и права. Но в жизни и без того так много, так много...

В лицо ей ударило солнце, и бабушка заслонилась ладонью. Настроение у нее уже переменилось.

— Ты знаешь, почему погода улучшилась? — деловито спросила она.

— Нет, — ответила девочка. Хотя на самом деле догадывалась.

— Я встала, увидела и помолилась, чтобы нам с тобой идти было весело.

Так я и думала, подумала девочка. Она пожала плечами. Бабушка быстро взглянула на нее.

— Ты мне не веришь?

— Ну, — сказала девочка, — возможно, это обычное совпадение.

— Ха—ха—ха! — рассмеялась бабушка, показывая редкие желтые зубы (зубной пастой и щеткой она категорически отказывалась пользоваться, считая, что это—то как раз и разрушает зубы — как осадные машины крепостные стены). — Ты же отлично знаешь, голубушка, сколько у меня было таких совпадений.

Сейчас она скажет, что все ее критикуют, но это кто все сделал? Она, что ли, бабушка Рита, — звезды, деревья, солнце, Кавказ, Ялту? Бабушка бывала на юге вместе с дедом, пока они не разошлись, пока ее семью не разбила соперница, и дедушка сбежал с нею на север, и уже с севера ездил с соперницей на юг. Странно, на что она надеялась, такая худенькая, кривоногая. Как вообще дед взял ее в первые жены. Правда, все утверждают, что в былые времена бабушка завораживала; у нее коса спускалась ниже пояса, волосы были блестящие, густые без всяких пантинпровитов; и когда молодой дедушка шел с ней или ехал в автобусе, разные мужчины глазели на бабушку, а кое—кто делал знаки дедушке: мол, ну—у, ты хват. В подтверждение всех этих россказней показывали фотографии молодой бабушки. Девушка на фотографиях соответствовала всем описаниям. Но неужели это и была бабушка?..

В этот раз бабушка не стала приводить свои неотразимые аргументы.

— Чем вы сегодня занимались? — спросила она.

— Да—а, — небрежно ответила девочка. — Я лучше расскажу тебе считалку:

Из—под горки катится

Голубое платьице,

На боку зеленый бант,

Его любит музыкант.

Музыкант молоденький,

Звать его Володенькой;

Через годик, через два

Будешь ты его жена!

Бабушка сморщилась.

— Тебе не понравилось?

— Нет, — сказала она решительно.

— Почему?

— Не знаю, — сказала бабушка.

Девочка подумала о своей героине из города... В который идет музыкант. В черный город.

Ну а настоящий город весь сиял. Проплывет облако, и солнце, синева в деревьях, окнах. Под снегом рдяная, желтая листва. Резко сигналят автомобили. С черных проводов обрываются снежные клочья. Трамваи дребезжат. В бойницах крепости сквозит глубокое небо. Особенно красивы огромные витрины универмага. Как бы туда заманить бабушку. На втором этаже дымковская игрушка: изумительно яркие белые птицы, торговцы, бабы, медведи, коровы, олени, пастухи; и рядом подсвечники в виде домиков гномов; золотые и серебряные украшения, вечерние платья, шляпки. Но разве бабушку уговоришь. Она скажет, что там полно микробов. В лифте она ездит, не дыша. Интересно, а как же в трамвае? Вообще в таком случае лучше всего передвигаться по городу в скафандре.

— О чем думает моя иволга? — спросила бабушка.

Удобный момент.

— О том, что надо купить тетрадку... для нот. Зайдем в универмаг?

— А у тебя есть деньги?

— Нет.

— И у бабушки нет, — торжествуя, сказала она.

Деньги у нее есть. Все дело в микробах. У нее враг номер один — микробы. Враг номер два — всякие пьяницы, враг номер три — губители живого, те, кто рубит, пилит в городе деревья.

Да, этот город был подводным. Люди передвигались в скафандрах, по рельсам вместо трамваев ходили подводные лодки, вместо птиц плавали рыбы, морские звезды, осьминоги, дельфины, акулы.

Они приостановились. Бабушка спросила, пройти ли им до следующей остановки или здесь сесть на трамвай. Девочка подумала, повела глазами в одну, в другую сторону. Бабушка ее поцеловала.

— Ну мое сокровище!

Девочке стыдно стало, что все слышат.

— Пойдем.

Незаметно она отерла поцелованную щеку.

За ними наблюдал каменный сидящий человек, у него были волнистые волосы, усы. Он был огромен, девочка думала, что живому ему не понравился бы этот памятник.

Но бабушка вдруг заметила, что за ними действительно кто—то следит. Следует. Он шел за ними от площади, говорила она потом, тип, мне сразу он бросился в глаза. Что ему от нас надо было? Как что! Твой инструмент! Его надо прятать в сумку, сколько раз вам говорить. Инструмент привезли из Италии, один папин друг.

Преследуемые типом, они сели в трамвай — бабушка держалась за поручень, положив на него кленовый лист, то же и девочка: предосторожность против микробов. Бабушка отобрала у нее инструмент, а девочке отдала папку с нотами, папки было не жалко. Бабушка озиралась.

На конечной остановке они стали выходить — как вдруг бабушка замерла и схватила девочку за руку. Оказывается, и тип ехал в этом же трамвае, но в другом вагоне. Бабушка успела его заметить и, побледнев, замерла. Все вышли, а они остались. “Просьба покинуть вагон”, — прохрипел динамик над ними. Бабушка ни с места. “Еще раз повторяю...” — начал динамик и вдруг замолчал. Показался водитель. Усатый, толстый, рыжий, он был похож на моржа.

— Ну? что не ясно?

— Мы поедем дальше.

— Куда дальше? На кладбище? Здесь конечная.

— Ваш юмор неуместен.

Девочка вообразила, что конфликт возник по простой причине: у двоих пассажиров не оказалось скафандров, а водитель подлодки пытался их выставить. И это ему удалось. Он буквально вытеснил их своим большим животом. Бабушка огляделась. Но типа нигде не было видно. Тем не менее они добирались до дома окольными путями, входили в чужие подъезды и выходили. Наконец вошли в собственный, вызвали лифт, и, когда двери открылись, бабушка набрала, как ныряльщик, воздуха, и они поплыли вверх, в карточный замок.

— Господи, — сказала, отдышавшись в квартире, бабушка, — неужели нет таких мест, где бы не было всего этого.

— Микробов? — спросила девочка, стаскивая куртку.

— Всего такого, — сказала бабушка и сделала печальный жест.

— Конечно, нет, — ответила девочка.