1

Гнедой конь Ильина сбился с шага, жадно потянулся к вьющемуся по краю тропинки полевому горошку. Ухватил мягкими губами росток, усыпанный крошечными цветочками, довольно всхрапнул. Глухо звякнула сталь трензелей.

Ильин шевельнул его шпорами, обронил незлобиво:

— Оголодал, мама твоя курица. На заставе тебя не накормили?

— Товарищ капитан, вы скажете, чес-слово, — привстал в стременах ехавший сзади коновод Ильина, красноармеец Кудрявцев. Он принял упрек на свой счет, от возмущения щеки его порозовели. Лошадей он любил, нередко от себя кусок отрывал, недосыпал, лишь бы они были сыты, ухожены. — Я сам гнедому овес насыпал. Будьте уверены, рука не дрогнула, — Кудрявцев помолчал, ожидая, что скажет капитан, но ничего не услышал и вновь загудел рассерженным шмелем: — Скажите, когда кони в последний раз были на выпасе? То-то, не припомните. Житуха у них, чес-слово… без передыху под седлом.

Ильин повернулся к коноводу, качнул головой, как бы извиняясь за невольно причиненную обиду:

— Ладно, не ворчи. Не до пастьбы теперь…

Надо бы, ох как надо дать передышку коням и себе, да не волен он, комендант пограничного участка, сделать это. Тревожно на границе, потому и мотается с заставы на заставу. Уж больно сосед на той стороне коварен и нахален. Нарушители постоянно лезут, самолеты залетают. Начальник погранотряда, как пограничный комиссар, то и дело шлет протесты. А им как с гуся вода. Немецкие военные представители в притворстве разводят руками: не досмотрели. Отговариваются с ехидными усмешками, эка важность, что границу кто-то переступил или летчик нечаянно пересек. Между добрыми соседями разное случается. Зачем придавать принципиальное значение каждому мелкому факту?

Обещают принять меры, а назавтра новая каверза. Вчера что отчебучили! Втащили на пригорок станковый пулемет и в щепки разнесли советский пограничный столб. С полчаса пулемет бил длинными очередями, заставил лечь наш пограничный наряд, пули рассыпались веером, вспарывали воздух над головами бойцов, рвали, крошили дерево. На холме сгрудились солдаты и ржали табунными жеребцами, дразнили пограничников непристойными жестами.

Докладывая начальнику отряда о происшествии по телефону, Ильин зло рубил:

— Впредь подобного унижения не стерплю, сам шарахну по этим наглецам…

— Ты, Ильин, не того, едрена корень, не шебуршись, — строго осадил его подполковник. — Не пори горячку. Нам пока нельзя.

— Не понимаю, почему им можно, а нам не дозволено. Они плюют в рожу, а мы с улыбкой должны утираться.

— Не пришло время огрызаться.

— Да не огрызаться надо, а двинуть так, чтобы отбить охоту у немца задираться. Как на Хасане…

— Ты что, забыл о приказе? — сердито спросил начальник отряда. — Не поддаваться на провокации! Ни в коем разе. Понял? А если понял, то за нарушение ответишь головой.

Ясное дело, не он решает, как поступать. На приказ сослался, чтобы не травить душу. То — Хасан, а здесь немцы, не чета японским самураям. Без малого всю Европу под себя подмяли. Только почему мы им кланяемся? Этого ему никто толком не объяснил. Есть приказ, и все. Выполняй и точка. Боимся мы их, что ли? Если не боимся, то к чему такой приказ?

— Полмесяца дома не были, — сбивая Ильина с мысли, тянул свое Кудрявцев. Он хмурил брови, сердито покусывал горькую былинку. — Чую, опять на часок завернем, и снова давай бог ноги. Эдак дочка ваша Машенька от папки отвыкнет, чес-слово.

Сказав так, Кудрявцев пожалел о невольно сорвавшемся слове. Он хорошо знал семью капитана: его жену Надежду Михайловну, спокойную, общительную, ожидавшую второго ребенка, и дочку Машеньку, белокурую шалунью, любимицу пограничников. Язык у него, Кудрявцева, помело. Капитан ему много позволяет. Легко ли тому слушать болтовню коновода? Поди-ка, такие речи вроде соли на рану.

Но Ильин неожиданно повеселел. Повернулся к Кудрявцеву, сбил фуражку на затылок, открывая загоревший лоб, растянул губы в улыбке:

— Вот и не угадал ты, Фома неверующий. Пару дней дома проваландаемся, так что сгоняешь еще коней на лужок.

— У моего подкова хлюпает на передней левой, теперь перекую, — обрадованно подхватил Кудрявцев.

— Валяй, — согласился капитан и перевел гнедого на рысь.

Вчера начальник отряда, отругав его за горячность, напоследок сказал, дескать, послал ему на комендатуру новый мотоцикл с коляской. Не все же Ильину верхом гонять, «гвозди дергать», так что теперь комендант на колесах.

— Утро-то какое! — сразу ожил Кудрявцев, придерживая свою лошадь, то и дело сбивавшуюся на галоп, чтобы не отстать от рослого, широко бросающего ноги гнедого.

Ильин не отозвался, придержал коня перед свалившимся на тропу, очевидно от старости, тополем и перехлестнувшим ее. Он расторопно соскочил с седла, бросил повод Кудрявцеву и ухватился за толстый корявый ствол. Шея у капитана налилась краской, под гимнастеркой буграми вздулись мускулы. Кудрявцева будто ветром сдуло с лошади, кинулся помогать. Но Ильин уже поднял толстый ствол на вытянутые руки и откинул с тропы.

«Ну, силища, чес-слово!» — восхищенно подумал Кудрявцев и откровенно залюбовался командиром. А тот будто и не поднимал многопудовую тяжесть, легко, почти не касаясь стремени, взлетел в седло.

— Красота, говоришь? — сказал он, поводя взглядом вокруг.

Утро, действительно, было хорошее. От горизонта только что оторвался оранжевый солнечный диск. Деревья бросили наземь длинные тени, в капельках росы зажглись искры.

Слева от тропы открылось озеро, по берегам нависли над водой плакучие ивы. Над стекленеющей поверхностью истаивали легкие хлопья тумана. В прибрежной осоке, взбив ряску, звучно ударила рыба. Эх, сколько раз, наслушавшись фантастических рассказов старшины-сверхсрочника Горошкина с фланговой заставы о карасях размером в лапоть, собирался он порыбачить здесь, да так и не выкроил времени.

Скоро въехали в узенькую улочку приграничного городка. За кружевными плетнями из камыша и прутьев просыпались низенькие побеленные хатки, укрытые густыми кронами яблонь. Из труб поднимался жиденький дымок, слышались звонкие всплески молочных струй в подойники.

Неторопливо, размеренно начинался новый день. Деревня да и только.

Туда-то и направил коня Ильин. Там, за рощей, километрах в полутора от городка, располагалась пограничная комендатура. С осени тридцать девятого года, когда вошла в Западную Украину Красная Армия, командовал комендатурой капитан Ильин. Местные власти отвели под нее особняк известного на всю округу богача, владельца здешних земель, сыроваренного и маслодельного завода Казимира Богайца. Помещик этот с семейством бежал на Запад и, как вскоре стало известно, усердно сотрудничал с немцами.

Когда Ильин впервые вошел в особняк, то остолбенел. Ему не доводилось еще в своей жизни видеть столь необычайно красивой мебели, такого обилия дорогих ковров и картин, огромных, почти в рост человека, расписных фарфоровых ваз, в позолоте и серебре ружей, сабель и кинжалов.

— Мать честная, какое богатство! — ахнул он, и выставил тотчас охрану, образовал комиссию, описал имущество.

Через неделю приехали специалисты из областного центра, приняли антикварные ценности и увезли. Из разговора услышал, место им в музеях и картинных галереях.

Над липами жужжали пчелы.

— Меду-то нынче будет, — Кудрявцев окидывал цветущие деревья мечтательным взглядом.

Где-то рядом, скрытый густой листвой, заливался и щелкал соловей. Ильин придержал коня, попытался разглядеть птицу.

Внезапно соловей смолк, и тотчас же стремительно накатился, как водяной вал, ворочающий камни, рокот мотора. Прямо над дорогой, почти скользнув по макушкам лип, промелькнул самолет с черными крестами на крыльях.

Ильин пришпорил гнедого и метеором ворвался во двор комендатуры.

— Пулемет на вышку! — яростно выдохнул навстречу дежурному.

В ожесточении он забыл о последнем суровом предупреждении начальника погранотряда. Метнулся к круглой кирпичной башенке в дальнем углу двора, прыгая через две ступеньки, взбежал на смотровую площадку. Рассказывали, хозяин особняка часто сиживал тут в плетеном кресле и наблюдал, как на манеже конюхи и жокеи гоняли на корде по кругу холеных, выкормленных чистокровных лошадей, каких множество содержал он для выезда и охоты. Там же была псарня с большой сворой борзых и гончих собак.

С башни просматривались окрестности, лежащий неподалеку вечно полусонный городок, ведущая к имению дорога, сыроварня и рабочие, стекающиеся к ней по утрам, как муравьи.

Это воспоминание пронеслось у Ильина в голове, пока он устанавливал пулемет.

Опять раздался рокот, самолет вынырнул из-за кромки леса и взмыл над лужайкой за конюшней, где паслось десятка полтора коров. Он мелькнул светло-голубым брюхом, описал широкую петлю и пошел в пике на эту лужайку, заполнив все пространство вокруг диким воем, от которого начинали ныть зубы.

Коровы шарахнулись в разные стороны. Мальчишка-пастушонок упал вниз лицом, прикрыл голову ладонями.

Всего метрах в пятистах от Ильина разыгрывалась эта чудовищная картина. Вспомнилось и вчерашнее: свист пуль, разлетающийся в щепки пограничный столб. Пришли на память многие наглые нарушения государственной границы. Выстраивалась целая цепочка преступлений, направленных против его страны. Происходили они на участке границы, порученном ему под охрану и под полную ответственность. Такие факты, по его понятиям, дико противоречили требованиям пограничной службы, обязывавшим пограничников пресекать каждое нарушение на границе, большое или малое. С этими требованиями, думалось Ильину, вступал в противоречие и приказ, на который ссылался начальник погранотряда.

— Ах ты, сволочь! — бормотал он сквозь зубы, беря на мушку сигарообразное тело самолета.

Когда тот завис в сверкающей солнечной вышине, чтобы вновь безнаказанно обрушиться вниз, он нажал на спуск. И держал на мушке самолет, не снимал пальца со скобы, пока не кончился диск. Уловил мгновение, когда самолет вздрогнул, клюнул носом. Видать, жох был пилот, сумел выровнять его и потянул к границе. Из-под крыла взметнулся клубок черного дыма, заколыхался сзади. Завывая мотором на предельных оборотах, машина то подскакивала рывками, то, обессилев, снова снижалась. Где-то далеко, за темной гривой леса, она канула совсем, плеснулся дымный клубок, с большим замедлением донесся глухой звук взрыва.

— Ну вот, одним меньше, — взмахнул рукой Ильин, подал пулемет сержанту, бросавшему на него удивленно-восхищенный взгляд.

Спускаясь по лестнице вслед за сержантом, Ильин подумал о странном превращении, происшедшем с ним. Ведь постоянно внушал пограничникам, что нельзя отвечать на провокации немцев, но сам сорвался, презрел строгие запреты. Казалось, парень догадывался о его мыслях, и было заметно, не только не осуждал своего командира, а, наоборот, одобрял.

Во дворе уже толпились пограничники. Прибежали женщины из командирского дома.

— Что случилось, почему стрельба? — слышались возгласы.

— Вот его пулемет опробовали, — кивнул Ильин на сержанта. — Хорошая машинка.

О самолете он не сказал ни слова, будто его и не было. Подошел к жене Наде.

— Здравствуй, родная. Что-то ты рано поднялась.

— Дежурный мне сообщил, ты едешь…

— Извини, доложу начальнику отряда и приду домой.

Невзирая на ранний час подполковник оказался на месте. Возможно, и ночевал в штабе. В последнее время это случалось часто.

— Эх, Ильин, забубённая головушка, — хрипловато со сна, сокрушенно обронил он, выслушав доклад. И вдруг взорвался: — Не стерпел, едрена корень. Я тебя о чем предупреждал? Под суд пойдешь… — он помолчал немного, видимо, свыкаясь с полученным известием. — Ценю в тебе, Ильин, твою способность на поступок. Не каждый ею обладает. Но ты такое отчебучил — не расхлебать, — он снова замолчал, наверное, размышлял над тем, что же все-таки ему, начальнику отряда, делать с этим Ильиным. Отстранить от должности, доложить в округ, арестовать? Но сказал не то, чего ожидал Ильин. — У тебя на стыковой заставе с соседним отрядом должен быть крепкий опорный пункт. Учти, в воскресенье я приеду его проверять. Морокуй, как на фланге шоссейку надежнее прикрыть. У соседей еще и железная дорога. Две артерии пересекают границу. Уязвимое направление. В случае чего… до областного центра рукой подать.

В каком случае? Но начальник отряда мысли своей не развил. Посчитал, что и так сказал слишком много. Через секунду он опять загремел в трубку.

— Что ж ты наделал, Ильин? Разбойник, едрена корень. Себя под монастырь подвел. И меня… — похоже было, он простонал там, как от нестерпимой боли. Он лучше Ильина знал, какие жестокие кары обещаны тому, кто нарушит запрет: не отвечать на провокации немцев. Но Ильин подспудно чувствовал, что запреты эти подполковнику тоже не по нутру. — Ну, вот что… пока тут развернутся… чтоб ты рано утром завтра был на стыковой.

Жил Ильин в доме, где размещались семьи и других командиров комендатуры. Стоял он за оградой особняка, на отшибе, на широкой поляне, окруженной вековыми деревьями. Раньше в доме обретались горничные и прочая челядь помещика.

В деревянной кроватке, свернувшись калачиком, спала дочка Машенька. Светлые пушистые волосы разметались по подушке. Не пробудили ее ни рокот самолета, ни пулеметная стрельба.

Когда Ильин возвратился из бани, Машенька, принаряженная, с розовыми бантиками в волосах, кинулась навстречу. Он подхватил дочку на руки, подбросил как пушинку. Потом они сидели за столом, ели горячие блины со сметаной. Машенька все допытывалась:

— Папа, ты не уедешь сегодня, правда?

Лицо ее светилось, глаза улыбались.

— Не уеду.

Позавтракав, дочка убежала во двор. Ильин сел на диван рядом с Надей, обнял за теплые плечи.

— Как чувствуешь себя? Не беспокоит? — кивнул он на выступающий под свободным халатиком живот.

— Наверное, мальчишка будет. Иной раз так ворохнется, что сердце заходится, — Надя погладила свежевыбритую, пахнущую одеколоном щеку мужа. — Ты похудел.

Ильин мягко обхватил ладонями ее голову, притянул к себе, заглянул в глаза. Она уже знала, что случилось час назад, почему он стрелял. Ильин видел, как подрагивали ее пушистые ресницы, и где-то в текучей глубине глаз с шоколадными зрачками улавливал тревогу. Понимал, ее беспокоил этот утренний случай, она боялась того, что грозило ему, тревожило и все то, что стояло за его постоянными бдениями на границе.

— Все будет нормально. Там, наверху, тоже разбираются, что к чему, — неопределенно, но мягко успокаивал он жену, хотя и не надеялся, что обойдется его поступок без последствий. — Рожай мне сына.

— К зиме надо бы теплое одеяльце выстегать.

— Сходим на толкучку, купим шерсти и будет парню одеяло.

Он говорил с такой уверенностью, будто знал, что родится обязательно мальчик.

 

2

Прильнув к маленькому круглому оконцу, Богаец жадным взором шарил по мелькающим под самолетом зеленокудрым рощицам, нивам начинающей золотиться пшеницы, извилистым жилкам полевых дорог. Внешне он был невозмутим, и никому из сидевших рядом с ним в салоне самолета не приходило в голову, какие страсти бушевали в его душе. Он помнил, знал эту землю с детства, все перелески, речки и ручьи были знакомы ему. Нет, не потому что он пахал ее и сеял хлеб, а потому что не так давно владел ею. Бродил по ней с охотничьим ружьем, травил собаками зайцев, верхом гонял лисиц и косуль.

С высоты полета владения, когда-то принадлежавшие ему, выглядели иначе, нежели с седла. Но все равно он их узнавал, и потому кровь в жилах забилась горячо, пошла тугими толчками. Он потянулся рукой к воротнику габардиновой гимнастерки с лейтенантскими кубиками на малиновых петлицах, расстегнул верхнюю пуговицу. Скосил глаза на желтый нарукавный треугольник, брезгливо усмехнулся, передернул литыми плечами. «Спокойно, Лео, — мысленно сказал он себе. — Ты еще погоняешь здесь зайцев и косуль. Сейчас к черту сладенькие, расслабляющие волю воспоминания. Надо думать о деле, ради которого летишь через границу».

Но память не радиоприемник, не повернешь рукоятку, не выключишь. И кричит она громче любого радиоприемника. Ну, и пусть кричит, он и ее подчинит своим целям и замыслам. Не долго ждать их осуществления. Он вернет все, что потерял, и больше того. Он сдерет три шкуры с тех, по чьей вине пострадал, лишившись богатства и привилегий, ниспосланных ему Господом.

Ярость и злоба заклокотали в нем, как только память высветила всю картину унижения.

Конечно, если по-честному, то он изрядно хитрил перед собой, перенося на себя все то, что произошло в позапрошлом году с владельцем здешнего края Казимиром Богайцом. Но он член семьи и прямой наследник, потому не мог отделить себя от отца.

Он помнил, как родитель его с вожделением потирал руки, когда немцы вторглись в Польшу. Он ждал их. Немцы шагали резво, как на параде, и были уже близко от его вотчины, но нежданно-негаданно остановились, сюда нагрянула Красная Армия. Отцу пришлось бежать столь поспешно, что имущество и ценности, собранные в особняке за многие годы, не смог вывезти. Но батюшка глядел далеко вперед и потому свои основные капиталы хранил в берлинском банке. Имение, получше здешнего, и дом, обставленный по последней моде, ожидали их в предместьях Варшавы.

Как выяснилось, отец не случайно ждал немцев. С ними у него были давние и прочные связи, о которых Лео до поры не знал. Не только с дельцами, каким был он сам, но и с военными. Наверное, поэтому не прошло и года, как Леопольд уже щеголял в форме лейтенанта немецкой армии. Это льстило ему, казалось, та сила, власть над людьми, какими обладала немецкая армия, теперь дарована и ему. Он, будьте уверены, воспользуется ими сполна.

Хитрец батюшка объявил его наследником оставленного здесь имения со всем имуществом, а главное земель, над которыми в эту минуту проносился немецкий военно-транспортный самолет. Богаец летел навстречу собственному богатству. Оно делало его совершенно независимым от отца и сильно возвышало в глазах знакомых военных немцев. Он рассчитывал на их поддержку и надеялся выжать из своих владений такие доходы, какие отцу и не снились.

Потому, когда готовилась группа диверсантов в тыл к красным, он вошел в нее. Еще бы, удача сама давалась в руки. В группе было семеро готовых на все головорезов, солдат-диверсантов во главе с гауптманом. Он тоже взял с собой трех «хлопцив», питающих такую же «любовь» к советам, как и он. В свое время и они бежали на Запад. И сегодня на службе у немцев ждали случая пустить красным петуха. Никто из них не догадывается о его тайных замыслах. Для Богайца главное — их родовое поместье, несметные ценности, хранившиеся в нем.

Мысли мельтешили, путались в голове, и он еще не решил, с чего начнет «там», как самолет нырнул в лесную прогалину и потянул над гравийным шоссе, почти касаясь крыльями придорожных кустов. Богаец увидел внизу одинокую повозку, заметил, как взвилась в оглоблях, шарахнулась в сторону испуганная лошаденка.

Самолет коснулся колесами дороги, спружинил, немного прокатился и встал, дрожа всем корпусом. Из кабины торопливо выскочил пилот в кожаном шлеме и открыл дверную створку. Стараясь перекрыть рокот незаглушенного мотора, крикнул:

— Битте, гауптман! — качнул головой на дверь, за которой открылся нескошенный луг. — Шнеллер, господин Богаец!

Заносчиво кивнув, дескать, можешь не торопить, он сам знает, как ему поступать, ведь именно от него зависит маршрут группы, Богаец ощупал кобуру на ремне и кинулся в проем двери. Гауптман скомандовал, солдаты и «хлопци» в необмятом еще обмундировании красноармейцев горохом посыпались вслед. Офицер шагнул последним. Не успели они пробежать и десяток шагов, как мотор взревел, самолет взмыл над дорогой. Он уже исчез за лесом, а в воздухе еще клубилась пыль и сеялись поднятые вихрем от винта клочья соломы.

Перемахнули лужок, остановились в молодом низкорослом дубняке, огляделись. Шоссе по-прежнему оставалось пустынным, лишь доносилось испуганное лошадиное ржание. Богаец сказал гауптману, что сходит и посмотрит повозку. Тот согласился, Богаец поманил за собой двух парней, направился к дороге.

Поставили перевернутый возок на колеса. Сивобородый старик возница поднял помятый соломенный брыль, поглядел на него как бы не узнавая, водрузил на голову и похромал к лошади.

— Злякалась, ридная, — ласково задребезжал он, осторожными прикосновениями вытирая разбитые конские губы, с которых падали в пыль крупные тяжелые капли. — Налетив як сатана. Скаженный, — он погрозил сухим кулаком вслед исчезнувшему в небе самолету, схватился за поясницу. — Чуть не вбился, када коняга сиганула с дорози. Болыть усе…

— Ничего, дидусь, до свадьбы заживе, — усмехнувшись, сказал Богаец. — Як же ты на ровном месте свалывся?

Леопольд Богаец был доволен собою, что в эту минуту смог разговаривать с холопом на равных, не сорвался на злую выходку, на которую так и подмывало его. Значит, он вписывается в местную среду и сможет тут выглядеть «своим».

— Дэ вы булы? А ще червонные армейцы. Чи вам очи позастило? — старик сердито накинулся на Богайца. — Или сами злякались того литака? Так-то вы стережете ридну землю.

— Якого литака? — притворно удивился Богаец, повел взглядом поверх гребенки леса. — Не бачив.

— Да нимець же, холера его батькови. Як коршун визля чужого куреня шукав. Треба ж було пулять, вон у вас яки самопалы, — старик сердито стриг седыми щетинистыми бровями.

— Нимець? Можа наш?

— Чи я зовсим ослеп? На крыльях кресты.

— Помстилось тебе, диду. Геть до своей бабки.

Старик, бурча под нос, коснулся рукой помятого брыля, взмахнул кнутом, и повозка затарахтела.

— Зловредный дед, а вы его отпустили, пан Богаец, — нахмурился сутуловатый, длиннорукий парень. — В возке надо было пошукать. Можа, чего ховал.

— С этим погодим, — отмахнулся Богаец, мысленно переносясь к своему особняку, уходя в собственные заботы. — По воробью выстрелишь, куропатку до времени спугнешь. Наперед, Хижняк, не лезь с советами, не суй своего носа, куда не следует.

— Слушаюсь, пан Богаец, — смиренно отозвался длиннорукий.

* * *

В ночной темноте дом выглядел тяжелой громадой, заполнившей собой просторную поляну, окруженную вековыми липами и дубами. Когда-то почти вся она была сплошным благоухающим цветником. Вдоль широких, посыпанных желтым песком дорожек теснились кусты роз, жасмина, сирени. Богаец зажмурился, вызывая из глубины памяти далекие видения. Но сколько ни старался, не мог учуять тонкий, размягчающий сердце аромат роз. Пахло илом, мокрой осокой от недалекого пруда.

Кажется, большевички запустили усадьбу. Когда-то на всю округу славилась, люди за радость почитали хотя бы издали полюбоваться на нее, а уж побывать тут — вовсе счастье. Теперь, нате вам, в особняке солдаты грязными сапогами топчут и коверкают художественный паркет. Богаец скрежетнул зубами, резко выругался.

Он лежал в кустарниковой чащобе. Подался вперед, чтобы получше разглядеть весь дом. Под коленом хрустнул сучок, и он вздрогнул. Но не от этого слабого треска, а от того, что всего в десятке шагов от себя неожиданно увидел человека с винтовкой на ремне. Тот, очевидно, не услышал хруста, вышагивал неторопливо, размеренно, остановился напротив Богайца. Пристукнуть бы его, да пробраться в особняк. Теперь тут военный штаб, он это знал точно. Вот бы в сейфах пошуровать. После хорошего улова акции Богайца у немцев сразу бы подскочили. Толк в этом они понимают. Разведка у них поставлена крепко. Пожалуй, одному не осилить. Под видом разведки надо подбить на вылазку гауптмана. Это тебе не телефонные столбы подпиливать, не солдат-одиночек ночами подкарауливать. Надо посулить гауптману Зонгеру куш. Он кичится своей принадлежностью к разведке. А в штабе этом кой-какие секреты есть.

Впрочем, о разведке пусть болит голова у Зонгера. У Леопольда Богайца своих хлопот хватает. Похоже, пришел к разбитому корыту. Особняк-то, оказывается, пуст. Где имущество, владельцем которого нарек его родитель? Где богатство? Прохлопали его доверенные люди, не углядели лазутчики. Куда вывезли? Кто вывез? В штабе, без сомнения, знают. Да ведь разве спросишь? Действовать надо с умом.

Богаец опять скрипнул зубами, теперь от бессилия и злости, пополз назад от дома, извиваясь, как змея, которой отдавили хвост.

«Ничего, мы еще ужалим», — мстительно подумал он, выбираясь на дорогу, где в былые времена шелестели резиновые шины его коляски.

 

3

Рынок-толкучка на окраине городка собирался стихийно. Он разливался на большом пустыре между двумя окраинными улицами. Хотя и не воскресный был день, а народу сошлось много. По сторонам стояли телеги с поднятыми в небо оглоблями, к ним были привязаны распряженные кони.

Только Ильины окунулись в толпу, сразу увидели, что тут обретались не только те, кто намеревался что-то продать или купить, но и люди, явившиеся сюда из праздного любопытства, по привычке, из желания встретиться с приятелями, пропустить стаканчик винца, посудачить. А кто-то уже и приложился к чарке, был изрядно навеселе, куражился, потешал публику.

Толпа колыхалась, разноголосо гудела. В движении людей по пустырю не усматривалось какого-либо определенного порядка. Они встречались, расходились, кружили по базару и снова сходились. Толклись, как комары в теплом вечернем воздухе. Истинно толкучка. Ильин опасался за Надю, не двинули бы ее ненароком.

Над толпой висел густой устойчивый запах табака и жареных семечек.

Купить тут было можно многое. В большинстве своем с рук продавались вещи поношенные, порой, прореха на прорехе. Но мелькали и новые, явно не нашего производства. Товар, попавший сюда из-за рубежа, контрабандный. Но ведь не схватишь торговца за руку, не припрешь к стене, не спросишь, где взял. Ответ у таких коробейников всегда наготове: сам с рук приобрел, но не подошел товар, почему не продать. Приторговывали и валютой. Пограничники об этом знали. Однако и валютчика не вдруг ухватишь, это Ильину тоже было известно. Раньше тут ходили разные деньги.

— А вот папах, почти не ношеный, — басом вещал здоровенный мужчина, подняв высоко на растопыренной пятерне лохматую баранью шапку. — Задаром отдаю, берите, парни, пока я добрый.

Возле него вился невзрачный человечек, тряс мочальной бороденкой, умильно поглядывал на шапку.

— Тю, повылазило тоби. Та рази летом, у такую жару, треба меховой Капелюх? К зиме я бы купил, — выкрикивал он.

Видно было, ему хотелось заиметь папаху, но, судя по драной рубахе и обтрепанным холщовым штанам, монета в его карманах не звенела. Взглядом он, похоже, старался убедить здоровяка, что можно было бы и за так отдать ему шапку, а он стал бы Бога о нем молить за такую щедрость.

В другом месте продавец и покупатель явно расходились в оценке суконного армяка. Тот, что продавал, доказывал, одежонка почти новая. Покупавший отчаянно крутил головой, презрительно выпячивал губы, щупал и тер пальцами сукно. Они спорили до хрипоты, по бурым, каленным на солнце и ветру щекам ручьями катился пот. Но ни один не желал уступать. Повздорив, мирились, ударяли по рукам. Но жинка мужика, продававшего армяк, подзадоривала: продешевил. И все начиналось сызнова.

Направляясь туда, где, как им указали, можно купить шерсть, Ильин заметил неподалеку от себя человека, поведение которого показалось ему странным. Тот постоянно шел в одном направлении с ними, бросал на них нетерпеливые взгляды, будто намеревался подойти, но почему-то не решался. Он был чуть выше среднего роста, под просторным поношенным зипуном угадывалась ладная и сильная фигура. В пружинистой, чуть приседающей походке чудилось нечто кошачье, будто человек всегда ходил крадучись. Из-под выцветшей и изрядно помятой кепчонки с коротким козырьком выбивались черные кудри. Колечки почти доставали широких бровей, скрывали уши. Лицо обрамляла только-только начавшая отрастать кучерявая бородка. Ему можно было дать лет тридцать с небольшим.

Когда Ильин с Надей свернули к восседающей на телеге женщине с большим мешком шерсти, незнакомец предстал перед ними. Мешая украинские, русские и польские слова, показывая в улыбке белые литые зубы, он спросил, не купят ли они хорошие серебряные украшения. Разложив на ладони изящные серьги с рубиновыми камешками, колечко и брошь, он без умолку сыпал на своем тарабарском языке, очевидно, надеясь, что так его быстрее поймут. Будто украшения достались ему от покойной мамы, но случилась нужда, он расстается с серебром с сожалением, но все равно нет ему прощения перед памятью о матери. Будучи в раю, она простит ему прегрешение, так как сын отдает украшения не кому-либо, а такой прекрасной жиночке, ожидающей не менее прекрасную малютку.

Надя взяла серьги, приложила их к мочкам ушей. На солнце камешки ярко зардели. Серьги были очень к лицу ей, и Ильин обрадованно подумал, вот и нечаянный подарок Надюше, он, этакий невежа, забыл, когда последний раз дарил ей что-то.

— Сколько вы просите за это? — спросил он, взвешивая на руке серебро.

— О, пустяк, — воскликнул незнакомец и назвал действительно малую цену.

Что бы это значило, насторожился Ильин. С какой стати отдают им за бесценок редкие и красивые украшения? Ильин глянул на кучерявого и невольно вздрогнул. Лицо у того расплылось в широчайшей и приторной улыбке, а глаза остановились, зрачки расширились как при бешенстве, в них закипела ярость.

Мотнув головой, Ильин ссыпал серебро в ладонь кучерявого.

— Берите, берите! Товарищ червонный командир, не обижайте свою гарну жиночку.

«Задержать его, потрясти, узнать, что за тип? А основания? — заспешили мысли в голове. — Неласково глянул на тебя? Так тебе известно, что здесь немало людей, не принявших Советскую власть. И тем не менее, капитан Ильин, нет у тебя права задерживать его. Потому не делай необдуманных поступков, не подливай масла в огонь».

— Не глянулись серебряные, покажу золотые, — неожиданно на чистом русском языке сказал незнакомец.

Ильин взял Надю под руку и направился к телеге. Быстро купил шерсть, скатал ее в тугой валик, завернул в холстину.

— Тебя что-то насторожило? — спросила Надя. — Не шагай так широко, я не успеваю. Мне тяжело.

— Извини, пожалуйста, — спохватился он.

На выходе с толкучки возле Ильиных вроде бы случайно оказался плечистый смугловатый парубок в домотканой рубахе и таких же портках, вздувшихся пузырями на коленках. Он бросил напряженный взгляд на капитана, нагнулся, будто бы заправляя холстинные онучи в сыромятные опорки.

— Пан командир, — расслышал Ильин, глухо, скороговоркой оброненные слова, — человик, шо цацьки вам казав, спидручник Богайця, молодого барина. Опасный он, обходьте його сторонкою. А Богайця я недавно бачив, зовсим блызько, як и вас.

«Богайца… барина. Какого барина? Ах, вот оно что, — Ильин вспомнил, что сегодня утром всплывала в памяти фамилия бывшего здешнего помещика. — Молодой… Значит, сын его объявился здесь. Зачем пожаловал? Но если приехал… да не приехал, а через границу тайно пробрался, то неспроста».

Он повернулся спросить, где, когда хлопец видел Богайца, но того и след простыл. Задумался Ильин, этот-то паренек кто, друг или враг? Предупредил и скрылся, боясь, как бы не заметили сообщники Богайца. Но, может, и по его указке намекнул, дескать, настоящие хозяева живы, не забывайте об этом. Вроде бы не похож хлопец на бандита. Хм, сказал тоже, разве у него должно быть написано на лбу: «Я — бандит?».

— Ты не ответил мне, Андрюша, — прервала его размышления Надя. — Признаюсь, украшения мне глянулись. Денег у нас хватило бы.

— Ты заметила взгляд торгаша?

— Можешь не продолжать, я понимаю. По-разному на нас здесь смотрят. Под иным взглядом зябко на душе становится.

— Ну вот, сама распознала, по-всякому к нам относятся, — придерживая жену под руку, сказал Ильин, напряженно думая о недавней, на первый взгляд, нечаянной встрече, и пока не приходил ни к чему дельному.

Надя повернулась к мужу, подняла глаза.

— Может, мои слова прозвучат нелепо, но я все же спрошу тебя: зачем мы пришли сюда? Почему Красная Армия вступила на эту землю? Только ты не ссылайся на газеты. Как они этот вопрос толковали тогда, отлично помню.

«Ах ты, женушка… занозистая. Что тебе ответить?» — подумал Ильин.

Ничего кроме того, о чем взахлеб кричали газеты в сентябре тридцать девятого года и как объяснялось вступление Красной Армии в пределы Западной Украины и Западной Белоруссии в приказах, он не знал. Однажды о том же завел разговор с начальником пограничного отряда. Тот побурчал, дескать, все-то тебе до тонкости выложи да открой. Может, мне нарком иностранных дел о том докладывал? Нет, едрена корень, со мной он не беседовал. Что мне ведомо, скажу, если ты такой дотошный.

— Земли эти нашими были когда-то. Российскому государству принадлежали, — заговорил он вдруг сердито и напористо. — Они Польше отошли по Рижскому договору в двадцать первом году. Чай, грамотный. В училище должны были тебя просветить, когда на границу отправляли. В двадцатом году мы с Польшей схватились, до Варшавы было дошли. Ну, дальше неудачи начались, ничего у нас там не получилось.

Смело объяснялся с ним начальник отряда. Так открыто не объясняла наша история ту войну с Польшей. Стало быть, потому и в училище его не просветили.

— Понятно, не получилось, из Польши убрались. А эти земли почему отдали, если они наши? — допытывался Ильин.

— Дипломатия, едрена корень, дело тонкое. Кто кого объегорит. Опять же, силенки наши в ту пору на исходе были. Гражданская война вконец нас измотала. Пришлось уступить, лишь бы войну прихлопнуть, — подполковник поразмышлял минуту, добавил: — В общем, оттяпали у нас этот край. Договорились тогда уважать друг друга, не вмешиваться во внутренние дела соседей, все права жизни предоставить русским и украинцам на той стороне, полякам у. нас. Население-то за многие годы перемешалось.

«Верно сказано, соседи не должны драться, — снова подумал Ильин. — В мире жить — самое милое дело».

— А то, что мы теперь сюда пришли, правильно, — продолжал начальник отряда. — Нашими были земли, к нам и вернулись. На вполне законных основаниях. Тем более, что Польша всех условий договора не выполнила, наше население там притеснялось. Когда немцы ее оккупировали, разве мы могли допустить, чтобы они подмяли под себя и эти земли? Вот так понимай этот вопрос, Андрей Максимович.

Подполковник еще подумал немного, неожиданно подморгнул Ильину по-приятельски.

— Ты-то, едрена корень, в выигрыше, — уже весело продолжал он. — Вон какой особняк отхватил под свою комендатуру. Кум королю, сват министру. У меня в отряде такая роскошь и не снилась. Кое-кто поговаривает, мол, надо выжить отсюда Ильина и разместить здесь отряд, — глянул хитровато на коменданта, кивнул: — Не хмурься, это только разговоры. Так что царствуй тут.

Потом, когда они выехали на заставу, а после вышли на границу, Ильин, словно и не было перерыва в разговоре, опять спросил.

— Почему мы остановились именно на этой линии, — провел он рукой, показывая на проходящую по опушке рощи границу. — Немцы встали тут, как споткнулись, мы подошли к ним, вроде раскланялись: «Здрасьте вам!» Что они, шибко добрые, допустили нас сюда? Надо думать, для них это тоже лакомый кусок. Выходит, мы с немцами договорились? На мой взгляд, надо бы их оттеснить. Пусть убираются к себе, в Германию. Почему бы нам не помочь Польше освободиться?

На это подполковник ничего не ответил, посерьезнел, прищурился, в щелочках глаз появился стальной блеск. Он покачал головой, погрозил пальцем. Понимай так — не нашего ума дело.

Ильин уловил, дальнейшего разговора не получится, подполковник и сам того, о чем он допытывался, не знает. Тот осуждающе покачал головой, спросил:

— Воевать, что ли, с ними захотел? Вот скажу комиссару, пусть он тебе мозги как следует прополощет.

Но комиссар на эту тему с Ильиным не беседовал. Наверное, за сумятицей дел начальник отряда ничего комиссару не сказал или посчитал, что коменданту довольно и того, что он сам ему выложил.

Не пересказывать же все это Наденьке, поэтому на вопрос ее ответил короче и проще:

— Народ здесь разный, сама в этом разобралась. Одни живут побогаче, другие победнее. Не так, как в наших колхозах. Там у нас все равны, одинаковы, под одну гребенку причесаны. Думаю, здешние крестьяне побаиваются, что их тоже в колхозы потянут. А они не хотят, я со многими селянами на этот счет толковал. Как они рассуждают? Пусть у иного мужика всего клочок земли, да свой. И он на нем — хозяин. В душе-то вздрагивает, а не лишат ли его права «хозяйнуваты»?

— Понимаю, Андрюша, — кивнула Надя, перекинувшись мыслями в родную деревеньку Дубовку Воронежской области, к отцу и матери своим. Больше десятка лет они в колхозе, а как была у них глинобитная хатенка, та же и теперь стоит. У матери от работы на колхозном скотном дворе руки в жестких мозолях, синие вены на них вздулись от напряжения. А хлебушка, что на трудодни достается, не всегда до весны хватает…

Ильин, видя ее задумчивость, решил, что она недовольна его ответом, пересказал разговор с начальником отряда. Надя повела плечами, мол, ясно ей это. Ильин снова вспомнил торговца. Надо было купить у него украшения. Славный подарок получился бы Наденьке. Ну, какое отношение тот продавец имеет к тому, что здесь кое-кто озлобился против нас и ждет не дождется возврата старой жизни. О том, что нас тут в любой момент могут укусить, ему надо помнить постоянно. Надю предупредил, чтобы она Машеньку со двора не пускала и сама поостереглась. Надя опять кивнула.

Он остался доволен, что жена не стала спрашивать, кого и почему ей надо остерегаться. Ничего определенного сказать он ей не мог. Подозрения — еще не основания для немедленных действий.

С первого дня совместной с Надей жизни на границе, а началась она на заставе в Закавказье, Ильин убедился, что жена близко к сердцу приняла его служебные дела и заботы, вместе с ним разделяла их. Он научил ее стрелять из пистолета и пулемета, скакать на коне, набивать патронные ленты и снаряжать диски, обращаться с биноклем и полевым телефоном.

— Сварить обед на всю заставу ты можешь, перевязать раненого умеешь. Солдатская сноровка тоже пригодится, — подзадоривал он, наблюдая за ней, на стрелковой тренировке.

Но ее не требовалось подзадоривать, по-иному своей роли на заставе Надя и не представляла. Тут каждый жнец и на дуде игрец. Научилась с полуслова, с полунамека улавливать изменения обстановки на границе. Видимо, почувствовала что-то и сейчас.

По пути в комендатуру Ильин размышлял над тем, что, очевидно, сам пан Леопольд Богаец искал к нему подходы. Иначе зачем было подсылать торговца сувенирами? Да еще и предлагать их по дешевке, почти даром. Но с какой целью он ищет подходы?

Начальнику штаба комендант приказал усилить охрану военного городка, на ночь выставлять часового и к дому, где жили семьи.

«Разберемся, пан Богаец, почему именно ко мне вы проявляете пристальный интерес», — подумал он.

До обеда Ильины успели помыть шерсть. Машенька крутилась тут же. Они отстранили маму от стирального корыта, строго следили, чтобы не поднимала тяжестей. Надя раскусила их сговор и с доброй улыбкой наблюдала, как папа с дочкой наперегонки бегали к пруду за водой, на берегу исхитрялись обрызгать друг друга.

Теплый летний день, плывущий над рощей запах липового цвета, радость общения с семьей, ставшая редкой в последнее время, как бы отдалили Ильина от утреннего происшествия, от тревожной жизни границы. Он целиком ушел в домашние хлопоты — впервые за месяц позволил себе такой отдых, — они казались ему в эти минуты важными. Он как мальчишка, которому мать, уходя, строго-настрого наказала что-то сделать по дому, на время становился тут полновластным хозяином и упивался простым человеческим чувством.

Они расстелили на веранде шерсть для просушки. Вскоре потянул ветерок, набежала тучка. Зашуршал по листве, застучал по черепичной крыше дождик. Надя под мягкий звон струек улыбнулась:

— Есть поверье: если дождь застает жену за стиркой, это означает, что муж разлюбил ее.

На полном серьезе Ильин отозвался, что здесь такой случай не подходит. Стирала не жена, а муж.

— Поверье это не про нас с тобой, — обнял он Надю, и жена ласково прильнула к нему. — Пусть помочит. Я ехал через поля — какой добрый урожай зреет. Дождичек богатым хлебом обернется.

 

4

За обедом Ильин напомнил Наде: рожать она поедет к своим родителям в Воронежскую область. В августе он получит отпуск и заберет свое пополнившееся семейство. Спросил, не уехать ли ей с Машенькой сегодня же. Тем более, что она, со слов начальника штаба, изъявила желание сопроводить в санчасть отряда заболевшего красноармейца. Честно говоря, Ильин ухватился за этот повод, зная, что с минуты на минуту явятся особисты и начнут его допрашивать, а то и арестуют, увезут. Разве зря начальник отряда пообещал, что не миновать Ильину суда? Пусть Надя ничего этого не увидит.

Она согласилась ехать. Собрались быстро, потому что у нее все уже было приготовлено заранее. Подкатил Кудрявцев, увязал узел и чемодан на багажник рессорной коляски.

Усадили красноармейца, у него была высокая температура, и он едва крепился. Ильин прощался с женой и дочкой, вдогонку крикнул:

— В отряд я позвоню, документы тебе выпишут и на поезд посадят.

Долго глядел им вслед и видел покачивающиеся розовые бантики в волосах дочки, прощально вскинутые над головой ручонки.

Однако, как бы ни беспокоила собственная судьба, ни растравляла душу разлука, Ильин ушел в служебные дела. Позвонил на границу, поговорил с начальниками застав. Там все оставалось по-прежнему: на сопредельной стороне по ночам рокотали моторы, шло непрерывное движение, будто ворочалось невидимое гигантское чудовище, поднимало пыль, изрыгало бензиновую гарь.

Под вечер он направился к себе на квартиру выпить чашку чаю, подумывая о том, чтобы тотчас же уехать на заставу. Не видел смысла дожидаться утра. Возле командирского дома увидел Кудрявцева.

— Приехал… Почему не рассказываешь, как там наш больной, проводил ли моих женщин?

— Тут такое дело, товарищ капитан…

Но досказать не успел, на крылечке показались Надя с дочкой.

— Мы вернулись, папка, — зазвенела Машенька, кидаясь к отцу.

— Чес-слово, я не виноват, — отходя, пробормотал Кудрявцев.

— Не сердись, Андрюша, — сказала Надя. — Мы передумали. Зачем нам быть порознь, если вместе лучше. Бойца довезли, сдали в санчасть. Выздоровеет.

Нет, он не мог сердиться на них, хотя жена и нарушила такой, казалось бы, хорошо обдуманный план.

В это же время к комендатуре подъехала телега, груженная дровами. Рядом вышагивали старшина Горошкин и боец с его заставы.

— Но, Серко, шевелись, гляжу, совсем разморило тебя, а нам еще обратно ехать, — басовито покрикивал старшина. Заметив Ильина, он передал вожжи бойцу, подошел и доложил: — Товарищ капитан, старшина Горошкин прибыл за продуктами.

Левый рукав его гимнастерки был завернут, близ локтя виднелась глубокая подсохшая ссадина. Увидев, что капитан заметил его неряшливость, быстро опустил рукав, смущенно пояснил:

— Знакомого лесника встренул. Говорит, руби сухостой. Ну не упускать же случай. Мы возок напилили. Еще один себе на заставу отвезу. Вот… рукой на сучок напоролся.

Ильин хорошо знал Горошкина и любил его. Уже года три тот служил сверхсрочно. Сноровистый, работящий, он в большом порядке содержал хозяйство заставы. Был на все руки мастер, казалось, не существовало ремесла, какое ему было не под силу. Часто посещал соседние с заставой хутора, водил дружбу с крестьянами, чем мог, а мог только своими руками, помогал. И даже направляясь в комендатуру, зная, что там постоянно в чем-то испытывают трудности, привозил то сено, которое ему тоже кто-то помогал косить, то овощей, а теперь вот и дров. Поговаривали, имелась у Горошкина и зазноба на ближайшем хуторе, намекали на недалекую женитьбу.

— Не столь из-за продуктов я приехал, сколь из-за курева, — продолжал старшина, поправляя фуражку с длинным козырьком. — Без ево ребятам, знаете… с точки зрения…

— Ну-ка, идемте, я перевяжу вам руку, — требовательно сказала Надя.

— Не стоит беспокоиться, Надежда Михайловна. Привычный я, заживет, как на собаке, — Горошкин протянул широкую, как лопата, ладонь с въевшейся в трещинки кожи чернотой ружейного масла и пороховой копоти, с твердыми желтыми бугорками мозолей.

— Ступай без разговора, если тебе фельдшер говорит, — нахмурил брови Ильин.

— Есть! — козырнул Горошкин, крикнул бойцу: — Разгружайся, я одним махом…

После Ильин видел, как, заполнив бричку мешками с крупой, ящиками с макаронами и махоркой, Горошкин оделял гостинцами комендатурских ребятишек. Машенька держала большой кусок пчелиного сота на зеленом лопухе, слизывала мед, жмурилась, янтарная капелька сползала по подбородку.

— Ой, спасибо, дядя Горошкин! Как сладко, — звенела она.

Усаживаясь на телегу, старшина пробасил:

— Деду пасечнику передам. Это он раздобрился-угостил.

 

5

После ужина Ильин вышел на веранду. Вечер был теплый, тихий. Тянул легкий ветерок, под его дуновением чуть слышно лопотали липы. Вокруг лампы вились мошки, неслышно трепетали крылышками ночные бабочки.

— Совсем забыл, Наденька, прости, — спохватился Ильин, ушел в комнату и быстро вернулся. — От Аркадия письмо сегодня принесли.

Он подал жене изрядно потрепанный конверт. Надя подвинула низенькую скамеечку поближе к лампе, зашелестела бумагой.

— Мой братец верен себе, — подняла она смеющиеся глаза. — Все-то над собой подшучивает.

«Родная, любимая Надюшка, как я счастлив рядом с тобой», — вдруг растроганно подумал Ильин, вспомнив ее недавние слова: «Если нам хорошо вместе, так зачем же быть порознь». Почему-то именно в эту минуту ему показалось, что он еще никогда так сильно не любил жену, как сейчас. Нет, он уверен, всегда любил Надю преданно и нежно. Но раньше, когда они поженились, и потом, в первые годы совместной жизни, любовь у них была какая-то шальная, необузданная. Они упивались общением, страстным, ненасытным влечением друг к другу, своей молодостью. Случавшиеся тогда короткие разлуки были мучительными для обоих. Теперь ему казалось, их любовь вылилась в спокойное, уверенное единение взглядов, помыслов, желаний. Годы не притушили обоюдное влечение и радость общения, но они привнесли мудрую рассудительность в отношениях, сделали их чувства тоньше, глубже. Наверное, на это повлияло во всей полноте осознанное материнство и отцовство, а теперь к этому чувству добавилось новое — ожидание второго ребенка.

Ильин замечал, Надю не портила беременность, как это бывает с иными женщинами. Конечно, она пополнела, но ее поступь и движения не огрузнели, а сделались более мягкими, плавными. Сейчас он глядел на жену, и все ему нравилось в ней: ровный овал лица, освещенного неяркой лампой, чуть припухлые, раскрывшиеся в улыбке губы, немножко вздернутый нос, гладко зачесанные темные волосы с тяжелым узлом на затылке. Она не стриглась по теперешней моде — коротко, в скобку, как многие молодые женщины. С ее волосами было много мороки, но ему нравилось глядеть, когда, вымыв, она заплетала их в толстую косу и перебрасывала ее на грудь. Это неожиданно преображало ее, очень молодило. И тогда она казалась Ильину той девушкой, с которой он познакомился однажды летним днем, приехав в отпуск на воронежскую землю вместе с ее братом Аркадием Лученковым.

— Карточку прислал, — Надя долго вглядывалась в портрет брата, очень похожего на нее. — Бравый командир, вылитый Чапаев. Глянь-ка.

Старший лейтенант Лученков смотрел со снимка на Ильина со смешинкой, разудало. Он был сфотографирован в полный рост, в командирском снаряжении. Левой рукой опирался на эфес шашки, правой чуть приподнял бинокль. Из-под сдвинутой набекрень фуражки выбивались непокорные завитки.

В словах жены Ильин почуял лукавинку, добродушную усмешку и вместе с тем почти материнскую теплоту. Они очень дружили, брат и сестра Лученковы. Покровительственные нотки по отношению к старшему брату понятны, ведь Надя уже была матерью, а Аркашка пребывал в холостяках. Судя по залихватской позе на снимке, он все еще оставался тем деревенским парнем-забиякой, каким помнился ей.

— Неужто не окрутит его какая-нибудь черноокая молдаваночка? — рассмеялась Надя, складывая письмо и пряча фотокарточку. — Ишь ты, разжалобился, мол, он день и ночь на службе, для любви времени не остается.

— Ну, от этого не уйдет. Все равно надоест одному, — сказал Ильин, прохаживаясь по веранде.

Вспомнились строчки из письма Аркадия. Дескать, женится, если убедится, что он и его избранница подойдут друг другу так, как пришлись Надя с Андрюхой. На другое не согласен.

Ах, Аркаша, дорогой, близкий человек.

Встретились они с Лупенковым на закавказской границе. Ильин уже командовал заставой, Аркадий только училище закончил и был назначен в гарнизоне погранотряда на взвод. Как-то на участке Ильина обострилась обстановка, и лейтенант приехал с резервом на помощь. Тогда они подружились и к будущему лету сговорились вместе махнуть в отпуск на родину Аркадия под Воронеж.

— Рыбалка у нас на Дону! Позорюем всласть, ухи похлебаем у костра. Кроме того, я познакомлю тебя со своей родной сеструхой. Медичка, сельская интеллигенция, уважаемый на селе человек. Техникум кончила, — Аркадий прыгал с одного на другое, теребил жесткие, подгоревшие на южном солнце вихры. — Молочка попьем. Надоест у меня, двинем в твои края.

Не надоело… Ильин даже зажмурился, покрутил головой. В добрый час оказался на его заставе Аркадий Лученков, счастливая мысль пришла ему в голову позвать Ильина в свое село.

Увидел он Надю Лученкову, и у него гулко застучало сердце. Он неожиданно и бесповоротно решил: эта невысокая, плотненькая и, что там греха таить, ни лицом, ни фигуркой не обиженная девушка в ситцевом голубом сарафанчике, с темной косой — его судьба. Ни тогда, ни сейчас он не мог объяснить себе, почему пришла к нему такая уверенность и столь неотвратимая решимость. Честно признаться, он и не утруждал себя догадками. Важно, что пришла. Потом, когда они ближе познакомились, Ильин еще больше уверился в том, что ему привалило счастье. Природа одарила Надю не только привлекательной внешностью, но и, что особенно его тянуло к девушке, внутренним обаянием.

Деревенские парни, многие из которых были неравнодушны к Наденьке и домогались ее расположения, пытались отшить неожиданно возникшего соперника. Но то ли сама Надя, а скорее всего Ильин все поставили на свои места.

Надя и Андрей все чаще были вместе. Он нетерпеливо ожидал, когда она закончит прием в медпункте. Сбросив белый халат, выбегала к нему с восторженно распахнутыми глазами, они уходили то на берег реки, то в ближайший перелесок и гуляли допоздна. Наконец, Аркадий взмолился:

— Да будет на вас укорот, черти полосатые? Приехал к родному очагу с другом, а где этот друг?

Но, заметив их влюбленные и какие-то отрешенные лица и взгляды, понял, что они вовсе и не слушали его, Аркадий обнял обоих за плечи, шутливо-плачуще протянул:

— Ладно, любитесь-милуйтесь, только ты, Надюша, отпусти его со мной хотя бы на одну ночь, мы поставим закидушки на сома.

— Да пусть идет. Кто я ему, чтобы держать на привязи, тем более по ночам. Чай, не жена, — Надя прижмурилась, одарила Ильина ласковым взглядом своих карих, с золотистым отливом глаз.

Не жена, а утром чуть свет, когда рыбаки возвращались с берега, несли подвешенного на жерди двухпудового сома, она ожидала их у околицы. Вроде бы корову выгоняла в стадо и друзей повстречала невзначай. А глаза выдали, засмеялись от радости, словно после годичной разлуки встретились. Пошагала рядом с Ильиным сияющая, свежая, как зорька ранняя.

Рыбу почистили, нажарили, вечером собрались по-семейному, и Надя с Андреем объявили о своем намерении пожениться. Известие ни для кого не явилось неожиданностью, любовь их, вспыхнувшая разом, росла на глазах. Все же мать не удержалась, всплакнула.

— Доченька моя милая, да как же так-то скоро? Ведь ты тут, постоянно возле нас… и вроде бы тебя уже нет, — утирая глаза, помолчала, повздыхала. — Вы так недавно познакомились, не ошиблись бы.

— О чем ты говоришь, мать? Разве в том дело, сколько встречаются? Главное в том, насколько любы и желанны друг другу, — поддержал молодых отец. — Вспомни, не так ли и у нас с тобой начиналось? А жизнь, без малого, прожили. Дай Бог, другим ее так прожить.

Домой Ильин все-таки съездил. Но без Аркадия. Тот остался готовить свадьбу.

— Не кого-нибудь, а любимую сестру отдаю замуж, — он ерошил жесткий чуб, заговорщицки подмигивал. — А не жалею, потому как за моего лучшего друга.

Ильин смущенно пытался объясниться: чувствует себя не в своей тарелке, по обычаю свадьбу полагается начинать в доме жениха.

— Ты красный командир, Андрюха, пограничник, предрассудки тебе не к лицу. К тому же, гулянка в твоем доме от нас не уйдет. Ты застолби ее там на будущий год. Только меня позвать не забудь. Вот и получится, ласковое дитятко, то есть я, две матки сосет, — успокаивал его Аркадий.

И родители поняли Андрея.

— Говоришь, семья у твоей невесты славная, — рассуждал отец, застегивая огрубелыми пальцами пуговицы на косоворотке. — Да и как ей не быть хорошей? Она такого же корню, как и наша — трудового. Одного роду-племени: они хлеборобы, мы шахтеры. Жаль, конечно, сношку нынче не увидим. Ты в следующий отпуск приезжай с нею, примем как родную дочку. А сейчас одобряем и благословляем.

Вот так и началась у них с Наденькой любовь и жизнь. Увез он ее на закавказскую границу. Там и Машенька родилась. Дома, у родителей, они побывали. Но вместе с Аркадием погостить не довелось. Сначала Ильина перевели на запад, а потом и Аркадию пришлось туда же перебираться. Теперь он начальник пограничной заставы на молдавской земле. Вот Надя и предположила, не окрутит ли там Аркашу черноокая красавица.

 

6

На исходе ночи Ильина разбудил выстрел, грохнувший, показалось, под самым окном. Он рывком отбросил одеяло, натянул брюки и выскочил на крыльцо. По роще цепью рассыпались пограничники резервной заставы.

В редеющей темноте Ильин увидел неподалеку от окон своей квартиры бойца. Тот странно изогнулся, уперся плечом в корявый ствол липы и силился одной рукой перезарядить винтовку. Пока Ильин подбежал, пограничник дослал патрон, выстрелил и, клонясь все больше, начал медленно оседать, словно ноги не держали его.

— Что случилось? — Ильин подхватил бойца под мышки.

Боец с трудом разжал губы, будто их свело судорогой то ли от боли, то ли от минутной растерянности. Со сдавленным стоном выдохнул:

— Впереди треснуло… ветка, что ли, сухая под сапогом. Я туда, проверить. А меня сзади ножом. Ну, я и пальнул.

— Не разглядел нападавших?

— Тот, который ударил, в плаще. Больше никого не видел, в глазах потемнело.

— На перевязку его, — распорядился Ильин, начальнику заставы приказал: — Рощу прочесать, каждый кустик осмотреть.

На поляне обнаружили пятна крови, старую суконную кепку.

«Так… часовой не зря стрелял. Зацепил кого-то», — подумал Ильин.

Траву примяли несколько пар ног. Следы подвели к дороге, где нападавших ожидала повозка. На ней они и уехали, убитого или раненого увезли с собой.

«Теперь ищи ветра в поле», — с досадой подумал Ильин, но поиска не отменил, прошел с пограничниками рощу насквозь.

В медпункте возле раненого хлопотала Надя.

— Перевязала. Внутренние органы не задеты.

Ильин направился в штаб звонить начальнику отряда. Подполковник на его доклад, как и вчера, зашумел в трубку:

— Ну, Ильин, каждый день у тебя происшествия.

Капитан, тоже на слово крут, в долгу не остался:

— Можно подумать, у других лучше.

— Кабы лучше… — сменил тон начальник отряда. — У меня вон под самым носом диверсанты шуруют. На выходах из города подпилили телефонные столбы. Толкни их, и мы без связи. На железнодорожной станции саперы мину из-под водокачки извлекли. Еще бы час и пиши пропало, станция вышла бы из строя. Короче говоря, гляди там в оба.

Выходя из штаба, Ильин задержался в просторном вестибюле возле большого, в рост, зеркала. Оно было вделано в красивую раму черного дерева, покоившуюся на массивном, с многочисленными ящичками, основании. От всей мебели, крепкой, тяжеловесной, украшенной резьбой и бронзой, осталось только это зеркало. За ним обещали приехать, но так никто и не появился. И теперь оно постоянно напоминало Ильину о прежних хозяевах. Своей массивностью, прочностью как бы говорило о их основательности и незыблемости, утвердившейся, казалось, на века. Ан, не тут-то было.

Из зеркала на него глянул высокий, затянутый ремнями командир. Слегка худощавое лицо его было чисто выбрито, из-под длинного козырька фуражки с зеленым верхом непривычно холодновато поблескивали, казавшиеся в неосвещенном углу темными, слегка прижмуренные глаза.

«Чего насупился, брат? — мысленно спросил Ильин. — Гляди веселее, держи хвост пистолетом».

У подъезда сверкал свежей краской мотоцикл. В никелированных поверхностях до рези в глазах играли солнечные блики. Похлопывая по колену кожаными, с широкими раструбами, рукавицами, горделиво похаживал красноармеец-мотоциклист. На голове его красовался новенький рубчатый танкистский шлем с откинутыми кверху очками-«консервами».

Неподалеку, прислонившись плечом к корявому стволу могучего раскидистого дуба, с независимым видом стоял Кудрявцев. На машину он старался не глядеть, чтобы задавака-мотоциклист не подумал, будто ему завидно. Хотя, что скрывать, это поганенькое чувство точило душу коновода. Разумеется, он понимал, что по шоссе до стыковой заставы машина домчит коменданта за считанные минуты. Но зачем же его, коновода, исполняющего в поездках и обязанности ординарца, которому полагается постоянно находиться рядом с командиром, заботиться о нем, при опасности охранять, капитан на этот раз не брал с собой.

Ильин будто бы угадал его мысли. Умащиваясь в коляске, сказал Кудрявцеву:

— С тобой мы еще поездим, держи лошадок в порядке, — и извиняющимся тоном добавил: — Надо коляску испробовать.

Возле командирского дома дал знак водителю придержать машину — с крылечка спускалась Надя и махала ему рукой. Он шагнул навстречу жене, кивнул мотоциклисту:

— Правь на шоссе, ожидай меня там.

Стрельнув синими колечками дыма, мотоциклист укатил.

— Я что-нибудь забыл, Надюша? — посмотрел он в глаза жены.

— Просто захотелось еще немножко побыть с тобой, — Надя тесно прижалась к нему, оперлась на руку. — Я не задержу тебя, нет?

Неясное беспокойство коснулось его сознания, и, пока они молча шли тропинкой до шоссе, в памяти непроизвольно мелькали, перемешивались, накладывались одна на другую картины тех дней, когда они познакомились с Надей в придонском селе, и вчерашнего вечера: приезд старшины Горошкина, Машенька с куском пчелиного сота на ладошке. И тут же наплывал грохот пулемета, свист пуль, кромсающих пограничный столб, хохот немцев на холме, чадящий дымом самолет с крестами, подбитый им, ночное нападение на комендатуру. Ему казались несовместимыми эти картины, они не могли существовать в одном и том же мире. Он тряхнул головой, как бы желая освободиться от этих видений, и услышал Надю.

— До свидания, Андрюша, — она поднялась на носки, поцеловала его. — До скорой встречи, родной. Жду тебя и верю в нее… в нашу встречу.

Он глядел, как Надя шла по тропинке обратно, а потом остановилась, сняла туфли и свернула на лужайку с выстоявшейся высокой травой — спрямить путь. Приподняв подол платья, первый шаг сделала нерешительно — ноги холодила роса. Оглянулась, лукаво посмотрела на мужа и бодро зашагала прямиком к дому. В последний раз мелькнуло среди деревьев платье и скрылось. И только виднелся оставленный ею след в росистой траве.

На заставе коменданта встретил младший политрук Петренко, загорелый почти до черноты, скуластый. Доложив, что начальник два часа назад возвратился с границы и прилег отдохнуть, он кинулся было поднимать его.

— Не буди, пусть поспит, — остановил комендант. — А мы с тобой пока поглядим, что вы тут понастроили.

— Опорный пункт закончили, — рассказывал Петренко, шагая вслед за Ильиным по окопам. — Из подвала под зданием заставы бойницы пробили, пулеметные ячейки оборудовали. Земляные работы еще не закончили, роем-то ведь только по ночам, — младший политрук нацелил на коменданта мерцающие точки зрачков. — Товарищ капитан, какой умник додумался до этого — копать ночью? Боимся, чтобы немец не разглядел? И как кроты… ни боже мой, чтобы лопата звякнула. Он же, паразит, подогнал технику к самой границе. Ему наплевать, что мы это видим и что мы об этом думаем.

Голос его окреп, в нем звучала неприкрытая злость. Он яростно взмахивал кулаком, тыкал им в сторону немцев, хмурил густые черные брови. Капитан слушал его молча, не возражал. Да и что он мог возразить?

Спустились в перекрытый накатом блиндаж.

— Здесь пункт боепитания и место… сбора раненых, — последние слова Петренко произнес с заминкой, как бы с сомнением.

Молодой политрук нравился Ильину. Служил он на заставе неполный год и сейчас, кажется, жизнь здесь не мыслилась без него. Подмечал комендант, пограничники почитали его за старшего брата, хотя он и недалеко ушел от бойцов по возрасту. Петренко никогда не пытался поставить себя над ними, держался на равных, не отмахивался, когда к нему обращались с вопросами. Ильин-то хорошо знал, насколько трудно было в последнее время и командирам, и бойцам. Изнурительная, под дулом противника, служба, да еще и Стронгельство опорного пункта, оборудовать который приказано недавно. Хотя известно было во все времена: пограничная застава укреплялась, окружала себя дувалами, земляными валами, насыпями камней, чтобы защититься от набегов басмачей в Средней Азии, от бандитских шаек здесь, на западе, на старой границе. На новой почему-то не сразу поняли, что перед нами настоящий противник, поэтому копали стыдливо, боясь потревожить немцев.

Петренко постоянно орудовал вместе с бойцами. Приметит уставшего, подойдет, скажет участливо:

— Притомився, хлопче. Давай вместе, вдвох норму зробим шутя.

Повеселеет боец, и лопата ему уже не кажется тяжелой.

— Место сбора раненых, — в задумчивости повторил Ильин за Петренко.

Вдруг ему стукнуло в голову, почему тот споткнулся на этих словах. До него самого, как и до Петренко, только сейчас дошел их глубокий смысл. «Сбора раненых…» А сколько их будет раненых-то, когда? При любом задержании нарушителей границы могли быть раненые. И даже убитые. Случалось такое у него на заставе и здесь, на комендатуре.

Его тоже пуля как-то пометила на берегу Аракса, правда, легко задела, мякоть на плече продырявила.

Если здесь каша заварится — горячо будет. Разве зря по всей границе столько земли перевернули? Здесь тоже много сделали. Многое, да не все. Где ходы сообщения от казармы до опорного пункта? Разве добежишь под огнем? Вблизи шоссе нужна круговая оборона. Кольцо траншей вокруг заставы надо замкнуть.

Подошел начальник заставы, подтянутый, тонкий в талии лейтенант, бросил на Петренко укоризненный взгляд.

— Не жури его, — сказал Ильин. — Я не велел тебя будить.

Белки глаз лейтенанта были в сетке красных прожилок. «Давно не высыпается, — жалеючи подумал Ильин. — Не придется спать и сегодня». И похвалив обоих за опорный пункт, приказал закруглять оборону.

— Эх, снова насмарку выходной день, — мрачно бросил Петренко. — Забыли люди, когда отдыхали.

— Надо успеть до выходного. После обеда и начинайте. Для того я вам вчера отделение бойцов прислал с комендатуры.

— Днем, на виду у этих? — лейтенант махнул рукой на сопредельную сторону.

— Да пусть пялятся, не до церемоний, — резко сказал комендант и посмотрел на Петренко.

На тропинке, петлявшей среди вишенника, показался старшина Горошкин. На нем была та же выцветшая, много раз стиранная гимнастерка, в какой приезжал в комендатуру. Только на этот раз на нее были нашиты новые, ярко зеленеющие петлицы с четырьмя малиновыми треугольниками. Под туго затянутым ремнем не усматривалось ни единой складочки, на боку висела потертая кожаная кобура с наганом.

Он свернул к командирам, пристукнул каблуками запыленных сапог:

— Товарищ капитан, старшина Горошкин проверял пограничные наряды на правом фланге. Нарушений границы не обнаружено.

«Не доволен, что не обнаружено, — про себя добродушно усмехнулся Ильин. — Тебе хотелось бы заварушки».

Знал он, старшина славился лихостью в службе. Как-то так получалось, что он всегда оказывался в том месте, где накалялась обстановка, где шел нарушитель.

Старшина глядел на коменданта чуть прижмурившись, будто догадывался, о чем тот подумал. Над лихими зеленоватыми глазами трогательно, по-детски топорщились пшеничными колосками выгоревшие брови. На задубелом от солнца и ветра лице светлыми точками обозначились отметинки оспы. От всей его рослой, упругой фигуры веяло силой, основательностью и уверенностью. Привыкший распоряжаться, он и сейчас высекал фразы, словно подавал команды, при том забавно сдваивал сходные по смыслу слова:

— Замечаний к службе пограничников-бойцов тоже нет. Дозоры-секреты начеку.

Ильин поздоровался с ним. Старшина будто клещами жестко сдавил ему ладонь.

— Ночью опять шевелились и грохотали на той стороне? — спросил капитан.

Горошкин потрогал кобуру, чуть сдвинул ее назад. Недоуменно пожал плечами:

— Иду вдоль границы и дивлюсь. У немца тишина-покой, как на кладбище. По правде сказать, с точки зрения, оторопь берет. К его возне-то уж притерпелись. А тут немота, аж в ушах звенит.

Это новое в поведении немцев. К чему бы? Ильин напряженно рассматривал, как солнечный свет заливал лужайки и перелески. На нашей стороне и на сопредельной было тихо, повсюду стоял благостный покой. Но эта безмятежность вдруг вселила в него тревогу, ему казалось, в ней таилась опасность, глубины которой он пока не предполагал. Вернее сказать, ему не хотелось, чтобы случилось то, о чем с тревогой думал. Ответ на его мысли неожиданно и просто сформулировал Горошкин:

— Я в зауральской тайге вырос. Много охотился. Видывал, как зверь добычу караулит-стерегет. Сожмется-замрет, и ни гу-гу. А в какой-то момент зубы оскалит, когти навострит и кинется-бросится. Только пух-перья полетят.

— Ну, и мы когти выпустим, — сердито сказал Ильин.

В разговор вмешался Петренко, заметил старшине:

— По распорядку вам давно полагается отдыхать. День предстоит тяжелый. А вы…

Горошкин усмехнулся, подергал бровями-колосками.

— Дак, товарищ младший политрук, какой там отдых-роздых. Я могу сутками не спать, вы знаете. Тут шел мимо озера, вот… — старшина приподнял левой рукой брезентовое ведро, которое до этой минуты держал позади себя.

В нем кто-то трепыхался, булькал, сыпал брызгами. Старшина запустил руку в воду, вытащил большого карася. Тот пучил глаза на яркий свет, тяжело отдувался.

— Сам ловишь, а ведь обещал меня сводить на рыбалку, — попенял Ильин. — Помню хвалился: не караси — лапти. Теперь вижу — не обманывал.

— Хоть седни, на вечернюю зорю, — выразил готовность Горошкин. — Удочки налажу-настрою, насадку сготовлю-припасу. Карась, он ведь рано поутру да вечерком хватает охотнее.

— Сегодня-то вряд ли, — отозвался капитан, думая совсем о другом, и старшина сразу посерьезнел, опять спрятал ведро за спину.

Скоро и он, и Петренко с бойцами копали новую траншею. Позвякивали, взлетали высветленные до блеска лопаты, терпко пахло свежевырытой землей.

Вечером, как только стемнело, Ильин с отделением пограничников вышел к линии границы, прикрыл пересекающее ее шоссе. Как и в прошлую ночь, по ту сторону было тихо. Звенели в траве цикады, падали звезды, прошивали иссиня-темный небосвод золотистыми строчками. «Притаится-замрет…» — вспомнил Ильин притчу Горошкина и напряженно вглядывался в сопредельную сторону, настороженно слушал. Но ни обычного лязга железа, ни человеческих голосов не доносилось оттуда, ни вспышки огня не виделось там. Глухая беспросветность разлилась над границей.

На фоне темного неба едва угадывалась неровная грива леса. Вспомнилось, именно сюда тянул и где-то недалеко врезался в землю подбитый немецкий самолет. «Вот и надо бы нам почаще выпускать когти, поубавилось бы норову у этих…» — он поглядел в сторону всегда беспокойного, а сейчас немотно притаившегося соседа.

Застывшая на той стороне тишина была непонятной Ильину, казалась зловещей. За последние недели пограничники как будто свыклись с тем, что у немцев постоянно передвигалась техника, оттуда несло густой бензиновой гарью, дым и пыль нередко бугрились над гривой леса. О всех наблюдениях комендант докладывал начальнику отряда, донимал его, что это за учения у немцев, о которых они твердят, а мы верим. Не морочат ли они нам голову, не готовят ли военную провокацию на границе?

— Что ты меня пытаешь, Ильин? — накидывался тот на коменданта. — Не вытряхивай мою душу. Может, она изболелась побольше твоей.

Последняя подобная словесная стычка произошла совсем недавно, неделю назад, четырнадцатого июня, после переданного по радио заявления ТАСС. Ильин, к сожалению, не читал иностранных газет, которые сообщали, будто война между СССР и Германией близка и неминуема, заявление ТАСС опровергало это. Ему хотелось верить, что Германия так же, как и мы, неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении. Но ведь германские-то войска у него рядом, протяни руку и в броню танковую упрешься.

— Ну, убедился, что тебе еще надо? Или продолжаешь сомневаться? — говорил ему по телефону начальник отряда. Чувствовалось по голосу, он даже повеселел. После короткого обоюдного молчания, словно подслушав мысль коменданта, все же предупредил: — Ты там рядом с немцем, нос к носу, он у тебя на виду, не зевай. Вот так, едрена корень.

«Что значит мое «не зевай» перед немецкой военной мощью? — спрашивал Ильин себя. Если завтра приедет начальник отряда, как обещал, он его все-таки вновь попытает. — Только не для того, чтобы заново о немецких военных учениях языками почесать».

Думы, думки… голова трещит. Ильин привстал на колено. Лежавший возле него пограничник встревоженно обернулся. Комендант тронул парня за плечо: наблюдай спокойно. Однако, от наблюдения толку маловато, перед взором громоздились темные и безмолвные лесные кущи.

«Ильин не зевнет, товарищ подполковник, — продолжал он мысленно возражать начальнику отряда. — Да ведь, зевай не зевай, жидковаты мы против немца с его броневой техникой, пушками да минометами, подтянутыми к границе. У нас же только легкое пехотное оружие. Им танк не остановишь и с пушкой не посостязаешься».

Нет, Ильин не испытывал дрожи перед этой силой. Он лишь сожалел, что на заставах слабоваты укрепления. Только окопы, пулеметные огневые точки, блиндажи с деревянными перекрытиями. Как уберечь личный состав от артиллерийского и минометного огня или от танка, если тот двинет на заставу?

От оборонительных сооружений он перекинулся мыслями к армейцам. Те тоже не ахти как укрепились. Войска в иных местах очень скучились, негде даже боевой подготовкой заниматься. Местные жители косились: там червонные солдаты посев вытоптали, там покос потравили, вот она какая свобода пришла с ними. Какие уж тут сооружения? Правда, в тылу летное поле для военных самолетов разровняли, ангар временный построили. Но вскоре строгости на этот счет пошли, приказы посыпались. Упаси Бог, взбудоражить немцев. Ясное дело, строительство укреплений не утаишь. Их самолеты к нам летают запросто, сразу усмотрят. Мы, как приказано, не должны подать даже малейшего повода недружелюбного отношения к ним. Если они задираются, не отвечать.

Вот это, последнее, особенно взвинчивало Ильина. Потому он не стерпел и шарахнул по самолету. Что теперь за это ему будет? Определенно нагорит. Начальник отряда приедет, шкуру спустит. Ну, это-то он стерпит, не случилось бы что похуже…

А укрепления армейские его беспокоят, вернее, то, что их мало. Он встречался с некоторыми командирами. Те сетовали на неустроенность своих подразделений, говорили, что можно было бы какие-то части и соединения отвести на старую границу. Там давно возведены добротные укрепленные рубежи обороны. На них в случае военной опасности можно развернуть большие силы.

И этим он с начальником отряда поделился.

— Оказывается, и тут ты все распланировал. Вот неугомонный, — бурчал подполковник, но при том по-доброму смотрел на коменданта. — Нашему отряду планом командования определено взаимодействовать со стрелковым полком, который левее тебя стоит, за железной дорогой. А мы оба, как на пупке, зацепиться не за что. У него еще и хуже, чем у нас. Свои роты командир полка на наше отрядное стрельбище посылает, чтобы отстрелять упражнения.

Не понимал Ильин, почему пограничный отряд и этот стрелковый полк не хозяева в месте своей дислокации. Если мы пришли помочь здешнему народу, как было сказано, то и соответственно все это надо обеспечить. Если толком не подготовимся, то защитники из нас выйдут непутевые.

А когда он чего-то не понимал, не находил объяснения тревожившим его вопросам, это его мучительно раздражало, вселяло в сознание большую тревогу.

* * *

Старший оперуполномоченный особого отдела Курилов приехал на стыковую заставу поздним вечером. В кузове крытой машины сидели двое красноармейцев-часовых из комендантской роты. В канцелярии Курилов застал только Петренко.

— Где комендант? — спросил он, стоя в дверях, словно Петренко собирался от него убежать, а он держался в готовности не выпустить.

— Капитан Ильин с отделением бойцов в секрете на границе, — официально доложил младший политрук.

— А начальник заставы? — спросил просто так, чтобы отвести подозрение, что он интересуется только комендантом.

— Отдыхает. В полночь он сменит капитана.

Петренко постоял еще немного, спросил, не нужен ли он приезжему, а то подошло время высылать очередной дозор на участок. Курилов кивнул, разрешая уйти. Петренко подумал с облегчением: подальше надо от этого опера. Никогда не знаешь, что от него можно ждать. Он ведь и сейчас не сказал, с какой целью приехал на заставу. Не поинтересовался службой, обстановкой на границе. То ли ему до этого не было дела, то ли ему как всегда, в представлении Петренко, обо всем досконально известно.

Да, Курилов знал многое. Он догадался, о чем подумал молодой политрук, мысленно возразил, что тот не во всем прав. По складу своего характера Курилов хотел знать о людях и знал не только плохое, но и хорошее. Коменданта Ильина тоже знал: трудяга, не вылезает с границы, печется о боевой готовности. Горячится иногда, слишком вольно высказывается, мол, пограничники на первой линии, лицом к лицу с противником, а вооружены слабовато. Договорится вот так-то, потянут за язык.

Сегодня из-за него сыр-бор разгорелся. Начальнику особого отдела поступили данные, что Ильин стрелял по немецкому самолету, перелетевшему через границу. Ну, тот сразу с претензиями к начальнику отряда, почему командование молчит о происшествии. Подполковник на дыбы, дескать, ждет протеста от немцев, но те не заявляют. Ильин сам ему доложил, что в районе пограничной комендатуры появлялся немецкий самолет. Но факт стрельбы требует проверки, потому что немцы не протестуют.

Начальник особого отдела пригрозил, что командование отряда ответит вместе с Ильиным. Курилову приказал немедленно выехать на комендатуру, допросить, нет, сразу привезти Ильина в город, где он и даст показания.

Ильина на месте не оказалось, рано утром отправился на границу. Курилов допросил нескольких человек, которые толком ничего сказать не могли. Правда, один сержант что-то определенно знал, но темнил, вроде и говорил, но и не прояснил ничего. Да, самолет был, летал. Где? Понятно, где. Высоко в небе. Капитан Ильин стрелял из пулемета? Стрелял… на стрельбище из него многие стреляли. Курилов проверил, пулемет стоял в пирамиде, был отлично вычищен. Видно, за сержанта придется приняться после.

Размышления Курилова прервал дежурный по заставе, сообщивший, что Курилова разыскивал начальник. Тот сразу же начал кричать на опера, какого черта сидит на заставе, почему не арестовал Ильина. Узнав, что комендант на границе, засуетился: «Чует кошка, чье мясо съела. Уйдет, сволочь, не проворонь, не упусти».

Курилов раздосадованно положил трубку. Куда он уйдет? К немцам, чей самолет обстрелял? Начальник, пожалуй, сам горячку порет, у него крайние меры на первом плане. Не враг этот Ильин. Время приближалось к полночи, скоро он будет на заставе. Вот тогда… Что тогда? Неужели ему, оперуполномоченному Курилову, придется арестовать Ильина?

Задумался Курилов, склонив голову на подставленные ладони, и не заметил, как задремал.

Шевеление в коридоре вывело его из дремы. На стене тикали ходики, стрелки показывали без пяти минут три. От неловкого положения затекли руки, шея. Курилов встряхнулся, разминаясь, подвигал плечами, покрутил головой, согнул-разогнул рук».

Осторожно вошел Петренко.

— Извините, — сказал он. — Мне только заглянуть в шкаф.

Открыл скрипнувшую дверцу, взял тетрадь и направился обратно.

— Капитан Ильин вернулся из наряда? — с непонятной внутренней дрожью спросил Курилов.

— Пришел час назад. Я ему передал, что вы о нем спрашивали. Капитан прилег отдохнуть, — как бы желая предупредить новые вопросы Курилова, торопливо объяснил: — Вторую ночь не спит. Вы знаете, прошлой ночью на комендатуру было нападение. Ранен часовой.

Курилов кивнул, но не сказал ничего, и Петренко вышел.

Верно, начальник отряда говорил о нападении. Но это происшествие почему-то отошло на второй план. Оно забылось на фоне вопиющего нарушения капитана Ильина. И он, Курилов, в комендатуре выяснял только о первом происшествии. Почему? Да потому, что искать врага среди своих легче и… безопаснее. Веселенькое дельце.

Взгляд его упал на большую книгу, лежавшую на краю стола. Ага, журнал наблюдения. Что они тут наблюдали? Полистал. Многое усмотрели наблюдатели стыковой заставы. Движение военной техники на той стороне. Нарушения границы. Одно, второе, пятое. Наш пограничный столб немцы расстреляли. Вот запись за двадцатое июня: «Шесть ноль-ноль. Самолет с немецкими опознавательными знаками пересек воздушную границу и углубился в наш тыл. Доложено дежурному по комендатуре. Шесть двадцать три. Самолет с немецкими опознавательными знаками на низкой высоте перелетел обратно через границу, оставляя за собой полосу дыма. На сопредельной территории, по предположению, самолет упал. Был слышен гул, похожий на взрыв».

Курилов вскочил. По предположению… Он нервно забегал по канцелярии, лихорадочно забились мысли. Выходит, его начальник прав. Здесь, на нашей территории, уже не по предположению, а точно, капитан Ильин не только стрелял по самолету, но и подбил его. Начальник отряда об этом прямо не сказал. Хитрил, ссылался на протест с сопредельной стороны.

Какого черта он ждет? Надо немедленно забрать Ильина и везти. Иначе не сдобровать самому. Курилов бросился к дверям. В это время под окном заставы рвануло, взметнулись комья земли. Брызнули, посыпались стекла.

 

7

В какой-то момент Леопольд Богаец ощутил, что разработанная тщательно, с немецкой педантичностью операция, обещавшая, как ему казалось, блестящие результаты, начала давать опасные перебои. Провалилась попытка взорвать водонапорную башню на железнодорожной станции. Двое диверсантов, солдат и боевик Богайца, обнаружены русскими и в перестрелке убиты. Но гауптман Отто Зонгер, как показалось Богайцу, и ухом не повел. При встрече он сказал, что русским дорого обошлись двое наших людей — он в губернском городе рванул машину с солдатами. Было ли так на самом деле, Богаец не проверял, но если сказанное только легенда, она работает и в интересах Богайца. Ведь на них обоих, гауптмана Зонгера и лейтенанта Богайца, командование возложило в равной мере ответственность за проведение диверсий на советской стороне.

Группа их вскоре разделилась. Богаец остался в приграничье, а гауптман со своей командой ушел дальше. Результаты пока не блестящи. Богаец не сидел сложа руки, но сейчас ему пришло на ум сравнение: он похож на ветряную мельницу, вращающую крылья день и ночь, с той разницей, что от его крутежки пока ни муки ни отрубей. Выходит, преждевременно он радовался удачной переброске через границу и совершенно безопасной, не замеченной никем высадке непосредственно в его владениях.

И хотя в осуществлении личных замыслов он топтался на месте, все же верил, владения обязательно будут в его руках. Богаец докажет, что он тут истинный хозяин. Но сколько в этом ни уверял себя, должен был признать, что где-то и в чем-то допустил ошибку.

Богаец сидел, запершись в комнате один, и шаг за шагом прослеживал, почему он забуксовал, не добился, где спрятано его имущество. Мебель из особняка, картины и другие драгоценности, по скромным подсчетам отца — это миллионы злотых, куда-то увезли. Куда, никто не знает. Друзья сходятся на том, что все добро прикарманил здешний пограничный комендант. Где он его припрятал? Притворяется бессребреником, проживая в доме, где когда-то селилась господская челядь.

Вот тут-то и была ошибка Богайца. Напролом надо было идти, а не пытаться улестить коменданта серебряными побрякушками.

Явного маху дал и Микола Яровой, когда пытался ночью проникнуть в квартиру коменданта. Хижняк, лучший боевик, получил пулю в живот. Сейчас лежит и стонет, вместо того чтобы красным кровь пущать.

Каково Богайцу выслушивать насмешки гауптмана Зонгера?

— Не могли убрать часового? Это такой пустяк. Надо было сказать мне, а не скрытничать. Мои парни сделали бы из часового бифштекс и привели коменданта на веревочке, как теленка.

Гауптман разговаривал с ним снисходительно, как бы похлопывал по плечу.

— Лео, вы напрасно таитесь от меня, не посвящаете в свои замыслы, — продолжал гауптман. — Я разгадал их сразу, как только вы отделились от меня. И вот — терпите крах. Учтите, у нас всюду глаза и уши.

— Можно подумать, что у вас блестящие успехи, — Богаец решил не оставаться в долгу. — Взрыв водокачки прошляпили, людей потеряли.

Зонгер криво усмехнулся и, действительно, по-дружески похлопал Богайца по плечу.

— Вы у нас в армии, Лео, недавно, а в диверсионных делах и вовсе новичок. Я одним из первых ступил на территорию Польши, отлично знаю, как затеваются эти игры. Мина в водонапорной башне — мой ловкий трюк. Это деза, то есть дезинформация противника. Он станет теперь неусыпно караулить эту башню. И пусть старается. Она потребуется нам самим. Рванем мы в других местах, да так, что небу станет тошно. Вы упрекнули меня за потерю двух человек, — гауптман опять оттопырил нижнюю губу, открыл прокуренные зубы, сморщился. — Это такой пустяк, Лео. В нашей работе издержки неизбежны.

— Значит, Отто, вы тоже утаили от меня свои планы? А ведь мы вместе отвечаем за операцию, — оскорбленно заметил Богаец. — Так друзья не поступают. Вряд ли командование одобрит ваши действия.

— Э, мой друг, импровизация — первое качество разведчика и диверсанта. При выполнении операции идеи приходят, как аппетит во время еды.

Зонгер задумался, испытующе долго смотрел на Богайца, смаковал сигарету, пуская дым длинными тонкими струйками. Наконец отбросил окурок, вкрадчиво проговорил:

— Лео, вы поделитесь со мной золотом, и все будет о'кей, как выражаются наши злейшие враги туполобые британцы. Не пойму, почему фюрер тянет, не прикажет нам вырезать их поголовно, как йоркширских свиней? — он значительно замолчал, как бы давая собеседнику время на обдумывание своего предложения, добавил: — Я возьму с собой парней, мы совместно обтяпаем ваше дело в лучшем виде.

Богаец заерзал на стуле, краска бросилась ему в лицо, шея набухла. Воротник душил, он рванул его, пуговицы брызнули на пол.

— Не стоит нервничать, господин Богаец, — развязно продолжал гауптман. — В том, что я предлагаю, нет ничего предосудительного, — он поправил на себе форму командира Красной Армии. — Как в том, что в интересах рейха я натянул на себя это.

Крепко зацепил его Зонгер, не вывернуться.

— Мои ребятишки выследили, комендант уехал, часть солдат тоже отправилась в сторону границы, — укрощая гнев, взвешивая слова, как бы в чем не дать промашки, не попасть к Зонгеру на новый крючок, медленно проговорил Богаец.

— С какой целью, на какое время? — пронзая Богайца взглядом, спросил гауптман.

— Он не поделился со мной планами, — зло ответил тот, едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить.

— Не в упрек, Лео, как другу: выяснить все это — первая заповедь разведчика, — Зонгер снова доставал сигареты — он сосал их почти беспрерывно. — Стало быть, в пограничном гарнизоне остались крохи, коменданта нет, а семья его здесь. Это нам на руку.

В дверь постучали. Богаец откинул крючок, вошел Микола Яровой. Из-за него вынырнул и проскользнул в комнату невысокий юркий человечек неопределенного возраста, одетый, как и большинство здешних крестьян, в домотканые рубаху и штаны.

— Це до вас пробивается, пан Леопольд, — хрипловато проронил Яровой, прикрывая рот ладонью, от него разило самогонным перегаром и чесноком.

— Ты где шлялся? — сердито накинулся на него Богаец.

— У Хижняка ж… Виткинул копыта Хижняк, вмер. А який хлопець був, — Яровой сдернул кепочку с кучерявой головы.

«Вот они, издержки, — вспомнил Богаец разговор с гауптманом. — Неизбежные».

Ему было жаль Хижняка. Тот в тридцать девятом ушел с ним. Сейчас он жалел его не как преданного человека, а как боевика, готового в любую минуту стрелять, резать, грабить. Почему пуля нашла именно его?

— Помянем Хижняка… позже, — хмуро сказал он и вопросительно взглянул на юркого человечка, какое у того дело к нему.

Человечек молча разулся, оторвал подкладку в чувяке и извлек маленький пакет, завернутый в клеенку.

На листке отцовского фамильного блокнота Богаец увидел его почерк и несколько слов, заставивших вздрогнуть. «Свершилось! Час пробил, идет возмездие Господне. С Богом, сынок!»

Он не стал спрашивать отцовского посланца, когда тот видел пана Казимира и как удалось перейти границу. После ухода гонца Богаец поднялся во весь рост и истово перекрестился. Вот ему и приказ, и сроки. Он не станет ждать гауптмана. Пусть Зонгер занимается диверсиями и не вмешивается в его и отцовские дела.

Микола Яровой все понял и без слов, тоже вытянулся, для чего-то пригладил кучерявые волосы, выдохнул:

— Када?

— Скоро. Через несколько часов. Готовь людей.

Но как только темнота окутала землю, появился гауптман. Будто сидел рядом, все видел и слышал. На сей раз он был затянут в эсэсовскую, с иголочки, форму. За окном маячили силуэты солдат. «Когда, откуда?» — удивился Богаец, хотя это уже не имело никакого значения.

— Мы с вами решили объединить усилия, — заговорил гауптман. — Немецкое командование оказало вашей семье высокую честь. В особняке для короткого отдыха остановится командующий группой армий. Затем в нем разместится, тоже временно, наместник здешнего края. После его резиденция будет там… — гауптман указал рукой на восток. — Лео, я желаю вам… короче говоря, у вас появляется возможность, чтобы вас заметили. К прибытию высоких господ особняк должен блистать чистотой и полным комфортом.

Пока гауптман говорил, Богаец почувствовал, как вырастал он в собственных глазах от того, что в ближайшее время окажется в поле зрения столь значительных особ.

— Благодарю, Отто, — он согнулся в полупоклоне. — Я постараюсь.

Растянувшись гуськом, ничем не выдавая себя, диверсанты вышли к пограничной комендатуре. Все команды отдавал гауптман. Богайца с его боевиками он послал к дому, где жили семьи. С тихим стоном пали под ножами двое пограничников-часовых, и тут же в окна красноармейской казармы полетели гранаты. Взметнулись оранжевые всплески огня, ночь озарилась сполохами, тишина лопнула от взрывов, стрельбы и криков людей. Из казармы в одном белье выскакивали бойцы и падали под пулями нападавших.

Богайцу показалось, что он и сам бы совершил налет не хуже, тогда не пришлось бы делить славу с гауптманом. Но эти вожделенные мысли, лишь только он ступил на крыльцо комендантского дома, оборвала вдруг длинная, заглушившая все остальные звуки, пулеметная очередь. Богаец не сразу понял, откуда хлестал пулемет, но в отблесках вспышек успел заметить, что бил он в самую гущу немецких солдат.

 

8

В полночь дневальный красноармеец Иван Кудрявцев сменился со службы.

— Как придет с поста Шустов, — попросил он напарника, — скажи ему, я запрягать лошадь пошел. Пусть побойчее собирается.

Накануне старшина объявил: несмотря на воскресенье, все свободные от службы пограничники отправятся на сенокос. Усмехнулся Кудрявцев, где они свободные-то? Народу кот наплакал.

— Кудрявцев, ты с ночи поедешь. По росе накосишь и навьешь возок, — распорядился старшина. — Вези на конюшню. Мы все будем косить, за день кошенина высохнет. Жены командиров обещали помочь сгрести.

Пришел Шустов, и они выехали. Дорога тянулась по мелколесью, колеса мягко постукивали на перехлестнувших ее корневищах. Кони бежали нетерпкой рысью, пофыркивали.

Закинув руки за голову, Кудрявцев полулежал в бричке, вспоминал свою деревню и думал о недалеком свидании с нею. Осенью кончался срок его службы. Скоро он скажет: прощай, граница, до свидания, Серега Шустов. Иван Кудрявцев едет домой.

А Серега, легонько похлопывая ременными вожжами по сытым крупам коней, чмокал губами, для порядка, как заправский возница, покрикивал: «Но, шевелись!» Из-за спины у него торчал ствол винтовки. Капитан Ильин запретил выходить за ворота комендатуры без оружия.

Боец прошлого осеннего призыва, Шустов сразу приглянулся Кудрявцеву. Если у парня выдавалась свободная минута, он шел на конюшню, помогал дневальному убираться, чинил и чистил упряжь, хотя его об этом никто не просил. Старался молодой боец и на занятиях по боевой подготовке, и скоро на комендатуре стал одним из лучших стрелков. Кудрявцев про себя решил: более надежного коновода Ильину не сыскать. Вот капитан вернется с границы, и он расскажет ему о Шустове, попросит назначить его взамен себя.

Делянку они нашли сразу. Кудрявцев бывал уже тут со старшиной, запомнил два одинаковых дуба по обе стороны от дороги.

— Лошадей отправим пастись, — Шустов натянул вожжи, соскочил с повозки. — Я распрягу.

— Погоди распрягать, сначала давай опушку очистим от травы. Здесь будет наш стан, — Кудрявцев взял косу, тронул ее бруском.

— Темно же еще…

— А звезды на что. Гляди, как светят, чес-слово.

Над лужайкой от павшей росы поднималась испарина. Было необычайно тихо, только неподалеку попискивала одинокая птаха.

— Ох, и раззадорился я. Знал бы ты, Серега, как стосковались руки по такой работе, — воскликнул Кудрявцев, и коса мягко вошла в траву.

Пока они обкашивали опушку, начало светать. Шустов пошел к лошадям, пора было навивать возок.

Услышал, как где-то грохнуло, донесся частый перестук, будто за глухой стенкой забивали гвозди.

— Ваня! — побежал он к Кудрявцеву. — Погоди косой махать, послушай.

— Кажись, в нашем городке, в комендатуре, — Кудрявцев весь напрягся, лицо будто окаменело. — Похоже, пальба. Беда, Серега.

Он бросил косу на травяной валок, вскочил в повозку. Крутанул вожжами, свистнул, лошади сорвались в галоп.

— Может, начштаба учения затеял, боеготовность проверяет, — кричал ему в ухо Шустов.

— Эва, да разве старшина начал бы сенокос, — возразил Кудрявцев. — Сними-ка винтовку из-за спины.

В небе возник рокот. Задрав голову, Кудрявцев глядел на плывущие огоньки. С запада на восток летели самолеты. Много самолетов. Гул прокатился и затих вдали, а в той стороне, где проходила граница, загромыхало, горизонт озарился вспышками.

— Что это? — озирался Шустов, но вокруг все оставалось по-прежнему: в задумчивости стояли деревья, над землей висела легкая кисея тумана. — Ты почему молчишь, Ваня?

— Не знаю, что сказать, чес-слово.

Видимо, произошло самое худшее из того, о чем не раз говорил с ним в поездках по границе капитан Ильин. И самолеты в небе, и стрельба в комендатуре, и канонада на границе — все одно и то же.

— Война это, Серега. Надо скорее мчать в комендатуру, помогать товарищам отбивать врага.

Невдалеке от комендатуры резко осадил лошадей, чуть не смял какую-то женщину.

— Ой, хлопци, не ездийте туда. Там ваших усих поубывалы. Тикайте, — голосила она.

— Поубивали наших? Что вы такое говорите? — соскочил с повозки Кудрявцев.

— Та нимци ж… И з ними пан Богаець, сын помещицький. Як бешеные собаки, — она вытирала глаза уголком платка.

Больше от нее бойцы ничего не могли добиться. Женщина одно твердила: «Тикайте, хлопци, або потеряете головы».

— Что будем делать, Ваня? — у Шустова рвался голос, лицо вытянулось и побледнело.

— Пока не знаю, в кустах отсиживаться не станем.

Заметив растерянность товарища, он неожиданно почувствовал себя сильнее, обрел уверенность. Так и должно быть, он старше, осенью ему домой ехать, а Шустов лишь начал службу. Кудрявцев еще надеялся, что события не столь трагичны. У страха глаза велики. Только не соваться очертя голову.

— Загоняй повозку в лес, где поглуше. Надевай лошадям торбы с овсом и жди меня, — в голосе Кудрявцева зазвучала строгость, пусть у Сереги и тени сомнения не возникнет, будто все пропало. — Я разведаю, что к чему.

— Может, вместе пойдем, вдвоем-то куда сподручнее.

По взгляду Шустова Кудрявцев почувствовал, как неуютно ему, муторно и не хочется оставаться одному.

А если Кудрявцеву не суждено вернуться? Что станется с парнем, куда он прислонится? Но жалость только на миг коснулась его сердца.

— Ништо, брат, я возвернусь. Запалы в гранаты вставь. Будь на взводе. Коней береги, они нам еще пригодятся.

Взяв винтовку, Кудрявцев направился к комендатуре. Обогнул пруд, без помех дошел до рощи, взобрался на дерево. Перед ним, как на ладони, оказался двор комендатуры. Там сновали немецкие солдаты в серых мундирах — через границу он видел их много раз. Над крышей вместо красного флага моталось полотнище со свастикой. «Чисто паук нарисован», — сплюнул он.

В доме, где жили семьи командиров, двери были настежь распахнуты, из них выходили незнакомые люди. «Наших не видать. Неужели женщина сказала правду?» — снова подумал он и хотел было спускаться, как на дороге показалось несколько мотоциклов и легковых машин. Они подкатили к крыльцу комендатуры. Из них вышли военные в высоких фуражках. Сверкнули погоны, кресты.

«А как же… где все наши?» — у Кудрявцева будто голова пошла кругом.

Он слез с дерева и, опершись о ствол, замер в тяжком раздумье: «Где женщины и дети? Не может быть, чтобы начальник штаба вовремя не увел их от беды. Может, отошли в лес? Искать надо». Кудрявцев вышел на тропу, что вела к сыродельному заводу, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых рабочих.

Однако, никто ему не встретился. Видимо, затаились люди. Найдя в плетне лаз, Кудрявцев перебрался в огород и пополз по борозде к низенькой, с подслеповатыми оконцами хате. На его осторожный стук в окошко из хаты вначале никто не отзывался. Потом скрипнула низенькая дверь, из-за косяка выглянул белый, как лунь, старик. В помутневших от времени глазах плеснулась радость. Но, оказалось, боец был один и старик сник.

Кудрявцев спросил, не видел ли он кого-нибудь из комендатурских.

— Ни, не бачнв. Нимци прийшлы, воеваты почали. И цих, яки понацепляли на капелюхи жовтые лоскутки, богато, як тараканив из щелей повылазило, — старик потряхивал сивой бородой, потирал заскорузлым скрюченным пальцем покрасневшие глаза, хмурил брови. — Люди балакают, прикордонников зовсим мало було. Нимакив да бандюкив бильше. Така стрельба почалась. Один прикордонник з пулеметом чи на крышу, чи на чердак взбирався. Добре нимакив покрошив, пока бонбой його не вбили. Ох, маты мия, шо потим почалось. Кого из ружжя побилы, кого повисилы. Ранетых усих штыками покололы. Сынку, рази ж можно бачить такое? — старик помолчал, вздохнул и закончил рассказ: — Мужики наши сговорилысь, ничкою пийдема да поховаем у землю побитых прикордонников.

— Дед, а не видел ли ты жен командирских, — добивался Кудрявцев.

Старик встряхнулся, заговорил быстро, сердито: «Женок и маляток ихних повели до завода». Дескать, и раньше живодер Богаец женщин и детей заставлял на себя задарма работать. «Тоже ж и им надо было чего-то исты, вот и батрачили». Потом видел он одного человека, бежал с завода избитый, весь в крови, так сказал, что жен командирских и детей заперли в сарае. «С ружжями стерегут».

За разговором не сразу заметили, как парень в пестро расшитой свитке, в серых брюках, заправленных в низкие хромовые сапоги, остановился напротив. Из-за плетня ожег взглядом Кудрявцева. Не сказав ни слова, одернул свитку и побежал.

— То — злыдень, — с придыханием ронял старик. — Еще вчора був за совецьку власть, а зараз к бандюкам перекинувся. Ховайся швыдче, сынку, не то спиймають. И мени пид старый зад пинков надають. Ой, тяжко. С висемьнадцятого року цих… купантив помню. Кроме лиха ничего.

Зорко глянув вокруг, Кудрявцев перехватил винтовку из руки в руку, пожал жесткую, словно деревянную ладонь старика.

— Погодь, — тот не по-стариковски резво юркнул в хату. Через минуту появился, протянул холщовую сумку. — Трошки харчей. Чого Бог пислав.

— Спасибо, дедуня, — сдавленно сказал Кудрявцев, подхватил сумку, обнял старика, ощутив под ветхой рубашкой костлявую спину. — Мы еще вернемся, жди нас, дедушка.

Через огород бегом метнулся к лесу. На опушке оглянулся. Трое бандитов с винтовками выскочили из рощи и прямиком ринулись к хате старика.

— Сволочи, — ругнулся Кудрявцев, положил ствол винтовки на сук и прицелился в парня в расшитой свитке.

Но спохватился, не нажал на спуск. Понял, что обнаружил бы себя, и тогда ставь на этом точку.

Хрястнул плетень, бандиты перемахнули в огород, ворвались в хату и выволокли старика. Дед крестился, показывал в противоположную сторону той, в которую скрылся боец.

— Спасибо, родной, — взволнованно произнес Кудрявцев и побежал к Шустову.

Тот истомился, ожидаючи, не чаял увидеть товарища в живых.

— Табак дело, Серега. В комендатуре немцы хозяйничают. И банда здешняя.

— А мы… куда?

— Подскочим к сыродельному заводу. — Кудрявцев взялся за вожжи, коротко передал Шустову рассказ старика.

— Что ж… поедем, Ваня, поглядим, — заражаясь решимостью товарища, поддержал Шустов.

 

9

«Горошкин все же вытащил меня на рыбалку». Ильин сидел на плоту, опустив босые ноги в теплую воду. Возле желтых кувшинок трепетали стрекозы. По гладкой поверхности невесомо сновали паучки-водомеры. Парная духота расслабляла. Ильину не хотелось двигаться, даже поднимать удочку, хотя поплавок дергался, ходил из стороны в сторону.

На плоту появилась жена Надя. Она распустила косу и расчесывала ее большим гребнем. Рядом плескалась Машенька.

— Как вы здесь очутились? — спросил он.

Жена с дочкой рассмеялись и побежали от него по росистой высокой траве. За ними в лучах поднимающегося из-за горизонта солнца стелился багряно-дымчатый след. Вскоре заплясали по нему языки жаркого пламени.

Кто-то тронул Ильина за плечо. Он вскочил с кровати, где прикорнул не раздеваясь после возвращения с границы. В казарме было душно, на лбу у него выступил пот.

— Товарищ капитан, самолеты, — взволнованно говорил дежурный. — Много. С той стороны.

Ильин уже слышал рокот, от которого дребезжали стекла.

Видимо, самолеты шли на небольшой высоте. Во дворе ухнули взрывы.

— Заставу в ружье! Занять оборону, — приказал он.

Крутанул ручку телефона, вызывая комендатуру. Никто не отвечал. «Что они там — уснули?» — сердито подумал он. Через соседнюю заставу дозвонился до погранотряда.

— Видим самолеты, — в трубке задребезжало, в ухо ударило раскатистым громом. — Нас бомбят. Держись, Ильин.

Пробегая мимо канцелярии, увидел оперуполномоченного особого отдела Курилова.

— Почему сидите здесь? К бою, в окопы!

Команда подхлестнула Курилова, вывела из оцепенения. Он выскочил во двор и по ходу сообщения поспешил в опорный пункт.

В передней огневой точке Ильин увидел, как двое бойцов заправляли ленту в станковый пулемет. Наводчик двинул рукояткой раз-другой, приник к прицелу. Глаза его сузились в напряженном ожидании, неподвижные скулы будто окаменели. Впереди, у линии границы, угадывалось движение, мелькали вспышки, темный небосвод рассекали светлые дуги ракет.

На пересечении тракта с границей, где Ильин полночи просидел в секрете, а сейчас там находился с отделением пограничников начальник заставы, ревели моторы, ухали взрывы гранат, сливались воедино автоматные и винтовочные выстрелы.

— Петренко, — комендант кивнул на командирский дом. — Сию же минуту вывести семьи в блиндаж.

— Здесь только моя. Жена начальника с сыном гостят у родителей, — Петренко выскочил и побежал к дому.

Возвратился он скоро.

— Сейчас придут. Жена малютку одевает.

— Оделись бы в блиндаже.

Ильин не договорил. По двору заставы веером рассыпались оранжево-дымные вспышки. С металлическим стоном лопнул снаряд, ударивший в угол казармы. Брызнуло битым кирпичом, образовалась большая рваная пробоина. Два последующих снаряда попали один за другим в жилой дом. Взрывом приподняло и обрушило крышу, из-под нее рванулись языки пламени. Багровые отблески заплясали по двору, в их зловещем мерцающем свете Ильин увидел расширенные от ужаса, остановившиеся глаза Петренко. Через мгновение младший политрук вскинулся над бруствером и во весь рост помчался к горевшему дому. У капитана не хватило духу остановить его, хотя и понимал, что там помощь уже не требуется.

Ильин приказал дежурному подать сигнал пограничным нарядам: «Все на заставу». С тоскливым, гнетущим чувством подумал о лейтенанте и его бойцах. Оттуда, где нес службу секрет, доносился сплошной рокот моторов и металлический лязг. По шоссе, в километре от заставы, непрерывной рекой текла колонна танков и автомашин.

Две ракеты одна за другой взметнулись в небо, и тут же во двор заставы полетели мины. Они лопались с пронзительным треском. Пыль, смешанная с удушливым, тошнотворным запахом взрывчатки, забивала дыхание, в глотке першило.

Связь с соседними заставами еще действовала. Везде было одно и то же. Лишь крайняя справа застава на участке комендатуры не отвечала.

Осыпая комья глины, в окоп спрыгнул Петренко. В предрассветных сумерках его запорошенное пылью лицо казалось мертвенно-бледным.

— Все кончено. Ни дома, ни жены, ни дочки, — он с трудом выдыхал слова, отрешенно схватился за голову и уткнулся лбом в глинистую стенку окопа.

Левая рука его была в крови, рукав гимнастерки намок. Ильин промолчал. Ну что он мог сказать младшему политруку в утешение?

— Прости меня, Любаша. Не сберег я тебя, не защитил доченьку свою, кровиночку, — глухо простонал Петренко.

Распорядившись перевязать Петренко, Ильин пошел по окопам. Он был уверен — немцы с минуту на минуту ринутся в атаку. На лицах бойцов, в их напряженных взглядах он не обнаружил страха. К чему лишние слова? Бойцы сами понимали, что их ждало впереди и к чему надо было готовиться.

Направления удара противника Ильин не предугадал. Он ждал его от границы, к этому готовился, там расположил огневые средства. А немцы пошли от дороги. Оторвавшись от колонны, с шоссе свернули десятка полтора мотоциклов и направились по проселку к заставе. Они ехали без малейшей опаски, уверенные в том, что пограничники погибли, а те, кто уцелел, поднимут руки и сдадутся на милость победителя.

Ильин быстро перевел часть бойцов в боковую траншею, отрытую накануне. Старшина Горошкин и командиры отделений доложили ему о потерях.

Как только мотоциклисты вымахнули на лужайку, разворачиваясь в шеренгу, раздался чей-то истошный вопль из окопа рядом. Показалась фигура бойца. Ильин видел, как он отшвырнул винтовку и рванул воротник гимнастерки. В его остановившихся глазах отражались отблески пламени. «Всех перебьют… Чего ждем?» — не кричал, а выл он и пытался выскочить из окопа. К нему бросился старшина Горошкин, сдернул вниз и повел к блиндажу, что-то говоря.

«Не выдержал парень, — горько подумал Ильин. — Сдали нервы. Один ли он такой? Больше выдержки, ребята, немец еще далеко».

Он подбадривал себя, рассчитывая момент, когда удар по противнику может быть внезапным. Оглядел траншею. Пограничники изготовились к отражению атаки. Один, уперев локти в кромку окопа, словно прикипел к «дегтярю», впился взглядом в мотоциклистов, выбирал цель. Другой, забыв, что винтовка заряжена, лихорадочно передергивал затвор, невыстреленные патроны падали на дно окопа. Опомнившись, со смущением собрал патроны, утопил их в магазинную коробку, оглянулся — не заметил ли кто его оплошности. Третий выдернул гранату из сумки, вставил запал. Шальная улыбка играла на его губах, казалось, вот-вот он выскочит навстречу мотоциклистам.

Ильин понимал, что бойцы присматривались к нему, каков он командир, заменивший погибшего начальника. Он и сам присматривался к себе. Не новичок в пограничной службе. Всякое было в ней: поиски и задержания нарушителей, перестрелки, ранения и даже гибель людей. Но все это несравнимо с тем, что он увидел сегодня. Как бы немцы нагло ни вели себя раньше, сколько бы ни нарушали границу, он не допускал и мысли, что они способны начать войну. Увидев плывущие по небу бомбовозы, горевшее здание заставы, поток боевой техники и автомашин с пехотой, — пришел в смятение.

К счастью, первый и, кажется, последний шок прошел быстро. С каждой минутой у него прибавлялось решимости драться здесь, на участке заставы, несмотря на то, что враг прошел уже вглубь. Он видел, что противник мог задавить заставу числом, техникой. Но прежде чем это произойдет, пограничники постараются уничтожить как можно больше его солдат и машин. И тогда…

Мысли оборвались на этом, потому что мотоциклисты появились уже на бугорке в сотне метров от траншеи. Он скомандовал: «Огонь!», раздался дружный залп, заговорил пулемет. Словно напоровшись на невидимую преграду, мотоциклы притормозили. Несколько машин опрокинулось, загорелось. Остальные пытались повернуть назад.

— Ни дна вам, ни покрышки, сволочи! — слал пулю за пулей старшина Горошкин.

Когда уцелевшие мотоциклы скрылись в низинке, Петренко спросил у Ильина:

— Подберем оружие, товарищ капитан?

— Давай, — разрешил комендант. — Только быстро.

Он глянул на шоссе, где текли вражеские войска. Вроде бы их не касалось, что застава оставалась в тылу. Видимо, ей должны были заняться те, кому предписано подчищать тылы.

Возвратился Петренко с тремя бойцами. Принесли они шесть автоматов, несколько подсумков с запасными обоймами-рожками.

Со времени первого разрыва снаряда на заставе прошло, наверное, уже более часа, и Ильин полагал, что передовые части врага уже приблизились к пограничной комендатуре. Думал об этом с болью и очень надеялся, что его разворотливый и энергичный начальник штаба сумел организовать оборону. Стрелковый полк, стоявший в восьми километрах восточнее комендатуры, возможно, тоже развернулся.

Сквозь клубившуюся пыль он увидел, как с шоссе свернули два танка и направились к заставе. Нет, немец не дурак и не намерен оставлять у себя за спиной воинское подразделение противника.

— К телефону, товарищ капитан, — передали ему по цепочке.

— Петренко, глаз с танков не спускай, — торопясь в блиндаж, сказал он младшему лейтенанту, который в это время соединял в связку четыре ручные гранаты.

— Встретим, — отозвался Петренко. — Вот… готовлю.

Мины и снаряды перепахали двор, обрушили ход сообщения. Ильину пришлось добираться до блиндажа ползком.

— Держишься? — сквозь треск услышал он в трубке.

Он начал было докладывать, но его прервали. И то, что услышал, возмутило, покоробило. Ему приказали оставить заставу и отходить.

— По пути собирай под начало всех военнослужащих, кого встретишь, и следуй на пункт сбора пограничного отряда, в район стрельбища.

Уж не ослышался ли он? Ведь отрядное стрельбище в полусотне километров от границы. Неужели только там собираются по-настоящему встретить врага? Он так и спросил.

— Ильин, едрена корень, тебе что, не ясно? У меня нет времени разговаривать с тобой. Через пару часов вообще не будет такой возможности. Выполняй приказ!

— Есть, — сказал он в умолкшую трубку, в последний момент сообразив, что говорил с ним начальник пограничного отряда.

Что ж, он выполнит приказ, но сначала отобьет очередную атаку, потому что танки, тяжело переваливаясь на рытвинах, неумолимо приближались к заставе. Прикрываясь за ними, бежали солдаты, стреляя на ходу.

Ильин подозвал Горошкина, приказал ему тяжело раненных пограничников отправить на повозке в тыл.

— По этой лощине, до лесного озера, — махнул он рукой. Лошади уцелели чудом, старшина быстро снарядил пароконную повозку и отправил раненых.

Бережно отодвинув к краю ячейки убитого пулеметчика, Ильин встал за пулемет и начал бить короткими очередями, тщательно выцеливая скрывающихся за танками солдат, хотя опасность сейчас была не в них. Она крылась в танках. Нетрудно было представить, насколько серьезным станет положение защитников заставы, когда тяжелые машины ворвутся в опорный пункт и начнут утюжить окопы.

Шумно дыша, к Ильину прыгнул водитель мотоцикла.

— Нема нашей коляски, — уныло сказал боец. — Разбило снарядом.

— Добудем у немцев другой, — продолжал стрелять Ильин. — Бери диски, заряжай. Видишь, у меня патроны кончаются.

 

10

Плотно нахлобучив фуражку на лоб, Петренко следил за приближающимися танками. А те ползли неторопливо, чувствовали свою неуязвимость. И впрямь, в них не стреляли из пушек, снаряды не вспарывали землю перед носом, не колотили по броне. Танки будто нащупывали в обороне пограничников наиболее уязвимые места, чтобы ворваться именно туда и одним ударом завершить дело.

Было горько сознавать, что у пограничников действительно нечем ударить по танкам. Только связки гранат. Но что ими можно сделать? Он кивнул сержанту, державшему свою связку прижатой к груди, как ребенка, и оба перемахнули через бруствер.

Левая рука у Петренко, задетая осколком, отозвалась болью, но он лишь поморщился, стиснул зубы и пополз навстречу танку. Он рассчитывал перехватить его в тот момент, когда машина будет огибать небольшой бугор, неведомо кем и когда насыпанный тут. Перебирая локтями, отталкиваясь коленями, он торопился, мотал головой, стряхивая крупные капли пота. Сейчас он видел только струящиеся ленты танковых гусениц. Чудилось, они нацелились на него и через мгновение сжуют тело, смешают с землей. Липкий холодок страха забрался под гимнастерку.

Впервые в своей жизни он вступил в единоборство с танком, толком не зная, как это делается. В училище танков не было, и курсанты на тактических занятиях отрабатывали приемы борьбы с ними условно. Конечно, им рассказывали об уязвимых местах боевых машин. Но ведь в них надо еще попасть тяжелой гранатной связкой. Машина грохотала и катилась быстро. «Ты должен попасть, за тем пошел», — яростно подстегивал он себя, ящерицей взбираясь на бугорок.

Краем глаза Петренко видел сержанта, ползущего навстречу другому танку. Машина, стрельнув дымным облаком, рванулась вперед, и пограничник тут же швырнул связку. Петренко сразу понял, что сержант поспешил, бросил неудачно. Гранаты взорвались перед носом танка, не повредив его. Он крутнулся там, где лежал сержант, как бы чего-то испугавшись, подался назад, в низинку, похоже, обходил заставу.

«Ну, давайте кто-нибудь еще…» — звал Петренко пограничников. Озноб уже прошел, он вспомнил, как тренировался на макетах, выматывая руку увесистой болванкой. «Укрываясь в окопе, пропустить танк над собой и бросить вслед…» Это по наставлению, А как получится тут?

Танк обходил бугор и, поворачивая, чуть притормозил. Этого «чуть» хватило Петренко, чтобы закинуть ему связку позади башни. Сразу полыхнуло багровое пламя, взметнулся огромный дымный столб.

У Петренко не было окопа, в который он мог спрятаться, очевидно, на мгновение позже, чем следовало, он упал после броска и почувствовал, как ноги пронзила боль, и они стали ватными. В оба колена и в левое бедро угодили пули, он скатился с бугра и остался лежать, не в силах шевельнуться. Видел, как откинулся верхний люк машины и из него показался танкист в черном комбинезоне. Пуля поймала и его, он запрокинулся и повис вниз головой.

Подтягиваясь на руках, Петренко пытался ползти, но силы оставляли его, от страшной боли мутилось сознание.

Потом он не мог определить, сколько времени находился в забытьи. Может, час, а может, и минуту. Надеялся, что пограничники найдут его, не оставят. Но вскоре понял, частая стрельба и взрывы гремели в расположении заставы. Это означало одно — немцы ворвались в опорный пункт, и у Ильина нет ни сил ни времени послать бойцов на его поиски.

Он нащупал полевую сумку, достал из нее последнюю гранату, расстегнул ворот и упрятал под гимнастерку.

Появились трое солдат. Петренко впервые столь близко увидел немцев. По сытым распаренным физиономиям катился пот. Они молча сорвали с него полевую сумку, вытащили из кобуры пистолет, вывернули карманы. Петренко застонал от бессилия и досады. Как он мог забыть про свое личное оружие? Надо было стрелять в эти расплывшиеся от сытости и самодовольства рожи.

— Русс, капут! — неожиданно выкрикнул один из солдат и свирепо ткнул Петренко стволом автомата в бок.

Ухватив за руки, они поволокли его, рывками перетаскивая через кочки. От нестерпимой боли у него потемнело в глазах, подумалось, черное небо упало на него и закрыло наглухо, как жарким душным одеялом.

Очнулся он от воды, лившейся ему на лицо. Пошевелился, сразу вспомнил все случившееся с ним. Руки были свободны. А что им его руки? Еще не мертвый, но и не живой. Такой русский не страшен… Сквозь полуприкрытые веки он видел с десяток военных. Одни с любопытством глядели на него, другие равнодушно сидели подле, курили и галдели. Близкой стрельбы не слышалось, лишь издалека, как гром, докатывалась канонада. «Значит, не удержались наши. Не устояли…» — тоскливо подумал он, напряженно вслушиваясь в разговор. Кое-что понял. Все-таки не напрасно учил немецкий язык в школе, в училище и на заставе.

«Первый захваченный русский… комиссар, золотые нашивки. Приказано доставить к командиру полка. Повезут показывать начальству. Его не показывать надо, а заживо содрать с него кожу. Повесить. Не суетись, повесят без вас. Лучше помолчите».

Последние слова сказал офицер. Петренко определил это по серебряным погонам.

Осмотрелся, поводив глазами из стороны в сторону. Лежал он в незнакомой низине, взгляд упирался в пригорок, густо заросший травой.

Под порывами налетавшего ветерка колыхались желто-белые головки ромашек. Похожие на них, плыли в небе легкие облака. Оттуда, из прозрачной высоты, сыпалась трель жаворонка. Густо, пряно пахла изодранная коваными каблуками сочная июньская трава. Была пора сенокоса, но вместо кос траву кромсали гусеницы танков, топтали солдатские сапоги.

Наверное, жаворонок и этот ядреный запах травы неожиданно увели Петренко в хуторок на берегу неторопливой речки, заросшей кувшинками. Он, десятилетний хлопчик, ранним утром выходит на крылечко, потягивается со сна, щурится на ласковое солнышко. Из огорода мама несет в переднике только что сорванные огурцы, они в пупырышках и прозрачных капельках росы.

— На, Василько, похрумти, — протягивает мама ярко-зеленый продолговатый огурец.

Василько запускает в него зубы. Огурец сочно хрустит, пахнет свежестью, орошает рот прохладной влагой.

Петренко тронул языком шершавые, потрескавшиеся губы.

Подъехала автомашина, обдав бензиновой гарью, и видение враз оборвалось. К нему приблизился офицер, наклонился, разглядывая с брезгливым любопытством. Взмахнул стеком, приказав солдатам скорее грузить «эту русскую свинью».

— Если это свинья, то зачем столько шума вокруг нее? — спросил его с издевкой, как показалось Петренко, другой офицер, приказывавший солдатам прекратить болтовню о пленном.

— Не пойму вас, обер-лейтенант.

— По-моему, я четко выразился. Или это свинья, как вы сказали, или русский офицер, которому не откажешь в мужестве. Я видел, как с обыкновенной гранатой он пошел на наш танк и зажег его. Он победил…

— А вам не кажется?..

— Мы толчемся около пограничного поста почти весь день, и все-таки не овладели им. Мне идти дальше и воевать с подобными этому русскому. Чтобы их победить, нужен не бумажный героизм. Нам всегда надо помнить: недооценивать врага, значит расплачиваться собственной кровью.

«Быстро же ты понял, гад, — подумал Петренко, радуясь, что застава жива. — Скоро еще и не так запоете».

— И все-таки, грузите эту русскую свинью поскорее, — потребовал приехавший.

Четверо солдат подхватили Петренко.

«Земля родная… мама милая! Простите меня, и прощайте», — с этой мыслью он нащупал под гимнастеркой чеку в гранате и выдернул ее.

 

11

Обогнув территорию завода, Кудрявцев остановил лошадей. Он знал тут все закоулки. Много раз со старшиной приезжал за молоком и маслом.

Завод был обнесен высоким забором. Вблизи входных ворот прижалось несколько домиков. Пограничники вышли к опушке леса. Сарая, о котором рассказывал старик, не было. На его месте дымилась груда обгорелых бревен. Вокруг стояла недобрая тишина, зловеще потрескивали головешки. Людей не было видно. Возле ближнего к воротам домика торчал человек с винтовкой. Может быть, часовой. Кого или что он охранял? Почему сожжен сарай?

Внутри завода глухо загудело, что-то завозилось. «Заработал завод», — подумал Кудрявцев. Вспомнились слова старика: «Не пийдешь батрачить, не будет чого исты».

«Эх, чему бывать, того не миновать», — снова подумал Кудрявцев и решительно сказал Шустову:

— Ну-ка, Серега, докажи, что ты у нас лучший стрелок. Вали часового с одного выстрела.

Шустов изготовился, прицелился. Грохнул выстрел. Часовой взмахнул руками, выронил винтовку и ткнулся головой под деревянное крыльцо.

«Вот, Серега, и начался для нас с тобой новый отсчет времени, чес-слово…» — и с этой мыслью Кудрявцев побежал к домику.

На крыльцо выскочил другой человек, с желтой лентой на фуражке. Водя стволом автомата из стороны в сторону, он безостановочно строчил. Шустов упал. Кудрявцев тоже выстрелил. Человек с желтой лентой свалился с крыльца и затих.

— Живой, Серега? — Кудрявцев бросился к Шустову.

— Нога… Мне бы встать.

— Жди тут. Появятся бандиты, стреляй.

Кудрявцев распахнул дверь. В первой комнате было пусто. По двери напротив кто-то колотил с другой стороны, доносился женский голос: «Помогите!»

Дверь не поддавалась. Кудрявцев навалился плечом, ударил прикладом, и только тут заметил торчащий из скважины ключ. Повернул его.

К нему кинулась жена начальника штаба комендатуры, а затем и Надежда Михайловна Ильина, из-за спины которой боязливо выглядывала Машенька.

— Наши! Родимые… — в слезах, женщины обнимали Кудрявцева, осыпали поцелуями.

Не ожидавший этой встречи, он отрешенно стоял, не смея поторопить, не в силах обнадеживать женщин, что «наши», это только он да раненый Шустов.

— Пойдемте, Надежда Михайловна, — наконец обронил он.

Очевидно в голосе его, в выражении лица было что-то необычное, что заставило женщин поспешить.

— Это вы их? — враз спросили обе, показывая на убитых охранников.

Не ответив, Кудрявцев спросил сам:

— Где остальные женщины и дети?

— Нет их… — Надежда Михайловна зажала рукой глаза, покачнулась, кивнув на чадящие головни.

— Скорее, — поторопил он, взяв за руку Машеньку.

И тут вдруг понял, что означал жест Надежды Михайловны: не просто сарай сгорел, он сгорел вместе с находившимися в нем людьми.

Только сели в повозку, из заводских ворот вырвалась ватага вооруженных бандитов. Кудрявцев ударил по лошадям. От завода до железнодорожного разъезда было верст пять. Доехать бы, а там… Что могло быть там, никто этого знать не мог.

Колеса затарахтели по неровной дороге, повозку неимоверно трясло.

— Надюша, приляг, лица на тебе нет, — сказала жена начальника штаба.

Она подмостила Наде под голову траву, склонилась над ней. Машенька легла рядом с матерью.

Бандиты стреляли вслед повозке. Но скоро дорога повернула, и стрельба прекратилась. «Может, отстанут, сейчас им не до нас», — подумал Кудрявцев. Но этого не случилось. Миновав следующий поворот, он увидел, что их догоняют несколько верховых. Всадники мчались не по дороге, а напрямки, стремясь выйти наперерез повозке.

Шустов тщательно, насколько это было возможно при тряске, выцеливал и стрелял по догонявшим бандитам. Один свалился, под другим рухнул конь.

Поникла головой жена начальника штаба и откинулась на борт повозки. В виске у нее обозначилась маленькая, почти бескровная отметина.

— Зина, очнись, — тормошила ее Надя, и уже мертвую женщину старалась заслонить собой.

У Кудрявцева где-то глубоко в сердце кольнуло. Он не был знаком с женой начальника штаба, она приехала к старшему лейтенанту всего неделю назад.

— Ваня, ссади меня, — крикнул Шустов. В глазах его была решимость, и Кудрявцев понял: Серега попытается задержать бандитов. — Коней свалят, тогда всем крышка.

Вон ты какой, Серега Шустов, молодой боец…

По обеим сторонам дороги потянулся густой лес, и бандитам неизбежно придется спуститься с угора — по чащобе не поскачешь. Приостановив повозку, Кудрявцев помог Шустову слезть. Боец залег за толстой валежиной, приладив на нее винтовку. Кудрявцев сдернул с ремня сумку с гранатами, бросил ее Шустову:

— Сережа, я вернусь за тобой.

— Прощайте! — донеслось до Кудрявцева и Нади, и сразу прозвучал первый выстрел.

Уже порядочно отъехав, они услышали, как дважды рванули гранаты и стало тихо сзади.

Полустанок открылся внезапно. Людей — ни души. Через переезд не проскочить, загородил товарный поезд. Пыхтел паровоз, медленно, тяжело раскатывая вагоны.

Кудрявцев погнал вдоль состава. Двери вагонов были задраены, на петлях висели пломбы. Похоже, с зерном были вагоны. С пшеничкой. Старшина рассказывал, немало составов перегнали в Германию. Сам видел, когда в город ездил. С кондукторами разговаривал, дескать, согласно договору хлебушко поставляем. Этот поезд, видать, не успел через границу переправиться. Теперь дал обратный ход.

Повозка поравнялась с тормозной площадкой. Кудрявцев придержал коней, опасно прижимаясь к ступенькам, Надя поняла без слов, что он задумал, ухватилась за поручни и ступила на площадку. Кудрявцев подхватил Машеньку и поставил рядом с нею.

— Поезжайте домой. Обязательно постарайтесь добраться до дому, — кричал он, погоняя лошадей, пока еще позволял путь. — Так велел капитан. Непременно домой, слышите, Надежда Михайловна?

— Где ты видел капитана? Когда видел? — голос Нади тонул в стуке колес, набиравшего ход поезда.

Кудрявцев схватил мешочек с хлебом, который дал ему утром старик, и кинул. Обрадовался, что угодил на площадку.

 

12

Ухватившись за бортик площадки, Надя с трудом держалась, чтобы не упасть на пыльный, вздрагивающий пол.

Ноги подламывались, поясница нестерпимо ныла. Она прижала к себе Машеньку за худенькие плечики и глядела на Кудрявцева, свернувшего от переезда. Очевидно, он не замечал, как из лесу вымахнули пятеро конных. Под одним из них стелился в галопе гнедой Ильина. Она сразу узнала коня по белой широкой лысине на носу, и белым «чулкам» на передних ногах. Но лучше бы не узнавала, потому что на нем сидел ее мучитель, бандит Богаец, которого она теперь уже не забудет до своего смертного часа. «Настигли», — с горечью думала она, видя, что Кудрявцев свернул к лесу и если не успеет, то всадники обязательно перехватят его. Повернувшись, она ахнула. С другой стороны по меже катили на мотоциклах солдаты в низких ушастых касках.

— Ваня, сворачивай! — кричала она, будто Кудрявцев мог услышать ее. — Там немцы.

Но, видно, он усмотрел опасность, резко осадил коней и, описав крутую дугу, погнал их между путями и пристанционными постройками.

С обеих сторон дороги встал лес. Полустанок скрылся из вида, Богаец и немцы исчезли. Но это вовсе не означало, что их не было на самом деле. Что там происходило, ей не суждено было узнать. Ну, почему, думалось ей, Ваня не сел на поезд и не уехал вместе с ними?

Она не сразу расслышала частые, тревожные гудки паровоза и, скорее, почувствовала, нежели увидела опасность. Над вагоном мелькнула тень. Самолет пронесся, как метеор. Через несколько минут возвратился, догнал состав. Теперь он летел низко, почти над крышами вагонов. На борту его и на крыльях были нарисованы кресты. На фоне голубевшего неба они выглядели особенно зловеще. Наде почудилось, самолет завис над нею и Машенькой, собираясь ударить тяжелым клювом.

Из-под брюха его плеснуло пламенем, по дощатой стене соседнего вагона пролегла рваная строчка, полетели щепки. Где-то близко ухнули разрывы. Надя увидела вздымавшиеся фонтаны земли. На повороте, когда показался хвост поезда, последний вагон оторвался, встал торчком и свалился с пути.

Самолет тоже отвернул в сторону и исчез. Пыхтел впереди паровоз, стучали на стыках рельс колеса.

— Он больше не прилетит? — Машенька все теснее жалась к матери, вздрагивая и глотая слезы.

— Не бойся, милая, — говорила Надя, а мысли возвращались назад, где остались люди, с одними из которых она не теряла надежды встретиться, с другими уже не суждено было увидеться никогда.

Бедная Зина. Ну, зачем ей понадобилось ехать сюда? Не приехала бы, осталась жива. Боже, что она несет… Сама-то не покинула комендатуру и своего Андрея. Тоже ведь, если бы уехала, не знала бы всего ужаса, не видела того, что пришлось пережить сегодня. Кудрявцев сказал, что капитан велел ехать домой. Почему он не позвонил с заставы, как обещал?

Поезд катился напористо. Почти не замедляя хода, состав проскочил через разрушенную бомбежкой станцию. В стороне от нее и стоял город, в котором дислоцировался пограничный отряд. Сейчас и станция, и город были затянуты пыльно-дымовой завесой. По обе стороны от дороги люди рыли окопы, на лошадях везли три орудия.

Почему состав не остановился? Зачем она уезжает? А если Андрей отошел с бойцами от границы и будет обороняться здесь, вместе с пограничным отрядом? Ни он о ней, ни она о нем так ничего и не узнают.

Снова потянулся лес. Тут уже не пахло гарью, в воздухе не висела пыль. Повеяло свежестью. Ей показалось, что нет ни пожарищ, ни самолетов с крестами, не сыплются бомбы, люди не роют окопы. Все, что было с нею сегодня, ей пригрезилось, а если и произошло на самом деле, то не с нею.

— Мама, хлебом пахнет…

Надя вздрогнула, услышав голос дочки. После того, как ночью, выбив двери, в квартиру ворвались незнакомые люди и схватили Надю, Машенька страшно закричала, а после словно онемела.

— Ты не заболела, доченька моя? — Надя пощупала голову дочки.

— Как хорошо пахнет хлебом, — повторила Машенька.

Взгляд упал на холщовый мешочек на полу. Она забыла уже о том, что Ваня Кудрявцев что-то швырнул им вслед. В мешочке была маленькая булка и несколько огурцов. Славный, добрый парень. Что сталось с ним?

Отломив краюшку, Надя дала ее дочке. От запаха хлеба и огурца у Нади свело челюсти, к глотке подступила тошнота. Со вчерашнего вечера и крошки не было во рту.

— А ты, мама, почему не кушаешь?

— Я потом.

Поев, Машенька пригрелась и уснула у Нади на коленях. Она и сама, прислонясь спиной к вздрагивающей стенке, прикрыла глаза. И вдруг обрушились на нее, смерчем пронеслись перед глазами события дня. Сердце сжалось, закаменело в груди, трудно стало дышать. Нет, не с кем-то другим, а с нею было все это. Никуда не деться от того, что произошло, начиная с той минуты, как бандиты вломились в квартиру и выгнали их во двор. Иные из женщин и платья не успели накинуть, а только набросили халат или кофточку поверх ночной рубашки.

У казармы шел бой, вокруг все горело. В отблесках пламени страшными казались фигуры солдат в непривычных приплюснутых касках, в тужурках с засученными рукавами. За ними метались длинные ломающиеся тени. «Немцы? — догадалась Надя, вспомнив, что видела их на снимках в газетах и в кадрах кинохроники. — Но почему они здесь?»

Суматошно сновали люди в разномастной одежде. Видимо, они врасплох захватили красноармейцев, но все равно те отбивались яростно. Надя знала, что в комендатуре мало бойцов, многих Ильин отправил на усиление пограничных застав. Нападавших было гораздо больше, и она понимала, что бойцам долго не продержаться.

Уткнув в спину ствол автомата, по двору вели начальника штаба. Рванувшись, он разметал солдат, вырвал у одного из них автомат и полоснул очередью. В это же мгновение его и самого поймала пуля, он успел сделать к казарме всего несколько шагов. На старшего лейтенанта навалились кучей, скрутили.

Надя не знала, удалось ли кому-то из пограничников спастись. Бой у казармы еще не затих, а женщин и детей уже погнали к сыродельному заводу. Конвоиры толкали их прикладами и грязно ругались. Возле завода Надю с Машенькой и Зину, жену начальника штаба, отделили и отвели в дом неподалеку от входа. Зина, наблюдавшая все, что случилось с ее мужем, казалось, утратила способность замечать происходящее. Всех остальных женщин и детей загнали в сарай и закрыли.

Вскоре туда же стали приводить рабочих с завода. Избивая плетками, пригнали директора. Это был хороший мастер-сыродел, при Советской власти ставший директором. Надя помнила его, он не раз приходил в комендатуру.

Бандиты, и откуда только они взялись, ведь еще вчера жизнь текла тихо и мирно, на глазах у Нади и Зины измывались над рабочими, секли плетями, стреляли в руки и ноги. Двое или трое, открыв сарай, выдернули оттуда самую молоденькую из женщин, жену начальника связи комендатуры, и потащили в кусты. Она билась в их руках, а бандиты рвали на ней рубашку, бесстыдно оголяя молодое тело.

Не выдержав, Надя отвернулась. Зина плакала в углу. Из-за двери сыпалась матерщина. Вошел бандит, Надя узнала его, это он набивался со своими серебряными украшениями на толкучке, схватил ее за подбородок, повернул к окну.

— Ты бачь, красотка, бачь, шо там творыться, — прокричал он, кривя губы в злой гримасе.

За окном бандиты загнали людей в сарай, облили его керосином и подожгли. Пламя охватило деревянное строение, взвихрилось под тесовую крышу.

У Нади и сейчас стыла кровь в жилах, будто и ее били плетями, жгли на том огне. В ушах стояли крики несчастных. Голова кружилась, и временами казалось, что сознание оставляло ее. Но память возвращала туда, к костру из людей.

Она тогда не сразу увидела, как в комнате появился другой бандит в щегольской бархатной куртке с золотыми позументами, в лихо державшейся на шапке волос фуражке с коротеньким козырьком. На нем сияли лаком новые сапоги. Он стоял широко расставив ноги, обтянутые темно-синими галифе с кожаными леями и наколенниками.

— Ну-с, мадам, мне необходимо с вами побеседовать, — сказал он Наде. — Разрешите представиться — Леопольд Богаец.

Он мог и не называть себя. Надя уже догадалась, кто стоял перед ней. Сразу вспомнились рассказы мужа об особняке и его хозяевах, бежавших на Запад. Подумала она в эту минуту не о том, что ее и жену начальника штаба сознательно отделили от остальных. Ей стало мучительно больно от мысли, что на границе произошло непоправимо страшное, в результате чего этот человек оказался тут и творил жестокую расправу над ними. Возможно, и ее муж, капитан Ильин, погиб или захвачен врагом, как и начальник штаба.

Богаец не бил Надю, даже не грубил ей, однако настойчиво спрашивал, куда ее муж, красный командир-грабитель, упрятал «достояние отцовского дома». Она ответила, что ей ничего не известно об этом.

Терпения, холодной вежливости Богайца хватило ненадолго. Он сел на стул, закинув ногу на ногу, курил папиросу с длинным мундштуком и шипел:

— Люди видели, отправкой имущества распоряжался твой муж. Значит, он припрятал его где-то здесь. Ты скажешь, где. Не вынуждай меня поступить с тобой так же, как с теми людьми, в сарае. Ты ведь наблюдала этот фейерверк? Но я не сразу отправлю тебя в костер. Для начала я прикажу девчонку, твоего выродка, подвесить за ноги перед окном. Ты увидишь, как она задергается, и поторопишься рассказать все.

Она цепенела от этих слов. По тому, как он цедил их, кривя тонкие губы в ядовитой ухмылке, рассыпая искры из помутневших от бешенства глаз, было ясно, что он так и поступит, как обещает.

— Но я, действительно, ничего не знаю, — крикнула Надя. — Муж не делился со мной служебными тайнами.

— А эта… — кивнул Богаец на Зину, повернулся к ней. — Ты почему молчишь? Твоя жизнь не дорога тебе?

— Она тем более не знает, приехала сюда несколько дней назад, — глухо сказала Надя.

— Остается последнее средство. Я тебя предупреждал, — коротко сказал Богаец и кивнул одному из бандитов.

Тот схватил Машеньку на руки. Девочка закричала, в глазах плеснулся ужас.

В комнату вбежал человек и позвал Богайца. Это спасло Машеньку.

— Я скоро вернусь, церемониться с тобой больше не стану, — крикнул он Наде на бегу.

Минут через десять появился Ваня Кудрявцев. Вызволил их, а сам…

О муже задумалась. Неужто полегли пограничные заставы, а с ними и он, ее Андрей.

«Не хочу, — шептала она, глядя на мелькающие по сторонам перелески, но не видя их. Пред мысленным взором стоял ее муж, каким она запомнила его при расставании на шоссе. Мотоцикл увозил Андрея, он снял фуражку и долго махал ей, пока не скрылся из глаз. — Андрюша, родной мой, буду ждать тебя, пока сама жива».

 

13

Как только танк, подбитый Петренко, загорелся, а другой отвернул в сторону, Ильин решил: пожалуй, и эта атака немцев захлебнулась. Он понимал, что враг лишь на короткое время приостановился, держа под непрерывным огнем заставу. Танк обошел опорный пункт, достиг передовой ячейки и проутюжил ее.

— Ну, ты погляди, поганец-паразит! — бежал Горошкин наперерез танку со связкой в руке.

То ли механик обнаружил старшину, учуял опасность для себя именно в нем и крутанул машину, то ли Горошкин не точно швырнул гранаты — бросок не был удачным. Взрыв не остановил машину, не поджег. Танк продолжал крушить траншею. Через минуту машина въехала на крышу пункта боепитания и сбора раненых и обрушила ее. Ильин зажмурился, так поразила его эта картина. Танк возился в яме, двигатель ревел до звона в ушах, гусеницы перемалывали бревна наката, рушили стены, месили землю, а вместе с нею и раненых.

Ильин потом не мог восстановить в памяти, как у него в руке оказалась связка, как в полный рост бежал он к танку и не бросил, а сунул гранаты в моторную часть. Взрывной волной его отбросило назад и ударило спиной и головой о стенку траншеи. На короткое время сознание отключилось, и он очнулся оттого, что рев двигателя внезапно стих, а внутри танка рвануло, и башня его сползла рядом с машиной.

С трудом поднявшись на ноги, придерживаясь за стенки, Ильин медленно пошел по ходу сообщения, ощущая во всем теле слабость.

Появился Горошкин, с лицом, залитым кровью. Он проводил ладонью по лбу и щекам, стряхивал кровавые капли и бормотал:

— Пуля-дура, зацепила-скобленула.

— Живой! — крикнул Ильин, почти не слыша своего голоса, испытывая головокружение и удивляясь, как не раздавило его и даже не ранило.

— Будем жить-поживать, товарищ капитан, пока немцев не перебьем.

Подбежал санитар, начал бинтовать старшине голову.

Тотчас повсюду зачастили разрывы мин, запели осколки, поднялась пыль, в легкие полезла тяжелая и удушливая гарь от взрывчатки.

— Давай к «максиму», — сказал Ильин, глядя, как Горошкин ощупывал повязку, мотал головой, убеждаясь, что ничего серьезного с ним не случилось. — Кончится налет, будет новая атака.

Однако Горошкин не успел добраться до ячейки, в ней трескуче лопнула мина, взрывом искорежило и выбросило на бруствер пулемет.

Артналет, против обычного, затянулся. Атаки не было, и Ильин пытался разгадать, что задумал противник. Немцы неожиданно растеклись вокруг заставы и замкнули кольцо.

Это было совсем плохо, он вынужден будет растягивать людей по кольцу окружения. Нет, так нельзя, сомнут враз. Надо держаться вместе.

— Всем в подвал! — крикнул он. — Передать по цепочке — в подвал.

Но не было цепочки, тут и там в обороне зияли бреши, жили только одинокие островки, огрызались огнем отдельные ячейки. Горошкин пошел по окопам собирать пограничников. Скоро старшина доложил:

— Вместе с вами — четырнадцать штыков. Большинство раненых-подстреленных. Оперуполномоченный больно тяжелый… едва дюжит.

«Сдюжим ли все мы?» — невольно подумал Ильин, старшину спросил:

— Как с боеприпасами?

— Окопы облазил, что нашел, собрал. По паре обойм на брата наберется. На «дегтяря» полтора диска. В подвале есть ящик россыпью.

— Не густо. На одну немецкую атаку не хватит.

— Гранат пяток, — невесело добавил старшина.

Последний раз Ильин окинул окрестности взглядом. На западе, над бывшей границей, садилось солнце. Он удивился этому, не поверил, что наконец-то кончался, казавшийся вечностью, день, превратившийся в кромешный ад. Вместе с тем, он был горд, что, несмотря на беспрерывный обстрел, атаки, утюжку окопов танками, застава еще жила, а он, по воле обстоятельств ставший ее командиром, даже не ранен. «Погоди, капитан Ильин, почему ты подумал над бывшей границей? — одернул он себя. — Не бывшая, а настоящая граница. Мы вернемся, восстановим ее. Ты веришь в это?»

— Верю! — вслух сказал он, с трудом разлепляя пересохшие губы. — Как верю в то, что завтра снова взойдет солнце. Буду ждать того часа, когда мы вернемся сюда. Все сделаю для того, чтобы это случилось поскорее.

Он вошел в подвал, бойцы зашевелились. Последние закатные лучи брызнули в бойницу, залили небольшое низкое помещение багровым светом. Перед ним были его бойцы, всего горстка от шестидесяти с лишним человек, встретивших сегодняшний рассвет. Он видел безмерно уставшие, задымленные копотью, с потеками пота лица, грязные повязки, порванные гимнастерки, потерявшие зеленый цвет от налета пыли фуражки, запавшие, глядевшие одни с угрюмой сосредоточенностью, другие с лихорадочной верой во что-то глаза.

В углу на матрасе лежал оперуполномоченный особого отдела Курилов. Под располосованной от воротника до подола гимнастеркой на плотно перевязанной груди бинты намокали кровью. Он тяжело и часто дышал. Ильин склонился над ним. Курилов почувствовал это, поднял веки, глянул на него.

— Ильин… видишь, как получилось, — прерывисто проговорил он. — Я ведь за тобой приехал. Ты знаешь, почему. А тут эта страшная провокация.

— Не провокация, Курилов. Война!

— Значит, правильно тебя защищал начальник отряда. Ругал, но перед нами отстаивал, — Курилов еще чаще, судорожно задышал, и Ильин увидел, что щеки его быстро бледнели, нос заострился, стал будто фарфоровым. Глаза безвольно закрылись.

— Ты, Курилов, держался в бою молодцом. Если доведется вырваться отсюда, доложу командованию о тебе по справедливости. На прорыв пойдем, здесь тебя не оставим, вынесем.

В течение дня он, действительно, не раз видел Курилова. Сначала тот стрелял по атакующим немцам из винтовки, потом стоял за пулеметом. Темные, спутанные волосы его липли ко лбу, левый рукав гимнастерки был в лохмотьях.

Курилов опять приподнял веки, потянулся к карману гимнастерки, прохрипел:

— Ты, Ильин, настоящий… зла не помнишь. Со мной — все. Тут адрес, семье сообщи…

Рука его упала, изо рта запузырилась кровь, взгляд остановился.

Ильин сдернул фуражку, постоял над ним минуту, думая о превратностях судьбы, вздохнул и позвал Горошкина. Мертвым лежать, а живым надо заниматься тем, к чему их понуждала война.

— Пулемет сюда, — показал он на бойницу, в которой уже угасал свет. — Назначить наблюдателей и смотреть во все стороны.

Горошкин расставил бойцов.

— Покормить ребят можешь? — спросил капитан.

— Склад разнесло снарядами, все сгорело. Резерв находился… при раненых, — опустив глаза, старшина говорил как бы извиняясь за то, что не уберег в бою продовольствие. — Осталось три буханки хлеба да десяток банок консервов.

— И за это тебе спасибо. Раздели на две части и корми бойцов. Воды бы еще добыть.

— Как стемнеет, к колодцу проберусь.

Поскольку обещал, то и пробрался, достал ведро воды, напоил истомившихся от жажды людей.

— Как думаешь, если рвануть сейчас, пробьемся? — спросил Ильин.

— Немец не спит-караулит, — Горошкин покачал головой. — Если б бесшумно, ящеркой… Раненым это не под силу. Нашумим, и прихлопнут-раздавят нас.

— Надо хорошо прикинуть, какой момент выбрать для прорыва.

— Разрешите, товарищ капитан, сходить обстановку разведать? Неплохо бы на хуторе побывать. Нам, когда прорвемся, куда-то притулиться придется. Как считаете, далеко немец залез?

— Судя по тому, что над трактом весь день висела пыль, грохотала военная техника, немало войск вторглось. Наши армейцы должны были вступить в бой, — Ильин поразмыслил немного, положил руку на плечо старшине. — Ступай, разведай. Где армия придержала немца, и мы туда подадимся. Иди, я буду ждать тебя. Надеюсь, как на Бога.

Весь подобравшись, наливаясь угрюмой, злой силой, Горошкин хрипло ответил:

— Пройду и обязательно вернусь.

Он выскользнул из подвала и словно растворился в темноте.

У немцев то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Они как бы напоминали пограничникам, что не спускают с бойцов глаз. Ильин с опасением ждал, вот загрохочут автоматы, трассы огня пропорют мглу. Тогда, считай, каюк Горошкину. Но было тихо. Видимо, немец не хотел воевать ночью.

Успокоенный тем, что Горошкин наверное миновал немецкие заслоны, Ильин впервые за этот тяжкий день присел. Опустился на земляной пол, прислонился спиной к прохладной стенке. Сразу почувствовал, как накопившаяся от долгого напряжения истома разливалась по телу, не хотелось двигать ни рукой ни ногой.

Те из пограничников, кому разрешено было отдыхать, улеглись там, где сидели, иные уже похрапывали. Один боец спал беспокойно, вскрикивал, бессвязно бормотал и стонал. Он и во сне продолжал воевать.

Ильин перебирал в памяти события дня и придирчиво спрашивал себя, все ли, что требовалось от него, коменданта пограничного участка, сделал так, как диктовала обстановка? Все ли меры, какие были в его силах, принял, чтобы не уступить врагу, не сдать заставу? Да, отвечал себе, сделал то, что позволили ему имеющиеся возможности. Пограничники дрались стойко и заставу не отдали. Но какой ценой?..

Пока работал телефон, он успел связаться с другими заставами его комендатуры. Помочь ничем не мог, не было резервов, но заставы знали, что комендант на границе, воюет рядом с ними. Ильин всегда верил, что у него в подчинении толковые командиры и бойцы. Ни одна застава не отошла без приказа, не испугалась, не побежала. Комендант решил, что если ему суждено погибнуть, он отдаст жизнь вместе со своими бойцами. Понимал, сейчас немцы значительно сильнее, пытался представить, как они поступят, чтобы окончательно раздавить заставу. Пожалуй, не станут больше бросать солдат в атаки, с рассветом подтянут орудия на прямую наводку и с близкого расстояния ударят по бойницам. Автоматчикам останется только довершить разгром.

— Нет, шалишь! — прошептал он с ожесточением. — Мы огрызнемся.

 

14

В предутреннюю пору темнота сгустилась. Лишь где-то далеко, на восточном срезе небосвода обозначилась чуть розоватая полоска.

Старшина Горошкин появился так же внезапно, как и исчез, уходя в разведку. Он неслышно приблизился к подвалу, где уже с тревогой ждал его Ильин. Предупреждая доклад, капитан опять положил ему руку на плечо. Гимнастерка старшины промокла от пота.

— Садись, рассказывай.

— Вражеских войск много, — шепотом заговорил старшина, обмахивая разгоряченное лицо фуражкой. — Прут немцы больше по дорогам. На ближнем хуторе тоже побывали. Постреляли-половили кур, корову зарезали и уехали.

«Так, — размышлял Ильин, — стало быть, пока немцы серьезного спотыкача нигде не сделали. Но сделают. Не может того быть, чтобы наши не собрались с силами».

— Мужики рассказывали, — продолжал старшина, — до дикости злобствует немец. Иные села дочиста спалили, стариков, баб постреляли.

Горошкин удрученно замолчал, и капитан не торопил его с рассказом — не просто переварить груз горестных наблюдений. Но вот старшина встрепенулся, взмахнул рукой, словно отсекая что-то.

— Простите, размяк я малость. Но ничего… — он приподнялся, в самое ухо капитану загудел: — Об этом бы надо в первую очередь, а я раскис. Наших, с соседней заставы, встретил. Замполитрука Синяева, с ним семеро бойцов. Комендатурский толмач-переводчик тоже с ними.

— Да что ты… Сырков?

— Он самый. Когда я им сказал, что вы живы-здоровы, они рванулись сюда. Казните-милуйте, товарищ капитан, я своеволие допустил. Помните балочку, отсюда в полуверсте на север?

— Ну-ну…

— Вот там они остались. Условились, за полчаса до рассвета подойдут поближе и в упор жахнут по немцам. Пока те разберутся, что к чему, мы шарахнем. Вот, с точки зрения…

Ильин припоминал местность: балочка от дороги в стороне ведет к озеру, за ним болотина, лес. Пожалуй, дока Горошкин все учел, распланировал, как следует.

— Молодец, умно поступил, — похвалил он старшину. — Буди бойцов, надо готовиться.

— Бабы едой снабдили, — Горошкин приподнял сумку. — Горшок вареников да жбан молока. Дед один так высказался: «Вареник зьишь да молока врежешь, тоди и помирать не страшно».

— Наверное, дед насчет врезать имел в виду не молоко? — горько рассмеялся капитан.

— Точно угадали. Дида казав так: «Ковбасы круг да горилки з перцем ковш, тоди и…»

— Це инша мова, — капитан поднялся. — Угощай бойцов.

— Вам тоже подкрепиться не мешает.

— Мне, как и всем.

Через несколько минут горшок и жбан были пусты. Горошкин построил пограничников.

— Товарищи бойцы, друзья, — глухо и медленно роняя слова, заговорил Ильин. — Молча простимся с нашими боевыми соратниками, остающимися здесь навечно. Запомним их имена, поклянемся вернуться на родную заставу, — он прервался ненадолго, не видел в темноте, но по движениям пограничников чувствовал, как подтягивались они, крепче сжимали оружие, понимал, что и сегодняшний день не сулит им облегчения и что для любого из них он может стать последним. — К нам на подмогу придут бойцы соседней заставы. Начнут они, ударим и мы. Наш отход прикрывает…

— Есть! — перебив капитана, негромко, но энергично отозвался старшина. — «Дегтярь» проверен-заряжен, к бою готов.

— …Прикрывает старшина Горошкин, — продолжал капитан, хотя еще минуту назад у него было другое решение. Он рассчитывал взять на себя эту роль, понимая, что в прорыве из вражеского кольца, без надежды остаться в живых, это будет самым трудным. — В атаку — по моей команде. Осмотреть и подготовить оружие и гранаты. Выходить из подвала по одному и рассредоточиться в цепь, направление держать на север, к балке. Только тихо!

Чем ближе к утру, тем беспокойнее было на душе у Ильина. Ему начинало казаться, что с группой Синяева случилось что-то нехорошее, может, напоролась на немцев и погибла. До рассвета оставалось всего ничего. Атаковать днем — значит стать мишенью вражеских автоматчиков.

Подполз Горошкин, укрепил пулемет на сошке, приложился щекой к прикладу, проверяя, виден ли прицел.

— Запропал где-то Синяев. Неужто сорвалось? — возбужденно шепнул он.

— Пять минут ждем и атакуем сами, — спокойно отозвался капитан.

Эти последние пять минут казались вечностью. Но вот чуть левее балки и ближе к заставе ухнули гранатные разрывы, зачастили выстрелы, послышалось «ура!».

Немцы тоже открыли пальбу, и хотя не сразу нащупали, где атакующие, видимо, быстро сообразили, что атака жидкая.

Скомандовав «Вперед!», Ильин бросился первым. Пограничники подхватились за ним, полетели гранаты. Бойцы обрушились на позицию противника. Завязалась рукопашная. Ильин видел, атака может потухнуть, у немца сил больше, возьмет числом. Кое-кто из бойцов залег, начал пятиться. Тут Горошкин выскочил с пулеметом на бугорок, длинной очередью полоснул по немцам. Пограничники опрокинули заслон, и через минуту были в спасительной балке. Сзади еще немножко порокотал пулемет старшины, скоро и он сам присоединился к заставе.

К удивлению Ильина немцы не пустились в преследование. Скоро стало понятно почему — по балке тут и там вспухли минометные разрывы. Мины лопались с металлическим звоном, взлетала сырая земля, в воздухе свистели осколки. Один за другим падали бойцы, и казалось невозможно вырваться из огненного вихря.

Из обеих групп выбило больше половины. Ильину осколок ударил выше правого колена, сапог наполнился кровью, нога перестала слушаться. Двое бойцов подхватили его под руки, и он прыгал, как журавль, опираясь на их плечи.

В конце концов они вышли и из-под этого огня. Укрывшись в кустах, окидывали затуманенными взглядами окрестности, где пролегали еще недавно дозорные тропы и стояло разбитое здание заставы. Ильин наблюдал за молчаливым прощанием с границей, и у него подкатывал к горлу тугой комок.

Трогая запыленную, наползавшую на крутые черные брови повязку, Синяев коротко рассказал о бое своей заставы:

— Когда после приказа мы отошли, далеко углубляться в тыл все-таки не стали. Вот, думаем, придет поддержка, армейские части, и мы вышибем немца. Встретили же одного Горошкина.

— Вы нам крепко помогли. Ну, а немца, дай срок, выбьем, — сказал Ильин.

В полдень вышли к пасеке. Их встретил старик в длинной, почти до колен, холщовой рубахе. Ветер топорщил пушистый венчик седых волос вокруг широкой загорелой лысины, полоскал рубаху, висевшую на костлявых, высохших плечах.

Раненые, отправленные вчера Горошкиным, оказались здесь же.

— Двое выжили, — докладывал боец-возница. — Остальные еще по дороге… — и показал на свежий холмик под свисающими до земли ветвями старой замшелой ивы. — Дед говорит, мол, оставляйте ребят на хуторе, обещает уберечь и выходить.

— Будь в надежде, Андрей Максимыч, — подтвердил старик.

Он у пограничников был своим человеком. Одну зиму работал в пограничной комендатуре истопником. Постоянно проживал с семьей на хуторе, держал скотину, сажал огород, имел пасеку. От него привозил Горошкин гостинец комендатурским детям. По-русски старик говорил почти чисто. Рассказывал Ильину долгими зимними вечерами, когда топил печи, что еще в конце прошлого века ему, двадцатилетнему парню, довелось несколько лет прожить в России, где его хозяин покупал пшеницу для Европы. Работая у него грузчиком, Никифорович сдружился с русскими парнями, такими же батраками, как и он. Сколько бы горя ни мыкал в дальней стороне, после тепло вспоминал о России и своих друзьях.

— Что в нашем городке делается, не слышал, отец? — спросил Ильин с тревогой и тайной надеждой, может, миновала его горькая судьба, может, мимо него прокатилась вражеская орда.

Старик сокрушенно махнул рукой:

— Грабит немец, жгет хаты. Внучка прибегла оттуда ни жива ни мертва.

На его зов из домика-летника, сложенного из жердей и покрытого корой, появилась девочка лет четырнадцати в светлом, в синюю горошинку платье. Она слышала, о чем спрашивал Ильин, и ее широко открытые глаза налились слезами, по щекам пролегли дорожки. Девочка замотала головой, запричитала:

— Ой, ридный дядечко! Нимцив там богато… та що и инших… бульбакив, чи шо, я не знаю. Уси с ружжями, людей убивають.

Девочка заплакала навзрыд, узенькие плечи ее затряслись, она уткнулась головой деду в грудь, кропила слезами холщовую рубаху.

— Ладно, внучка, ступай в клуню. Успокойся, — старик заскорузлой ладонью погладил ее. — Я сам скажу.

Но ничего утешительного Ильин не услышал от него. По его рассказу выходило, что на пограничную комендатуру нападение было совершено еще до начала бомбежки.

— Люди балакали, яки-то парачисты… те, что з неба сигають. Да ще пан Богаець з бандюками. У поместьи зараз высоко немецько начальство. Прикордонникив усих побилы.

— А семьи командиров… что стало с ними? — чувствуя, как у него холодеет внутри и отливает кровь от лица, спросил Ильин. — Ты что-нибудь знаешь, Никифорович?

Старик развел руками, опустил голову и из-под набрякших век, как и у внучки, потекли слезы.

— Что же ты плачешь, отец?

— Слышал… да, может, и не совсем так было, — пасечник провел по глазам коричневым пальцем, стряхнул капли с сивых усов. — Дурные вести, сынок, разносятся быстрее, чем добрые.

Он пересказал то, что внучка его слышала от матери и соседок. Немецкие солдаты и местные бандиты ворвались в квартиры, забрали женщин и детей. Потом их угнали к сыродельному заводу. Защитить их было некому.

— Разве пограничники не оборонялись? — Ильин присел на пенек, долго умащивал раненую ногу — она наливалась нестерпимой болью.

«Освободить, — взвинчивал он себя. — Любой ценой вызволить женщин и детей».

Любой ценой… Что он мог вложить в это понятие сейчас? Лишь собственную жизнь. Если это спасет их, он отдаст ее.

— В точности не известно, все ли пограничники погибли, — продолжал старик. — Рассказывают, кто-то двоих охранников возле завода порешил.

— Возможно, этот кто-то пытался вызволить женщин?

— Про то мне не известно, — пасечник расстелил на траве брезентовый плащ, разрезал ковригу хлеба, поставил котел вареной картошки. — Лиха хлебнем, через ворот оно перельется…

Круто посолив ломоть, Ильин жевал, с трудом двигая отяжелевшими челюстями. Горьким показался ему в эту минуту хлеб старого пасечника.

 

15

Вымахнув на взгорок, Кудрявцев оглянулся. Всадники уже скакали вдоль поезда.

— Наддай, ну же! Прибавь ходу, чес-слово! — кричал он, словно надеясь, что машинист услышит его.

Тот и вправду отозвался гудком, колеса завертелись быстрее, и всадники начали отставать.

Взгляд Кудрявцева ухватил, как через рельсы на переезде перевалил танк, поводил из стороны в сторону стволом с набалдашником, выстрелил в домик стрелочника, к которому приближались верховые. Взметнулась и рассыпалась черепичная крыша. Испуганные кони шарахнулись, передний споткнулся и завалился, всадник перелетел через его голову.

Кудрявцев покрутил вожжами, погоняя своих лошадей и без того взвинченных шумом поезда, криками, стрельбой, видом грохочущих страшилищ с крестами на боках. Его тоже оторопь взяла — он чувствовал себя букашкой перед ними. Повозка вынеслась на малоезженую дорогу в мелколесье. Последнее, что успел заметить на полустанке Кудрявцев, был скрывшийся в лесу хвост поезда, и всадников, сыпанувших в заросли по другую сторону железной дороги.

Проехал еще немного по незнакомому пути и решил, что лучше обождать тут, чем запороться неведомо куда и наскочить на немцев. Свернул в сторону, остановился. При бешеной гонке и тряске тело Зины сползло к задку повозки, ноги свесились. Он приподнял его, уложил ровно.

Долго, может быть, целый час, сидел и думал, что ему делать дальше. Один остался, один из всей комендатуры. Горько, безысходно было на сердце. А вдруг не один? Серега Шустов ждет его. Прислушался. Рев танковых моторов терялся вдалеке, справа и слева приглушенно погромыхивало.

Повернув лошадей, Кудрявцев поехал обратно. Перед полустанком вновь задержался. Не затаились ли бандиты, гнавшиеся за ним? Не караулят ли его? Вокруг было тихо. Догорала, чадила будка стрелочника. Крадучись, он пробрался к противопожарному щиту, снял лопату и топор.

В перелеске, на сухом возвышенном месте вырыл могилу, устелил ее ветками и похоронил жену начальника штаба. Постоял над холмиком, горестно думая о судьбе, так нелепо и жестоко распорядившейся жизнью этой молодой, малознакомой ему женщины.

К запомнившемуся изгибу дороги, где он оставил Шустова, ехал с предосторожностями, держал винтовку на взводе и ждал: вот откуда-нибудь из-за куста окликнет его знакомый голос. Но напрасно ждал. Шустов лежал там же, у поваленного дерева, но теперь не изготовившись к стрельбе, а на спине, разметав руки. Один глаз его был открыт и глядел в безоблачное небо, на месте другого зияла рана. Бровь и кожа вокруг глаза опалены. Похоже, стреляли в упор.

Карманы у гимнастерки оказались расстегнутыми и пустыми. «Обшарили, шпана», — с негодованием подумал он. На поляне валялись стреляные гильзы, но винтовки не было. Значит, бандиты забрали и ее.

Он увел лошадей с дороги, перенес на лужайку Шустова и начал копать могилу, уже вторую за последний час. Пока хоронил товарища, негромко говорил сам с собой, то ли подбадривая себя, то ли стараясь не думать о свалившемся на него одиночестве, не замечая, что из глаз льются слезы.

— Украли мерзавцы твою красноармейскую книжку, а я и без нее помню твой домашний адрес. Напишу твоим отцу-матери, а еще лучше — сам съезжу к ним, когда уволюсь со службы, и расскажу, какой ты у них геройский парень, чес-слово. Ведь ты собой меня прикрыл, жену командира и его дочку. Ты настоящий пограничник, Серега, даром, что молодой боец. Не знаю, смог бы я поступить так, как ты, хотя я и старослужащий.

Потом долго и отрешенно сидел возле холмика, смотрел на Серегину фуражку, положенную сверху. Мысли тяжело ворочались в голове. Сколько было всего за день, как много свалилось на него необычного, никогда им не виданного в жизни, жестокого, бесчеловечного, что никак не укладывалось в сознании. Вот пообещал Сереге написать родителям, а то и заехать. Эх, Ваня, забыл, где ты сам и каковы твои дела.

Не заметил, как и вечер опустился, надо было куда-то прислониться. К кому ни попадя не сунешься. Дедушка-то утром что сказал: бандюги повылазили из щелей, как тараканы. Вчера еще за Советы вроде были, а сегодня немец пришел, они будто ждали его, служить ему начали. На своих накинулись хуже бешеных собак. Кудрявцев понимал, конечно, хороших людей больше. Но ведь очертя голову не сунешься и к тому, кого за своего почитаешь. Скажем, к деду утрешнему. В его хате запросто может засада притаиться.

Ладно, утро вечера мудренее, что-нибудь придумает. Он заехал еще глубже в лес, спустился в распадок, к ручью. Распряг, напоил и пустил пастись вконец измотанных за день лошадей. Но спохватился, а если уйдут в комендатуру? Там их дом, где каждый день кормили овсом. В повозке нашлась веревка — ночью ведь за травой поехали. Вбил крепкие колья, привязал лошадей. Корма им тут хватит.

Кто его самого покормит? Некому, так и думать об этом не стоит. Завернулся в брезентовый плащ и, утомленный многочисленными потрясениями, неожиданно уснул, как провалился в темную глухую яму.

Проснулся Кудрявцев от того, что кто-то толкал его в бок. Резко сел, схватил винтовку. Возле телеги стояли лошади, мотали головами, легонько всхрапывали. Он похлопал их по нахолодавшим, повлажневшим спинам, погладил. Кони уткнулись ему мягкими вздрагивающими губами в ладони, мягко заржали.

— Славные мои трудяги. Зерна просите? Вот беда, нету, чес-слово. Но я добуду, обещаю вам, насыплю по полной торбе.

Рассвело, по верхушкам деревьев рассыпалась позолота. Сразу вчерашние мысли вернулись, забились, ища разрешения. Есть выход! Как это сразу не пришло ему в голову? Он сейчас поедет на стыковую заставу, к капитану Ильину. Не может того быть, чтобы его командир отступил. Он там, бьется с врагом, и еще один штык будет для него не лишним.

Кудрявцев запряг лошадей и поехал. Постепенно выбрался на дорогу, по которой можно было миновать их городок.

Бывал тут со старшиной на хуторах: ездили за овощами, заготавливали картошку и сено на зиму. Ехал шагом, быстрее не позволяла извилистая, местами заросшая дорога. Часа полтора тащился, как услышал в стороне негромкий возглас:

— Хлопче, ты куда правишь?

Как и давеча, со сна, схватился за винтовку.

— Это я, не пужайсь, — из-за толстого дерева вышел знакомый лесник.

— Гнат Тарасович! — обрадовался Кудрявцев, соскочил с повозки, долго тряс руку леснику. — До заставы правлю, думаю податься к капитану Ильину.

— Ой, лышенько, та кругом нимакив до биса, як ты досе на них не наскочив, — быстро заговорил Гнат Тарасович, еще не старый человек, густо заросший черным волосом и внешностью своей напоминавший, что живет он постоянно в лесу.

С пограничниками у лесника давняя и верная дружба: они и лес берегут, и живность, какая в нем водится.

— На заставе наших нема, — с горечью сказал лесник, теребя широкую бороду. — Зараз видтиля прибег парубок. Полегли прикордонники в бою с ворогом. Тильки немногие уйшли. Завертай, хлопче, до мене.

У Кудрявцева словно оборвалось что в груди. Такая ясная и, казалось ему, спасительная цель рухнула.

На хуторке у лесника он пробыл недолго. Первым делом Гнат Тарасович позвал его за стол.

— Не откажусь, — поблагодарил боец. — Сегодня понедельник, а я в последний раз ел в субботу.

В полдень он засобирался, проверил и зарядил последней обоймой винтовку. На тревожный взгляд хозяина отозвался:

— Пойду гляну, что творится в комендатуре.

— Не дело ты задумал, сынок. Там цих нимцив, як муравьев в муравейнике.

— Я только гляну, — упрямо повторил Кудрявцев, вскинул винтовку на ремень, неторопливо шагнул в лесную сень, будто в пограничный наряд отправился.

Оглянулся, лесничий крестил его вслед.

— Лошадок поберегите, Гнат Тарасович, — махнул рукой на прощание.

Взобравшись на то же дерево, с которого наблюдал еще вчера, увидел, что лесник говорил правду. Двор комендатуры был оживлен. Подъезжали автомашины, с них выгружали мебель и заносили в особняк. Казарму, в которой до вчерашнего дня жил Кудрявцев, заново побелили, в окнах заменили стекла, разбитые в перестрелке. Из-за особняка показались и двинулись через двор несколько немцев. Когда они вышли за ворота и остановились на лужайке под деревом, Кудрявцев разглядел устроенную там виселицу. С толстого сука свешивалась петля, под ней стояла табуретка. В окружении врагов увидел старшего лейтенанта, начальника штаба комендатуры, без фуражки, в располосованной гимнастерке. Его держали за руки двое солдат. Немецкий офицер в высокой фуражке, в серебряных, отсвечивающих на солнце погонах кричал на старшего лейтенанта, затем стал бить его наотмашь. Наконец, офицера потащили к виселице. Он оттолкнул солдат, с трудом шагнул к дереву, приволакивая ногу.

«Они его… вешают?» — забилось в голове Кудрявцева, он вспомнил, как погибла вчера жена начальника штаба и как хоронил ее.

Он положил винтовку на сук и начал тщательно выцеливать немецкого офицера. Сосредоточившись, посадил на мушку его голову и плавно нажал на спусковой крючок. Немец взмахнул руками и, словно деревянный, плашмя опрокинулся на спину. Начальник штаба рванулся в сторону от виселицы, но, видно, ноги служили ему плохо, он не успел доковылять до кустов, как солдат хлестнул по нему из автомата. Старший лейтенант упал. Кудрявцев передернул затвор, пальнул в кучу немцев, потом еще и еще… Расстрелял обойму, обдирая в кровь ладони о жесткую кору, соскользнул с дерева и побежал через рощу.

Сзади раздались резкие, отрывистые команды, загремели автоматные очереди. Кудрявцев не заметил, как выскочил на опушку, успел подумать, что в этом его ошибка, хотя в этом же, наверное, могло быть и его спасение, проскочи он прогалину и скройся в глухом лесу.

Пуля достала его в ногу, другая вонзилась в бок. Тело сразу стало непослушным, и он упал лицом в траву. Слышал, как к нему подошли, перевернули на спину. Почувствовал, кто-то навис над ним. «Выстрелят в голову, как в Серегу Шустова…» — пронеслась последняя мысль. Но пуля вошла ему в грудь. Он почти не слышал выстрела и почти не ощутил новой боли.

 

16

Глухая ночная тьма висела над землей, когда поезд вкатился в неосвещенный город. Колеса заговорили на стрелках, вагон закачало. Надя глядела по сторонам, и ей становилось жутковато от вида слепых, темных провалов окон в казавшихся нежилыми громадах зданий. Лишь изредка мелькал одинокий несмелый огонек и сразу гас, как придушенный. Однако, приглядевшись, Надя поняла, что темнота была обманчивой. На улицах ощущалось движение, у переезда скопилась длинная вереница грузовиков.

Лязгнув буферами, поезд остановился, возле вагонов появились люди. Внезапно в глаза ей ударил сноп света.

— Погаси фонарь, дура! — грубо прикрикнул кто-то.

— Зря глотку-то не дери. Тут пассажиры, — ответил глуховатый мужской голос, и Надя разглядела невысокого железнодорожника с фонарем.

— Вот те на, откуда они взялись? — на площадку поднялся и грузно затоптался человек с винтовкой. — Свети, я плащом прикрою. Гражданочка, а ну, предъявите документ. Кто такая, почему на спецпоезде оказалась?

Огорошенная таким оборотом дела, Надя не нашлась, что ответить. Двумя словами не объяснишь, не пересказывать же, как она садилась на поезд, что перед этим пришлось увидеть и пережить.

— Какие тебе документы, служивый? Разуй глаза, тут дите малое да женщина эта… в тягостях, — вступился железнодорожник. — Должно быть, сам проморгал, когда они садились, а теперь строгости разводишь, личности выясняешь.

— Ладно, отец, не ворчи. Я и без подсказки вижу — беженки, — в смущении пробормотал охранник, закидывая винтовку на ремень. — Я вчерась нагляделся… всю жизнь буду помнить этакие страсти. Не дай Бог под немцем очутиться.

Он сокрушенно крутил головой.

— Вставай, милая, поезд дальше не пойдет. Под разгрузку его подали. Зерно в вагонах-то, хлебушко, — сказал железнодорожник и, видя, что Надя не может подняться, затекли ноги от долгого и неудобного сидения, помог ей, подхватив под руку. — По моему разумению, машиниста наградить надо. Приятель мой хороший, между прочим. Рядом живем. Вчера в Германию повез, да вот возвернулся, не отдал немцам пшеничку нашу.

Словоохотливым, видимо, был человеком. Что на уме, то и на языке. Слушая его, Надя вдруг подумала, что при разгрузке могут хватиться недостающего вагона, и машинисту, чего доброго, попадет за пропажу. Охраннику, требовавшему с нее документы, в первую очередь.

— Вы знаете, нас бомбили… еще там, в приграничье, — остановилась Надя на ступеньке. — Бомба разбила последний вагон. Он под откос упал.

— Ой-ей, а я ведь и не знал этого, — заохал и ссутулился охранник, вроде бы и ростом меньше стал. — Жду-пожду кондуктора, он как раз и находился на площадке последнего вагона. Ой, горе-беда, побегу докладывать начальству. Спасибо тебе, голубушка. Если спросят, так подтвердишь, что видела?

Охранник торопливо ушел.

Железнодорожник помог Наде сойти, потом снял Машеньку. У Нади билось в голове непривычное, пугающее слово «беженки».

— Куда вы теперь? — участливо спросил железнодорожник.

— Домой добираемся, в Воронежскую область. К моим родителям, — ответила Надя, озираясь, куда ей идти.

Легко сказать, добираются домой. А куда сунуться, что предпринять, не знает. На своих двоих не далеко уйдешь, у нее ведь не было даже денег на билет.

Железнодорожник понял ее растерянность.

— Как звать-то вас?

— Меня Надей. Это дочка моя Машенька.

— Меня Петром Матвеевичем. Вот что, девоньки… думаю, до утра надо подождать, там разберемся что к чему. Мы со старухой в своем домике живем. Переночуете у нас, места хватит, — решительно молвил он.

С кем-то коротко переговорив, предупредив об отлучке, он повел их от станции по узенькой тропинке среди тополей.

Жена его, вовсе и не такая уж старуха, как он назвал ее, встретила участливо, поставила греть воду, удивляясь, как Наденька решилась… в таком положении да с малолеткой дочкой пуститься в длинную дорогу.

— Мать, не стони, не нагоняй тоску, им и без того не сладко. Поскорее корми да спать укладывай, — пробурчал Петр Матвеевич. — Я пойду, на дежурстве подменить меня некому.

— По доброй воле разве пустилась бы. Муж мой, ее папа — командир-пограничник. Где он теперь, мы не ведаем.

Не пускаясь в подробности, Надя рассказала все, что произошло с ними. У жены Петра Матвеевича глаза наполнились слезами. Она молча вытирала их чистым, вышитым по углам передником.

«Ох ты, напасть, горе-горькое, — вздыхал старый путеец, шагая на станцию, удрученно вспоминая, как малышка обрадовалась, заплескавшись в большом тазу. — Такая кроха, может статься, уже и сирота. По радио-то говорили, границу немецкие войска атаковали на всем протяжении. Превосходящими силами… И ребеночку, что еще не родился, суждено ли батьку увидеть?»

 

17

К вечеру раненая нога в колене сильно распухла и еще больше разболелась. Ильин тем не менее все бодрился: вот стемнеет, и он отправится к бывшей своей комендатуре, потом к сыродельному заводу, выведает, может, кто-то из пограничников остался, узнает, куда делись жены и дети командиров. Попытается выручить их. Он не верил в безвыходность положения. Попросил пасечника смастерить ему костыли. Старшина Горошкин отговаривал капитана, сказал, что пойдет сам и все сделает в лучшем виде. Но Ильин не успокоился, пока не были готовы костыли. Оперся на них, шагнул раз-другой, споткнулся и упал, ударившись раненым коленом. Долго сидел, привалившись к дереву, вытирал холодный пот.

— Ступай, Василий, — впервые назвал он по имени старшину. — Не ходок я. Пусть Сырков пойдет с тобой. Еще двоих сам подбери. Две у тебя задачи: связь с пограничным отрядом установи и разузнай что-нибудь о пограничниках комендатуры и семьях. На рожон не лезь… очень прошу — вернись.

— За сутки постараюсь обернуться, — пообещал Горошкин.

Замполитрука Синяев тоже порывался в разведку, дескать, не сидеть же тут, пасечника объедать. Но комендант приказал ему:

— Здесь хватит дела. Наверняка наши бойцы с других застав могут в лесу оказаться. Вышли дозоры. Надо собирать силы. Сложа руки сидеть не станем.

— Есть! — оживился Синяев.

Он достал из полевой сумки тетрадь, переписал пограничников, произвел боевой расчет, назначил дозоры.

— Вот так и действуй впредь, не ожидая приказа, — одобрил капитан. — По полному распорядку пограничной заставы.

За ночь и следующий день к Ильину присоединилось еще одиннадцать бойцов и сержантов. Все они были с винтовками, но почти без патронов.

Никифорович приготовил отвар из каких-то, одному ему ведомых трав, прикладывал смоченные в нем тряпицы к ране Ильина. Постепенно жар и ломота спали.

Лишь на четвертые сутки возвратился старшина Горошкин. За ним — уставшие, заросшие щетиной, едва тащившие ноги переводчик Сырков и боец.

— Обещал я скоро возвернуться, да не вышло — не получилось, — разлепил старшина спекшиеся губы.

— О главном скажи: встретил наших, что приказал начальник погранотряда?

Горошкин поежился, будто ему стало холодно, тронул вздрагивающими пальцами заострившиеся скулы.

— В том месте, где сборный пункт был назначен, вся земля снарядами перепахана, танками избита. Наших — никого. Видно, отошли дальше, потому как сдержать этакую силищу не смогли. Не совладали, — Горошкин покачал головой, отвернулся.

В горле его глухо клокотнуло. Ильину показалось, старшина всхлипнул. Но не такой был Горошкин человек, чтобы заплакать. Когда он снова взглянул на капитана, тот поразился: глаза старшины будто пеплом подернуло.

— Понагляделись же мы за эти дни, товарищ капитан. Что вытворяют, гады ползучие! Если бы не ваш приказ ни во что не встревать…

— Но ты же не послушался, — Ильин кивнул на висевший у него на груди немецкий автомат и подсумок на ремне с запасными обоймами к нему.

— Зазевался там один… не упускать же случая, — насупился старшина.

Потом он рассказал, как подбирался к особняку пограничной комендатуры.

— Часовых понаставили… Я понял из разговоров, что в поместье остановился какой-то генерал, — вмешался молчавший до этого Сырков. — Пока мы наблюдали, подъехали две легковые автомашины. Офицеры там… холеные морды, каблуками щелкают, козыряют. Но и осторожничают. Кто-то из наших подошел близко к комендатуре и застрелил немецкого офицера.

— Кто застрелил?

— Про облаву еще говорили. Возможно, из-за этого случая и понатыкали охрану повсюду.

— Возле завода мы тоже были. На окраине городка кое-кого из жителей поспрошали о семьях командиров, — продолжал старшина.

— Не тяни, Василий, — взмолился Ильин, уже из предисловия поняв, что ничего обнадеживающего добыть разведчикам не удалось.

— Так нам сказывали-толковали, не знают, где семьи. Арестовали, увезли куда-то.

— Где второй боец, что с вами уходил?

— Возле комендатуры мы на патруль наскочили. Дали деру. Нам вдогонку из автоматов чесали. Убили его, мы унесли и похоронили.

Посреди ночи Ильин обнаружил, что Горошкин лежал с открытыми глазами и тяжко вздыхал. Потом поднялся, зашагал по поляне из конца в конец, будто что-то тяготило его, мучило, гнало сон прочь.

— Чего маешься, Вася? — приподнялся на локте Ильин. Старшина постоял минуту в раздумье и опустился рядом.

— Верно, товарищ, капитан, маюсь-мучаюсь, — глухо сказал он. — Вы меня не казните. Когда докладывал, духу не хватило всего открыть.

— Я догадался, что ты чего-то недоговаривал.

— Один человек якобы сам видел. Женщин и детей с комендатуры, директора завода и кое-кого из рабочих загнали в сарай — заперли… — Горошкин замолчал, как бы надеясь оттянуть то, что неизбежно он должен будет сказать. Ильин сидел молча, понимая, что приговор вынесен. — Поизмывались над ними и… подожгли.

Ильину показалось, будто обрушилась тяжелая глыба, придавила, трудно стало дышать.

— Я был там. Дотла сгорел сарай, — Горошкин скрипнул зубами, уткнулся лбом в кулаки, невнятно, медленно ронял слова: — Не забуду никогда, как малышка ваша радовалась, когда соты ела… В чем она-то виновата? Клянусь, мстить буду, пока жив, пока дышу.

Ильин не мог говорить. Лежал, закрыв глаза, видел Надю, как, проводив его, шла по высокой росистой траве, оглядываясь, улыбаясь ему, и скрылась за легкой пеленой утреннего тумана. Это видение повторялось много раз.

За ночь он так и не сомкнул глаз. После подъема объявил пограничникам:

— Будем пробиваться к своим. Мы — солдаты, нам надо в строй, воевать, бить немцев.

Горошкин сходил на хутор, как он сказал, к знакомому мужику, принес старенькое седло.

— Вам удобнее было бы на повозке, да ведь по дороге не поедешь. На дороге теперь немец господин, — бурчал старшина, седлая повозочную лошадь. — Знамо, это не ваш гнедой, но коняга надежная для тех троп и глухомани, по которым пробираться придется, самая подходящая. Не подведет.

С трудом держался Ильин в седле. Лошадь будто чувствовала, что всадник сидел неловко, некрепко, и ступала осторожно, не тряско.

За первый переход отмерили километров десять. И то на глазок.

— Темпы — черепашьи. Так и до зимы к своим не выйти, — недовольно высказался Ильин.

Шли они ночами, днем было опасно. Горошкин с Сырковым приносили из дозоров нерадостные вести. Местные жители рассказывали, якобы немец занял Минск, идет на Киев, до осени грозился захватить Москву. Ильин этим слухам не доверял, но иной информации не было.

Как-то днем, когда бойцы, схоронившись в лесной чаще, отсыпались, Горошкин растормошил Ильина.

— Недалеко отсюда, — шептал он, — немцы на грузовой машине приехали. В речку купаться полезли.

— Много их?

— Четверо. Шаромыжники, какие по деревням шастают, кур ловят, свиней режут.

О том, чтобы воспользоваться каким-нибудь транспортом, Ильин говорил не раз, но подходящего случая не выпадало.

— Рискнем? — старшина был заряжен нетерпением, словно наэлектризован.

Бойцов подняли по тревоге.

— Видите, двое у костра. Вроде бы охрана и повара. Котелок подвесили, варят что-то. Кашевары… — Горошкин сплюнул. — Двое купаются. Набарахолились, жарко стало.

— Других поблизости нет?

— Разведал — никого, — лицо Горошкина покрылось красными пятнами. Он вытаращил глаза, сделал зверскую рожу, коверкал слова, передразнивая немцев: — «Матка, яйки, шнель!» Мы вам покажем «шнель». Самих подпалим, как свиней.

Он назначил четырех стрелков, каждому указал цель.

— Берите их на мушку, — свистящим шепотом распоряжался он. — По моей команде… чтобы боец прищурился, немец окочурился. Только без промаха.

Двое купавшихся солдат вышли на песчаную отмель. Те, что были у костра, начали раздеваться.

— С удобствами живут. Пли!

Выстрелы рассыпались дробью. Солдаты попадали, но один сразу вскочил и метнулся к оружию. Горошкин опередил его, коротко громыхнув из автомата.

— Мазила, черт те в печенку-селезенку! — выругал он промахнувшегося бойца.

— В бою стрелял, издалека. Тут рядом человек, почти стволом в него уперся, рука дрогнула, — оправдывался пограничник.

— Человек… Это он-то человек? И он… — старшина переводил взгляд с одного убитого на другого. — Гляди у меня… «по живому человеку». Надо, чтобы они скорее мертвыми становились. В другой раз промахнешься, сам в ответ пулю схлопочешь. Запомни это. Он тебя не пожалеет.

Костер загасили, убитых солдат оттащили в кусты.

— Поведешь машину? — спросил капитан своего прежнего водителя мотоцикла. — Или не совладаешь?

— Хитрого ничего нет. Совладаю, — уверенно сказал шофер. — Горючего маловато… долить бы, — он оглянулся, будто бензозаправка была где-то поблизости. — Вот дорога… по лесу-то не проедем.

— На шоссе выберемся, с ветерком помчимся, — усмехнулся капитан.

— Тогда другое дело, — отозвался боец, словно его беспокоило только бездорожье.

— Значит, ребята, переодевайтесь, чтоб за своих там выглядеть… с точки зрения, — Горошкин уже примерял немецкий мундир, трещавший по швам на его широких и сильных плечах.

В кабину рядом с водителем сел старшина, потом переводчик. Бойцы разместились под тентом в кузове. Ильин пристроился у заднего борта, приказал всем держать оружие наготове.

Вечером подъехали к шоссе, понаблюдали с полчаса. Когда движение поутихло, Горошкин тронул водителя за локоть:

— Ну, с Богом! Пусть едущие впереди думают, что мы — следующая колонна.

Километров двадцать отмахали, их обогнала легковая машина, сопровождаемая двумя мотоциклами. Один из мотоциклистов поравнялся с грузовиком, приостановился, что-то закричал и погрозил кулаком. Сырков, загодя поглядевший в солдатскую книжку владельца мундира, назвал воинскую часть, объяснил, что они хозяйственники, их задержала плохая дорога. «О, майн готт, у этих русских такие скверные дороги, особенно в Деревнях, — осмелев, разглагольствовал Сырков. — К тому же продукты на тарелочке не подносят».

Для убедительности Сырков потряс автоматом. Пока он говорил, Горошкин сидел напряженно, направив за дверцей ствол на мотоциклиста.

Удовлетворившись ответом, тот газанул и укатил. Сырков приподнялся, выставился в окно, согнулся в почтительном поклоне, рявкнул вслед:

— Яволь, герр официр!

Повернулся к Горошкину, глядевшему на него с некоторой долей восхищения, как ловко тот отбрехивался от немецкого начальника.

— Пока не опасно, — сказал Сырков, снимая пилотку и вытирая выступивший пот. — Лается, дескать, почему отстали, канальи, под суд захотели? Приказал догнать свою часть и доложить командиру, чтобы всыпал нам как следует.

— Ну уж, сразу и под суд, — засомневался Горошкин.

— У них с дисциплиной строго. Я на границе во время встреч насмотрелся. Младшие перед старшими тянутся, из порток выскакивают, — рассмеялся Сырков.

— Ты считаешь, не опасно? На заметку мы, думаю, попали, — озабоченно сказал Горошкин.

Скоро стемнело. Шедшая впереди колонна остановилась. Ничего другого не оставалось, как подъехать почти вплотную к ней. Можно было бы попытаться обогнать. Предлог есть — разыскивают свою часть. Но это привлекло бы к себе еще большее внимание. В темноте их неизбежно остановили бы. Но и тут не оставили в покое. К машине подошел солдат, оглядел ее и побежал вперед, что-то крича.

— Плохо дело, — встревожился переводчик. — Сзывает своих — дескать, поживиться можно.

— Сворачивай! — толкнул шофера Горошкин. — Сколь есть мочи, гони в лес.

Взревев мотором, машина неуклюже перевалила через кювет и помчалась в темноту, с треском подминая кусты и мелкие деревца. Метрах в трехстах от дороги увязла в чаще.

Пограничники выскочили из кузова, помогли Ильину.

— Хана, товарищ капитан, — выпалил Горошкин. — Чудом не заглянули к вам. Надо уходить-сматываться, пока не прищучили.

— Уводите вместе с Синяевым людей подальше. Станут догонять, я прикрою.

— Есть! — ответил Синяев и негромко скомандовал: — Не отставать, из вида друг друга не терять.

Пограничники моментально растворились в лесной густоте.

— Э, нет, товарищ капитан, телега впереди лошади не ходит, — грубовато произнес Горошкин, подхватил Ильина, забросил его руку к себе на плечо, остановил Сыркова: — Берись, дружище, и нажмем-поторопимся.

Они повлекли капитана столь резво, что тот едва успевал переступать здоровой ногой.

Сзади, у покинутой машины, раздались крики. Похоже, там не понимали, почему вдруг она сошла с дороги и вильнула в лес. Куда исчезли ехавшие в ней солдаты?

Сырков переводил:

— Ругаются: какого черта прячетесь? Не тронем вашего добра. Тоже мне добыча — три дохлые курицы. Эй, где вы, болваны? Фельдфебель, они разбили машину. Наверное, пьяные. Потому и скрылись. Не сносить головы ребятам. Зовите офицера. Это дезертиры. Бросьте глупить, у победителей не может быть дезертиров. Парни спьяну нарушили приказ и наклали в штаны. Автомашина не нашего полка. Уверяю вас, подозрительные типы. Эй, трусы, отзовитесь, вам нечего бояться. Здесь нет вашего командира.

— Пока разберутся, что к чему, а они непременно скоро поймут, в чем загадка, нам надо подальше уйти, — тяжело дыша, проговорил Ильин. — Поймут, вцепятся, как репей собаке в хвост. Тогда пиши пропало.

Они успели пройти еще сотню шагов, у машины гулко, с раскатами, застучали автоматные очереди. Пули щелкали по стволам деревьев, осыпали сухую кору, секли ветки. Коротко вскрикнув, резко согнулся Сырков и, шатаясь, побрел в сторону.

— Ребята, кто поближе, ко мне, — позвал Горошкин.

Подбежали двое бойцов.

— Поглядите, что с ним, — указал он на переводчика.

— В плечо ранило, — отозвался тот.

— Идти можешь?

— Смогу.

— Зажми рану рукой, чуть отбежим, перевяжем. Не отставай.

Автоматные очереди, хотя теперь и гораздо глуше, сотрясали воздух.

— Наугад лупят, вкруговую. Потом прочесывать начнут, — обеспокоенно говорил старшина. — Я уже видел, как они шарят-вынюхивают. Надо уходить дальше.

Сцепив зубы, Ильин едва держался, чтобы не свалиться. Раненой ногой то ли зацепился за вылежину, то ли наскочил на сучок. Чувствовал, опять пошла кровь. Горошкин по тому, как напряглась рука капитана, опиравшаяся на его плечо, понял, что с ним творилось что-то неладное.

 

18

Шли всю ночь. Сменяясь, несли Ильина и Сыркова. Остановились передохнуть, Ильин подозвал старшину.

— Хватит вам маяться, оставьте нас с Сырковым, — тоном приказа сообщил он решение. — Доберетесь до села, где немцев нет. Вернетесь за нами с подводой.

— Да вы что, товарищ капитан! — неожиданно взорвался Горошкин. — Последним гадом-паразитом буду, если послушаюсь вас. Любой приказ выполню, только не такой. Нагонят фашисты, бой примем. Погибать, так вместе.

В голосе, во взгляде его, во всей напружинившейся фигуре была уверенность в своей правоте. Ильин невольно отвернулся, натянул фуражку на глаза. Глухо бросил Синяеву:

— Замполитрука, ты почему голоса не подаешь?

— А чего подавать? У нас с Василием одно мнение.

На рассвете вышли к хуторку у небольшой запруды, поросшей по берегам камышом. Синяев поднял руку, останавливая пограничников. Хутор выглядел жилым. У ворот сарая лежала горка свеженаколотых дров, на веревке сушилось белье. Хатка глядела на бойцов двумя оконцами.

— Погоди-постой, сперва я, — вышел вперед Горошкин.

— Сбрось, — показал Синяев на немецкий мундир. — Напугаешь хозяев.

— Тьфу, черт, — старшина расстегнулся, снял чужую форму.

Навстречу ему с хриплым лаем кинулся большой лохматый пес. Старшина отмахнулся от него автоматом, и тот злобно, с приступом зарычал.

На ходу повязывая голову белой косынкой, из хаты появилась пожилая женщина. Она уняла собаку, пристегнула ее на цепь, молча глядела на подходившего старшину.

— Здравствуйте, мил-человек, — по-доброму отозвалась она на приветствие. Может быть, уже не первого своего солдата видела здесь. На вопрос, не появлялись ли тут немцы, ответила, показалось, с видимым облегчением: — Уберег Бог от напасти. Хутор наш от дороги вдалеке.

— Мамаша, я не один. У нас командир пораненный. От границы идем.

Почему-то он сразу доверился этой женщине. Глядел на нее и видел свою родную мать в далекой глухой деревушке. Она так же, накинув на рано поседевшую голову старенький ситцевый платочек, выходила поутру доить корову, сыпала крошки квохчущим курам.

С трудом сдержав рванувшийся из груди стон — настолько остро воспринял нахлынувшее на него воспоминание, — Горошкин спросил, не смогут ли бойцы переждать у нее хотя бы денек, а там и дальше пойдут.

— Заходьте, будьте ласка. Несите вашего командира в хату, — женщина проворно отворила дверь.

Но одним днем, как предположил старшина, дело не обошлось. Нога у Ильина разболелась, колено разнесло. Хозяйка отлучилась в село, с нею пришел фельдшер, пожилой полноватый человек. У него торчала одинаковая по длине пегая щетина на голове и бороде. Он беспрестанно двигал по бугристому носу очки в роговой оправе, надувал щеки, фыркал и становился похожим на старого доброго ежа, которого рассердили шаловливые мальчишки. «Хорошо, что вовремя позвали, — бурчал он, ни на кого не обращая внимания, — промедли еще самую малость, прикинулась бы гангрена, там и самому Господу не известно, что было бы с ногой. Может, и отнимать пришлось бы». Покопавшись в ране, вогнав Ильина в полуобморочное состояние, фельдшер смазал ее принесенной с собой мазью, перевязал и напутствовал:

— Товарищ командир, велю вам обязательно лежать неделю, а то и две. Мышцу разорвало, надо дать ей срастись. Не дадите, все повторится. Я еще наведаюсь.

Ильин обещал не ослушаться.

— Мне ведь воевать надо. Без ноги какой я вояка? Через неделю ему, действительно, полегчало. Видно, большим докой в своем деле был старый сельский фельдшер.

Когда капитану стало лучше, Горошкин и Синяев явились к нему.

— Негоже без дела сидеть, — горячо доказывал старшина, будто капитан возражал. — До наших еще когда дойдем-дошкандыляем, а немца и здесь бить можно. Мы с Синяевым все обдумали. Одного кокнем, одним на фронте меньше будет, десяток ухлопаем — десяти не досчитаются.

— Вот как, со мной не посоветовались, а уже все по полочкам разложили, — притворно сердито начал капитан, но в душе был доволен — парни рвались в бой. — Я тоже валялся не зря, многое обдумал. Надо нам вести разведку, добывать оружие и продовольствие. Не хмурьтесь, решение ваше одобряю. Действуем так: вы попеременно возглавляете группы и выходите на дорогу, по которой ехали. Сегодня в ночь и начинайте. На врага идите наверняка, по-пограничному.

После первого поиска Горошкин возвратился раздосадованный и злой донельзя.

— Сначала-то шло гладко, — докладывал он, словно бы с трудом выталкивая короткие фразы. — Выждали одиночную машину. Шофера и второго солдата в кабине уложили разом. Автомобиль в кювет завалился. Мы в кузов, обыскивать. Тут нас и накрыли. До полувзвода. Взяли нас в шоры. Едва отбились. А трех бойцов не воротишь.

Слушая старшину, Ильин себя казнил. Обстановки толком не узнал. Бросил ребят на верную гибель. Противник наступает, постоянно гонит боевую технику и живую силу, подвозит продовольствие. Движение на шоссе активное. Так можно ли рассчитывать на другой результат от засады с отделением бойцов? Ох, эта рана, долго ли еще будет держать его на привязи?

— Жаль ребят, — в задумчивости сказал он, глядя на забинтованную голову старшины, тоже царапнуло осколком гранаты по виску. — Из какого пекла на границе вышли, а здесь не убереглись. Но где бой, там и потери. Без этого не повоюешь. Вот что, друзья… — Ильин поглядел в окно, помолчал и продолжил: — Надо искать людей, тех, кто не покорился, вон как хозяйкин муж. Они ушли в лес, намерены бороться с немцами.

— Выходит, партизанить?

— Не все ли равно, как уничтожать врага? — Ильин ухватился за спинку кровати, подтянулся и сел.

— Ясно-понятно, — поддержал старшина.

— К фронту выходить — тоже силы нужны, — согласился и Синяев. — Будем собирать.

Переговорили с хозяйкой, спросили, не знает ли она людей, которые не намерены отсиживаться в погребах, не смирились, готовы драться с врагом.

— Кое у кого я спрошу, — ответила женщина, будто только и ждала, когда они попытают ее об этом.

Сразу собралась и ушла.

 

19

Машину встряхивало, покачивало на ухабах, пружинное сиденье поскрипывало под Богайцом. Но это не мешало ему думать, строить планы, захватывающие дух и воображение. Да, он мог сейчас позволить себе такое — помечтать. Гауптман Зонгер советовал ему: надо понравиться высокому начальству. Богаец, кажется, не подкачал, на него обратили внимание. Своим пребыванием в особняке генерал остался доволен. Всего-то неделю довелось быть рядом, но эти дни запомнились.

А вот гауптману Зонгеру не повезло. Фатально не повезло. Какой-то солдат-пограничник застрелил его. Всюду хотел быть первым Отто Зонгер, любил порисоваться, пустить пыль в глаза. Гордо именовал себя разведчиком, бравировал этим званием. Но по сути-то был обыкновенным диверсантом.

Может быть, сам Бог направлял руку солдата, пославшего пулю в Зонгера? Он освободил Богайца от обязательства поделиться золотом с гауптманом.

Золото, кстати, в руках у Богайца. Спасибо отцу. Он неожиданно для сына появился вместе с важным немецким генералом. Огляделся, пообвык и, разумеется, втихую от немцев вскрыл надежно укрытый тайник. Когда в позапрошлом году пришлось поспешно оставить поместье, отец не вспомнил о нем. Возможно, и помнил, но не успел им воспользоваться. Сыну о нем сказал недавно, когда Леопольд полетел с группой Зонгера. Теперь часть золотишка досталась Леопольду. Так почему, с какого угару он должен был отдавать его Отто Зонгеру? За то, что помог освободить поместье? Его все равно заняли, и не важно, часом раньше или позже.

Одно беспокоило Лео — пока не вернул имущества, оставленного в особняке. Но вернет. Особенно при теперешнем его положении, из-под земли добудет.

Вчера после удачной охоты — хоть и не сезон, но косулю с выводком нашли и завалили, — отец в честь высокого гостя господина Вильгельма Стронге, как тот позволил себя называть, устроил торжественный обед. После Лео сообразил, что не столько в честь гостя, сколько ради самого Леопольда, то есть в его интересах.

Стол ломился от щедрых даров украинской земли, напитки лились рекой. Произносились многочисленные речи, тосты, здравицы. На обеде оказались два знакомых отцу генерала, ехавших в действующую армию. А ведь она победоносно наступает. Захвачена огромная территория, многие крупные города поставлены на колени, и генералы так хвалились, будто они завоевали русские земли. Господин Стронге напутствовал их скорее разгромить противника, завершить победоносную войну в этом году.

— Мы превратим славян, этих недочеловеков, в скотов… в рабочих скотов, — вещал Стронге, забыв, что, дающий в его честь обед, пан Казимир по происхождению тоже наполовину славянин: отец украинец, мать немка.

Потом господин Стронге вместе с генералами долго и пространно рассуждал о новом порядке, который они установят здесь. Своей главной задачей он считал подавление у русских всякой воли к сопротивлению. Для этого армия фюрера и вошла сюда с мечом и огнем. Заводы, фабрики, земля — все отдается в руки немецких хозяев.

— Дело русских, — еще раз повторил он, — работать на новых властителей. За неповиновение — самое тяжкое наказание. Вплоть до лишения жизни. Все богатства, какие здесь есть, мы выкачаем, — кричал Стронге, выпучив налившиеся кровью глаза. — Любой из немцев волен по своему усмотрению расправиться с русским. Казнить, убить его, сжечь его дом, забрать имущество. Сам фюрер благословил нас на это!

Он еще долго вещал в таком же духе, генералы поддакивали, не забывая при этом поднимать рюмки и усердно орудовать ножами и вилками.

— Вы, мой мальчик, будете претворять в жизнь гениальные планы фюрера, — неожиданно переменив тон и уткнув толстый палец в массивном золотом перстне со сверкающим под люстрой камнем в грудь Леопольда, высокопарно изрек Стронге. — Да, вы, потому что с этого дня я зачислил вас в аппарат своего управления. По моему ходатайству вам присвоено очередное воинское звание обер-лейтенанта.

Он вручил Богайцу новые погоны с помпой, будто, по меньшей мере, это были погоны полковника.

Леопольда поздравляли, льстиво поглядывая на господина Стронге, предрекали счастье, если он всегда будет верно служить рейху и своему непосредственному шефу. Леопольд клялся в верности и был на седьмом небе.

После обеда, пока высокий гость отсыпался, сморенный обильными возлияниями, отец и сын, каждый по-своему, переживали свалившуюся на них новость. Пожалуй, новостью она была только для него, сейчас Леопольд это понял. Звание ему присвоено, конечно же, по просьбе отца. Он повернул голову, скосил глаза на погон, сердце сладко екнуло.

Вечером, потягивая кофе с ликером, господин Стронге беседовал с Леопольдом. Благосклонно еще раз выслушал слова признательности отца и сына и, приняв суровый начальственный вид, деловито сказал:

— Ну, теперь дела служебные, обер-лейтенант.

Извинившись, отец деликатно удалился.

— Мы здесь безраздельные хозяева, — продолжая начатый за обедом разговор, изрек господин Стронге, — у нас достаточно сил для наведения нового порядка. Нашего, немецкого порядка. Но нам нужно создавать и местную полицию. У меня есть данные о том, что многие люди здесь хотят с нами сотрудничать. Поддержание с ними контактов будет одной из ваших обязанностей.

Все это он говорил важно, как непреклонную истину, подчеркивая собственную значительность в государственных делах. Помолчал и заговорил о первом задании Богайца, от успешного выполнения которого во многом будет зависеть его дальнейшая служебная карьера.

— Необходимо взять с собой команду солдат и реквизировать у местного населения пятьдесят голов крупного рогатого скота. Породистого, обер-лейтенант, — с нажимом добавил Стронге. — Для моей личной фермы. Вы понимаете, что, если будут богатыми наши фермы, ваша, естественно, тоже, будет сильным и хозяйство рейха.

— Яволь, — поддакивал Богаец, хотя и ждал для себя другого задания.

Но делать нечего. Надо подчиняться с видимой охотой и желанием и действовать по русской пословице: назвался груздем, полезай в кузов.

— К ним подобрать десять рабочих-мужчин покрепче и столько же работниц-женщин, — без тени сомнения, что все будет выполнено, уже жестко приказал Стронге, и вдруг позволил себе сострить: — Скоты будут ухаживать за скотами.

При этом брезгливая улыбка скользнула по его самодовольной физиономии.

О задании Леопольд рассказал отцу.

— Лео, наши с тобой фермы, как намекнул господин Стронге, тоже должны быть богатыми, — выслушав, заявил отец. — Поэтому проведи «операцию» где-нибудь подальше от имения. А вообще, я хотел бы тебе несколько иной службы, почище. Господин Стронге мог бы…

— Ах, отец, как вы не понимаете… мне дают власть. Для меня не важно, какая она: военная, полицейская, гражданская, — чем дальше говорил Богаец, тем больше распалялся, от взгляда его повеяло холодом. — Важно, что я могу повелевать людьми, приказывать им, миловать или карать. Вот вы сказали, службу бы мне почище. На войне нет такой.

— Откуда тебе знать об этом? До меня дошло, что ты сжег в сарае женщин и детей.

Не отрицая того, о чем сказал отец, Леопольд в запальчивости крикнул:

— Вам одновременно не донесли, что командирша улизнула от меня? Вместе с нею исчезли и сведения о нашем имуществе.

Отец спокойно возразил:

— Господин Стронге едет наместником фюрера в губернский город. С его помощью…

— Как я понимаю, будет лучше, — неделикатно перебил Леопольд, — если господин Стронге не узнает о нашем антиквариате. Иначе оно может тоже перекочевать в его «личное хозяйство». Это не какие-то там полсотни коров.

Отец промолчал, видимо, согласился с ним.

И вот он ехал на операцию. Напрасно отец произнес это слово с пренебрежением. Он скоро поймет свое заблуждение.

Впереди, возле солдата-шофера, сидел Микола Яровой. Он теперь постоянно рядом с Богайцом, преданный его слуга и телохранитель. Микола предложил поехать в соседнюю волость в племенное хозяйство, где не одна сотня голов породистого скота, и сам показывал туда дорогу. Впрочем, так было до недавнего времени, что там сейчас, сказать трудно. Положение могло измениться в любой час. Таких, как господин Стронге, в немецкой армии немало.

Действительно. Богайца опередили. Скота осталось совсем мало, и он даже заподозрил, что жители угнали его в лес, упрятали. Окружив солдатами поселок, он едва наскреб полсотни коров для фермы господина Стронге. Для своей придется брать в другом месте.

— Пошукаемо, пан Богаец, не извольте беспокоиться, — заверил его Микола.

С людьми оказалось еще сложнее: никто не хотел уходить из своего села. Никаким уговорам и обещаниям они не верили. Поднялся гвалт, понеслись проклятия, раздался плач. Щуплый лохматый мужичонка выскочил из хаты с ружьем, выпалил в солдата и уложил наповал. В Богайца бросили камень, набили шишку на затылке. Камень не пуля, но из рассеченной кожи пошла кровь, и он взъярился. Развернул солдат шеренгой, двинул их вдоль улицы. Стреляя из автоматов по окнам хат, солдаты насильно взяли нужное число человек.

— За убийство немецкого солдата вас всех надо расстрелять, — объявил он задержанным. — Но я этого не сделаю. Вы отгоните коров, куда мы скажем, и вернетесь домой. Виновник один расплатится за свое злодеяние. Чтоб другим неповадно было.

Он взмахнул рукой. Солдаты пристрелили селянина, хату его подожгли.

По дороге на станцию Богаец думал о том, что отец, наверное, прав. Мог бы господин Стронге подобрать ему службу получше. Ведь по чистой случайности ружье оказалось направленным не в него. Потирая ушибленный затылок, он мстительно обещал: крестьяне еще пожалеют, что подняли руку на него, им долго будет отрыгаться этот случай.

На станции их ожидал господин Стронге. От доклада об убитом солдате он отмахнулся. О собственной травме Богаец говорить не решился. Когда скот развели по специально подготовленным вагонам, туда же загнали и людей. Поезд тронулся. Стронге похлопал Богайца по плечу, милостиво обронил:

— Чистая работа, обер-лейтенант.

Пошатнувшееся было настроение Богайца поправилось. Оказывается, и эта «работа» может быть чистой.

 

20

Обласканная сердечным вниманием приютивших ее людей, Надя постепенно приходила в себя. Но каждую ночь в ее сон вторгались кошмары незабываемого, исковеркавшего всю жизнь дня. Она садилась на постели, зябко куталась в одеяло. Услышав вздохи, входила хозяйка, присаживалась рядом, гладила, как девочку по голове, приговаривала: «Даст Бог, милая, все у тебя будет хорошо, все встанет на свои места. Сейчас ты поспи, тебе и полегчает».

Надя ложилась, но легче не становилось. Утром, умываясь, с недоумением глядела на свои неожиданно побелевшие виски, будто осыпанные инеем. Но ни отряхнуть, ни растопить, ни смыть этот иней.

Часто виделось, что в квартиру ломятся бандиты. Сотрясаются окна и двери, весь дом стонет под их тяжелыми ударами.

Однажды Надя проснулась среди ночи. На улице грохотало, земля вздрагивала от взрывов, и маленький домик встряхивало. В шкафу звенела посуда, в сенях упало с лавки пустое ведро и покатилось со звоном. Доносилось завывание моторов, часто, гулко дробили зенитные пулеметы.

— И здесь от его, ирода, спасения нет, — в комнату вбежала хозяйка, поправляя накинутую на плечи вязаную жакетку. — Бомбит. Пойдем, укроемся в погребе. Чтоб ему, антихристу, пусто было.

Подхватив на руки сонную Машеньку, она потянула за собой Надю. Однако, еще не добежали до места, бомбежка стихла. В небе удалялся, замирал самолетный гул.

— Пронесло, — сказала хозяйка и устало опустилась на круглый чурбачок. Посидев минутку, спросила: — Пойдем досыпать? Да разве заснешь теперь?

Утром пришел Петр Матвеевич. Голова его была забинтована, сквозь повязку проступало пятно. Хозяйка запричитала.

— Не реви, мать, не размокай. Обошлось, живой я, — ласково, стесняясь посторонних, чуть приобнял жену, легонько похлопал по спине. — Осколком шваркнуло. Кожу порвало, вот и кровянит.

Сели завтракать. Хозяйка накладывала на тарелки Нади и Машеньки яичницу-глазунью, наливала в кружки теплое молоко, восторгалась девочкой: пригожая да ладненькая.

Возбужденный недавним вражеским налетом, Петр Матвеевич рассказывал:

— По всему городу рвались бомбы. Немцы больше по станции метили. Какой-то гад фонарем сигналил самолетам. Изловили его. Военные-то, слышь-ко, сообразили. С фонарем на пустырь ушли. На тот, что за нашей улицей. Немцы и давай молотить по пустому месту.

— Не ты ли с фонарем-то бегал?

— Помоложе меня есть кому бегать, — отмахнулся он и перевел разговор на другое. — Надя, в десять часов будет поезд до Харькова. Билет я вам выправил, поезжайте. Видите, как у нас стало. Получается, из огня да в полымя. Мать, собери им харчей на дорогу, одежонку какую-нито. На вокзал приходите, я посажу вас. От Харькова до Воронежа рукой подать.

— К бабушке с дедушкой поедем! — захлопала в ладошки Машенька, подбежала к матери, ткнулась головой в грудь. — Мамочка, давай собираться.

Хозяйка положила снедь в корзину, принесла старую шерстяную шаль.

— Вечерами прохладно, накинешь на плечи, она тебя и согреет.

Машеньку нарядили в синюю трикотажную майку с рукавами, трикотажные рейтузы, и она стала похожа на худенького белобрысого мальчишку.

— Недолго побыли у нас, а родными стали. У мамы-то и вовсе хорошо вам будет. Спокойней под ее крылышком.

В вагоне Петр Матвеевич попросил проводницу, оказавшуюся знакомой, присмотреть за ними.

— Спасибо, отец, за вашу заботу и ласку, — растроганно поблагодарила Надя.

— Какая там благодарность. Напишите, как доедете. Мы со старухой будем беспокоиться. Немца турнут, наведайтесь к нам.

Днем поезд атаковали немецкие самолеты. Пассажиры сыпанули из вагонов, прятались в канавах. Надя осталась на месте. Упрямо нахмурив брови, вцепившись в крышку стола так, что побелели суставы, решила, будь что будет. Два вагона из состава выбило, их с Машенькой пощадило.

Им пришлось сделать еще две пересадки. Но сколько бы ни мытарились, в конце концов все-таки оказались дома, в родной деревне Дубовке. Всю дорогу она жила ожиданием — дома ее обрадуют весточкой от Андрея. Но отец сурово покачал головой, мать заплакала: на радостях от встречи с дочерью и внучкой и с горя от безвестности о сыне и зяте.

Деревня жила войной. Второпях написанные открытки, сложенные треугольником тетрадные листочки протягивали ниточки между фронтом и селом, приносили успокоение в некоторые семьи. В иных избах уже поселилось горе. Надя, наблюдая родную деревню, терзалась собственной бедой.

Под плач жен и детей, собрав немудреные котомки, уходили на фронт последние мужики. Обезлюдели улицы Дубовки, притихли. Но те, кто остался дома, женщины да дети, работали за двоих-троих.

В день приезда к Наде прибежала председатель сельского совета.

— Наденька, выручай, — торопливо говорила она. — Много разговаривать некогда, в поле спешу. Принимай медпункт. Бабы пластаются на пашне и в огородах, на ферме. Случись что, некому перевязку сделать, порошок или мазь нужную дать.

Мать пыталась возражать, разве не видит председатель, что дочка на сносях, последние дни дохаживает? Надя устало поднялась и отправилась выполнять свои фельдшерские обязанности, как когда-то до замужества. Сказала коротко:

— Кому сегодня легко, мама?

 

21

Поутру, вслед за хозяйкой, на хуторе появился широкогрудый, кряжистый мужчина лет пятидесяти. Лицо его заросло рыжеватой бородой. Светлые глаза, показавшиеся Ильину узкими из-за нависающих над ними столь же рыжих, как и борода, лохматых бровей, смотрели выжидательно и осторожно. Назвался коротко:

— Гринюк.

Склонив голову набок, он вдруг улыбнулся, морщины на лбу разгладились, вислые усы шевельнулись:

— Сдается, обличье ваше мне знакомо. Встречал я вас, товарищ командир.

Ильину вспомнились прошлогодние командирские сборы. Огневая подготовка проводилась тогда на новом стрельбище, землю под которое пограничникам отвел председатель сельрады Гринюк. Пограничники вместе с селянами насыпали охранительный вал от разлета пуль.

— Если мне память не изменяет, Тихон Лукич? — спросил Ильин, подумав о том, что ему определенно везет на встречи с людьми, на которых можно положиться.

— Зовите просто Лукич, — кивнул Гринюк. — В селе меня все так кличут.

Настороженность с обоих как рукой сняло. Ильин пояснил, почему не отошел вместе с погранотрядом:

— День на заставе продержались, к вечеру немцы обложили со всех сторон. Оказались мы в ловушке. На другое утро подошла на помощь горстка бойцов, и мы прорвались. Но со своим отрядом не соединились.

Гринюк свернул цигарку. Маленькая комнатка наполнилась ядреным, дерущим глотку дымом самосада.

— Отряд ваш в мясорубку попал, — Лукич прокуренным пальцем прочертил по столу, как шли от границы танковые колонны-клинья. — Будто смерч пронесся. Под ним и стрелковый полк не устоял.

Лукич нахмурился, вислые усы ощетинились. Окутываясь дымом, горевал:

— Те, первые, нас не зацепили, быстро прошли мимо. Но потом нас форменным образом обчистили до нитки. Свели скотину со дворов, забрали вещи и продукты. Окончательно разорил село молодой Богаец. Вы об этом помещике должны знать. Пришел с немцами, и сам в немецкой форме. Служит им. Остатних племенных коров угнал, многих мужиков и баб заарестовал. До сих пор не вернулись.

«Широко распространился господин Богаец», — подумал Ильин, и заныло в груди, клещами схватило. Это имя разбередило память, словно незаживающую рану, о разгромленной комендатуре, погубленных семьях.

Он поднялся, опираясь на тросточку, заковылял по комнате, как подшибленный скворец.

— Лукич, надо защищать селян, пресекать грабеж, сопротивляться, — говорил он председателю сельрады, но мысленно обращался к себе: «Тоже пока на печи лежим. Надо, чтобы немец знал, что, отправляясь за шерстью, сам вернется стриженым».

— Собралось нас в лесу десятка полтора мужиков, — Лукич сердито подергал вислыми усами. — А толку-то… На всех у нас два дробовика, да и к тем припасов немае. Люди мы не военные. Прибились к нам и такие, кто в драку не полезет. Им лишь бы переждать лихую пору, готовы схорониться у баб под подолом.

— Что слышно, далеко ли шагнул немец? — спросил Ильин.

— Разное болтают. Что якобы Ленинград обложил, на Москву прет, — у Лукича покривился рот, будто он удерживал слезы.

— Трудно поверить, — выдохнул Ильин, спотыкаясь на ровных половицах. — Где наши-то силы, почему не остановят?

Рушилась его надежда вырваться к своим, под корень рубили ее такие вести.

— У нас тут всякая мразь, какой раньше хвост прищемили, повылазила, — покусывал ус Лукич. — Старосты, полицаи появились. Новый порядок. Всех велят поить, кормить.

— Нам с вами, Тихон Лукич, надо объединиться. Организуем отряд. Оружием мы поделимся, потом начнем отнимать его у немцев.

— Во це дило, — обрадовался Лукич, попросил послать с ним бойцов до его лагеря, чтобы дело в долгий ящик не откладывать.

Вернувшись, Горошкин рассказал, что никакого лагеря у Лукича пока нет, стоит на островке посреди болота несколько шалашей из веток и камыша.

— Мужики дельные, на мой взгляд. Заволновались-зашевелились, как автоматы да винтовки увидели. Эти пойдут в бой. Но есть и такие — исподлобья на нас поглядывают. Для этих мы москали.

— Ладно, все образуется, — пообещал Ильин.

Как только нога его окрепла, он тоже перебрался в лагерь. Убедился, Горошкин говорил правду: ни партизанского отряда, ни лагеря практически не существовало. Место расположения выбрано неудачное. Для активных действий островок не подходил. Ни маневра тебе тут никакого, ни занятий провести нельзя.

— Зима придет, болото замерзнет, и мы как на ладони у врага. Сожмет он ее, и от нас мокрое место останется, — втолковывал Ильин Лукичу. — Надо забираться в лес, где поглуше. Он нам укрытие и защита. Землянки строить.

— Неужто зимовать придется? — поднял брови Лукич.

— Вы сами говорили, как далеко немец зашел. От нас будет зависеть, как его тылы здесь станут себя чувствовать. Надо, чтобы у них земля под ногами горела.

Через неделю Ильин повел бойцов в засаду на дорогу. С ним пошло и несколько селян. Вылазка эта хотя и оказалась удачней первой, но снова погибли двое пограничников и один крестьянин.

Это событие по-разному подействовало на людей. На первый взгляд, показалось, у них разгорелся боевой азарт, тем более, что они добыли два немецких автомата и десяток гранат с длинными деревянными ручками, но… утром пятерых мужиков недосчитались.

— Втиклы до своих хат, — угрюмо сообщил Лукич. — Злякались нимця. От бисовы диты.

Он не осуждал селян, даже вроде бы оправдывал, убеждая Ильина, что оторвать их от семей невозможно. Боятся, как бы немцы не казнили жену и детишек, не спалили хату.

— Значит, так: волков бояться — в лес не ходить?

— На деле-то… ерунда получается.

— Будем считать так: дело это мы с вами организовали плохо, — жестко сказал капитан. — Надо поправлять его. Людей подбирать, которые не испугаются борьбы. Другого пути нет, Лукич.

Последующие дни показали, что «злякались» не все. Вместо ушедших в отряде появились другие, их было гораздо больше. По селам разлетелся слух о смелых людях, которые на дорогах бьют немцев. Крестьяне стали искать этих людей.

Лукич принимал их всех, без разбору. Но иные, прожив в отряде неделю, отправлялись домой на побывку, «з жинкою повидаться, худобу погодуваты…». Возвращались, приводя с собою «то свояка, то кума», приносили самогон.

— При таком порядке, вернее, беспорядке, мы и не заметим, как в отряд затешется вражеский лазутчик, — втолковывал Ильин Лукичу.

— Та ни… все свои мужики, им не можно с ворогом знатыся, — непонятно почему упрямился Лукич, может, не хотел недоверием обидеть земляков.

Мягко, но настойчиво Ильин доказывал Лукичу, что бесконтрольное хождение в села не имеет ничего общего с дисциплиной, разлагает отряд. Партизанский отряд это почти воинское подразделение. В нем должен быть жесткий внутренний распорядок. Людям надо понять, командиру прежде всего, что объединились они не ради забавы. Сошлись добровольно, силком их никто держать не собирается. Но коли записался в отряд, надо подчиниться строгому порядку, за нарушение отвечать по всей строгости военного времени. Только при условии высокой организованности можно создать действительно боевой кулак и добиться результата в борьбе с врагом.

— Вы человек военный, вам лучше знать, — в конце концов уступал Лукич. — Согласен. Вы налаживайте такой порядок, я побачу, як воно будэ…

Ильин разбил людей по трем взводам, назначил командиров, по общему согласию из числа пограничников. Партизаны сами высказались за это:

— Хай обучають, мы и ружжя держать не умеемо.

— Будэмо пидчинятыся.

На разведку поставил Горошкина. Это одобрили: «Знаемо Васыля, як свово…» Ильин видел, полюбили мужики старшину, увидели в нем родственную крестьянскую душу и хватку боевую узнали. Ни одна вылазка, ни одна засада на дороге не обходились без участия Горошкина.

Наладил Ильин дежурство по лагерю, охрану. «Вроде на пограничной заставе», — подумал он как-то, обходя посты.

Все вершилось от имени командира отряда Гринюка, и партизаны как должное принимали нововведения. Но однажды Гринюк удивил Ильина, заявив:

— Надо тебе быть командиром отряда. Ты тут всему голова. Принимай команду.

Задумался Ильин. В искренности Лукича он не сомневался, был уверен, говорил тот не из чувства уязвленного самолюбия. Он поверил в боевой опыт капитана.

— Думаю, такой шаг оказался бы политически неверным, — сказал Ильин, садясь напротив Лукича. Хотя тот и перешел с ним на «ты», Ильин в ответ не позволил себе того же. — В житейском смысле тоже, вы представитель Советской власти. Этого звания и народного доверия вас не лишал никто. Побьем немцев, и вы вернетесь к исполнению своих прямых обязанностей народного избранника. Собственно, вы их и сейчас выполняете. К нам люди идут, хорошо зная вас, полностью доверяя вам, а не мне, незнакомому для них человеку, — Ильин доброжелательно улыбнулся, заключая: — Вы — командир нашего партизанского отряда. Полностью опирайтесь на меня в военных вопросах. Вместе мы сможем убедить людей, чтобы в бой они шли сознательно. Враг вынудил нас биться с ним не на жизнь, а на смерть, и тут жалеть себя не приходится.

 

22

Кашель сотрясал Ильина. В груди царапало. Но лежать не мог, то и дело выходил из землянки. Ждал Лукича, ушедшего с партизанами на операцию. Все сроки возвращения прошли.

Так же, как и вчера, и на прошлой неделе, было сыро, знобко, падал мокрый снег. В такую же слякотную погоду он лежал в засаде и промок насквозь. Гимнастерка и брюки его износились донельзя, не держали тепла, сапоги пропускали воду.

Температура подскочила, в горле першит, голова раскалывается. Полечить некому. Чудодея-лекаря, спасшего ему ногу, уже не было. Спрятал он двух раненых командиров, выхаживал тайком, да дознались немцы…

Лукич принес из дома кожух, шапку, полную крестьянскую справу.

Ильин переоделся, а обмундирование припрятал до лета. Еще пригодится.

В родном селе Лукича обосновалась немецкая комендатура, при ней — рота полицаев. Шерстят они округу, но до партизанской стоянки их руки пока не дотянулись. Возможно, тактика, избранная Ильиным, оберегает? У Горошкина в разведке подобрались дельные ребята, потому обстановка не только в селах, но и в городе, ему хорошо известна. После каждой вылазки он уводил партизан как можно дальше, и каратели теряли их след. Ильин подумывал о том, чтобы провести диверсию на железной дороге. Добыли взрывчатку, но не было пока минера.

На этот раз партизаны с Лукичом и Горошкиным ушли на шоссе перехватить немецкий обоз с награбленным у жителей имуществом. Если бы не кашель, слышный за версту, Ильин повел бы группу сам.

Ильин примечал, у Лукича с каждым днем прибавлялось воинской сметки, к нему приходил опыт партизанского вожака, по-крестьянски неторопливого, хитроватого, рассудительного. От одного, пожалуй, он так и не избавился — был неоправданно доверчив. Считал, если знает человека, то не обманется в нем. Не учитывал, что обстоятельства изменились, а вместе с ними нередко меняется и человек.

Но пока большинство партизанских вылазок сходили удачно.

Почему на этот раз он не вернулся вовремя? Если изменилось время отправки обоза и группе пришлось задержаться, Лукич обязан был послать нарочного, известить, но не сделал и этого. Почему?

Неподалеку прохаживался часовой. Тоже покашливал, шмыгал носом, стучал сапогом о сапог. Погода дрянь, а одежонка у партизан аховая.

Глянув еще раз на низкое, без единой звездочки, затянутое мутной, сырой пеленой небо, Ильин зябко передернул плечами, вернулся в землянку. Не зажигая свечи, прилег на топчан. В часы вынужденного бодрствования, как сегодня, его часто одолевали воспоминания о заставе, где принял первый бой, о своей пограничной комендатуре, погибшей в неравной схватке с немцами, о жене Наде и дочке Машеньке, принявших мученическую смерть от бандитов.

Он побывал на месте сгоревшего сарая возле сыродельного завода. Там теперь стоял приземистый барак, в котором размещалась охрана завода. Над забором вокруг него протянулись ряды колючей проволоки. На проходной рабочих поголовно обыскивали.

Особняк в роще пустовал. Старый пан вернулся в поместье под Варшаву. Молодой Богаец обретался в городе, состоял на службе у немцев. Ильин все чаще посылал Горошкина или Синяева в город. С ними ходил и переводчик Сырков. Они добывали газеты, слушали, о чем говорили жители. Неутешительной была собранная информация, горькой. Жизнь под палкой, под постоянным страхом — не жизнь. Немцы шли все дальше в глубь страны. Ильин со дня на день ждал, что разведчики наконец-то принесут желанную весть: немцев остановили, погнали назад. Но ожидания его не оправдывались.

В городе разведчики засекли Богайца. Заматерел он в управе, а на «операциях», вроде той, какую провел в селе Лукича, говорили люди, неплохо грел руки. На одной из них и накрыл его Ильин. Но везучим оказался господин Богаец. Бросил свою команду и удрал на легковой машине. Горошкин вслед ему швырнул гранату. Взрывом выхлестнуло в машине стекла, но не остановило ее.

Утек пан Леопольд потому, что упорно, до последнего отстреливались предательски брошенные им солдаты. В той схватке погиб Синяев.

Послышались торопливые шаги, скрипнула дверь. Ильин чиркнул спичку, зажег свечку. У порога стоял весь мокрый и взъерошенный Горошкин.

— Беда-несчастье, товарищ капитан, — сдернув шапку с потной головы, от которой повалил пар, торопливо заговорил старшина. — Лукич в засаду-ловушку попал.

— Лагерю — тревога! — вскочил капитан.

— Ему уже ничем не поможешь, — Горошкин бросил шапку на топчан, присел. — Ноги не держат. Погиб Лукич. Переводчик наш тоже, и вся группа.

— Где, как это случилось?

Руки у старшины вздрагивали. Он потянулся к ведру с водой, долго пил, запрокинув голову. Тяжело выдохнув, коротко бросил:

— Да на хуторе.

— Почему вы на хуторе оказались? Есть же приказ: после операции никаких остановок…

— На дороге у нас все получилось, как надо. Правда, обоз притащился почему-то не утром, как мы рассчитывали, а на ночь глядя. То ли не получилось что у немцев, может, не все грабанули-сбарахолили, то ли еще что… — старшина говорил неторопливо, будто и сам обдумывал, почему же случилось несчастье. — Ну, обозников мы прижали-прищучили. Добра там… в лесу припрятали. Лукич плановал, как раздать его крестьянам. Весь день мы в мокре, на холоде, трое раненых, надо нести их. Лукич засомневался, мол, не дотянем до базы. Говорит, завернем на хутор, обогреемся. Я ему: капитан не одобрит. Он свое гнет. Я все ж настоял, чтоб сзади охранение осталось, прикрывало партизан. Сам с тремя бойцами и вызвался. Думаю, каратели начнут догонять, прикрою. Немцы-то похитрее оказались. Не иначе, предатель навел их на хутор, — Горошкин грохнул кулаком по столу, вскочил, забегал по землянке. — Определенно тот паразит-мерзавец знал весь наш план, слышал Лукичевы слова о хуторе и успел опередить партизан. Примерно в километре был я со своими ребятами, слышим, автоматы трещат-заливаются, гранаты рвутся. Мы бегом… примчались на хутор, а там все наши побитые лежат. Хозяйка на суку висит, хата полыхает. Как пить дать, ждали-притаились, и в упор за одну минуту всех кончили. Я хвать-похвать, ни души ни следа. В голову стукнуло — вдруг тот гад-предатель повел карателей на лагерь. Ну, я сюда…

— Кто мог навести немцев?

— Когда наши отходили с дороги, я приметил-засек: Лукич почему-то беспокойно оглядывался, будто потерял кого-то. Спросил его, он усы свои пощипал, но отмолчался, — Горошкин схватился за голову, простонал, будто у него неожиданно заныли зубы. — Ух, тетеря-размазня я, мне бы добиться, пусть сказал бы. Теперь так прикидываю, он кого-то искал взглядом, да не нашел. Наверняка, кто-нибудь из его селян, а то и из «друзей-приятелей». Потому и не сказал. Горой за них всегда стоял.

— Что теперь гадать? Скажи дежурному, пусть поднимает всех до единого. Отойдем метров на пятьсот от лагеря. Прежде чем сунуться, немец может минами закидать.

Но до утра ничем не была нарушена тишина, стоявшая вокруг. Ильин терялся в догадках: чем объяснить такое «упущение» немцев? Ведь если предатель знал дорогу на хутор, ему известен и путь к лагерю. Почему каратели не воспользовались столь подходящей возможностью довершить разгром отряда? Впрочем, наивно думать, что они дураки. Наверное, полагают, и совершенно правильно, что двух головокружительных удач подряд не случается.

Возможно, и не так мыслил противник, как за него решил Ильин, однако ночь прошла спокойно. Наступил хмурый, слезливый рассвет. С приходом его Ильин снова недосчитался в строю девяти партизан.

— Худо дело, Василий, — угрюмо поглядел он на Горошкина. — И эти «злякались». От отряда остались рожки да ножки. Надо срочно менять место расположения лагеря. Ни минуты промедления.

 

23

«Дорогой отец! Наверное, взглянув на штемпель полевой почты на конверте, вы удивитесь. Да, она незнакома вам, но теперь обер-лейтенант Леопольд Богаец ее адресат. Вы хотите спросить, где она находится? В районе самой Москвы, столицы покоренной нами России. Нам остается сделать последний шаг, и мы войдем в нее. Через замечательную цейсовскую оптику в солнечный день видны купола кремлевских церквей. Там лежит Красная площадь, где русские проводили свои военные парады. На этот раз, седьмого ноября, в годовщину их национального праздника по знаменитой площади триумфальным маршем пройдут немецкие победоносные войска.

До встречи, ваш сын Лео».

Так сказал фюрер, а его слово свято, оно — закон. В числе марширующих победителей, дорогой фатер, будет ваш сын. Я в это верю, в этом я убежден, как в том, что вернусь к вам победителем. С нетерпением жду завтрашнего дня, он еще на несколько километров приблизит нас к Москве.

Конечно, вы спросите о том, как получилось, что я здесь? Почему не сообщил вам о своем отъезде? Все произошло стремительно, я не успел даже написать. С дороги не захотел, подумал, пусть это станет моим сюрпризом.

Скажу вам откровенно, господин Стронге не сразу меня отпустил. Но, поразмыслив, он поддался моим верноподданническим чувствам. «Поезжайте, мой мальчик, — сказал он. — Вы представите там наше управление. Потом вернетесь со славою и мы продолжим совместную работу, так необходимую рейху. Я знаю, — добавил он, — ты обязательно отличишься и там, новые чины и награды не заставят себя ждать». Я облачился во фронтовую форму, господин Стронге дал мне рекомендательное письмо к командованию. И вот я здесь, я офицер фронтового тыла. Хочу успокоить вас, отец, эта служба не опасная. Она не опаснее той, какая была у меня вблизи от родного дома.

Не хотел вас расстраивать, но не могу и умолчать. Там за мной охотились, меня выслеживали. Во время последней операции бандиты (партизаны) напали на меня. Осколком гранаты мне пропахало борозду на щеке. Но я расквитался с ними, провел акцию возмездия. Перед моим отъездом на фронт мы уничтожили банду партизан. Рана моя зажила, господин Стронге, провожая меня, вдохновил: «Боевые шрамы и рубцы украшают мужчину. Ты боевой офицер, Леопольд, и фронтовики сразу это оценят и поймут, что мы недаром едим свой хлеб». Так и произошло, я быстро стал своим в среде фронтовиков.

И еще один сюрприз, майн либер фатер. В губернском городе я отыскал наш антиквариат. Он хранится в тайнике, известном мне и еще одному человеку. Некоторые люди, имевшие отношение к сокровищам, устранены, как враги рейха. Другие, кто содействовал в их спасении, вознаграждены. Им обещан еще больший гонорар за сохранение ценностей в полном порядке. Они дождутся меня.

Итак, нах Москау!

«Сынок, мой славный мальчик! Слезы умиления застилали мне глаза, пока я читал твое письмо. Нет, то, что ты оказался на фронте, в самой гуще событий, не напугало, не расстроило меня. Ведь ты станешь свидетелем и участником исторического события. Ты достоин его. Ты из рода Богайцов, а они всегда были на первых ролях в обществе. Меня радует и то, что ты заслужил внимание и благосклонность господина Стронге.

Твой отец».

Я благословляю тебя, верю, ты войдешь в Москву победителем. Этим ты отомстишь красным за нашу поруганную честь, за лишение нас родового гнезда.

Рад сообщить, особняк твой (подчеркиваю — твой!) в полном порядке. Управляющий, стараниям которого я поручил его, ведет хозяйство рационально, надеюсь, к твоему возвращению приумножит его. Я за этим присмотрю.

Завод наш продукцию поставляет в армию. Мне удалось повернуть дело так, что интендантство переводит на мой счет значительный капитал. Микола Яровой сторожит завод. Но, как я подметил, он большой плут. Поэтому я поручил управляющему контролировать, как он исполняет обязанности. В свою очередь, и Яровой доносит мне, как соблюдает наши интересы управляющий.

Извини, что утомил тебя излишними деловыми и хозяйственными подробностями. Но скажу еще об одной коммерческой новости. В Варшаве один мой конкурент имел неосторожность нелестно отозваться о новом порядке, установленном немцами. Кого надо я об этом поставил в известность. Теперь фабрика по производству сукна стала моей. Через посредство господина Стронге сукно тоже идет для армии. Мы с ним негласные компаньоны. Я делю с ним доходы, он поставляет даровую рабочую силу. По возвращении и ты получишь свою долю прибыли.

Жду тебя. Подумай о женитьбе, пора тебе обзаводиться семьей. Здесь имеется для тебя блестящая партия. Первый пробный шар я бросил и получил благосклонное согласие ее родителей. Будешь доволен и счастлив.

Обнимаю и еще раз благословляю на подвиг.

«То, что я хочу сообщить вам, отец, не пропустит военная цензура. Поэтому посылаю письмо с попутчиком. Мы встретились с ним в госпитале. После излечения он едет в отпуск и побывает у вас. Примите его.

Минула неделя, как меня привезли сюда, сделали операцию и почти по локоть отняли раздробленную левую руку. За эту неделю я еще не отошел от того ада на фронте, какой разверзся подо мной, не свыкся, да вряд ли и свыкнусь со случившейся со мной трагедией.

Мы были у стен Москвы. Я слышал от многих официальную версию — русская армия окончательно разбита нами и развалилась. И вдруг грянуло ее наступление, как снег на голову, которого здесь так много, что мы увязли в нем, а мороз приморозил наши ноги к подмосковным ледяным полям.

Но самое главное, на нас неожиданно обрушился удар огромной силы. Артиллерия била так, что качалась и стонала земля, взлетала в воздух мерзлыми глыбами и хоронила под собой наших солдат. Особенно эти «катюши», как русские называют свои реактивные минометы. Они швыряют на наши головы снаряды с огненными хвостами. Войска бежали, слышались вопли раненых, мольбы не оставлять их в снегу на погибель. Слава Господу, мне помогли взобраться в отъезжающий грузовик. Одного такого дня достаточно, чтобы постареть на десяток лет.

Извините, отец, нервы… они натянуты, как стальные струны. И не только я, другие фронтовики тоже, кто в состоянии, вскакивают со своих кроватей, когда до слуха долетают звуки разрывов. Кажется, что русские подошли и сюда, в наш глубокий тыл.

Прошу вас, отец, не поймите это изображение русского наступления за мою растерянность. Дух мой не сломлен. Я и одной рукой смогу не только держать оружие, но метко стрелять. Я буду жестоко мстить за крушение моей мечты.

Либер фатер, после госпиталя я приеду к вам, отдохну, потом отправлюсь в свое имение. Очевидно, господину Стронге я больше не пригожусь. Но, как вы помните, у меня еще остались важные дела в губернском городе.

Теперь та «блестящая партия», которую вы мне прочили, не откажется от однорукого жениха?

Мне очень хочется встретить Рождество дома, под вашим отчим кровом, в семейном кругу. За два месяца я столько увидел крови, страданий, трагедий и смертей, что душа просит покоя и отдыха. И все-таки… прежде я побываю в губернском городе. Я должен убедиться, что в моей единственной руке лежат мои ценности. Только это принесет успокоение».

 

24

Перед Новым годом Наде выдали премию. Да не простую, не какие-то там двадцать или тридцать рублей, которые теперь мало что стоили, ибо купить на них было нечего и негде. Ей вручили кружок вкусно пахнущей копченой колбасы, две банки сгущенки и большую плитку шоколада.

— Детишки малые у тебя да мать-старушка, так что и дома дел по маковку, — говорила председатель сельсовета, передавая ей гостинец. — Но ты прежде-то о других печешься, о здоровье наших бабеночек, на ком нынче колхоз держится, пока мужики на фронте с врагом бьются. За сердце доброе и руки твои золотые тебе не такой бы подарок надо. Да уж больно мы бедные.

Несла Надя свой гостинец, думала порадовать Машеньку и бабушку, а у самой, как это часто теперь случалось с нею, в груди закаменело. Напомнила председательша о воюющих мужиках, и она мыслями унеслась к своему Андрею, на пограничную заставу, куда проводила его в последний день перед войной. Все еще слышала, как бы через перестук колес поезда, что кричал коновод Андрея Ванюша Кудрявцев: «Капитан велел вам домой ехать, обязательно до дому добраться».

В работе, на людях, забывалась немножко, а как приходила в свою хату, снова те же мысли одолевали ее. Маленького Димку кормила грудью, он таращил на нее глазенки, до последней черточки Андрюшины глаза. Шестой уж месяц мальчонке. Вылитый отец. Где он, его отец?

Писала в Москву, просила сообщить, не известно ли что о судьбе коменданта пограничной комендатуры капитана Ильина Андрея Максимовича. Послала запрос и все сомневалась, до нее ли теперь там. Москва-то сама в осаде. Но ответ пришел неожиданно скоро. Взяла в руки казенный бланк с печатями и подписями, с фиолетовой чернильной строкой: «Капитан Ильин А. М. пропал без вести». Какие-то пугающие своей неясностью слова. Что значит, пропал без вести? Как мог пропасть человек, командир, если вокруг него тоже люди были?

Они, эти слова, то пугали ее своей неопределенностью, то вселяли надежду: вдруг что-то прояснится, узнается… Опять, с новой силой, заструилась эта вера, когда председательша вручала ей подарок. Может, не только деревенские мужики бьются с врагом, ее Андрей тоже? Что, если и он на фронте где-то?

Если б так-то, неужто не написал бы, не прислал весточку? Не бывало еще в жизни такого, чтобы мог, да не известил, где он и что с ним.

На Кавказе, на пограничной заставе, служили. Под Новый год — хотя и неспокойная, но все же мирная жизнь была под тот Новый год — через границу прорвались нарушители. Андрей увел почти всю заставу в поиск. Сидела, ждала, как на иголках. Машенька крошечной тогда была, вроде Димки. В самую полночь прискакал нарочный, записку с поздравлением ей привез и букетик засохших полевых цветов. Где только отыскал их?

Новогодняя ночь прошла, и следующий за ней день минул. Андрей вернулся поздно вечером. Нарушителей привел. Уставший, вконец замотанный, шутил. «Цветы ночные — это только цветочки, а это, — кивнул на заросших, нахохлившихся лазутчиков, — ягодки. Мой тебе новогодний подарок. Не эти субчики, конечно, а то, что мы их задержали, границу сберегли».

Последние недели, с того дня, как радио сообщило о разгроме немецких войск под Москвой, Надя жила ожиданием перемен. Больших перемен вообще, как считала она, во всей жизни, счастливых лично для нее. Торопилась по утрам на свой медпункт, включала черную тарелку громкоговорителя и ждала, что вместе с рассказом об освобождении новых городов и сел она услышит что-то такое, что поможет ей прояснить судьбу Андрея. Она никогда не была в Москве или вблизи столицы, но сейчас, слушая названия освобожденных от немцев мест, представляла их родными, близкими, будто проходила по их улицам, видела дома, радостно встречала наших бойцов. И страшно огорчалась, что вместо когда-то веселых, одетых зеленью деревенек бойцы видели только торчащие задымленные печные трубы да груды головешек. Сразу перед взором вставал сарай, охваченный багровым пламенем, в котором сгорели ее подруги и их дети.

Возвратившись из сельсовета, она уложила полученный гостинец в сумку, закрыла медпункт и направилась домой. Увидела на узенькой тропинке, пробитой среди сугробов, бежавшую ей навстречу Машеньку. Девочка была укутана в старую бабушкину клетчатую суконную шаль. Она размахивала ручонкой и звонко кричала:

— Мама, письмо… от дяди Аркадия письмо!

От Аркаши, от брата? Как и от Андрея, от него с начала войны не было вестей, и вот — радость. Нет, не напрасно она ждала перемен. Они уже наступают.

Дома, не раздеваясь, развернула затертый, перемазанный черной краской фронтовой треугольник, быстро пробежала глазами по листку. Жив Аркаша, воюет. Потом, усмирив волнение, с чувством, с толком прочитала письмо вслух. Мать утирала слезы, тихо роняла слова:

— Отцу-то отпиши сразу. Обрадуется. Уж как он, сердешный, об их обоих горевал.

Отец Нади, непризывного возраста, работал теперь на оборонном предприятии, вдали от дома.

Аркаша писал, что со своим погранотрядом отходил с границы, потом попал в окружение, наконец-то вырвался из него и снова воюет. Спрашивал, есть ли известия от Андрея, не приехала ли Надя домой. Письмо помечено ноябрем. Видимо, не легким оказался путь не только у самого Аркадия, но и у его коротенького письма.

Снова как бы яркий лучик пробился сквозь завесу облаков. Разве то, что случилось с Аркадием, не могло произойти с ее Андреем?

Вечером они устроили пир на весь мир. Отварили картошку, тонюсенькими ломтиками нарезали колбасу, открыли банку со сгущенкой. Встретили Новый год еще до его прихода. Каким он будет для них, что принесет им, думала Надя, уложив детей и укладываясь сама.

— Мама, а скоро придет письмо от нашего папки? — услышала она Машеньку.

Девочка, казалось, уже уснула, но вдруг села в кроватке и глянула на мать совсем не по-детски. Надя склонилась к ней, обняла, укрывая одеялом, задумчиво пообещала:

— Наверное, скоро. Может, и сам приедет.

Сглотнула тугой комок, улыбнулась дочке.

— Я немного посплю, и он приедет? — спросила Машенька.

— Хорошо бы так-то…

Ночью Димка заплакал. Надя встала, взяла его на руки, дала грудь. При свете керосиновой лампы опять отчетливо увидела на лице сына Андрюшины глаза.

Потом лежала, долго глядела в темный потолок, шептала:

— Где ты, мой родной? Подай знак, отзовись.

 

25

К ночи разыгралась пурга. Тугие порывы встряхивали деревья, с макушек и ветвей срывались снежные комья. Они скользили по заиндевелым сучьям, рассыпались, в морозном воздухе роилась студеная игольчатая пыль. Над землей струилась поземка, стегала по ногам лошадей.

Три повозки катились по узкой лесной дороге. Кони ходко рысили, кованые копыта с хрустом вспарывали утоптанный снег, полозья повизгивали.

Горошкин соскочил с первого возка, подождал, пока с ним поравняется последний, запрыгнул в него.

— Погодка за нас, товарищ капитан, — он потер варежкой закоченевший нос. — Прихватывает-пощипывает. Ночь черная, разбойничья. Но она поможет нам, справедливым мстителям.

— Ну, Вася, что-то на философию потянуло, — оторвался от раздумий Ильин. Он был в коротком дубленом полушубке, высокой бараньей папахе и в домашней выделки валенках. По виду не отличишь от местного крестьянина. Но Горошкин-то знал, что под кожухом у него по-прежнему гимнастерка, истрепанная и латаная, с выгоревшими зелеными петлицами и капитанской «шпалой» на них. — Там, впереди, не собьется с пути твой поводырь?

— Не должен. Почитай, к дому подъезжает-правит. Его-то село рядом, в двух верстах от родного села нашего Лукича, куда мы едем, — старшина похлопал варежками, примял сено в коробе, крякнул, словно сожалея, что надо соскакивать и бежать вприпрыжку к своим саням. — Не ждут нас там. Мой нос чует. Хоть и незваные мы гости на Рождество Христово, а явимся.

— Ты основательно там прощупал? — для верности еще раз спросил Ильин, хотя все уже было обговорено с Горошкиным, план немецкой комендатуры и ее окружения дотошно проштудирован, поставлена задача, определено место и роль каждого партизана в набеге на противника.

— Думаю, гулеванье-пирушку уж прикончили. Выпили-закусили, теперь почивают господа немецкие управленцы, сны веселые видят. Их холуи-полицаи, конечно, еще хлещут-гудят. Но чем больше засадят в себя самогона, тем они безопаснее для нас.

— Не говори гоп…

— Черт не выдаст, свинья не съест, — крикнул Горошкин уже на бегу. — Смелому уху хлебать, а трусливому и тюри не видать.

Ильин снова погрузился в раздумья. Решился он на дерзкий налет, хотя силенок и маловато. На трех подводах с ним одиннадцать человек, да троих Горошкин оставил вблизи комендатуры. Вот и все его войско. Четверо охраняющих лагерь не в счет. К тому же двое из них раненые.

После разгрома группы Лукича и его гибели, сколько он ни пытался, пополнить отряд не удалось. Немцы в ближайшей округе взяли на учет все семьи, много народу угнали на Запад, мужиков совсем не осталось. Ильин все больше склонялся к мысли, что надо подаваться к фронту, хотя не представлял, как можно пробиться туда, через занятую врагом землю, созданные им многослойные преграды. Вернее все же будет выйти на крупный партизанский отряд. Ходили слухи, проверить которые он пока не смог, что есть такие отряды, действуют.

Донеслось до него и другое, то, чего он постоянно и с нетерпением ждал. Наша армия под Москвой крепко всыпала немцам, и они побежали оттуда. В здешнем гарнизоне, конечно, носы морщили, хорохорились. Мол, это отступление еще ничего не значит, командование спрямляет линию фронта. Почаще бы так «спрямляли».

Село возникло внезапно — полузанесенными плетнями огородов, приземистыми хатками с острыми коньками крыш над соломой, зябнущим на студеном ветру садом. Редкие, несмелые огоньки маячили в селе. Обогнули его по опушке леса, и тут открылась неширокая площадь. Ильин отметил, что натура точно совпадала с вычерченным старшиной планом. В глубине площади два здания: школа и бывшая сельрада, где хозяином был еще не так давно Лукич. Тут обосновались немцы, в школе стоял взвод полицаев.

Откуда-то из тьмы, из метели, неслышными тенями появились разведчики Горошкина. Доложили: у школы и сельрады двое часовых.

Повозки оставили на опушке, и старшина повел партизан к площади. Ильин проверил установленный на его санях тяжелый немецкий пулемет, подъехал ближе, встал за угол хатки.

Как и предсказывал старшина, у немцев было тихо, светилось только одно окно. В школе горели лампы, заглушаемый посвистом ветра, оттуда доносился людской гомон. Кому-то там стало жарко, с треском растворилась форточка и на улицу вырвался басовитый вопль: «Спидманулы Галю, увизлы з собою-ю-ю…»

Подбежал старшина, выдохнул:

— Часовых сняли-упокоили.

— Начинай, — тихо сказал Ильин.

Горошкин кинулся во тьму. Но в эту минуту кто-то вышел на крыльцо, потоптался, позвал:

— Дэ ты, Тараска? Зовсим змерз? Пийдемо, друже, хватим трохи горилки, шоб усю не вылакалы.

Из форточки снова рванулся тот же бас, повторявший, как заезженная пластинка, одно и то же: «Спидманулы Галю-ю-ю…»

— Тараска, идэ…

Звавший, очевидно, часового, захлебнулся на полуслове. В форточку полетела бутыль с керосином, слитым в лагере из всех ламп, морозный узор на стеклах рассыпался под влетевшими в окна гранатами. Плеснулось пламя.

— Не балуй, мать вашу так разъэтак, — реванул кто-то и дико завопил: — Рятуйте!

В управе тоже рванули гранаты. В двери обоих зданий ломанулись полураздетые люди. Ильин нажал на гашетку, задудукал пулемет, сыпанул разрывными пулями. Кучей выкинулись на крыльцо полицаи, кучей и повалились. Ильин хлестал и хлестал очередями по дверям, по окнам обоих зданий, ему вторили автоматы и винтовки партизан.

Но, как он и предполагал заранее, главную опасность для партизан представляли не эти немцы и полицаи, перепившиеся по случаю Рождества, а те, что жили по хатам. В разных концах села захлопали выстрелы, взмыли в захлобученное небо ракеты. Из-за дальнего угла школы рассыпал встречную дробь пулемет.

— Отходим! — крикнул Ильин.

Не отрываясь от пулемета, он замечал редкие фигуры партизан, пробегавших мимо него к лесной опушке. Он еще влепил очередь на вспышки вражеского пулемета, увидел, как из-за школы, освещенные пламенем пожара, выбегали вооруженные люди.

К нему в сани упал Горошкин, схватил вожжи, стегнул по лошади. Они промчались опять мимо плетней, через сад и выскочили на прежнюю дорогу.

Сзади разгорелась стрельба. Где-то впереди, отсекая им путь, начали рваться мины. «Как в тот раз, когда отходили с заставы», — промелькнуло у него в голове. Потом мины ударили сзади, похоже, их поймали в вилку. Вспух сноп огня и дыма в средней повозке. Взрыв разбил ее, разметал людей и свалил лошадь, загородив дорогу. «Наверное, — опять подумал Ильин, — это была их ошибка отходить по той же дороге, единственной в этой стороне и хорошо пристрелянной немцами».

— Гони в лес! — прокричал Горошкин и круто свернул на продуваемую ветром прогалину.

Снег тут лежал неглубокий. Нахлестываемые лошади во весь опор несли полегчавшие сани. Вместе с Ильиным выходило из боя только пятеро. Всего пятеро…

Где-то взревел мотор вездехода. Сзади, по дороге, раз за разом с треском и металлическим стоном лопнули мины, взметнулись султаны огня.

Ветер швырял снегом, крутил вихри, застилал все вокруг почти непроницаемой белой пеленой.

Побледнело небо. Медленный сочился рассвет.

 

1

Транспортный самолет коротко разбежался по кочковатой поляне, окаймленной кострами, взмыл в ночное небо. И тут Ильиным неожиданно завладело странное чувство раздвоенности.

С одной стороны, наконец-то сбывались его долгие ожидания, он выберется из глубокого вражеского тыла и пойдет в действующую армию. За год, начиная с июня сорок первого, он не единожды пытался пробиться на восток. Но всякий раз неудача подстерегала его. Быстро и очень далеко, под самую Москву, забрался немец, огромные пространства подмял под себя. Завел на них «новый порядок», посадил свои управы и гарнизоны, поставил военные комендатуры и гестаповские отделения, словно тугой паутиной опутал города и села. Повсюду шныряли полицейские ищейки и гестаповские соглядатаи, свирепствовали каратели. Все это Ильин испытал на собственной шкуре.

Последний раз он пробовал прорваться в январе, после нападения на немецкую комендатуру. Налет этот затеял, скорее, от отчаяния. Силенок у него явно недоставало. Восстановить партизанский отряд, выданный предателем и разгромленный немцами, не удалось. Люди не шли. Слухи о жестокой расправе над партизанами разнеслись далеко окрест. Да не только это сдерживало жителей. Пожалуй, Ильин теперь окончательно убедился, что не все они приняли и признали правомерным приход сюда Красной Армии в тридцать девятом году и установление советской власти. Иллюзии выдавались за действительность, а жизнь рассудила иначе.

В конце концов он с Горошкиным прибился к отряду Дмитрия Медведева, заброшенному в мае в ровенские леса. В первом же бою с карателями был тяжело ранен, и вот вывозят его.

С другой стороны, улетал Ильин на «большую землю» с чувством личной вины, ибо порывал нити, связывавшие его с границей, где потерял десятки бойцов и командиров, где сгинула его семья. Родители жены Нади вправе упрекнуть: сам-то уцелел, а жену и дочку не сберег.

Он заворочался на носилках, застонал. Над ним склонился Горошкин.

— Потерпите, товарищ капитан. Может, чайку горяченького? У летчиков есть.

Ответа не услышал и решил, что Ильин уснул, зашептал над ним успокоительно:

— Правильно, Андрей Максимович. Сон для раненого первое средство-лекарство. Скоро прилетим, там подлечат вас, и снова будете живым-здоровым.

Самолет сильно тряхнуло. Через круглое оконце Горошкин увидел, как тьму прошили ослепительные вспышки. По обшивке ударили россыпью, будто тяжелым градом по железной крыше. Надрывно реванули моторы, самолет заскользил вниз, даже дух захватило. За оконцем опять огромной ромашкой расцвел взрыв, салон залило мертвенным светом. В борту зазияла рваная пробоина, в нее упруго, с жутким посвистом вломился холодный воздух.

У Горошкина помутилось в глазах от острой боли в левой руке.

— Гад-паразит, — выругался он сквозь стиснутые зубы и зажал рану ладонью.

Разрывая обертку перевязочного пакета, к нему метнулся санитар. Он начал бинтовать, стараясь перекричать рев моторов и завывание ветра:

— Линию фронта переходим. Сколько летаю, немец не пропустит, чтобы не обстрелять.

Через бинт проступало, расползалось кровавое пятно. Горошкин чувствовал доходящую до плеча болезненную ломоту, говорил санитару в ухо:

— В июне прошлого года, когда немец на заставу напал, такая катавасия-свалка заварилась, а пуля меня не тронула. Лишь осколок скобленул. В партизанах тож Бог миловал. А тут…

— Вишь, здесь от нас мало чего зависело, — опять кричал санитар. — Говори спасибо, что не кувыркнулись. Летчики у нас — лихие ребята. Много разов с емя туда летал. Теперя дома будем.

Он окинул взглядом повязку, приподнял руку, подтянул узелок и замер в тревожном ожидании. Двигатели то визжали на последнем пределе, то почти замирали. Машина шла неровно и, похоже, снижалась.

Скоро колеса коснулись земли, самолет неловко попрыгал, чихнул мотором и остановился. Из кабины показался пилот, хлопнул кожаным шлемом о ладонь.

— Везучие вы, ребята, долго жить будете, — он задорно поглядывал на раненых, осторожно ступал между носилками. — На одном самолюбии летели, до аэродрома не дотянули. За вами скоро на машинах приедут.

Не пояснил, почему не дотянули. Откинул дверцу, спустил трап, вышел наружу. За ним потянулись другие члены экипажа.

Спустился и Горошкин, все еще ошарашенно поглядывая на забинтованную, как кукла, руку. Надеялся довезти до госпиталя Ильина, написать домой, известить, что жив, и без промедления рвануть на фронт. Не повезло.

Занималось утро. Над кромкой леса небо алело, по лугу, застилая самолет, расползался туман. И такая тишина стояла вокруг, что у Горошкина зазвенело в ушах.

Летчики обходили машину, тихо переговаривались:

— Левая плоскость — решето. Бензопровод смяло. Как не гробанулись? Чудеса в решете. За неделю не залатать.

«Ну, летуны-ухари, — думал Горошкин, вспоминая ощущение беспомощности, охватившее его при обстреле. — По тебе лупят-долбят, а ты огрызнуться не можешь».

— Вася, — донесся из самолета голос Ильина, и Горошкин, обрадованный, что капитан очнулся, взлетел по трапу. — Где мы?

— До Москвы малость не долетели. Вынужденная посадка. Немец садил снарядами, ни вздохнуть ни охнуть. Вот, сволочь, руку повредил. Почти дома.

Капитан пошевелился, попросил:

— Скажи, пусть меня на волю вынесут.

Из-за леса выплыло солнце, окатило теплом. Золотистые лучи пронзили ближний соснячок. Над цветами загудели шмели, запорхали бабочки, затрепетали стрекозы. Небо было чистым, высоким, нежно-голубым.

Наносило дымком, где-то вдалеке лаяла собака. За перелеском мычали коровы, позвякивали колокольчики, хлопал пастуший хлыст. Стайка босоногих мальчишек выпорхнула из-за кустов, остановилась в нерешительности перед самолетом.

На фоне игры света и красок наступающего дня, знакомых с детства звуков мирной сельской жизни, Ильин, как показалось Горошкину, выглядел особенно беспомощно жалко. Бледно-землистые щеки и подбородок плотно затянула многодневная щетина, скулы заострились. Пересохшие губы потрескались.

— Что — хорош? — догадливо спросил капитан. — Вася, ты заранее не хорони меня. Мой срок еще не пришел, — он беспокойно завертел головой, ощупал носилки. — Где фуражка?

Когда Горошкин вынес из самолета фуражку с выцветшим, почти потерявшим свою зеленую окраску верхом, с длинным затертым козырьком, Ильин скупо улыбнулся:

— Нам с тобой еще обратно до границы топать. Без зеленой фуражки нас там не признают.

 

2

В палату неслышно вошла дежурная сестра Зоя, стройная, в белом, накрахмаленном колпаке, кокетливо сдвинутом набок, из-под которого рвались наружу завитушки русых волос. Следом за нею появился рослый военный в халате внакидку.

— К вам, — сестра устремила на Ильина взгляд голубых глаз, вошедшего за нею вежливо предупредила: — Ненадолго, товарищ полковник. Андрей Максимович не вполне оправился после тяжелой операции.

— Обещаю не задерживаться, — присаживаясь на табуретку, военный кивнул Ильину. — Значит, пограничник? Ну, здравствуйте, — назвал себя: — Стогов, Тимофей Иванович. Из Главного управления пограничных войск.

Он отвел рукой полу халата, достал платок и промокнул высокий, рассеченный поперечной морщиной, лоб. На дворе было жарко. Теплый воздух залетал через открытое окно в палату, лениво колыхал тяжелую штору.

На светло-серой коверкотовой гимнастерке открылись зеленые петлицы с четырьмя «шпалами». Ильина удивил и взволновал приход к нему незнакомого командира в столь высоком звании. Может, здесь, в Москве, известно о его семье? Или, наоборот, у него хотят узнать о судьбе пограничного отряда? Глядя на полковника, доложил, как полагалось:

— Капитан Ильин, комендант… пограничной комендатуры.

Вертикальная складка на лбу Стогова обозначилась еще резче, словно он напряженно что-то вспоминал. Качнул головой, усмехнулся:

— Значит, тот самый Ильин.

Ага, стало быть, все-таки здесь известно о нем. По какому же поводу упоминалась его фамилия в Главном управлении пограничных войск? Не без надежды, что хоть мало-мальски прояснится мучивший его весь минувший год вопрос, он, спеленатый бинтами, чуть подался к полковнику:

— Тот самый… в каком смысле?

— В прошлом году мне приказали разобраться с одним делом, — неохотно отозвался гость. Ильин понял, что его фамилия у полковника нечаянно сорвалась с языка, показалось, тот уже пожалел, что вовремя не сдержался и теперь надо продолжать. — С западной границы поступило донесение: комендант капитан Ильин, вопреки действовавшему приказу, совершил серьезный проступок. Из пулемета лично сбил нарушивший границу немецкий самолет.

Будто водой колодезной окатило Ильина. Ожидания оказались напрасными. Вот зачем он понадобился. Тогда не достали его. Просто не успели, война началась. Сейчас ничто не помешает. Его охватило разочарование, нахлынула злость и раздражение. Он отвел взгляд в сторону, безразлично уставился в потолок, где гонялись друг за другом солнечные зайчики.

— Однако разбирательство было уже ни к чему, немцы напали на нас. Так и повисло это дело. Фамилия коменданта осталась в памяти, — хмуро закончил полковник.

Ильин вдруг язвительно-насмешливо огрызнулся:

— Ну да, как только капитан Ильин сбил самолет-нарушитель, немцы тут же в отместку пошли войной.

После этих слов он замкнулся, ушел в себя. Опять привиделся тот июньский день, голубое небо и немецкий самолет в нем, упавший под пулями пастушонок. Своего начальника отряда вспомнил с его излюбленной примолвкой «едрена корень». По-доброму, душевно вспомнил, хотя тот и ругался тогда на чем свет стоит, обещал приехать на другой день, задать ему трепку. Разносил в пух и прах, грозился снять с должности, отдать под суд. Зная его, Ильин думал тогда, что ругался он больше по обязанности, для кого-то, чтобы этот «кто-то» слышал его ругань. Уверен, не он посылал за ним на заставу особиста. Другой день оказался именно «другим», не таким, каким его предполагали встретить. Он перевернул вверх тормашками жизнь Ильина, начальника отряда, особиста, всех людей по ту и эту сторону границы.

Полковник, глядя на Ильина, думал: «Занозист, однако, капитан. На то, что было тогда, свой взгляд имеет, от которого, видать, не отступится». Ильин, не пытаясь погасить злой блеск в глазах, тут же подтвердил мысль полковника:

— Так вы наконец-то нашли меня и явились довершить начатое дело? Это можно. Тем более, что не сбегу, не скроюсь.

— Не задирайтесь, тот случай — в прошлом, — спокойно ответил Стогов, видимо, не желая ни осуждать капитана, ни оправдывать или даже хвалить его за сбитый самолет, ни тем более вступать с ним в спор о приказе, запрещавшем отвечать на провокации немцев.

Он заговорил о том, о чем недавно думал Ильин: о судьбе их погранотряда. Ведь Ильин один из немногих уцелевших командиров, и полковник очень надеется, что тот поможет в какой-то мере установить истинную картину боевых действий пограничного отряда, гибели подразделений.

В думах о прожитом и пережитом Ильин часто возвращался к тому времени. Воспоминания всегда были тяжелыми для него. И его глубоко тронуло, что полковник специально занимался выяснением событий в те трагические дни июня сорок первого, пытался выявить подвиги и имена их совершивших.

Ильин начал свой рассказ с того момента, когда, получив нагоняй от начальника отряда за нарушение приказа, выехал на заставу.

— На душе было скверно: мне грозила суровая кара. Но хоть сейчас вы можете объяснить мне, товарищ полковник, почему мы должны были смиренно утираться, когда нам плевали в морду?

Стогов пожал плечами, скрипнула портупея.

— Еще в одном нарушении приказа признаюсь вам. Семь бед, один ответ, — Ильин горько усмехнулся, твердо глядя в глаза полковнику. — Приказал на заставе рыть окопы, на глазах у немцев. Тоже ведь нельзя было, требовали копать только ночью. Мы в тот день закончили строить опорный пункт, дополнительные ходы сообщения. Это помогло заставе устоять какое-то время. Против танков тоже, хотя отбивались связками ручных гранат. Почему на заставы заблаговременно не дали средства борьбы с танками посильнее? Ведь обстановка того требовала.

Ильин замолчал, отвернулся. Его устремленные в окно глаза, показалось полковнику, видели не пушистые дубы, облитые солнцем, а пятачок заставской обороны в дыму и разрывах.

Последующий рассказ капитана был кратким. Он заметил, несколько раз заглянула в дверь сестра, прикладывая пальчик к губам, мол, кончайте разговор. Она поняла, конечно, насколько Ильин был взволнован воспоминаниями о разгроме своей комендатуры, кровавой резне, учиненной немцами и местными палачами, вчера еще бывшими своими, советскими людьми.

— Прошу вас, как поправитесь, опишите все это возможно подробнее. Истина очень важна, прежде всего, для тех, кто остался там, на границе, навсегда, — глухо сказал полковник.

— Хорошо, я напишу, — не сразу отозвался Ильин, почему-то со вновь вспыхнувшей отчужденностью. — Но я также задам вопрос, кто в ответе за тех, что полегли там навсегда? Если бы не издавали такие, хочется крепко назвать какие приказы, да получше вооружили заставы, так их столько бы не полегло.

Полковник тревожно оглянулся вокруг, замахал на Ильина. Халат сполз с плеч. Лицо его с крупным носом, выступающими крутыми надбровьями покрылось пятнами.

— Товарищ капитан! Андрей Максимович, вы как-нибудь…

— Ладно, я напишу, как оборонялись пограничники. Всех, кого знал, назову поименно, с полной ответственностью за то, что эти люди не пропали без вести, наверное, так же, как и я сам… Извините меня, пожалуйста.

Ильин устало откинулся на подушку. Гневная вспышка обессилила его.

— Теперь второй вопрос, ради которого, собственно, я и хотел повидать вас, — полковник привстал, натянул халат. — После выздоровления вы будете направлены на границу в Закавказье. Обстановка там сложная. Турки только и ждут удобного случая. Ваш боевой опыт…

— Прошу отправить меня на фронт, — неуступчиво сказал Ильин. — Я не для того пробивался из вражеского тыла, чтобы осесть где-то в дали от войны.

— Слишком долго пробивались…

— А вы сами там были? — яростно выдохнул Ильин и сразу понял, что опять напрасно сорвался, что нельзя примерять свою судьбу к судьбам других людей и сравнивать их жизнь со своей.

Но уже закусил удила. Его злила спокойная уверенность полковника, рассуждающего о границе, об обстановке на ней, раздражали безукоризненно чистые, тщательно отглаженные гимнастерка и брюки, зеркального блеска хромовые сапоги, желтая, поскрипывающая портупея и такая же кобура. Поглядеть, во что «там» превратилось бы все это обмундирование. Вольготно вдалеке от фронта красоваться с пистолетом. Напряженно и колюче смотрел он на полковника.

Будто не слыша последней фразы Ильина, Стогов спокойно, хотя и дрогнувшим голосом, убеждал:

— Поймите, Андрей Максимович, кому-то надо и границу охранять.

— Но поймите и вы, мне надо верить. Я обязан воевать.

— Ладно, выздоравливайте. Окончательное решение переносим на время, когда подойдет срок выписки, — полковник встал, протянул руку.

Отвечая на пожатие, Ильин поглядывал на газету, лежащую на тумбочке, с броским заголовком через всю страницу «Ни шагу назад!».

— На самый трудный участок, товарищ полковник. Как я понимаю, это сейчас юго-западное направление, — просительно твердил свое Ильин. — На границу я вернусь. Но туда, где мне скулы своротили. Очень хочу увидеть, как немец обратно будет чесать.

Выходя из палаты, Стогов для себя решил: он посодействует этому упрямцу-капитану попасть на фронт. У него еще не утихла обида, нанесенная Ильиным. Неприязненно брошенные слова «А вы сами там были?» ударили больно. Если не считать кратковременной командировки, не был он «там», к сожалению, не довелось. Не по своей вине. Рапорты об отправке на фронт подавал. Но ему грубовато-определенно заявили: сегодня надо работать там, куда поставили, служить там, где от него требуется служить. И он служит. Много сил потратил на то, чтобы не осталось безымянных пограничников, канувших в безвестность, пограничных застав. Об этом сейчас просил написать Ильина.

— Не серчайте, сестрица. — Стогов осторожно взял под локоток, стоявшую под дверьми, Зою, оглянулся на палату. — Хочу поговорить о капитане с лечащим врачом. Если не трудно, проводите меня. Ох, и перец этот Ильин. Неуступчив.

— Ему волноваться сейчас нельзя, а в разговоре с вами он нервничал. Андрей Максимович очень хороший человек, — сказала сестра.

— Вы-то откуда знаете? Он тут без году неделя.

— Хорошие — они видны с первого взгляда, — задумчиво произнесла Зоя и доверительно, вполголоса добавила: — Вы знаете, он семью на границе потерял. Немцы заживо сожгли жен и детей командиров погранкомендатуры. Его жену и дочку тоже. Сам был на волосок от гибели — из-под сердца пулю вынули.

— О семье капитан мне ни слова не проронил? А вам рассказал? — после долгого напряженного молчания спросил полковник.

— Нет. Его сопровождал старшина-пограничник, с капитаном они рядом с первого дня войны. Он обмолвился, по секрету, — сестра замедлила шаг. — При перелете через линию фронта их самолет обстреляли немцы. Осколком старшине руку повредило. Товарищ полковник, вы можете с ним поговорить? Образумить его? Не долечившись, старшина собрался сбежать на фронт.

— Этого что… тоже с первого взгляда? — лукаво спросил полковник и, взглянув на Зою, пожалел о своем вопросе.

Девушка закусила нижнюю губу, покраснела и на ресницы скатились слезинки. Искренняя, чистая душа. Нельзя жить без веры в окружающих людей, как у этой сестры.

— Ну, зовите сюда вашего старшину. Постараюсь прищемить его партизанские ухватки, — задорно и облегченно сказал он.

 

3

Впервые за последние годы у Ильина была уйма свободного времени. Он слушал радио, читал газеты, по его словам, «костылял» по тенистым аллеям старинного пригоспитального парка. Обязательно смотрел все фильмы, какие показывали в клубе по субботам и воскресеньям. Не потому, что целый год не видел кино, а для того, чтобы отвлечь себя от тяжких дум. Внутренний голос частенько нашептывал: остался он на белом свете один-одинешенек. Ни семьи ни друзей у него, ни кола ни двора.

После операции, как смог карандаш держать, написал родителям жены в Воронежскую область. Ответа не получил. Понял вскоре, почему не попало адресату его письмо. По газетным сообщениям он определил, что немцы заняли уже левый берег Дона, а Дубовка на правом. Значит, теща с тестем под немцем, как и его родители в Донбассе. Что с родными, одному Богу известно.

Думая о них, Ильин со злостью глядел на костыли. Хотя они сейчас и помогали ему передвигаться, но они же и держали его в стенах госпиталя. Осматривая его колено, второй раз поврежденное в одном и том же месте, хирург и невропатолог хмурились, покачивали головами, негромко переговаривались на латыни. Казалось, они, как и сам Ильин, немало удивлялись тому, что более тяжелое ранение в грудь доставляло сейчас меньше хлопот, чем это. Из их коротких замечаний он мало что понимал.

— Время — целитель. Подождем. Пока надо беречься, — заключили врачи.

Нога, между тем, слушалась плохо. Но однажды доктор, по-прежнему хмурясь, долго ощупывал колено, колол иголкой пальцы ноги, потом решительно отставил костыли и скомандовал:

— Ну-ка, шагом марш. До своей палаты без посторонней помощи. Есть ли у вас воля, как о том ходит молва?

Ступив на больную ногу, Ильин охнул, но не схватился за стену, постоял, приходя в себя и чувствуя, что нога не отказала как раньше, держала его. Стиснув зубы, обливаясь потом, он доковылял до палаты и упал на кровать. Через десяток минут появилась сестра.

— Андрей Максимович, доктор вас к себе зовет, — сказала она жалостливо, встала рядом, подставила хрупкое плечико. — Опирайтесь.

— Спасибо, Зоенька, снова попробую сам.

Все повторилось. Пожалуй, путь до врачебного кабинета на этот раз показался еще длиннее.

— Чудненько. Как и ожидалось, организм, с помощью медицины, осилил недуг, — врач наконец-то расправил брови, повеселел.

У него оказалась замечательная, добрая улыбка. Латынь, к которой он снова прибег, уже не настораживала Ильина.

— Каждый день вот такие пробежки, как сегодня. Постепенно увеличивайте нагрузки. Все будет в порядке, — напутствовал он.

— Буду стараться, — пообещал Ильин.

Вскоре он на прогулку в парк не взял костылей. Морщился, вытирал струившийся по лицу пот, но шел. Черт побери, шел самостоятельно, на самую дальнюю аллею.

Тут было тихо, совершенно безлюдно. Сейчас он по-настоящему обнаружил, какая вокруг него была благодать. Лопотала листва, возились на ветках и щебетали птицы. Солнечные лучи простреливали кроны, узорчатые тени бродили по посыпанной песком дорожке.

Все говорило о покое, а у Ильина день ото дня тревожнее становилось на сердце. Казалось, ему досаждало и безоблачное небо, нежно голубевшее через просветы в густолиственных кронах деревьев, и легкие дуновения теплого ветра, и беззаботный птичий щебет. Нередко у него вызывали приступы ярости доносившиеся с соседней аллеи щелчки о стол костяшек домино, в которое без устали резались выздоравливающие, и даже обязательный послеобеденный «мертвый» час. Он не мог выдержать, принять эту умиротворяющую, расслабляющую обстановку. Существо его протестовало против того, чтобы в одни и те же минуты по столу ерзали костяшки домино, а где-то под хлесткими пулеметными очередями падали бойцы. Он будто наяву видел их, захлебывающихся кровью, слышал, как в последних судорогах мертвеющие пальцы скребли землю, рвали траву на лужайке, похожей на эту, красовавшуюся перед ним, а там перепаханную взрывами мин и снарядов, опаленную огнем, провонявшую порохом и гарью.

Ему снова, как и десятки раз прежде, вспоминался взорванный июньский рассвет, задымленный, пронизанный багровыми сполохами двор заставы, беспрерывный рев моторов на земле и в воздухе. Вслед за этим видением приходили другие. И все из тех, первых часов, дней и месяцев сорок первого года. Он опять шел через сожженные и разграбленные села и хутора, спотыкался израненной ногой на изуродованных гусеницами танков дорогах, прятался в лесных чащобах. На все это явственно накладывались мельтешащие языки ядовитого пламени, доносились затихающие крики заживо сжигаемых в сарае женщин и детей, и среди них его жены и дочки Машеньки… Тогда железным обручем стягивало грудь и острая боль пронизывала сердце.

Выйдя из этого тяжкого состояния, он начинал думать о том, почему столь легко немцы подмяли нас в самом начале. Ну, ладно, пограничные заставы, хотя и стояли насмерть, это все-таки маленькая частица нашего вооруженного сопротивления противнику. Как получилось, что Красная Армия оказалась неспособной противостоять немцам? На нас внезапно напали? Сейчас, в госпитале, Ильин прочитал прошлогодние газетные подшивки. В них много и часто, как об одной из решающих причин успеха немецких войск, говорилось о внезапности их нападения. Разве не было известно наверху, что они стянули к границе огромные силы? Может, товарищу Сталину не докладывали об этом? Не верит Ильин, чтобы не докладывали. Все было известно. Это стало ему понятно еще тогда, когда он горячо, азартно добивался от своего начальника отряда ответа на мучившие его вопросы после заявления ТАСС четырнадцатого июня сорок первого. На это заявление и сослался подполковник, мол, вот тебе, едрена корень, все до тонкости и объясняется. Немецкое руководство верно своим обязательствам по заключенному с нами пакту о ненападении. На деле-то вышло иначе: слишком мы были доверчивы и простодушны.

«Неужто товарищ Сталин ошибся в своих расчетах? — подумал так Ильин, и мурашки на спине пробежали. — Что это он такое несуразное о товарище Сталине полагает? Поправил себя: не ошибся Сталин, а слишком доверился Гитлеру, его обещаниям. Стало быть, и вождю не все подвластно, не все его ум охватывает. Он ведь тоже человек, ему, как любому из нас, свойственно заблуждаться». В мыслях-то Ильин это допускал, а сказать кому, пожалуй, не решился бы.

«Нет, не мог товарищ Сталин ошибаться, — убеждал он себя, — не имел на это права. Он на такой высоте, где любая ошибка большой ценой отзывается». Речь его на военном параде седьмого ноября не раз прочитал. Представил, как, подойдя к самой Москве, немцы в бинокли ее разглядывали, видели себя на Красной площади. Сталин там речь свою произносил, а немцы готовились к последнему броску, чтобы в Москву ворваться. Не вышло. Как говорится, по усам текло, а в рот не попало.

Не зря в своей речи Сталин сказал о нашей русской боевой славе, назвал великих предков, кто ратные дела России вершил. Давно бы так-то, а то все больше о гражданской войне говорили, да о ее героях. Ильин не против, надо и гражданскую войну вспоминать, героев славить, белых проклинать. Крови друг у друга пролили немало. Но и о России помнить надо обязательно. А не только в анкетах писать, чем ты занимался до октября семнадцатого?..

К стыду своему Ильин признает, что не знал даже, кто и как охранял границы старой России. Прочитать о том негде было, такой литературы не издавалось, в училище тоже не рассказывали. Но ведь охранялась же граница, издавна береглась. По Закавказью он помнит, некоторые наши заставы располагались на бывших постах Российской пограничной стражи. Сложены они были из природного камня. Не посты, а маленькие крепости. Уверен, не меньше нашего предки гордились своим Отечеством. Как же иначе-то? Если народ перестанет чтить свое прошлое, он не поймет и не оценит настоящее, не поверит в будущее. Мы с именем Сталина в бой идем, они шли за Веру, Царя и Отечество.

Эх, скорее бы вылечиться да на фронт отправиться.

Опять глянул на голубевшее небо. Голова закружилась, он вздохнул. Нет, не под силу оказалось ему созерцать эту благодать. Не усидел в далеком и тихом углу, под сенью деревьев, не смог один оставаться в парке, стомленном летним зноем. Перебравшись поближе к входным воротам, он стал ждать Горошкина. В эту минуту осудил себя за жалкую мыслишку, как-то пришедшую к нему, что, дескать, остался в одиночестве на белом свете. С Васей Горошкиным вдвоем. Разве это одиночество? Полковник Стогов из Главного управления приходил к нему. Значит, понадобился Ильин. Это обнадеживало.

Васю Горошкина утром выписали, он ушел за назначением. Послал с ним полковнику Стогову подробную докладную о первых боях на границе. Написал, что знал, что видел лично и слышал от очевидцев с других застав, потом присоединившихся к нему. Особо выделил начальника пограничного отряда, делавшего все возможное в тех условиях, чтобы укрепить границу, начальника штаба своей комендатуры, погибшего мученической смертью, младшего политрука Петренко, подорвавшего себя и немцев гранатой, особиста, отдавшего жизнь на заставе, командира партизанского отряда Лукича, ставшего жертвой предательства. Позже при встрече с полковником скажет, что берет на себя полную ответственность за достоверность сообщаемых сведений, и припишет это на докладной.

С нетерпением ждал возвращения Василия. Тот появился вечером. На нем были новенькие гимнастерка и брюки, кирзовые сапоги, за плечо закинут вещевой мешок. Он вытянулся перед капитаном.

— Докладываю: еду на фронт, — голос вдруг дрогнул, взгляд затуманился. — Разрешите попрощаться… когда еще свидимся-повстречаемся. Кто об этом знает?

— Погоди немножко, сядь, — Ильин глядел на Горошкина страдальчески, хотя и знал, что расставание неминуемо, но он не ожидал, что произойдет оно столь внезапно. — У полковника Стогова был?

— А как же. Ваш конверт ему передал. Вот вам от него записка, просит доложиться, как выпишетесь.

— В каком направлении едешь-то?

— Не сказали. Что на фронт и в пограничный полк — точно. Уже включили в воинскую команду, отправляемся сегодня. Отпустили попрощаться, — Горошкин украдкой бросил взгляд на входные двери лечебного корпуса. — Пойти докторам поклониться за лечение.

— Дисциплину, Вася, нарушать не станем. Опаздывать в таких случаях нельзя. — Ильин почувствовал, как спазма схватила глотку.

Поднялся, обнял старшину, расцеловал.

— Где костыли? — спросил Горошкин невпопад.

— С ними покончено.

— Значит, вы тоже скоро в строй. Повстречаемся еще, — Горошкин глубоко вздохнул, снова обнялся с Ильиным, ткнулся ему головой в плечо, вытянулся и козырнул.

Уходя, Ильин в наступающих сумерках разглядел его и сестру Зою в стороне от дорожки под раскидистым дубом. Тоненькая ладонь девушки тонула в широкой ладони старшины. Зоя в белом халатике гибкой березкой приникла к нему, замерла и не отнимала руки.

 

4

Над степью колыхалось знойное марево. В нем терялась и пыльная проселочная дорога, по которой не торопясь катилась повозка, влекомая двумя быками, и сама степь, изнывающая под палящим солнцем. Надя с напряжением вглядывалась вдаль, но горизонт растворился в белесой пелене, возникало ощущение, что ехала она куда-то в непонятное и нескончаемое пространство. Окидывая взглядом окрестности, она пыталась отыскать что-то приметное, что запомнилось бы, легло на сердце — ведь родной край оставляет, и когда вернется, никто сказать ей не мог. Но вокруг, насколько хватал глаз, лежала ровная, как стол, степь. Вот она и была самой приметной. Любимой с детства, разной в различные времена года. Весной цвела, будто накрывалась ярким ковром, летом млела от жары, седой ковыль колыхался под горячим ветром, осенью навевала грусть пустынностью, низко висящими тучами, зимой пугала метелями, в солнечные дни радовала неоглядной далью, звала в блистающую неизвестность, лежащую за этой далью.

Сейчас степь навевала тоску, потому что в голове была сумятица, в душе тревога.

— Дядько Харитон, скоро ли до места доедем? Не заблудились мы? — спросила Надя возницу, до черноты загорелого, сухонького старика в залатанной ситцевой рубахе и потемневшей от времени соломенной шляпе.

— Заблудились? Такого быть не могет, Надежда Михайловна, — уважительно, по имени-отчеству, назвал он молоденькую фельдшерицу, годившуюся ему во внучки, и для убедительности добавил: — Почитай, по этой дороге лет сорок езжу. Понапрасну беспокоишься, дочка.

Тем не менее, он засуетился, заоглядывался по сторонам. Беспокойство молодой женщины его задело за живое, он как бы сверялся сам с собою, верно ли правил. Зачмокал губами, зацокал, закрутил кнутом над головой, угрожая быкам. Но те лишь стригли ушами, нехотя перебирали клешнятыми ногами, загребая копытами дорожную пыль.

— Я к тому, что двое суток едем, — вздохнула Надя.

— Ты приляг, подреми, вон как твои ребятенки, — посоветовал дед, сунул в зубы самодельную вишневую трубку, но не засмолил, лишь потихоньку посасывал ее.

Какое там «подреми». Не до того ей, мысли беспокойные не дают уснуть. Довольна, что детишки не особенно докучали. Маленький Димка вел себя на удивление спокойно. Пососет грудь, поглядит, поозирается и спит себе. Шестилетняя Машенька все бабочек высматривала, соскакивала с повозки, бегала за ними. Уморившись, приникала к матери, донимала ее, почему так тихо быки плетутся, приедет ли бабушка Маша к ним, когда они папу встретят. Но и дочку жара да монотонная степь укачали.

Скорей бы до Волги добраться. На левом берегу, в деревне, Надина тетка живет, старшая мамина сестра, Марфа. Надя у нее бывала, правда, давно, еще девчонкой-школьницей. Теперь ехать туда беда заставила.

В последнее время над Дубовкой то и дело пролетали немецкие самолеты. Их было много, часто они летели так низко и гудели так страшно, что Наде казалось, вот-вот из окон посыплются стекла.

— На Сталинград прут, скопом наваливаются, — пояснил как-то, зашедший в медпункт, Надин сосед, школьный учитель Николай Ремезов. — Бомбят без передыху.

Николай вернулся с фронта еще зимой. Осколком оторвало у него полступни, и его подчистую комиссовали. Как и до войны, он учил теперь ребятишек. На первых порах едва ковылял, после приноровился, опираясь на трость. Когда-то вздыхал по Наде. Но приехал в Дубовку пограничник-командир Андрей Ильин, и рухнули розовые мечты. По его мнению, Наденька скоропалительно, но, как потом оказалось, счастливо вышла замуж и уехала с Ильиным, похоже, навсегда. Вернувшись зимой, Николай неожиданно встретил ее. Он был еще холостым, и старое чувство вспыхнуло в нем с новой силой. Хотя он и таился, однако Надя понимала, почему Николай старался чаще попадаться ей на глаза.

— Сказывают, горит город, развалины повсюду, — он пристукнул тростью. — Лезет вражина без удержу, и нет сил остановить его.

Надя видела, с какой болью давалось ему осознание этого бессилия. На фронте Николаю много раз приходилось отступать, мучительно переживать позор отступления. Сейчас он и вовсе был в стороне от боев, оттого испытывал новые нравственные мучения.

Однажды взрывы загремели недалеко от села. Недалеко, относительно, конечно, — до железнодорожной станции, которую бомбили, было больше десятка километров. Но обвальный грохот доносился до Дубовки, сотрясая землю. Ветер наносил тучи пыли и едкую гарь. Потом над селом появились два самолета с черными крестами на крыльях. Они Наде сразу напомнили бомбежку поезда с зерном, на котором уезжала с границы. Самолеты подобно хищникам облетели село и ринулись вниз. Надя в это время шла в медпункт. Показалось, машины падали прямо на нее. Не помня себя, перемахнула через чей-то плетень и упала между грядок. Мгновением позже рвануло, земля дрогнула, и комья потом долго сыпались, молотили по спине. Поднявшись, увидела посреди улицы огромную яму, из которой выползал сизый дым. Другая яма была на месте медпункта. Оглушенная, обсыпанная землей, она опустилась грудью на изгородь и заплакала.

С запада вскоре докатился артиллерийский гул. По дороге, пролегавшей через соседнее село, потекли толпы беженцев. Из колхоза угнали на восток скот, из амбаров вывезли зерно. Возле Дубовки появились красноармейцы, заблестели на солнце лопаты. Протянулись окопы до соседнего села, пересекли дорогу с беженцами. Потянуло пылью, взрытой землей, полынной горечью, запахом истоптанной, порубленной травы.

Такое Надя уже видела вблизи границы год назад. Теперь все повторялось здесь, в глубине России. Мать, Мария Семеновна, застонала, запричитала:

— Не оборонил нас Господь. Дочка, забирай детишек, отправляйся за Волгу, к Марфе. Туда-то немец не достанет. Помню, в девятнадцатом годе конница Дубовку нашу почти напрочь стоптала. Эти изверги с танками да самолетами. Что от родимого гнезда оставят?

— Мы не можем оставить тебя, мама. Уезжать, так вместе, — возражала Надя.

Мать словно и не слышала, торопливо собирала узел, складывала детскую одежонку, приговаривала:

— Дедушко Харитон тут. Он тебя до Волги довезет. Там как-нито через реку переправишься. Не спорь, у Марфы переживете лихую годину. Я хатенку свою, огород не брошу. Вдруг отец заявится, а тут голо, неприютно. Не съедят же меня немцы-то.

«Ой, мама, родная, моя! Не знаешь ты, что начинается, когда они приходят. Не видела ты, как они расстреливали, заживо жгли моих подружек и детей. Я вспомню, волосы дыбом», — думала Надя, но понимала, что мать ей не переубедить. Она не поехала бы, если бы не разбомбило медпункт, не оставила бы его и людей без своей помощи.

Дед Харитон, усадив их в телегу, сказал:

— Мы опричь большой дороги поедем. Где путь покороче.

Поскрипывали колеса, пофыркивали быки, шуршали копытами по белой, вспухающей облачками, пыли. Надя мысленно упрекала себя, что согласилась с матерью. Вдруг опасность минует, красноармейцы не пустят немцев, а то и вовсе отгонят их подальше. Ей думалось, оторвавшись от родного села, она оторвется и от людей, которые помогли ей пережить трудную зиму. От сельсовета дровишек привезли, Николай Ремезов огород вспахал, соседки помогли посадить картошку. Ею только и спасались от голода.

Николай — славный человек. Машеньку постоянно привечал. То зверюшку какую из корня вырежет, то с букварем сядет и буквы ей показывает. Иногда в школу уводил, с первоклашками за парту сажал. Дочка перед мамой похвалялась: по складам слова разбирает.

И Димка к Николаю на руки шел, не дичился. Тот с ласковой улыбкой качал парнишку, подбрасывал. Мальцу это нравилось, чувствовал сильные руки, таращил глазенки, весело тыкал.

— Ух, хорошие ребятки — Андреевичи, — казалось, Николай и сам душой оттаивал.

Перед отъездом Нади, уложив в повозку узел, отозвал ее в сторонку.

— Не серчай на меня за то, что скажу, — начал он торопливо, будто опасаясь, что она не дослушает. — Искренне желаю тебе дождаться Андрея. Без вести пропал, не значит — погиб. На войне всякое бывает, она штука жестокая. Мы оба это знаем. Если что… ты не забывай о моем существовании. Ребятишек твоих я полюбил, как родных.

Он глянул ей в глаза, и она поняла, что любит Николай не только ее ребятишек.

Вот приедет на место, обязательно напишет ему.

Повозка въехала в глубокую балку. Надя почувствовала, будто надвигалась гроза. Хотя не гремел гром, не сверкали молнии, но воздух как бы загустел, наэлектризовался. Пахло пылью.

Дорога вывела из балки на взгорок, и сразу все объяснилось. По далекому отсюда шоссе нескончаемым потоком тянулись упряжки, плелись разморенные жарой люди, гнали скот. Тарахтели колеса, мычали коровы.

— Мама, куда они идут? — спросила Машенька.

— Туда же, дочка, куда и мы, неприкаянные.

— Все к бабушке Марфе?

— Нет, все своих будут искать… если найдут, — горько улыбнулась Надя.

Может, девочка и не поняла ее ответа, пораженная невиданным зрелищем, молчала.

— Стронулся люд с насиженных мест. Ох-хо-хо, горе-горемычное, — дед взмахнул кнутом, направил быков в пыльный, шумный поток.

Вблизи он не был столь плотным, каким казался издали. Надя увидела: бредущие по дороге люди измождены, истощены, их лица землисты, одежда запылена.

— Где же наши красные армейцы? — вдруг возвысил надтреснутый тенорок старик. — Как они довели нас до такого поругания? По своей земле бежим и прячемся, будто худые овцы. Не обидно ли? — повернулся к Наде, скребнул ее посуровевшим взглядом. — Твой-то где? Командир, я слыхал?

— Кабы знала я, дядька Харитон, — глубоко вздохнула Надя, сунула заплакавшему Димке грудь. — На границе войну встретил. С той поры ничего и не знаю о нем.

Дед Харитон крякнул досадливо, сдвинул соломенную шляпу на загорелый, иссеченный морщинами лоб. Торопливо достал из холщовой штанины вишневую трубку, набил ее махоркой, с присвистом, глубоко затянулся.

— Коли так, дочка, извини старого, — мягко сказал он, попыхтел трубкой. — Я тебе так скажу: веры не теряй. Сама тоже возле границы с ним жила?

— Там. Нас, жен и детей командиров, схватили, издевались. Меня и ее вот, — показала на Машеньку, погладила по голове, — пограничники отбили. Остальных немцы в сарае сожгли. Ребята, которые выручили нас, думаю, тоже не убереглись, погибли.

Сколько бы Надя ни рассказывала о жутких часах своего плена, всякий раз ее трясла дрожь.

— Героев-то нам не занимать. Расея богата ими. Выходит, и герои не все могут, — он глянул в небо, откуда сквозь гам на дороге прорывался рокот и завывание моторов, ткнул туда трубкой. — Вон опять, как кочета, схватились.

Над ними вспыхнул воздушный бой. Поблескивая плоскостями на солнце, в прозрачной высоте кружили самолеты. Одна пара оторвалась от всех. Машины метались в прошитом солнцем пространстве, как ласточки перед дождем. Наконец у одного из-под крыльев выпорхнул дым, и он с диким завыванием устремился вниз. Через несколько секунд, оставив за собой черную полосу дыма, рухнул за балкой, по которой только что проехала повозка деда Харитона.

— Вот она наша жизня чего стоит, — обреченно махнул рукою старик.

 

5

Проходил день за днем, с переправой на другую сторону Волги у Нади ничего не получалось. Приютившая ее в маленьком хуторке старушка успокаивала:

— Поживи, милая, у меня. Деточки твои заморились, ты тоже. Можа, и не понадобится уезжать? Можа, наши не пустять немца сюды? Я кажинный день Богу молюсь, чтобы не пустили, чтобы им Господь силы дал на это.

— Ждет нас тетка. Мама ей написала, если письмо получила, беспокоится, что нас долго нет.

— Лодки да баркасы красноармейцы угнали в город. Плот можно бы связать, да ведь этакое дело с умом надоть делать. Мужиков-то немае. Гли, какая ширь, сама разве переправишься?

Надя с грустью глядела на водную гладь. В сиреневой дымке едва угадывался противоположный берег.

— Ты не горюй. Чего-то и надумаем, — успокаивала старушка.

Как-то, расстелив старое байковое одеяло под яблоней, они спасались от жары в ее тени. Машенька играла с куклой. Димка ползал. Река ослепительно сверкала под солнцем, от нее наносило запахом ила, тины. Под береговой кручей гортанно кричали чайки, садились на воду белыми поплавками.

Заглядевшись на реку, Надя не заметила, как Димка добрался до завалинки перед окнами хаты, уцепившись за доску, встал.

— Димка, ау, Димка, иди ко мне, — позвала Машенька, поманила руками.

Мальчик отцепился от завалинки, раскинул ручонки в стороны, ступил навстречу сестре раз-другой и быстро-быстро засеменил, качаясь из стороны в сторону, словно под порывами ветра. Он вертел головой, глазенки его испуганно-радостно глядели на мать. В этот момент в прищуре глаз, в повороте головы, в движениях мальчика Надя снова отчетливо заметила его удивительную схожесть с Андреем.

— Наш Димка пошел, — всплеснула она руками, подхватила сына, прижала, почуяла, как часто билось его сердечко.

В эти дни, оторвавшись от родного дома, ощущая себя песчинкой, которую подхватил и нес куда-то злой, безжалостный вихрь, она с новой, изнуряющей силой затосковала по Андрею. Вечерами, уложив детей, подолгу сидела и вспоминала их жизнь на пограничной заставе в Закавказье, мысленно переносилась на западную границу, где становилось все беспокойнее, поэтому Андрея видела урывками, он постоянно пропадал на заставах. Но тем радостнее, желаннее были встречи.

Иной раз не смыкая глаз, всю ночь проводила в думах и воспоминаниях и только под утро забывалась в коротком, тревожном сне. Ее угнетала эта тоска, ей казалось, надо же что-то делать, иначе с ума можно сойти. Ее настроение передалось дочке. Малышка что-то чувствовала и часто вспоминала отца.

Однажды Надя пришла с детишками на берег Волги. В маленьком заливчике вода прогрелась, просвечивал желтый песок, Машенька, булькаясь в теплой воде, неожиданно спросила:

— Мама, помнишь, мы с папой в нашем пруду купались?

Как забыть? Все помнила Надя.

На следующий день рано утром хозяйка торопливо вошла в горницу.

— Вставай, Надя, просыпайся, милая, — шуршала она босыми подошвами по глиняному полу.

— Что случилось?

— Не хотела отпускать тебя, а утаить не могу, обидишься, — старушка говорила шепотом, прерываясь, ожидая, не скажет ли Надя, что передумала и никуда не поедет, но та молчала. — Автомашины мимо едут, с фронта пораненных солдатиков везут. Бают, прямо к переправе. Я попытала, дескать, не возьмете ли командирскую жену с детками. Мол, пусть собирается, могут и подвезти.

— Я мигом, — вскочила Надя. — Ребяток соберу.

Увидев, что Надя не рассталась с мыслью уехать, старушка сникла, пригорюнилась, продолжала медленно, вроде нехотя:

— У их в дороге двое померли, так хоронить понесли. Бабы наши помогают.

Надя увязала пожитки, разбудила дочку, завернула Димку, мальчик даже не проснулся.

— Молочка на дорожку попейте, — суетилась хозяйка. — Не хочется? Боже ж мой, не проснулись толком. Я в бутылку налью, ватрушек положу. Потом поедите.

Выйдя на улицу, Надя увидела три грузовика, крытые брезентом, и подходящих к ним военных и хуторских женщин с лопатами. Один из военных, со «шпалой» на петлицах, по-видимому, старший, представился:

— Военврач Зарецкий. Это вам надо на переправу? Вы на той стороне живете?

Он близоруко щурился, разглядывая ее сквозь толстые стекла очков. Зарецкий был уже немолодой, военная форма на нем сидела мешковато. Лицо посерело от усталости, веки припухли и покраснели. Наде показалось, он невероятным усилием удерживал себя, чтобы не заснуть тут же, стоя перед ней.

Она кивнула, да, это ей надо на ту сторону реки.

— Я из Воронежской области. Фельдшером в селе работала. Больничку разбомбило, и немцы…

— Документик у вас какой-нибудь имеется?

Передав Димку хозяйке, она сунулась в узел, нашла сумочку, подала военврачу паспорт и справку, выданную ей еще в погранотряде в прошлом году, в которой говорилось, что жена капитана Ильина следует к месту жительства ее родителей.

— Выходит, мы с вами коллеги, — чуть оживился военврач. Он полистал паспорт, прочитал справку, помрачнел. — От самой границы… на Волге оказались.

Возвратил Наде документы с таким видом, словно оправдывался, что вынужден был спросить их.

— Считайте, мы с фронта на фронт едем, — пояснил он. — Немцы жестоко бомбят город, обстреливают артиллерией. Десанты бросают. Опасно там. Но там и переправа. Самый скорый путь на ту сторону. А ваш муж?.. — военврач опять устремил на Надю измученный взгляд.

— Встретил войну на границе. Думаю о нем, как о живом, а живой ли, не знаю.

Военврач помог Наде сесть в кабину среднего грузовика. Машины тронулись, хозяйка кричала вслед:

— Если что… слышишь, Надя, то вертайся.

Чем ближе подъезжали к городу, тем тревожней, угнетенней становилась атмосфера вокруг. Дымом заволокло небо, где-то в дыму тяжко дышал, по-живому ворочался фронт, о котором говорил военный доктор. Даже шум моторов автомобилей не заглушал грохот и гул, расползавшийся над землей.

У пристани была толчея, народ все подходил, больше старики и женщины с детьми. Они несли корзины, чемоданы, узлы.

Машины с ранеными пропустили близко к сходням. Там распоряжался невысокого роста, крутоплечий, с распаренным красным лицом командир. Он держал в руке большой жестяной рупор. Зарецкий переговорил с ним, раненых сразу начали снимать с грузовиков и переносить на баржу.

Командир подошел ближе, и сердце у Нади екнуло. На нем была зеленая фуражка, сбитая на затылок, выгоревшая, запыленная, с порванным верхом. Чем-то до боли родным повеяло на Надю при виде этой фуражки. Невольно слезы навернулись на глаза. Командир-пограничник стоял уже рядом.

— Доктор сказал, вы с границы?

Голос у него хрипловатый, надорванный в крике.

Надя назвала свой погранотряд и ждала, вот командир скажет, да, он знает этот отряд, встречался с капитаном Ильиным. Но командир отрицательно качнул головой.

— Я войну встретил на румынской границе, — он увидел в глазах этой незнакомой женщины огорчение и, не пытаясь успокоить ее ничего не значащими словами, вроде бы обязательными в таких случаях, сказал просто: — В какой только заварухе не пришлось побывать, а вот жив…

Кивнув Наде, он отошел. Множество дел и людей, скопившихся у пристани, ждало его решений и действий. Снова раздался его хрипловатый голос, усиленный жестяным рупором. Он поддерживал порядок на переправе.

Прибежал боец, поднял узел, повел Надю вдоль причала, говоря:

— Майор приказал отправить вас на барже.

На палубе было тесно, как в бочке сельдей. Повсюду лежали, сидели раненые. Некоторые только что из боя, сквозь свежие повязки проступали кровавые пятна. Кто-то был без ноги, у кого-то наглухо замотана голова с узенькими щелками для глаз и рта. Иные из них беспокойно озирались, мысленно торопили отправку, другие лежали безучастно, уйдя в собственные боли и переживания.

«Сколько горя, — думала Надя, протиснувшись к большому дощатому ящику с песком. — Повсюду боль, муки, страдания».

Машенька сомлела от жары и толкотни. Личико побледнело.

— Потерпи, доченька, теперь — доедем, — Надя достала бутылку с молоком, налила в кружку. — Глотни, полегчает.

Лежавший неподалеку боец скосил взгляд на кружку, провел языком по пересохшим, потрескавшимся губам. По щекам его гуляли красные пятна, как при лихорадке. Надя торопливо наполнила кружку, протянула ему.

— Нет… — замотал он головой. — Не можно отнимать у детишков.

— Пейте, пожалуйста. Детям хватит.

— До госпиталя довезут, там напоят.

— Это еще когда будет.

Боец принял кружку заскорузлыми, вздрагивающими пальцами, приподнял голову и жадными, крупными глотками выпил.

— Спасибочко, — выдохнул облегченно.

Надя быстро разливала молоко, подавала раненым. Литровая бутылка опустела.

— Водички… Попить бы, — неслось отовсюду.

С Димкой на руках она беспомощно озиралась, но не отыскала взглядом ни питьевого бака, ни бочки. Как пробиралась сюда, так же пришлось проталкиваться к борту.

— Это вы… — заметил ее майор-пограничник. — Места не нашлось?

— Спасибо, я устроилась. Раненых напоить бы надо.

— Водокачка разбита. По реке мазут плывет, нечистоты, вода взбаламучена взрывами. Сами видите. Колодцы в окрестных селах и хуторах вычерпаны досуха. Пусть потерпят ребята, сейчас даю отправку. Идите на место.

Из-за соседней баржи вынырнул юркий, задымленный, весь в латках и нашлепках по бортам буксирный пароходик с высокой, откинутой назад трубой.

В последний момент, когда буксир, отчаянно пыхтя, потянул баржу от причала, на палубу прыгнул военврач Зарецкий. Он оглядывал густо забитую баржу, высмотрел Надю, пошел к ней, осторожно переступая через лежащих, приговаривал, мол, скоро будем на месте. Ему разноголосо отвечали:

— Ништо, товарищ военврач, плывем.

— О нас сестрица позаботилась, порадела.

— Даст Бог, в госпитале подлечат.

Протиснувшись с трудом, Зарецкий присел возле Нади, снял очки в круглой металлической оправе, близоруко поморгал. Платком вытер мокрый лоб, промокнул глаза. Надя сейчас окончательно убедилась, что был он весьма пожилым, удивилась, как можно призывать в его возрасте и посылать на фронт.

— Вы тут за сестру милосердия… Спасибо, Надежда Михайловна, — Зарецкий водрузил очки на нос, вытянул усталые ноги. — Я чуть было не опоздал, пока на пароход устроил четырех своих бойцов. Очень тяжелые, довезут ли, не знаю. Может, успеют, пароход идет быстрее баржи, — он замолчал, Надя разглядела за стеклами очков, как веки его, словно тяжелые заслонки опускались, он силился их поднять и не мог. Встряхнул головой, заговорил безумолку, и она поняла, старался разговором отогнать одолевавший его сон. — Воспользуюсь случаем, попытаюсь добыть за Волгой бинтов, йоду, индивидуальных пакетов, кое-каких лекарств. Основательно поизрасходовались. Очень тяжелые бои, много раненых. Я человек мирный, врач невоенный. На московском заводе в медсанчасти работал. В прошлом году, когда к Москве немец приблизился, в ополчение пошел, — он горестно качнул головой. — Большинство ополченцев в осенних боях под Москвой… — Зарецкий взмахнул рукой, клюнул носом и, снова взбадривая себя, продолжал: — Те, кто уцелел, в армии оказались. Теперь я — военврач полка. Разрешите представиться, коллега? Ваше имя-отчество из документов узнал, а себя не назвал. Борис Львович, — он церемонно поклонился. — Извините, в сон меня шибает. Несколько суток отдыхаю урывками.

— Поспите, я за ранеными пригляжу.

— Нет, пойду, может, удастся умыться. Довезу ребят, тогда высплюсь. Конечно, если случай выпадет.

Надя задумалась, глядя ему вслед. Война все перепутала, изломала, искалечила людские судьбы. Вот и Зарецкий, сугубо гражданский человек, ходил бы себе в медсанчасть, лечил рабочих. По выходным дням ездил бы на огород, копался в грядках. Наверное, у него внуки есть.

— Сестрица, вы дочку посадите рядом со мною, — просительно сказал раненый с затянутой в лубок ногой. — Такая славная девонька. Малец ваш посапывает, и вы отдохните. У меня дома четверо огальцов. Мы с Машей покалякаем, я ей о своих архаровцах расскажу. Вроде бы сам дома побываю.

Взглядом манил Машеньку к себе. Девочка потянулась к нему, села возле, стала показывать тряпичную куколку.

А Надя снова задумалась все о том же: о незавидной своей судьбине, о муже… Не сразу сообразила, отчего неожиданно возникло на палубе шевеление, будто по лесу прошелся ветер. Глянула в небо — душа в комок сжалась. Над рекой появились самолеты. Они унеслись к скрытому дымкой противоположному берегу, стали заходить оттуда, из-под солнца. По мере их приближения нарастал, наваливался гнетущий рокот моторов, придавливал к палубе. Хотелось вжаться в щель, стать невидимой.

Захлопали, зачастили зенитные орудия. На буксире счетверенная пулеметная установка зашлась длинной очередью. Струями сыпались дымящиеся гильзы.

Один за другим самолеты пикировали на буксир и баржу, низко пролетели над ними. Звенящий рев моторов, показалось, расколол палубу. Хлесткие струи зажигательных пуль прошили ее. На корме вспыхнул огонь.

Надя увидела вдалеке Зарецкого. Он воздел руки вверх, размахивал ими, что-то кричал. Военврач был без гимнастерки, в нижней бязевой рубахе, худой, узкоплечий, он выглядел таким же беспомощным, как и все лежащие на палубе.

Самолеты снова заходили в атаку, надсадно ревели. Бомбы упали по обе стороны баржи, сильно тряхнули и раскачали ее. От прямого попадания разломился надвое старенький буксир и моментально затонул. Баржу развернуло по течению, затонувший пароход удерживал ее на буксирном тросе, как на якоре.

Над рекой началась кутерьма, в вышине вспыхнул самолет, разваливаясь в воздухе, упал недалеко от баржи. Тут и там от бомбовых взрывов поднимались огромные водяные столбы. Небо пятнали пушистые белые облачка от разрывов зенитных снарядов.

Два штурмовика вновь ринулись на баржу. Моторы ревели, звук их, казалось, не только вонзался в уши огромными холодными иглами, но и пронизывал все тело, леденил кровь.

— Мама! — пронзительно закричала Машенька. — Страшно!

Надя кинулась к дочке. Близко упала бомба, она проломила борт, баржа опасно накренилась. От второго взрыва вспух огромный водяной вал, выметнулся на палубу, сбрасывая все и всех, кто оказался на пути. Надю сбило с ног, швырнуло к низкому борту, ударило головой, и она на какое-то время перестала слышать и соображать.

Когда очнулась, вода, стекая с палубы, бурлила и пенилась. Ослабевшими руками Надя цеплялась за борт, пыталась подняться и никак не могла совладать с собой. Глянула на руки. Димка… где Димка? Ее будто током ударило. Ведь Димка был у нее на руках.

— Дитятко ваш потоп, — кричал боец с замурованной в лубок ногой.

Его и Машеньку волной прибило к деревянному ящику, наглухо закрепленному на палубе. Боец, ухватившись за него, удержал возле себя и девочку.

— Счас я, счас… можа достану мальца.

Боец напрягся, подтянулся руками и перевалился через борт. Остекленевшими глазами Надя глядела, как он нырнул раз, показался на поверхности, хлебнул воздуха и снова исчез под водой. Надя поднялась на колени, опять взглянула на руки, цепенея от ужаса, не могла взять в толк, как выпустила Димку.

Скользя по накренившейся палубе, подбежал Зарецкий.

— Что с вами, ранены? На лбу кровь, — сказал он.

Надя плохо его слышала, словно пробками забило уши.

— Дети, мои дети… — простонала она.

Зарецкий кинулся к ящику, поднял Машеньку. Девочка не шевелилась. Он передал ее Наде и, заметив, как метрах в десяти от баржи беспомощно барахтается в волнах боец, прыгнул за борт, поплыл к нему.

Еще одна бомба взорвалась поблизости. Накатившаяся волна накрыла бойца, и Зарецкого. Когда военврач вынырнул, едва переводя дыхание, бойца уже не было на поверхности. Несколько раз врач нырял, но его относило все дальше. Выбиваясь из последних сил, он повернул назад, добрался до баржи и ухватился за борт.

— Машенька, милая доченька! Да что же это с нами поделалось?

Надя качала безжизненное тело дочки на руках. Как только она приняла Машу от Зарецкого, сразу поняла, что ее не возвратить к жизни. По виску девочки тонкой струйкой стекала кровь.

— Никого, — прохрипел Зарецкий. — Глубина большая и течение.

Наде казалось, перед глазами ее течет не вода, а непрерывно льется, пузырится, бугрится кровь.

 

6

Нестройно прогремел залп, вспугнутые им птицы покружились над рощей, покричали и снова расселись по деревьям. Доносившиеся из-за Волги глухие раскаты, как далекий гром, их не беспокоили. Люди, исполнив свои печальные обязанности, отдав последние почести покойным, разошлись. У них, живых, теперь много забот и совершенно нет свободного времени.

Когда Надя осознала, что в одно мгновение потеряла обоих своих малышей, сколь трагической была их гибель, в душе ее что-то надломилось, и она почти перестала воспринимать окружающее. Ею овладело ощущение, будто все, что она пережила за этот день, произошло не с ней. Надя сидела окаменевшая, держа мертвую Машеньку на руках, пытаясь согреть ее своим телом, ожидая, вот-вот девочка встрепенется, откроет глаза и ласково улыбнется маме.

Она не заметила бронекатера, подцепившего и подтянувшего баржу к берегу. Как переносили раненых, погибших под бомбежкой и обстрелом, а их было много. Одних везли в госпиталь, других на кладбище. Надя тоже поехала туда, военврач Зарецкий повел ее к машине, усадил, предложил похоронить Машеньку рядом с братской могилой. Он попросил кого-то сделать гроб для девочки, вырыть могилку. Когда все было готово, в кладбищенской сторожке Машеньку обмыли, причесали. Девочка лежала в гробу словно живая. Надя как во сне попрощалась с дочкой. Когда ее опускали в могилу, также прозвучал ружейный залп.

Военврач спросил Надю, куда она теперь поедет. Ответила, что сначала доберется до тетки, а там видно будет, как ей быть дальше. Он не хотел оставлять ее одну, но Надя попросила еще немного побыть тут. Зарецкий ушел по делам, пообещав ей помочь уехать туда, куда она решит.

Надя сидела над могилой, смотрела на сколоченный из досок обелиск с жестяной звездой, машинально читала надписи, торопливо сделанные масляной краской: сержант такой-то, красноармеец такой-то… Переводила взгляд на маленький обелиск, тоже со звездочкой и надписью: «Ильина Маша». Губы шептали:

— Девочка моя милая, как мало пожила ты на этом свете, а сколько горя и страданий увидела.

Память возвращала к Димке, сыночку-кровиночке, крохотульке, только начавшему ходить, очень похожему на своего отца, капитана Ильина. Не увидел отец сына. Сын не понял, еще не в состоянии был понять, за что, за какие грехи ему выпала столь скорая смерть. Машу она схоронила, а где ее Димка, где сын? Как неуютно ему, страшно маленькому в темной холодной пучине.

Чем больше Надя истязала себя этими мыслями, тем очевидней становилось, что жизнь ее потеряла всякий смысл.

— Прощай, моя славная девочка, прощай, родимая доченька, — прошептала Надя, поднимаясь. — Я еще приду к тебе. Я буду часто навещать тебя. Я буду с тобой всегда.

Она уходила от могилы и все оглядывалась на рдевшую среди листвы жестяную звездочку над обелиском. Ее неудержимо потянуло к Волге. На попутной машине она доехала до реки и долго ходила по берегу, искала, не вынесло ли из глубины сыночка. Волны, равнодушные к ее горю, лениво набегали на отмели, плескались в камнях, перекатывали гальку, шуршали песком. В этих прозрачных звуках Наде чудились голоса ее детей, чистые, радостные. Временами ей казалось, она сходит с ума, явь отступала под напором невероятных картин, рождаемых воображением: темно-зеленая глубь реки тянула Надю, вбирала в себя и несла куда-то, уже не причиняя больше ни боли ни страданий.

Через какое-то время Надя с удивлением увидела себя в городке, на оживленной улице. Людские голоса, гудки и шум гремевших по мостовой машин вернули ее к действительности. Она вспомнила, что хотела ехать к тетке. Но зачем ей туда ехать? Что она там скажет?

Взгляд задержался на вывеске: «Районный военный комиссариат». Надя толкнула дверь.

— Вам что, гражданочка? — встретили ее вопросом в первой комнате, куда она вошла.

Невысокий, с одутловатым лицом и лысиной ото лба до затылка военный со «шпалой» в петлицах, как у ее Андрея, это почему-то порадовало Надю, перебирал папки в шкафу. С того момента, как она увидела вывеску и до обращенного к ней вопроса, прошло всего несколько минут. Но если проходя мимо военкомата, Надя еще не знала, куда ей деться, что делать и, вообще, как быть дальше, то сейчас у нее родилось и моментально окрепло решение, верное и единственное, другого быть не могло.

— Мне… на военную службу, — она не нашла подходящих слов, просто не знала, как выразить внезапно возникшее стремление. — Мне надо на фронт. Я фельдшер по специальности.

— Давайте вашу повестку, — протянул руку военный.

— У меня нет никакой повестки, — растерялась Надя.

— Вас мобилизовали?

— Сама пришла. У себя в селе я работала в медпункте. Фельдшером. Понимаете?

Капитан положил стопку папок на край стола, улыбнулся, и сетка морщинок легла возле глаз. Светлые брови приподнялись.

— Добровольно, выходит? Прошу документы. Паспорт, свидетельство об окончании медицинского учебного заведения. Напишите заявление: «Прошу зачислить добровольцем в Красную Армию…» О себе немножко. Где живете, где работаете.

Все так просто. А перед Надей будто возник барьер, ни перепрыгнуть, ни подлезть под него. Она начала сбивчиво объяснять, как во время переправы через Волгу налетели немецкие самолеты, в баржу попала бомба, все вещи, а вместе с ними и документы смыло волной.

— Ничего не убереглось? — сочувственно спросил капитан.

Надя пожала плечами, машинально сунула руку в карман платья. Под пальцами хрустнула бумажка. Как она забыла? Это же справка из сельсовета о том, что фельдшер села Дубовки Ильина Н. М. командируется в Воронеж на недельные курсы. И печать, и подпись председателя. В этом платье она и ездила тогда.

— Вот, — обрадованная находкой, подала бумажку.

Капитан внимательно прочитал справку, испытующе поглядел на молодую женщину.

— Почему вы раньше не пошли на военную службу? Имею в виду, до оккупации.

— Раньше? Не могла.

— Все-таки, этого маловато, — капитан возвратил справку и, заметив огорчение в ее глазах, добавил: — Идите в военный госпиталь, там не хватает медперсонала. Я позвоню, предупрежу командование.

Надя отрицательно покачала головой и вышла на улицу. Опять ее подхватила сутолока прифронтового города, в котором она чувствовала себя неприкаянной и, как оказалось, никому не нужной. Видимо, ничего не оставалось делать, как ехать к тетке. Может, там удастся запастись документами?

— Надежда Михайловна, голубушка! — остановил ее знакомый голос. Через улицу бежал военврач Зарецкий. — Я вас ищу. Вы почему-то не подождали меня, как мы условились.

— В военкомат ходила, на фронт просилась. Не взяли.

Зарецкий не спросил, почему она круто изменила свои намерения. Собиралась жить у родственницы, и вдруг — на войну. «Впрочем, — подумал он, — у нее больше чем у кого-либо оснований, чтобы проситься на фронт».

— Отказали? Почему?

— Не могла убедить, что я фельдшер Ильина. Все мои документы утонули.

— Идемте, — Зарецкий решительно направился к военкомату.

Их принимал все тот же капитан. Теперь уже Зарецкий доказывал, что он держал в своих руках документы Надежды Михайловны Ильиной, подвозил ее к переправе, вместе попал под бомбежку.

— Охотно верю вам, но оформить без документов не могу, — насупился капитан, даже лысина его покраснела. — Время военное, существует определенный порядок, нарушать который я не имею права. Ваши слова не подошьешь к делу.

— Так, сильнее бумажки зверя нет, — Зарецкий закипел, сдернул очки, нервно протер стекла и сердито воззрился на капитана. — Живому человеку мы верить разучились. Перед вами двое, оба твердят одно и то же. Учтите, не в тыл отправить женщину просят, не теплое местечко ищут.

— Я сказал, есть же порядок…

Но чем больше упорствовал капитан, тем сильнее Надя утверждалась в своем намерении. Она понимала, формально капитан прав, но отказаться от задуманного не могла.

— Надежда Михайловна, будьте добры, выйдите на минутку в коридор, — попросил ее Зарецкий. — У нас пойдет мужской фронтовой разговор.

Закрыв дверь и медленно отходя, Надя слышала, как капитан повысил голос:

— Вы много на себя берете. Мешаете мне работать.

— Он работает, называется, — зло выкрикнул Зарецкий и добавил крутое выражение.

— За оскорбление пойдете куда следует.

— Пойду, не пугайте. Вы хотя бы спросили эту женщину, кто она, почему здесь оказалась, почему требует отправки на фронт?

— По справке с места работы из села, которое сейчас у врага, нельзя…

Надя дальше не слышала, решила, что и у Зарецкого ничего не получится.

Военврач налил из графина воды, залпом выпил и нацелил стакан, словно ствол миномета, в грудь капитана.

— Вот именно. Потому и уехала оттуда, — выпалил Зарецкий. — Вы знаете, что она встретила войну на границе и чудом спаслась? Что муж ее, капитан Ильин, очевидно, погиб?

— Выходит, не ведает, где он? Пропал без вести? — капитан неприступно окаменел.

— Когда в сорок первом я был в ополчении под Москвой, там тысячи полегли и остались на поле… без вести. Не было возможности даже похоронить товарищей, их засыпало снегом. Но я-то знаю, они честно, достойно сложили свои головы. А кто-то вот так же… сквернит их память! Эта женщина сказала вам, — голос Зарецкого зазвенел, — что здесь, на переправе, погибли двое ее детей? Нет, вы не удосужились поговорить с человеком по-людски.

Капитан провел ладонью по голове, стер с лысины выступившую испарину.

— Вам легко рассуждать, не зная нашей работы, — невпопад пробормотал он.

— Легко? Когда на твоих глазах случается такое, как на переправе, язык немеет. А вы лишаете женщину, мать, возможности драться с врагом, мстить.

— Вы поручитесь?

— Прошу бумагу и чернила.

Когда Зарецкий составил поручительство, Надя заполнила анкету, написала автобиографию, капитан собрал листки, сказал:

— Доложу руководству. Я ведь сам не решаю.

Через несколько минут он пригласил Надю и Зарецкого к военкому. Из-за стола вышел навстречу им майор-артиллерист, приволакивая негнущуюся ногу. Подбородок его пересекал свежий ветвистый рубец.

— Капитан мне все рассказал. Искренне сочувствую вам, Надежда Михайловна, — голос у него был сильный, густой, и Зарецкий представил его на артиллерийской позиции, подающим громкие, хлесткие команды. — Зачисляем вас добровольцем, — он повернулся к Зарецкому. — Может, мы направим Надежду Михайловну в ваш полк?

— Подходит. В точку попали, — довольно отозвался Зарецкий. — В полку медиков недостает. С другой стороны, помогу ей поскорее освоиться в боевой обстановке.

Майор согласно кивнул, пожал Наде руку, мягко, доверительно напутствовал:

— На войне и нам, мужикам, не сладко, а женщинам вдвойне… — Взгляд его посуровел, обратился внутрь себя, может быть, он вспомнил свои недавние фронтовые будни. Подумал немного, ободряюще улыбнулся. — Но, кто знает, вдруг там ваши пути пересекутся с дорогами мужа. Вместе будем верить в лучшее.

 

7

В просторном, обставленном красивой мягкой мебелью кабинете господина Стронге были наглухо зашторены окна. Богаец уже довольно основательно усвоил привычки своего хозяина. Тот не терпел, когда с улицы доносились гудки автомашин, иные шумы. Не зажигалась там и большая, роскошная люстра. На полированном столе горела лампа с низким широким абажуром. Свет от нее падал лишь на бумаги да на массивный чернильный прибор. Даже лицо господина Стронге находилось в тени.

Наверное, так и полагалось наместнику фюрера в этом обширном крае. Отгородиться от всех и вся не только шторами, но и охранниками, которых не сразу разглядишь в кабинетном сумраке. Отстраниться от улицы, от людей, в том числе и от своих, допускать до себя только избранных, особо проверенных и преданных ему. Для всех остальных он есть где-то, и как будто его нет. Но тем не менее, всем движет его ум, воля, власть, высокое доверие фюрера. Это все создает ему огромный вес и авторитет, необъяснимую божественную силу, перед которой преклоняются большие и малые люди. В их числе и Леопольд Богаец.

Относится ли Богаец к избранным и доверенным? Наверное, поскольку его допускают в этот кабинет. Иногда даже отсылаются охранники, чтобы никто не мешал их разговору. Сам он считает, такое доверие оказывается не ему, обер-лейтенанту Богайцу, а его отцу, Казимиру Богайцу, богачу и коммерсанту, компаньону господина Стронге. Но как бы там ни было, а он вхож к наместнику, иногда получает от него личные распоряжения.

Вот и сейчас он шел к нему для доклада о выполнении подобного распоряжения. Как всегда немногословно, заранее отшлифовав в уме рапорт, он доложил четко и, как ему думалось, емко. Но сколько ни пытался, не смог разглядеть выражение лица Стронге, определить, доволен ли тот сделанным. Не видел, не улавливал взгляда, не знал, что в нем: одобрение или недовольство, равнодушие или злость.

Ведь если по достоинству оценить, непростое дельце обтяпал Богаец. Гестапо распотрошило известного в городе врача. Тот работал в военном офицерском госпитале, где недавно прогремел взрыв, погибло немало раненых. Кто пронес и поставил мину? Гестапо нашло, что не без участия этого врача. Якобы и медикаменты исчезли и оказались потом у подпольщиков, и бланки документов шли туда же, и дом свой врач превратил будто бы в место явок. Врача и его семью ликвидировали, дом перешел к немецкой администрации. В нем предполагалось разместить службу, задачи которой не легкие: организовать на месте производство теплой одежды и обуви для армии рейха. Недостающую изымать у населения. И правильно, с русскими морозами не шутят. Богаец знает, изведал под Москвой.

Молодчики из гестапо основательно перетряхнули дом врача. Богаец не мог понять, почему Стронге приказал именно ему проверить, как все это было сделано. Он уже по нескольким подобным случаям знал, что после гестапо там делать нечего. Это мастера, если сунешься туда после них, только нарвешься на насмешки. В этот раз смеялся Богаец. Про себя, конечно. Но уж так получилось, что именно он обнаружил в доме взрывное устройство, которое в последующем могло принести беду. Разумеется, Богаец искал не сам лично, нет, он своих рук не пачкал, а привел нужных специалистов из своей команды, и те под его наблюдением отыскали коварную ловушку, способную разнести дом и всех, кто в нем в этот момент мог оказаться. Прямая угроза его будущей конторе была устранена.

— Гут, обер-лейтенант, — выслушав доклад, высокомерно-снисходительно произнес Стронге, будто речь шла не о смертельной опасности для обитателей конторы, а о пустяковине.

Заметил Богаец, господин Стронге с недавних пор заважничал с ним. Он давно не слышал от наместника обращения к себе «мой мальчик», которое было в ходу у него в пору их знакомства.

— Гут, — повторил Стронге протяжно, с расстановкой, и, побарабанив по столу пухлыми пальцами, унизанными тяжелыми золотыми перстнями, нетерпеливо добавил: — Это все?

Богаец насторожился. Относится ли вопрос к его докладу или Стронге показались неглубокими выводы из факта по найденному в доме взрывному устройству, обер-лейтенант определить не мог. Он вспомнил о другой находке, совершенно пустяковой по сравнению с первой. Обнаружил ее в одном из ящиков комода, где в беспорядке после «работы» гестаповцев валялись салфетки, скатерти, фартуки. Это был продолговатый футляр с жемчужными бусами. Богаец долго рассматривал их, любуясь игрой света. Вспоминал свои драгоценности из бывшего отцовского особняка. Да, о них он мог пока только вспоминать. Ему было известно, они здесь, в городе, укрыты в надежном месте, но пока недоступны для него. И это мучительно сознавать. Богач без богатства.

Стронге на что-то намекнул. На что? Богаец лихорадочно соображал.

— Что еще вы хотели сообщить мне? — поторопил Стронге.

— Простите мою забывчивость, господин генерал, — Богаец изобразил смущение. — Но я так взволнован вашим вниманием и высокой оценкой моих действий. Извините, вот об этом я должен был доложить сразу.

Богаец достал из сумки футляр, раскрыл его.

— Откуда у простого врача дорогая вещь? — Стронге взял бусы, поднес их к свету. В маленьких шариках блеснули голубые искорки, но, кажется, этот блеск затмило рубиновое сияние камня в перстне Стронге. — Впрочем, именно у врача такое и могло оказаться. Презент благодарной богатой пациентки за исцеление от недуга.

— Шеф, вы, как всегда, правы, — поддакнул Богаец.

Спрятав украшение в футляр, Стронге подтолкнул его на край стола.

— Разрешаю вам взять эту вещь себе, — сказал он покровительственно. Помолчал, вжался в спинку кресла, глаза его опять ушли в тень. Не услышав в ответ благодарности или возражения, добавил: — Вы нашли. Это приз за умелую работу, — снова умолк, затем подался вперед, уперся тяжелым взглядом в Богайца. — Для коллекции. В вашей семье она была богатой, разнообразной, как в смысле историческом, так и художественном.

— Ее похитили красные. Еще в тридцать девятом году, когда нас лишили поместья. — Богаец нахмурился, страдальческая гримаса исказила его лицо. — Боюсь, она исчезла бесследно.

— Сочувствую.

Неожиданно для себя, еще больше для Стронге, Богаец торопливо проговорил:

— Поскольку вы милостиво пожаловали мне эту дорогую вещь, долг чести офицера указывает…

— Что такое? — брови генерала поползли к залысинам на широком лбу, по нему пролегли складки.

— С вашего позволения я передаю ценность в пользу рейха.

— Похвально, — равнодушно отозвался Стронге. — Пусть остается, направлю ее по назначению, прикажу занести этот факт в ваше личное дело. Теперь — в продолжение первого вопроса…

Богаец встал, склонил голову, обратился в слух.

— Завтра же в бывший дом врача завезите необходимую служебную мебель. Поставьте охрану. Новой службе приступить к работе немедленно. Вы — ее начальник. Вы отлично знаете местные условия.

В первое мгновение у Богайца мелькнуло в голове: возразить, решительно отказаться. Отец как-то верно высказался, что желал бы для сына на службе у немцев более «чистой» работы. Теперешняя Богайцу надоела до чертиков. То, что приказывал ему сейчас Стронге, ее продолжение в худшем варианте. Но поворота, видимо, нет и не будет. Он вытянулся, согласно кивнул:

— Яволь!

Медленно поднимаясь из кресла, будто раздумывая, встать или остаться сидеть, Стронге все-таки выпрямился, вышел из-за стола и направился к столику, где стоял сифон с водой. Но его опередил охранник, нацедил шипучки. Отпивая мелкими глотками бьющий в нос напиток, Стронге продолжал наставлять обер-лейтенанта:

— Возьмите под жесткий контроль все без исключения фабрики, ателье, частных владельцев, производящих меховую, шерстяную и вообще теплую одежду и обувь, — он поставил стакан на поднос и, постепенно зажигаясь, выталкивал из себя жесткие короткие фразы: — Чтобы ни одна вещь не ушла на сторону. Не выполнивший наших требований — поплатится головой. Затем — реквизировать теплую одежду у населения. Всю! Подчистую! Никакой поблажки! — он побагровел, выкатил глаза, покрытые сеткой склеротических прожилок. — Недалеко зима. Армия фюрера ждет от нас теплую одежду. Мы ее дадим. Вам ясно, обер-лейтенант? В вашем распоряжении солдаты и транспорт.

Богаец щелкнул каблуками, выбросил вперед руку, повернулся и вышел.

 

8

В прихожей Богайца встретила хозяйка квартиры, полная, молодящаяся, певуче, как и свойственно украинкам, приветствовала его:

— Добрый вечер, Леопольд Казимирович!

Была она по-украински хлебосольна, не стремилась жить «на немецкий лад», как это делали многие дамы из местного «общества». В ее доме Богаец чувствовал себя, как в старые времена.

— Вечер добрый, — кивнул он, сбросив на руки денщику мокрый плащ, и прошел в гостиную.

С коврика в углу вскочил золотисто-коричневый вислоухий сеттер. Преданно глядя на вошедшего, завилял пушистым хвостом, подошел, потерся о голенище сапога. Богаец нагнулся, потрепал его по шелковистому загривку.

Хозяева в своем одноэтажном, с толстыми кирпичными стенами доме, старинной постройки, отвели Богайцу две большие комнаты. Комнаты нравились Богайцу. Эта, средняя, очень просторная, по сути, тоже принадлежала ему. Хозяин дома служил в немецкой управе, часто находился в разъездах.

Он предупредил вопрос вошедшей за ним в гостиную хозяйки:

— Ужинать не буду. Заходил в казино. Если можно, только стакан горячего молока.

— Как не можно? Обязательно, — пропела она.

Позвав денщика, Богаец приказал затопить камин. Ушел к себе, переоделся и минут через десять появился в гостиной в домашних брюках, мягких тапочках и ворсистом халате. В камине потрескивали поленья. Подвинул к огню кресло, бросил денщику:

— Свободен. Можешь идти в роту.

Солдат был рослый и крепкий, лет тридцати. На его толстой шее едва сходился воротник. Он в нерешительности потоптался, будто хотел что-то сказать, однако промолчал и неслышно удалился. Его недавно прислали к Богайцу из военной комендатуры, не объяснив, почему заменили прежнего, молодого и очень исполнительного паренька. Новый без охоты убирал комнаты, чистил одежду и обувь. По всей видимости, для него эти обязанности были в тягость. Когда Богаец спросил, чем вызвана эта замена, в комендатуре ответили, что им так приказано. Кто приказал, не объяснили. Ну и черт с ними, не до этого.

Появилась хозяйка, принесла стакан, накрытый накрахмаленной салфеткой.

— Пожалуйста, пан Леопольд, горячее молочко, — глянула на него, участливо спросила: — Вы чем-то озабочены?

Она считала себя то ли дальней родственницей Богайцов, то ли близкой знакомой, вела себя с ним запросто, даже с некоторой опекой. Богаец кивком поблагодарил, ответил коротко:

— Устал. Было много работы. Невеселый дождливый день.

— Тяжелая у вас служба, — вздохнула хозяйка, понимая, что ее квартирант не расположен сейчас к разговору, неожиданно предложила: — Почему бы вам молодую панночку не привезти сюда? Вместе веселее. Уж я бы о ней позаботилась, порадела.

В ответ он вяло пожал плечами. Она не имела детей и, казалось, готова была излить свою доброту на Богайца и его жену. Но квартирант не давал повода сердобольной женщине хотя бы на время почувствовать себя матерью. «Неподходящие мы вам на роль детей», — мысленно ехидничал он. Не найдя отклика, хозяйка пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе.

«Так чем же вы озабочены, обер-лейтенант? — обращался он к себе. — Ваша озабоченность написана на роже и бросается в глаза людям».

Конечно, можно насмехаться над собой, злословить, но ведь, действительно, его угнетал последний разговор с наместником. Кто подсунул жемчужную безделушку? С какой целью? Кто был заинтересован в том, чтобы обер-лейтенант утаил ее и попался на этом? Господин Стронге? Да и это упоминание о ценностях из особняка Богайцов вовсе не случайно. Вообще, откуда генерал обо всем знает?

Вспомнился июнь прошлого года. Восторженное состояние после захвата пограничной комендатуры и освобождения своего имения еще до начала войны. Как упивался тогда легкой победой. Два десятка убитых солдат и его боевиков в счет не принимались. Как пьянили ощущения от внимания к нему высокого немецкого начальства, остановившегося в их родовом имении. Как возносился на седьмое небо, получив из рук генерала погоны обер-лейтенанта.

Помнится, отец при нем ни словом не обмолвился с генералом о том, что нашел свое имение разграбленным.

Сыну же потом намекнул, мол, высокое покровительство поможет поскорее вернуть состояние. Леопольд высказал несогласие: в столь щепетильное дело допускать посторонних нежелательно. Дальнейшие события подтвердили эти сомнения. Богаец мечтал, что Стронге после заверений о дружбе с отцом возьмет его к себе в адъютанты, на худой конец, в порученцы. Но не тут-то было. Первое поручение оказалось унизительным: отобрать у крестьян полсотни породистых коров для личной фермы Стронге. Так и их богатство может перекочевать в сейфы и кладовые Стронге.

Правильно он тогда заявил отцу: будет лучше, если господин Стронге не узнает об их антиквариате.

Неужели отец все-таки проболтался? Похоже, так оно и случилось. Разве при иных обстоятельствах взял бы Стронге его, безрукого, обратно на военную службу? Нет. Стало быть, он нужен Стронге именно по этой причине.

Мысли суматошно проносились в голове. Тревога, исподволь подбиравшаяся, завладела им. А это новое назначение, которым «обрадовал» Стронге. Разве такое мнилось ему?

Взял кочергу, пошевелил поленья в камине. Огонь вспыхнул ярче, закипела смола на сучьях, заплясали, заиграли веселые оранжевые язычки, отражаясь в зеркале напротив, в темных стеклах серванта. В них вдруг увиделось что-то зловещее. Опять наплыли картины прошлогодних июньских дней. Разгром пограничной комендатуры — и он хозяин огромного поместья, в его руках богатство. Но сразу разочарование. Будто ему, как ребенку, подсунули пустую обертку вместо конфеты. Расправа на собственной сыродельне: командирские жены и дети в огне. Бешеная погоня за женой коменданта. И все впустую.

Кто эти люди, которые вынудили его страдать, лишили богатства, обокрали? Все разузнал Богаец. Первый из них — пограничный комендант Ильин Андрей Максимович. Он упрятал содержимое особняка. Расставил Богаец силки, подослав к нему с ювелирными украшениями Миколу Ярового, верного своего подручного, надеясь, клюнет комендант на приманку, откроет тайну.

Не так же вознамерился поступить теперь с ним Стронге, подсунув нити жемчуга? Жадный до невозможности, не погнушался полсотней коров… То, что было в особняке, это тебе не коровы. Значит, он допустил ошибку, отказавшись от подарка? Стронге, калач тертый, понял, почему Богаец не польстился на малое. Потому, что есть большее. Подтвердил, что знает, где его имущество?

Он вскочил с кресла, засновал по гостиной. Пояс на халате развязался, полы развевались. Сеттер с веселым визгом, подхватившись с лежанки, запрыгал рядом.

— Пошел вон, — бормотнул Богаец, пинком отшвырнув собаку.

Рванув створку серванта, он схватил початую бутылку с коньяком и начал пить, запрокинув голову, громко булькая, почти не чувствуя обжигающей жидкости. Опустошив бутылку, плюхнулся в кресло. Постепенно приходил в себя, успокаивался.

«Господин Стронге, вы не проведете меня, — тыкал он рукой в пространство. — С носом останетесь, хоть и генерал».

Пережив обиду, сеттер приблизился, прислонился мягким боком к ноге. Потрепав его за длинные уши, Богаец достал тарелку, вылил в нее нетронутое молоко. Благодарно вильнув хвостом, сеттер зашлепал языком.

 

9

Над растянувшейся по степи нестройной цепочкой бойцов разнеслось пронзительно-тревожное:

— Воздух!

Цепочка мгновенно сломалась, растеклась в стороны, растаяла. Солдаты и сержанты отбегали шагов на пять — десять, бросались на прокаленную солнцем, продутую ветрами закаменевшую землю, торопливыми взглядами искали ямку, кустик бурьяна, прятались. Одни падали лицом вниз, обхватив голову руками, ждали разрыва бомбы, пулеметной очереди, на которые не скупились немецкие летчики. Другие ложились на спину, наставляли винтовки в белесое, безоблачное жаркое небо, безбоязненно ждали приближения вражеских самолетов с малой надеждой поразить такую цель из трехлинейки, но с большим желанием пульнуть в него, проклятого.

Соскочив с коня, Ильин оступился, подвернул ногу, хотя и залеченную, но временами донимавшую его тупой болью. Попытался положить лошадь, но коняга, видно, к этому не приученная, заупрямилась. Он бросил повод бойцу на повозке, лег неподалеку. Сегодня, качаясь в седле, не единожды вспоминал гнедого мерина, на котором прошлым летом ездил по заставам. Тот слушался с полуслова, повиновался малейшему движению повода. Вспоминал и коновода Ваню Кудрявцева.

Самолеты выметнулись из-под сверкающих лучей, пролетая низко, обжигали землю пулеметными очередями. Повозочная лошадь испуганно заржала, забилась в оглоблях, коняга Ильина вырвалась и поскакала в степь.

На втором заходе самолеты пронеслись еще ниже, опять стеганули пулеметами и растаяли в небе, как будто их и не было. Двух бойцов задело, обоих в ноги, да повозочную лошадь завалило. Пришлось запрягать лошадь Ильина. Легко отделались. Летчики ни одной бомбы не сбросили, видать, отбомбились в другом месте. Вдалеке слева поднимались клубы дыма. Наверное, там.

«И здесь они безнаказанно летают, — сердито подумал Ильин, вспомнив границу, свою комендатуру и случай со сбитым им самолетом. Недавно ему об этом напомнили. — Спасибо полковнику Стогову, что задним числом под трибунал не подвел. С головой человек, понял меня, на фронт помог уехать. За это тоже спасибо».

Поглядел в ту сторону, где скрылись самолеты. Черт знает, вдруг эти вернутся, еще хуже, прилетят другие, начиненные бомбами. От них не убережешься. Наших-то не видать. Надо признать, и здесь, в приволжской степи, на втором году войны, немцы в воздухе господа. И самолеты у них быстрее, и вооружение на них лучше. Наблюдая воздушные бои, он в этом убедился. Нет, он вовсе не хочет сказать, что наши летчики котятами кажутся перед немцами. Дерутся ребята отчаянно. Порой не уследишь, каких больше дымит и падает, с крестами на крыльях или со звездами. Но все же эти вот прилетели свободно, никто им не мешал. Погонялись за нами, как за зайцами, и отбыли восвояси…

Перед войной, Ильин это хорошо помнит, славились наши «сталинские соколы». Рекорды ставили, то на дальность, то на высоту. Через Северный полюс в Америку летали. Чкалов, Громов, Осипенко… Гремели их фамилии. Товарищем Сталиным были обласканы эти летчики. Пропаганда убеждала: у нас лучшая в мире авиация. На поверку-то оказалось, очки втирали. Но военное руководство обязано было знать, какова наша боевая авиация. Достижения были, но и недостатки нельзя скрывать. Вовремя увидеть да поправить, это только на пользу.

Очень надеялся Ильин, что еще здесь, под Сталинградом, наша армия своей высоты достигнет и немца колошматить станет так, что только пух от него полетит.

Перекинулись мысли на другое. Когда добирался сюда, в эти степи, фронт проходил где-то у Воронежа. Тешил себя, что напросится в разведку, проберется в Дубовку.

Но как предполагал, не получилось. Фронт постепенно откатывался на восток, в августе оказался в полусотне километров от Сталинграда. Да и с разведкой ничего не вышло, пришлось другие задачи выполнять.

В пограничном полку принял заставу. Большего не дали, по-видимому, не доверяли. Он в причины не вдавался, никого не спрашивал, почему после того, как он несколько лет прокомандовал пограничной комендатурой, ему дали только заставу. Он не в обиде, не за должностью гнался. Стремился воевать, добивался отправки в действующую армию и, наконец, попал на фронт. Хотя теперешняя жизнь была иной, чем на границе, все же она многим напоминала ту, прежнюю. Как и раньше, он высылал дозоры, секреты, заслоны. Но шли они теперь не по дозорным тропам, от одного пограничного знака до другого, а перекрывали дороги, ведущие к фронту, подступы к прифронтовым селам, прочесывали лес, овраги. Одним словом, как сказал ему командир полка при встрече, охраняли тыл действующей армии.

— Твоя задача, — наставлял подполковник, — бороться с десантниками, разведгруппами противника, его мелкими подразделениями, просачивающимися к нам в тыл. Чтобы к действующим частям не пробрался ни один шпион и диверсант и не ударил в спину. Уразумел?

— Азбука пограничной службы, — прервал Ильин не в меру разговорившегося командира полка.

— Верно, — смутился тот, очевидно, завороженный тем, что написано было на бумаге под сургучной печатью, привезенной Ильиным из Москвы. — На фронте подобное большой кровью пахнет, многих человеческих жизней стоит, может кончиться провалом боевой операции. Вижу, ты пограничник со стажем, но сказал… для порядка.

Вскоре Ильин убедился, что внушение командира полка было не лишним. Как-то подъехал он к одному из своих контрольно-пропускных пунктов. Только что туда подошел армейский старший лейтенант, этакий завзятый фронтовик, выписавшийся из госпиталя. Был он в новеньком, по фигуре подогнанном обмундировании. Щеголяя выправкой, позванивая медалями, угощал пограничников папиросами.

— Подремонтировали, во! — показывал он большой палец, сыпал скороговоркой. — Еще повоюем. Фронтовых корешей повидать бы. Соскучился.

Сержант, старший наряда, просматривая документы, не торопился их возвращать.

Ильин не вмешивался, наблюдая издали. Видел, сержанта вокруг пальца не обведешь. Себя он таким пока не считал, контрольно-пропускной службой раньше не занимался.

— Документы в порядке, товарищ капитан, — подошел к нему и доложил сержант. — Маленькая зацепка есть. Вот справка, вот аттестат. В разных службах получены, но росчерки в подписях схожи.

— Аи, молодец, парень. Глаз, что алмаз, — вглядевшись в документы, похвалил он сержанта и сказал: — Погоди-ка, я с ним потолкую.

«Одет в новое. Но ведь госпиталь обмундирование не выдает, — оценивая ситуацию, оглядывал он старшего лейтенанта и тут же одернул себя: — Самого-то в Москве обмундировали. Могла и с этим человеком произойти подобная история, как с тобой».

Как бы между делом, спросил, куда направляется старший лейтенант, хотя в командировочном предписании все было сказано. Тот назвал номер полка, свою будущую должность.

— К какой дивизии относится ваш полк?

Старший лейтенант поднял на него взгляд, развел руками.

— Чего не ведаю, того… Откуда мне это знать, до госпиталя я воевал на другом участке.

Как будто, все сходилось на том, что старший лейтенант именно тот, который значился по документам. А подписи в них? Ну, не оказалось на месте одного начальника, за него подписал другой. Такое тоже сплошь и рядом бывает. И все же… Предложил старшему лейтенанту поехать в полк вместе. Тем более, по пути.

В штабе с ним быстро разобрались. Оказался настоящим немецким агентом. Как выяснилось, напарника его еще надо искать. Оба в прошлом году сдались в плен, из лагерей попали в разведшколу, а теперь их забросили в наш тыл с самолета.

— С почином тебя, Ильин, — улыбнулся командир полка, видимо, вспомнив свой первый разговор.

* * *

…Пограничники, кто шутя, с соленой прибауткой, мол, немец, каналья, на этот раз «добрым» оказался, не бомбил, кто, наоборот, клял немца, зной, долгую дорогу, старшину, проспавшего время обеда и теперь не торопившегося с кормежкой, приводили себя в порядок и снова вытягивались цепочкой. Под ногами потрескивали сухие, подернутые сединой метелки ковыля.

Довольный, что налет немцев не принес ощутимых потерь, Ильин вспоминал, как два дня назад его вызвал начальник штаба полка, невысокий, сухонький и очень подвижный подполковник. На его тонком, ничем не бросающемся в глаза, лице особо выделялись усы. Длинные, пышные. Он их холил, то и дело подправлял, расчесывал.

— Слушай и соображай, Ильин, — тронул он желтыми от самокруток пальцами усы. — Немец прет, как оглашенный. Стрелковые части отступают. Соответственно, и мы тоже. Нам приказано сменить дислокацию.

Он недовольно подергал усами, помолчал, сердито сузив глаза, трахнул кулаком по столу.

— Не на тебя стучу, — предупредил он басовито. Голос у него тоже был не по комплекции раскатистый. — Допятились… туды-твою растуды… дальше пятиться некуда. Батьке нашему вилы в бок, — непонятно было, какого батьку он «перекрестил». — Гляди сюда: рубеж наш будет здесь…

Подполковник нашел на карте точку, быстро красным карандашом начертил несколько скобочек, отштриховал их. Ильин невольно вздрогнул, потому что скобочки эти пролегли по берегу Волги.

— Чего молчишь? — спросил начальник штаба.

— Чего говорить? Жду приказа.

— Раз ждешь, приказ такой. Своей заставой прикрываешь направления, на которых нес службу весь наш первый батальон. Знаю, сил у тебя для этого недостаточно. Просто мало, — усы пошевелились, предупреждая, чтобы Ильин не лез с возражениями. — Ты поднатужься. Я тебе три отделения с других застав подбрасываю. Батальонную разведку оставляю в полном составе. Бери своего Горошкина. Используй его с умом, по принадлежности. Через двое суток снимайся, если другого приказа не поступит. К сроку пришлю грузовики. Посадишь на них людей, и скорым маршем жми в расположение полка. Маршрут тебе будет такой…

По маршруту этому и передвигалась теперь застава. Но не на машинах, а пешком. Обещанного транспорта Ильин так и не дождался. Связаться с полком тоже не смог. Гонял радиостанцию до тех пор, пока батарея не села окончательно. Толку ноль целых, хрен десятых. Бросил Горошкина с его разведчиками вперед «прощупать» направление, снял заставу и повел на восток, к новому месту дислокации.

 

10

Сумерки длились недолго, скоро вязкая темнота расползлась по степи, поглотила ее. Ильин заметил, пограничники в темноте шли так же уверенно, как днем. Что ж, понятно, у них еще не выветрились навыки службы в ночных нарядах на границе. Собственно, они продолжали эту службу на фронте, хотя она и отличалась от той. Сам он по-прежнему шел впереди, изредка включал фонарик, сверял карту с компасом. Впереди справа стоял глухой рокот, будто гром перекатывался в грозу и далеко, на излете, угасал. Мелькали вспышки, отблески их озаряли багряно-алым светом низкие облака.

«Да ведь это не облака, а дым. Горит город», — с горечью думал Ильин.

В полночь перед ним неслышной тенью возник его заместитель лейтенант Прохоров. Он постоянно шел во главе разведывательного дозора. Молодой парень, недавний выпускник пограничного училища нравился Ильину расторопностью, смекалкой. На юном, розовощеком лице его постоянно цвела улыбка, в глазах играла смешинка.

— Неважнецкие наши дела, — зашептал он, — напоролись на немцев. Какая-то немецкая часть прорвалась и перерезала наш маршрут. Через нее до своих руку не протянешь.

— Погоди, разберемся. Где Горошкин?

— Пытается нащупать прогалину в немецких боевых порядках.

Вспомнил Ильин, как недавно его охватило неясное предчувствие беды, когда появились вражеские самолеты. Он не посчитал бы тот случай необычным, если бы летчики бомбили их, как они поступали всегда, обнаружив наши подразделения. Гонялись за отдельной машиной, могли покуражиться над женщинами, работающими на огороде. В этот раз попугали, дали несколько пулеметных очередей и улетели. Значит, вышли только что из недалекого боя. Очевидно, поддерживали прорыв своей части, которую и обнаружили сейчас разведчики.

Днем Ильин объявил двухчасовой привал — переждать зной, покормить людей. Как понимал теперь, это спасло заставу. Не задержись они, попали бы под колонну противника.

Собрал бойцов вокруг себя, приказал: впредь при движении ни звука. Дал пять минут на проверку снаряжения, чтобы ничего не звякнуло, не скрипнуло.

— Обещали прислать машины, — пробубнил кто-то. — Пешком прем верст сорок, а то и пятьдесят. Ногу натер.

— Бери все сто, — насмешливо поддели его. — Лучше портянки наматывай. На дядю не надейся.

Вспыхнули легкие смешки и стихли.

Усилили дозоры, двигались по отделениям, с предосторожностями. Лишь легкий шорох раздавался, будто ветер трогал ковыль.

Внезапно появился старшина Горошкин, запаренный, словно конь после долгой скачки. Прерывисто дыша, уточнил доклад Прохорова:

— Батальон или чуть поболе. С танками-коробками, в землю зарываются. Охранение выставили, заграждения набросали. Короче говоря, оскалились-ощетинились. Нам не пробиться, — помолчал, поразмышлял немного и продолжал: — Если версты на три вправо принять-податься, до хуторка…

— В сторону города? Но там войск еще больше.

— Может, где и больше, в хуторе, наоборот, мало, — возразил Горошкин. Он отдышался, говорил спокойнее. — В нем то ли хозкоманда осела, то ли штаб.

— Какие огневые средства видел?

— Минометы, крупнокалиберный пулемет на машине.

«Пожалуй, тут надо пробиваться, — напряженно раздумывал Ильин. — Ужом, как проскользнул Горошкин, заставой в сотню человек не проползешь. Прорываться с боем. Ударить внезапно. Но перед тем еще раз прощупать подходы».

— Через хуторок-то у их самое узкое место, — как бы догадываясь, о чем размышлял Ильин, продолжал Горошкин. — Немец-то нахалюга, нахрапист, лезет напролом. Предполагаю-размышляю, не везде силен. Кажется таким. Мы об ем так полагаем, потому как у страха глаза велики. Как в народе говорится: не зная броду не суйся в воду. Мы брод нащупали — через хутор. Я с пулеметчиками прикрою. За хутором балка, заставе надо скатываться туда. Балка защитит, от пули укроет.

Эх, Вася, горячая голова, добрая душа. Все обдумал и рассчитал. Свое место в бою определил, заставу прикрыл, себя под огонь противника подставил. Ильину давно Горошкин стал братом родным. Когда по приезде в полк встретил Василия, рад был. С благодарностью вспоминал полковника Стогова. Обещал послать их в одну часть — сдержал обещание.

Итак, теперь слово за ним, капитаном Ильиным. Он поведет заставу на прорыв. Ударит в самую темень, под утро.

Шли не меньше часа, пока достигли хуторка. В нем было тихо.

— Если тут штаб, то начальство уж почивает — сны видит… приятные, — насмешливым шепотом задышал Горошкин в ухо Ильину. — Перед хутором боевое охранение. Давеча мы с им, без малого, нос к носу столкнулись. Здесь интересный дедок проживает, перед атакой надо с ним покалякать-пошептаться. Он мне показал, где немецкие посты расставлены.

Сквозь кружевное плетение садов просвечивали неяркие огоньки. Из-за хат донеслись голоса.

— Во, смена караула, — шепнул Горошкин. — Через каждые два часа. Товарищ капитан, разрешите, повидаю деда?

Ильин качнул головой: валяй. Горошкин ушел.

Прошло немного времени, впереди опять почувствовалось движение. Предположение старшины, что начальство почивает, не сбылось. Рассчитывать на беспечность противника не приходится. Знал Ильин, боевое охранение у немцев всегда продуманное. На этот счет они мастера, не знаешь, на какую рогатину напорешься перед его оборонительным рубежом.

На восточном срезе неба появилась несмелая светлая полоска. Недалеко утро. Неслышно появился Горошкин.

— Немцы словно что-то чуют-ожидают, — торопливо сообщил он. — Добавочно к постам посередь улицы пулеметный расчет выставили. Дед с моими разведчиками ждет. Сказал, правее хутора, за огородами, солдат и машин меньше.

Ну, вот, правильно он считает, что немцы ворон не ловят. Понятно, они прорвали нашу оборону, врезались клином в наше расположение, и это заставляет их держать ухо востро. Наивно было бы думать, что они не понимают своего положения.

Пока Горошкин докладывал, он окончательно определился, как будет атаковать. Разведчика с частью бойцов пошлет в обход хутора по огородам. Сам с основной группой ударит вдоль улицы. Прохоров с двумя пулеметами будет замыкать, прикроет атакующих огнем.

Встретились со стариком. Тот заявил, показывая на крайнюю хату, в которой слабо светилось окно:

— С ее и починайте, товарищ командир. Бонбами подорвите, або там немецький начальник. Истый боров, кабан несмоленый. Нехай туточки ему карачун будет.

— Зачем хату рушить? В ней людям жить, — сказал Ильин.

— Я велю, а ты слухай. То — моя хата. Обо мне заботы не имей, я проживу, ты его, толстопузого, сковырни. Хату мы подымем. За хатой, к садочку прильнули автомашины. В их кузовах полно солдат. Им туда же дорога, куда толстопузому борову. Пока не почали воевать, винтовку мне дайте.

Ильина опередил Горошкин:

— Дедуня, будет тебе винтовка. Но ты слишком не высовывайся-не маячь. Воевать наше дело, солдатское.

— Сам знаю. Ты под стол пешком ходил, сиську сосал, а я тут с беляками на шашках сходился. Вот оно как.

— Спасибо, отец, спасибо, тебе, родной старик, — взволнованный порывом хуторянина, обнял его Ильин. — Но все же поостерегись, под огонь не лезь, — повернулся к Горошкину: — Вася, начинай.

Потянулось томительное ожидание мгновения, когда потребуется бросить бойцов в атаку. Розовая полоска над горизонтом ширилась. В той стороне, где лежал город, в зыбком свете близкого утра угадывались дымные облака.

Неподалеку, за густой вязью вишенника, послышалась короткая возня, глухой удар. «Горошкин часовых снимает», — непроизвольно подумал Ильин.

Прошло еще несколько минут, и вдруг донеслось:

— Вер ист хиер?

Громкий гортанный возглас прервал протяжный стон, за ним плесканулась автоматная очередь.

— Вперед! — крикнул Ильин, в два прыжка вымахнул на узенькую хуторскую улочку.

За ним молча рванулись бойцы. Он заметил, что другая группа пограничников неясными тенями скользнула вправо, исчезла за плетнями огородов. В окнах крайней хаты посыпались стекла, внутри раз за разом рвануло. Вспыхнула приткнувшаяся к калитке легковая машина, над улицей заполоскались багровые отблески.

Гранаты рвались и за хатами, в глубине садов, то тут, то там метались вспышки. Немецкие выкрики, русские матюки, треск автоматов, тяжелое, гулкое татаканье пулеметов — все слилось в один гул, вырвалось за хуторок, в степь.

Густая стрельба разгорелась возле грузовых крытых автомашин. Две из них горели, в дымном пламени метались люди, гранатные взрывы расшвыривали их. Ильин увидел, что улица закончилась, потянулся сад. Слева за ним, заглушая беспорядочные крики, раздалась отрывистая, резкая немецкая команда. Взревели моторы, заговорил крупнокалиберный пулемет. Пока Ильин не видел, куда он бил. Трассы от его огня угасали за садом.

— Всем — за хутор! — сзывал Ильин бойцов, указывал вперед, где в зыбком рассвете можно было различить пограничников, которых вел Горошкин. — Оторваться от противника!

Группа старшины скрылась за двумя маленькими курганами метрах в трехстах впереди. Очевидно, там и пролегла балка, куда вел их разведчик. Оттуда сразу ударил пулемет. Ильин торопил бойцов за курганы, слабое, не очень надежное, но все же прикрытие, хотя от минометов не спасут ни курганы ни балка.

Оставалось пробежать сотни две шагов, как слева, словно из тумана выплыли три танка, пехота выстраивалась за ними, прикрываясь броней. Приземистые машины покачивались на неровностях, пушки вышаривали пока еще невидимую для них цель. Но скоро Ильин понял, что ошибся. Танки видели цель, они правили на курганы, куда и он спешил со своими бойцами. Над степью раскатились хлесткие выстрелы танковых пушек, возле курганов вспухли высокие снопы вздыбленной земли.

— К бою слева! — крикнул Ильин, повернул навстречу танкам, залег, дал очередь из автомата по подтягивавшейся немецкой пехоте.

Но немцы были еще далековато, вне зоны автоматного огня. Танки надвигались быстро, и ему становилось очевидным, что их не остановить без артиллерии, пограничникам не оторваться от них. Заставе оставалось одно — лечь на этой земле костьми.

Рядом упал Горошкин. Он был без фуражки, мокрые белесые волосы липли ко лбу, глаза напряженно сузились, взгляд беспокойно метался по степи.

— Не повезло нам, елки-моталки, — едва разлепил он сухие губы. — Не проскочили. Какую-никакую пушчонку бы… — старшина длинно выругался, чего никогда раньше не позволял себе при Ильине. — Напоследок ухлопаю одного-двух.

Он тщательно целился, стегал очередями, что-то приговаривал. Магазин скоро опустел, он сдернул из-за спины вещмешок, выхватил из него тяжелый диск, подсоединил к автомату.

— Последний… и шабаш.

Ильин ничего не сказал ему на это, только коротко глянул, как бы хотел запомнить облик парня в последние минуты жизни. Вася зря не скажет — положение аховое.

Рядом с Горошкиным увидел хуторского старика. Раскинув ноги, как на тренировке, дед стрелял, вглядывался, попал ли, потом уверенными движениями передергивал затвор и снова приникал к прицелу. Тянувший по степи ветер шевелил его седые космы.

Заря постепенно разливалась над равниной, Ильин видел почти все свое «войско», за исключением тех бойцов, которые залегли за курганами. Он хорошо осознавал, что солдаты были как на ладони перед противником, перед качающимися танковыми стволами, высветленными гусеницами, перемалывающими седой ковыль. Понимал свое бессилие, но ничего не мог сделать. Еще немного, и танки подомнут под себя ничем не защищенных бойцов.

С северной окраины хутора и от курганов слаженно били пулеметы по немецкой пехоте, старались отсечь ее от танков. «Прохоров, какой ты молодец. Спасибо, ты еще жив, воюешь, — с трогательностью, какая была возможна в эту минуту, подумал Ильин о своем заместителе. — Разведчики вовремя поддержали. Тоже славные бойцы». Накатывающаяся за танками цепь потеряла стройность. Но все равно было видно, что и пулеметы мало что изменили в создавшемся положении. Сейчас Ильин пропустит танки и поднимет пограничников в последнюю рукопашную.

«Наденька, родная моя, если жива ты, прости меня, я…» — шептали его губы, глаза уже выбирали того, с кем он должен был схватиться. Вот тот офицерик, азартно размахивающий пистолетом и что-то кричащий солдатам.

Танки были уже совсем близко, слышался скрежет лязгающих гусениц, как вдруг перед ними пролегла полоса взрывов. Будто кто подорвал минное заграждение. Они в одно мгновение смешали танковый строй. Передняя машина с разбитой гусеницей крутанулась на месте, вторая притормозила, попятилась, третья рванула вбок. Взрывы разлетелись веером, зачастили в гуще немецкой пехоты, переместились в глубину.

— Есть на свете Бог, товарищ капитан! — привскочил Горошкин, заблестел глазами. — Ещё поживем-повоюем.

«Похоже, Вася, и поживем, и повоюем», — мысленно отозвался Ильин, радуясь неожиданно подоспевшей помощи.

С северо-востока, со стороны чуть возвышающейся над степью холмистой гряды, нарастал мощный гул. Над оранжевым краешком проклюнувшегося солнца появились два звена штурмовиков. Земля вздрогнула от бомбовых ударов. Из-за гряды вынырнули танки.

Цепь немецких солдат окончательно сломалась, в ней образовались бреши. Слева, возле окраины хутора, автоматчики залегли, огрызались огнем. Там, показалось Ильину, теперь туго приходилось Прохорову. Справа автоматчики сначала попятились, лишившись броневой защиты, но потом стали перестраиваться для новой атаки, когда штурмовики удалились от хутора и пикировали где-то вдалеке, куда устремились и наши танки с десантом. Видимо, бой разворачивался на всей площади, где вклинились немцы, еще неизвестно было, на чьей стороне окажется перевес.

«Не дать им собраться в кулак, упредить атаку», — подумал Ильин, нахлобучил фуражку на лоб, поднялся во весь рост — пусть видят его все пограничники — и взмахнул автоматом.

— За Родину, вперед! — звонко крикнул он и ринулся туда, где густо скопились немцы.

— Ура! — подхватился Горошкин.

За ним поднялись все бойцы. Ряды их показались Ильину очень жиденькими, то тут, то там кто-нибудь из бойцов падал и не поднимался. Но никакая сила уже не могла остановить их контратаки.

* * *

— Дорогой ты мой! — начальник штаба обнял Ильина, ткнулся в щеку усами. — Признаюсь, не надеялся увидеть тебя живым.

— Я тоже не чаял свидеться, — Ильин ответил сдержанно и неприязненно, не разделив восторженности подполковника.

У него готов был сорваться с языка сердитый вопрос, где обещанные автомашины, но не стал говорить при бойцах. Подполковник, будто не замечая его натянутости, попросил:

— Построй заставу, скажу ребятам пару слов.

Проходя перед пограничниками, участливо заглядывал каждому в глаза. Видел утомленные, с грязными потеками, запыленные лица, порванные, пропотевшие гимнастерки. Перед ним стояли в строю смертельно уставшие люди.

От заставы и приданных ей отделений не осталось половины.

— Благодарю вас, друзья. От имени командования полка спасибо. Вы отлично выполнили поставленную перед вами боевую задачу, — негромко ронял начальник штаба.

Потом он велел Ильину отпустить бойцов приводить себя в порядок, обедать и отдыхать.

— Чую, клянешь меня. Ладно еще вслух не матюкнул, сдержался. Я бы на твоем месте порохом вспыхнул, — подполковник потрогал поникшие усы, нахмурился, сгорбился. — Не в оправдание поясню, а чтобы ты знал. Первый батальон наш вчера утром попал под удар немецкой колонны. Прорвалась механизированная часть, ну и… Короче говоря, противник атаковал одновременно в нескольких направлениях. Имел цель отбросить наши войска, расширить свои позиции на подступах к городу. Во многом это ему удалось. Штаб пограничного полка накрыло плотным артиллерийским огнем. Командир тяжело ранен, отправлен в госпиталь.

Ильин видел, подполковник был напряжен, озабочен, все невзгоды теперь свалились на него.

— Вот почему машины, посланные к тебе, не дошли, — начальник штаба передернул плечами, будто стряхивая с себя давивший его груз. — По радио не могли тебя отыскать, связных направляли. Сейчас ясно, что и они не добрались.

Появился ординарец, позвал обедать.

— Пойдем, подхарчимся, — пригласил подполковник.

— Разрешите мне со своим подразделением?

— Там Прохоров распорядится.

У палатки были подняты края, залетавший под парусину ветер освежал разгоряченные лица.

— Помянем тех, кто не вышел из боя… — подполковник налил из фляжки по полстакана.

Ильин выпил. Не чувствуя вкуса, выхлебал густой суп с консервами. Медленно, как бы нехотя отпускало напряжение, с трудом рассасывался ком в груди.

— Как ты решился на прорыв через такую силу? — по-доброму, с интересом и любопытством глядел на него начальник штаба, будто видел впервые.

— Иного выхода все равно не было, товарищ подполковник. Не сидеть же, как кролику, и ждать, когда начнут с тебя сдирать шкуру, — неохотно ответил Ильин, потому что надо было говорить о себе, своих сомнениях и надеждах. — Помирать, так с музыкой. Если бы наши неожиданно не ударили…

Подполковник уже весело глянул на него, широко улыбнулся.

— Неожиданно, говоришь? Во-первых, мы о тебе не забывали ни на минуту, хотя полк тоже помят основательно. Во-вторых, за этот немецкий клин командиру стрелковой дивизии нагорело, — рассказывал начальник штаба, закуривая, пуская дым сквозь усы. — Злой, как черт, всю ночь готовил удар. У командующего армией авиацию выпросил. На час раньше пришлось ему начать, потому что ты со своим прорывом подтолкнул. В общем, смяли немецкий клин.

Подполковник раскрыл полевую сумку, глянул на топографическую карту.

— Перекусили, потолковали. Неясностей нет? Хорошо, пора за дела браться, — сказал он. — Хотя ты и устал, надо бы тебе отдохнуть, да не придется. Комбат убит. Принимай первый батальон, капитан Ильин. Наш полк бросают на охрану переправы через Волгу. Немцу эта переправа — кость в глотке. Авиация гвоздит по ней. Разведка засылает десанты и диверсионные группы. К вечеру доложишь о том, что принял батальон.

 

11

Из Москвы Стогов уезжал со сложным чувством. На фронт он просился не раз. Вспомнилось, по первому рапорту с ним деликатно побеседовал начальник отдела. Дескать, здесь тоже не баклуши бьют. Воевать просятся многие, если всех отпустить, кто здесь станет править дела. Границы у нас большие, их повсюду надо охранять, причем, исходя из сложной обстановки военного времени, усиленно. Вся полнота ответственности за это, организация службы лежит на Главном управлении пограничных войск. Если большинство организаторов, специалистов высокой квалификации, к каким, безусловно, относится и полковник Стогов, уйдут из управления, охрана ослабнет. Не резонно ли? Да, резонно, соглашался Стогов. Но он по призванию и по опыту строевой командир, а не работник аппарата управления. Возможно, от него больше будет пользы на фронте.

Прошло время, он написал второй рапорт. На этот раз с ним беседовал заместитель начальника штаба, тоже довольно миролюбиво. Доводы, в общем-то были те же, что и по первому рапорту: теоретическая и практическая подготовленность полковника Стогова необходима Главному управлению пограничных войск. Руководство предлагало Тимофею Ивановичу пока обождать.

«Пока» — понятие растяжимое. Стогов вложил в него конкретный срок — два месяца. Минули и они, подал третий рапорт, надеялся, не откажут. Но ответ задерживался. Он уже подумывал о том, что его настойчивую просьбу командование сочло за упрямство, хуже того, за каприз. Предполагал он и другой вариант, рапорт затерялся где-то в канцелярии.

Однако ошибся. Его пригласили к одному из руководящих работников политического управления полковому комиссару Рябикову. Неприятное, тоскливое предчувствие тронуло душу Стогова. Комиссара он близко не знал, хотя по работе и соприкасался. Как-то выезжал в командировку в группе командиров и политработников на Дальний Восток. Возглавлял группу полковой комиссар. Невысокого роста, круглый, холеный, он со всеми держался свысока, соблюдал дистанцию. Был безукоризненно, даже подчеркнуто щеголевато одет. Свои выезды в пограничные отряды и на заставы обставлял с особой значительностью, будто направлялся туда совершить доселе неизвестное чудо в охране границы.

Но дело кончилось тем, что он потребовал от командования округа снять с должностей двух начальников застав и коменданта пограничного участка. Вина, какую вменял Рябиков командирам, по мнению Стогова, была не столь велика. Недостатки в работе, допущенные ими, всегда можно было обнаружить и у других. В подобных случаях Стогов дело решал просто: на месте требовал устранить недочеты, давал добрые и действенные советы, исходя из собственного опыта.

Когда он выразил свое несогласие с требованием об освобождении командиров от занимаемых должностей, Рябиков одернул его:

— По-моему, вы страдаете политической близорукостью.

Почему именно политической, это осталось не проясненным. Ведь командиры обвинялись в нарушениях служебного характера, «политикой» там не пахло.

Стогов знал, по главку ходил слух, что с Рябиковым связываться небезопасно. Якобы он пользовался чьим-то «высоким» покровительством, поэтому брал на себя не всегда свойственные его положению права. На совещаниях и собраниях нередко козырял, если ему кто-то указывал на это, что политорганы представляют партию в войсках. А он, один из руководителей этих органов, здесь, в главке, но этим не кичится, а только берет на себя ответственность, когда ее не хватает у других. «Мы, коммунисты, бойцы партии, значит, вместе с нею отвечаем за все», — нередко провозглашал он.

Стогов чувствовал зыбкость подобных утверждений. Что стоит за этими словами, понимал ли это сам Рябиков или его завораживала невозможность открыто возразить ему, высказать сомнения, доказать их нелепость. Сколько уж раз жизнь учила, что, когда за какое-то конкретное дело «в ответе все», за него практически не отвечает никто. И дело просто не сдвигается с места.

«Народ мудро подметил: у семи нянек дитя без глаза, — мысленно усмехался Стогов. — А когда «все» за этого дитятю отвечают, и вовсе бестолочь получается».

Вот почему ничего хорошего от встречи он не ждал.

Действительно, разговор получился нервным, неприязненным. Рябиков выглядел уязвленным, воспринял рапорт Стогова как упрек: почему и он не рвется на фронт, как многие другие. Конечно, он не высказал подобную мысль, но это явно выражено на его лице, во взгляде, холодном и отчужденном.

— Как командир, полковник по званию, я сознаю свою необходимость быть на фронте. Так и хочу распорядиться собой, — неуступчиво доказывал Стогов.

— Вы прежде всего коммунист, а потом полковник, — отрезал Рябиков и со значением заключил: — Ваши желания и необходимости определяет партия. Учтите, она и решает, как вам поступить в каждом конкретном случае.

У Стогова возникло такое ощущение, что Рябиков в эту минуту пытался олицетворить собою партию.

К этому разговору, оставившему неприятный осадок, Стогов мысленно возвращался не раз, размышлял над ним, как бы процеживал каждое слово. «Да, — думал он, — я коммунист, но прежде всего, товарищ полковой комиссар, — возражал он своему собеседнику, — я человек…» И вдруг он сделал для себя неожиданное открытие, ни разу раньше не приходившее ему в голову. Свое отношение к службе, к делу, за которое отвечал, командуя заставой, пограничным отрядом, работая в главке, никогда напрямую не связывал с тем, коммунист он или беспартийный. Прежде заботился о том, что вот он, Стогов, бывший золоискатель и охотник из-под Иркутска, должен везде поступать так, чтобы ничем не посрамить, не запятнать своей фамилии. А ее знали на его родине. По крайней мере, в пределах района был известен его отец, Иван Стогов. Родом-племенем своим гордился. В семье, в той среде, где рос Тимошка, никогда не жаловали лентяев, бездельников и шалопаев, уважали и почитали старательных рабочих, мастеров, честных и открытых людей. Он это крепко усвоил.

На военной службе, считал Стогов, тем более возрастает понятие долга и высокой порядочности. Ему, командиру, людей доверили. Он посылал их на охрану границы, шел с ними в бой против басмачей. Командир Стогов — защитник Родины, ее границ. Это для него превыше всего. Ясное дело, вступая в партию, те же заповеди и жизненные правила обещал исполнять. Поэтому все понятия должны сойтись в одном, и не надо ставить коммуниста, как это делает Рябиков, над всеми остальными. Превыше всего должна быть наша человеческая сущность. Дело, долг, служение Родине для человека главное, а не то, коммунист он или беспартийный.

Но что бы там ни говорил комиссар Рябиков, в чем бы ни упрекал его, ни подозревал понапрасну в каких-то неведомых грехах и кознях, у Стогова не убавилось желания ехать на фронт.

Теперь же он думал, что едет туда не по своей воле, его просто-напросто вытурили из управления.

* * *

Перрон медленно плыл назад, вместе с ним провожавшая Стогова жена, поникшая, с дорожками слез на щеках. Она крепилась с того дня, как узнала о его отъезде. Держалась и на вокзале, пока не прозвучал сигнал отправки. Тогда она заплакала, не вынимая платка, не вытирая слез. Такой и осталась в памяти Стогова.

За короткое время это было второе провожание, наверное, не менее тягостное, чем первое. Этим летом их семнадцатилетний сын кончил школу-десятилетку и вскоре уехал в танковое училище. В военных училищах теперь сроки обучения короткие. Через полгода выпорхнет из него, как воробей-подлетыш, нацепит на петлицы «кубари» и затеряется на бесконечных фронтовых дорогах.

Теперь у нее добавилось беспокойства. Пройдут дни, пролетят недели и месяцы, она с волнением и опаской будет открывать почтовый ящик. Какая весть окажется там? То ли радостная, то ли та, от которой померкнет в глазах, краски жизни поблекнут, потускнеют.

За окном замелькали перелески, тронутые первыми приметами надвигающейся осени — желтизной и багрянцем. Глубокими, прозрачными выглядели ручьи и речки. Золотились жнивьем поля, хлеба были уже скошены. На картофельных огородах копошились люди, тут уборка еще в разгаре.

Все это — кудрявые рощицы, искрящиеся солнечными бликами водоемы, обезлюдевшие подмосковные деревеньки с избами под почерневшими тесовыми крышами, его жена с капельками слез на ресницах, прижавшаяся к ней былинкой дочка-семиклассница — оставалось тут, а его, полковника Стогова, поезд уносил все дальше, к югу, в низовья Волги, откуда летели вести с каждым днем одна тревожнее другой. Хотя жадный взгляд цепко схватывал то, что мелькало за окном, как бы желая накрепко уложить все в памяти, — кто знает, когда вернется в эти места, да и суждено ли вернуться, — мысли его уносились на фронт, в неведомый ему пока пограничный полк, командиром которого он назначен. Одолевало беспокойство, как-то там все сложится, как пойдут дела. Пограничным отрядом командовал, получалось. Но служба на границе — одно, у фронта свои особенности. Боевого опыта этой войны у него не было, придется приобретать в ходе боев.

Конечно, отнюдь он не считал себя профаном в этом деле. Не сбросишь со счетов бои с басмачами в Средней Азии. Вспомнил себя командиром эскадрона, своих бойцов, жаркие пески пустыни. Как бы наяву увидел лавину мчавшихся в атаку басмачей, лохматые папахи, оскаленные конские морды, услышал дикие визги, пулеметный перестук и звон клинков.

Давно это было и вроде бы недавно. Помнится, последнюю большую банду на севере Туркмении разбили в тридцать третьем году. Девять лет с той поры миновало. Велик ли срок? Нет, будто вчера это было. Вел пограничников лихой командир Иван Иванович Масленников. Ныне генерал, с началом войны армией командовал, недавно на повышение пошел. Стогов хотел бы попасть к нему. Небось, не забыл своего эскадронного. В управлении говорили, он теперь на Северном Кавказе.

Так что пороху Стогов понюхал. Ясно, время было иное, оружие не чета теперешнему. Сегодня война другая, противник владеет современной боевой техникой, всю Европу под себя подмял. Стогов в прошедшие годы времени зря не терял, насколько возможно, изучал будущего противника, его оружие, тактику. Будет командовать не хуже других. Известно, пловцом не станешь, пока в воду не прыгнешь.

Теперь прыгнет, усмехнулся он, поскольку из управления вытурили. «Да, полковник Стогов, какое бы ты этому факту значение ни придавал, название ни подбирал, а суть остается одна, — внушал он себе. — Не надо сейчас гирьки на весы подкидывать, взвешивать, так ли это, не так. Хотел на фронт, и вот едешь». Надо признаться, чувствовал себя в управленческом звене Стогов стесненным. Постоянно ощущал над собой некий пресс, никак не мог привыкнуть, что кто-то где-то за него все решил, его дело лишь исполнять. Обижало, что собственное мнение не требовалось, и этим маялся. Иногда «возникал», пытался что-то доказать. Начальству его строптивость была не по нутру.

* * *

Предполагал, тучи над ним сгущались. И не ошибся, гром грянул, когда он докладывал о капитане Ильине, вывезенном после ранения из партизанского отряда. Почему-то и в это дело, как раньше по рапорту Стогова, вмешался полковой комиссар Рябиков. Казалось бы, вопрос чисто служебный, а ему стали придавать «политическую окраску».

— На каком основании, — спрашивал Рябиков, — обещано капитану, человеку толком непроверенному, неизвестно где болтавшемуся целый год, назначение на должность коменданта пограничной комендатуры? Кто разрешил?

— Да на том основании, — доказывал Стогов, — что капитан и раньше командовал комендатурой, встретил войну на границе, показал себя умелым и отважным командиром в боях с немцами, в том числе и в партизанах.

— Вы верите всем этим россказням? — скептически усмехнулся Рябиков. — Вы можете ручаться, что за год пребывания в тылу врага у вашего капитана все чисто?

— Насколько он мой, этот капитан, настолько и ваш, — резко и непримиримо отозвался Стогов. — Почему я, да и вы тоже не должны верить ему и сообщению партизанского отряда?

Он сорвался тогда, высказал все, что накипело. Как же без веры в людей воевать с ними бок о бок, идти в бой и надеяться победить врага? Да, он уверен, что капитан Ильин рассказал правду, этот командир не мог солгать. Судьба его искорежена, сердце обожжено и ожесточено от всего, что пришлось хлебнуть. Но Стогов убежден в честности Ильина.

— Какие у вас имеются доказательства, чтобы утверждать так? — полковой комиссар бросал на него тяжелые взгляды.

— Однако нет фактов, порочащих Ильина, — не сдавался Стогов, внутренне сжавшись. — Повторяю, без веры в людей жить невозможно. Конечно, никому не верить удобнее. Я не поверю капитану, вы — мне… И не надо ничего решать, не надо брать на себя ответственность за человека. Сложнее сделать наоборот. Но кое-кто считает, как бы чего не случилось…

Его понесло, сорвались тормоза, он говорил и говорил. Мол, легче живется, когда над каждым где-то вверху твердая рука. Уже не в связи с Ильиным, а вообще выплескивая наболевшее, с чем был несогласен. Вот и получается, каждый приучен к тому, что, проснувшись утром, ему скажут, что и как сделать, куда ступить, с кем о чем говорить, кому доверять и даже с кем дружить. Сам не высовывайся, не смей свое суждение иметь, не будь ретивым. Это невыгодно, даже небезопасно.

Рябиков с нескрываемым изумлением глядел на него. Стогов, не обращая на это внимание, выговорился, почувствовал облегчение, словно счистил с себя ржавчину.

— Не гожусь я для работы здесь, — закончил он. — Прошу отправить меня на фронт. Надеюсь, там буду ко двору.

— Искатели славы… Лавры героев не дают покоя, — не глядя на Стогова, обронил Рябиков, словно не слышал сказанного только что Тимофеем Ивановичем, или просто решил обойти опасную тему. С него же могут спросить, куда смотрел, комиссар, если у работника главка не «те» взгляды. — А капитана вашего… начальником заставы. И не более того. Если вы страдаете политической слепотой, как я уже замечал вам однажды, то этой «болезни» не подвержены другие.

Он перебирал на столе какие-то бумаги, пухлые губы его сжались, по углам рта обозначились морщины. Поднял хмурый взгляд на Стогова, проговорил со значительностью:

— Поглядел я в его партийный билет… Могли бы и вы поинтересоваться этим документом. Как коммунист, и отнюдь не рядовой, а сотрудник главка. Тогда поостереглись бы, наверное, так трогательно его опекать и обещать ему должности, не имея на то полномочий.

«Смотреть в партбилеты — это ваша прямая обязанность. С этого бы вам и начать, а не меня отчитывать, — думал Стогов, глядя на Рябикова с явной неприязнью и не пытаясь это скрыть. — На то вы и комиссар, чтобы потолковать с коммунистом, позаботиться о нем. У вас тут море полномочий».

Вспоминал сейчас Стогов этот разговор и считал, легко отделался. Вполне могли за такие речи взять под руки, перехватить их стальными обручами и отправить, куда Макар телят не гонял. Сколько его сослуживцев там…

Назначение командиром полка проходило со скрипом. Возражал Рябиков, дескать, не имеет опыта боев. Отдел кадров доказывал свое, приводил в пример всю его военную биографию и утверждал — достоин. Начальник Главного управления выслушал обе стороны, приказ подписал, сказав при этом, что не находит оснований не назначить на эту должность.

* * *

Чем дальше ехал он, тем сильнее овладевала им мысль, что приедет он в полк и все образуется. С этой мыслью переправился через Волгу, видел «карусель», устроенную немецкими самолетами, фонтаны, поднимавшиеся над переправой, от разрывов авиабомб. Вдалеке, за краем речного простора вырисовывался город, едва различимый за сплошной дымной завесой.

* * *

Под вечер Стогов знакомился с командирами пограничного полка. Собрались в просторной штабной землянке. На него смотрели с любопытством, мол, что за птица, как у нас с тобой служба пойдет? Известно, подчиненные командира себе не выбирают. Замечал настороженные взгляды, читал в них: почему со стороны дали, разве нет своих, кого можно двинуть?

Он кратко представился, дескать, послужил красноармейцем-кавалеристом, начальником заставы, отрядом командовал. Последние два года служил в Москве.

— Современного боевого опыта у меня маловато, только тот, который получил в командировках на фронт, — сказал он доверительно-просто. — Очень на ваши навыки надеюсь. Чему-то поучусь у вас, но главное, думаю, всему война научит.

По осторожному покашливанию почувствовал, такое заявление не обрадовало. Командир без боевого опыта — это ой-ей-ей. Но в то же время видел, честное признание пришлось по душе. Какая бы ни была правда, тут она ценилась, а что не побоялся сказать ее, понял, людей это тронуло. Поглядывали на орден Красного Знамени на его гимнастерке, понимали, боевые ордена за красивые глаза не дают.

Казалось, первая тропка между ними пролегла, какие-то ниточки связались.

Начальник штаба, пошевеливая пышными усами, представлял ему командиров:

— Командир первого батальона…

— Капитан Ильин, — вытянулся тот, почти уперся головой в бревенчатый накат.

Стогов цепко, коротко глянул на него, скупо улыбнулся.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Недавно встречались, — качнул он головой начальнику штаба. — Что ж, так оно и должно было случиться.

Не поясняя подполковнику, почему и что должно было так случиться, пожимая Ильину руку, придержал в своей:

— Стало быть, Андрей Максимович, повоюем вместе.

— Повоюем, товарищ полковник.

«Не по-вашему вышло, — мысленно продолжая спор с Рябиковым, уколол того Стогов. — Война оценивает людей по-своему, каждому воздает по заслугам».

Потом, когда командование полка осталось в землянке, пили чай, Стогов спросил об Ильине:

— Понимаю, он тут неплохо себя показывает? Начальник штаба подбил пальцем усы, блеснул глазами.

— Крутой характер. Скор на мысль и поступок. Думаю, не ошибаюсь — толковый командир, — подполковник держал стакан в ладонях, будто согревал их, раздумчиво говорил: — Иногда опасаюсь за него. Рисковый, порой действует на грани возможного. Недавно сложилась пиковая ситуация. Он с заставой, которой поначалу командовал, пошел на прорыв через сильный немецкий заслон. В самую пасть бросился. Не ударь навстречу армейские части, конец и ему, и заставе. Знал, на что шел, а… шел. Не всякий решится на такое. Вот как бы я отозвался о нем. Поставили мы Ильина на батальон со спокойной совестью. Уверен, боевое счастье на стороне таких, как Ильин. Верю я в него.

 

12

В окнах дзинькнули стекла, докатился глухой гул, потолкался между домами и замер.

Вечерние сумерки уже скрадывали даль, противоположная сторона улицы казалась темной. Где-то взвыла сирена, и Богаец кинулся к выходу. Не налетела ли русская авиация? У двери его остановил звонок телефона. Срывающийся на визг голос господина Стронге не оставил сомнений в том, что стряслось что-то необычное.

— Обер-лейтенант, немедленно выезжайте на станцию, — кричал наместник, мембрана в трубке трещала. — Наш груз… Обезопасить! Роту солдат… охранять, как зеницу ока.

«Наш груз» — это Богайцу уже понятнее, хотя и не до конца еще уяснил, что заставило Стронге выйти из себя. Большой состав отборной пшеницы нынешнего урожая, готовый к отправке, стоял на путях. Непосредственно в Берлин. Стронге лично предоставляет столице рейха зерно — дар в честь победы войск фюрера под Сталинградом. С этой затеей наместник носился уже несколько недель. Загонял всю управу. «Дар» дался непросто, только через порку и кровь крестьян.

Богаец тоже ездил реквизировать хлеб, вынужденно оставляя на помощника свою службу по заготовке теплых вещей для армии. Стронге его контору держит в кулаке, каждый день требует отчета о сделанном. Приходится изворачиваться.

Когда он со своей командой забрал хлеб в одном из отдаленных сел и повез его в город, на узкой дороге среди залесенных холмов обоз ждала засада. Под колесами его автомобиля рванула мина. Но, видно, не пришла пора отдать Богу душу. Фортуна ему улыбнулась. Он выбрался из-под искореженной и горевшей машины. Две недели провалялся в постели, пока оправился от многочисленных ушибов и ожогов.

Одно утешало — старался не зря, знал, во имя чего выполняет черную, небезопасную работу. Прежде всего, ради собственного благополучия. Наместник Стронге в свое время пообещал отцу по возможности не трогать крестьян на его землях. Хотя они и платили немалый налог, но все же их не обдирали, как липку. Кое-что оставалось владельцу вотчины. Синяки и шишки Богайца стоили того.

Он поехал на станцию с извозчиком на рессорной коляске. Скорость не та, что на машине, зато безопасней. На мину не наскочит, в аварию не вляпается.

— Пошел скорее, скотина! — рявкнул он на извозчика. Теперь он всех подозревает, никому верить нельзя.

Старик заерзал на сиденье, засуетился, взмахнул кнутом.

Но как Богаец ни гнал, а из тех, кого турнул на станцию Стронге, приехал последним. Она была плотно оцеплена солдатами. Стояло несколько легковых автомашин. Длинная, приземистая — заместителя Стронге, человека еще более надменного и жестокого, чем его шеф. По перрону рысил начальник гестапо Геллерт. Это он со своими людьми недавно потрошил квартиру врача, где Богаец чуть не попался на подсунутой ему дорогой приманке. Гестаповец был взъерошен, запарен, махал пистолетом конвоирам, гнавшим до десятка людей, по виду железнодорожных рабочих. Всех их посадили в кузов грузовика и увезли.

На путях что-то горело. Над перроном в клубах дыма черными галками метались хлопья пепла.

Совершенно очевидно, понял Богаец, что он на этом «балу» никому не нужен. Тут распоряжались начальники не ему чета, они располагали властью снимать головы и миловать. Но, даже обладая ею, мало что могли поправить. Сильный заряд рванул под эшелоном с военной техникой. Состав с зерном практически не пострадал, всего три вагона опрокинулись. Взамен их пригнали другие, и уже перегружали зерно. За разбитую военную технику будет отвечать военный комендант станции. Стронге поднимет этот случай на такую высоту, что бедолага-комендант, если не потеряет голову, то восточного фронта не минует.

Уяснив все это, Богаец вскочил в пролетку, сказал ямщику, чтобы без промедления гнал обратно. Никто другой, именно он, обер-лейтенант Богаец, первым должен сообщить Стронге, что «берлинский» поезд в порядке, через несколько часов будет готов к отправке. Лошадь поскакала коротким галопом. Подковы высекали на брусчатке вспыхивающие светлячками искры. В контору Богаец возвратился за полночь. Стронге будто ждал его звонка. Доклад выслушал благосклонно. Может быть, успокоился, возможно ему уже кто-то успел доложить раньше Богайца.

— Гут, обер-лейтенант. Можете отдыхать.

Утром хозяйка, округлив глаза, почему-то оглядываясь, сообщила квартиранту:

— Какой ужас, Леопольд Казимирович. Денщик вечером пытался открыть замок в вашем шкафу. Заметил меня, спрятал ключ и начал тереть тряпкой шкаф, будто чистил его полиролью.

— Вы не ошиблись? — спросил он со странным ощущением, словно его на улице начали неожиданно раздевать.

— Ни-ни, пан Леопольд, бачила своими очами, як вот и вас, — пропела хозяйка.

Еще при первой встрече с новым денщиком Богайцу показалось, будто он где-то встречал солдата. Но где и когда, не мог вспомнить. Сейчас, увидев его в окно идущим к дому, вдруг вспомнил. А денщик в это время поддел носком сапога под брюхо вислоухого сеттера хозяйки, подбежавшего к нему, и с силой отшвырнул. Сеттер с жалобным завыванием перевернулся через голову.

«Мерзавец, это был он, — Богаец потер виски. — Но почему солдат? В ту пору он носил звание фельдфебеля и эсэсовскую форму».

Богаец оказался очевидцем расстрела за городом каких-то людей. Там были мужчины и женщины, старики и дети. Отстучали автоматы, теперешний его денщик, так же, как сейчас собаку, переворачивал людей и добивал короткой очередью в голову. Богайца покоробило не воспоминание о казни. Он сам расправлялся с людьми без жалости и содрогания. Обеспокоило, что этот человек был приставлен к нему в денщики по распоряжению Стронге. От этой новости у него ослабли коленки.

«Спокойно, Лео, — сказал он себе. — По крайней мере, хорошо, что ты знаешь об этом».

На пороге он влепил денщику крепкую затрещину.

— За собаку, — показал он за окно. — И еще кое за что… Запомни, я тебя насквозь вижу. Меня не проведешь.

 

13

— Господа офицеры! — Стронге поднялся, придирчиво оглядел стол, заставленный обильными закусками, с длинной батареей разнокалиберных бутылок.

Легкий шум, витавший в зале, мгновенно стих. Официантка, нарумяненная девица в наколке и кокетливом фартучке, разливавшая вино по бокалам, выпорхнула за дверь.

Взоры собравшихся, как по команде, обратились на наместника, массивно, величественно возвышающегося над всеми. Богаец тоже верноподданническим взглядом впился в него. На Стронге безупречно сидел новый мундир, видимо, только что сшитый у берлинских портных. Он ловко скрадывал погрузневшую фигуру генерала. Под ярким светом люстры сверкали позументы, серебром отливали погоны, сияли ордена, и среди них только что полученный в Берлине.

— Столица нас встретила гостеприимно, дар оценила высоко, — неторопливо, важно продолжал Стронге, зная, что каждое его слово ловили, впитывали, накрепко запоминали. — Фюрер одобрил нашу работу здесь, он придает ей огромное значение. Слава нашему вождю!

Наместник вздернул руку. Офицеры вскочили, вытянулись. Два десятка глоток прокричали здравицу фюреру. Под напыщенные тосты опрокидывались бокалы. Подогретый коньяком, все более зажигаясь, взвинчивая офицеров, Стронге похвалялся.

— Мы установили в этих диких краях новый порядок, — он рубил рукой, сверкал бриллиантовым перстнем. — Мы расширили владения фатерланда. Всех, кто мешает нам, мы уничтожим. Наша работа небезопасна, сложна. Она требует мужества и рождает своих героев. Фюрер щедро наградил их.

Он повернулся, возле него вырос офицер, вложил в ладонь коробочку, подобострастно огласил фамилию заместителя Стронге. Тот медленно и важно подошел, наместник приколол к его мундиру крест. Прозвучал очередной тост — за новоявленного героя.

За шумом и аплодисментами Богаец не сразу расслышал, что назвали его. Кто-то сзади услужливо отодвинул стул, он шагнул к генералу.

— Завтра зайдите ко мне. У меня есть что вам сказать, — прикалывая медаль, тихо промолвил Стронге.

После, когда наместник с заместителем покинули зал, офицеры, получив милостивое разрешение продолжать вечер, долго звенели бокалами. К Богайцу подходили, поздравляли. Он ударился в кутеж. Потом смутно помнил, как появились какие-то певички, танцовщицы, и он кричал им «браво». С накрашенной дебелой девицей пытался танцевать, увел ее в соседнюю комнату, расстегнул кофточку…

Пьяное веселье прекратил дежурный офицер, дважды моргнув светом, от имени Стронге приказал расходиться.

Утром на звонок Богайца адъютант ответил, что господин Стронге примет его во второй половине дня. Обер-лейтенант облегченно вздохнул. С перепоя гудело в голове, во рту пересохло.

Он покинул контору, дома помылся, часа полтора поспал и явился к начальству огурчиком. Еще раз выразил признательность за награду. Тот слушал, кивал, его подбородок складками ложился на галстук, увенчанный знаком со свастикой. Движением руки разрешил обер-лейтенанту сесть, выслал из кабинета охрану — разговор не для лишних ушей.

— Я имел удовольствие снова видеться с вашим отцом господином Казимиром, — без предисловия, как бы продолжая начатый на вечере разговор, сказал он. — Приятная, полезная встреча.

Он не сообщил, где состоялось свидание. Богайцу осталось не ясным, то ли отец приезжал в Берлин, то ли Стронге наведался к нему в имение под Варшавой. Но не спросил, лишь учтиво внимал словам наместника.

Стронге попыхивал сигарой, распускал душистый дым над столом, щурил глаза и, облизывая толстые губы, ронял короткие фразы. Мол, через некоторое время обер-лейтенант выполнит его новое, очень важное и почетное поручение, после получит отпуск. На десять дней. Повидает отца, пообщается, хе-хе, с красавицей женой. Нет, не десять дней, полмесяца.

Богаец поблагодарил, но Стронге помаячил дымящейся сигарой — не надо благодарить. Без всякой связи с только что сказанным пустился восхвалять героя Сталинграда генерал-полковника Фридриха Паулюса.

— Еще немного усилий, и он уничтожит русских, сам город сметет с лица земли. Его ждет необыкновенный триумф. Своей победой он откроет армии фюрера дорогу на Москву, — вещал Стронге, чуть прикрыв глаза и покачивая головой, словно ореол славы генерал-полковника Паулюса сиял и над ним. — Мы давние друзья с Фридрихом.

Он замолчал, устремил задумчивый взгляд поверх головы Богайца. Показалось, хотел что-то добавить, но ничего не сказал, слегка двинул рукой, как бы сожалея о чем-то, чмокнул губами. Можно было понять: дружба дружбой, а огромная ноша, лежащая на плечах у обоих, не предоставляет возможности встретиться. Встрепенувшись и напустив на себя обычную важность, словно испугавшись, что и без того слишком разоткровенничался перед обер-лейтенантом, коротко обронил:

— О задании после…

Богаец выпрямился на стуле, кивнул, изобразив полную готовность выполнить приказ.

Откинувшись на спинку кресла, Стронге нагнул голову, исподлобья взглянул на Богайца, вновь озадачил его:

— Вам надо подружиться с Геллертом… в интересах дела.

Сколько Богаец ни напрягался, не мог увязать в логическую цепочку слова Стронге. Не складывалось в целое его сообщение о визите к отцу, обещание отпуска, намек на какое-то задание, хвастливое заявление о дружбе с Паулюсом и приказание подружиться с гестаповцем. Да и приглашение к нему, его цель не были понятны. Ведь не друзья-приятели они со Стронге, не одна компания, не на короткой ноге друг с другом.

От всего этого заломило голову, но обер-лейтенант не заикнулся, чтобы хоть что-то прояснить. Со Стронге такой номер не пройдет.

Обер-лейтенант щелкнул каблуками, повернулся, и Стронге, сбросив с лица маску «отцовской добродетели», уперся в его спину тяжелым немигающим взглядом. Да, он побывал в имении старшего Богайца, по осторожным рассказам господина Казимира, по игривой болтовне одуревшей от скуки молодой барыньки, жены этого балбеса обер-лейтенанта, ждущей отнюдь не мужа, а его богатств, понял, что ценности тот нашел. Но пока не вывез. Нельзя. Почему нельзя? Не господин ли Стронге тому причиной? Значит, не откровенен с ним обер-лейтенант, как о том заверяет его. Служит ему, пригрет им, а сам ведет двойную игру.

После встречи под Варшавой Стронге отчетливо представлял, что антиквариат из особняка Богайцов — это огромная ценность. Старинные вазы, подлинные полотна знаменитых художников, отделанные серебром и драгоценными камнями ружья и сабли стояли у него перед глазами, будто он видел их и расстался с ними недавно. Эта коллекция должна принадлежать ему.

Не отдать ли обер-лейтенанта под военный суд? Или, на худой конец, в гестапо? Мнилось, мысль стоящая, результаты ее осуществления многообещающи. В гестапо обер-лейтенанта выпотрошат, как цыпленка. Все выдаст и потом исчезнет, будто его и не существовало. Но тут же перед этим замыслом возникло препятствие. Тень падет прежде всего на самого Стронге. Наместник распустил вожжи, в его аппарате нет порядка. Подчиненные офицеры утаивают ценности от рейха. Все пойдет в казну. Еще хуже, завладеют ими шустрые и ловкие дельцы, которые и без того крепко греют руки на имуществе при реквизициях в оккупированной зоне. Стронге останется с носом. Те же дельцы захихикают: дурак этот Стронге, хотя и наместник фюрера. Простофиля, если такой куш упустил.

Думы отяжелели, булыжниками заворочались в голове. Нет, он поступит иначе. Через пройдоху Геллерта обложит обер-лейтенанта, как волка в лесу, поставит надежные капканы. В какой-то из них тот попадет.

* * *

У дверей квартиры Богайца ожидал пан Затуляк, среднего роста, белобрысый, с кирпичным румянцем на щеках. Довольно невзрачный внешне человек. Но таким он был для тех, кто его толком не знал. Богаец был связан с ним крепкой веревочкой и основательно изучил его лисьи повадки и бульдожью хватку. Пан Затуляк — он просил называть его непременно так. Не по имени-отчеству, а «пан» с добавлением фамилии. Очевидно, очень хотелось ему поравняться с Богайцом, возможно, кое с кем и повыше.

При виде Затуляка у Богайца неприятно екнуло сердце. Мгновенно промелькнуло в голове все, что связывало его с этим человеком. Если бы не он, неприметный в прошлом завхоз городского музея, не видать бы обер-лейтенанту своих богатств, как собственных ушей. Впрочем, пока он антиквариата своего и не видел, лишь получил полную опись ценностей, когда-то увезенных из особняка и хранившихся в музее. Побывал на месте, где они упрятаны.

Еще до отправки на фронт под Москву, в которую он намеревался войти победителем и наивно тешил себя несбыточной славой, случай свел его с Затуляком. Тот явился в управу наниматься на работу. Позднее Богаец понял, что искал он не столько работу, сколько нащупывал подходы к нему. В управу он был принят и вскоре показал такое усердие, что стал непременным участником всех акций, проводимых немцами. Когда хватали людей для отправки в Германию, забирали по деревням зерно и скот, нащупывали след подпольщиков в городе — везде в числе самых пронырливых, хитрых и безжалостных оказывался Затуляк. Он обладал звериным чутьем и безошибочно находил, где мужик припрятал мешки с зерном, куда увел бычка, у кого скрывается на время облавы семнадцатилетняя девка — дочь хозяина. Если требовалось кого-то выпороть, отвести в ближайший овраг или в перелесок, первым вызывался Затуляк. Богаец подметил, при возвращении из оврага глаза его стекленели, от взгляда веяло могильным холодом.

После того, как Затуляк вошел к немцам в доверие, он и объяснился с Богайцом. Раньше, до прихода Советов, он владел большой мельницей-крупорушкой, вел торговлю.

— Москали все позабиралы. Мать их… — скрипнул он зубами, проведя тяжелым, мутным взглядом по Богайцу, тряхнул кулаком. — Я припомню… я ще отыграюсь.

Он не убежал на запад, ибо не имел таких капиталов, как Богайцы. Притаился в губернском городе, в скромной должности завхоза музея.

— Там добра — за много веков накопилось. Иной король во сне того не бачив.

Во время рассказа глаза Затуляка преобразились: вспыхнули алчным огнем, по широкому щекастому лицу заходили кирпичного цвета пятна. В музей привезли имущество пана Казимира. Но за полтора года до начала войны так и не собрались выставить его для обозрения. Все колдовали над ним, приезжали представители из Киева и Москвы, рассматривали. Затуляк, как завхоз, тоже видел его. От иных изделий глаз не оторвать, не верилось, что руки человеческие могли сотворить такое.

Когда возмездие пришло, комиссарики засуетились, не бросать же такое богатство. В одночасье собрали, запаковали, на автомашины погрузили. На последнем грузовике со всеми документами ехал Затуляк. На окраине города, откуда ни возьмись, немецкие танки. Большинство автомашин проскочило, а последние три, на которых и было имущество пана Казимира, Затуляк загнал в глухой тупик. На счастье там оказался просторный сухой подвал, туда он со своими людьми перенес груз. В дом в тот же день попала бомба, и вход в подвал крепко-накрепко завалило.

— Те люди… они не растащили? — похолодев, спросил Богаец, почему-то сразу поверив Затуляку, страшно обрадовался, что ценности обнаружились и понял, с какой целью этот человек вышел на него.

— Ни, пан Богаець, — мотнул головой Затуляк. — Инших уже немае, — при этих словах глаза его заледенели, — а други смовчат. Им тильки карбованцив побильше.

— Сами не воспользовались? — неожиданно для себя спросил Богаец.

— Ни боже мой. Пан Казимир меня лично знал. Та ий от нимцив сховать было треба, распознали б, не сносить мне головы.

Хитер и осторожен оказался Затуляк. Действительно, дознайся немцы, не было бы имущества, убрали бы и Затуляка. Свидетель им ни к чему.

Осенью первая пороша пала, тайком пробрались к хранилищу. Заброшенность и запустение тут виделись во всем. Подумалось, не водит ли его за нос Затуляк? Как бы догадавшись о его мыслях, бывший владелец мельницы заверил:

— Не извольте беспокоиться. Головой ручаюсь. Надеюсь на вознаграждение пана Казимира.

— Теперь я хозяин поместья и земли.

— Так ще лучшее. И я хочу обратно быть хазяином, свою землицу иметь. Я вам ваше имущество сберег, вы мне за это землицы сто десятин положите. И чтоб документик о том по всей форме.

Кровь бросилась в голову Богайцу. Рука непроизвольно потянулась к кобуре. Хлопнуть негодяя — и делу конец.

— Зря это, пан Богаець. Я ще вам пригожусь, — не испугавшись, не двинувшись с места, тихо проговорил Затуляк.

Минуту-две молчал Богаец. Успокоившись, решил: не много просит мельник, сущий пустяк. Что для Богайца сотня десятин где-нибудь на отшибе от своей усадьбы? Пообещал столь же тихо:

— Думаю, поладим.

Почти целый год пан Затуляк не напоминал о себе. Сегодня явился какой-то взъерошенный. Неужто кто добрался до хранилища, запустил руки туда?

 

14

У немцев затявкали минометы. В закатных лучах упавшего к горизонту солнца заклубилась багровая пыль, над выгоревшей степью завизжали осколки, глухо застучали тяжелые комья земли.

«Неужели опять атака? — тоскливо подумала Надя, машинально ощупывая на боку санитарную сумку. — Которая по счету? Пятая, шестая?»

Она рано утром пришла в роту капитана Силаева и пробыла тут весь день. Много было погибших. А сколько раненых! Перевязывала, вместе с санитарами переносила в блиндаж, где им лежать до темноты, когда можно будет вывезти их и переправить на левую сторону Волги, в госпиталь. Ноги у нее от усталости подламывались, руки отказывали.

И вот опять рвались мины, так случалось перед каждой атакой. Выдержит ли она все это?

Опорный пункт роты Силаева, оседлав небольшую возвышенность, выступал дугой вперед. Надя слышала разговоры командиров о том, что немец с этим не смирится, будет долбить до тех пор, пока наши не отойдут.

— Моя рота им — бельмо в глазу, — задорно сверкал белыми зубами капитан Силаев, рослый, в ухарски сбитой набекрень пилотке. Он энергично рубил ладонью воздух. — Еще бы, отсюда видно дальше, обстрел лучше. Немец не дурак. Соображает. Будет из кожи лезть, чтобы сковырнуть нас. Мы не пустим, не отдадим выступ.

Вот уже несколько дней немец на метр не сдвинулся, хотя слева и справа роты опять подались ближе к Волге.

— Санитар! Где санитары?

Надя встрепенулась, кинулась на зов. В окопе скорчился боец. Он безвольно привалился спиной к стенке окопа, прижимал ладонь к правому боку. Сквозь пальцы сочилась кровь. Надя расстегнула на нем поясной ремень, завернула гимнастерку и нижнюю рубаху. Осколок глубоко распорол мякоть, задел нижнее ребро. Боль была адская, боец побледнел, на лбу высыпал зернистый пот.

— Держи рубаху, не опускай, — она проворно наложила на рану толстый марлевый тампон, начала бинтовать. — Ничего опасного нет, заживет. Знаю, больно, а ты потерпи.

Она никогда не ахала, не охала над ранеными, лишь скупо и сурово подбадривала. Перевязывала быстро, уверенно, почти по-мужски управлялась, если приходилось перевернуть или вытащить раненого в безопасное место. Это действовало на бойцов успокаивающе.

— Спасибо, доктор, — приободрился раненый, смахивая пот.

Бойцы и командиры называли ее по-разному. Одни сестрицей, другие доктором, усмотрев выглядывающие из-под пилотки седые пряди, а кто и дочкой. Это те, кто был уже в возрасте. Она откликалась на любое обращение, никогда никого не поправляла. Какая разница для раненого бойца, доктор она или сестра. Для него главным было, чтобы его поскорей и умело перевязали, вытащили из-под огня, поэтому она и рвалась на передовую, хотя военврач Зарецкий постоянно сдерживал.

Надя пошла дальше по траншее. За изгибом окопа увидела, как боец пошатнулся, схватился за висок и быстро отнял руку. Ладонь окрасилась кровью, струйка скатилась по щеке, потекла на гимнастерку. Но боец снова прицелился из винтовки и выстрелил. Он не помышлял выходить из боя. Надя знала его, несколько раз говорила с ним. Это был Яков Петрович Гудошников, охотник из-под Иркутска. В ее глазах он был уже пожилым. Как-то выносили раненого к медпункту полка, Надя шла с носилками в паре с ним, Гудошников торопился рассказать о себе, своем сибирском селе, жене и четверых детях.

— Старший мой, как и я, воюет, — говорил он густым баском. — В сибирской дивизии из-под Москвы вышибал немцев. Теперь на другом фронте. Письма от него получаю. Сам я в армии с марта этого года. Наотступался досыта. Теперь немец желает в Волге меня искупать. Но я не дамся. Вот ему…

Держась за ручку носилок, он ухитрился изобразить пальцами кукиш. Боец чем-то неуловимо напоминал Наде старшину Горошкина с пограничной заставы.

— Отложите винтовку, Яков Петрович, — решительно потребовала она. — Вас надо перевязать.

Бойцу было приятно, что докторша запомнила его имя.

— Заживет и так. Мы привыкшие, — вроде бы возразил, но винтовку оставил, присел на корточки. — Бывало, в крестьянстве обо что-то поранишься, в лесу на сучок напорешься, подсохнет да и заживет. Хорошо сосновой смолой попользовать.

Пытался пристроить пилотку на забинтованную голову, она не налезла.

— Ин ладно. Спрячу, чтоб не утерять, — сунул пилотку под поясной ремень.

Обстрел вдруг прекратился, это заставило обоих высунуться над бруствером, поглядеть, что такое сталось с немцем, почему перестал молотить минами. Над окопами противника вырастали фигуры солдат, казавшиеся необычно длинными в отблесках почти скатившегося за горизонт солнца. Перед ними ложились темные тени.

— Поберегись, дочка, — по-прежнему неторопливо сказал Гудошников, тщательно прицелился и выстрелил. — Немец в атаку поднялся.

По всей длине ротной обороны торопливо забухали винтовки, застрекотали автоматы, справа тяжело застучал пулемет. Стрельба усиливалась, а немцы все шли, как заведенные. У Нади ноги словно пристыли, ей надо было бы отойти в ход сообщения, но не могла сдвинуться. Вот немцы побежали, крича и строча из автоматов.

Неподалеку Надя увидела капитана Силаева. Он взметнулся над окопом, в руках — винтовка. За ним выскочили бойцы, подравнялись и молчаливой цепью двинулись навстречу врагам.

На какое-то время над степью повисла жуткая, зловещая тишина. Потом цепи сошлись, началась рукопашная. Лязгала сталь о сталь, коротко взлаивали автоматы, дробили винтовочные и пистолетные выстрелы, топотали ноги, по сухому, пыльному ковылю в мертвой хватке клубками катались люди. До Нади доносились хриплые, сдавленные выкрики: «…в гроб, в селезенку… так твою растак», «…майн готт». Тяжело падали на закаменевшую землю пропоротые штыками тела.

Надя закрыла лицо ладонями. Ей стало страшно. Сразу вспомнился, навалился на нее предрассветный сумрак прошлогоднего июньского утра, когда в такой же жуткой схватке полегли пограничники во дворе пограничной комендатуры.

Она пересилила себя и глянула на поле. Немцы пятились, но на помощь им из окопов поднималась новая волна солдат. Теперь наши бойцы начали подаваться назад. Поняла Надя, не устоять силаевской роте, потому что на каждого бойца, наверное, приходилось по двое, а то и больше фашистов. Но тут из-за фланга ударил пулемет. Он бил по немецкой пехоте, не умолкая, с близкого расстояния, почти в упор и смял ее.

Как по команде, обе сильно поредевшие цепи будто оттолкнулись одна от другой и стали отходить каждая в свою сторону. Бойцы еще не добежали до окопов, а мины снова начали хлестать. Надя видела вспухший взрыв подле Силаева. Капитан взмахнул руками, выронил винтовку, переломился в пояснице и упал на край воронки. Раскаленные рукопашной бойцы скатились в траншею. Кто-то встревоженно крикнул:

— Капитан упал!

Из траншеи выскочил сержант, за ним боец, оба они поползли на помощь.

«Ранен командир роты. Перевязать…» — Надя встала на приступок, выскочила из окопа, побежала по дымному от взрывов полю. Спрыгнула в ближайшую воронку, услышала:

— Куда? Вот шалая девка. Убьют…

Метрах в пяти от командира роты одной миной накрыло сержанта и бойца. Она ползла, часто перебирая локтями и коленями. Добралась до капитана, подхватила его под мышки, ощутила ладонями липкую мокроту. С трудом приподняла тяжелое тело, стащила в воронку. Силаев дышал тяжело, прерывисто, глаза его были закрыты, на голос не отзывался. Повернув его на бок, Надя надвое распустила гимнастерку. Осколок глубоко распорол мышцу, видимо, задел или разворотил лопатку. Перевязывая, Надя забыла о том, что еще недавно тут кипел рукопашный бой и рядом были немцы.

К ногам ее скатился ком глины. Она обернулась и обомлела. Над краем воронки навис немецкий солдат. Из-под каски мутными плошками глядели на нее его глаза, на толстых, распаренных небритых щеках запеклись грязные потеки. Надя сдавленно вкрикнула. Немец гортанно рыкнул, обрушился на нее и подмял под себя.

На какие-то секунды у Нади помутилось в голове. Очнулась оттого, что задыхалась от навалившейся на нее тяжелой туши. От немца разило спиртным перегаром, табаком, давно не мытым телом. Он шарил по ее бедру, заворачивал юбку, другой рукой рвал ворот гимнастерки, искал грудь. Надя ни в это мгновение, ни потом не могла вспомнить, как выхватила из кобуры пистолет. Ощутила ладонью его рубчатую рукоятку, ткнула ствол в грудь фашисту и нажала на спуск.

Солдат дернулся и обмяк, уронил тяжелую голову, больно стукнул ее в лоб краем стальной каски. Его руки перестали шарить, повяли, однако Надя все нажимала и нажимала на спусковой крючок, пока не кончились патроны.

Немного подождала, потом уперлась ладонями в плечи солдата, выворачиваясь, столкнула его на дно воронки. Встала на колени, отряхнулась, поправила юбку. Руки ее тряслись. Продолжая перевязывать Силаева, она неожиданно для себя заплакала навзрыд. От пережитого страха и омерзения, от того, что только что застрелила человека. Всхлипывала, роняла слезы на бинты.

На краю воронки появились двое бойцов с носилками.

— Сестрица, ну и отчаянная вы, — восхищенно воскликнул один, веснушчатый и белобрысый, совсем мальчонка. — Глянь, какого дьявола — наповал.

— То-то, неладное мы почуяли, когда стрельбу из воронки услышали, — добавил другой. — Немца-то проглядели, когда он сюда шмыгнул.

— Это его, что ли? — белобрысый поднял валявшийся возле трупа вальтер.

— Мой, — сказала Надя, слизывая слезы с губ.

— Гли-ко, весь боезапас… в него, — боец поставил затвор на место. — Спрячьте, коли ваш. Ишо пригодится.

Бережно положили Силаева на носилки, как велела Надя, лицом вниз.

— Не помрет наш капитан? Больно тяжко дышит.

Они быстро пошагали к своим окопам. Мины уже не рвались, стрельба стихла. По степи разливались сумерки. В блиндаже появился запыхавшийся Зарецкий. Подслеповато щурясь, оглядывал раненых.

— Готовы к отправке? Сейчас забираем, — снял очки, протер, попенял Наде: — Что это вы, голубушка, на весь день исчезли из медпункта? Без вас я с ног сбился.

В блиндаже было сумрачно, фонарь «летучая мышь» едва освещал его. Борис Львович надел очки, ахнул:

— Что с вами, Надежда Михайловна? Вы ранены? Лоб рассечен, гимнастерка порвана и вся в крови.

Надя затруднялась ответить. Она не знала, как ей сказать о том, что недавно убила человека. Никогда не предполагала, что такое может с нею произойти, считала, что на это не способна. До сих пор внутри все дрожало, ее тошнило, и она никак не могла прийти в себя. Ее опередил белобрысый боец:

— Наша сестрица — геройская, товарищ военврач. Вы ее навовсе к нам в роту отпустите. Это не ее кровь, а немца, который на нее напал. Она его с пистолета…

— Ай-яй, в переделочку вы попали. Знал бы, не пустил. Ну-ка, поближе к свету. Что тут у вас? — Зарецкий нагнул ей голову, разглядывал лоб. — Кожа рассечена и припухла.

Он аккуратно и быстро, заученными движениями протер ей лоб. Рану защипало, но потом, под легкой повязкой, Надя перестала ее чувствовать.

Одного за другим уносили раненых.

— Идите в медпункт. Я закончу эвакуацию, — распорядился Зарецкий.

Надя не успела уйти, ее позвал очнувшийся Силаев. Оказалось, ему еще и ноги ниже колен посекло осколками. Вдвоем с Зарецким они перебинтовали его.

— Мне сказали, вы спасли меня и сами чуть не погибли, — слабым голосом говорил капитан. — Не знаю, доведется ли еще встретиться… Сколько суждено жить, буду помнить вас. Простите меня, Надя. Дайте вашу руку.

— Выздоравливайте, Миша, — просто ответила Надя, — почувствовав на руке прикосновение сухих, горячих губ капитана.

Военврач Зарецкий понимающе кивал, поправил на переносье очки.

— Все же не отдал я немцам высотку-то, а… — Силаев уже в дверях приподнял голову и нашел взглядом Надю, склонившуюся над раненым.

* * *

Военврач Зарецкий заявил Наде:

— Приказываю вам отдыхать. Как следует отоспитесь. Не подымайтесь, даже если камнепад начнется.

Но «приказываю» у него звучало совсем не по-военному, слышалось, как «прошу». Вид у него был замученный, взгляд усталый, говоривший о том, что и ему не помешал бы отдых.

Несмотря на распоряжение начальника, Надя сначала постирала гимнастерку, потом попросила одну из сестер полить ей и помылась. Только после этого, облачившись в чистое белье, легла на нары, накрылась одеялом. И сразу окунулась в этот бесконечный, из-за множества немецких атак, день. Гремел бой, она металась от одного раненого к другому, перевязывала их, а они казались ей мертвыми. Ее охватывало отчаяние, руки безвольно опускались. Потом ее начал в окопе душить немец. Она била его кулаками, но руки казались ватными, стреляла из пистолета, пули не летели.

От страха и удушья она вырвалась из сновидения. Села на постели, подтянула колени, обхватила их, долго смотрела на еще теплившийся каганец. Сердце часто стучало. Это только сон, твердила она, но боялась лечь, думая, что во сне опять жуткий день возвратится к ней. Не заметила, как задремала.

Пробудилась от шевеления в землянке.

— Спи, Надюша, еще рано, — шепнула медсестра, торопливо одеваясь.

— Ты куда? Снова немцы атакуют?

— За медикаментами. Военврач едет и меня берет, — сестра прижалась шершавым шинельным сукном к ее щеке. — Приятных сновидений. Ох, я бы рядышком с тобой минуток триста поспала.

Хорошие люди окружали Надю, заботливые. Свернулась калачиком, но сон не шел. Память восстанавливала день за днем, с того момента, как она появилась в медпункте. Тогда ей показалось, что попала она в самый разнесчастный полк, который только и делал, что отступал. Шаг за шагом, отходил все ближе к Волге. Бойцы на чем свет кляли фашистов и свое бессилие перед ними. Потом цеплялись за какой-то бугорок, овраг, вгрызались в прокаленную зноем землю. До кровавых мозолей рубили ее саперными лопатками, отбивали десяток атак, хоронили товарищей и снова отходили. Каждый раз дистанция отхода уменьшалась, словно бы за спиной у бойцов была невидимая пружина, сжимать которую становилось все труднее, но все-таки она еще сжималась. На каждом новом рубеже полк бился с упорством, но таял числом.

С удивлением заметила, что скоро втянулась в армейскую жизнь, хотя понимала, что ничего особенного в этом не было. Военврача Зарецкого просила никому не рассказывать о ее судьбе. Найдутся жалельщики, сострадатели. Это ей ножом по сердцу. Только один раз Борис Львович не сдержал обещания. Но вынужденно, обстоятельства заставили.

* * *

Надя повернулась на спину, закинула руку за голову, вспоминала тот вечер без горечи и раздражения. Время сгладило обиду и разочарование в человеке.

Тогда она, как вчера, пробыла весь день в роте капитана Силаева. Потом не отказалась от приглашения поужинать. Как водится, помянули погибших. Она никогда не тянулась к спиртному, потому что Андрей ее пил редко, только по «большим» праздникам. В этот раз не отказалась, выпила, вместе со всеми вспоминала тяжелый день, радовалась, что он позади. Что будет впереди, не загадывали. Не заметила, как все почему-то разошлись, оставили ее в землянке наедине с командиром роты Силаевым.

Парень сильный, отчаянно смелый, был симпатичен ей. Но оставшись вдвоем, Надя сразу поднялась. Силаев стал упрашивать ее не уходить, обнял, прижал, жарко дышал в лицо, говорил страстно и придушенно, мол, она очень ему мила, все у них будет ладненько, ей нечего бояться. Вздор любовный молол, потому что выпил.

Надя поняла, все это подстроено, он договорился со своими, все знали, что тут должно было произойти. Силаев дал волю рукам, расстегнул ее ремень, валил на нары.

— Не надо, товарищ капитан, — сопротивлялась Надя. — Прошу, не надо. Ведь вы не такой на самом деле. Я была о вас другого мнения.

Он не слушал, не хотел ничего понимать. Надя сильно ударила его кулаками в грудь, оттолкнула и влепила хлесткую пощечину.

— Негодяй, — презрительно бросила она, испытывая унизительную горечь оттого, что обманулась в нем.

Схватила ремень, с размаху стегнула им Силаева и выскочила из землянки. За дверьми наткнулась на кого-то, зло крикнула: «Все вы такие…» — и убежала к себе.

Понятно, шила в мешке не утаишь. В батальоне над Силаевым подсмеивались: «Захотел… ананаса отведать, да по морде схлопотал. Экие несознательные бабочки нынче пошли. Герою-фронтовику не потрафят». Смешки дошли до Зарецкого. Слышала Надя, военврач встретился с Силаевым. Не знала, о чем деликатный Борис Львович толковал с капитаном, но тот вскоре явился к Наде с извинениями. Он величал ее на «вы», хмурился.

— Да, за мой поступок слово «негодяй», что бросили вы мне в рожу, слишком мягкое. Простите меня, Надежда Михайловна. Если можете, простите. Зарецкий мне все о вас рассказал. Но не поэтому… не только поэтому… прошу вас.

Он говорил сбивчиво, не отводил виноватого взгляда. Надя улыбнулась в ответ.

— К чему столь официально, Миша? Я обиды не ношу. Думаю о том, что поступки наши не должны заставлять нас краснеть.

— Мне урок на будущее, — он достал из полевой сумки немецкий вальтер в кобуре. — Вот, примите от меня подарок. С офицерика снял в бою. Стреляйте всякого, кто вроде меня сунется. Попытаются обидеть, скажите мне.

— Как-нибудь я сама с «этим» управлюсь. За пистолет спасибо. В бою пригодится, — по-прежнему улыбалась Надя.

Она нацепила тяжелую кобуру на ремень. Силаев помолчал, взгляд его оттаял.

— Завидую вашему мужу, — глубоко и печально вздохнул он. — Хочу, чтоб меня вот так же ждали.

— Вам еще встретится та, которая поверит в вас. И будет ждать.

— Вы не обходите мою роту стороной. Ладно? Помните, что там у вас хорошие, добрые друзья.

* * *

Подарок Силаева спас ее. И опять она, задним числом, испугалась, припомнив, как немец навалился на нее. Ей стало дурно. Поджав ноги, она долго сидела в оцепенении. Снова переживала, физически чувствовала, как выстрелила в немца, как он дернулся и обмяк, а она продолжала стрелять.

Это она, фельдшер Надя Ильина, убила человека? Ее сотрясала дрожь. Натянула на плечи одеяло, но зубы против воли постукивали.

Возле землянки послышался голос Зарецкого, он вывел Надю из тяжелого, почти обморочного состояния. «Вот что, — решительно сказала она себе, — довольно киснуть. Вставай и принимайся за дело. Военврач давно на ногах, а его слабонервные подчиненные греют бока на нарах».

 

15

С утра на позициях полка было тихо. Немцы не стреляли, не атаковали. Надя обходила роты второго батальона, спрашивала, нет ли больных; легкораненым, оставшимся в строю, меняла повязки. До слуха доносился гром, но после него не налетал прохладный ветер, небо не разражалось сверкающими струями дождя. Гром этот катился с севера, где в дымных тучах лежал город, обложенный могучей дугой немецких войск, концы которой упирались в Волгу.

Но и здесь тишина была недолгой. Скоро ударили немецкие залпы, начали рваться снаряды и мины. В ответ громыхнула наша артиллерия. Короче говоря, день-то был обычный, необычной явилась только утренняя тишина.

В батальоне по телефону Надю нашел военврач Зарецкий, потребовал, чтобы она срочно пришла в медпункт. Она с досадой подумала, что Борис Львович все-таки решил увести ее с передовой.

«Это лишнее. Я не папенькина дочка», — пришли на память вычитанные в книжке, еще в детстве, слова.

— Надежда Михайловна, голубушка, — изобразил негодование Зарецкий, как только Надя появилась в полковом медпункте. — Я велел вам без моего ведома не уходить… туда. Знаю, что думаете. Военный медик должен быть там, где бой. Понимаю прекрасно, фельдшер Ильина не хочет быть исключением. По вашему возмущенному виду угадываю, вы это мне сейчас и скажете.

С ее языка, действительно, готовы были сорваться именно эти возражения. В уме вертелась нелепая фраза «не папенькина дочка». Но ничего не сказала, лишь нахмурилась. Военврач выдохся, запал у него прошел.

— Надя, я не делаю вам исключения, просто вы нужны здесь. Мы с вами вдвоем на весь полк, никак не пришлют второго врача, — он кивнул на бойцов, рядком сидевших на длинной скамейке. — Наши лучшие стрелки вызваны на курсы снайперов. Надо проверить их зрение.

Да, Надя знала, Борис Львович сам этого сделать не мог. Даже через толстые стекла очков он не различал таблицы, по которой обычно проверяется зрение. Развешивая ее, Надя увидела знакомого бойца Гудошникова.

— Яков Петрович, и вы в снайпера подались?

— Для охотника это самое подходящее занятие.

— Как ваша рана?

— Ни капельки не болит. Присохло. Можно снять бинт.

Бойцы были все здоровыми, зоркими. Заканчивая осмотр, Надя неожиданно для себя, а еще больше для Зарецкого, попросила:

— Товарищ военврач, отпустите меня на эти курсы.

— То есть… не пойму? — оторопел Зарецкий, подписывавший медицинские карточки бойцов. Когда до него дошел смысл ее просьбы и по взгляду Нади он понял, что Ильина не шутит, замахал руками. — Не могу. Вы здесь больше, чем где-нибудь, нужны. Нет, не разрешаю.

Гудошников поерзал на скамейке, покашлял в кулак.

— Товарищ военврач, наша докторша отчаянная. У ей рука не дрогнет, она сможет и снайпером. Еще похлеще, чем доктором, — подлил он масла в огонь.

Это было последней каплей. Зарецкий вскочил, забегал по землянке, отрывисто восклицая что-то понятное только ему, сдернул с носа очки, наткнулся на табуретку.

— Надежда Михайловна, вы встали сегодня не с той ноги, — упрекнул ее.

Военврач горячо доказывал, что в самой природе женщины заложена гуманность, она — выражение милосердия, наконец, она мать. К тому же, Надя медик, призвание ее лечить, а не убивать. Как додумалась она, очень толковый фельдшер, изменить своей профессии?

Но чем яростней метал молнии Зарецкий, этот добрый, беспомощный в своей близорукости, пожилой человек, нашедший в Наде надежную помощницу и опору, тем менее убедительными казались ей его слова. Она еще сильнее утверждалась в своем внезапно вспыхнувшем желании, как летом в военкомате, когда решила пойти на военную службу.

— Борис Львович, разве вы забыли, что случилось, когда мы плыли через Волгу? — с почерневшим лицом тихо спросила она.

— Вот именно! Я не хочу, чтобы с вами произошло то же, что с вашими детьми, — Зарецкий неуловимо обмяк и обреченно добавил: — Сам я не в силах это решить. Как посмотрит командир полка.

— Я напишу ему рапорт.

Военврач кивнул, казалось, смирился, что уговоры его не действовали. Приказывать он не умел, считал, приказ в этом случае вряд ли поможет.

* * *

Будущих снайперов привезли на левый берег Волги, в тот городок, откуда Надя уехала на фронт. Пока переправлялись через реку, была задумчивой, лицо и глаза выдавали глубокую душевную муку. Гудошников примостился рядом с нею, видел, что ее не задевали веселые возгласы бойцов, откровенно радовавшихся, что на целые две недели уезжали с передовой от обстрелов и немецких атак. Иные, особенно молодые, таинственно подмигивали друг другу, обсуждали, не станут ли отпускать вечерами в город по увольнительной. Поскольку курсы, рассуждали они, то отпускать полагается. Не боевая обстановка. Но если начальник курсов окажется собакой, то от такого добра не жди. Ничего, можно и в самоволку махнуть. Бог не выдаст, свинья не съест. По бабам жуть как стосковались. Небось, проживают тут молодки, маются без мужиков. Об этом шептались, чтоб не услышала спутница, единственная женщина из их полка.

Надя не слышала шуточек. Она вся была на той, прошлой переправе, на заросшем кладбище, где под маленькой пирамидкой покоилась ее доченька. Стояла на песчаном волжском берегу, угадывала говор волн, отобравших у нее Димку, сыночка с родными отцовскими глазами.

Гудошников глядел на нее исподтишка и раздумывал: «Не в себе девка. Неладно у ей что-то. На какой это случай с детьми намекал военврач?» Не того склада был его характер, чтобы молчать, когда рядом страдает человек. Спросил не напрямую, издалека:

— Неужто, дочка, сумленье берет? Жалеешь, что поехала на курсы? Не боись, если что, я подмогну.

— Нет, Яков Петрович, не о курсах думаю. Летом на этой переправе бомбили нас, — глухо говорила Надя. — Дочку мою по шестому годику, да сыночка совсем маленького, ходить только начал, убило тогда.

— Ох ты, болезная, — качнув головой, горестно отозвался Гудошников, многодетный отец. — Как наяву все опять привиделось? Поплачь, можа полегчает.

— Все слезы выплакала.

— Отец ихний… муж твой, где он? — понимал, больно ей, невмоготу отвечать, надо бы ему язык попридержать, но не смог себя одернуть, опять же, хотел женщине посочувствовать, в горе поддержать.

— Отец… — Надя долго молчала, глядя отсутствующими глазами на бурлящую за бортом воду. — Он на границе бой принял. Ничего о нем не знаю.

От лица Гудошникова отхлынула кровь, скулы закаменели.

— Наши слезы им еще отольются, — едва разлепил он онемевшие губы, — подумал: «Экое пережила, не сломилась. Кремень женщина».

* * *

Потекли, замелькали учебные дни. Подъем, завтрак, занятия. Отдых, сон на чистых простынях. Все, как в учебном заведении. Надя первое время в столовой, заслышав далекий грохот канонады, непроизвольно закрывала тарелку ладонями. Будто в землянке на передовой, когда от близкого разрыва снаряда сыпалась земля в котелок с кашей.

Народ на курсах собрался из разных полков. Кроме Нади еще шесть женщин занималось, две вовсе девчушки, прошлогодние выпускницы десятилетки. Хотя и не на передовой, а изматывались изрядно. С утра до вечера по мишеням из винтовки садили. Ныло плечо, рябило в глазах. Сердито закусывала губу, слала пулю за пулей, будто перед ней стояла не мишень, а подкрадывался немец.

— Подходяще, — отзывался майор-огневик, шустрый, лихой мужичок, бросающий жадные взгляды на женщин, пока, видно, не набравшийся смелости «закинуть удочки». — Но еще мало поразить цель. Кладите пули в десятку. Учитесь попадать в глаз скачущего зайца. Будете попадать — тогда вы снайпер.

— Ишь, прыткий, — недовольно бурчал Гудошников. — Ты покажи, сам попадешь ли, не в глаз хотя бы, а в зайца.

В общем-то, он понимал, майор прав, не возражал, когда тот внушал:

— Выбери цель, не медли. Упреждай противника. Ты его не убьешь, он тебя… подловит. У них снайпера тоже стрелять умеют.

Деликатно сказал, не убьет, а подловит. Смысл тот же. Не зевай.

Молодой сержант Петя Кравцов, в пилоточке набекрень, из-под нее кудри на глаза падают, высказался пренебрежительно:

— Чего понапрасну патроны жгем? Аж винторез раскалился. Кто не умеет стрелять, за неделю не научится.

Сам был метким стрелком. Потому и перед майором не сробел.

— Ну-ка ты, Петя Кравцов, первый парень на деревне, — погрозил майор пальцем. — Эти вредные разговорчики оставь, — мельком глянул на девчат, с интересом внимавших сержанту, усмехнулся. — Герой, возьму ножницы, да кудри-то подрежу.

Девчата прыснули, сержант насупился, передернул затвором, впился взглядом в мишень.

Майор гнул свою линию, сокращал время на поиск цели и прицеливание. Мишени появлялись на секунду-другую и исчезали. Не лови ворон, стрелок. Мастером в своем деле был майор. Даже Гудошников перестал ворчать. Постоянно держался возле Нади, советовал:

— Торопись, да медленно. Так-то вернее.

Петя Кравцов, как поняла Надя, был неправ. Патроны они жгли не зря. Каждый день стрельбы добавлял ей уверенности. Оптический прибор приближал цель. Она сажала ее на перекрестие, всякий раз хотела увидеть того рыжего, с грязной рожей, немца, свалившегося на нее в воронке.

За день изматывались, но вечером, укладываясь спать, вспоминали довоенную жизнь, делились женскими секретами. Поближе к Наде держалась Соня Мальцева, чуть помоложе ее, как выражались подружки, «фигуристая», голубоглазая шатенка.

— Я не была замужем, — как-то со вздохом сказала она, услышав, что Надя мать двоих детей. — Все выбирала самого красивого, хорошего. Где они теперь — хорошие и красивые?

— У тебя они еще впереди, — говорила Надя, прибирая на ночь волосы.

Она не рассталась с косой, хотя хлопотно было с нею на фронте. Однажды какой-то строгий начальник сердито зыркнул на ее тяжелый узел на затылке, приказал: «Убрать это… Только русалок нам не хватает». Но военврач Зарецкий заступился, а поборник устава больше у них не появлялся.

— Мне бы половинку твоего чуда, — восхищенно воскликнула Соня, взяла у Нади гребешок и мягкими прикосновениями стала расчесывать, пропускать сквозь пальцы шелковистые пряди. — Побегали бы парни за мною.

Потом она быстро разделась, отбила чечетку между кроватями, потянулась, погладила себя по бокам и крутым бедрам, мечтательно высказалась:

— Девоньки, на танцы бы сейчас. Еще лучше с милым дружком на бережок речки.

Бросилась в постель, как с берега в воду, укрылась одеялом с головой. Всхлипнула и затихла. Девчата тоже пригорюнились.

На курсах появился незнакомый старшина. Майор представил его: знаменитый сталинградский снайпер. И впрямь, Надя вспомнила, что читала о нем во фронтовой газете, видела его портрет. Сейчас он выглядел не столь браво, как на снимке. Был невысок ростом, сухощав, нетороплив в движениях. Целыми днями он занимался с бойцами, лазил с ними по буеракам, устраивал засады.

— Вроде бы скрадку соорудил при охоте на перелетную дичь, — пояснял Наде Гудошников.

Старшина не стращал, как майор, если мол не успеешь выстрелить, то тебя ухлопают. Но эту же мысль растолковывал на местности, учил так располагаться, чтобы немец тебя первым не засек. Как-то он задолго до рассвета ушел на стрельбище, где и устроил «скрадку». Сколько потом ни глазели будущие снайперы, ни обшаривали местность через оптику, не обнаружили его позицию.

— Обвел нас старшина вокруг пальца, — заявил сержант Кравцов, теребя вихры. — Поди, сам дрыхнет в казарме, а мы носом тут тычемся. Знаменитость…

В этот раз майор не стал тратить на него красноречие, повел снайперов вперед. Когда почти столкнулись со старшиной, именно нос к носу, Кравцов от смущения почесал пятерней затылок.

С точки зрения старшины, все выглядело до обидного просто. За маленьким бугорком, заросшим бурьяном, он отрыл ячейку, землю унес подальше назад. Ни камешка, ни кустика вокруг не тронул. Ничего не изменил на знакомом для всех месте. Потому его и не обнаружили.

«Так и немец, выйдет утром из блиндажа, — размышляла Надя, — оглядит нейтральную полосу, а на ней все в точности так, как было накануне. Но там уже засел наш снайпер, вот этот старшина. Ясно, он и одолеет немца». Потом каждый снайпер выбирал себе позицию. Надя устроила огневой рубеж за густым кустом на выходе из балочки. Обзор перед ней был полный, при артобстреле укрыться можно, винтовка постоянно в тени, оптика не отсвечивает. Старшина одобрительно глянул на Надю, спросил:

— Мне сказали, вы медичка?

— До фронта на пограничной заставе с мужем жила, — ушла она от прямого ответа.

— Понятно. Для пограничника в службе что главное? — спросил он то ли себя, то ли ее, и пояснил: — Он видит все и всех, его никто.

Собрал снайперов в кружок, посуровел, заговорил о том, что в последние дни немец штурмует город. До холодов торопится его взять. Жмет, спасу нет. Наша оборона трещит, к Волге жмется.

— По моему старшинскому разумению, — заключил он, — вас могут бросить в город. При вражеском штурме для снайперов самая работа. Орудийную прислугу выбивать, корректировщиков, наблюдателей. Условия для «работы» там другие, нежели здесь. Среди городских улиц и разбитых домов. На месте ознакомитесь. Думаю, свидимся.

Вещим оказалось «старшинское разумение» — отправку в осажденный город объявили через сутки. Надя побежала к майору, чтоб пустил на могилу к дочери. Майор понимающе выслушал, разрешил отправиться с нею и Гудошникову, поскольку тот сам напросился.

Подходили к кладбищу, за густой завесой расцвеченных осенью деревьев грохнул ружейный залп, зазвучал траурный марш. Так было и в тот раз. Суматошно кружились вспугнутые птицы, вдалеке таяли печальные звуки оркестра.

Могилку Маши нашли не сразу. Немало их тут прибавилось с того горестного дня. Бугорок осел, от дождей расплылся, пирамидка накренилась.

— Погоди-ко, Надюша, я счас, — Гудошников поспешил туда, где уже смолкла музыка.

Надя преклонила колени, слезы закапали на сухие комья глины.

— Доченька милая, прости меня, — шептала она. — Я не смогла долго прийти к тебе, хотя и обещала.

Вернулся Гудошников с лопатой и баночкой краски. Он подправил холмик, из-за ограды принес большие дернины и аккуратно обложил могилу.

— Дождичек прольет, травка встрепенется. Пусть земля тебе будет пухом, Машенька Ильина, — голос у него осекся, он взмахнул рукой и замолчал, чтобы не растравлять материнское сердце.

Он подкрасил звездочку, подновил надпись, по просьбе Нади написал годы жизни девочки, короткие, как воробьиный срок. От себя добавил: «Погибла при бомбежке переправы».

 

16

Через брешь, пробитую в толстой кирпичной стене снарядом, перед Надей открывалась задымленная улица, казавшаяся узкой из-за рухнувших на тротуары верхних этажей зданий, поваленных и поломанных взрывами деревьев. Через оптический прицел улица просматривалась далеко, до изгиба, от которого она уходила влево и вниз. Оттуда, с места ее поворота, незряче и потому страшно глядели на Надю глазницы выбитых окон. Еще дальше, за нагромождениями разрушенных домов она наконец-то обнаружила два тяжелых немецких орудия. Секрет их скрытости заключался в том, что они были упрятаны за высоткой, на ее противоположном склоне. И так удачно, что прямой наводкой разносили в пух и прах верхние этажи зданий, заваливая нижние обломками, хороня в них обороняющихся.

Надя выбрала высокое, по непонятной причине еще сохранившееся строение и заняла в нем снайперскую позицию. Гудошников, с которым она постоянно ходит на «охоту» в паре, мужичок по-деревенски хитроватый, небоязливый, но осторожный, покрякивал, пока они забирались на верхотуру по разбитым, висящим на арматуре лестничным маршам, втихомолку поругивался, проклинал свою одышку, растреклятого немца, желая ему на том свете в смоле вариться. Когда с высоты глянули на город, лежащий в руинах и многочисленных сполохах пожаров, Яков Петрович пробурчал:

— Коли по нашей «голубятне» хрястнет снаряд или бомба?

— Будем надеяться, не хрястнет, — Надя умостилась у пролома, на лице заиграли багровые отблески от горевшего по соседству дома.

Гудошников замечал, как с каждым выходом на снайперскую позицию его напарница все более мрачнела, ожесточалась, рвалась ближе к немцам, досадовала, что располагаются далеко от противника и потому их выходы неудачны. Заявляя так, она была не совсем права, потому что нескольких солдат в окопах они подловили, на прикладах их винтовок появились первые зарубки. Но Надя помнила наставления знаменитого снайпера-старшины — выбивать у немцев корректировщиков огня, наблюдателей, разведчиков, снайперов, офицеров.

— Оно, конечно, надо бы податься вперед, — не противоречил Гудошников, хотя и остерегал, что не резон очертя голову соваться в пасть медведю.

Самое удивительное, что его опасения иной раз сбывались. Как-то он отговорил Надю, нацелившуюся занять отдельно стоявший домик, похожий на котельную. Слов нет, выгодная точка, до немецких окопов рукой подать. Никто не ожидал, что туда прорвутся немцы.

«Было бы, — думал после Гудошников, — рабам Божьим Надежде и Якову со святыми упокой».

Сюда немцы не дотянутся. Они могут разнести чердак снарядами. «Однако, смелым Бог владеет», — успокаивал себя Гудошников и размышлял о том, что в их опасном деле без риска никак нельзя. Чувствовал правоту Нади, доверялся ей. Но его не раз окатывал холодок, сверлила окаянная мыслишка, будто кто нашептывал на ухо: «Ведь у тебя семья в Сибири, погибнешь ты, пропадет и она без тебя». Думать-то думал, а дело свое делал.

Он тоже, как и Надя, разглядел тяжелые немецкие орудия. Не два их там пряталось, больше. Остальные стояли за углом дома, их Наде не видно, а он усмотрел. Наверное, целая батарея. Стреляла она не методично, как бывало заведено у немцев, а словно исподтишка, высмотрев очередную жертву, орудия торопливо, раз за разом, тяжко ухали. В домах, где оборонялись наши, мелькали огненно-дымные вспышки, рушились стены, все вокруг заволакивалось пылью, чадом. В пробитых брешах, как черти в аду, возникали немцы, начиналась схватка за каждую комнату, лестницу, этаж. Немцы поливали впереди себя из огнеметов.

Казалось невероятным, что после этого в здании еще кто-то оставался в живых. И вот этот «кто-то» продолжал сражаться. Немцы начинали суетиться, залегали, в здании шла глухая возня. Потом снайперы с радостью наблюдали, как немцы откатывались назад. Но бывало и по-другому, они прочно оседали в доме.

Надя разглядела не только пушки, но людей вокруг них и блеснувший стеклами прибор, при помощи которого немцы расчетливо и точно бьют по нашим. Она поймала этот прибор прицелом и выстрелила. Увидела, что не промахнулась. При очередном залпе это орудие молчало.

Обрадованная Надя оторвалась от прицела, повернулась к Гудошникову, лежащему в другом углу комнаты за большой грудой кирпичей. Для нее было важно, чтобы он подтвердил ее удачный выстрел, одобрил. В этот момент страшная сила рванула из рук винтовку, в лицо ей брызнуло осколками.

Гудошников подхватил ее, оттащил к противоположной стене, начал бинтовать, приговаривая:

— Не убереглась. Ихний снайпер тебя подловил, саданул по оптике. Так что считай повезло.

Надя слушала молча. Верно, на радостях забыла все правила, не вспомнила об осторожности. Ведь внушали ей: выстрелила, моментально отклонись в сторону, проследи, чтобы оптика не блеснула.

— Яков Петрович, ругайте крепче, хотя сама знаю, что растяпа, — сказала она и почти не услышала своего голоса, звон стоял в ушах.

— До темноты не выбраться нам отсюдова. Надо бы получше перевязать. Висок-то осколком пропахало. Потерпишь?

Надя опустила ресницы: будет терпеть, иного выхода все равно не было. Ей стало зябко, неуютно.

— На-ко, хвати, — Гудошников достал из вещмешка фляжку, отвинтил колпачок. — Для сугреву и чтоб меньше болело.

— Да что вы…

— Ты слушай и не перечь. Хоть ты доктор, а в этом лекарствии я больше тебя понимаю.

Задохнулась, пока проглотила обжигающую жидкость. Гудошников ушел на свое место. Ей было видно, как он не торопясь лег, приник к прицелу.

От водки ей стало теплее, но уюта на душе не прибавилось. «Истинно недотепа, — корила она себя. — Задачу сорвала, винтовку разбила. Военврач Зарецкий не напрасно отговаривал: не берись не за свое дело. Снайпер, называется. Мокрая курица. Делала бы перевязки, вытаскивала из боя раненых. Привычно и очень необходимо. Или оставалась бы в своей Дубовке, не мыкалась по свету».

За невеселыми раздумьями она не заметила, что немцы перенесли огонь орудий севернее, грохот разрывов стал слабее. Она услышала выстрел Гудошникова.

— Получайте, мать вашу… Отстрелялся, растуды твою…

До вечера он еще дважды так восклицал. Потом, когда чуть стемнело, помог Наде выбраться из здания. Шел впереди, придерживал ее за руку, потому что, перебинтовывая, он и глаза ей завязал.

— Двух наводчиков у орудий я завалил. Ты прибор для стрельбы разбила. Урон им сегодня нанесли, — говорил Гудошников. — А происшествие, что ж… на войне без происшествиев не бывает.

Начальник команды снайперов майор Чирков, пожилой, с седою, как лунь, головой, не разрешил выходить на позицию, пока полностью не заживет у нее рана на виске. Она все это время без дела не сидела. Врача в команде не было, Надя наладила настоящий медпункт, в медсанбате добыла бинты и лекарства. Майор маялся ангиной, приходил несколько раз на день полоскать горло.

— Может, вернетесь к своему прежнему занятию? — притаил он улыбку в щетинистых усах.

Предложение прозвучало похвалой Надиным стараниям, было искренним, но она все еще переживала неудачу на снайперской «охоте», похвалу восприняла как упрек, стремление отлучить ее от снайперского дела.

— Медпункт я буду вести. На то и фельдшер. Снайпером тоже стану. Добьюсь. Мне очень нужно.

Не пояснила, почему ей это нужно, но майор не добивался ответа. Что-то необычное послышалось ему в голосе молодой женщины, потаенное увиделось во взгляде. Он разговорился с нею. Надя почувствовала расположение к нему, как к отцу, и рассказала о себе, муже и детях. Майор долго молчал, курил.

— Судьба с вами обошлась круто. Глубоко вам сочувствую, — он взглянул на нее из-под седых кустистых бровей, сказал доверительно: — И по мне эта самая судьба-злодейка потопталась грязными тяжелыми сапожищами.

Надя не ожидала, что своим рассказом вызовет его ответную исповедь. Майор ронял скупые фразы, но в их краткости была та пронзительная боль, его личная и общая трагедия, от которой ни днем ни ночью не находил успокоения.

— Сам я из Ростовской области. Директором машинно-тракторной станции работал. Тоже семью имел. Жену, двух дочерей, — при этих словах глаза его, как уже заметила Надя, постоянно грустные, будто пеплом подернулись, ей сразу стало тревожно. — К области приближался немец. Я помогал колхозам хлеб вывезти, скот угнать. Всю технику из МТС отдал. Через двое суток сунулся домой. В селе немцы. Село разграбили, хаты пожгли. Людей, семью мою… — майор остановившимся взглядом уперся в стену, вздрагивающими пальцами разминал папиросу, ломая спички, прикурил. — Над старшей дочкой надругались. Жена вступилась за нее, обеих порешили. Младшую, ей семнадцать лет исполнилось, угнали в Германию. В одночасье сделали меня круглым сиротой. Ушел я в армию. И там мне счастье не улыбнулось. Хотя о каком счастье на войне можно говорить? В атаку шли, неподалеку снаряд упал. Мне ноги осколками перебило. Едва врачи собрали их. Кое-как оклемался. Комиссовали, потому как в боевых порядках на хромых ногах… Упросил все же оставить в армии. Куда мне одному-то деться?

Наде было ясно, остался в армии не потому, что некуда деться. А чтобы посильно помогать ей, веря в то, что когда-нибудь дойдет до Германии, может быть, встретит свою младшую дочь. Эта вера, надо думать, придавала ему сегодня бодрость духа. Этим жил и держался.

Он оперся о край стола, тяжело поднялся, шагнул к Наде. Положил широкую ладонь на ее плечо, сказал вроде бы неожиданные, но очень логичные слова:

— Снайпером вы станете. Скажу больше — не можете не стать. Благословляю вас на это.

Майор попрощался и ушел. Надя через маленькое оконце глядела ему вслед, думала о том, что Чирков, поведав о своей жестокой судьбе, в эти минуты пекся не о себе, а о ней, Надежде Ильиной, своим примером показывал, чтобы она не согнулась, не потеряла веры в жизнь.

— Спасибо, товарищ майор. Я все поняла, — прошептала она.

 

17

В команду снайперов поступил приказ перебросить часть стрелков на новое направление — южнее города.

Надя опять выходила на «охоту» в паре с Гудошниковым, и оказались они на южном участке обороны в своем бывшем полку. Приехали туда ночью, утром увидели, что немцы его здорово потеснили, до Волги оставались считанные километры. Знакомых в полку почти не встретилось. Лишь на медпункте все еще хозяйничал военврач Зарецкий. У него на перевязи висела раненая рука.

— Я обрадовался, думал вы вернулись ко мне. Знать, не служить нам вместе, — невесело говорил он. Подтолкнув сползавшие очки, удрученно добавил: — У меня двух медсестер убило.

После Надя не раз вспоминала эту встречу, жалела Зарецкого, сомневалась, может, зря оставила полк, свой медпункт, привычное дело. Но как только выходила на позицию, занимала огневую точку и видела противника, забывала об этом. Правда, в какие-то минуты ее одолевала навязчивая мысль: вот прилетит пуля, убьет ее, окончательно оборвется не только память о любви к Андрею, счастливой жизни с ним, о семье, но исчезнет со света и сама семья. Ничто и никто не расскажет о ней, потому что все, что могло напомнить о их жизни, растоптано, выжжено, исковеркано войной.

После таких раздумий Надей овладевала ярость. Гудошников замечал эти перепады в ее настроении, не давал лезть «в самые зубы немцам». Порой ему тоже приходили подобные мысли, какими терзалась Надя. Он теперь знал о ней все, думал о том, что ей надо обязательно побывать в тех местах, где принял бой и, как она считала, погиб ее муж, и разузнать о нем. Жить в неведении нестерпимо больно. Еще тяжелее погибнуть, не узнав ничего.

Накануне на нейтральной полосе, на стыке двух наших батальонов, они высмотрели подбитый немецкий бронетранспортер. Машина накренилась набок, стояла ближе к немецким окопам. Наде из воронки, где они бесполезно просидели день, казалось, что с бронетранспортера им откроется немецкая оборона, в глубине которой с вечера до утра гудели моторы, это означало — куда-то передвигается техника.

— Ну, увидишь, вот он, немец, как на ладони. Один раз выстрелишь, и на этом все. Пиши пропало. Он тебя оттель штыком выковырнет, — слабо сопротивлялся Гудошников.

Такие препирательства происходили с первого дня их совместных снайперских поисков и бдений на позиции.

— Разведаем, что у него там, — настаивала Надя.

— Думаешь, полковые разведчики не лазили туда?

— Яков Петрович, вдруг один наш выстрел окажется посильней огня целой батареи?

— Мечтаешь генерала подстрелить? Генерал, он те не дурак, на передний край не полезет, башку не подставит.

Надя не ответила, только пожала плечами. Гудошников понял, она не уступит, будет добиваться своего, если он не согласится, чего доброго, одна пойдет к бронетранспортеру, будь он неладен. Отчаянная девка. Конечно, он не дожидался момента, когда она прикажет. Она ведь может это сделать. Старшина по званию, хотя и по медицинской части. Он простой боец.

Прошли к командиру батальона. Предложили свой план:

— Немцы считают бронетранспортер своим, под подозрение не возьмут. Мы обоснуемся там, если туго придется, просим поддержать огнем.

Комбат ухватил замысел с лета.

— Огневую поддержку обеспечу. Наблюдателя назначу, глаз не спустит с вашей огневой точки. Вы, снайпера, люди рисковые, — он сдвинул шапку на лоб, поскреб затылок, усмехнулся. — Но, как в народе говорится, смелому и удача. Провожатого дам, доведет вас.

Невысокий шустрый боец шел впереди неслышной кошачьей походкой. На что Гудошников охотник, и тот удивился его ловкости, подстраиваясь под него. Последние полсотни метров ползли.

Внутри стальной коробки было холодно, как в ледяном склепе. Ночи теперь стояли студеные. Часто наплывали вязкие туманы, словно ватой укрывали ковыль и кусты. Днем, если выглядывало солнышко, на ветках повисали искрящиеся капли. Но, чувствовалось, осень берет свое.

— Бывайте, — боец в темноте нашарил руки Гудошникова и Нади, пожал, задержал ее ладонь в своей, возможно, из особого расположения — женщина, с огнем играет, не боится, — да и просто приятно прикоснуться к женской руке, ощутить ее тепло, капельку его перелить в себя. Шумно вздохнул, прошептал: — Начинает светать. Счастливо вам.

Ушел, лишь легкий шелест коснулся слуха, хрустнула под ногой сухая ветка.

Пока не рассвело, они позавтракали. Открыли банку тушенки, запили горячим чаем. Комбат постарался, снабдил их термосом. В железной коробушке словно потеплело.

— Солнце выглянет, тут вовсе тепло станет. Пока я обогревом займусь, — Гудошников начал скручивать цигарку, запахло махоркой. — Не беспокойся, Надюша, немец не учует русский дух. Ветерок с их стороны.

Предположения Гудошникова о солнце не оправдались. Светало медленно, мгла отступала с трудом. Над землей висели низкие облака. Погода была в пользу немцев, сыпал мелкий дождик. Он скрадывал даль и, видимо, пользуясь этим, немцы с рассветом не прекратили, как обычно, движение автомашин. Перед бронетранспортером просматривалась глубокая балка, оказалось, по ней проходила дорога. «Вот почему, — подумала Надя, — она не видна с нашей передовой. К тому же немцев поджимает время, они плюнули на осторожность. Да и из-за дождя мы слепые».

Но скоро кисея дождя опала, дорога опустела. Неужто придется впустую просидеть весь день?

День не день, а один час промелькнул, за ним другой. Надя мысленно изругала себя за свою настырность. Взбалмошная баба. Толком не подумавши, сунулась сюда. Ведь стрелять-то надо наверняка. Немецкие окопы почти что рядом, если через оптику смотреть. Но генералы там не появлялись, Яков Петрович верно сказал.

За то время, как опустела дорога, по ней сначала в одну сторону, потом в другую проскочили два мотоцикла. Возможно, это был один и тот же. Связной привез пакет и умчался назад. Надя сопроводила его взглядом, держа на прицеле.

— Ну его, пусть себе едет, — отозвался Гудошников. — Неча раньше срока показывать себя. Коробочка-то определенно у фрицев на прицеле. Появится дичь покрупнее, тогда обозначим себя.

Он замолк, насторожился. Из-за рощи, километрах в двух от снайперов, по-осеннему голой и унылой, вывернула колонна грузовиков с длинными, крытыми брезентом кузовами. Скорость у машин невысока, — значит, груз опасен, нельзя трясти. Надя глянула на Гудошникова.

— Кажись, приспел момент, — кивнул он и приник к прицелу.

— Бью в переднюю, на выходе из балки, — испытывая внутреннюю дрожь, Надя прицелилась. — Зажигательными…

Колонна втянулась в балку, головные машины открылись за гребнем, поросшим кустарником. В то мгновение, когда грузовик показался из балки и с натугой пошел на подъем, Надя взяла в перекрестие кабину. За закрытыми стеклами отчетливо не видела шофера, но интуитивно угадывала его за рулем. Выстрелила. Передернув затвор, нащупала бензобак. Снова выстрелила. В сумрачном воздухе взметнулся длинный язык пламени. Грузовик вильнул, ткнулся в бровку у дороги, постоял секунду и пополз назад.

Она глянула на Гудошникова. Тот слал пулю за пулей по хвосту колонны, втягивающейся в балку.

— Не поджег, так обезножил его. По колесам врезал, — хрипло выкрикнул он.

Задний грузовик встал, около него засновали солдаты.

Вдвоем они стреляли по мельтешащимся фигурам. В азарте не сразу заметили, что вокруг бронетранспортера начали хлопать мины. Осколки гулко били в броню. Вспухли разрывы и возле балки. Комбат не подкачал. Стало быть, наблюдателя, как обещал, выставил, артиллеристов нацелил. В балке рвануло, взметнулся столб огня.

«Ты еще сомневалась…» — упрекнула себя Надя. Но додумать не успела, в чем сомневалась, как не успела и порадоваться успешной стрельбе. У борта, где примостился Гудошников, лопнул снаряд, машина качнулась, металлический треск оглушил. Яков Петрович поник, винтовка выпала из рук. Надя кинулась к нему, кричала и не слышала себя. Потащила его из машины, думая, что вслед за обстрелом сюда придут немцы. Повсюду гремела, как показалось, беспорядочная стрельба, ухали взрывы. Сильнее грохотало у немцев, над балкой клубился дым.

Надя оттащила Гудошникова метров на тридцать, угодила в канаву. Наверное, канава и спасла их. Яков Петрович дышал, но не отзывался. Протащить через всю нейтральную полосу она его не смогла бы. Вездесущий комбат выручил опять. Навстречу ей приползли трое бойцов. Двое подхватили Гудошникова, третий хотел помочь ей, заметив струйку крови на щеке. Очевидно, царапнуло еще внутри машины отскочившей окалиной. «Каждый раз по лицу бьют. Изуродуют, Андрюша мой, как встретимся, не узнает меня», — пронеслась в голове дикая мысль.

— Я сама, — отказалась она, кивнула на бронетранспортер. — Наши винтовки остались там.

— Это мы мигом, — ответил боец.

Все тот же низенький, ловкий разведчик метнулся к железной коробке, ящерицей исчез в ней. Появился с винтовками.

Когда остановились передохнуть, Надя заметила под спиной Гудошникова кровавое пятно. Пули рвали воздух над головой.

Не помнила, как доползли до своих окопов, как свалилась на руки комбата. В последний момент пулеметная очередь прошила одного из бойцов. С непогасшей улыбкой на губах, с последней мыслью, что все уже позади, он упал на дно окопа, так и не поняв, что с ним произошло.

У Гудошникова, как и у капитана Силаева в том памятном для нее бою, оказалась большая рваная рана под лопаткой.

— В санбат его, поскорее, — сказала Надя.

— Доставим, будьте спокойны, — комбат схватил трубку у телефониста, что-то кричал, надрывая голос.

Над степью грохотал бой. Казалось, Надя не слышала его, проводила взглядом покачивающиеся носилки с Гудошниковым и обессиленно опустилась на дно траншеи.

Разминувшись с санитарами, к ней бежал военврач Зарецкий.

— Что… что с вами? — кричал он издали.

 

18

Командиров батальонов вызвали в штаб полка.

— Не знаешь, по какому случаю в колокола трезвонят? — по телефону спросил Ильина комбат-два старший лейтенант Сапронов.

— Не я звонил, откуда мне знать. Спроси у звонаря.

— Тебе все шуточки. Живешь рядом со штабом, успеешь. Конь у тебя — огонь. А мне каково? Пока допрыгаю, обязательно опоздаю. Командир начнет занозы загонять.

Ну, не может Сапронов без того, чтобы слезу не пустить, не посетовать, что в чем-то обижен. Из молодых — ранний, но завистливый. Знает, Ильин не жалует его именно за это нехорошее качество, но опять не удержался, поплакался. Конь у Ильина, действительно, резвый. Чистокровный дончак. Вася Горошкин привел, у немцев взял. Дескать, те разграбили племенной завод, потому сам Бог велел отобрать у них нашего коня.

Выходит, Сапронов косится, почему Горошкин и ему коня не добыл? Очевидно, не смог, если бы смог, табун пригнал бы. Объяснять это старшему лейтенанту не стал. Вопрос личный, деликатный, их с Горошкиным двоих касается. Кроме Горошкина никто не знает, на каком коне ездил Ильин на границе. Великолепен дончак, а с его Гнедком не сравнится.

Впрочем, конь тут не причем. Просто Сапронов считает себя вечно чем-нибудь обиженным. Такая у него натура, от обид — и зависть. Когда из него эта дурь выйдет?

Обижаться-то надо бы Ильину. Полковник Стогов забрал из батальона Васю Горошкина, поставил его командовать полковым взводом разведки. Конечно, парень на повышение пошел, но в батальоне-то его нет. Равноценную замену не вдруг найдешь. Ильин рад за своего боевого соратника, Горошкин батальон не забывает, при удобном случае заглядывает. Недавно прибежал взволнованный. А причина? На петлицах появились малиновые кубики младшего лейтенанта.

У Сапронова такого толкового разведчика, как Горошкин, никто не забирал. Зависть штука вредная, считал Ильин, она портит человека, делает его неуживчивым, недружелюбным. По Сапронову это видно. Нарезают участки для службы, ему кажется, что его батальону достался самый большой. Боеприпасы получает, чудится, ему дали меньше, чем другим. Не чудак ли?

Батальон Сапронова непосредственно переправу охраняет, а Ильин подступы к ней. Заставы батальона Ильина перекрывают дороги в ближнем тылу войск, подходы к селам. Подразделения раскиданы по степи, за день не объедешь. У Сапронова все они под рукой.

Посты у шлагбаумов на дорогах, тыловые патрули и дозоры, заслоны нередко задерживали немецких агентов и диверсантов. Как правило, все они бывали одеты в нашу военную форму. Пытались пробраться к действующим частям, к переправе, к пристани, что-то разнюхать, взорвать, посеять у нас панику.

Ильин всегда допрашивал задержанных, прежде чем отправить их в штаб полка. Удивлялся, насколько широко и глубоко закидывают немцы свою разведывательную сеть. И не мог объяснить себе одного: большинство агентов — наши бойцы, сержанты, нередко и средние командиры, попавшие в плен. Сознание его противилось не тому, что человек оказался в плену. Мало ли причин для этого? Пока немец был сильнее нас, нажимал, окружал, куда уж хуже-то, если до Волги нас оттеснил. Понятно, в этих условиях и пленных больше захватывал, чем мы. Но не в том корень зла, считал Ильин, что боец в плену оказался, а в том, что пошел в услужение врагу. Одни честь свою и человеческое достоинство променяли на посулы: выполнишь задание — заживешь припеваючи. Такие ничего, кроме чувства гадливости, не вызывали в его душе. Другие испугались концлагеря, голода, побоев. Этих, полагал он, наверное, можно вернуть в нормальное состояние, помочь избавиться от страха, научить воевать. Иные шли в немецкую разведшколу, надеясь только таким путем попасть к своим, повиниться, заслужить право снова быть на фронте, драться с врагом и быть прощенными за свою минутную слабость, когда подняли руки перед противником. Если таких тянули к ответу без всякого разбирательства, ставили в вину единственное — сдачу в плен и отдавали под трибунал, Ильин противился. Он знавал немало людей по партизанским делам, которые, вырвавшись из плена, воевали еще злее, Ильин верил им и ни разу не обманулся.

Но среди агентов были и те, кто служил противнику сознательно, мстил Советской власти, вымещал злобу на тех, кому она стала матерью. Эти были особенно опасны. Именно такой предатель затесался в свое время в партизанский отряд Лукича и погубил его изуверски.

Эвон, куда его после разговора с Сапроновым занесло. Впрочем, Сапронова он не осуждает, батальон его с задачей справляется не хуже батальона Ильина. Но оценку и ему, и Ильину даст полковник Стогов. Командиром он оказался жестким, за промах по головке не погладит. Прохлаждаться ни себе ни другим не дает, всегда в курсе больших и малых дел батальонов, потому что сам в них днюет и ночует. В штабе не засиживается.

Комбаты собрались, последним, как и загадывал, объявился Сапронов. Полковник выразительно глянул на него, ничего не сказал, не до того было.

— В армейский тыл немцы выбросили крупный десант, — Стогов обвел на карте карандашом район, и командиры увидели большой синий овал. — Вот сюда. Десантники разгромили армейский медсанбат, кое-какие тыловые подразделения, — полковник помолчал и, как бы размышляя вслух, продолжил: — Но сомнительно, чтобы немцы преследовали только эту цель — потрепать наши тылы. Думаю, их цели более далекие и более важные: выяснить, понять, откуда у защитников города берутся силы, с каких направлений они подходят. Нашему полку приказано не только уничтожить десант, но и вскрыть его истинные намерения.

Пока командир говорил, Ильин размышлял, как бы поступил он, если его батальону поставят задачу на ликвидацию десанта. Места, где противник оставил кровавый след, Ильин обошел бы пешком и объехал бы на коне. Они примыкали к полосе, где несли службу заставы батальона. Пока мысли разбрасывались, четкого решения так и не приходило. Легко сказать, ликвидировать десант. Как и что предпринять для этого?

Полковник снова посмотрел на карту, попросил комбатов подойти ближе.

— Предлагается план… Частично силами полка, ибо батальоны не освобождаются от своей обычной службы, ударом от реки в сторону фронта расчленить десант, уничтожить его по частям.

«Чей план, штаба или самого командира полка? — подумал Ильин. — Полковник так сказал… будто кроме этого имеется и другой план».

Стогов почему-то задержал взгляд на нем.

— По глазам замечаю, предложенный вариант вам не нравится. Выкладывайте свое мнение.

— Штаб не высказался. Мне поперед батьки… — хотел Ильин уйти от ответа, потому что, действительно, ничего толкового в голову не приходило.

— У нас очень мало времени.

— В предложенном варианте… — протянул Ильин и вдруг выпрямился, решительно взмахнул рукой. — Короче говоря, я с ним не согласен. На границе есть хорошее правило: если прорвался нарушитель и ты ведешь поиск, не пытайся вытеснить его обратно.

— Так, дальше, — поторопил Стогов, скулы его отвердели, под кожей забегали желваки.

Ильину показалось, командир недоволен его несогласием, ведь сказал же, нет времени, а он начинает разглагольствовать. Но остановиться уже не мог, в эту минуту еще раз мысленным взором окинул местность в районе высадки десанта, как бы воочию увидел два-три хутора, беленые хаты, окруженные садами, небольшие светлые перелески, полого уходящий к Волге уклон, широкую балку, протянувшуюся до берега. Кажется, решение вызрело. К реке надо прижать десант, загнать его в ту глубокую балку и там…

— Мы ударим, как намечено, выдавим десант к фронту. Он где-то найдет щель, ну… понятно. Нельзя его упустить, сами сказали: главная задача десанта — глубокая разведка.

— Здесь не граница, — недовольно бросил кто-то из штабных командиров.

«Не его ли план? Ишь, взъярился», — подумал Ильин. Стогов поднял руку: не спорить, а предлагать решение.

— Первый батальон действовал бы так, — продолжал Ильин, не отзываясь на реплику, — сначала отсек бы десанту возможность к возвращению. Потом зажал бы в балке и там добил бы.

Он на карте красным карандашом расставил свои подразделения, указал направления ударов.

— Как в сказке: одним махом всех убивахом, — потихоньку, чтобы не услышал полковник, съязвил Сапронов.

Ильин не ответил ему, лишь одарил недобрым взглядом. Стогов размышлял. В первом варианте заманчиво то, что прижатый к фронту десант помогут уничтожить передовые части. Но Ильин прав, десант — это глубокая разведка, и только обычные войсковые меры по его уничтожению не годятся. Молодец, что не забыл основной закон границы. Глянул на начальника штаба. Тот распушил усы, согласно кивнул.

— Что же вы, командир первого батальона, замышляя ликвидацию десанта, в таком разе не просите усиления? — спросил Стогов.

Ильин помедлил, насупил брови.

— Утвердите замысел, попрошу. Особенно огневых средств. И с тыла батальон подпереть. Исключить, что немец не просочится, нельзя.

— Мангруппу дать не могу, она прочно завязана на переправе. Минометную роту берите, взвод станковых пулеметов и разведчиков Горошкина.

Это уже был приказ, Ильин снова поглядел на карту, прикидывал, хватит ли ему своих и приданных сил.

— Ловок Ильин. С таким усилением можно и с полком воевать, а не то что с десантом, — опять подал голос Сапронов.

— Я не гордый, могу тебе уступить эту блестящую возможность — сразиться не с полком, а хотя бы с десантом.

Сапронов отвел взгляд, ухмыльнулся, дескать, раньше ты шутил, теперь я. Квиты.

— Вы, комбат-два, прикроете правый фланг первого батальона. Полностью отвечаете за то, чтобы ни один немецкий десантник не проник через заслоны, — суховато сказал полковник.

Сапронов осекся. Дело с десантом принимало серьезный оборот, в том числе и для его батальона.

* * *

Автомашины мчались по бездорожью, подпрыгивали на неровностях. Через час они были в районе высадки десанта, но немцы вышли из огневого соприкосновения с охраной располагавшихся там тыловых подразделений и скрылись. Их никто не преследовал, просто некому было. Взвод стрелков медсанбата после стычки оказался небоеспособным, от него почти никого не осталось, погибли многие врачи, сестры и санитары.

По рассказам раненых, немцы подались ближе к берегу Волги. Как бы играли на руку Ильину, ибо он предполагал такой ход развития событий. В пешем строю он повел заставы по балочкам и перелескам. Вскоре справа по направлению их движения взметнулись клубы дыма.

— Немец хутора жгет-палит, а жителей побил, — мрачно доложил примчавшийся из первой разведки Горошкин. — Как кот паршивый, нашкодит и скроется.

«Если у него первая цель разведка, так почему он демаскирует себя? — терялся в догадках Ильин. — Так и прет на рожон, вот он я, бери меня».

Наивным было бы считать, что немец простак. Нет, во всем, что он делает, — умысел. Одна из пограничных застав вскоре ввязалась в бой. Мало того, немцы потеснили ее, застава понесла потери. Другие заставы Ильин бросил в обход и окружил десант. Поначалу, судя по упорству сопротивления, ему казалось, достаточно сжимать кольцо окружения. У десантников не было сплошной, четко организованной обороны, она дробилась на очаги, огневые точки. В них сидели по десять — двенадцать солдат и отчаянно отстреливались из автоматов и пулеметов, отбивались гранатами. Это были тертые вояки, сдаваться не собирались, дрались до последнего. Батальон накрепко завяз в бою, и, только когда пала ночь, перестрелка прекратилась.

Сдалось всего шесть десантников, седьмого вытащили из глухих кустов, когда прочесывали местность, подбирали раненых, своих и немцев, стаскивали в одно место оружие.

Хотя все было кончено, Ильин не торопился с победным рапортом. Когда подсчитали всех, убитых и раненых, стало ясно, что тут не весь десант. Значит, немцы провели его? Сапронов-то не зря ехидничал?

Пленные, рослые, крепкие парни в маскировочных костюмах, стояли перед ним хмурые, на все вопросы твердили одно: им ничего не известно, их выбросили сюда, чтобы посеять панику в тылу русских. Немец, обнаруженный в зарослях, стоял чуть в стороне от остальных, как будто что-то хотел сказать, но не решался. В жидком рассеянном свете фонаря Ильин заметил, как изредка несмелая улыбка трогала его заросшее темной щетиной лицо. Он отвел солдата в сторону, и тот торопливо, довольно сносно заговорил по-русски:

— Герр офицер, меня не надо расстрелять. Я есть совецки немец.

— Советский немец?

Пленный вытянулся, неловко щелкнул каблуками.

— Я, я… Да, да, — поправился он. — Республик немец Поволжя. Их, — он ткнул себя пальцем в грудь, — жиль здесь. Это есть майн фатерланд.

Видимо, от волнения, вызванного боем и пленением, он торопился, сбивался, путая русские и немецкие слова. Так случилось, что во время его поездки к родственникам на Украину, пришли немцы, те, с запада, из Германии, забрали его и увезли в Баварию. Там работал, потом взяли в солдаты. Родился в России, повторил пленный, воевать с нею не мог. Разве может сын поднять руку на свою мать? Надеется, война для него кончилась. Ничего плохого для русской армии не сделал, дурных поступков не совершал. Представилась возможность, сдался.

Ильин спросил о десанте. Пленный опять начал уверять, что ничего не скроет от русского командира и надеется на его снисходительность к себе. К командиру десанта еще днем, рассказывал он, пришли двое русских военных. Два человека, одетых в форму советских офицеров, уточнил он. Десант сразу разделился. Большая часть вместе с теми, двумя, ушла в северном направлении. Куда, в какой населенный пункт? Ему не известно. Это было сохранено в тайне. Видел ли он русских и, если встретит, то узнает ли их? Да, он запомнил тех людей.

Слушая пленного, Ильин презрительно пенял себе: «Ну, накрыл десант одним махом? На словах ты — мастак. А на деле?» Однако отхлестать себя легче, чем придумать, что делать дальше. Было бы распрекрасно воевать, если бы все шло по твоим планам. Немцы имеют свои, с твоими не считаются. Они не глупее тебя и твоего полковника.

С виноватым видом стоял неподалеку младший лейтенант Горошкин. Считал, это он «сыпанул махру», то есть ввел в заблуждение комбата, принял эту группу за весь десант.

— Товарищ капитан, не ищет ли немец пути-дороги на ту сторону реки? — высказал он предположение.

— Почему бы сразу не высадить десант там?

— О двоих-то русских помните? Что за встреча-свидание?

— Помню, Вася, — Ильин встал на колено к фонарю, зашуршал картой. — Гляди сюда. Тут изгиб реки, большая отмель. Для переправы подходящее место.

— Дак, и балка, о которой вы говорили, там. Десант ее не обойдет. Укрыться, костерок запалить, кашу сварить им тоже надо. Опять же вода-питье необходимы.

— Заставы пойдут вдоль реки. Ты со своими ребятами впереди, что бы ни случилось, себя не обнаруживать, — Ильин свернул карту, убрал в сумку, немного подумав, добавил: — Группу пограничников я продвину южнее того места, где у нас был бой. Велю до утра рвать гранаты, толовые шашки, стрелять из пулеметов и винтовок, в том числе и из немецких.

— Стало быть, «десант ведет бой, не сдается». Тот, что оставлен там, — догадливо кивнул Горошкин.

Подошел начальник штаба батальона, старший лейтенант, назначенный полмесяца назад, в штабной роли новичок. Подал Ильину листок.

— Теперь можно и доложить полковнику, — сказал Ильин, посмотрев записи. — Передай, пусть с нашего убитого подберут подходящую одежду для этого пленного. Но чтоб незаметно. Слушай, что мы тут с полковой разведкой намозговали…

— Я пошел, товарищ капитан? Время не терпит, — сказал Горошкин.

— Иди. Землю носом рой, а десант найди.

 

19

В предутренний час в осенней степи темно, хоть глаз выколи. Густая и вязкая, словно деготь, мгла сгладила неровности, оплела кустарники. Низкое небо без единой звездочки, без малейшего просвета тяжело нависло над землей, придавило. Близкая река тоже не проблескивала, вобрав в себя чернильную темноту неба.

«Ну, и ночка. Только соловью-разбойнику шастать в такую пору, да посвистывать, пугать честной народ, — напряженно думал Ильин, шагая осторожно, чтобы не оступиться. — Где он, этот честной народ?»

Все живое и живущее в степи притаилось, затихло, было столь же безмолвно, как и сама степь. Ильин угадывал лишь движение своих бойцов, шаги десятков ног, уминающих жесткий ковыль. Сквозь мягкий шелест отчетливо слышал долетавшие до слуха звуки «боя». Кто знает, может, немцы и поверят в то, что, бросив русским кость, они заставили их увязнуть там.

Полковник Стогов после услышанного доклада, не шифрованного, а иносказательного, поскольку времени в обрез, также передал Ильину, что знакомые ему сообщили, гости прогуливались в том месте, которое он и указывал. Пообещал сам с приятелями быть там, чтобы вместе попотчевать гостей утренним чаем.

Послушать их разговор со стороны — приятельская болтовня. Наивно было бы думать, что в десанте нет переводчиков, что немцы не дежурят круглые сутки у радиоприемников и не ловят наших переговоров. Из тарабарщины, которой обменялись Стогов и Ильин, они, конечно, могут понять, что речь шла о них. Но о какой части десанта, скорей, о той, с которой и до сих пор продолжается «бой». Во всяком случае, спокойствия в их души этот «туман» не внесет. Ильин еще не сообщил командиру полка о пленном советском немце. До поры умолчал.

Необычная все же история с этим немцем. Пока шли, Ильин поговорил с ним. Тот понял, что его не собираются расстреливать, как пугали перед заброской десанта. Кажется, он для чего-то нужен русским, не для потехи же его переодели. Волновался, рассказывая о себе, хотел, чтобы русский командир поверил в то, какую злую шутку сыграла с ним жизнь.

Ганс Янцен, так отрекомендовался он, забыв, что его документ в руках у русского командира, и не заметил, как назвал Ильина «геноссе капитан», повторил, что жил с родителями недалеко отсюда.

— Там, за Волгой, — махнул он рукой за реку, которая лишь угадывалась в черном провале меж берегов. — Красивое наше село, в сплошных садах, за ними пшеничные поля. Как русские говорят, хотя бы одним глазком взглянуть на них. Скучаль очень.

Янцен почти чисто говорил по-русски, сбивался, только когда торопился. Перед командиром робел, сначала тот показался ему очень суровым, таким, о которых фельдфебель их роты твердил: пощады от них не жди. Но русский капитан ни одним словом не оскорбил его, не поступил с ним так, как сами немцы обращались с пленными красноармейцами.

Учился Янцен в сельской школе, потом работал трактористом и шофером, пахал, сеял. Какая прекрасная у них родилась пшеница.

Пришел срок, его призвали в Красную Армию. На службу провожали всем селом. Два года пролетели быстро. В танковой части был механиком-водителем, песню о трех танкистах с товарищами пел. Привез домой почетную грамоту от командира полка. В родном селе его ждали не только родители, но и невеста Марта. Осенью, после уборки урожая, собирались пожениться. Но летом началась война.

Отец Ганса еще нестарый, в гражданскую войну против белых воевал. Оба они думали о том, что их возьмут в армию, отправят на фронт. Но в конце августа началось что-то невероятное, вроде страшного сна. В село приехали военные в синих фуражках и за одни сутки всех жителей-немцев вывезли неизвестно куда. На счастье или на горе, но Ганса в тот день не оказалось дома, уехал рыбачить на Волгу. Наверное, все-таки на горе, потому что потом пришлось прятаться, чтобы не забрали и его. Он ничем и ни перед кем не провинился, потому и не хотел добровольно идти под арест. Ему казалось тогда, всех немцев арестовали, потому что другие немцы напали на Россию.

Убитый горем, он уехал далеко от Волги, к родственникам на Украину. Получилось совсем плохо. Его и еще многих парней и девушек схватили немцы, осматривали и ощупывали как лошадей на рынке, загнали в товарные вагоны, увезли в Германию. Он уже говорил об этом.

— Меня отдали на ферму к старому бюргеру, — глухо ронял Янцен. — Дома я всегда с охотой шел на работу. Там этот скряга, еще солнце не встало, гнал: «Арбайт… Шнель, руссише швайн».

Ильин не удивлялся, слушая пленного. За год скитаний в немецком тылу он узнал их повадки. Но то, что республика немцев Поволжья более не существует, поразило его. За время, пока воевал здесь, под Сталинградом, он не слышал ни от кого, что республику по какой-то причине упразднили. Семью этого парня и другие немецкие семьи выслали. Значит, в чем-то они провинились?

Ладно, все это Ильин постарается выяснить. На первый случай, Янцену поверит, потому что рассказанная история была не на пользу пленному. Пока что он Ильину нужен, и, видимо, постарается сам быть полезным. Не солгал ли про этих «русских»? Не получил ли задание от своих завести их в какую-нибудь ловушку? Нет, парень не похож на хитреца, простодушен. Во всяком случае, надо за ним постоянно приглядывать.

«Нашел ли Горошкин десант?» — неотвязно сидела в голове мысль. Ильина больше, чем все рассказанное пленным, сколь необычной и трагичной ни казалась его судьба, допекали собственные заботы.

Закончил свой рассказ Янцен тем, что бюргер дознался, его работник не «руссише швайн», а немец. Решил, парень затесался к нему, скрываясь от военной службы, от фронта. Чтобы не отвечать за укрытие Янцена, потихоньку, через знакомого офицера, сдал его в часть, отправлявшуюся на фронт. В конце концов Янцен оказался в десанте, заброшенном к русским. Здесь, посчитал он, жизнь его закончилась, ибо понял, роту отдали на уничтожение в угоду какому-то коварному замыслу.

Но вот он жив и безмерно этому рад. Перед русскими ни в чем не провинился, даже не выстрелил по ним ни разу. Доказать это ему нечем. Но если геноссе командир поверит ему, никогда об этом не пожалеет. Янцен может быть полезен русским, он не забыл ничего из того, чему учил его отец, что узнал в Красной Армии.

Ильин подумал о жизни пленного немца, изломанной чьей-то злой волей, о том, что еще неизвестно, как все это обернется для Янцена. Что мог сделать для него Ильин? Ну, до окончания операции не станет докладывать о пленном полковнику Стогову.

За час до рассвета появился младший лейтенант Горошкин. Возник тихо, словно бесплотный дух.

— Приказ выполнен, немца нашли-нащупали, — докладывал он. — Мы с вами малость обмишурились, считая, что немец дрыхнет, в кулак слюни пускает. Как предполагали, в балке он сидеть не стал. Недавно здесь наш дивизион «катюш» появился, так немец, язва, наладился его накрыть, — без паузы, не подождав, как Ильин отзовется на сведения, закончил: — Командир полка вам записку прислал.

— Встретил полковника?

— Дак, на его дозор наткнулся.

Ильин накрылся плащ-накидкой, включил фонарик. Стогов писал, что прикроет левый фланг батальона, по десанту ударит одновременно по сигналу Ильина.

— Дивизион известили, что немец туда прет?

— Я послал двух разведчиков, предупредят.

До рассвета оставались считанные минуты. Казалось, стрелки на часах побежали быстрее. Ильин заторопился. Горошкина с пулеметчиками послал в обход десанта. Заставы нависали над десантом справа. Только забрезжил рассвет, Ильин увидел немцев. Разделившись на несколько групп, они словно бы плыли в колыхавшемся над землей легком тумане. Каждая из групп, как понимал Ильин, нацелилась на определенный объект в позициях дивизиона «катюш». До них оставалось не более пятисот шагов. Странным показалось, что там не ощущалось движения. Неужели в дивизионе не подозревали об опасности? Ильину стало не по себе.

Чутьем, воспитанным годами пограничной службы, отшлифованным постоянной настороженностью партизанской жизни, Ильин угадывал, что Горошкин с пулеметчиками уже занял указанный ему рубеж и отсечет десантников от дивизиона.

Немцы шли, неумолимо надвигаясь на позиции, уверенные, что без шума, все точно рассчитав, расправятся с этой небольшой по числу людей, но такой важной для русских частью.

«Сволочь, не любишь в темноте воевать, — с мстительным чувством думал Ильин, отлично понимая свое выгодное положение по отношению к десантникам. — По ночам предпочитаешь дрыхнуть. С удобствами воюешь, каналья».

Приказал командиру минометной роты:

— Крой… по всем группам разом. Зарядов не жалей.

Заухали минометы. Еще не упали, не начали рваться первые мины, слева гулко застучали станковые пулеметы.

Степь содрогнулась, болезненно охнула, заколыхалась, запестрела багровыми вспышками, захлебнулась в гари и копоти, в чаде горевшей взрывчатки.

* * *

Командир дивизиона «катюш», молодой розовощекий подполковник, со сконфуженным видом пожимал руку Стогову:

— Не знаю, как и благодарить, товарищ полковник, отвели беду.

Только сейчас, когда немецкий десант перестал существовать, Ильин осознал, что события могли повернуться иначе. Когда наблюдал за десантниками и насмешничал над ними, он ошибался, будто те не любят воевать ночью. «Эти» немцы воевали по преимуществу именно ночью, заставали противника врасплох. На их пути оказалось боевое охранение, выставленное от дивизиона. Но бойцы охранения, видимо, посчитав, что оно тыловое, об этом уже никто из них рассказать не мог, проморгали немцев и в полном составе полегли под ножами диверсантов. Из-за непредвиденной задержки десант упустил момент неожиданного ночного удара.

Немецкие диверсанты подстерегли и двух разведчиков Горошкина. В этом случае даже на свету нападение на дивизион могло быть сокрушительным, не сработай точно и быстро младший лейтенант Горошкин.

Десант уничтожен, но полной ясности не наступило. Двух «русских», о которых говорил Янцен, не оказалось ни среди убитых, ни среди пленных. Это озадачило Ильина, он доложил Стогову свои сомнения.

— Срочно разобраться. Если это не мифические, не придуманные фигуры, чтобы нас одурачить, следы их должны найтись, — Стогов сурово глядел на комбата, будто тот и был виноват в исчезновении «русских». — Прежде всего, допросить пленных.

Командир десанта, майор, и двое офицеров чинами пониже вроде не запирались. Назвали соединение, выбросившее десант. Это было правдой. Соединение, Стогов знал, нависало над городом с левого фланга немецких войск. Медленно двигая тяжелыми челюстями, майор говорил, что десант выполнил свою задачу, прошел по тылам русских, подергал им нервы. У него не получился последний рывок. Он рассчитывал захватить транспорт, выйти к линии фронта и прорваться к своим. К сожалению, на войне не всегда сопутствует удача. Что на его месте господин полковник, наверное, поступил бы так же. И он дерзко вздернул голову.

В штабной палатке стоял длинный стол с раскинутыми на нем топографическими картами. Поодаль уютно притулилась чугунная печка с раскрытой дверцей. Возле лежали заблаговременно приготовленные полешки.

«Хорошо устроился, а немцев проморгал», — неприязненно подумал Стогов о командире дивизиона, торопливо убиравшем карты.

Он оставил без внимания слова немецкого майора, жестко потребовал ответить, где та часть десанта, которой не оказалось среди них. Майор отвел взгляд, быстро, отрывисто заговорил. Переводчик едва успевал за ним. «У господина полковника неверные сведения. Десант почти поголовно погиб. Русские не пощадили, война есть война. Больше мне нечего сказать», — тонкие губы его тронула надменная усмешка. Он расстегнул маскировочный костюм, словно бы нечаянно и небрежно открыл рыцарский железный крест и неожиданно ощетинился, глаза гневно блеснули. Хрипло, будто пес на тугом ошейнике, залаял, закричал, что то, что здесь сейчас происходит, не имеет ровно никакого значения. Еще один, последний натиск, немецкие войска возьмут город и пойдут на Москву. Тогда русский полковник пожалеет…

О чем должен был пожалеть русский полковник, он выкрикнуть не успел. К нему кинулся Горошкин, наставил карабин. Никто не заметил, как перед этим младший лейтенант минут на пять выходил из палатки, привел своих разведчиков и поставил их вокруг пленных.

— Запел, соловей-пташечка, — он передернул затвор. — Сволочь! В степи застрелиться хотел. Тебе не дали это сделать, пожалели. А ты пожалел моих ребят, сука? Говори, не то в момент порешу. Шпрехай… шнель!

Немец откачнулся, глаза его округлились. Но не страх, злоба плеснулась в них. Взглядом он пронзал Горошкина. Стогов изумленно посмотрел на разведчика.

— Младший лейтенант… — протянул он руку.

Но тот с искаженным гневом лицом надвинулся на немца, и карабин грохнул. Разведчики мгновенно подхватили майора и выволокли из палатки. Горошкин наставил оружие на другого пленного.

— Ты, обер, шпрехай-отвечай, — глухо, яростно шипел он. — Так-растак, что удумали с майором, сказывай. Или капут тебе, конец, говоря понятным языком.

Обер-лейтенант попятился, забормотал:

— Яволь, их верде заген. Я скажу все. С нами были люди абвера. Они взяли двух агентов, встреченных здесь, и ушли за Волгу.

Подтвердилось худшее из того, что предполагал и во что не хотел верить Ильин. Он с неменьшим изумлением, чем командир полка, наблюдал за неожиданной выходкой Горошкина, не знал за ним подобного и потому не успел упредить его действия. У полковника пятна пошли по лицу. Непривычным металлическим голосом он сдавленно произнес:

— Младший лейтенант Горошкин, сдать оружие. Капитан Ильин, в трибунал его. В штрафную роту.

— Есть, — неуступчиво, еще не остыв от вспышки, угрюмо ответил разведчик. — Ничего, повоюем и в штрафной.

Он оставил карабин, снял поясной ремень.

Обер-лейтенант продолжал говорить: «Агенты сообщили, что за Волгой выгружаются новые части русских. Но у них неожиданно испортилась рация, подробности передать не успели. Тогда абверовцы собрали группу и переправились на ту сторону». — «Куда ушли, в какой пункт?» — «На станцию железной дороги». — «Сколько человек в группе?» — «Семь. Четыре абверовца, два агента, радист».

Немец замолчал. Горошкин выскочил из палатки и вернулся с разведчиками, которые ввели командира десанта, живого, невредимого. Брови у Стогова подскочили, он перевел вопрошающий взгляд на Ильина:

— Что это значит?

Комбата опередил Горошкин, с прежней угрюмостью бросил:

— Небольшой розыгрыш. От холостого выстрела не умирают — копыта не отбрасывают. Руки чесались в гада пулю всадить.

— Увести их, — Стогов кивнул на пленных. — Содержать раздельно.

Он сумрачно поглядел вслед Горошкину. Нет, каков младший лейтенант, любимец Ильина? Стогов оказался в затруднении, не знал, как поступить с разведчиком.

— Младшой-то, парень находчивый. Орел. Мне бы такого, — восхищенно проговорил командир дивизиона. Взглянув в глаза Стогову, угадал его сомнения. — Товарищ полковник, считаю, никаких нарушений при допросе пленных не допущено. Во всяком случае, я их не видел.

Стогов выдержал его взгляд, попросил:

— Можете связать меня с командующим армией?

— В два счета. Вчера провод протянули.

Извинившись перед командующим за обращение к нему через голову своего непосредственного начальства — время не терпит — Стогов доложил о ликвидации десанта.

— Хвалю пограничников, передайте бойцам и командирам мою благодарность за четкие действия, — ответил генерал. — С вашим начальством я вопрос улажу, одному делу служим.

Стогов попросил у него транспортный самолет для переброски оперативной группы за Волгу, пояснил, с какой целью. Командующий сказал:

— Это, брат, серьезная штука. Самолет будет. Передаю трубку моему авиатору, договоритесь о деталях. Возникнут сложности… за рекой, свяжитесь со мной. Желаю успеха.

 

20

Лишь на пятые сутки вернулся Ильин из-за Волги. С полевого аэродрома он отправился в штаб армии, где вместе с командующим его встретили начальник войск по охране тыла фронта и полковник Стогов.

— Значит, прищемил хвост шпионам, — командующий, высокий, молодцевато подтянутый генерал-лейтенант, с зачесанной набок волнистой темно-русой шевелюрой, был настроен весело, пожал руку Ильину. — Вижу, нелегко далась операция.

Комбат непроизвольно коснулся пальцами своих запавших, покрытых щетиной щек.

— Кому на войне легко? — дипломатично отозвался он.

— Верно, никому. Тяжелая работа — война. Кровавая, — генерал устремил затуманенный взгляд вдаль.

— Капитан Ильин начал воевать на западной границе двадцать второго июня прошлого года, — выручая немногословного комбата, пояснил Стогов. — Потом партизанил в тылу у немцев. В пограничном полку недавно.

Генерал глубоко вздохнул, встрепенулся, словно бы отгоняя нахлынувшие воспоминания, кивнул Ильину.

— Лихая вам досталась доля. Я тоже в приграничье принял первый удар немцев. До Волги вот дотопал. Позор, — командующий посуровел, резко взмахнул рукой. — Дальше не попячусь. Шабаш. Умру тут, но не отойду больше ни на шаг. Надеюсь погнать немца отсюда, — помолчал немного, попросил Ильина: — Покажите нам, кого вы там заарканили.

Пока шли к хате, где под караулом содержались задержанные немецкие агенты, Ильин мысленно как бы продолжал разговор с командующим: «Правильно подметили, товарищ генерал, поиск оперативной группы достался нелегко». За какие-то минуты снова пережил всю операцию день за днем. Перед ним опять прошли десятки и сотни людей, среди которых надо было распознать вражеских лазутчиков, вновь испытал гнетущее напряжение за исход поединка.

В первые сутки пришлось изрядно понервничать. Наблюдали за станцией впустую. Дальше маячить там было опасно. Шпионы могли раскрыть наблюдателей. Ильин переговорил с военным комендантом, «определился на службу», получил красную повязку дежурного. Горошкина и разведчиков переодели железнодорожниками, те постоянно находились или на перроне, или на путях.

Но даже эти уши и глаза были бессильны, когда подходил очередной воинский эшелон. Как разглядишь, опознаешь шпиона в огромной массе людей, да еще в темноте, при строжайшей маскировке, соблюдаемой прибывающими частями? Зато немецким разведчикам полная свобода действий. Сиди в укромном месте, гляди, слушай, мотай на ус, хватай зазевавшегося бойца-одиночку, бери его документы.

Может, и рухнула бы затея с поисками шпионов, если бы не Янцен — «смазчик вагонов». Проходил он вдоль опустевшего состава и возле пакгауза и заметил одного из тех самых «русских», в форме старшего лейтенанта, с вещмешком за спиной. Сбегал за Горошкиным, когда старший лейтенант куда-то направился со станции, пошли за ним. Миновали городок, поле, перелесок и оказались возле шоссейной дороги. По ней ночью тоже двигались войска. Шпион незаметно скользнул в низинку, остановился у деревянного моста через речушку. Оттуда донесся еле слышный говор, засветился слабый зеленоватый глазок рации.

«Ловко приспособились, — после докладывал Ильину Горошкин. — Двое их там, субчиков, под мостом. По дороге автомашины катят, пехота топает-марширует, пыль столбом. А они на рации ключиком морзянку наяривают».

Возле моста Ильин установил наблюдение. Днем, все через того же коменданта, послал на шоссе рабочую команду, предварительно провалив настил на мосту. Саперы «нечаянно» помяли ломиком немецкую рацию.

Лишившись связи, шпионы начали действовать нахально: запасались сведениями, искали документы. В сутолоке при разгрузке людей и техники им не составляло труда стащить чей-то вещмешок, срезать командирскую сумку. Скоро большинство шпионов «засветилось» перед оперативной группой Ильина.

Взяли агентов опять же не без помощи военной комендатуры. Оцепили станцию, у всех, кто там находился, проверили документы. Обошлось без драки.

В сумрачной, с низкими окнами, хате немцы сидели на земляном полу. При появлении русских генералов они вскочили, вытянулись. Молодые, крепкие парни, только двоим было уже за сорок. Командующий молча поглядел на них и вышел.

— Мне сообщили, семеро агентов? — обернулся он к Стогову. — Налицо шестеро.

— Разрешите, товарищ командующий? — шагнул вперед Ильин. — Я еще не успел доложить командиру полка. При посадке в самолет у одного абверовца нервы не выдержали. Кинулся на конвойного, сбил с ног, побежал…

— Понятно. В разведотдел их. Узнать, что успели сообщить своим. Это очень важно.

— Полагаете, немецкое командование что-то подозревает? — спросил начальник войск по охране тыла.

— Как всякий крупный военачальник, Паулюс обязан предвидеть ход событий, — заметил командующий. — Естественно, он пытается выяснить, не подходят ли к нам резервы. Мы же обязаны действовать так, чтобы исключить всякую возможность для немцев раскрыть наши планы, — заметил, как Ильин, склонившись к Стогову, что-то говорил полковнику, спросил: — У вас есть что-то еще?

— В начале операции, товарищ командующий, нам удалось лишить шпионов связи, — под взглядом генерала Ильин вновь смущенно тронул заросший подбородок, — Когда задержали, я сразу их допросил. Они успели передать командиру десанта, что на станцию прибыл пехотный полк, по их мнению, поступивший на пополнение войск в Сталинграде. Когда пришел эшелон с танками, их рация уже не работала.

— Дай-то Бог, — озабоченно сказал генерал. — Повторяю, одна из наиглавнейших задач — не допустить, чтобы немцы пронюхали о подходящем к нам резерве, не разгадали наших замыслов. То, что сделал пограничный полк, особенно ваш капитан со своими людьми, очень важно для армии, для фронта в целом.

* * *

В полк выехали затемно. Ильин мучительно боролся со сном. После двух боев с диверсантами, недели беспрерывного бдения на станции он расслабился и, если бы не сидящий рядом полковник, заснул бы мертвым сном. Стогов, занятый своими мыслями, спросил:

— Я заметил, Горошкиным вы довольны?

Ильин ждал такого вопроса. Он едва уговорил командира полка пустить разведчика с ним за реку. Стогов сначала и слушать не хотел. «Выкинет новое коленце, подведет, сорвет операцию», — сердито выговаривал Ильину.

— Не подведет, отвечаю за него. Набедокурит — весь спрос с меня.

— Поздно будет спрашивать.

С большой неохотой согласился. Жестко предупредил: за нарушение во вред операции обоим не сносить головы.

— Думаю, голову с меня, как обещали, снимать не станете, — как о простом деле, которое и должно было закончиться хорошо, сказал Ильин. — Но обещание ваше было полезным. Добавило злости и осмотрительности. По сути, Горошкин и Янцен определили развитие и судьбу операции, — продолжил уже с нажимом: — Прошу вас, не надо отправлять младшего лейтенанта в штрафную роту. Он наш человек, до последней кровинки.

— В штрафных ротах тоже люди не со стороны, а наши. Туда попадают те, кто совершил воинское преступление.

— Ничего подобного за Горошкиным не водится.

— Он грубо нарушил дисциплину. За то, как он поступил с пленными на допросе, надо отвечать.

— Разве немцы с нами цацкаются? — с Ильина мгновенно слетел сон. — Я нагляделся, товарищ полковник. До смертного часа не забуду.

— Кто они, кто мы, надеюсь, этого разъяснять не надо?

Ильин не думал уступать. На каждое замечание Стогова имел свое возражение.

— По уставу командир решает, отдать ли виновного под суд или наказать своими правами за нарушение дисциплины. Сами сказали, Горошкин нарушил дисциплину.

«Воюет за своего парня, — подумал Стогов. — Это делает ему честь».

— Вы еще не забыли устав? — спросил полковник, и в вопросе его Ильин уловил подвох.

— Может, кое-что подзабыл, не отрицаю. Но многое восстановил, пока лежал в госпитале. Вы пообещали меня послать на фронт, я проштудировал боевой устав. Что касается Горошкина, верните его обратно ко мне в батальон. Через месяц он у меня будет заставой командовать. В штрафную никак его нельзя. Поди-ка матери написал про свои кубари, перед сестренками похвалился. Без отца живут, в деревушке под Ивделем. Есть такой городок на севере Урала.

— Разжалобить хотите? — спросил Стогов.

— Нет. Вам, да и себе тоже, хочу пояснить, почему он так поступил при допросе немцев, — Ильин помолчал, смотрел, как в ветровое стекло дробно стучали тяжелые дождевые капли, растекались, закрывая видимость. — На хуторе недалеко от пограничной заставы была у Васи Горошкина дивчина. Галею звали. О свадьбе с ее батькой и маткою порешили. Немного оставалось подождать. Вася был на сверхсрочной, к отпуску подгадывал свадьбу. Война все поломала. Вошли на хутор немецкие танки. Над невестой Горошкина надругались солдаты. Она возьми да и всади одному столовую вилку в бок. Дивчину за одну ногу к дубку привязали, а другую к танку. Ржали, глядя на то, что с нею стало. Горошкин в это время на заставе от немцев отбивался. Я еще удивился, что он… холостым выстрелил в командира десанта. Если нужен виноватый, накажите меня. Я стоял рядом с Горошкиным, обязан был удержать его. Но не сделал этого.

— При чем тут вы? За все, что происходит в полку, отвечает его командир. Как же в сущности мы еще плохо знаем своих людей, с которыми служим и воюем. Ладно, о Горошкине довольно, — Стогов задумался. Ильин понял, что запал у командира полка прошел, и Васе, пожалуй, та суровая кара, которую он обещал, не грозит. Машина подминала под себя мокрую разбитую дорогу, слабо освещаемую подфарниками. Нещадно трясло. Полковник повернулся к нему, заговорил невесело: — Горошкина в ваш батальон возвращать не буду. Пожалуй, вас самого из батальона возьму. Убило начальника штаба полка…

— Подполковник погиб?! — воскликнул Ильин.

Сразу вспомнилось, как начальник штаба оставил его заставу в заслоне, как трогательно встречал после прорыва через немцев. Хороший был штабист и командир. Трудно будет заменить его, он умел все нити управления держать в своих руках.

— Рассказывая о поиске за Волгой, вы мимоходом упомянули новую фамилию — Янцен. Это кто? — неожиданно спросил Стогов.

Ильин ответил не сразу, вот и пришла пора объясниться еще по одному человеку. Наверное, будет сложнее, это не Горошкина защищать, с которым, в общем-то, все ясно.

— Товарищ полковник, правда, что республика немцев Поволжья упразднена? — в свою очередь спросил Ильин.

Даже в темноте ощутил напряженный взгляд Стогова.

— Вы разве не слышали?

— Так ведь это случилось в августе прошлого года, как я понял. Вам известно, где я находился тогда.

Полковник молчал, и молчание его выглядело нежеланием говорить о непонятном им обоим факте.

— Не гони шибко, — Стогов тронул водителя за плечо, обернулся к комбату, сказал тихо: — Посчитали, среди немецкого населения Поволжья множество пособников врага, шпионов, диверсантов. Ну, и признано было… необходимым отселить его.

Не уточнил, кто посчитал, кто признал, долго сидел нахохлившись, будто сам сделал что-то нехорошее, признаваться в этом ему неприятно и тяжко. Ильин не подталкивал его ни вопросами, ни собственными рассуждениями, хотя они и просились с языка.

— В Туркмении, на участке пограничного отряда, которым я командовал, — продолжал так же тихо Стогов, очевидно, чтобы шофер не слышал его, — тоже стояло немецкое село. Давно там немцы осели, задолго до революции. Едешь и видишь, в отличие от туркменских мазанок и войлочных кибиток, среди выжженных солнцем холмов, село с отлично отстроенными домами. На каждую семью отдельный, благоустроенный, с дощатым тротуаром на улицах и водопроводом. Я уж не говорю о прекрасно ухоженных виноградниках, бахчах. С горечью узнал… села этого не миновала та же участь, что и республики в Поволжье.

Вспомнил, как в управлении у себя высказался, мол, никогда ничего плохого не видел от этих людей. Среди них было много опытных специалистов — животноводов, огородников, плотников. Они помогли погранотряду наладить подсобное хозяйство. В управлении ему дали понять, особенно в этом проявлял нервозную старательность Рябиков, чтобы он помалкивал о немцах вблизи иранской границы, не совался в вопросы большой государственной политики. И сейчас о ней с Ильиным говорить не стал, переспросил:

— Итак, вы назвали Янцена?

Все, что узнал Ильин от пленного немца, пересказал Стогову, заключив:

— Мое мнение, нельзя передавать его в соответствующие органы. Получается, он не только пленный, но и… черт знает что.

— В таком случае, в какое положение вы ставите меня? — Стогов завозился на сиденье, нервно усмехнулся.

— Я уже докладывал о роли Янцена в поимке агентов. Остались бы они не раскрытыми, последствия этого даже не берусь предсказать.

«Верно, страшно предположить, что было бы, — задумался Стогов. — Сам ты тоже во многом непредсказуем. Предвидеть можно только то, что произойдет с нами обоими, стань известным, что мы с тобой пригрели пленного немца, к тому же, у нас в стране вместе со всем своим народом признанного пособником врага».

Потекли, побежали думки. «Рассудителен стал ты, полковник Стогов, — говорил он себе. — Ведь если следовать установленному официальному порядку, ты знаешь, как поступить с немцем. Знает и Ильин, но спрашивает, наталкивает тебя на то, что так поступить несправедливо. Он не враг ни тебе, ни твоей стране. Был бы врагом, дрался бы против тебя. Как же все-таки тебе быть, что делать с ним? Вспомни-ка Семена Кирюхина…»

Где он, задушевный друг? Встретиться бы, перекинуться словом. Семен в отношении этого немца высказался бы определенно: какой он тебе враг, если полностью на твоей стороне. Да, с Семеном они всегда находили общий язык. Сколько песков перебороздили в погонях за басмачами. Казалось, на всю жизнь прикипели к седлам. Наконец, вроде бы прибило к берегу: стали они гарнизоном в южном городе. В одну русскую девчонку-учительницу влюбились. Судьба ласковой оказалась к Стогову. По какой причине, не знал, и после у жены не спрашивал. Вроде Сенька поярче парнем был, позалихватче. Он перенес это, как друг, как настоящий мужчина. Может, и с болью в сердце, но без обиды. Ни словом ни жестом не выказал, хотя и горяч бывал, и на язык не сдержан. Дружбы не порушил.

Надо признать, служба тому способствовала. Стогов уезжал с эскадроном на границу, Семена на Дальний Восток перебросили. Шли ноздря в ноздрю. Когда Стогов принял пограничный отряд, Семен Кирюхин тоже полком командовал. Неплохо командовал, вторым орденом был награжден. Вызвали в Хабаровск вручить награду. Там арестовали Семена, врагом народа окрестили. Жестокая волна в памятном, тридцать седьмом прокатилась. Многих смяла, покалечила, в прах превратила. Стогова известие об аресте Семена оглушило, опустошило. Жене говорил:

— Умру — не поверю, что Семен враг. В нем частичка моей крови течет. Ранен был, из меня перекачали.

Сгоряча написал в Москву, все, что знает и думает о командире полка Семене Кирюхине, выложил напрямик. Утверждал, не враг он. Ответа не дождался. Послал такой же запрос в Хабаровск. И оттуда молчок. Терялся в догадках, почему не было никакого отзвука. Знал, писать опасно, готовился к самому худшему. Бумерангом оборачивались письма против тех, кто просил, защищал таких, как Семен.

Только с началом войны отыскался его друг. С фронта письмо прислал, снова там полком командовал. Письма Стогова всплыли недавно. Начальник отдела кадров перед отъездом его на фронт позвал и подал конверт со словами: «Из наркомата обороны переслали. Письма попали ко мне, я их руководству не докладывал. В ваше личное дело направлять не стал. Возьмите. Думаю, они и вызволили вашего друга. Вы поступили честно, мужественно, однако… безмерно рискованно. Вы едете на фронт, я тоже добиваюсь этого. Возможно, сведут нас фронтовые дороги. Я бы посчитал делом чести воевать рядом с вами».

Интересный, волнующий разговор. Но вышел он тогда из кабинета с мокрыми ладонями и потной спиной.

Так как же теперь ему быть с этим немцем? Сколько среди их соплеменников людей, подобных Семену Кирюхину и тому же Янцену? Повернулся, пошевелил губами. Ильин почти не слышал, скорее догадывался, что он говорил:

— Сдавать, как пленного, да еще десантника — не надо. Но отпусти мы его на все четыре стороны, сгинет парень. Он ведь начнет искать правду. Где она, за какими замками спрятана?

— Янцен просил взять его на военную службу. Мне так и заявил — он не забыл наставлений отца, помнит, чему его учили в Красной Армии.

Стогов снова ответил не сразу, поразмышлял.

— Будет автобиографию писать и анкету заполнять, скажите, пусть обозначит национальность… латыш, что ли. Не навсегда же. Среди латышей многие немецким владеют.

— Место рождения?

— Истинное. Там жили не только немцы. И сейчас живут, — вполне уверенный в своей правоте, ответил Стогов.

 

21

Ильин открыл дверь, увидел Стогова разговаривающим по телефону, задержался у порога.

— Это сложно. Майор Ильин только что назначен начальником штаба полка, входит в обязанности, — полковник обернулся, махнул рукой, чтобы заходил. Послушал, согласно покивал: — В остальном, как договорились.

Положил трубку, подвинул к себе топографическую карту участка обороны в северной части города.

— Командующий армией звонил, — помечая что-то на карте красным карандашом, сказал Стогов. — Помнит вас. Спрашивал, не сможете ли вы с пограничниками, которые участвовали в захвате немецких агентов, помочь армейской разведке.

— В любой момент готов… смотря какая помощь нужна.

— Командование армии направляет несколько специальных групп в глубокую разведку к противнику. Прощупать, где у него войск погуще, где пожиже. Вижу, у вас глаза загорелись. К сожалению, Андрей Максимович, отпустить вас не могу.

Ильин понимал, сейчас нельзя оставлять полк. Положение его усложнилось, он рассечен на части, между батальонами нет локтевой связи. Два из них вместе с армейскими подразделениями прижаты к реке и держатся из последних сил. Час назад сам с трудом пробрался, проще говоря, прополз, как уж, от Сапронова по узкой береговой кромке.

— Как вы смотрите, если во главе нашей разведгруппы пойдет Горошкин? — спросил Стогов.

— Другого не мыслю, — живо ответил Ильин. — Дело, ради которого пошлем его, необыкновенной важности.

Оба не обмолвились о том, чем вызвано усиление разведки, понимая, что на фронте грядут перемены.

— Прошу вас потолковать с Горошкиным. Пусть сам подберет ребят в группу. Дадим ему переводчика, радиста. Через сутки в ночь отправляться. Свяжитесь с армейцами.

— Есть, все сделаю, — Ильин повернулся и вышел.

Решению командира был искренне рад. Значит, полковник снял опалу с Горошкина. Правда, он не оставил без последствий проступок младшего лейтенанта, отстранил его от должности командира взвода полковой разведки и перевел в комендантскую роту.

— Надеюсь, запомнит. Своевольничать и попирать дисциплину никому не позволено, — сурово напомнил командир полка. — Заслужит, обратно верну.

Стогов повеселевшим взглядом проводил начальника штаба и тоже испытал облегчение. «Что может быть лучше восстановленной справедливости?» — подумал он, имея в виду не только Горошкина, но и Ильина. Снова вспоминался тягостный и даже унизительный разговор с полковым комиссаром Рябиковым по поводу назначения Ильина. «Начальником заставы, не более», — слышался ему и сейчас скрипучий голос. Ильин-то, несмотря на такое распоряжение, за короткий срок шагнул по нескольким служебным ступенькам. Пришел в штаб полка, и здесь на своем месте.

Стогов ни в чем не упрекает прежнего начальника штаба. В службе был дока, ревнитель законов и установленных порядков. Когда Стогов принимал полк, начштаба посчитал нужным напомнить ему о специфике выполняемых полком задач. Чувствовалось, он назубок их знал и ни на шаг от них не отступал. Сыпал тезисами, будто перед глазами у него лежало Положение Народного комиссариата внутренних дел. Стогов знал документ, помнил все, что возлагалось на войска, охраняющие тыл действующей Красной Армии. Он видел подрагивающие, разлетающиеся в стороны пышные усы.

— Пограничный полк борется с диверсантами, шпионажем и бандитизмом, — говорил тот внушительно. — Борьба идет жестокая. Вскорости убедитесь сами. Наши подразделения нацелены на ликвидацию мелких отрядов и групп противника, проникающих к нам в тыл. Подчеркиваю, мелких групп. И еще одно требование, весьма важное. Использование пограничных войск не по прямому назначению разрешается только Наркоматом внутренних дел.

Стогову показалось тогда, будто начальник штаба отгораживался от чего-то или намекал, что кто-то пытался перевалить на пограничный полк ответственность чуть ли не за всю оборону города. Это Стогова неприятно кольнуло. Ему хорошо было известно, что десятая дивизия войск Наркомата внутренних дел, в которой немало воевало и пограничников, на первом этапе защиты города упорно оборонялась. Подвиги ее бойцов и командиров были примером для защитников Сталинграда.

Начальник штаба вроде не осуждал, но в то же время и не высказывал слов одобрения пограничникам, когда рассказывал, как вышибали вклинившегося в нашу оборону противника. В этом бою была спасена застава Ильина, которая самостоятельно пыталась пробиться через немцев. Стогов воспринял этот эпизод, вернее, напоминание о нем, как деликатное предостережение для себя, чтобы не наломал дров, поскольку еще не знаком с обстановкой, со спецификой действий.

Надо сказать, начальник штаба службу организовал четко, не придерешься. Ильин пошел дальше предшественника. Оживил оперативную работу в селах и по хуторам. Это сразу же сказалось. Кто бы мог подумать, что под личиной счетовода в одном из прифронтовых колхозов засел шпион. Пришел из госпиталя, по тяжелому ранению подчистую отпущенный сержант. Справки его действовали как отмычки. Парня приняли по-хорошему, от чистого сердца, дали посильную работу. Он собирал сведения о проходящих через село воинских частях и передавал в Саратов своему напарнику.

На запрещение использовать пограничные войска «не по прямому назначению» Ильин смотрит своеобразно. Когда немец дуром прет, разве может быть «не по прямому назначению»? И кидается в бой без оглядки. Он, командир полка, в этом на стороне начальника штаба. Поддержал, когда тот взгрел комбата Сапронова за промедление во время прорыва немцев к реке. Пока соображал, снимать ли заставы с переправы, чтобы бросить навстречу немцам, те сбили последние армейские подразделения и заняли берег. Вряд ли внесли бы перелом одна-две заставы, но важна была моральная поддержка истекающим кровью малочисленным ротам.

— Я снял бы заставы, а немец захватил бы в это время переправу? — уныло отнекивался Сапронов, формально цеплялся за то же известное положение. — Никто не может меня упрекнуть, что я струсил.

— Кабы струсил, разговор был бы иной, — требовательно говорил Ильин. — Упущенное придется наверстывать.

«Наверстывать…» — вот это внушалось не ради формы. Слово с делом у него не расходилось: задумал — сделал. Пошел к Сапронову, обмозговали замысел вместе с армейцами и ударили двумя батальонами навстречу друг другу. Неожиданно ударили, когда немцы этого не ждали. Очистили от них узкую полоску вдоль берега, метров сто — сто двадцать. Зарылись в землю и не отдают.

— Мы теперь там вроде ржавого гвоздя в сырой доске. Пусть попробует вырвать, — докладывал Ильин командиру полка.

Немец то ли выдохся, то ли еще по какой причине, но не делал новых попыток в том месте пробиться к реке. По прибрежной полоске можно было только проползти, ибо противник сидел выше, сыпал по ней из пулеметов. И все же теперь эта узенькая полоска была не у него, а у нас, и во многом меняла ситуацию, по-иному сказывалась на настроении бойцов.

— Самому не обязательно было вести цепь атакующих, — добродушно подметил Стогов.

— Мне надо было поглядеть, каков Сапронов в бою. Комбат тоже на нового начальника штаба глянул, — обосновывал свои действия Ильин.

— Каким находите его?

— Думаю, неплохой комбат. Впереди еще много боев. Каждый из нас должен быть уверен друг в друге.

Что возразишь? Не поспоришь ни против таких мыслей, ни против действий. Как командир-организатор и как боец Ильин для него ясен. Одного не успел — не удосужился поговорить с ним по душам. Сам Ильин не делал попыток завести такой разговор. Может, из обыкновенной скромности, а то и такт соблюдает. Устав-то он все-таки знает, там это право оставлено за командиром.

Времени у обоих в обрез. Видятся не каждый день. Батальоны разбросаны, оторваны один от другого. Командир полка и начальник штаба мотаются по подразделениям. Едва успел оглядеться Стогов в полку, немцы в середине сентября начали штурм города. Хитрить перед собой не собирается, признает, не побывал бы в свое время под басмаческими шашками и пулями, не пообтерся бы в горячей боевой обстановке, не уверен, что сдюжил бы. Немцы давили так, что порой жутко становилось. Казалось, еще час, от силы день, и все кончится. Враг уже на Мамаевом кургане утвердился, городской вокзал захватил, вышел к Волге, отсек одну нашу армию от другой.

На охраняемой полком переправе творилась кутерьма. Днем ее бомбила авиация, ночью обстреливала артиллерия. Подбирались к ней и многочисленные диверсионные группы. Каким-то чудом пограничники берегли ее. Не одни, конечно, вместе с нашей авиацией, бригадой бронекатеров и другими подразделениями. Переправа работала без перебоев, как бы туго ей ни приходилось.

В разгар штурма города с той стороны Волги подошла и переправилась гвардейская дивизия генерала Родимцева. Она сразу развернулась в боевые порядки, с ходу атаковала немцев. Стогов бросил вместе с гвардейцами один из своих батальонов и так же, как недавно Ильин, пошел в его цепи. Видел своими глазами, как бежали немцы. Центр города оставили, вокзал отдали. «Вот тебе и мелкие отряды и группы противника», — мысленно возразил он своему бывшему начальнику штаба.

Вспомнилось, генерал Родимцев подозвал его к себе. Откинул с потного лба фуражку, улыбнулся, по задымленным щекам разбегались морщинки.

— Благодарю, товарищ полковник, подмогнули, — сказал он, крепко пожимая руку. По-дружески, на «ты», добавил: — Забирай своих пограничников, отводи. На твоих плечах задача не шуточная — переправа. Прорвет ее немец, главную жилу нам перережет. Тебе с твоими молодцами еще надо до границы дойти. Мечтаешь об этом?

— Верно, товарищ генерал, есть такая мечта. Но до осуществления ее так далеко, что подумать страшно.

Успехи и неудачи, как наши, так и немцев, чередовались, раскачиваясь словно маятник. Через месяц, в середине октября, немцы опять усилили натиск. Они заняли тракторный завод и вышли к реке. Но об этих событиях Стогов теперь узнавал из сводок. Пограничный полк неожиданно отвели из города за северные окраины. Переправа оставалась на попечении других частей, а батальоны погранполка, разбросанные по широкому степному участку, полностью взяли под охрану тылы армии.

Не раз спрашивал себя Стогов, легче ли здесь? Бомбежек было меньше, здешние бои отличались от боев в городе. Попробуй-ка прикрыть огромные пространства своими малочисленными нарядами и заслонами. Вредный червячок все же точил сознание: почему отвели полк из самого горячего места в такое трудное время? Спросил как-то у начальника войск по охране тыла фронта.

— Направление, где ваш полк несет службу, приобретает наиважнейшее значение, — ответил генерал. — Подойдет срок, сами в этом убедитесь.

Скоро немцы выбросили десант, ликвидируя который, полк решал задачи со многими неизвестными. После той операции он и взял Ильина начальником штаба. И не жалеет. Надо поближе с ним сойтись, подружиться. Жизнь сурова, переменчива, не щадит ни рядовых, ни полковников. В полку-то Стогов всего два месяца, а командир его и начальник штаба уже новые.

* * *

— Вася, ни пуха тебе ни пера…

— К черту-дьяволу, как говорится, — младший лейтенант повернул голову, шутливо ухмыльнулся, трижды сплюнул через плечо.

Сумрак плотно залил окоп, сыпал снег. Ильин глядел на обтянутую маскировочным халатом сильную плечистую фигуру разведчика, словно отдаленную от него темнотой и летящим снегом, и противоречивые чувства одолевали его. То, что Горошкин возглавлял разведпоиск в тыл к немцам, у Ильина не вызывало сомнений, да и вряд ли кто другой лучше мог справиться с этим. Младший лейтенант шел с большой охотой, горел нетерпением, при подготовке был до невозможности придирчив к себе и разведчикам. Ильин со Стоговым обсудили с ним каждую мелочь, маршрут, по которому предстояло идти.

Командир полка разглядел среди собравшихся в поиск разведчиков Янцена. Горошкин заподозрил в его взгляде сомнение, но не сказал ничего, распоряжался уверенно и спокойно. Весь вид его как бы говорил: «Вы доверили мне подбирать людей. Я взял его и полностью уверен в нем. Если прикажете оставить, подчинюсь, но буду считать, что вы неправы в своем сомнении». Ильин ожидал, что полковник не только отведет из группы «совецького немца», но устроит Горошкину выволочку, а Ильина упрекнет в несерьезности. Но Стогов не сделал ни того ни другого. Сам он о Янцене с Горошкиным говорил. Решили, тот будет полезен в поиске, места, по которым пойдут разведчики, знает. Шоферил там: возил зерно с левой стороны Волги, обратно Стронгельные материалы. К тому же лучше его никто не знает порядки в немецкой армии, а это пригодится. В то, что Янцен подведет, хуже того, предаст, они не верили. Особенно Горошкин убеждал майора и себя: он тут родился и вырос, земля эта для него родная, не может он ее продать-опоганить.

Короче говоря, поиск со всех сторон продумали. Но ты предполагаешь, а немец располагает, он там хозяйничает. Как бы ты все будущие ситуации, какие ожидали разведчиков, ни раскладывал по полочкам, ни пытался разглядывать хоть под рентгеном, обстановка может оказаться непредсказуемой. Все пойдет не по твоему плану, а вопреки ему. Это и была другая сторона, волновавшая Ильина. Потому он очень переживал за Горошкина. Ему казалось, не вернись тот из поиска, что-то последнее, чем еще держится в своей личной жизни, рухнет, не известно, что дальше будет с ним, переживет ли это. Да, ему надо воевать, ему очень необходимо дойти до границы. Он надеялся что-нибудь узнать о своей семье. Как он выдержит, если Вася Горошкин не вернется? Нет, лучше не думать об этом.

Разведчики и саперы, назначенные проделать проходы в заграждениях, бойцы из стрелкового батальона, которые будут сопровождать группу до немецкого переднего края и в случае необходимости поддержат ее и прикроют огнем, сидели на дне окопа. Они смолили последние цигарки, жадно затягивались — курить долго не придется, — дожигали самокрутки до ногтей, тихо переговаривались. Ильин ловил обрывки фраз. Нет, не о предстоящем поиске говорили они, а о том, что почтальон, мордоворот несчастный, отъелся на солдатских харчах, нешибко торопится с почтой, а должны быть письма из дома. Один из бойцов сетовал, что не убрал от печки постиранные портянки и кореш Гришка обязательно их навернет, потому как свои у него вечно грязные, лень раньше него родилась.

Рядом стоял начальник разведки стрелкового полка, невысокого роста капитан, тщательно выбритый, подтянутый, специально готовился к этому святому делу — отправке разведчиков в тыл врага. Шли не его люди, но с участка его полка, он так же, как Ильин, будет ждать их, постоянно тревожиться, помнить о них. Он, как и бойцы, курил, глядел во тьму, за окопы, где сидел немец, отмахивался от летящих в глаза снежинок.

— Все, ребята, время, — встрепенулся он.

Стихли разговоры, упали на дно окопа, погасли под сапогами окурки. Ильин молча обнял Горошкина, почувствовал, как напряглись его крепкие плечи.

— Ништо, товарищ майор, я обязательно возвернусь, — весело проговорил разведчик.

Ильин внутренне вздрогнул, ему почудилось, Вася разгадал то, о чем он думал недавно, пока бойцы дымили махоркой. Горошкин поддернул автомат, тронул плотно подогнанный за спиной вещевой мешок, чуть склонился к нему, добавил вполголоса:

— Мне никак нельзя пропасть-сгинуть. От нашей погранкомендатуры вдвоем мы с вами остались, — подумал немного и с вызовом заявил: — В сторону границы иду. Пусть немец не думает, что если до Волги долез, так все — победил. Хрен ему в нос.

Легко, пружинисто вскочил на бруствер и через считанные секунды растворился в снежной завесе.

Почти до рассвета просидел Ильин в затемненном метелью окопе. Ушел в уверенности, что Горошкин преодолел полосу расположения немецких войск. У них всю ночь велась обычная дежурная стрельба, взлетали в темное небо ракеты и гасли в холодном воздухе, оставляя дымный, искрящийся след.

 

22

В перестук колес, действовавший на Богайца умиротворяюще, вызывавший радужные мечтания о жизни и собственной судьбе — для того были веские причины, — ворвались короткие, пронзительные гудки паровоза. Он кричал во тьме словно бы обиженно, жалуясь. Поезд дернулся, вагон встряхнуло, заскрипели тормоза, и погас свет. Состав прокатился немного и встал как вкопанный. За окном справа едва угадывался небольшой перелесок, слева вдалеке виднелись два-три слабых огонька. Возможно, там притаилась деревня, придавленная тьмой и снегом.

Благостное настроение мгновенно улетучилось, тревога охватила Богайца. Что остановило поезд посреди степи? В коридоре было тихо, из соседнего купе выглянул обер-лейтенант, его спутник. Он вертел головой, взмахивал руками, как курица, вспугнутая на насесте.

Минут через пятнадцать хлопнула входная дверь, по коридору полоснул яркий луч электрического фонаря, громкий властный голос предупредил:

— Проверка документов. Всем оставаться на местах.

Отшатнувшись от ударившего в глаза резкого света, Богаец сел на постель. В купе шагнул рослый эсэсовец, второй остановился в дверях, пробежался лучом по стенам, потолку. Вошедший молча протянул руку, уверенный, что его предупреждение услышано. Богаец подал офицерское удостоверение и командировочное предписание, подписанное Стронге. Пронеслась успокоительная мысль: рядом фронт, проверка необходима.

— Господин гауптман, остановка вынужденная, — все тем же резким повелительным тоном говорил эсэсовец, возвращая документы. — Впереди взорван путь. Партизанен… Следовавший перед вами воинский эшелон потерпел крушение, — вдруг взорвался, будто его шилом кольнули в зад, закричал: — Ближние деревни будут сметены, а жители…

Он резко взмахнул рукой в кожаной перчатке, обозначил крест.

— Когда мы сможем двигаться дальше? — спросил Богаец.

— Вас об этом известят. Если нам потребуется ваша помощь — тоже.

Несмотря на пояснение Богайца, что в соседних купе едут солдаты, сопровождающие груз, эсэсовцы подняли их, проверили документы, удаляясь, бросили Богайцу:

— Охранять свои вагоны вы должны сами.

Напоминание показалось излишним. Он не хотел быть подстреленным партизанами, приказал обер-лейтенанту срочно выставить часовых. Когда в окно робко заглянуло серенькое утро, вздохнул с облегчением. Кто-кто, а он на себе испытал, что такое «партизанен». Никогда не знаешь, близко они или далеко. Сиди и вздрагивай.

По степи дул ветер, гнал поземку, порывы со свистом обтекали вагон. За белесой пеленой, затянувшей горизонт, расползались широкие дымные полосы. Горели деревни.

«Управились без моей помощи», — почему-то со злорадством вспомнил Богаец чванливого эсэсовца. Не тронули его, поосторожничали, потому что гауптман направлялся непосредственно к командующему войсками в Сталинграде генерал-полковнику Паулюсу. «Случится что-нибудь с этой тыловой крысой, — домыслил он за эсэсовцев, — отвечай потом».

Поезд стоял, кругом лежала унылая метельная степь. В вагоне топили, проводник приносил горячий чай. Тем не менее, чем дольше длилось ожидание, Богайца все более цепко захватывало суеверное чувство. Завихрились мысли, как поземка за окном. Полезли в голову сравнения. Вот так же ехал прошлой осенью под Москву. Был полон надежд. А что приобрел там? Лучше не вспоминать. Теперь он стал похитрее, воевать не рвется. Пусть дураков ищут. Однако втайне пестовал мечту: возьмет Паулюс город при нем, и ему что-то обломится. Ради дружбы с наместником Стронге не обойдет вниманием и его офицера.

Впрочем, вряд ли осуществятся его тщеславные и наивные мечтания. До него ли будет командующему, чье имя уже гремело на весь мир. Бессмысленно пытаться ловить журавля в небе здесь, когда сам Богаец накрыл синицу сеткой там, в своем городе. Ее бы не упустить.

* * *

Мороз по коже прошел, как припомнил недавний случай: взвинченный прибежал к нему пан Затуляк, дескать, заметил двух людей, которые трижды приходили к подвалу, где береглись сокровища Богайца. Они пытались сдвинуть глыбы, закрывающие вход. Когда у Леопольда прошел шок от услышанного, его затрясла лихорадка. Выходит, пан Затуляк не сводит глаз с хранилища, значит, ценности точно там. Раньше у него не было твердой уверенности, сомнения терзали — не водит ли его за нос пан Затуляк. Конечно, тот меньше печется о Богайце, больше о себе, спит и видит себя землевладельцем, хоть маленьким да помещиком. Ишь, быдло. Но почему бы и не мнить тому себя богачом? Река с малого ручейка начинается.

Выследить тех людей, убрать. Очевидно, за ними кто-то стоит. Узнать, и тех тоже…

— Мои хлопцы шлялись за ними, — как бы угадав мысли Богайца, продолжал Затуляк. — Квартиру одну надыбали. Собираются там какие-то… нюхом чую — краснопузые.

«Ты чуешь, — размышлял при этом Богаец. — Я проверю. Не сам. Господин Стронге приказал мне «подружиться» с гестаповцем Геллертом. Лакомый кусок для того эти краснопузые. Для начала «дружбы» лучше не придумаешь».

Навел Геллерта на квартиру. Любо-дорого было глядеть, как тот развернулся. Накрыл четверых подпольщиков. Не главарей, мелочишку. На них ниточка оборвалась, хотя допрашивал «по первому разряду», так что и расстреливать было некого. Но перед господином Стронге представил дело так, будто крепко подкосил большевистское подполье. Стронге тоже от удовольствия надувался. Геллерт оказался «благородным», не все заслуги приписал себе, сказал о помощи Богайца.

— Гут, — молвил Стронге, пыхнув сигарой. — Впредь работайте дружно и согласованно.

Пан Затуляк — лиса. Подал Богайцу мыслишку открыть вблизи подвала гараж-мастерскую для управы. Он к Стронге, тот распоряжение подмахнул, мастерская открылась. Из двух ближайших одноэтажных домишек выдворили жителей. Солдатам охраны надо где-то обогреться, конторка мастеру нужна. Где солдаты, туда посторонние не подберутся.

После этого Затуляк подсунул Богайцу бумагу. Осталось подписать и заверить у нотариуса обязательство о передаче ему земли.

— Но теперь все это… — пан Затуляк покрутил обкуренным до желтизны пальцем с твердым, как копыто, ногтем, что, очевидно, означало напоминание о сделанной им господину Богайцу услуге, повторил: — Все это теперь стоит двухсот десятин.

«Посади свинью за стол, она и ноги на стол», — злобно подумал Богаец.

— Это немного. Километр в одну сторону, два в другую, — обосновывал свои притязания пан Затуляк. — На краю вашей вотчины. Там я буду вам опорой. Можете на меня положиться.

Можно или нельзя, время покажет. Действительно, этот пройдоха ему может пригодиться. При случае отделается от него. Подписал бумагу.

Постоянно помнил о том, что на имущество Богайцов многие точили зубы. Раньше «добрые» соседи-помещики завидовали пану Казимиру. Потом советский пограничный комендант Ильин погрел руки. Богаец уверен в этом. Да, картины, вазы тот не взял. А золото? Не может быть, чтобы не клюнул. Он еще не видел человека, который не испытывал бы алчности при виде антиквариата в особняке Богайцов. Сегодня главная опасность — господин Стронге. Именно с его стороны Богаец постоянно чувствовал над собой пресс. Не удивился, обнаружив слежку. Конечно, «друг» Геллерт установил ее по приказу Стронге. Протестовать? Гестаповец скажет, это не слежка, а охрана одного из лучших офицеров аппарата наместника.

Но Богаец не так прост, как они думают. Позвал Миколу Ярового. Тот своих боевиков науськал. Они тихо, незаметно убрали двух сыщиков Геллерта. Не известно, как развернулись бы события дальше, если бы Богаец не уехал.

Господин Стронге сам занимался его поездкой. Когда везли «дары народа» в Берлин, наместник лично отправился туда, на фронт послал Богайца. Вспоминал, как потрошили фабрики и артели, шьющие теплую одежду. Много собрали, но подпольщики склад с этим имуществом подожгли. Стронге обвинял Геллерта.

— Вы обманули меня, — визжал генерал, толстые, в склеротических жилках щеки его колыхались студнем. — Вы утверждали, что уничтожили подпольщиков. Может быть, пожар вы сами организовали?

— Чистая случайность, несчастье, — оправдывался гестаповец.

— Еще одна такая случайность, вашему начальству пойдет рапорт, и вы окажетесь на восточном фронте, — свирепо пообещал Стронге.

Офицеры управления с солдатами и полицейскими поехали по селам, потрошили хаты, отбирали у селян кожухи, вязаные кофты, ватные штаны, шапки. Хилым, разнокалиберным оказался товар. Стронге все более свирепел, блеснуть перед генералом Паулюсом, как он хотел, было нечем.

Выручил отец Богайца, пан Казимир. Неожиданно он сам нагрянул в губернский город, привез два вагона теплых вещей. Не каких-то облезлых вонючих кацавеек, а настоящих теплых шинелей, офицерских пальто, сапог. Для генерала Паулюса изящно сшитый комплект богатой зимней одежды.

Стронге расчувствовался, дал в честь пана Казимира банкет. На нем были исключительно избранные гости. Между отцом и генералом сидел Леопольд Богаец и его смазливая жена, напросившаяся в поездку с отцом для свидания с мужем. В газетах появилось сообщение о высоком благородном поступке коммерсанта Богайца, превозносились его заслуги перед рейхом.

Как подарок судьбы, Стронге преподнес Богайцам поездку Леопольда на фронт во главе миссии.

— К моему личному другу генерал-полковнику Фридриху Паулюсу, — значительно подчеркнул Стронге и помаячил в воздухе пальцем. — Это большая честь для молодого офицера.

Чтоб Богаец выглядел посолидней, выхлопотал ему очередное воинское звание. Новый мундир, погоны гауптмана тешили самолюбие Богайца.

На этом фоне легко перенес очередной разлад с женой. Он сразу понял, ее не интересовал муж. Бабу, так грубо думалось сейчас о жене, вовсе не трогала его поездка на фронт, с возможными лишениями и опасностями. Она рассчитывала заполучить ценности, чтобы потом купаться в роскоши, устраивать приемы, хвалиться произведениями старины. Холодная, чужая женщина. Даже совместная постель не прибавила тепла в их отношения. Казалось, это ложе было противно ей, она брезговала им. Простились с женушкой холодно. Дальнейшее — в тумане.

* * *

Поезд тронулся через сутки. Ехали по воронежской земле, Богаец от нетерпения ерзал, засматривался в окно, читал названия станций. Ожидал увидеть ту, что значилась в обратном адресе на конверте, взятом им в квартире коменданта Ильина, жене которого удалось сбежать в прошлом году от Богайца. До сих пор не может себе простить, что упустил ее. Эсэсовец Зонгер тогда злословил над ним. Ничего, история повторяется. Вот побывает у Паулюса и явится к мадам Ильиной. Помнится, она была тогда в интересном положении. Надо думать, с появлением Богайца ее положение станет еще более интересным.

Под вечер поезд пришел на конечную станцию. Военный комендант принял Богайца с учтивостью и вниманием, на которое оказался способен. Да, он предупрежден о прибытии миссии, направленной господином Стронге. Да, генерал-полковнику Паулюсу доложено об этом. От него приезжали люди, но по независящим от них причинам не дождались, поскольку поезд опоздал на сутки.

— Сегодня войска фюрера перешли в последний и решительный штурм, — комендант привскочил со стула, выкинул руку, со значением потряс кулаком. — С минуты на минуту город будет в наших руках. Очень сожалею, что я сейчас не в рядах штурмующих. Сладостный миг победы!

Офицер прав, подумал Богаец. Одиннадцатого ноября — исторический день. Ему тоже, как этому коменданту, захотелось тотчас же оказаться в городе. Нет, не в рядах штурмующих, пусть воюют без него, а своими глазами увидеть, как покоряются и падают перед победителями крепости. Войти в город, который вот уже третий месяц первым упоминается во фронтовых сводках, гремит по радио, не сходит с газетных страниц.

— Послушайте, — комендант толкнул форточку.

Вместе с холодным воздухом в комнату ворвался грохот канонады, монотонный, перекатывающийся гул большого боя. Потемневшее небо озарялось багровыми бликами.

Офицер своей восторженностью, не подозревая того, невольно возбудил в Богайце неодолимое желание ехать туда как можно скорее. Его подгоняла мысль, что опоздай он, явись, когда все свершится, не будет того эффекта, на который рассчитывал господин Стронге. Потом не оберешься упреков, а он от господина Стронге еще очень зависим.

Богаец потребовал у коменданта транспорт для перевозки груза и офицера, хорошо знающего дорогу в город, для сопровождения. Тот пытался возражать, убеждал, что разумнее дождаться утра, днем ехать безопаснее. У Богайца шевельнулось благоразумие, но отступать он уже не мог.

Подогнали три грузовика с длинными, крытыми брезентом кузовами. Перегрузили из вагонов имущество. Обер-лейтенант разместил в них своих солдат, сам сел в кабину замыкающей машины. Подкатил бронированный вездеход с офицером и несколькими солдатами.

— Мой последний резерв, — сказал комендант. — Господин гауптман, садитесь в бронетранспортер.

Против своего желания, Богаец поехал в кабине первого грузовика, посадив рядом денщика.

— Держись поближе к нему, — сказал он шоферу, кивнув на вездеход.

Дорога оказалась накатанной, местами ее замело снегом. Мотор гудел ровно, в кабине было тепло. Чем ближе подъезжали к городу, тем отчетливее просматривалось стоявшее над ним зарево. Богаец усмехался, вспоминая, как комендант уговаривал его остаться на станции. Всячески лебезил, угодничал, надеясь, не расщедрится ли приезжий гауптман, не одарит ли и его зимней офицерской шинелью. Мысль прервалась внезапно.

Под бронетранспортером метнулась огромная оранжевая вспышка. Он встал на дыбы, как норовистая лошадь, и завалился в сторону. В тот же миг по ветровому стеклу грузовика пробежала строчка, выписанная автоматной очередью. Пули легли столь ровно, будто стрелявший положил их с точным расчетом. Богаец оторопел от удивления, не успел даже испугаться, это произошло в следующее мгновение. Краем глаза он увидел, как водитель откинул голову назад, потом упал лицом на руль. Богайца ударило в правое плечо. Грузовик вильнул вслед за бронетранспортером и врезался в него. Снизу из-под кабины вырвалось пламя.

Денщик рвал ручку двери, она не поддавалась. Навалившись на Богайца, он толкнул мертвого шофера. Солдат выпал из кабины, вслед за ним и Богаец.

Гремели взрывы. Рядом и поодаль стучали автоматы, вспышки рассекали тьму. В бешеную трескотню и посвист ветра врывался чей-то громкий голос, пугающий русскими матюгами.

Богаец перебежал на другую сторону от горевшего грузовика, выскочил из освещенной полосы, споткнулся и оборвался в воронку от снаряда. Оттолкнулся, выскочил из ямы, побежал дальше. Над ухом взвизгнула пуля, он упал в снег, полез в него головой, отчаянно перебирая ногами, почти теряя сознание от нестерпимой боли в плече и хватающего за душу страха.

 

23

— Отходи, ребята! За дорогу!

Весь день падал снег. Час назад подул сильный ветер. С одной стороны это на руку Горошкину, метель прикроет. С другой — он опасался растерять разведчиков.

— Зачем — отходи? Поедем на машине, геноссе лейтенант.

Из снежной завесы появился Янцен, порывистый, возбужденный схваткой. Он взмахивал немецким автоматом, мол, надо садиться на последний из трех грузовиков, встреченных разведчиками в ночной степи. Горошкину пришла в голову запоздалая мысль, что, пожалуй, он опрометчиво напал на эту колонну, как говорится, сунулся в воду, не узнав броду. В машинах везли какое-то имущество, в кузовах сидело по двое охранников. Окажись под тентами солдаты, воинское подразделение из подтягивающихся к фронту, пиши пропало. Расхлопали-разделали бы его группу под орех.

Но получилось неплохо, гут, как говорит Янцен. Один из разведчиков, сержант Фадеев, был еще и неплохим сапером. Среди разбитой военной техники подобрал нашу противотанковую мину и таскал ее на горбу. Пригодится, говорил. Горошкин настраивал разведчиков: нужен язык, толковый живой немец, желательно офицер. Где его лучше взять, как не на дороге? Вот Фадеев и пристроил мину на пути к городу, привязал к ней гранату с запалом. Удачно рванул ее под бронетранспортером. От силищи, на танк рассчитанной, вездеход метнуло вроде спичечной коробки. Уцелел в нем кто, нет ли, Горошкину узнать не удалось — бронетранспортер валялся вверх колесами. Заметил возле грузовика какие-то тени, но когда подбежал, обнаружил только мертвого солдата, сумку офицерскую подобрал. Из-за машин били автоматы рассеивающими очередями, и он скомандовал отходить.

— Там Фадеев офицера захватил, — Янцен снова показал на последний грузовик.

— Гони машину туда, — крикнул Горошкин и побежал к темневшему неподалеку плоскому кургану.

Вскоре подошли двое разведчиков, приволокли офицера. Хрустя снегом, подкатил грузовик.

— Где остальные? — Горошкин искал взглядом сержанта Фадеева.

Тот показался из-за бугра, согнувшись под тяжелой ношей.

— Радиста — наповал, — сказал хрипло. — Уходили уже, слева очередь достала.

Бойцы приняли, бережно опустили радиста на снег. Эх, так твою разэтак. Склонился Горошкин над радистом, расстегнул фуфайку, ощутил холодеющее тело.

— В кузов его, похороним, — сказал глухо. — Фадеев, побереги рацию.

— Рацию тоже вдребезги.

Час от часу не легче. Без связи хана.

— Этого с собой, глаз не спускать, — кивнул на немца. — Как оторвемся, допросим-покалякаем. Назад смотрите, погоню не провороньте. Вон свет полощется, похоже, новая колонна катит. Я в кабине, если что, сигнальте мне. Бой примем — не дадимся. Гранаты держать наготове. Не все покидали?

— Не… есть еще, — отозвались двое. — Товарищ младший лейтенант, в кузове полушубки, валенки.

— Нам без них тепло. Поехали. Янцен, жми на всю железку, — говорил Горошкин, стараясь разглядеть путь через снежную завесу. — Без фар… в яму не завались.

— Места мне знакомые, тут, в городке служил в штабной роте. Но ямы… появились после.

Грузовик взревел, помчался во тьме и снежных завихрениях. Если бы не тряска, подтверждавшая, что под колесами не асфальт, а степь, покрытая пока еще тонким слоем снега, то показалось бы, что машина плывет по морю в густом тумане, а жесткие тяжелые волны безжалостно бьют в днище, грозя проломить его.

Как же без рации-то? Ой, плохо. Сегодня в ночь возвращаться к своим. Сообщить надо бы. Фронт переходить, всякое может случиться.

Разведгруппа задачу выполнила. Так он, ее старший, считает. Глубину немецких позиций уточнил, расположение частей, стыки между ними, где стоит артиллерия, танки, разведал. Все это в памяти отложил, на карте, какую ему майор Ильин дал, отметил. Лежит она за пазухой, к гранате прибинтованная. На всякий пожарный случай.

Начальник штаба наказывал, если удастся, прихватить офицера немецкого. Потому и вышел Горошкин на проезжую дорогу. Офицера прихватили. Но, видать, зря. Какую-то хозкоманду расхлопали. Что он может знать, этот снабженец? Ну, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Полушубки, валенки. Замерзают, сволочи. Какой-нибудь наш склад грабанули.

Трудно сказать, сколько верст отмахали. Из кузова стук послышался.

— Останови, мотор не глуши, — тронул Янцена за плечо.

Открыл дверь, в лицо снегом швырнуло. Подбежал Фадеев.

— Немец совсем скис.

— Что такое, почему? Пошли, Янцен. Спроси, кто он, из какой части, куда ехал.

— Вот его документы, пистолет.

Горошкин сунул все в полевую сумку, подобранную на дороге.

Немец отвечал через силу. Стиснув зубы, замолкал, стонал. Почему сразу не сказал, что ранен? Боялся, раненого добьют. При гонке по степи растрясло. Живот огнем горел.

Фадеев расстегнул шинель, мундир, стал перевязывать. Боец светил ему фонариком. Два пакета ушло, а толку-то… Янцен продолжал спрашивать, но выяснилось, что пленный совсем ничего из того, о чем спрашивал Горошкин, не знал. Он был не здешним, не фронтовым. Название города, откуда тот приехал, Горошкина страшно разволновало. В его окрестностях они с Ильиным партизанили. Офицер ехал начальником охраны теплого имущества, которое везли оттуда победителям Сталинграда. Подарки.

Выходило, не только у нас шлет народ подарки на фронт. Горошкин вон и сейчас в дареных варежках. В них писулька лежала: «Носи на здоровье, дорогой боец, крепче бей немцев, отомсти за папку, убитого на войне».

Где твой командир, гауптман этот самый? Убит, убежал? Ничего больше не сказал офицер. Умолк насовсем.

Поехали дальше. Погони не было. Видно, замело за ними следы. Да не до хозкоманды этой немцам в городе. С прежней силой доносился оттуда гул, немцы продолжали штурм.

— Геноссе лейтенант, я подумал… — Янцен давил на педаль, мотор завывал, машина бежала, казалось, неизвестно куда.

— Ты вот что… брось это свое «геноссе». Поскольку ты у нас, по-нашему говоришь хорошо, вот и валяй, как полагается. Понял-осознал?

— Яволь. Есть, товарищ лейтенант.

Он повышал командира в звании, но на это Горошкин ему замечаний не делал.

То, что Янцен сказал дальше, удивило и насторожило. Дескать, можно бы наведаться в городок, подарить одному его знакомому шубу. Этих шуб полный кузов. Фельдфебелю из штаба, чертежнику. Мерзавец тот фельдфебель, потчевал зуботычинами солдат из штабной роты, требовал подарков. Янцена заставлял со станции привозить шнапс, денег не давал. Откуда у него деньги? Остальным солдатам присылали родители, Янцену никто не присылал. Поэтому по физиономии получал чаще других. Но это к делу не относится. Пусть товарищ лейтенант не думает, что Янцен решил отомстить фельдфебелю. Просто он считает, фельдфебель может быть полезен русской разведке. В его голове много разных планов, которые он переносил на карты.

Заманчиво, но и опасно. Не решил ли Янцен затащить его к своим, чтобы выслужиться? Но ведь это он мог сделать раньше, возможности были стопроцентные.

«Осторожничаешь, Вася, — сказал он себе с ехидной усмешкой. — А еще разведчик. Признайся, не хочется, страшно противно лезть в их поганое логово».

Не хочется, как пить дать. Надо с Фадеевым обговорить-обкашлять.

Не доезжая до городка, загнали грузовик между двумя подбитыми обгорелыми машинами. Фадеев ухватился за план: почему бы не попробовать.

В старой воронке от снаряда похоронили радиста. Забросали тело мерзлыми комьями. Сдернув шапки, постояли молча, жалея, что нельзя салютнуть.

— Ничего, мы там… возвернемся-притопаем домой, тогда отдадим почести, — сказал Горошкин.

Построились. Янцена поставили впереди. Он в немецкой форме. Остальные в маскхалатах.

— Веди, чтобы ни одна собака не тявкнула. Если офицер встретится, спросит, подходи, как полагается, рапортуй.

— Знаю, у нас так ходили караулы.

— Но лучше обойти, никого не встретить. Тут для нас короткая дорога не самая лучшая.

Прошли окраинами на восточную сторону городка. На краю небольшой площади находился штаб. В двухэтажном доме светилось несколько окон. Тарахтела мотором автомашина. Прошла группа солдат. Возле штаба слышались голоса.

Засели в пустом, разбитом доме на противоположной стороне. «Рядом, по узкой улочке, — сказал Янцен, — всегда и ходил фельдфебель».

— Утром встретишь его. Не здесь, при выходе на площадь, — наставлял Горошкин. — О подарке скажешь, — младший лейтенант помолчал, задумчиво продолжил: — Может спросить, где взял.

— Он знает, меня направили перевозить военные грузы. Я ему обещал. Вот представился случай.

— Ясно. Помни, теперь ты первая скрипка. Как сыграешь, так и будет.

Перед утром пожевали, по сухарю на брата досталось. Жаль, на дороге не успели в грузовиках пошуровать. Может, нашлась бы шамовка. Своя вся кончилась, к немцу на довольствие не встанешь.

Рассвело. Немало военных прошагало мимо, но обещанный Янценом фельдфебель не появился. Сам Янцен прятался где-то за деревьями. На виду торчать не годится, заприметят.

В начале двенадцатого он обозначил себя. Зашагал молодцевато навстречу среднего роста человеку в офицерской шинели и фуражке. Почему офицер? Неужели подозрения Горошкина оправдались? Ну, будь готов, младший лейтенант, если что… Разведчики замерли.

Проходя мимо офицера, Янцен в струнку вытянулся. Офицер небрежно козырнул в ответ, как отмахнулся, миновал солдата. Но через десяток шагов словно спохватился, окликнул его. Янцен подскочил, щелкнул каблуками. Было заметно, изобразил радость и удивление. Тянулся, показывая вдоль улочки, где притаились разведчики. Наконец, офицер кивнул, поднес к носу Янцена кулак в перчатке и удалился. Тот поглядел ему вслед, исчез между домами. Появился он у разведчиков минут через десять. Красный, с каплями пота на лбу. Ясно, торопился, кругом бежал.

— Ты говорил — фельдфебель? — насупился Горошкин.

— Он сказал: в честь взятия Сталинграда. Многим присвоили новые звания.

— Этого… он не нюхал, в честь взятия? — Горошкин сделал явно непристойный жест вслед скрывшемуся в штабе офицеру.

Янцен пояснил, что тот по-прежнему служит там, где и служил, с получением офицерского чина расширился круг его обязанностей, возросла ответственность и доверие начальства. Вчера работал допоздна. Подарок возьмет. Но если Янцен обманет, пусть пеняет на себя. Почему с собой не взял? Потому, что первый же встречный офицер заподозрил бы неладное, отнял бы у солдата дорогую вещь или отвел его с нею в комендатуру. Этому объяснению бывший фельдфебель поверил. Согласился вместе с Янценом зайти к его знакомой фольксдойч, между прочим, молодой и красивой, у которой господина офицера будет ждать хороший ужин.

— Правильно сообразил. Хвалю.

Время тянулось медленно. Есть хотелось, но особенно курить. В отличие от еды курево имелось, но курить запретил Горошкин. Запах махры разносится далеко.

Разливались сумерки, когда появился офицер. Шел он не один, а вдвоем. Оба громко разговаривали. Это меняло обстановку, задуманный план рушился. Очевидно, озадаченный этим Янцен долго не выходил из своего укрытия. Надо бы офицеру уже в улочку сворачивать, тогда и заспешил ему навстречу солдат, вроде бы торопился. Офицеры постояли минуту, расстались. Бывший фельдфебель не хотел ни с кем делиться своим секретом. Янцен повел его, что-то почтительно объясняя.

Возле узенького пролома в стене он вдруг поскользнулся, оступился и толкнул офицера плечом. Тот глазом не успел моргнуть, как чьи-то сильные руки обхватили его за шею, перехлестнули глотку — ни крикнуть, ни вздохнуть, — увлекли в глубину развалин. Скоро он сидел в дальнем углу спеленатый, с затычкой во рту и разоруженный.

Обождали самую малость. Фадеев примотал веревку, которой был связан немец, к своему поясному ремню, к спине между лопаток приставил финку, дал почувствовать ее. Сказал, чуть зашебуршится, конец. Янцен перевел, немец замотал головой, мол, он все понимает, будет вести себя тихо.

Прошли тем же путем, каким в городок пробирались. В степи допросили немца. Надо было знать, имело ли смысл тащить его за собой через линию фронта. Горошкин убедился, смысл был. Немец подтверждал все, что разведчикам удалось узнать о расположении немецких войск. Но тот знал все это предметнее, с точным указанием мест дислокации пехоты и огневых средств. Он рассказал и то, чего не мог знать Горошкин. Бывший фельдфебель только что вычертил карту, нанес план действий соединения, в котором служил, сразу после захвата Сталинграда.

 

24

Убедившись, что все разведчики и пленный немец в окопе, Горошкин перевалился через бруствер, спрыгнул. Ноги едва держали, колени дрожали, дышалось с трудом, будто вокруг кто-то выкачал воздух. Не верилось, что дошли до своих, наконец-то дома. Незнакомый майор с выступающим упрямым подбородком дохнул на него запахом махорки:

— Горошкин?

— Он самый.

— Вторую ночь ждем вас. Двигайте в блиндаж.

— У меня раненый, сержант Фадеев. В медсанбат бы его.

— Отправим.

В блиндаже было тепло. Висевший на стояке фонарь освещал маленький стол, примкнутый к стене, нары. В глубине их кто-то спал, укрытый шинелью. Майор покрутил ручку полевого телефона, коротко сказал:

— Пришли. Да, пока побудут у меня. С ними — пленный, — положив трубку, пояснил Горошкину: — Наш главный разведчик скоро будет здесь. Твоему начальству он сообщит.

Без паузы распорядился, чтобы принесли харчей, водки, горячего чая. Потом дозвонился до медсанбата, убеждал: надо срочно приехать, потому как раненый лежачий, ребята принесли его из разведпоиска, ждать не может.

Слушая майора, Горошкин вспоминал, как просачивался он с разведчиками через немецкие позиции. Все шло хорошо до последнего рубежа. Тут споткнулись. Напоролись на подразделения, которых не было на том месте, когда пробирались в тыл к немцам. Пришлось уклониться далеко влево, а там их обнаружили. Поднялась стрельба. Пуля ударила Фадееву в бедро. Тащили его волоком на полушубке. Потом возвращались и тем же способом волокли пленного немца. Янцен мрачно пошутил: хотя и так, но бывший фельдфебель шубу получил. Тащили потому, что рук-то ему не развяжешь. Из сил выбились. Оказались на правом фланге стрелкового полка, а уходили с левого. Но это уже не важно, главное дома.

Почти разом приехали и капитан-разведчик, и санитары.

— В свой полк хочу вернуться, товарищ младший лейтенант, — просил Фадеев, долго не отпуская руку Горошкина.

— Я у тебя если не сегодня, то завтра обязательно побываю, — пообещал младший лейтенант. — В полк вернешься. Это точно. Майора Ильина попрошу, он позаботится-похлопочет.

Пока завтракали, начальник разведки стрелкового полка накручивал телефон, затем докладывал начальству: группа Горошкина возвратилась, привела «языка». Младший лейтенант слушал и удивлялся, что капитан не пояснял, кто такой Горошкин, выходило, что о нем и его группе все кругом знали. Закончив говорить по телефону; капитан предупредил:

— Приказано старшему группы с пленным прибыть в разведотдел армии.

— Есть, — привстал Горошкин.

Хлебосольный майор-комбат разливал водку по кружкам, щедро угощал:

— Ну, за знакомство, за то, что из волчьего логова вырвались.

Улыбнулся Горошкин, приподнял кружку и поставил, а взгляд ушел вглубь, затуманился.

— Парня мы своего там… оставили. Надо бы помянуть, с устатку тоже не мешает, — тихо сказал он. — Но нельзя. Вот доложу-отчитаюсь, тогда…

— Резонно, — поддержал капитан. — Наш командующий не любит, когда к нему являются после заправки, — он выразительно щелкнул пальцем по шее. — После, когда дело будет окончено, сам угостит.

Не вошел, вломился в блиндаж майор Ильин. Сгреб в охапку Горошкина:

— Какой ты молодец, Вася, что вернулся!

— Дак, обещал. Дал слово, порушить не могу, — смущенно пошутил младший лейтенант.

Ильин обошел разведчиков, каждому руку пожал, глянул вопросительно на Горошкина.

— Не все здесь, товарищ майор, — пояснил виновато. — Радиста убило, там и похоронили. Фадеева в медсанбат увезли. Неподалеку от нашей передовой пуля угодила-шарахнула.

— Радость одна не ходит, бок о бок с нею — печаль, — тихо обронил Ильин. Глянул на разведчиков, потом на майора. — Комбат, побриться бы ему не мешало.

— Это в два счета.

По дороге в разведотдел Горошкин успел коротко рассказать, где побывал со своей группой и что удалось добыть. Капитан потирал руки, удовлетворенно кивал. Ильин спросил:

— Немец знающий?

— Штабной.

Почти весь день пробыли в армии. Командующий был доволен. Чаркой на этот раз, как предполагал капитан, не угощал. Некогда ему. Пограничники увидели, штаб армии был в постоянном напряжении. К командующему то и дело заходили генералы. Все же он позвал к себе Ильина с Горошкиным, коротко поблагодарил. Но что стоили эти краткие слова:

— Крепко нам помогли. Спасибо. Пока ваше начальство разберется… военный совет армии наградил младшего лейтенанта Горошкина.

Привинтил к его гимнастерке орден Красной Звезды, напутствовал, дескать, важен почин. Всем разведчикам медаль «За отвагу» дал. С болью сказал, из двух групп, посланных разведотделом армии, одна не вернулась. Прощаясь, улыбнулся Ильину.

— Я хотел, чтобы ты пошел, да твой полковник не пустил. Чую, младший лейтенант у тебя достойный ученик.

Вышли от командующего, Ильин спросил:

— Как Янцен себя показал?

— Размышляю-полагаю, парень к настоящей жизни возвернулся и снова человеком себя осознал. С языком-то, которого добыли, его затея.

— Рад за него. За нас тоже, что не ошиблись.

В полку, в своей землянке, раздеваясь, Горошкин спохватился. Про сумку немецкую, офицерскую совсем забыл. Так и проболталась у него на ремне. Еще на той стороне, когда сидели и ждали в развалинах, он заглянул в нее. Вальтер на свой ремень нацепил. Больше ничего стоящего не обнаружил, кроме старого конверта, да каких-то бумажек, заполненных немецким текстом. Глядеть не стал по той причине, что к тому, за чем пришел к немцам в тыл, это не относилось. Хотел бросить, но пожалел по извечной крестьянской привычке. Вещь добротная.

Как ни кидало в сон, побежал к Ильину. Доложил о сумке.

— Далеко занесло ее хозяина. Значит, из тех мест, где мы с тобой горе мыкали. Бумаги. Какое-то письмо на немецком. Переводчика срочно сюда, — кивнул ординарцу.

Через несколько минут прибежал встрепанный со сна старший лейтенант. Поводил глазами по строчкам, обдумывая фразы, неторопливо пересказывал: «Его высокопревосходительству генерал-полковнику Фридриху Паулюсу…»

— Высоко забирает. Самому Паулюсу, — качнул головой Ильин. — Давай дальше.

«Мой дорогой друг! С восхищением слежу за вашими блистательными боевыми успехами. Представился удобный случай… из моих собственных запасов посылаю для ваших доблестных солдат два вагона теплых вещей».

— Сволочь! Из собственных… как бы не так. Вспомни, Вася, как они округу грабили, крестьян обирали, — ругнулся Ильин.

«Лично для вас — пальто на бобровом меху, — продолжал переводчик. — Сшито на фабрике моего компаньона Казимира Богайца. Все это представит вам его сын, мой офицер, гауптман Леопольд Богаец».

— Тесен мир, — с изумлением выдохнул Ильин. — Преданно служит немцам господин Богаец, растет как на дрожжах. Вон какой чести удостоился — послан к самому Паулюсу.

— Бронетранспортер мы подбили. Показалось мне, из него никто не выбрался. Если Богаец в нем ехал, то каюк ему. Но сумка… она валялась возле грузовика. Неужто опять улизнул-утек? Везуч гадюка. Знал бы, что он там, голову положил бы, но достал бы мерзавца.

Горошкин разволновался. Вскочил, сжал кулаки, забормотал сквозь зубы, клял себя, на чем свет стоит. Такую возможность поквитаться с Богайцом упустил.

— Ну, за него голову класть — не тот случай, — спросил переводчика: — Что еще?

— Автор письма сетует, перед командующим Паулюсом рисуется, — передавал содержание письма переводчик. — Мол, трудно работать ему в варварской стране. Того и гляди, получишь нож в спину. Тем не менее, и он вносит свою лепту в победу армии фюрера.

— Жаль не добрались мы до них в сорок первом, — буркнул Горошкин. — До сих пор руки чешутся.

— В заключение, товарищ майор, говорится, — переводчик заглянул в конец письма: «Со дня на день ждем сообщения — крепость на Волге пала. Вы ее покоритель. Желаю новых побед. С нами Бог и фюрер, Ваш покорный слуга и друг Вильгельм Стронге, наместник».

— К утру подготовьте полный перевод, — Ильин отпустил переводчика.

Затем майор вытряхнул из сумки еще какие-то бумажки, и кровь отхлынула от его лица. Вздрагивающими пальцами взял конверт. Горошкин поразился странной переменой, случившейся с Ильиным.

— Глянь, Вася.

Горошкин увидел по конверту неровные строчки адреса. Но какого! Городка, где стояла их пограничная комендатура, и адресата: Надежде Михайловне Ильиной.

— Письмо Наде от матери из Воронежской области, — вдруг ослабевшим голосом сказал Ильин.

До последней завитушечки знакомый почерк. Он тогда читал это письмо и помнил, о чем писала мать дочери. Надя ждала ребенка и собиралась поехать в родную деревню Дубовку. Об этом шла у них переписка.

Конечно, письмо взято в квартире Ильина. Зачем? Бандиты пытались подобраться к нему накануне войны. По их понятиям никто другой, как Ильин, присвоил имущество Богайца. Не припрятал на месте, так переправил на родину. Надя ничего не знала о том, какое имущество было в особняке, куда оно делось. Она приехала на границу после того, как Ильин сдал его государству и на том поставил точку. У него хватало забот. Неужто Богаец надумал добраться, может, уже добрался до его и Надиных родителей?

Это письмо — последний поклон от Нади и дочурки Машеньки. Последняя точка…

— Ступай, Вася, отдыхай, — медленно выговорил он.

Горошкин заметил, как из-под его широкой, крепкой ладони, прикрывшей глаза, выкатились слезинки.

Выскочил младший лейтенант из штабного блиндажа, рванул ватник на груди. В разгоряченное лицо ударил студеный ветер. Он не замечал этого, сглатывал застрявший в горле комок, шептал:

— Дурак я… хотел бросить сумку. Так нет, приволок-притащил. Соль на рану майору.

 

25

В землянку стремительно влетела Соня Мальцева, с мороза румяная, в широко распахнутых, словно подсиненных глазах под тоненькими шнурками бровей играли лукавые бесенята. Шапка едва держалась на макушке, полушубок нараспашку.

— Ужин сегодня, как в санатории, — она ставила на стол котелки, консервные банки, укладывала бумажные кульки, звонко приговаривала: — Каша не перловка посиневшая, а пшенная с маслом, свиная тушенка на приправу, пряники к чаю. Это… — Соня вскинула руку с фляжкой, многозначительно побулькала, продекламировала: — Поднимем бокалы, содвинем их разом!

— Ой, Сонька, в честь чего?

Девчата подскочили к подруге, одна подхватила фляжку, другая приняла полушубок и шапку.

— Что скажет наш командир?

Надя сидела на нарах перед маленьким зеркалом, заплетала косу. Все-таки морока с ее волосами. Не единожды грозилась остричь их, но всякий раз со вздохом отказывалась. Андрюша любил косу. Казалось, лишись ее, что-то оборвется в жизни. Пусть остается. Она быстренько скрутила узел на затылке, пришпилила заколками. Озорно глянула на девчат.

— Принесла, так не выливать же. Только уговор наш — дороже денег, — улыбнулась Надя широко и непринужденно.

Поняли девчата, на сегодня запрет снимался. Что ж, уговор правильный. Условились не баловаться фронтовыми «ста граммами».

— Если каждый раз мужикам отдавать — сопьются, — с искренней озабоченностью о «мужиках» проговорила Соня. — Каптерам оставлять — рожи у них треснут, — поторопила. — Садитесь, девчата, еда стынет.

Кашу и тушенку разложили по тарелкам. Не как у мужчин, те прямо из котелков едят. Водку разлили по чайным чашкам.

— Раз такое дело, — Надя обвела взглядом девчат, подняла чашку. — Вроде бы и нет повода для тоста… и есть он. Год кончается. Страшный год, невероятно тяжелый. Сколько рядом с нами народу полегло. Мы — живы. Вот за это и выпьем. За тишину за окном. В том, что она наступила, наша заслуга тоже есть. Счастья вам фронтового, подруги мои милые.

— Спасибо, Наденька. Ни дать, ни взять — мама родная.

Выпили девчата, раскраснелись, зашумели, целоваться потянулись. Девчонки и есть девчонки. Чуть поуспокоилось на фронте, они размякли, оттаяли. Сидят вечерами, письма домой строчат, мам своих успокаивают. Живы-здоровы, того и им желают. Хвалятся иной раз успехами, греха в том нет. У каждой боевой счет. У Нади винтовочный приклад тоже стал ребристым от зарубок. За каждой зарубкой — фриц убитый. И она написала бы, да некуда. Село ее под немцем, что там с матерью, не знает. След брата Аркадия опять потеряла, его полевая почта не отвечает. Андрей, боль ее сердечная, страдание нескончаемое… Где он?

— Счастье, Надюша, придет, когда всем немцам такой «котел» устроим, как у нас в Сталинграде, — в тон ей отозвалась одна из девушек.

В то ноябрьское утро, когда грозно заговорила наша артиллерия, Надя уже сидела в снайперском «гнезде» старого полуразрушенного здания и ждала «своего» немца. Конечно, она еще не знала, что наши фронты перешли в контрнаступление. Она только почувствовала, произошло нечто необычное, потому как минул час, а гром канонады продолжал перекатываться вдали. Немцы в это утро не атаковали нас, у них куда-то мчались связные. Кто их разберет? Она удачно срезала одного, побежала к Соне поделиться: неужто началось то, на что надеялись, чего ждали давно?

— Глянь, Надя, мотоциклиста ухлопала, а они молчат, — не отрываясь от прицела, сказала Соня.

Зачастую после снайперского выстрела немцы начинали столь густо гвоздить из минометов, что не укройся стрелок, быть беде. В это утро им, видимо, было не до русских снайперов, их занимало нечто более значительное.

Артиллерийский гул слышался и следующим утром. Но теперь он явственнее доносился с южной стороны. Через несколько дней начальник снайперской команды майор Чирков с радостным возбуждением рассказывал, как наши фронты перешли в наступление и окружили немецкие войска под Сталинградом.

— Вот так, — он выкинул руки вперед, изобразил кольцо и крепко сцепил пальцы. — Теперь немцы в котле, остается прихлопнуть их крышкой, да так, чтобы из-под нее никто из них не вылез.

Надя первый раз услышала про «котел», это выражение ей понравилось. У всех на языке только и были разговоры про окружение немцев. Каждый строил планы, как пожарче запалить под «котлом» костер. Было настроение сделать это тут же, вслед за окружением. Надин полк пошел в наступление, чуть оттеснил немцев от берега реки, отбил несколько домов, но на большее не хватило духу. То же самое, как прослышала Надя, получилось в других местах. Может, сил не было или у высшего командования возникли другие планы, об этом не только ей, но и начальнику команды никто не докладывал. Майор ходил по землянкам, рассказывал о тяжелых боях западнее города, куда продвинулись наши войска и где немцы яростно атаковали, пытаясь разорвать окружение. Но наши, по словам майора Чиркова, все их наскоки отбили, продвинулись на запад на полторы сотни километров. Надя прикидывала, еще немного и ее родное село освободят. Вот тогда она напишет маме. Только была бы она дома.

— Нам-то счастья пожелала, а сама о чем задумалась? Почему глаза погрустнели? — спросила Соня. — Попьем чаю и пойдем в кино. Сегодня на экране «Истребители».

— Правда, Соня? — оживилась Надя, не ответив подруге.

В старом сарае на берегу, построенном, видно, еще рыбаками и неизвестно как сохранившемся во время боев, не протолкнуться. Жужжала динамо-машина, которую попеременно крутили бойцы, стрекотал проекционный аппарат. Луч едва пробивал поднимавшийся над зрителями махорочный дым.

На экране шла еще довоенная жизнь, в мирном небе летали будущие истребители, любили, дружили, бросались один за другого в огонь и воду. Глядя на них, огрубевшие, продутые студеными волжскими ветрами, ожесточившиеся в непрерывных тяжких боях, живущие постоянно рядом со смертью бойцы и командиры оттаивали, загорались верой, что возвратятся и они когда-то к этой жизни.

Кончился сеанс, самые расторопные отодвинули к стенам ящики, чурбаки, доски, служившие скамейками, объявили танцы. Механик убрал аппарат и динамо-машину, погрузил их на сани. Его ждали в другом полку, он с сожалением поглядывал, потанцевать ему не придется, а тут столько хороших девчат. Под керосиновым фонарем усаживался гармонист, усатый, густобровый сержант, девушки отогревали ему пальцы в своих горячих ладонях.

Пошли один за другим танго и фокстроты довоенных лет, зашуршали валенки по мерзлому земляному полу. К Наде подкатился старший лейтенант-артиллерист. Она прошлась с ним несколько кругов, и он уже не отпускал ее от себя. Как-то незаметно привел в дальний угол сарая, куда почти не доставал тусклый свет фонаря. Колыхались тени, отбрасываемые танцующими парами. В щели со свистом врывался ветер, сыпались струйки сухого снега. Артиллерист, высокий крупный мужчина, как и ее Андрей, заговорил с нею глуховатым голосом. Он назвал ее по имени, когда она удивилась этому, пояснил, что давно приметил Надю. Она в ответ не спросила, как его зовут, он назвался сам — Николай Бугров.

Надя вспомнила, фамилию эту она слышала. Артиллерист рассказывал о себе, уверенный, что это ей интересно, а если не интересно, то все равно обязательно надо знать. К ним подходили бойцы, приглашали ее на танец, она отказывалась, офицер понял, что ей он интересен. Действительно, что-то притягивало ее к этому человеку. Он рассказывал, что отец и мать хотели выучить его на агронома, надеялись видеть в своей деревне уважаемым человеком, очень нужным односельчанам. «Как я, к примеру», — с улыбкой и не без определенной гордости подумала Надя, вспомнив себя фельдшером в селе. Но его желания не совпали с родительскими, он уехал в Одессу, поступил в артиллерийское училище. Вернулся, когда пришлось освобождать родное Подмосковье от немцев. Родителей не нашел, их расстреляли немцы, узнав о сыне-командире. Какой-то мерзавец донес. Избы не было, на ее месте лежали черные головешки, жалко смотрела в холодное тусклое небо обгорелая труба.

«Что с моей мамой будет? Или уже сталось? — снова тоскливо подумала Надя. — Ее сын и зять командиры…» Снова, как много раз раньше, пожалела о том, что не осталась с мамой.

— Здесь с лета, — продолжал старший лейтенант. — Наотступался, морда не раз в крови была.

Кажется, пора было домой. Майор Чирков любил перед отбоем обойти землянки, рассказать фронтовые новости, по душам побеседовать со снайперами. Вспомнила Надя, где она слышала фамилию артиллериста. Майор о нем рассказывал. В день последнего немецкого штурма старший лейтенант один на батарее остался, три танка подбил.

Но и его орудие было раздавлено, артиллерист контужен. Немцы подумали, мертв, а он ночью очухался, пробрался к своим. «Герой, с такими мы никогда не сдадим города», — заключил майор.

Старший лейтенант спросил ее, кем она была до армии. Надя ответила, что фельдшером в селе, первое время и на фронте фельдшерила.

— А стали снайпером? — брови его удивленно приподнялись, крылья тонкого носа затрепетали.

— Так получилось.

Он помолчал, пристально вглядывался в ее лицо, словно хотел навсегда отложить в памяти каждую его черточку. Спросил, как она совмещает в себе две такие противоположные по действиям и результатам профессии.

Надя замотала головой, дескать, нет, снайпер — это не профессия, а вынужденное занятие, война насильно свела воедино то и другое. Старший лейтенант понимающе кивнул, убежденно заговорил, что войне не удалось огрубить Надю, как иных женщин и девчонок. Многие курят и пьют, могут послать трехэтажным. Ему кажется, у Нади мягкий характер, она обаятельна, женственна, стройна.

Хорошо, что к этому времени в фонаре выгорел почти весь керосин. Старший лейтенант не заметил, как зарделась она, не почувствовал, как екнуло ее сердце. Давно никто не говорил ей таких слов, с той поры, как расстались с Андреем. Ох, насколько же все преувеличил Николай Бугров, увидел то, чего давно уже не было. Лицо ее от постоянного пребывания на ветру и морозе задубело, щеки пошершавели, губы потрескались и выцвели, на лоб падали седые пряди. Стройной ему показалась? В полушубке, перетянутом ремнем с тяжелым вальтером, в толстых ватных штанах? Большое, яркое воображение у старшего лейтенанта.

Но слушала его терпеливо и верила. Потому верила, что не обманывалась в его искренности. Еще потому, что он не манил ее из сарая «куда-нибудь» или более конкретно — к нему в землянку. Не воспользовался затаенным уголком, не пытался обнимать, «тискать», как изъяснялась Соня, всеми способами выражать нетерпеливое, вполне определенное желание.

Он хотел проводить ее, но когда Надя возразила, поскольку пришла в кино с подругами, с ними и возвратится, старший лейтенант не настаивал. Возможно, ему почудилось в ее словах многообещающее — сейчас с подругами, но может прийти и одна.

Потом Соня на ушко ей шепнула:

— Весь вечер сокрушалась я, неужто дрогнуло Надюшино сердечко, придется возвращаться без командира.

— Ладно тебе, — отмахнулась Надя. — Разве нельзя с кем-нибудь словом перекинуться? Чай, не монашенка я. Кино понравилось?

— Прощай, любимый город… — вместо ответа пропела Соня, взяла Надю под руку, тесно прижалась. — Как хочется сказать не прощай, а здравствуй, любимый город. Очутиться бы в той жизни, работать, дружить, любить чисто и верно, — задумалась, сбилась с шага, опять зашептала: — Скажи, Надюша, подруга моя милая, я так доверяюсь тебе, почему мой «истребитель» Петька Кравцов такую «мертвую петлю» заложил? Мерзавец, как и многие прочие?

— Сонечка, не осуждай поспешно.

Многое было между ними переговорено: о войне и службе, о фронтовой их житухе, женских секретах. Подметила Надя, еще на снайперских курсах вились вокруг Сонечки ухажеры, липли, как мухи на мед. Девчонка приметная, на лицо и фигуру привлекательная. Мужикам такие нравятся, спокойно мимо не проходят. Сколько раз Наде, как помощнику командира женского снайперского взвода, приходилось покрывать ее, выручать, если та загуливала до полуночи. Соня приходила рассерженная. Она не пыталась что-либо скрывать от Нади. Говорила прямо:

— Не думай, что я легка на… этот самый. У меня не обломится. А они именно этого и хотят. Вскочить по-кобелиному, и прощай, голубка. Жалостливые слова говорят. Мол, убьют завтра. Умрет и не узнает, что за штука любовь, сладка ли баба. Если того… то и умирать с твоим образом, с моим, значит, в памяти не страшно.

Надя сочувствовала ей. Она сама не раз отбивала лихие кавалерийские наскоки домогающихся легкой любви. С жалостью глядела на женщин, живших по принципу «война все спишет». Возможно, и спишет, если судить вообще, отвлеченно. Спишет ли с каждой из них в отдельности?

Но вот Соня подружилась с Петром Кравцовым и переменилась сразу. Спокойней стала, глаза засветились ласковым внутренним светом. Ухарь тот, первый парень на деревне, как окрестил его майор на курсах, тоже присмирел.

— Вот он где у меня, — притопнула Соня каблуком. — Ручной, спокойный, вроде молоденького телка.

Глаза и голос выдавали — любит.

Три недели назад ранило Петра. Осколок перебил кость ниже колена. Не успел отползти, как обрушилась кирпичная стена, раненую ногу привалило.

Недавно от него пришло письмо. Соня читала, заливалась слезами, потом протянула Наде закапанный листок. С трудом верилось, что это писал Петр. Разухабисто, как бы между делом, хвалился, дела его идут на поправку, отдохнул, отъелся, потянуло на «свежачок». Завел роман с красивенькой сестричкой. Не устояла перед Петькой Кравцовым. Нога у него срастается, время идет к выписке. В свою часть он не вернется, потому Сонечке лучше забыть о нем.

Вон как… теленочек в бычка превратился, нахального, пакостного.

— Слушай, подружка, — сказала Надя. — Завтра майор Чирков посылает меня на ту сторону Волги, в госпиталь. Справку на Гудошникова повезу, чтоб его в нашу команду вернули. Поедем вместе. Повидаешь своего «истребителя», в глаза ему глянешь.

— Пропади он пропадом. В упор видеть его не хочу, — озлобленно фыркнула Соня.

— Не руби сплеча. Я к майору, жди.

Почти при одинаковом с Соней возрасте у нее было неизмеримо больше житейского опыта. Надя еще не знала, что из ее затеи могло получиться, но чутье подсказывало, Соне с Петром необходимо встретиться.

 

26

Возле госпитального крыльца, на расчищенной от снега площадке, толпились бойцы.

«Выписались, отправки ждут», — подумала Надя.

Ни Гудошникова, ни Кравцова среди них не было.

Девчата показались во дворе, бойцы «открыли перекрестный огонь». Посыпались возгласы, соленые шуточки.

— Откуда такие хорошенькие, румяные берутся?

— Определенно здешние.

— Ясное море, появись они на передовой, бои прекратились бы, всякий только на них бы и пялился.

— Ну, ты, жеребчик, не смущай девушек.

— Да они сами кого хошь в трепет бросят. Вон та особенно, я те дам…

— Которая?

— Ну, какая с краю.

Надя с Соней переглянулись и прыснули. Обе они были «с краю», шуточку эту слышали не раз. Что с них, мужиков, возьмешь, увидели молодых бабенок, кровь заиграла. Надя решительно повернула к ним, бросила руку под козырек.

— Подскажите, пожалуйста, как пройти в двенадцатую палату. И еще… где найти доктора… — она споткнулась на фамилии врача, от которого, писал Гудошников, зависело, куда его направят. Расстегнула полушубок, достала из гимнастерки письмо, глянула. — Доктор Вильегорский где может быть?

Самый шустрый и всезнающий петушком подскочил к Наде, раскосыми глазами стрельнув по ее петлицам с четырьмя старшинскими треугольниками, тоже козырнул и от виска по-шутовски протянул руку на входные двери.

— По коридору направо, там и предстанет перед вами доктор. Налево — нужная палата. Если не секрет, кого хотите повидать?

— Женихов своих, — сердито буркнула Соня, развела руки, показала, мол, с тем и прощевайте.

Открывая тяжелую дверь, девчата услыхали густой бас.

— Що ж ты, Грыцько, растерявся? Казав бы, бачьте, вот он я — жених, и женилка е…

— Не, с меня хватит, свой старшина допек. Эта, чую, по струнке ходить заставит, на шею сядет. Я сам желаю быть сверху.

Двусмысленность его понравилась. Бойцы ржали, перемывали косточки девчатам. Но Надя с Соней уже не слышали.

Первым, кого они встретили в затемненном коридоре госпиталя, неожиданно оказался именно Гудошников. Он был в полной военной справе.

— Яков Петрович, мы вас разыскиваем, а вы тут как тут, — обрадовалась Надя бодрому виду бойца. Ей в эту минуту отчетливо припомнилось, как его уносили с передовой, она с трудом верила тогда, что он выживет. — Требование привезли, чтобы вас направили обратно в снайперскую команду.

— Спасибо, родимые вы мои, — с губ его не сходила улыбка, от прищуренных глаз к вискам змеились морщинки. — Домой ведь меня отпустили, девочки. На три месяца, для поправки здоровья, — он обратился к Наде, как к своей напарнице по снайперской «работе», и как к фельдшеру. — Вылечили меня, да не совсем.

— Поправитесь, не тужите об этом. Соня, дай-ка сумочку. От нас гостинец детишкам отвезите.

Яков Петрович стал отказываться. Надя сама уложила в его вещевой мешок мясные консервы, черные сухари, кулек с пряниками — весь сухой паек, что получили они на сутки.

— Тороплюсь, как бы не опоздать. Сказали, машиной до станции подбросят, — поблагодарил он за гостинцы, быстро попрощался, обрадованный встречей и смущенный тем, что он уезжал домой, а они оставались тут и через несколько часов снова окажутся на фронте.

В гардеробной старенькая няня набросила им на плечи халаты, по-старушечьи сварливо подтолкнула:

— Ино, прошмыгнете. Ништо, ступайте.

По коридору, навстречу им, стремительно приближалась группа людей в белых халатах. Девчата прижались к стене. Шагавший первым, высокий, большеносый с лохматыми бровями, остановился перед ними, глянул сердито-удивленно.

— Кто такие, почему? Нынче не приемный день. Кто пропустил?

«Не прошмыгнули», — опасливо подумала Надя, торопливо начала объяснять, откуда они, зачем приехали.

— Продолжайте, — кивнул доктор своему окружению, заговорил с фронтовичками, попеременно глядя то на одну, то на другую. — Гудошников, снайпер? Осколком у него задето легкое. Вы, коллега, — рассыпал он перед Надей латинские термины, — знаете, время, спокойствие, улучшенное питание, чистый воздух излечат его. Сержант Кравцов? С ним — сложнее. Отняли ногу ниже колена. Едва предупредили распространение гангрены.

Соня ойкнула, прижала ладони к вискам.

— Невозможно его было сразу вызволить. Немцы сыпали минами, — пояснила Надя.

— Понятно, в бою — не на прогулке. К тому же, не все зависит от нас, медиков, — согласно подтвердил доктор. — Парень ударился в панику. Запсиховал. Человек вроде крепкий, а вот, поди ж ты. Поскольку вы здесь, разрешаю навестить. Ноги нет? Поставим на протез. Жизнь не кончается, нет, — щетинистые брови его сурово дернулись. — Так-то, девочки.

Смутился, скользнув взглядом по седым локонам Нади. Наверное, это и был Вильегорский, на которого надеялся Яков Петрович. Доктор каждой в отдельности церемонно поклонился и ушел.

В палате только две койки из четырех были заняты. Понятно, выписался народ. На ближней к двери лежал запеленатый в бинты боец. Он чуть шевельнулся, приоткрыл глаза на вошедших и сразу закрыл — пришли не к нему. В углу, закрывшись с головой, лежал другой.

— Петя! — звонко позвала Соня.

Однако лежавший не отозвался.

— Хорошенькое дело, — намеренно насмешливо вступилась Надя. — К нему гости, он ухом не ведет.

Соня села на табуретку, потянула одеяло. На подруг глянули холодные, словно незнакомые глаза. Но это был Петр Кравцов, осунувшийся, почерневший.

— Петя, тебе неловко из-за твоего письма? Соня ему не поверила, я тоже. Потому и приехали. Приветы тебе от ребят привезли, фронтовые новости.

— С тем и убирайтесь обратно. Знать не желаю. Не интересно мне.

— Врешь ты все, сержант Кравцов. Не знали бы мы тебя, может, и поверили бы, — все в том же насмешливом тоне продолжала Надя. — Ну, вы тут толкуйте, секретничайте, я пойду встречусь с красивенькой сестричкой, намну ей бока, чтобы не отбивала парня у фронтовички.

Переглянулась с Соней. Слабая, растерянная улыбка тронула бледные губы Кравцова.

— Дурной же ты, Петя, — мягко сказала Соня. — Кого надумал обманывать?

Надя обернулась от двери. Соня скинула шапку, склонилась к Петру. Пушистые волосы упали ему на лицо. Он припал к ним губами, что-то шептал. Собственно, идти Наде было некуда. Главное, нашла смешной предлог оставить ребят вдвоем. Врачебный обход, видимо, закончился, из палат появились «ходячие» раненые, потянулись к курилке.

— Надежда Михайловна, голубушка!

Удивительно знакомые и голос, и обращение. Ну, конечно, это военврач Зарецкий в госпитальной одежде. Байковая пижама свисала с узких плеч. Правый глаз, а с ним и полголовы были забинтованы.

— Рад видеть вас живой и здоровой. Впрочем, вы снова в фельдшерах и привезли кого-нибудь?

— Наоборот, Борис Львович, забрать хотела своего снайпера. Помните Гудошникова из нашего полка?

— Припоминаю, сибиряк, кажется. Агитировал, чтобы я отпустил вас в снайпера, — Зарецкий поправил сползающие очки.

— Домой на поправку едет.

— Присядем где-нибудь.

Они вышли в вестибюль, сели на жесткий деревянный диван, какие обычно стоят на вокзалах, и Зарецкий поведал, что случилось с ним. Его комиссовали подчистую. По зрению. Нелепое ранение доконало. Рядом взорвался снаряд. Отлетевший комок мерзлой глины ударил по глазу. За мгновение до взрыва Зарецкий снял запотевшие очки протереть. Иначе осколками стекла глаз изрубило бы. Знающий специалист обнадежил, зрение может восстановиться. Через неделю, самое большее, через две, Борис Львович уедет домой, в Москву. Его ждут в заводской медсанчасти, откуда он ушел в ополчение. Случится Надежде Михайловне заехать в Москву, вот адресок, домашний и заводской, рад будет ей. Понадобится работа, определит, с жильем тоже устроит. Им со старухой хватит одной комнаты, другую отдадут ей… Просил писать, с нетерпением будет ждать весточки с фронта. Очень жалел, что Надежда Михайловна перевелась из полка. Он добился бы, чтобы ее назначили вместо него, у нее бы пошло дело не хуже. Староват он тянуть полковую медслужбу. Ей в самый раз.

Он был самим собой, ее прежний начальник. О себе чуть-чуть, весь в заботе о других.

В вестибюль вбежал шофер почтовой машины, на которой девчата приехали сюда. Поторопил Надю — нельзя ему опаздывать, от начальства нагорит.

— Прощайте, Наденька, — Зарецкий по-отцовски обнял ее. — Перекрестил бы… вам ведь снова на войну. Но не верую.

Петра и Соню Надя застала в конце коридора, у окна. Те о чем-то оживленно разговаривали. Опираясь на костыли, Петр шагнул навстречу ей, взял ее руку в свою и молча поцеловал.

Когда уже тряслись в кузове почтовой полуторки, Соня сказала, дескать, договорились с Петром, удалось убедить его — пока это единственный выход, — он поедет к ее матери под Астрахань. Места там рыбные, прокормятся. Мужик он работящий, руки у него сноровистые. Его Ленинград освободят — будет видно, как поступить дальше. Пока он один на белом свете, если не считать ее, Соню Мальцеву.

«Как же не считать? Обязательно считать, не один он, а двое вас», — думала Надя, глядя в сияющие глаза подруги.

Почему-то в этот момент она вспомнила старшего лейтенанта-артиллериста. Вспомнила, и теплом окатило ее. Усмехнулась сама себе. Ишь ты, какая. Погладили, приласкали кисоньку, она и замурлыкала. Но не хотелось именно в эту минуту осуждать себя. Ведь что бы с нею ни случилось раньше, как бы ни истерзала, ни надругалась над нею война, что бы ни ожидало ее впереди, Надя чувствовала, как в ней пульсировали здоровые токи жизни, бродила кровь, кружила голову еще нерастраченная молодость.

 

27

Из-под кирпичной стены хлестали тяжелые пулеметы. Уже четверо бойцов лежали посредине улицы, так и не смогли подобраться к пулеметному гнезду даже на бросок гранаты. Старший лейтенант Сапронов зло кусал губы, матерился в бессилии что-либо изменить. Близок локоть, да не укусишь.

С маневренной группой к нему на усиление подошел Ильин. Сапронов воспрянул, снова поднял батальон, но и эта атака захлебнулась. «Вот тебе и отощал немец, — вспомнил Ильин залихватские разговоры тех, кто настраивал себя на легкую победу, надеялся единым махом смять окруженных немцев. — Из одного дома выковырнуть их не можем».

Справедливости ради надо сказать, «выковырнули» их из многих других зданий, споткнулись на этом, потому что заранее не нащупали пулеметы, которые немцы поставили очень удачно, тактически выгодно. Ударили из них кинжально, в упор, перекрыли улицу на целый квартал.

Досада брала за свою беспомощность. Ильин понял, что обычной атакой дом не возьмешь, нужна какая-то хитрость, обходной маневр. Он послал Горошкина поискать обход, но поиск затянулся.

Наши войска наступали на окруженную группировку немцев с запада. Окончательный разгром ее, очевидно, не за горами. Тем нелепее было топтание здесь. Но все в этом мире имеет свое начало и конец. Придет и немцу конец. На что он надеялся, на какие сверхъестественные силы уповал? Кто-то разорвет кольцо, освободит? На это еще можно было надеяться в ноябре. Однако минул декабрь, наступил новый, сорок третий год, чуда не произошло. Наши фронты отодвинули немецкие войска на запад от недавно еще осажденного города на двести с лишним километров.

Вспомнилось Ильину девятое января. Многие дни обороны города врезались в память, но этот стал особой вехой, потому что с него начался окончательный разгром окруженной армии Паулюса. Накануне полковник Стогов собрал командиров.

— Вчера советское командование предложило немцам сложить оружие. Не нужны нам новые потери, — командир полка подправил сползавший с плеч полушубок. — Командующий немецкой армией не принял ультиматум. Ждать больше нельзя. «Котел» держит наши войска, а они нужны на других фронтах. Настал решающий момент. Пошел в наступление Донской фронт.

Мелькали день за днем, кипели ожесточенные бои, и вот передовые части фронта ворвались в западную часть города. Вместе с армейскими частями настилал и пограничный полк Стогова.

«Не наступаем, а буксуем, — недовольно думал Ильин, потому что и мангруппа не внесла перелома в действия сапроновского батальона. — Где же та щель, в которую можно забить клинышек?»

К сожалению, немцы такие щели в наших порядках находили, просачивались к нам в тылы. Остальные батальоны полка вынуждены были задерживать или уничтожать прорвавшиеся группы немцев.

Из недалекого переулка слева бойцы выкатили пушку-сорокапятку. Ее длинный ствол нашаривал пулеметное гнездо, но снаряды напрасно долбили толстую кирпичную стену. Немцы мгновенно ответили Где-то впереди, за зданием, заухали тяжелые минометы. Вдоль улицы заметались взрывы. Возле пушки вскинулся огромный огненно-дымный столб. Видимо, мина попала в зарядный ящик, орудие перевернулось.

— Товарищ майор, — вывел Ильина из нервно-возбужденного состояния боец Горошкина. — Меня младший лейтенант послал. Он просит человек десять для подкрепления. Я проведу.

Ильин приказал Сапронову ждать его сигнала. Боец понял, что майор решил сам вести людей, с сомнением покачал головой.

— Что еще?

— Там одно место тесное, вы не пройдете.

— Младший лейтенант прошел?

— Вы потушистее будете, опять же, плечи у вас помогутнее.

— Попробуем. Веди.

Пробирались по развалинам. Ильин заметил, не приближались к цели, отдалялись от нее. Оказались на соседней улице, с которой вышибли немцев еще вчера. За поворотом боец подвел к канализационному колодцу.

— Туточки спускаемось, — он снял автомат с плеча, проворно скрылся в колодце.

Ильин нырнул за ним. В лотке под ногами хлюпала грязь. Боец включил карманный фонарик. Неяркий свет выхватывал из темноты протянутые по стенам кабели, кучи завалов, через которые протискивались с трудом. В узкой, невысокой штольне пахло газом, мучило удушье. Скоро Ильин ощутил, как кровь тугими толчками забилась в висках.

Наткнулись на очередной завал. Возможно, немцы специально взорвали неработавшую канализацию, а может, случайный крупный снаряд провалил мостовую. Стенки тоннеля обрушились.

— Вот туточка мы застряли. Время потеряли, пока завал разобрали и дыру проделали, — пояснил боец, опять с сомнением взглянув на плечи Ильина.

«Угодил кот вместо мыши в мышеловку», — сердито подумал Ильин, когда с первой попытки пролезть не смог.

Наверное, с полчаса возился, пока вместе с проводником сумел выбить несколько кирпичей и расширить лаз. Взмок и дышал с трудом. Перед глазами плыли круги. Продравшись через завал, остановился отдохнуть. Сзади слышалось тяжелое, со свистом, дыхание бойцов.

Через сотню шагов повернули влево, здесь можно было продвигаться только боком.

— Сейчас наверх, товарищ майор, — сказал разведчик. — Вылезем, подниматься не надо, ползком в развалины, — он словно бы оправдывался, что ему приходится это говорить начальнику штаба полка. — Младший лейтенант так велел.

Ильин усмехнулся. Младший лейтенант для бойца гораздо больший авторитет, чем все остальные начальники.

— Как велел, так и будет, — пообещал майор.

Через несколько минут пограничники собрались в небольшом закутке. Здесь пахло известковой и кирпичной пылью, сгоревшим порохом, взрывчаткой. Появился Горошкин, показал подходы к доту. Немцы явно не ожидали удара с тыла, надеялись, просто были уверены, что все подходы к их опорному пункту перекрыты.

Ильин бросил своих бойцов в молниеносную атаку. В окна здания полетели гранаты. Завязались схватки внутри дома. Бойцы растеклись по зданию. Ильин перебегал из одной комнаты в другую, стрелял из автомата, сталкивался с немцами нос к носу, бил прикладом. Спотыкался о кучи кирпича, краем глаза увидел Горошкина с занесенной в руке противотанковой гранатой. Тот нырнул под лестницу, и через несколько секунд тяжело ухнул взрыв.

«Ну, что ты там ждешь, Сапронов? Вот же тебе сигнал», — лихорадочно думал Ильин.

Сапронову как бы передались его мысли, на улице перед домом раскатилось «ура!». Батальон поднялся в атаку. Этим же днем он вышел к Мамаеву кургану.

— Порядок, развалили немцев надвое, — обнимал Ильина незнакомый подполковник из армейской части, вышедшей навстречу батальону. — Теперь будем доколачивать.

* * *

Назавтра новая весть всколыхнула наступающие войска: южная группа немцев во главе с самим командующим Паулюсом сложила оружие. Та, что оказалась севернее Мамаева кургана, сопротивлялась, надеясь неизвестно на что, ощерившись дулами пулеметов, стволами орудий и минометов. И Ильин подумал, что, как бы ни устали, ни измотались бойцы за дни наступления, надо сделать и этот, может быть, последний, завершающий многотрудное дело, шаг. Обязательно надо.

 

28

В конце января гауптман Богаец вышел из госпиталя. Лечивший его врач с сожалением сказал, что надо было бы еще недели две подержать его на больничном режиме, но русские наступают на харьковском направлении и, очевидно, город скоро будет оставлен, госпиталь должен эвакуироваться еще раньше.

Дорогой парадный мундир Богайца, в котором он ехал на фронт, был залит кровью, порван. Ему подобрали другой, из комплекта полевой одежды. Он оказался велик гауптману, мешком свисал с отощавших плеч, собирался складками под ремнем. Богаец стоял перед зеркалом, узнавал и не узнавал себя. Лицо исхудало, нос и скулы заострились. На побледневшем, с продольными морщинами лбу в суровом изломе чернели брови. Из-под приопущенных тяжелых век угрюмо поблескивали глаза, злая ухмылка кривила тонкие губы.

«Идиот… поделом тебе, — мысленно награждал он собственное отражение увесистыми оплеухами. — На фронт потащился. Захотел к чужой славе примазаться. Нет, в следующий раз пусть сам господин Стронге отправляется туда».

Пока добирался до своего города, к нему несколько раз цеплялись офицеры станционных комендатур. Почему в трудное для армии время он ехал в тыл, а не наоборот? Протез на руке отводил подозрение. Рослого денщика едва удалось отстоять благодаря госпитальной справке, которой он предусмотрительно запасся: гауптман не долечился, ему необходим сопровождающий.

Как бы там ни было, до своего города добрались. На вокзале ветер трепал траурные флаги. Что такое? Встретившийся знакомый офицер объяснил: армии Паулюса больше не существует, фюрер объявил траур.

«Вот она, слава… с обратной стороны», — вновь подумал Богаец, втихомолку радуясь, что счастливо отделался. Вспомнилось, как Стронге при отправке его на фронт напыщенно изрекал:

— Вы едете с благородной миссией. Паулюс — это восходящий полководческий талант, надежда фюрера. Вот увидите, он утрет нос всем этим заносчивым, чванливым фон Бокам, фон Леебам, упустившим победу под Москвой и Петербургом.

Значит, не утер, самому расквасили. Э, какое ему теперь дело до Паулюса? О себе надо думать.

Опять, как много раз было с ним за время лечения в госпитале, его охватил, придавил кошмар того, что случилось там, на степной дороге, при подъезде к Сталинграду, куда спешил он, распираемый восторгом от предстоящей встречи со знаменитым генералом. Ноги ослабли, он присел на скамейку.

Перед глазами снова, будто наяву, вспухло пламя взрыва. Оно слепило, колющей болью, казалось, раздирало черепную коробку. Богаец уцепился за холодные доски скамейки, как хватался тогда за сиденье в кабине грузовика. Ему чудилось, он и сейчас падал вместе с машиной, его продирал мороз, будто опять увидел выскочивших из метели, похожих на дьяволов людей в маскировочных костюмах. Один из них особенно близко подбежал к грузовику, закричал: «Заходи-окружай, бей-молоти немчуру поганую, так ее разэтак…» Полоснул из автомата по кабине, пуля ударила его в плечо. В какое-то мгновение ему показалось, он где-то видел это скуластое лицо, освещенное пламенем горевшего бронетранспортера. Голос, перекрывший звуки стрельбы, тоже слышал. Не могло все это померещиться.

Денщик, которому он не доверял, спас его. Вытащил из снега, доставил в госпиталь. Все повторилось, как под Москвой. Лишь с той разницей, что в этот раз ему ничего не отняли. Но вполне могли отрезать ноги, потому что он их основательно подморозил. Воспаление легких подхватил. Два с половиной месяца провалялся на койке.

Но где же видел то лицо, почему оно не выходило из памяти? Сколько их, разных, непохожих прошло перед ним за полтора военных года. Растерянных, угодливых, мучившихся в корчах при допросах и расстрелах, озлобленных. То, замеченное им в метели, не относилось ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. В нем была отвага и ненависть. Вид человека, его голос преследовали Богайца во сне и наяву. И только когда ехал с вокзала на машине со знакомым офицером, неожиданно вспомнил того человека. Сейчас увидел его не в заснеженной степи, а на скользкой после дождя проселочной дороге, в низко надвинутой на лоб зеленой фуражке. Тот же голос, как и тогда, крыл по-русски, те же глаза свирепо сверкали из-под козырька. Это он достал гранатой машину Богайца и чуть не спровадил его на тот свет.

Верилось в такое с трудом. Скорее, вовсе не верилось. Где тот человек был осенью сорок первого, и где теперь он увидел этого? Но сбросить с себя наваждение гауптман не мог. Оно будоражило, разрасталось в нем, его трясло от мысли, что все происшедшее с ним с самого начала, то есть с сентября тридцать девятого, связано с русскими, в том числе с этими людьми в зеленых фуражках. Все затянуто тугим узлом. Он, Леопольд Богаец, должен разрубить этот узел.

Наместник Стронге встретил так, будто ничего не случилось, словно гауптмана не коснулась смертельная опасность. Не требовал от Богайца рассказа о поездке, сразу обрушил гнев на Паулюса:

— Фюрер пожаловал ему фельдмаршала, а он — в плен…

С налившимися кровью глазами, пылая негодованием, наместник поднял грузную тушу из-за стола, тяжело подминая блестящими сапогами ворсистый ковер. Нет, он, Стронге, не был другом Паулюса, у них только шапочное знакомство. Где письмо Паулюсу? Сгорело в машине? Впрочем, и не было никакого письма, он не мог писать генералу-изменнику.

Вот так легко открестился от человека, дружбой с которым еще совсем недавно похвалялся, бравировал ею. Сейчас Богаец, пожалуй, впервые за все время, пока находился вблизи Стронге, в полной зависимости от него, подумал, что тот, не знающий привязанностей и сострадания, может не моргнув глазом отправить его, гауптмана Богайца, под расстрел или даже на виселицу. Он непроизвольно попятился к двери, а Стронге, неправильно поняв его движение, кивнул, раскуривая сигару:

— Приступайте к своим обязанностям.

Богаец был доволен тем, что тот не вспомнил об отпуске, обещанном ему после выполнения «благородной миссии». Миссия провалилась, говорить не о чем. Меньше всего ему сейчас хотелось ехать домой, лицемерить с нелюбимой женой.

* * *

По темной улице тряско катилась бричка. С юга, должно быть, с Черного моря, дул теплый влажный ветер. С неба сеялся дождь со снегом. Мокро повсюду, как ранней весной. Хотя весна еще не пришла, она задержалась где-то на берегу моря.

Возница сидел на передке брички, втянув голову в плечи, ежился, как воробей на застрехе, крутил головой. Иногда пошевеливал вожжами, поторапливая лошадь.

Вдоль домов по тротуару рысил Микола Яровой с одним из своих «хлопцив». Они натыкались на раскисшие снежные глыбы, оступались в лужи. Микола издали чувствовал настороженность и беспокойство возницы и уповал на божию милость, чтобы тележка благополучно докатилась до городской окраины.

Конец улицы уже угадывался, оставалось миновать три-четыре домика, окруженных садами. Микола увидал, из-под дерева, залепленного мокрым снегом, выступила темная фигура, резкий повелительный голос потребовал остановиться, спросил пароль. Возница взмахнул кнутом, показал, что не намерен перед всяким встречным ломать шапку, но уже кто-то другой схватил лошадь под уздцы.

— Хальт! — нетерпеливо, угрожающе гаркнул он.

Микола вжался в первую попавшуюся калитку, выставил перед собой автомат, опасливо следил за происходящим на дороге. Там на украинско-немецкой смеси допрашивали возницу. Кто такой, куда едет, что везет? До Миколы донеслись причитания возницы. Да Господи ты Боже мой, який пароль, он и слова такого не понимает, откуда его знать бедному селянину? Он никого не трогает, торопится на свадьбу, кум сына женит. А яка на хуторе справа? Ниякой нема. У знакомого в городе попросил посуду, везет куму. Господа солдаты могут сами побачить ящик, что стоит на возку.

Толково вел свою роль возница, тоже «хлопець» Миколы. Про ящик ловко ввернул. Там посуда, пусть проверяют. Ну, не простая посуда, дорогая, из той, какую зажилил пан Затуляк в музее. Одному Миколе все это известно, больше никому. Известно потому, что Микола крепко повязан с паном Богайцом.

Слышалось, как шуровали в ящике. Там что-то звякнуло, хрустнуло. Разве такой фарфор для грубых солдатских або мужицких рук?

Новый жесткий вопрос, что под брезентом? Справа кой-какая одежонка бедняцкая, харчишки. Он же казав, на свадьбу едет, сыпал возница. Сунутся или не сунутся под брезент? Не одежонка там, два «хлопця» Миколы притулились. На всякий случай. На беду?

А беда — тут она, за грудки взяла. Не успел додумать Микола. «Хлопци» ли не выдержали, может, немцы, не видел он. Хлестнула автоматная очередь. Кто-то дико вскрикнул. От дома напротив тоже застучали выстрелы.

Жалобно заржала лошадь, рванулась в оглоблях и завалилась. Микола нажал на спусковой крючок, целя по вспышкам. Не можно, чтобы патруль повязал «хлопцив». К нему и пану Богайцу ниточка потянется.

Минут пять молотили воздух автоматы с разных сторон, туго пришлось Миколе. Напарник его свалился замертво. Хлопнули бы и самого, но он схоронился за ледяной глыбой, сполз в канаву, пробрался за хатку, по огородам-садам рванул подальше. Утек Микола, слышал сзади, как простучали автоматы и смолкли.

Утром он встретил Богайца возле его квартиры.

— Влопались хлопцы, — мрачно сплюнул Микола, ожег Богайца воспаленным взглядом. — По той улице наперед сам два раза прошел. Никого не было. Никакой охраны. Повозку сразу схватили.

— Кто? — побледнел Богаец.

— Немцы. Как из-под земли повылазили, будто ждали.

— Ну…

— Всех порешили.

— Сам видел?

— А як же. Бачив.

Несмотря на заверения Миколы, Богаец весь день сидел, как на иголках. Ждал, вот войдут ищейки Геллерта, возьмут его и поволокут к Стронге. От этой мысли окатывало холодным потом. Он не выдержал, сходил в буфет, хватил стакан коньяку. Немного отлегло. Осуждающе подумал о себе, напрасно трясется, никто, кроме него и Миколы, не знал, откуда взялся ящик с фарфором, обнаруженный немцами в возке. Может, пан Затуляк… и вашим и нашим служит? Но Затуляка уже трое суток нет в городе. Богаец сам взял посуду в хранилище и впервые своими глазами видел — его имущество на месте, хранится в подвале.

Вечером появился Геллерт, но один, без людей. Необычно расстроенный, удрученный. Перед «другом» плакался: снова его разнес Стронге. За что? Какие-то кретины неизвестно где сперли старинный фарфор и пытались вывезти из города. Оболтусы патрульные не смогли взять их чисто, в перестрелке половину фарфора разбили. За него и нагорело Геллерту. Видел бы Лео, как у Стронге тряслись руки и диким огнем горели глаза, когда он перебирал черепки.

Богаец облегченно вздохнул, позвал Геллерта в офицерское казино. Он не жалел марок, оба основательно «расслабились». Из многочисленных жалоб Геллерта на свою собачью должность Богаец выудил лишь то, что из города можно выехать по личному пропуску, выданному наместником, и по паролю, который он сам меняет два раза в сутки.

«Ну и хрен с ним, пусть тешится своими паролями», — притащившись в полночь домой, бессвязно думал Богаец, сунув голову под холодную струю из-под крана. Туго соображал, вспоминая разговор с Геллертом. Похоже, гестаповец не столь был пьян, сколько изображал. Между жалобами успевал спрашивать, правда ли, что господин старший Богаец, фатер Лео, владел имением, наполненным ценностями вроде музейных? Он отвечал, что стоит и сейчас особняк, когда-то принадлежавший культурной и богатой семье. Теперь это его имение, но оно пусто, как старый амбар. Трезвел не столько от холодной воды, сколько от того, что начал понимать, гестаповец «прощупывал» его.

Утром с больной головой Богаец, по приказу Стронге, с командой солдат и полицейских снова поехал по селам. Армия фюрера и сама Германия испытывала большую нужду в продовольствии. Перед выездом он получил конверт с паролем. На окраине часовые выпустили грузовики, лишь мельком взглянув в кузов. Тут ему стукнуло в голову: если бы он сейчас к двум автомашинам невзначай подстегнул третью? Со своим добром…

Мозгуй, гауптман, крепче. Не получилось бы так, что собственными руками передашь это добро господину Стронге и потом распростишься с жизнью.

 

29

К полудню девчата закончили мыться и прихорашиваться. Распогодилось. Тучи, еще утром плотными слоями висевшие над городом, разошлись. Брызнуло солнце. Ослепительной, режущей глаз белизной засиял недавно выпавший снег.

Возле бани толпились бойцы, дымили самокрутками, гомонили. Перед девчатами расступились, образовали живой коридор. Посыпались как в тот раз, когда Надя с Соней были в госпитале, шутки-прибаутки.

— Девочки-лапочки, долго моетесь. Мужики ожидаючи очереди замерзли.

— Румяны, чисты, не унесли бы вас сороки.

— Что ты, кореш, не дадим в обиду наших боевых подруг, наших девушек.

— Мы не ваши, — отмахивались девчата, хотя внимание было приятно.

Высокий боец, сдвинув шапку на затылок, залихватски подмигивал, пританцовывал разбитыми валенками, хлопал в ладоши, ударял себя по бокам, по коленкам.

«Только гармошки не хватает, — подумала Надя, с улыбкой поглядывая на расшалившихся бойцов. — Не знали, что первыми девчата моются, прихватили бы и гармошку».

Почему бы не развлечься, не сплясать, не пройтись с девчонкой под руку? Из какого огня вырвались, скоро опять в огонь. Многие части и соединения уже убыли на другие фронты. Надин полк отправился одним из первых. Все меньше и меньше оставалось войск в городе. Со дня на день ожидала отправки и снайперская команда.

Сыпались шутки, как из решета, раздаривались улыбки, пересекались взгляды. Беззаботные минуты, как они редки, коротки на войне. Наде вдруг взгрустнулось. Не было среди этих веселящихся ребят старшего лейтенанта-артиллериста, с которым она познакомилась в дни затишья на фронте. После того вечера они еще два раза виделись.

Хотя мимолетными были встречи, короткими разговоры, а отогрели они закаменевшую душу Нади. Спрашивала себя: могла ли она полюбить старшего лейтенанта. Наверное. Горько одной судьбу мыкать. Только и тут не улыбнулось ей счастье. В первом же бою артиллерист погиб.

Гомон стал стихать, бойцы один за другим потянулись в баню. Старшина пригрозил, самые рьяные остряки рисковали остаться немытыми. Верно, сколько ни балагурь, результат известен: невесты есть, да не посватаешься.

Надя отошла в сторонку, скомандовала:

— Взвод, становись!

Девушки дружно строились, равнялись. Когда уходили, вслед им понеслось:

— Командирша-то — строга.

— Взглядом так и режет.

Миновали улицу-другую, Надя распустила строй. Девчата разбились на группки, кидались снежками. Неугомонные.

Соня Мальцева взяла Надю под руку, защебетала:

— Погода — сердце поет. Небушко отмылось, заголубело. Навстречу весне улыбается.

Надя молча кивала. Радость поселилась в сердце Сони. Петя Кравцов жил у нее на родине. Мать писала, ко двору пришелся. Работящий, руки золотые. Соня письма от Петра показывала Наде. Тот приветы ей слал, благодарил, если бы не Надя, разминулись бы они с Соней.

Девчата шумели.

— На лыжах бы прокатиться, — воскликнула одна.

— А я коньки люблю, — звенела другая. — У нас в городе зимой поле на стадионе заливали. Вечером там духовой оркестр играл. Наверное, сейчас некому на каток ходить. И некогда, — задумалась, повяла.

Ах, девочки, девочки. Ничего у вас из памяти не выветрилось, не исчезло. Тишина эта, светлый солнечный день не способны обмануть, позволить забыть хотя бы на час, где они и кто они.

— Не горюйте, подружки. Еще покатаемся на коньках и на лыжах. Не вечно же нам в солдатах быть, — сказала Надя, заметив двух военных, что-то рассматривающих возле длинного полуразрушенного кирпичного здания.

Один из них, рослый и плечистый, в полушубке нараспашку, размахивал кулаком, будто пробивал стоявшую перед ними толстую стену. Второй, пониже ростом, коренастый, в защитного цвета ватнике, слушал. Из недалекого «козла» с брезентовым верхом высунулся шофер, протянул просительно:

— Товарищ младший лейтенант, пора ехать. Опоздаем, начштаба спустит шкуру.

— Погоди — не суетись. Сам знаю, — отмахнулся военный. — Сколь Фадеев в госпитале пробыл… Надо показать ему, что мы тут без него навоевали-наворочали.

— Старшина с пограничной заставы, — прошептала Надя. — С той самой заставы…

Отчетливо увиделось ей, пронзительно вспомнилось: старшина кладет на маленькую ладошку ее Машеньки кусок пчелиного сота. Дочка блаженно жмурится, подхватывает языком тянучие, янтарные капли, звонко кричит: «Спасибо, дядя Горошкин!» Он отвечает баском: «Не мне спасибо, деду-пасечнику».

С ума сойти можно, когда такое примерещится.

Крикнуть бы, Наде — глотку перехватило, побежать бы к военным, уже садившимся в машину, — ноги подкосились.

— Что с тобой, Надюша? — встревоженно спросила Соня. — Побелела даже.

Она Соне на машину рукой помаячила. У той искра проскочила, догадка мелькнула, кинулась к зарокотавшему мотором «козлу».

— Стойте!

— Слушаю, хорошая-пригожая, — выскочил он из машины, галантно козырнул.

Соня молча показывала ему на Надю, а та медленно шла, будто ей спутали ноги, страшилась ошибиться.

— Надежда Михайловна? Вы живы… — Горошкин минуту остолбенело глядел на нее, шагнул навстречу, и, не подхвати он Надю, ноги не удержали бы ее. — Надежда Михайловна! Как в сказке…

Это был он, старшина той пограничной заставы, куда июньским утром сорок первого года уехал капитан Ильин.

Забыв поздороваться, устремленная только к одному, хоть что-то узнать о своем Андрее, с болью спросила:

— Вы что-нибудь знаете о капитане Ильине? Где он, погиб?

Сбежались девчата, встали полукругом, с тревогой глядели на рослого младшего лейтенанта и на свою маму-Надю, как звали ее промеж себя.

— Я очень рад, Надежда Михайловна, что вы отыскались, — говорил Горошкин. — Не волнуйтесь, я все знаю, могу сообщить. Но лучше обо всем расскажет сам Андрей Максимович. Майор Ильин — начальник штаба нашего полка.

— Боже ты мой! — вскрикнула Соня Мальцева. — Надюша, какое счастье, — сияющая, трепещущая, будто это ее муж возник из небытия, кинулась к Наде, обняла: — Какое счастье.

Девчата зашумели, наперебой поздравляли Надю. Соня отпустила подругу, повисла на Горошкине, целуя его то в одну, то в другую щеку, приговаривала:

— Славный, хороший, спасибо. Поезжайте, скажите майору…

Если бы Соня не опередила, Надя попросилась бы отвезти ее к Ильину, хотелось увидеть его поскорее, сию минуту.

— Наш полк отправляется к новому месту, — сказал Горошкин и сразу осекся: не то брякнул. Надежда Михайловна, кажется, решила, что майор уже уехал, растерянно глядела на него. — Все в порядке, здесь он. Не успеете оглянуться-обернуться, явится. Живете-обретаетесь где?

— Километрах в двух отсюда, вниз по реке. Спросите землянки команды снайперов.

— Нет, так не годится. Садитесь, подбросим вас и дорогу глянем.

Он помог Наде залезть в машину. Следом вскочила Соня, еще какая-то девчонка втиснулась.

Возле землянок Соня с улыбкой погрозила Горошкину:

— Глядите, не заплутайте. Не сдобровать вам.

— С разведчиками такого не случается, — отозвался младший лейтенант.

— Боевой… этот мигом обернется, — Соня поглядела вслед машине. — Девочки, аврал. Землянку прибрать, угощение сготовить. Мигом.

Надя пыталась возражать, суеверно опасаясь, как бы не навредить, не спугнуть того, во что еще верилось с трудом, что казалось ей не настоящим, пригрезившимся.

* * *

— Жми-дави на всю железку, — торопил Горошкин водителя и думал, случаются же такие совпадения: именно в этот день ему надо было поехать в госпиталь забрать Фадеева, потом захотелось показать, где полк воевал во время ликвидации окруженных немцев. Девчатам в этот момент надо было оказаться тут же. Ой, какое известие он привезет Андрею Максимовичу. Чувствовал, сердце готово было выскочить из груди.

В штабной землянке майора не оказалось — ушел к командиру полка. В просторном блиндаже полковника Горошкин увидел Стогова и Ильина за накрытым столом.

— Во, видали, как наша разведка работает? — добродушно-насмешливо кивнул на него Стогов. — Чует, где обед подают, — коротко бросил ординарцу: — Еще один прибор. — И Горошкину: — Прошу садиться, испробовать командирский хлеб-соль.

— Спасибо, товарищ полковник. Разрешите обратиться к майору Ильину?

— Пожалуйста. Но если не шибко срочное дело, сначала пообедаем.

— В том-то и суть — безотлагательное. Стогов подозрительно глянул на разведчика.

— Вы сияете и не торопитесь к столу, будто уже угостились где-то.

— То, что увидел и узнал, товарищ полковник, лучше всякого угощения, — повернулся к Ильину, растопырил ладони-лопаты, будто оберегал его от какой напасти. — Только вы, Андрей Максимович, не того-этого…

Ильин что-то необычное угадал в лице, во взгляде Горошкина, загадочным показалось его предостережение. Он привстал.

— Вашу жену, Надежду Михайловну, в городе встретил. Такая история-быль.

К любому неожиданному докладу своего разведчика был готов Ильин, только не к такому. Гримаса беспомощности исказила его лицо. Он встряхнул головой, отмахиваясь от Горошкина, будто тот плел невесть что.

— Как ты сказал, Вася? Надю? Ты понимаешь, что ты мне говоришь? — сдавленно сказал он. — Ты не ошибся?

— Как перед вами стою, так перед нею стоял полчаса назад. Она в армии. Обещал Надежде Михайловне срочно доставить вас.

— Надя… не могу поверить, — Ильин растерянно взглянул на Стогова, выдохнул: — Моя жена. Невероятно.

— Помните, как-то сказали мне, мол, чудес не бывает. Оказывается, иногда случаются. Вот уж точно высказался Горошкин: история-быль, — полковник крепко обнял Ильина. — Рад за вас. Поезжайте сейчас же. На трое суток.

Недавно, только закончились бои в городе, выдался свободный час, Стогов с Ильиным ночью сидели в блиндаже, осваивались с наступившей тишиной. Война как бы отодвинулась от них. Вот тогда-то Ильин и рассказал все, что было с ним, начиная с июньского рассвета сорок первого, и что удалось узнать ему о судьбе своей семьи. Вопросы, накипевшие у него, почему мы оказались неготовыми к войне, как не стыдно тем, кто обманывал народ и армию, что воевать мы будем только на чужой территории, которые так и не улеглись в нем после разговора в московском госпитале, опять выплеснул. Что мог ответить ему Стогов? Его самого мучили те, казалось, неразрешимые вопросы.

— Уверен, придет время, история все разложит по своим местам, назовет виновных и не простит им этого, — раздумчиво сказал тогда Стогов, подводя черту под разговором и думая, что семью-то Ильина все равно не вернешь, какая бы правда ни восторжествовала.

Выехали, Ильин нетерпеливо спросил Горошкина:

— Что рассказывает Надя? Как она выглядит?

— Не успел я, Андрей Максимович, ни о вас ничего сообщить, ни ее расспросить. Сказал, что вы живы, и погнал к вам.

Верно, подумал Ильин, что зря донимать человека пустыми вопросами. Да и помнит ли старшина заставы, как тогда выглядела Надя. Спасибо, что узнал, не проехал мимо. С кем Надя детей оставила? Кто у них родился?

Бесчисленное множество раз, даже в самые критические минуты, когда, казалось, жить осталось совсем недолго, как в июньском бою на границе, или когда каратели охватывали партизан тугим кольцом, так и сейчас ему опять вспомнилась первая встреча с Надей на воронежской земле и последнее расставание перед отъездом на пограничную заставу.

Юркая машина бежала среди завалов, которые начали понемногу расчищать возвращающиеся в город жители. Ильин смотрел на нагромождения закопченных кирпичей, на бесчисленные воронки от снарядов и бомб и пытался представить, где и как воевала его Надя.

Не предупредил Горошкин, что подъехали. Вывернули из-за разбитого здания и остановились возле землянок. Тут толпились бойцы. Понятно, ждали его приезда. Вот и она, Надя, его жена, у крайней землянки. Маленькая фигурка в шапке-ушанке, светлом полушубке и валенках. Он узнал бы ее и среди тысячи женщин. Даже в этой, казавшейся ему непривычной на ней, военной одежде.

 

30

— Прости меня! Прости… — глаза Нади налились слезами, и такая смертная тоска застыла в них, что Ильин содрогнулся.

— О чем ты? За что я должен простить тебя, Наденька? — он говорил мягко, проникновенно, его глубоко тронул и озадачил мучительный порыв жены.

С первого мгновения их встречи, с первых Надиных слов, хотя она и казалась оживленной, радостной, была ошеломлена свиданием, которого, очевидно, перестала ждать, Ильин подспудно почувствовал охватившее ее внутреннее напряжение. Его не отпускало ощущение, будто излишней живостью Надя старалась завладеть вниманием мужа, отвлечь от расспросов. Она сразу начала показывать землянку, по-женски аккуратную, целесообразно приспособленную для жизни. Потащила его знакомиться с подругами, а те горячо, искренне поздравляли обоих, визжали от восторга, смеялись и плакали, каждая по-своему переживала событие, сравнивая свою судьбу с судьбой Нади. Потом привела Ильина к начальнику команды. Майор Чирков помнил Надин рассказ, теперь не менее Ильина был поражен встречей. Может, в ту минуту, как показалось Наде, он подумал о собственной встрече с дочерью, которую ждал всегда. Майор усадил их ужинать. Заговорили о войне, стали предполагать, когда немца турнут с нашей земли. Согласились, что еще немало жизней будет положено до той поры, когда это произойдет.

За все это время Ильин только однажды выбрал момент и спросил:

— Детишки-то наши где? У мамы?

Надя неопределенно ответила:

— Да, мы жили у мамы.

Наконец, они остались в землянке одни.

— Сейчас разожгу печку и угощу тебя чаем с яблочным вареньем. Соне Мальцевой из дому прислали. Ты у майора Чиркова почти ничего не ел, — Надя скинула полушубок, присела у печурки. — Вернешься отощавший. В полку засмеют — жена заморила.

— До ужина ли было, на тебя не мог наглядеться, — улыбнулся он. — Ну-ка, пусти, печка по моей части. Пока партизанил, у каких только печурок не грелись, но больше, правда, у костра.

— Что же ты высмотрел, глядя на меня? Какой ты нашел свою жену?

Надя встала под фонарем, распустила косу. Подкладывая короткие полешки в весело гудящую печку, Ильин залюбовался женой. Закинув руки, она медленно водила гребнем, процеживала через него волосы. В этот момент она особенно, походила на прежнюю Надю, еще из той, довоенной поры. Всего несколько часов назад, при встрече, она показалась ему иной. Порывистой, с каким-то неприятно режущим взглядом. В голосе слышалась хрипота. Он понимал: полежи-ка на морозе и ветру в снайперской засаде. Не только голос застудишь, душа закаменеет. Сейчас же, в теплой землянке, в ярких бликах пламени, под домашнее потрескивание поленьев, Ильин увидел прежнюю Надю, из дней их молодости. У нее были те же, очень нравившиеся ему мягкие движения, звонкий голос и плавная речь, как у донской казачки, хотя он иногда подсмеивался над этим.

Надя быстро закрутила на затылке тяжелый узел, зашпилила его. Взяла ремень, затянула, привычными движениями разогнала складки на гимнастерке. Нет, она ни капельки не изменилась, все такая же плотненькая, пояс еще больше подчеркнул ее фигуру с выступающими округлыми бедрами, заметной грудью и гордо посаженной головой.

«Как она тут… посреди сплошного мужичья? Сколько взглядов, ждущих, жадных, похотливых», — мелькнула у него неприязненная мысль.

Но сразу отбросил ее, эту мысль. Волна радостного чувства захлестнула его — Надя тут, рядом с ним.

— Что я высмотрел, спрашиваешь? — он подошел к жене, обнял, усадил рядом, на край нар, тесно прижался. — Тебя! Жену свою, какую помнил, любил и люблю. Бывало, лежу в партизанской землянке, гляжу в темный потолок, думаю о тебе, Машеньке, о том, кто должен был родиться, и представляю нас всех вместе. Хотя и был почти уверен, что вы погибли. Об этом мне рассказывали в нашем городке. Но думал о вас, как о живых, — Ильин помолчал, опять посмотрел на жену, поцеловал в висок. — Нам так и не удалось поговорить о детях. Кто у нас родился? Я часто думал о нем…

Плечи Нади вздрогнули, обмякли под его рукой, и вся она вдруг поникла. Мягко высвободилась из объятий, обошла столик, села напротив. В глубине залитых слезами глаз стояла мучительная тоска.

— Прости меня, Андрюша, — повторила она, зажала ладонями виски, не отводила от его глаз своего взгляда, будто хотела угадать, что он подумает, когда узнает всю правду. — Ты всегда думал о нас, как о живых. А я… я не уберегла наших малюток. Погибли наши милые детки. И Машенька, и Димка, крохотулька, ходить только начал. Они погибли, а я все еще почему-то живу.

Печка все так же бодро топилась, постреливали дрова, тепло разливалось по землянке, а Ильина бил озноб.

— Как это случилось? — севшим голосом спросил он. — Тебе трудно, но все же… Успокойся, родная. Сколько ни истязай себя, того, что случилось, не поправишь.

Минуту-другую Надя молчала, как бы пересиливала себя, заставляя опять пережить муки, выпавшие на ее долю. Но не дала себе расслабиться, рассказала все, что было с нею от часа прощания с ним до сегодняшней встречи.

Ильин слушал, и воображение дорисовывало подробности. Понял, почему до этой минуты молчала Надя. Он склонился над столом, коснулся лбом ее лба, гладил ее по голове, по плечам, тихо говорил:

— Я все понял. И почему забелило твои волосы, и почему ты пошла в снайперы. Мы теперь вместе, двоих нас горе не сломит.

Чай пить они так и не стали, проговорили допоздна. Каждая мелочь из жизни Нади была очень важной для Ильина. Но о себе он рассказывал, сглаживая острые углы.

— Рядом воевали, могли разминуться. Если б не Вася Горошкин, — улыбнулся Ильин. — Знаешь, о чем сейчас подумал? Недалеко время, когда выйдем на границу. Как наяву вижу, возвращаюсь на свой участок, на заставу, где встретил войну. Потом топаю дальше, до Берлина. Мечтаю об этом.

— До границы еще далеко. Ох, как далеко. Давай-ка спать. От волнений сегодняшних, от радости ноги не держат.

Ильин видел, что разговор облегчил страдания Нади. Она ожила, разрумянилась.

— Подруги твои… где они?

Надя засмеялась:

— Неужели они не понимают… У нас ведь не одна землянка. Не беспокойся, девчонки вторые сны уже видят.

* * *

Ильин лег рядом с Надей, зарылся лицом в ее рассыпавшиеся по подушке волосы.

— Какое счастье, родная, быть снова вместе с тобой, — шептал он, приникая к жене, чувствуя ее тепло. — Как я мечтал об этом, почти не надеясь ни на что.

— Радость моя, мне тоже кажется, будто все это привиделось во сне, и я боюсь пробудиться, — Надя, взглянув на мужа, откинула голову, под бязевой солдатской рубахой взбугрились все еще крепкие, упругие груди.

Он целовал жену в горячие губы, в глаза и неожиданно ощутил соленые дорожки на щеках. «Опять вспомнила о детях, потому что их нет с нами, — подумал он. — Ей больнее, все случилось на ее глазах».

Он тоже никогда не забудет дочку Машеньку, сыночка Димку, которого не видел, не знал, но по рассказу Нади представлял, каким он был. Ах, Надюша, больно тебе, всю вину за их гибель принимаешь на себя. Нет, не ты в ней повинна, не терзай душу. Война отняла наших детей.

— Дорогая, любимая моя, не береди рану, не кори себя, — шептал Ильин, гладил жену по голове. — У нас еще будут дети.

— Прости, Андрюша. Размякла… память растревожила, — отозвалась она, обвила его шею руками. — Я с тобою, и мне уже ничто не страшно.

Они успокаивали друг друга, говорили утешительные слова, благодарили судьбу, подарившую им эту случайную встречу. Но оба знали, что им отпущено всего три дня. Промелькнут они, Ильин вернется в свой полк, на боевые позиции, где гремит война, где кровь и смерть. А Наденька вновь уйдет в «засаду» и в дождь и в снег через оптический прицел винтовки станет выцеливать врага, приближая тем самым долгожданную победу.

Эта неожиданная встреча, как подарок судьбы, ощущение неизвестности, что будет с ними дальше, донельзя обострили чувства. Вдруг куда-то отодвинулась война, пережитое горе, их неудержимо повлекло друг к другу…

Потом он быстро уснул. Наверное целый час Надя лежала не шевелясь, опасалась потревожить его. Она с нежностью думала о нем, у нее сладко ныло в груди оттого, что он не забыл о ней ничего.

Когда-то, в пору их жизни на заставе, муж возвращался с границы донельзя уставший, измотанный долгим, изнурительным поиском и «без задних ног» валился в постель, а Надя смотрела, как тот спит. Ей и сейчас страстно захотелось взглянуть на его спящее лицо. Она поднялась, прибавила света в фонаре. Ильин повернулся на бок и неожиданно застонал.

— Тебе больно от моего рассказа? — прошептала она.

В это мгновение ей показалось, что по его лицу пробежали суровые тени, черты заострились. Что-то незнакомое появилось в нем, даже чужое, жестокое. Старалась объяснить себе: он столько претерпел невзгод, так много потерь было рядом с ним, людских страданий и горя.

Надя вдруг с какой-то неосознанной внутренней болью подумала о том, что сейчас между ними было, каким несуразным показалось ей это по отношению к погибшим детям. «Как он мог? Почему он так быстро успокоился? Где память, чувства, сердце?» — мысленно упрекала его, с ожесточением выискивая в лице Андрея бросившиеся ей в глаза чужие черты и одновременно думая о нем с исступленной, долго хранимой, перебродившей и выстоявшейся, как старое вино, любовью. Упрекая его, стыдила себя, вызывая в памяти и мучительно переживая картины собственного унижения, страдания и горя.

Забылась она не скоро.

Проснувшись утром, Надя лежала не двигаясь. В землянке стоял полумрак. Лишь в маленькое окно пробивался слабый свет. Она повернула голову. Ильин сидел у окошка, держа перед глазами карточку. Надя помнила этот снимок. Заезжий фотограф снимал их втроем на улице. Подул ветер, взлохматил волосы на голове Машеньки. Густые пряди опускались до самых глаз. На фотографии видны были только нос и улыбка дочки.

Надя пошевелилась после того, как Ильин спрятал карточку в карман и подавил судорожный, со всхлипом вздох, вытер глаза.

Вскоре появился Горошкин, как всегда шумный, напористый.

— Харчей-пропитания привез, — встряхнул он увесистый вещмешок. — Полк наш только что снялся. Полковник Стогов отправил меня к вам с машиной. На ней и догонять будем наших.

После завтрака они поехали за Волгу — на могилку к Машеньке. В обе стороны, насколько охватывал глаз, лежала широкая лента реки. Мороз и снег затянули во льду рваные пробоины. Весной полая вода сломает и унесет избитый лед, волны залижут шрамы по берегам, загладят следы минувшего жестокого сражения.

«Кто залечит наши шрамы и раны, перестанут ли они когда-нибудь болеть?» — подумал Ильин.

Он глядел на жену. Ему показалось, что Надя сосредоточенным взглядом выискивала место, где случилась трагедия. Гнетущие воспоминания тенями бродили по ее лицу.

Вчера он говорил Наде о своей мечте: дойти до границы, а потом и до Берлина. Легко об этом мечтать. Они еще только начали этот путь. Как пройдут его, что ждет их впереди?

 

1

В густом кустарнике, за спиной у Нади, возились и щебетали птицы. Особенно одна старалась, ее звонкий голосок выделялся среди других. Фью-фью да пи-пи. Наверное, самец, подумала Надя. Самка птенцов высиживает, он ей корм таскает, букашек да червячков, и развлекает, чтобы не скучала. Тяжко безвылазно сидеть в гнезде. Шельмец, как старается. Дурашки этакие, свили гнездо в опасном месте. Упадет снаряд, и конец всему.

А вот назло войне жизнь бурлит. Пули повизгивают, взрывы ухают, этой парочке хоть бы что, потомство на свет производят.

«Ты сама спросила позволения у войны?» — упрекнула себя Надя. Смутилась, жарко стало, почувствовала, как покраснела. Хорошо, никто не видит. Всего-то судьба отпустила ей побыть с мужем трое суток. Понежилась, помиловалась и… забеременела. Жизнь взяла свое. После полутора лет разлуки целых трое суток счастья. Горького, перевитого печалью утрат, но счастья, радости нечаянной встречи и вновь обретенной надежды.

Встретились с Андреем накоротке и снова разлучились. Он со своим полком ушел на запад, она со снайперской командой уехала под Ленинград. Четвертый месяц, как расстались. Она уже все испытала, что бывает с женщиной, когда в ней развивается новая жизнь. Тошнота подкатывала, настроение прыгало. То веселость бурлила, порой не к месту, не ко времени, то по-бабьи становилось жалко себя, хоть плачь. Ко всему еще — пополнела.

Мучилась от сознания собственной вины перед будущим дитем. Что ждет его в сегодняшнем мире? И ее самое? Все будущее представлялось в тумане. Но, честно говоря, больше беспокоил сегодняшний день, будни фронтовые, утраты подруг. Их команда после Сталинграда почти полностью обновилась.

У немцев тоже снайпер появился, изворотливый, везучий. Командира дивизии во время рекогносцировки подловил, тяжело ранил. Комбата, в полосе которого действует Надя, уложил насмерть. Соню Мальцеву, Надину подружку, достал через амбразуру дзота. Лежит бедняжка в госпитале, жива останется, будет ли воевать, неизвестно. Немец этот, конечно, мастер своего дела, появляется всегда в неожиданном месте. И этим опасен.

Надя поклялась себе: достанет мастера, чего бы это ей ни стоило. Андрюша, когда-то еще на заставе, учил ее пограничным хитростям на случай, если она вдруг окажется один на один с нарушителем границы, ловко применяться к местности, опережать противника в его действиях. Всю эту науку она помнит и в снайперских засадах использует. Вот и сегодня она на дерзость пошла. На нейтральной полосе высмотрела воронку от авиабомбы. В сторону немцев по поляне кустики рассыпались. Она попросила комбата к ним от воронки отрыть ход сообщения.

— Мы-то в два счета сварганим, — потер он загорелый лоб. — Только сомневаюсь, чтобы майор Чирков пустил вас туда. Риск…

— Договориться с ним — моя забота, — заверила Надя.

Комбат позицию оборудовал, но, как и предполагал майор Чирков остудил Надю — сразу не пустил.

— Пусть окоп «отстоится» сутки-другие. Если немцы что заметили, привыкнут, пусто там, — заметил он буднично.

Спасибо ему, не выговаривал, мол, к черту на рога полезла да еще в ее-то положении.

Кстати, о «положении» Надя таиться не стала и однажды доложила начальнику команды. Ведь оно в конце концов коснется не только ее самой. Понимала, для майора Чиркова это неприятность. Не за тем в армию шла. Знал бы об «этом» командир дивизии, разве назначил бы командовать женским снайперским взводом, дал бы звездочки на погоны? Она же… вроде бы подвела всех, и в первую очередь начальника команды.

Майор тогда терпеливо слушал ее сердитую, сбивчивую речь, хмурился, двигал бровями и неожиданно рассмеялся:

— Эх, Надя, Надежда Михайловна. Можно сказать, в дочки мне годишься. По праву следовало бы отшлепать тебя за такие мысли. Дело-то обычное, житейское. Встретились с мужем, которого не чаяла увидеть. Все объяснимо и оправданно.

Майор смолк, задумался, взгляд ушел в себя. Наде показалось, разговором своим она всколыхнула в душе Чиркова его собственную боль, незаживающую рану растревожила: погибшую семью, угнанную в неволю дочку. Но вот он встряхнул головой, устремил на нее измученный взгляд.

— Природой-то вам, женщинам, что предназначено? — глаза его постепенно теплели, голос зазвучал мягко и проникновенно. — Род людской продолжать. То-то… Потому по-человечески я рад за тебя. Несмотря ни на что, жизнь продолжается. Вот о чем ты думай, о чем заботься.

Как недавно Наде показался неожиданным смех майора, так неожиданным для него были ее слезы. Он не мешал ей, не успокаивал, подождал, пока выплакалась. Извинилась, сказала, что все поняла и больше «не станет дурью маяться», просит только об одном — не делать ей никаких поблажек в службе.

— Ладно, в няньки не набиваюсь, — серьезно ответил он.

Сегодня майор вместе с Надей пришел на передовую. Условился с комбатом об огневом обеспечении снайперской позиции, о вылазке, если младшему лейтенанту Ильиной потребуется помощь.

Ничего стоящего внимания Надя у немцев не обнаружила. Там шла обычная окопная жизнь, очевидно, такая же, как на нашем переднем крае. Позиция ее оказалась удобной, она могла бы легко «срезать» двух-трех немцев, но ждала, искала того, за кем пришла в опасную зону.

Ноги устали от долгого стояния, поясница заныла. День все тянулся. Какие они здесь долгие теперь. Зимой, когда снайперская команда появилась на Ленинградском фронте, они были на удивление короткими. Казалось, только развиднеется, и уже наползают сумерки. Поразили здешние снега, морозы, мрачновато-величественные ели и сосны, заснувшие под тяжелыми снежными шапками. Бывало, загремит артиллерия, ударят снаряды, под их гул посыплется снег с деревьев. Уставшие от него ветки распрямятся, как бы облегченно вздохнут. Все это было непохоже на приволжские и придонские степи.

Узнала Надя, что совсем недавно тут сидели немцы. Понастроили укреплений, блиндажей, землянок. Мертвой удавкой охватили Ленинград. Только по Ладоге тянулась нитка дороги, то и дело рвущаяся под вражескими бомбами. Зимой сшибли немцев с насиженных мест, разорвали кольцо блокады, вдоль берега Ладожского озера пробили коридор. Километров десять всего, а где и поуже. По нему к Ленинграду протянули железнодорожную ветку.

— От нас тоже зависит, иначе не бросили бы снайперов сюда, уцелеет эта живительная ниточка или оборвется, — говорил майор Чирков. — Упремся, не дадим оборвать. Дорога эта — хлеб, боеприпасы, горючее для Ленинграда и для фронта. Одним словом — жизнь.

Уперлись, устояли. Отбушевали метели, отгуляли ростепели и половодья. Зазеленело кругом. Закудрявились, распустили сережки березы, затрепетала листва на осинах, расправили лапки ели и сосны, белой кипенью покрылась черемуха. Но как только распустилась черемуха и поплыл над лужайками ее нежно-горьковатый запах, растревожил девичьи сердца, похолодало. С озера, где еще лежали толстые ноздреватые льды, потянуло тяжелой студеной сыростью. Забродили туманы, повалил мокрый снег.

Наде не страшен холод, ей тепло в стеганых брюках и ватнике. Что ей ветер и мокрый снег? Мелочи. Она согрета встречей с Андреем, письмами от него. Каждую неделю получает. Откуда он берет время, чтобы столь часто писать? Там, где он сейчас воюет, жарко. Не столько от весеннего тепла, сколько от непрерывных боев. То Харьков взяли, то опять отдали. Держат ее руки тетрадные листы, заполненные торопливыми строчками, а глаза видят Андрея, сидящим на обочине пыльной дороги, положив полевую сумку на колено, и пишущим ей. Или в низенькой хатке у окна, в которое клонится усыпанная белыми цветочками ветка старой вишни. Здесь черемуха, там вишня. Или яблоня роняет лепестки на подоконник, где лежат его усталые руки.

Вернется она из засады, и, наверное, в землянке ее будет ожидать очередное письмо от Андрея. Если почта не подведет. Если не помешает война.

* * *

Можно было обойтись без переписки. Андрюша уговаривал ее перейти к нему в полк. Сначала она до неприличия обрадовалась, ну, просто ног под собой не чуяла. Такое счастье, как награда за страдания, за разлуку. Говорил, место фельдшера в полку свободно. Дескать, эту мысль подсказал ему командир полка Стогов. Они, оба веселые, обсуждали это предложение, как дело решенное. Приехал Горошкин, подлил масла в огонь:

— Полковник с вашим командованием, кажется, договорился. Постоянно рядом будете.

Екнуло сердце у Нади, хорошо ли это — постоянно рядом? Каждый бой, бомбежку, сиди на своем медпункте и дрожи за майора Ильина.

— Но ведь порознь те же бои и бомбежки, — возражал Ильин на ее рассуждения.

— Если кому-то из нас суждено погибнуть, — понимая, что говорит жестокую правду, продолжила Надя, — порознь каждый из нас это переживет только один раз: когда получит извещение. Будучи рядом, мы измучим, изведем себя.

— Может, ты и права, — отчужденно согласился он. Надя горько улыбнулась:

— Ты ведь не сможешь создать мне особых условий, оградить от опасности. Если бы и мог, не стал бы этого делать. Не в твоем характере такое. Я тебя знаю.

На том и покончили, вызвавший у обоих неловкость, разговор.

Проводила Андрея, попрощалась и долго ревела в землянке. «Дура ты, дура, другого названия не заслуживаешь», — твердила она себе. Жалела, что не согласилась. Думала, Андрей уехал обиженным на нее. Но если тогда ничего не могла с собой поделать, то сейчас понимает, поступила правильно. Остается одно — ждать от него писем.

* * *

Подняла бинокль — она всегда брала его с собой, чтобы не двигать винтовку из стороны в сторону, осматривая немецкую оборону — ничего нового не появилось. Прямо перед нею развалины русской печи, избы немцы растащили по бревнышку. Возле груды кирпичей валялся старый, плетенный из прутьев, короб, какие крестьяне ставят на дрожки и возят в них сено, мешки с зерном, навоз на поля.

Отчетливо всплыло в памяти… Она еще девчонка. Раным-рано семья собиралась на сенокос. Отец поставил такой же короб на телегу, бросил в него охапку соломы, постелил рядно. Поставил жбан с квасом, мать принесла бутыль с молоком, корзину со снедью. Отец дернул вожжами, лошадка неторопливо потрусила со двора. За околицей мать ласково прижала Надю к себе, баюкала: «Пока едем, поспи, доченька». Брату Аркадию говорить этого не надо было. Он свернулся калачиком, подсунул кулак под щеку и сопел себе. Он был парнем в ту пору, с гулянок заявлялся под утро.

Наде спать не хотелось. Глядела, как вдали вставало солнце. Сначала над горизонтом проклюнулась золотистая полоска, потом быстро, будто кто подталкивал снизу, выкатился большой оранжевый шар. Небо заискрилось золотистым сиянием. Запели жаворонки.

Как давно это было. Не по годам давно, а словно отгородилось то время незримой чертой, осталось за непреодолимой преградой, стало недоступным, безвозвратно потерянным.

* * *

Что такое? Наде показалось, будто в коробе возле печи прибавилось веток. Неужто проморгала, как кто-то подходил к коробу?

Но было тихо у немцев, и у нас. Обе стороны сидели одна напротив другой в обороне, изредка вспыхивали перестрелки. Бойцы посмеивались: на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Коли силенок ни у тех, ни у других для наступления не хватало, оставалось одно — огрызаться огнем. У командования, наверное, были другие мысли. Не мешало бы нам расширить пробитую зимой полосу, чтобы надежней, уверенней себя чувствовать. Немцы, поди, зубы точат, мечтают вернуться в прежнее положение, снова зажать Ленинград намертво. Но бодливой корове рога пообломали. Хляби всюду непролазные. Дорог нет. Немцы любят за дороги держаться.

* * *

На юге, где ее Андрей воюет, земля давно просохла. При воспоминании о муже ее снова облила волна радостного чувства. После встречи с ним Надя воспрянула духом, у нее появилась необыкновенная жадность к жизни и… чисто женское желание рассказать всем, кто ее знает, о своем счастье.

Военврачу Зарецкому в Москву написала. Теперь он никакой не военврач, по старой привычке так его называет. Гудошникову на Алтай письмецо послала. Оба ответили, радость ее разделили. Борис Львович опять приглашал в Москву. «…Если доведется попутно — рад буду повидаться. Если судьба повернется, к гражданской жизни потянет, тоже приезжайте. Обещаю снова обратить вас в медичку, жилье потребуется, комнату вам отдадим, нам со старухой и одной хватит».

Напарник ее по снайперской «охоте» Яков Петрович прощения просил за невыполненное слово — не может воротиться в команду снайперов. Лечебный отпуск его кончился, но комиссия еще три месяца добавила. Потом судьба сыграла с ним штуку неожиданную. Односельчане избрали председателем колхоза, районное начальство бронь ему установило. «Поскольку народ попросил и доверие оказал, нельзя обмануть его. Умру на пашне, не осрамлюсь». Тоже приглашал Надю, работу и кров обещал.

Лишь родное Надино село не отозвалось. Ни мама, ни сосед Николай Ремезов не ответили. Судя по военным сводкам, Воронежская область полностью освобождена от немцев. Почему молчит Дубовка? Тревога поселилась в душе.

* * *

За раздумьями не заметила, как день наконец-то начал угасать. Облака поредели, последние закатные лучи упали на немецкие позиции. Надя, разочарованная, что опять впустую проторчала в окопе, вдруг увидела того, кого долго выслеживала. Под кучей веток в коробе лежал снайпер в маскировочном костюме. Его винтовка была покрашена в зеленый цвет, на лицо надета зеленая маска. Жаба болотная. Ни за что бы ей не обнаружить снайпера, если бы не этот прощальный солнечный луч. В висках гулко застучало. Подумала, ведь немец тоже караулил, не конкретно ее, а подходящую, важную цель. Холодок пробежал по спине — она могла неосторожно пошевелиться и стала бы той самой целью.

Надя навела перекрестие прицела на зеленую маску, тщательно прицелилась, затаила дыхание и выстрелила. Снайпер уронил голову, ствол винтовки задрался. Она прицелилась чуть пониже и выстрелила еще раз. Знала, что нарушила снайперский закон, не сменив сразу позицию. Мгновенно присела в окопе, ощутив удар по макушке каски, словно ее долбанули палкой. Ткнулась затылком в стенку окопа, недоуменно ощупывала себя. Сдернула каску, по верху ее пролегла мелкая бороздка. «Еще раз дура ты, Надька! — непочтительно ругнула себя, вытирая взмокший лоб. — Если ты не в паре, думаешь, и другие…»

В следующую секунду вокруг начали рваться мины. По ходу сообщения Надя перебежала в воронку. Немножко переждала, перескочила в следующую. С обеих сторон встречно била артиллерия, рассыпали дробь пулеметы. Началась та самая огневая дуэль, о которой говорили солдаты.

Надя перебегала от воронки к воронке, задыхалась, ожидала, что следующая мина обязательно упадет рядом, осколки изорвут тело. Но не могла, да и не хотела останавливаться. Не заметила, как свалилась в свою траншею, чьи-то крепкие руки подхватили ее, оттащили в глубину, под защитный накат блиндажа.

Ну, и выдал тут ей майор Чирков. Надя еще никогда не видела его таким разгневанным и огорченным. Комбат бросал на нее удивленные, показалось, восторженные взгляды, топорщил большой палец, кивал на майора, мол, пусть побранится, начальству полагается, а ты — девка — бой, что надо.

 

2

Завязав вещмешок, Надя приподняла. Тяжеловат. Ах, девчонки, видать, весь свой НЗ притащили. Тушенку, сгущенное молоко, пшенный концентрат, сухари, сахар. На год обеспечить ее хотели?

Осмотрела шинель. Погоны, петлицы, звездочки — все на месте, как полагается. Июль, в ее родных местах жара, сушь. Но где этот дом? Ответа не дождалась. Может, не брать шинель? Но осень придет, потом зима, во что оденется? Другой одежды ей никто не припас. Будет пока в военной форме.

«Вот и кончилась твоя служба», — невесело усмехнулась она.

Положила вещи на нары, сунулась в карман гимнастерки, развернула документы. В них все сказано. Уволена, приказ номер такой-то, число, месяц, год. Причина увольнения… Глянула на живот. Пока не очень заметно, тому, кто не знает и вовсе невдомек. Ладно, довольно разглядывать себя. Что есть, все при тебе, поворота не будет.

Отправилась к начальнику команды. В избе он был один. Доложила:

— Товарищ майор! Младший лейтенант Ильина, представляюсь по случаю…

Чирков не дал ей договорить, усадил напротив, окинул приветливым взглядом, спросил:

— Дождались весточки из дому?

Надя покачала головой.

— Не знаю, что думать. Война откатилась от наших мест, а…

— Я официально запросил через районный военкомат. Может, погодить тебе денька два-три, пока ответ придет?

Задумалась Надя. Июнь сорок первого вспомнился. Увидела себя «на сносях», с дочкой на тормозной площадке товарного вагона. Сказала, вздохнув:

— Поеду, товарищ майор. На месте разберусь. Если что… определюсь, не пропаду. За Волгой тетка живет. Вы извините меня. Сколько еще войны впереди, а я вроде… убегаю.

Майор, опершись о столешницу, тяжело поднялся, пересек из угла в угол маленькую, с одним подслеповатым оконцем, комнату. Обернулся к Наде, положил большую руку на ее плечо.

— Слышишь… не смей упрекать себя ни в чем, — глухо проговорил он, отошел к окну, с минуту глядел, как по затравяневшей узкой улице маршировали солдаты недавнего пополнения. Вернулся, встал с Надей рядом, глядя ей в глаза, сказал твердо, убежденно: — Совесть твоя чиста. Ты и твой Андрей этой войне отдали все, что могли. Даже больше, чем могли. Мы, мужики, наше государство, перед вами, женщинами, виноваты. Мы у вас должны просить прощения.

Он наклонился, помолчал, порывисто прижал ее голову к своей груди, потом отстранил, поцеловал троекратно, по-русски.

— Ступай и не оглядывайся. Воинский долг ты исполнила честно, все бы так воевали, — майор чиркнул спичкой, закуривая. — Думаю, жизнь у тебя «в гражданке» тоже будет не сахар, — он открыл полевую сумку, достал толстую пачку денег, протянул: — Возьми.

— Что вы, товарищ майор, не надо, — смутилась Надя, растроганная участием. — Приеду, сообщу мужу адрес, он вышлет аттестат.

— Не обижай меня, Надюша. Это от чистого сердца. Когда еще аттестат будет, на первых порах деньги понадобятся. Они мало нынче что стоят, но все же…

В дороге, пока добиралась до родных мест, Надя не раз вспоминала этот короткий, глубоко тронувший ее разговор.

После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.

По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.

Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился тяжелый, удушающий смрад горелого дерева и железа, человеческой крови и пота.

Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.

В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.

Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:

— Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, — он махнул рукой в нужную Наде сторону, — садитесь. Приморились, поди.

— Спасибо, не откажусь.

Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.

В селе мальчик спросил:

— Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.

— Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.

Алеша горестно нахмурил белесые брови:

— Дубовку немцы сожгли.

— Сожгли Дубовку? Люди… где жители?

Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.

Обернулся быстро. На телеге вместо бидонов стояла большая деревянная кадка. Он ехал за водой для скотного двора.

За околицей Алеша достал из холщовой сумки бутылку с молоком, горбушку хлеба. Протянул Наде.

— Покушайте. Другого угощения нету.

У Нади сдавило в горле. Она замотала головой, нет, не может лишить парнишку обеда.

— Вы про меня подумали? Так я привыкший, могу день и два не есть. Не станете кушать, обижусь.

Надя улыбнулась:

— Мы — пополам. Ладно?

Отломила корочку от горбушки, пожевала, запила молоком.

Стараясь ободрить попутчицу, Алеша рассказал, что в Дубовке почти месяц стояли солдаты, школу и больничку отремонтировали. Надя помнила, больничкой называли ее медпункт.

— Сельсовет, почту достраивают. Из нашего села мужики помогают, — продолжал мальчик. — Я тоже… кирпичи подносил, песок просеивал, воду подвозил.

— Ты за главного в семье?

— Не, главная мамка. Я в помощниках. За сестренками присматриваю тоже. Одна в первый класс ходила, другая еще меньше.

Надя притянула мальчика к себе, прижалась губами к выгоревшим вихрам. Они пахли солнцем, полынью и… ребенком. Через дырочку на плече проглядывало худенькое тело.

— Спасибо за угощение, работничек, — она заткнула бутылку, сунула в сумку вместе с горбушкой. Развязала вещмешок, достала банку сгущенки, пачку галет, большой кусок сахару. — Это от меня твоим сестренкам.

Сняла пилотку, подставила лицо встречному ветру. Вынула шпильки, распустила узел на затылке. Длинные волосы рассыпались по спине.

— Да, меня угощаете, а сами почти ничего не съели, — протянул Алеша, и вдруг глазенки его радостно блеснули. — Я вас раньше не признал, потому как вы в военной одежде.

Сейчас вспомнил. Прошлым летом мама привозила меня к вам в больничку. Я ногу о борону распорол. Вот…

Он задрал штанину, показал рубец в нижней части икры. Надо же такому быть, Надя мальчика не помнила, ногу по следу ранения опознала.

— Зажила, значит, — улыбнулась она, вспомнив рассказ врача Зарецкого, узнавшего по рубцу от раны бойца, когда-то прооперированного им. Он еще сказал тогда: «У врачей профессиональная память».

— Ага, — тряхнул вихрами Алеша. — Метка осталась.

К Дубовке Надя подъезжала с трепещущим сердцем. Узнавала и не узнавала ее. По-прежнему стояла охватывающая село большой дугой старая дубовая роща, к ней подступало поле, еще дальше виднелся широкий луг, разрезающая его неторопливая речушка. Это все было близкое, памятное. Чужой выглядела улица, где она жила. Хаты порушены, стены задымлены. На месте усадьбы ее соседа учителя Ремезова громоздилась большая куча битого кирпича. Алеша обмолвился, мол, учителя немцы расстреляли. Еще одна зарубка на сердце.

На своем дворе, за старыми яблонями, увидела маленькую женщину, повязанную вылинявшей косынкой.

— Мама! — вскрикнула Надя, соскочила с телеги и бросилась во двор.

Женщина выронила лопату, распрямилась, неуверенно шагнула навстречу Наде.

— Доченька моя, — протянула руки, припала к Надиному плечу. — Я отчаялась тебя увидеть.

Надя гладила похудевшие плечи матери, чувствовала, как всю ее сотрясала дрожь.

— Тебя в армию взяли? — мать отстранилась, окинула дочь с головы до ног. — Какая ты стала взрослая… — она не сразу нашла это слово, на седые пряди глядела пристально, но не сказала о том ничего. У нее вдруг задрожали губы. — Не сладко было? Ты уехала тогда и с концом. К нам вскоре немцы пришли…

Начался взаимный расспрос. Они долго не виделись, хотелось узнать поскорее обо всем, что с ними было за время разлуки. О многом уже было сказано, а до чего-то главного так вроде бы и не добрались.

Они не заметили, как подошел Алеша, положил на кучу кирпича Надин вещмешок, шинель и пилотку.

— Здравствуйте, бабушка. Тетя доктор, я поеду? — спросил он.

— Ой, Алеша, извини меня, — смутилась Надя. — Конечно, поезжай. Спасибо тебе. Передай твоей маме поклон от Надежды Михайловны. Да скажи ей, что у нее хороший сын растет.

Зарделся мальчишка, упрямо дернул вихрами, вот, дескать, еще чего… ни к чему это. Однако спросил:

— Можно, я к вам еще заеду? Помочь, привезти что.

— Будем рады. Как время выпадет, так и заезжай.

Затих стук колес, мать спросила:

— Внучатки-то где? Стосковалась я по ним.

«Маменька родная, попытала бы ты меня о том, о чем могу рассказать. О чем спросила, нет мочи говорить, язык немеет». У Нади защемило сердце, заныло в висках.

Не дождалась мать ответа, может, подумала, дочь где-то пристроила деток, немножко погостит, съездит за ними и привезет. Сама заторопилась рассказать о том, что лежало на ней тяжким бременем, угнетало, не отпуская ни на час. Еще зимой, в феврале, пригорюнившись говорила она, разыскали ее люди из военкомата и сообщили, что пришло известие с военного завода: тяжело заболел отец. Просили приехать, литер прислали. Нашли-то ее не сразу, немцы хату порушили. Добрые люди в соседнем селе приютили. Приехала она в город Челябинск, да не успела, отца Бог прибрал. Сказывали, котлован какой-то рыли, он там простудился.

Слушая, Надя плакала, не вытирая слез. Они катились по щекам, кропили гимнастерку. Бедная мама.

По пути с завода, рассказывала дальше мать, она заехала к сестре Марфе. Надеялась на встречу с Надей, с внучатами. Вместе пережили бы горе. Узнала, что Надя у Марфы не появлялась. С ума можно сойти. Ну, в армию забрали, так почему об этом не написала Марфе?

Надя со странным, почти суеверным ужасом подумала: действительно, почему не написала тетке ни тогда, ни после? Сейчас, задним числом, ругала себя. Ведь и Андрюша мог написать тетке, впрочем, не была уверена, что у него имелся ее адрес.

— Пожила у сестры до мая. Хотя дома было полное разорение, потянуло в Дубовку, — мать с горестной улыбкой глядела на дочь и спешила выговориться, облегчить душу. — Беспокоилась, вдруг ты объявишься, Аркаша даст о себе знать, Андрей напишет. Добралась до дома, огород посадила. Опять же добрые люди пособили, дали картошки на семена. Клетушку обиходила и живу. Кирпич готовлю. Бог даст, к зиме хату удастся наладить.

— Мама, мы с Андрюшей на фронте встретились. Трое суток вместе пробыли.

— Господь увидел, нельзя нас совсем сиротами-то делать, — в глазах матери зажглись живые искорки. — Не отвернулось еще счастье от нас. Пойдем, Надюша, в хоромы. Чаем тебя напою.

Мать пошла впереди, повела Надю в бывший хлев. Лишь он уцелел. Глядя сзади на мать, Надя замечала во всем ее облике что-то скорбное, думала, как больно ударит бабушку известие о внучатах. Что-то надломилось в ней, поминутно вспоминает Бога, будто ищет в нем опору.

— Ништо, дочка, проживем, — шагнула она через порог.

Бывший хлев имел жилой вид, стены, пол в нем были начисто выскоблены. Правда, потолок низковат, да оконце маловато. Все же это был дом, родной порог. Поживут пока здесь, вместе-то беду переборют. Надо не только прожить, но и выносить в себе того, кто станет теперь на этом свете ее и Андрюшиным продолжением.

— Где Андрей-то теперь? — как бы угадав ее мысли, спросила мать. — Ты не верила, что он погиб, вот Бог и спас его.

— Где же ему быть… воюет.

 

3

В глубине мерцавшей холодным светом реки отражались редкие звезды, проглядывающие в разрывы облаков. На пологую отмель накатывались неторопливые волны и с тихим песчаным шорохом сбегали обратно. Пахло илом, мокрой, подопревшей осокой.

До рези в глазах Ильин вглядывался в противоположный берег, скрадываемый мглой. Прошло больше трех часов, как Горошкин переправился туда со своими разведчиками и саперами. Они должны были прощупать немецкую оборону, проделать проходы в заграждениях. Ильин то присаживался на валежину, то челноком ходил по узкой отмели, не чувствуя холодных волн, шлепавших по сапогам.

О своей высадке Горошкин просигналил. В тот же миг у немцев разразилась стрельба. Над рекой протянулись светящиеся трассы, водную гладь вспучили разрывы. Несколько снарядов разорвалось и на этой стороне, в прибрежных зарослях. Просвистели осколки, с плакучей ивы осыпались посеченные ветки. Зародилась тревога: разведчики нарвались на засаду.

Первым движением его было побежать к телефону и доложить командиру полка о неудаче. Но разве такого сообщения ждут от него? На том берегу надо захватить плацдарм, это приказано сделать ему, начальнику штаба пограничного полка. В его распоряжении батальон и приданные огневые средства. Вот и действуй. Первый поиск не удался, посылай другую группу, иди с нею сам. Недавно их полк переформировали, дали гаубичную и противотанковую артиллерию. В батальонах вместо застав роты. Полк наступал и вышел к Днепру вместе с частями и соединениями армии в первом эшелоне.

Командующий армией не объяснил, почему он избрал пограничный полк для захвата плацдарма на западном берегу. Не главного, а вспомогательного, чтобы помочь главному, который был взят с ходу и удерживался сейчас километрах в десяти ниже по течению.

— Вы стреляные воробьи, не стоит вам объяснять, что на войне обстановка нередко круто меняется, — говорил командующий Стогову и Ильину. — Второстепенное направление может стать основным. Завладеете плацдармом, наведите переправу, охраняйте ее, пока в ней минует надобность.

Эта же круто сменившаяся обстановка, на которую ссылался командующий, осложнила задачу. В армейском тылу высадился крупный немецкий десант. На первый взгляд Ильину показалось — немцы действовали по шаблону, точь-в-точь, как на Волге в прошлом году. Однако вскоре понял, что ошибся. Десант немедленно раздробился на мелкие диверсионно-разведывательные группы, которые рассеялись по дорогам и населенным пунктам. Силы пограничного полка пришлось дробить, чтобы охватить весь район действий десантников.

План по захвату плацдарма командующий не отменил. Батальон изготовился к переправе. Для огневого обеспечения командующий назначил артиллерийский полк.

В прибрежной полосе части и соединения армии сгрудились, уплотнились. Где фланги, где стыки между ними, где тылы? Наступление притормозилось, не занятых делом солдат потянуло на соблазны. Ильин знал, они шныряли по селам, пили самогон, пристраивались к бабенкам, стосковавшимся без мужиков. Говорил с иными, стыдил. Смеялись в ответ, дескать, командиры отпуск дали, первый за два года войны. По уставу положено. Какой, к черту, отпуск, если в хуторе, где он застал гульбу, три хаты. А им, мол, все едино, город ли деревня, были бы харчи да бабы.

Вперед не рвутся, река широкая, глубокая, утонуть в два счета можно. О наступлении пусть у командиров голова болит. Пойдешь в наступление, еще убить могут, а пока живы, какую-никакую сладкую ягодку испробуют.

В одном селе до того разгулялись, до перестрелки дошло, столкнулись лбами танкисты с пехотой. Пойди, разберись, что не поделили. В такой-то «мутной водичке» шпиону и диверсанту руки развязаны. «Рыбка» ловится. Двух таких «рыбаков» пограничники взяли на чердаке крестьянской хаты. Внизу полевая почта разместилась, наверху они средь бела дня морзянку отбивали. Оба были русские. В плен сдались, через немецкую разведшколу прошли. Солдаты чуть на штыки не подняли «рыбаков», пришлось отбивать. Начальник почты, старшина, размазывал слезы по щекам, каялся, что проглядел, вовек урока не забудет.

Безусловно, и командованию пограничного полка оплеуха изрядная. «Рыбаки» сумели миновать заслоны и шлагбаумы, пролезли в гущу войск. Полковнику Стогову не позавидуешь.

Командующий, назначая Ильина на захват плацдарма, испытующе глянул на Стогова, неожиданно сказал, что майор хорошо бы подошел для службы в армейской разведке.

— Ильин — не разведчик, а строевой командир, — возразил Стогов.

— Командир, а на штабе его держите, — полушутливо-полусерьезно заметил командующий. — Я бы ему дал стрелковый полк, коль он командир толковый. Может, так и сделать? Ведомства у нас разные, но задачи одни: поскорее нашу землю от немцев освободить.

Ильин стоял в сторонке, голоса не подавал. Думал, командующему вольно и пошутить. Не отрицал, приятно было, что генерал запомнил его с той поры, когда ликвидировали немецкий десант на Волге.

Стогов улыбнулся:

— Безусловно, задачи одни, но…

— Оставим этот разговор, Тимофей Иванович. До лучших времен. Пусть плацдарм возьмет, — усмешка опять тронула его губы. — Только не обижайте майора.

— Как же, обидишь такого. У него зубы острые, сам кусаться умеет, — с облегчением кивнул Стогов.

Они вместе тщательно готовили операцию. Вечером Стогов срочно поехал в тыл, там на наш заслон напоролась группа немецких диверсантов. На бегу попрощался:

— Желаю успеха, Андрей Максимович. Встретимся на том берегу.

— Надеюсь.

Обстрел с того берега прекратился внезапно, как и начался. Затем возобновлялся еще не раз. Ильин подумал, лупят для острастки, и уже спокойнее ожидал следующего сигнала от Горошкина.

Зашуршал мелкий надоедливый дождик. Ильин расправил плащ-накидку, натянул капюшон на голову. Капли застучали по брезенту, навевая тоску. Смутно видимый прежде гребень высокого противоположного берега размылся, увяз в заслонивших небо плотных тучах. Река стала неразличимой. О том, что она никуда не делась, напоминал невнятный плеск воды.

Подошел начальник штаба артиллерийского полка.

— Молчат твои ребята? — спросил озабоченно.

Ильин молча кивнул.

— Подождем, — артиллерист завернул рукав шинели, глянул на светящийся циферблат. — До рассвета еще далеко.

— Погоди, сигналят.

На другом берегу дважды коротко мигнул фонарь.

— Ясно. Бегу на НП и жду твоей команды, — артиллерист пожал ему руку. — Координаты для моего огня давай сам. На пятачке, какой у тебя там будет, ювелирно положить снаряды не просто. Есть опасение по своим жахнуть.

Сигнал повторился. Значит, все в порядке у Горошкина. Подозвал Сапронова:

— Батальону — вперед! Еще раз напомните командирам, пока не достигнем берега, себя не обнаруживать. Как можно быстрее вперед.

Зашелестели кусты, захрустел песок под ногами. Плюхались в воду плоты. Кто-то ойкнул, забулькал.

— Раззява, мать твою…

— Бревна скользкие, оступился, — оправдывался солдат.

— Разуй глаза, гляди, куда ступаешь.

— Прекратить разговоры, — шикнул Сапронов. — Отчаливай.

Гребли наскоро сработанными веслами, обломками досок, малыми саперными лопатами. Исчез из вида наш берег, не просматривался и противоположный. Низкие тучи тяжело нависали над рекой, под ногами опасно кренился плот, едва державший на себе десяток человек. Ильин слушал, как всхлипывала, выплескивалась между бревнами вода, волны мягко ударяли по ногам.

Нечетко вырисовывался изломанный гребень высокого берега. Ильин подумал, миновали середину реки. Но впереди вдруг судорожно забились вспышки, гулкая дробь крупнокалиберного пулемета рассыпалась над рекой. Над водной гладью начали вздыматься бугры от разрывов снарядов. Плоты закачались. В соседний угодила мина или снаряд, хрястнуло дерево, взбугрилась и опала вода, образуя яму. Просвистели осколки и деревянные обломки. Кто-то боязливо вскрикнул, выматерился, двое-трое солдат уцепились за край плота рядом с Ильиным.

Он инстинктивно пригнулся, вглядываясь поверх берега. По-прежнему там сверкали вспышки. Обнаружили? Или как раньше — дежурный огневой налет? Пули буравили воду уже позади. Думалось, не ошибся ли командующий, выбрав этот участок для переправы. Сейчас понял, генерал заботился о тех, кто пойдет первыми. Казавшийся вначале недоступным, высокий берег прикрыл их, плоты вошли в «мертвое» пространство.

— Почему долго не сигналил? — спросил Горошкина, как только приткнулись к берегу.

— Дак, в овраге застряли-забуксовали, — разведчик досадливо передернул плечами, отряхиваясь от дождя. Плащ-накидка свисала обмякшими крыльями, придавая лейтенанту вид огромной нахохлившейся птицы. — В ем шесть рядов проволоки. Немец насквозь из пулеметов прошивает. Резали, когда он реку обстреливал.

Рядом, под скалистым выступом, жались командиры рот и взводов. Накрывшись плащом, Ильин включил фонарик, развернул план обороны немцев на берегу, скопированный с отпечатка аэрофотосъемки.

— Обозначь карандашом, где проходы сделал. Горошкин вгляделся в схему.

— Вот здесь… и здесь, — карандаш оставил жирные отметки перед траншеями немцев. — Там мои ребята. В овраге под заграждения заряды подложили. Смахнем их и во фланг немцу врежем-закатим. В правое ухо. Двух парней там потерял.

«Значит, девятнадцать всего», — машинально приплюсовал Ильин к тем семнадцати, которых недосчитались после переправы. Указывая на проходы и заграждения, сказал Сапронову: «Двумя ротами атакуй с фронта, когда артиллерия перенесет огонь в глубину. Дуй за огневым валом. Я с третьей из оврага зайду, во фланг немцу».

У противника было тихо, пока батальон занимал исходный рубеж для атаки, лишь светящиеся следы ракет прочерчивали темное небо. Пока все шло неплохо.

Радист настроился на волну артиллерийского полка. Ильин взял микрофон, условным кодом передавал, куда ударить. Семь минут отводилось артиллеристам. «Отмолотит, потом и мы… — думал Горошкин, слушая Ильина. — Много ли, семь минут? Мгновение. А там — кому как улыбнется судьба».

Память высветила будто полоску алой зари на тусклом небосводе — Зою, Зоеньку, госпитальную сестричку, березку стройную в белом крахмальном халатике. Письма от нее в кармане гимнастерки носит. Греют они. В атаку на немца треклятого, чтоб конец ему пришел поскорей, чтоб встретиться в конце-то концов с Зоенькой, и ринется сейчас лейтенант Горошкин. Крепко угнездилась Зоенька в сердце после Галки, хуторской дивчины, первой любви его, распятой немцами, разорванной танками.

Ильину тоже казалось, слишком малый срок отвел он для подготовки к атаке. Но и семь минут тянулись как вечность, как расстояние между жизнью и смертью.

С гулким протяжным вздохом лопнул первый снаряд. Прошелестела воздушная волна. Сразу же зачастили разрывы по переднему краю немецкой обороны, слились в сплошной рев. Огненные сполохи метались будто молнии. Рвануло в овраге, раскидало заграждения. Чуть отодвинулись вглубь разрывы, поднялся батальон. В рассеянном свете наступающего утра Ильин заметил бегущего впереди Горошкина. Плащ-накидка развевалась за его спиной. Ничего не осталось от нахохленной птицы, какой он выглядел при встрече. В атаке Ильин еще раз видел своего разведчика. Он лежал на возвышении за пулеметом, сосредоточенно слал очередь за очередью. Возле него приткнулся Янцен, стреляя из автомата. Когда Ильин залег после очередной перебежки, разведчики рванулись дальше.

Пограничники растекались по траншеям и ходам сообщения. Гремела стрельба, рвались гранаты, тут и там закипала рукопашная.

 

4

Прошел день, минула ночь, наступило новое утро. Что за день, что за ночь… С чем сравнить их, чего они стоили батальону? Иной такого не увидит, не испытает за месяц, а то и за год боев. У Ильина гудело в голове.

Вчера шесть атак отбили. Считает, что повезло. Немцы ни разу не пустили танки. Видимо, не ждали прорыва здесь. Всего три самоходных орудия появились, врезались в боевые порядки батальона, но их скоро подожгли. Ночью немцы беспрерывно обстреливали батальон из минометов. Методически садили минами, чтобы не было у русских ни минуты отдыха.

Оборона имела неутешительный вид. Ильин обходил ее, и невыразимо тягостное чувство охватывало его. Повсюду развороченные окопы, воронки. Везде, куда ни кинь взгляд, мертвые тела солдат. Не было ни сил, ни времени хоронить. От батальона осталось не больше роты. Ранены комбат Сапронов и один из командиров рот, а двое других — убиты.

Вчера сравнительно легко овладели плацдармом. Но часа через два начался ожесточенный бой. Почему немцы, уступив вначале, спохватились потом? Почему, не считаясь с потерями, полезли напролом? Наверное, какому-то начальству не понравилось вторжение русских? Хм, а кому нравится, когда вышвыривают с насиженного места, отнимают выгодный рубеж? Пригрозили, должно быть, военно-полевым судом, расстрелом. Немецкое начальство, поди-ка, не хуже нашего своим неудачникам разносы устраивает, вот те, разозленные, и полезли на рожон.

Вернее всего, сбывалось то, что предполагал командующий армией. Незначительное поначалу направление превращалось в важное. Не потому ли вчера немцы жестоко бомбили левый берег? Под воздушный налет попал понтонный полк. Он справился с уроном лишь под утро, на сутки позже назначенного начал наводить переправу. Сейчас батальону надо стоять еще крепче, чем вначале. Начнет действовать переправа, придет поддержка. Такая сцепка, такое условие. Все бы ничего, да боеприпасы на исходе. Прикладом и штыком не много навоюешь.

Как назло, распогодилось. Вчерашний день был летный, сейчас тоже за спиной вставало солнце. Косые лучи простреливали облака, крыли их позолотой. Пусть бы лучше шел дождь, снег, камни с неба сыпались, только не завывающие, выворачивающие душу бомбы, не штурмовики, секущие из пулеметов все живое и неживое.

— Воздух! Воздух! — с разных сторон донеслись возгласы наблюдателей.

Ильин увидел звено «юнкерсов», заходивших на плацдарм из-под солнца. Солдаты ложились на дно окопов. На нашем, левом, берегу застучали зенитки. Крылатые, с крестами на плоскостях, машины ринулись вниз. Рев моторов вдавливал в землю, бомбы с надсадным воем врезались в оборону, встряхивали почву, брызгали осколками и тяжелыми комьями, пули стегали словно стальными кнутами. Над командным пунктом Ильина мелькнула тень, вздрогнул, задвигался, как живой, накат, между бревнами посыпалась земля. Перед командным пунктом и за ним дымились две глубокие воронки. Пронесло. На этот раз пронесло. Что будет в следующий заход?

— Где наши истребители? — недовольно бурчал Сапронов, баюкая подвешенную на повязке руку.

Осколками зацепило его не только в руку, но и в плечо, и в шею, он маялся ужасно, не мог двинуть головой, не мог командовать. Ильин приказал Горошкину подменить комбата, и тот метался по всему участку обороны.

Словно услышав Сапронова, из-за облаков выпорхнуло звено наших истребителей. Заходивший на бомбежку «юнкерс» сбросил груз неприцельно, не увернулся от истребителей, задымил, потянул вдоль реки и рухнул за ее изгибом. Два штурмовика нырнули в облака, за ними скрылись истребители.

— Нас тут с землей перемешивают, а они прохлаждаются, — продолжал цедить Сапронов.

Поморщившись, Ильин смолчал. Что он мог сказать комбату в утешение? У летчиков вчера был жаркий день. Сегодня с раннего утра слышно — вдали, где-то южнее, шли одна за другой немецкие армады, доносились бомбовые удары. Возможно, бомбы сыпались на главный плацдарм. Сапронову это, кажется, тоже понятно. Но он командир батальона, от которого остались рожки да ножки, переживает, беспокоится за возможный исход операции, который пока неясен. Еще вчера надо было бы отправить Сапронова в госпиталь.

— Танки! — разнеслось над окопами.

В крике Ильин почувствовал удивление, тревогу и самый обыкновенный испуг. Вчера Бог миловал от такой напасти, сегодня и она, наиболее тяжкая для обороны, навалилась. От нее не было спасения, потому что нечем отбиваться. Сознание Ильина всячески сопротивлялось, мысль услужливо подсказывала, что наблюдателям померещилось, а если и увидели в отдалении несколько танков, то почему они обязательно пойдут на них.

Однако он напрасно тешил себя. В окулярах бинокля вырисовывались тяжелые громадины с угловатыми башнями. Они вылезали из затененной облаками рощи и растекались по лощине веером, держали направление именно на участок, обороняемый батальоном.

— Вяжи гранаты в связки! — кричал где-то справа Горошкин.

Там танки были ближе всего к обороне.

— Какие связки? — простонал Сапронов. — На весь батальон осталось десяток гранат.

Знал это и Ильин, еще с вечера подсчитал оставшиеся боеприпасы. Но мысленно похвалил Горошкина. Тремя связками танки не остановишь, но все же…

В бинокль он видел приткнувшихся к башням солдат. Значит, еще и с десантом на броне. Ударили танковые пушки, лопнули первые снаряды, вздымая султаны дыма и вздыбленной земли. В первом ряду Ильин насчитал шесть машин, во втором ряду столько же, дальше угадывался третий ряд. Ему подумалось, немцы безошибочно выбрали момент, когда могут без особых затруднений смять обороняющихся, вернуть плацдарм и с него гвоздить по возводимой переправе.

От ощущения этой неотвратимости и собственного бессилия холодело в груди. Почва уходила из-под ног. Хотя бы батарею противотанковых пушек. Никакой тут героизм уже не поможет, его просто нечем подкрепить. Нечем?

— Только одно… только это, — вслух оформлял он пришедшее вдруг решение. Пересохшие губы не слушались. Поманил к себе связного. — Пулей к Горошкину. Приказ — немедленно свернуть оборону. Людей во вторую траншею. Радист, артполк…

Две минуты ушло, пока подтянулись люди, почерневшие, в задубелых от крови повязках, поддерживавшие друг друга.

— Здесь Ильин, — сказал он в микрофон. — Через пару минут ударь по дальней траншее… квадрат… Из всех стволов, из каких только можешь. Прут немецкие танки с десантами пехоты.

— Вызываешь огонь на себя? Я правильно тебя понял? — сквозь треск в наушниках слышал он артиллериста.

— Потом бьешь по всему плацдарму. Я буду корректировать, — послушал ответ, добавил: — Перед балкой дай заградительный. Там мои раненые.

Не отпуская микрофона, повернулся к Сапронову:

— Все слышали и поняли? Залп накроет траншею — людей в балку. Лично вы…

— Товарищ майор, как же?.. — от лица Сапронова отхлынула кровь, губы его тряслись.

— Без разговоров… выполнять приказ! Только так удержим плацдарм. После — атакуйте с фланга.

Он приказывал жестко, решительно, чтобы ни Сапронов, ни Горошкин не усомнились в том, что плацдарм можно удержать.

Танки сомкнулись и ворвались в оборону, утюжили первую траншею. Ильин видел, как кто-то там приподнялся перед машиной, под ней раздался взрыв. Танк повернулся на месте, башня, как голова подстреленного зверя, поворачивалась в ту сторону, откуда его ранили, ствол с набалдашником что-то нащупывал.

«Почему оставили, кого?» — хотел он спросить Горошкина, но не сказал ничего — сделанного не вернешь.

Неподалеку двое бронебойщиков из противотанкового ружья слали пулю за пулей и наконец подожгли стоявшую машину. Она зачадила.

В это же мгновение вдоль всей траншеи густо взметнулись разрывы. Загорелся еще один танк. Ильин махнул: уводите людей.

Высветленные гусеницы мельтешили совсем близко, когда последний солдат исчез за поворотом хода сообщения. Следя за танками, Ильин краем глаза увидел, что кто-то еще возится рядом. Обернувшись, уперся взглядом в Горошкина. Тот пристроил над окопом пулемет и бил по немецкой пехоте.

— Ты почему бросил батальон? Не возражать!

Увидел в ответном взгляде мучительную боль. Понял, эта боль за него, потому лейтенант молча сопротивляется приказу. Тогда Ильин попросил:

— Вася, как другу говорю — иди. Иначе, кто же расскажет Наде, как все тут было. Прощай…

Горошкин мотнул головой: он не согласен, но подчиняется приказу. Подхватил пулемет, скрылся в ходе сообщения.

— Слушай, артиллерия, — надавив кнопку микрофона, крикнул Ильин. — Хорошо бьешь. Сади по квадрату моего КП. Сыпь гуще. Немецкие танки горят.

Взрывы пахали траншею. «Вызываешь огонь на себя? — хотя наушники молчали, Ильину показалось, в них вновь прозвучал встревоженный вопрос, он так же мысленно ответил: — Ты правильно понял меня. Хорошо понял. Потому — работай…»

Над окопом нависла гусеница танка, осыпалась земля. Ильин подался назад, под прикрытие наката блиндажа. Но бревна треснули, его тяжело стукнуло по голове. В глазах потемнело. Звуки взрывов, рев моторов стали удаляться, угасать и скоро пропали вовсе. Но он чувствовал себя, свои ноги, руки, ему казалось, продолжал давить на кнопку микрофона и кричал: «Добавь огня!» Разгребал завалившую его землю, приподнимал бревна, не ощущая течения времени.

Потом он услышал чьи-то голоса, подумал, вернулись ребята, Вася Горошкин. Чудилось, его несли куда-то, он хотел спросить, все ли танки подбили. Но язык не ворочался, голос не прорезался. Ему показалось, просто он спал после тяжкого дня и не мог пробудиться.

 

5

К полудню третьих суток, как вступила в строй переправа, поток войск поубавился, а вскоре и вовсе прекратился. Стогов оставил свой наблюдательный пункт на высоком правом берегу, пошел к реке. Перед ним, как на ладони, расстилалась панорама еще недавно клокотавшей понтонной дороги через реку. У берега к нему вразвалочку подошел невысокий, широкоплечий майор, комендант переправы. У него было обветренное, будто из камня высеченное лицо, белки глаз воспалились, во взгляде ожесточенность, неукротимая воля.

— Через три-четыре часа подойдет кавалерийский полк, — хрипло — надорвал голос за трое суток — сообщил майор, взмахнув рукой с зажатой в ней крепкой палкой, усмехнулся: — Вот еще род войск… не для нынешней войны. Гвоздодеры.

«Ишь ты, гвоздодеры», — неприязненно подумал он о майоре, обидевшись за кавалерию, которой отдал многие годы. Хотя не согласиться с осуждающим мнением не мог. Подумал, при теперешних огневых средствах всадник на коне — слишком заметная цель. Майору сказал:

— Я тоже начинал в коннице. В Средней Азии с басмачами воевал. Там без лошади ни шагу.

— Да… но когда это было.

— Давно, — согласился Стогов, глядя на щетинистый подбородок майора, предложил: — Вы пошли бы, поспали немного. Мои ребята тут порядок обеспечат.

— Правда, пока кавалерия нагрянет, вздремну.

У майора при мысли о том, что впервые за трое суток появилась возможность поспать, побриться, нормально поесть, расслабленно опустились плечи. Он повернулся, недоуменно поглядев на палку, решительно отшвырнул ее. Слышал Стогов, что не одного зазевавшегося водителя отходил этой палкой комендант, ликвидируя пробки, возникавшие на переправе. Стогов посмотрел ему вслед. Майор шел неровно, было видно, он спал на ходу.

Обтекая понтоны, тихо, умиротворяюще журчала вода. Тянуло прохладной сыростью. Поеживаясь, Стогов прошелся по мосту, думая о том, какой все-таки дорогой ценой далась переправа. И его полку, и другим частям. Батальон Сапронова полег почти полностью. После того, как Ильин вызвал огонь артиллерии на себя, и она ударила по плацдарму, Стогову с другим батальоном своего полка удалось переправиться. Он атаковал вместе с бойцами, которых вел Горошкин, потому что Сапронов к тому времени уже погиб. Когда они снова овладели плацдармом, там стояло полтора десятка подбитых танков.

Как в воду глядел командующий армией: именно это направление переросло в главное, потому что южную переправу немцы все-таки разбомбили. Майор Ильин… незаживающая зарубка на сердце. Не нашел его Стогов ни живого, ни мертвого. Блиндаж, где последним видел Ильина Горошкин, полностью был разрушен. В метре, нависнув гусеницами над окопом, замер немецкий танк. Разнесло человека прямым попаданием? Что ж, такое Стогов тоже не исключал.

В тяжких раздумьях ходил он по разбитым, исхлестанным снарядами, изжеванным танковыми гусеницами позициям, строил разные предположения, но ни к чему определенному не приходил. Жил человек, воевал, мечтал о победе, о возвращении домой, к семье. А погиб так, что лишился последнего пристанища — могилы, у которой поклонились бы праху его товарищи, родные и близкие. Осталась только память о нем. Все же… на деревянном обелиске он приказал первой написать фамилию майора Ильина. По должности и воинскому званию, и по значимости подвига, который тот совершил. В полковой формуляр сам продиктовал текст, увековечив память о защитниках плацдарма.

Кто бы что ни говорил о кажущейся странной смерти начальника штаба, Стогов не изменит этого решения. А возражения свои ему прямо высказал заместитель начальника войск по охране тыла фронта генерал Рябиков. К несчастью, считал Тимофей Иванович, военная судьба свела их вместе вторично. Там, где Рябиков, делу закавыка. По службе в Главном управлении пограничных войск в этом убедился. Теперь этот человек на фронте, снова возвышается над Стоговым. «Ведь подался на войну, — неприязненно думал о нем Тимофей Иванович, — когда наша армия под Курском одержала победу и полностью завладела инициативой. Небось, не рвался сюда в сорок первом или сорок втором, когда фронт повсюду трещал и не лавры тогда украшали командиров. Сейчас что: мы тоже пахали».

После разговора с Рябиковым отплевывался, как мух наглотался. «Припоминаю фамилию… Не тот ли Ильин, партизан, которого я приказал послать начальником заставы?» — спрашивал генерал и как-то подозрительно приглядывался к самому Стогову. Когда подтвердил, да, тот, на фронте показал себя хорошо, вырос до начальника штаба полка, Рябиков уколол: «Тем хуже для него. Высоко взлетел, я полагаю, не по заслугам, и низко пал».

Вспомнилось, как командующий, высокий, ясноглазый генерал, снял фуражку, горестно склонил голову. Ветер трепанул его русые волосы. Он поднял печальный взгляд на Стогова, глухо проговорил: «Жаль, толковый был офицер. Трудяга войны. Я буду помнить майора Ильина».

Потери, утраты, с горечью размышлял Стогов, слушая ленивый плеск воды под понтонами, они сопровождают нас на всем пути войны. Когда мы отступали, их особенно было много, теперь наступаем, потери опять преследуют нас. Конечно, в любой войне бывают убитые, раненые и пленные. А в этой особенно, когда задействованы огромные массы войск, применяются страшные средства убийства и разрушения. Но всегда ли огромные потери оправданы и объяснимы? Правда, недостатка в объяснениях у нас нет. Не все и не всегда они кажутся Стогову убедительными. Но это вопрос сложный, Стогову со своей колокольни командира полка или даже бывшего работника пограничного главка многое неизвестно. Вот если бы почаще наше военное руководство разговаривало с командирами и бойцами столь откровенно, как в приказе наркома обороны, который зачитывали прошлым летом в каждом подразделении, доводили до каждого бойца и командира, пользы было бы больше. Этот приказ четко говорил о том, почему мы отступали, что с нами всеми, с армией, страной будет, если и дальше станем отступать, оставлять врагу свою территорию. Откровенно все высказывалось, и потому призыв и требование «ни шагу назад», как никогда раньше, подействовали на войска отрезвляюще.

Стогов тогда только принял под свое командование пограничный полк под Сталинградом и все это отлично запомнил. И как ужесточались требования к каждому бойцу и командиру, и как подтягивалась дисциплина и поднимался боевой дух. И то, что, действительно, уперлись на Волге и больше не отошли, и то, что все войска и каждый из командиров и бойцов в отдельности делали все, что могли, чтобы больше не уступать противнику, не поддаваться ему ни в большом, ни в малом.

Именно тогда, в тех тяжелейших сталинградских боях, у него появилась уверенность, что мы не отступим дальше, не дадим загубить ни себя, ни нашу Родину. Не позволим немцам и дальше захватывать наши земли, грабить и забирать наши богатства: нефть, металл, хлеб. Опять припомнился ему командующий армией, так проникновенно отозвавшийся об Ильине. Генерал тогда сказал, что он или умрет под Сталинградом, или оборотит немца вспять, погонит его от Волги назад. Погнал и уже за Днепр перешел. Кажется, кто-то из немецких военных деятелей выразился однажды, что русские медленно запрягают, но быстро ездят. Так вот, сбылось это предсказание. Наконец-то мы запрягли и поехали. Надо думать, не остановимся теперь до самого Берлина.

Стогов и раньше, когда собирал сведения о первых июньских боях на границе, и после, когда прослеживал и отмечал на карте пути продвижения пограничных полков, знал из армейских сводок об исчезновении дивизий, корпусов и даже армий, попавших в окружение, не терял веры, что мы одержим верх. Твердил себе, это случится в конце концов, ибо Россия велика и силы ее неисчислимы, народ наш не допустит, чтобы его покорили.

Теперь это становится явью. Разумеется, победа придет еще не скоро, но она обязательно будет на нашей стороне. Это так же верно, как то, что каждое утро начинается с рассвета, хотя бы взорванного бомбежкой и артиллерийской канонадой, задымленного, пропахшего порохом и кровью. В своих размышлениях Стогов заглядывал вперед. Он был уверен, придет время и войну проклянут потомки. Из поколения в поколение память человеческая будет нести проклятия тем, кто навязал миру войну, и тем, кто не смог остановить ее, предотвратить, то ли из-за нежелания и боязни перед агрессором, то ли из-за ошибок и просчетов политиков.

Сейчас Тимофей Иванович остро переживал новые утраты. Шутка сказать — в полку погиб батальон в полном составе. Он, полковой командир, остался без начальника штаба. Пока не прикидывал, кем заменит Ильина. Боевые офицеры есть, да ведь штабная телега тяжела, не каждый ее покатит так, как надо.

Стогов оттягивал время, не подписывал извещение жене Ильина. Недавно майор со счастливой улыбкой рассказывал, что его Надя ждет ребенка. Помнит, каким он приехал после встречи с нею на Волге — известие о гибели детей согнуло, не скоро пришел в себя. Теперь он, Стогов, должен подписать ей извещение, что она потеряла и мужа? Подпишет: «Пропал без вести». Капля надежды останется. Без вести… второй раз за одну войну.

 

6

Под ногами легонько, по-домашнему, «по-довоенному» поскрипывал паркет. Невольно пришедшему сравнению Богаец усмехнулся, и неожиданно жгучая тоска навалилась на него. Если бы он был тут один, взвыл бы дико, неукротимо, как волк в глухом зимнем лесу. Но на шаг сзади от него шел управляющий и весьма почтительно докладывал хозяину о намолоченных этим летом пудах пшеницы, чувалах кукурузы, накопченных окороках, надоенных бидонах молока, а также прочем продукте, исправно даваемом обширным хозяйством пана Богайца. Затем он принялся перечислять, что и на каких условиях продано военному ведомству, отправлено в Варшаву, в поместье пана Казимира, какой доход получен в итоге.

Казалось, кого угодно должна была взволновать баснословная по военному времени сумма, выраженная в полновесных рейхсмарках, но Богайца она вроде бы не тронула. Он оставался холодно-равнодушным, хотя приехал именно за тем, чтобы ревизовать свое хозяйство. Впрочем, не только за этим. Долг за ним перед паном Затуляком. Приспела пора отдать. Пан Затуляк — нужный ему человек, в ближайшем будущем пригодится. Более того, без Затуляка не обойтись. Потому подмаслить его самое время. Под благовидным предлогом выхлопотал у господина Стронге неделю отпуска. Тот поморщился, «забыв», что раньше обещал полумесячный отпуск. Но как можно не пойти навстречу сыну компаньона?

Равнодушие Богайца было показным, истинное отягощение к сообщению своего управляющего он искусно скрывал. Внутри у него все трепетало, самодовольство — какой он справный хозяин, родного батюшку перещеголял по доходам, и хапуге Стронге в генеральской форме такие дивиденды не снились — распирало его. Управляющий бросал взгляды на хмурое, бесстрастное лицо Богайца, обижался в душе. Он рассчитывал не только на устную благодарность владельца имения, но и на значительное вознаграждение за старание. Должность его по сегодняшним временам не только хлопотная, но и небезопасная. Крестьяне косятся, рабочие сыродельного завода вовсе зверем смотрят. Того и гляди подстерегут в темном переулке. И, будь счастлив управляющий, если только намнут бока, а не лишат головы.

— Потом об этом. Оставьте меня… одного, — намеренно отмахнулся Богаец.

— Слушаюсь, — склонился управляющий и, удрученный, ушел.

Долгим взглядом Богаец проводил его, но думал вовсе не о нем. О человеке, так много сделавшем для него, он сразу забыл. Мысли потекли вокруг собственного будущего, своего существования. Очень неопределенного, смутно представляемого. Он повернулся, пошел назад. Теперь его уже не умилял «домашний» скрип паркета, раздражала гулкая пустота комнат. Обставлены были только те, в которых останавливались господин Стронге и отец, пан Казимир. Потом принарядили еще несколько — будуар и спальню жены. Она тоже наведывалась сюда на короткое время.

Собственный особняк казался Богайцу чужим. Не сбылось то, о чем мечтал когда-то. Вроде представлялось все просто: вернется на свою землю, вступит во владение поместьем, и жизнь пойдет по старой, наезженной колее, какой была до тридцать девятого. Он — господин, холопы безропотно ему служат, власть его над ними беспредельна.

Действительность вступила в разлад с мечтой с первых шагов. Может, напрасно он связался с немцами? Но что было делать? С их помощью, вернее, благодаря их силе возвратился в вотчину, и сейчас немецкие войска обходят ее стороной благодаря охранной грамоте господина Стронге. А жизни, рожденной воображением, нет.

Проходя по широкому коридору, он толкал двери то в одну комнату, то в другую. Захлестывали воспоминания. Вот гостиная матери. Просторная, светлая. В ней стояли диван и кресла, обшитые плюшем, большой круглый стол под вязаной скатертью, резное, красного дерева пианино. С потолка свисала хрустальная люстра. Эта комната притягивала Лео к себе. Мать, немка из Пруссии, научила его немецкому языку. Когда он подрос, понял, что через нее отец завязывал деловые отношения с немецкими коммерсантами. Теперь и Леопольд пристегнут к ним стальной цепью, как преступник к руке полицейского. Собственному сравнению криво усмехнулся. Сам лез в пристяжку, никто специально его не тянул.

Ладно, не о том вспомнилось. Теперь о матери, он любил ее. И глубоко тоскует по ней. Помнил, мать садилась за пианино здесь, а не за большой черный рояль, стоявший в зале. Она любила играть Бетховена. Торжественно-волнующая музыка навевала грезы, звала куда-то, томила душу. Ему мнилось, окажись тут мать сейчас, он сел бы рядом, склонил голову к ней на плечо. Она тонкими сильными пальцами погладила бы его по волосам, потрепала бы за вихры, и все беды, свалившиеся на него в последние годы, ушли бы, отвалились, как отболевшая короста.

Но мать никогда не появится здесь. В тридцать восьмом она умерла, за три года до войны с Россией. Похоронена на ее родине, в Пруссии. Над могилой он стоял в день похорон, позже еще раз побывал, когда уже надел форму немецкого офицера. Очевидно, мать не одобрила бы его шага. Приехав на могилу, он намеревался мысленно просить прощения, что пошел против ее воли, но почему-то передумал.

С юношества помнил Богаец, мать настороженно относилась к тому, что происходило в Германии, когда власть захватил Гитлер. Чувствовал, не воспринимала шума, крикливой, чванливой суеты, всеобщего опьянения от обещанных властями благ и преимуществ для немецкого народа. В этом, думалось Богайцу, у нее возникли разногласия с отцом. Пан Казимир в то время ловко использовал новую ситуацию, заключил контракты с фирмами, пустил в доходный оборот капитал, доставшийся ему в качестве ее приданого, потом и недвижимое имущество родителей жены, перешедшее к ней по наследству.

Может, в силу всех тех обстоятельств она чувствовала себя одинокой и рано покинула этот мир. Отец словно не заметил, что ее не стало. Уже в Варшаве, где полностью хозяйничали немцы, развернулся вовсю. Он даже с Бразилией торговал, привозил оттуда кофе и табак.

Подумав о матери, Богаец подавил тяжелый вздох.

Следующая комната была детской. В ней ничего не меняли. Лео взрослел, и его больше тянуло на псарню, где были не игрушки, а живые борзые и гончие собаки, на конюшню, к рысакам и скаковым лошадям.

В детской у него тоже была почти настоящая лошадь — чучело пони. Помнится, лет десяти-одиннадцати, он потребовал вынести чучело на лужайку, чтобы похвалиться перед мальчишками. Один из них, сын экономки, попытался вскочить на пони, но уронил чучело. Оно стукнулось о качалку, шкура порвалась. Богаец налетел на мальчишку и начал бить его кулаками и ногами. Колотил зло, исступленно орал: «Мое — не тронь!»

Ему казалось, случись нечто подобное сейчас, он тоже избил бы, истоптал бы сапогами. Или застрелил. Чего проще. Чувствовал, как кровь приливала к вискам, дыхание стало напряженным и частым, будто он в самом деле с кем-то дрался.

Непонятное творилось с ним, пока он шел по дому. Настроение менялось каждую минуту. От слезливой чувствительности к дикому озлоблению.

Он толкнул очередную дверь. Да, ведь это его бывшая комната. Тут его царство, святая святых. Сюда редко кто входил кроме него. Только мать. Она еще в детстве внушила сыну, что он сам должен заправлять свою постель, убирать комнату. После, когда он повзрослел, она оберегала сына от горничных, как ей казалось, крутивших подолами возле молодого барина.

Да, здесь был его мирок, тут никто не мешал ему мечтать о будущем. Он ведь понимал, что был единственным наследником в семье. Отцовская мошна разбухала, Лео был не прочь погрузить в нее свои руки. Но тогда еще не пробил его час. Может, он пробил теперь? Черта с два. По отцовской воле с ним случилось явно что-то не то, о чем грезилось ему.

А что касается женских подолов… Из Пруссии как-то приехала погостить дальняя родственница матери. Лет на пять старше его. Ему тогда исполнилось девятнадцать, соки жизни в нем переливались через край. Девица, пухленькая, смазливая блондиночка, гуляя с ним в роще, на берегу пруда, кошкой ластилась к нему, мурлыкала, как бы случайно касалась его выпуклостями своего тела, приводя парня в смущение и трепет. Однажды ночью она пришла в его комнату и исчезла только под утро. Потом она заявлялась каждый вечер и, будучи опытной в любовных утехах, обучила им Леопольда. Очевидно, мать что-то углядела, догадалась по его зацелованным припухшим губам, утомленному, невыспавшемуся виду и быстренько выпроводила родственницу.

Потом девица частенько являлась к Леопольду в снах, его окатывало жарким валом сладострастия. Вспоминая о блондинке, он спрашивал себя: мог бы взять ее в жены? Наверное, ему было бы проще с ней, чем с его красивой, фарфорово-холодной женой. Где теперь эта блондинка, его учительница? Пожалуй, по причине живости характера, где-нибудь в тыловом гарнизоне услаждает знатного бонза, вроде господина Стронге.

Но как же ему быть с женой? Дошли сплетни, будто его отец, еще нестарый, только за пятый десяток перевалило, оказывает ей знаки внимания. Скорее всего, напрасно старается. Не нужны ей ни Леопольд, ни его отец, а нужно их богатство. «Но все же, батюшка, как бы ни складывались у нас с нею отношения, — думал он с раздражением, — пока она остается мне женой».

Хмелем ударила в голову обида. Надо все выложить отцу, не ждать, пока над ним станут смеяться. Он торопливо прошел в кабинет, позвонил. Появился управляющий.

— Скажите, пусть принесут коньяк и хорошего вина.

Вскоре появилась молоденькая девушка в кружевном фартучке, поставила поднос с бутылками и бокалами на стол.

— Дайте, пожалуйста, бумаги и чернил, — снова сказал он управляющему.

Пока тот ходил, он велел девушке налить коньяку. Выпил, зажевал ломтиком лимона. Тотчас выпил еще. По жилам разлилось тепло, ломота в затылке отпустила. Впервые с вниманием посмотрел на горничную, показалась она свежей, ладненькой. На щеках ее играл румянец.

— После… придешь сюда, — сказал он, не сводя с девушки упорного, немигающего взгляда.

Она поняла, что означало «после», вздрогнула, изменилась в лице.

Вошел управляющий, положил на стол стопку бумаги, поставил массивную чернильницу.

— Все это постоянно должно быть здесь, — сердито заметил Богаец.

— Виноват, — оправдывался управляющий. — Вы внезапно приехали.

Богаец взял ручку, обмакнул перо, задержал его над листом.

— Можете идти. — Богаец снова кинул быстрый взгляд на девушку: — Не забудь, что я тебе велел.

Перо заскользило по бумаге, выплескивая претензии к отцу. Но вдруг Лео остановился. Нет, так в лоб нельзя, слух — это еще не вся правда. С отцом ему ссориться не резон. Смял листок, положил другой. Попивая коньяк рюмку за рюмкой, писал, что приехал на пару дней в имение. По делам своего хозяйства. Последнее подчеркнул со значением. Пусть отец будет уверен, что он исправный хозяин. К нему, под Варшаву, наведаться не может. Господин Стронге приказал не задерживаться.

Оторвался от бумаги, сдвинул тяжелую портьеру. За окном опустился вечер, помутнела даль. В голове Богайца тоже стоял туман. Бутылка опустела, он откупорил другую.

«На нашем фронте…» — нацарапал он. Причем тут фронт? К чертям собачьим фронт… Не мысли, а какие-то обрывки, как вспугнутые галки, метались в голове. После своей позорной поездки в Сталинград Богаец при упоминании о фронте вздрагивал. В победе германской армии он разуверился, хотя немцы без устали твердили — победа придет. Болтовне больше не верил. «Это вам не девка, которой я приказал и знаю, она непременно явится к господину», — развязно ухмылялся он.

Немцы твердили, на Днепре они создали непреодолимый для русских рубеж. Берлинское радио кричало об этом. Русские почти без затруднений шагнули через него. Вам, господин Стронге, этого не понять. Чего ему не понять? Может, Стронге хочет снова турнуть его на фронт? Туда, на Днепр? Нет, пусть катится к… Да, здесь можно и Стронге послать. Перед генералом же подожмет лапки, потому что зависим от него. Как синица в садке. Убежать надо, укрыться, никакой наместник не найдет. Отец и Стронге — компаньоны… сын дезертир. Убежит, имущество останется, целое состояние. Его вывезти надо. Вот тогда и бежать. К отцу не повезет.

Отцу он все выложит. Ишь, старый плут, ластится к его жене. На жену он плевать хотел, но… не замай. Не твое, не тронь. Перо рвало бумагу, оставляло кляксы.

«Почему до сих пор нет девки?» — мысли потекли в другую сторону, прорезалось совершенно отчетливое желание.

Забыв о звонке, Богаец стучал кулаком по столу, но никто не приходил. Под руку попалась пустая бутылка, хрястнул ею о дверной косяк. Осколки разлетелись по кабинету. Казалось, он бодро зашагал к двери, однако ноги заплелись, и Леопольд растянулся на ковре.

Когда управляющий вбежал в кабинет, хозяин, запрокинув голову, придушенно храпел. С трудом втащил его на диван, укрыл пледом. Замел осколки, мельком глянул на измазанный чернилами листок. Понял всего одно слово, повторенное несколько раз: «Свинство…»

На дворе торопливо напутствовал горничную:

— Беги на хутор. Спрячься на те дни, пока он здесь.

— С вас за меня спросит, дядечко. Вы-то как?

— Бог милостив.

* * *

За окном посветлело. Уже утро? Богаец сел на диване, с трудом вспоминая, где он. Голова трещала. Боже, он у себя в имении, и что-то такое ему вчера лепетал управляющий. Увидел в буфете бутылку коньяка, налил фужер. Ощущая противную дрожь, торопливо глотал. Минут десять сидел, приходя в себя. В голове постепенно прояснялось, озноб прошел. Накинув халат, сходил в туалетную комнату, побрился, помылся.

Когда вошел управляющий, он снова сидел в кабинете и писал. Словно только что расстался с ним.

— Доброе утро, Леопольд Казимирович.

— Гутен морген, господин Конрад, — приветливо сказал Богаец, будто ничего вчера не произошло.

Управляющий, обрусевший немец, не выказал удивления, был рад, что хозяин не вспоминал ни горничную, ни те мелкие грехи, за которые накануне упрекал его.

— Завтрак вам подать сюда?

— В столовой нам с вами будет удобнее. Вы напомните мне вкратце итоги по доходам имения, о которых говорили вчера.

Выслушал с нескрываемым удовлетворением. Цифры внушали уважение, несколько раз повторил: «Зер гут».

— Это весьма положительно характеризует вашу деятельность в роли управляющего. На ваш счет будет перечислена солидная премия, — пообещал Богаец.

Стол ломился от жареного, печеного и соленого. Весело смотрелись яркие красочные наклейки на бутылках. Накануне не ужинавший, Богаец налегал на свиную отбивную с ломтиками жареного картофеля.

Взбодренный только что проявленной щедростью хозяина, управляющий начал развивать планы дальнейшего улучшения хозяйства. Он договорился с владельцем образцовой датской фирмы о закупке двух десятков высокоудойных коров. Если пан Леопольд дает свое согласие…

— Одобряю, герр Конрад, — прервал его Богаец, подливая в кофе густые сливки. — Уверен, нововведения дадут ощутимый результат. Новая награда не заставит вас ждать.

Давая гарантии управляющему, Богаец сам не верил в них. Опять в сознании замелькали тревожные мысли о том, что русские перешли Днепр, и новое их наступление грядет, последствия… Да что последствия? Труба дело. Не трудно предположить, какова будет судьба его имения, особняка, да и лично пана Богайца.

«Взорву, сожгу, разрушу до основания», — снова накатило на него глухое бешенство, он, возможно, сорвался бы, не войди слуга и не сообщи, что приехал пан Затуляк.

Вот кстати. Сейчас ему очень нужен именно Затуляк, этот проныра, связанный с разными темными дельцами. Все, о чем говорил управляющий, мелочь по сравнению с тем, что пока еще лежало в хранилище. Пожалуй, Богайцу не нужны старинные ружья и сабли, фарфор и хрусталь, картины и ковры. Все это было бы слишком на виду и вызывало у немцев болезненную зависть, прежде всего у Стронге. Он глазом не моргнет, прихлопнет своего офицера. Только пан Затуляк с его возможностями поможет превратить антиквариат в золото и бриллианты. Вот что придаст ему новые силы, позволит в любой части света держаться на поверхности.

Пан Затуляк был принят по-царски. После изысканного завтрака, они приступили к составлению документа на землю, которую передавал ему Богаец в благодарность за сохранение имущества. Потом на дрожках, запряженных резвыми лошадьми, поехали смотреть эти земли. Богаец, кажется, сумел полностью подчинить себе Затуляка. Тот клялся в верности, заполучив дополнительно к двумстам десятинам земли сотню десятин леса.

— Станем соседями и, видит Бог, очень можем пригодиться друг другу, — говорил Богаец, как бы приравнивая Затуляка к себе.

— Истинно так, — наливался кровью от самодовольства новый землевладелец.

Вечером он отбыл в свои владения, спешил утвердиться там. Гауптман Богаец отправился к месту службы. Ехал и вспоминал, что господин Стронге говорил ему о каком-то новом поручении, которое приготовил своему офицеру. «Что еще придумала эта старая лиса? — память вернула к событиям на Днепре. — Неужто все-таки туда турнет с «новой миссией»?»

 

7

За стеной амбара послышались голоса, громыхнула щеколда, дверь отворилась. В разрывы облаков простреливали косые лучи заходящего солнца, прошивали амбарный полумрак. Часовой в короткополой шинели и засаленной матерчатой фуражке помаячил рукой: выходи.

От долгого сидения на холоде мышцы тела онемели. Ильин поднялся с трудом, пошевелил локтями, разминаясь, и только потом шагнул к выходу. Солдат, длинный, худосочный, с поросшим рыжеватой щетиной подбородком, недовольный медлительностью пленного, ткнул его стволом автомата, озлобленно прошипел:

— Шнеллер, руссише швайн!

Ильин оттолкнул автомат, пригнулся, снизу вверх резко двинул плечом в узкую тщедушную грудь солдата. Тот изумленно охнул, чуть не свалился, отскочив, клацнул затвором. Громкий окрик с крыльца напротив остановил его. По ступеням спускался офицер, указывая на стоявшую неподалеку крытую автомашину.

«Кончен бал, — отрешенно подумал Ильин. Обиженный солдат снова мстительно ткнул его стволом между лопаток. Не отзываясь на боль — в последние дни столько ее принял на себя, что ощущения притупились — не ускорил шага. — Вывезут за поселок и хлопнут. Проку им от меня ни на грош».

Двое вооруженных солдат подтолкнули его в кузов под брезентовый тент, сели с краю по обе стороны. Оттуда Ильин видел кривую узкую улочку, мелькавшие по сторонам низенькие хаты. Он не знал, как называлось селение, спросить было не у кого, немцы же ни разу не проговорились.

За полчаса, пока машина, раскатываясь на скользкой глинистой дороге, с натугой переваливалась через колдобины, память вернула его к тому моменту, когда он очнулся в глинобитном сарае на охапке гнилой соломы. Страшно болела голова, слева за ухом запеклась рана, на лбу кровавыми струпьями засохла содранная кожа. Он вспомнил, как его ударило чем-то тяжелым по голове и привалило на выходе из блиндажа.

И сейчас горше всего было сознавать, что он, майор Ильин, в плену у немцев. Не добили, сволочи, привезли сюда. Первый допрос начался не так, как представлял его себе Ильин. Его не пытали, не били, как писали о немецких допросах наши газеты, о чем он хорошо узнал сам, пока год партизанил. На фронте же, если пленный молчал, думалось Ильину, ему пускают пулю в лоб.

Его привели в комнату с двумя окнами, выходящими в сад. За столом с полевым телефоном сидел майор-танкист с грубоватыми чертами лица и выступающим вперед подбородком. Он перелистывал маленькую книжечку и шевелил губами. По синей плотной обертке Ильин узнал свое офицерское удостоверение. Немец поднял на него неприязненный взгляд. Обер-лейтенант с прилизанными редкими волосами, поворачивая голову на тонкой шее то к своему майору, то к Ильину, переводил:

— Уверен, мы найдем с вами общий язык.

Майор кивал, брезгливо выпячивая нижнюю губу, продолжая листать взад-вперед тонюсенькую книжицу, будто держал в руках большой роман и пытался отыскать в нем смысл жизни.

— Мы в равном положении, — продолжал немец. — Вы майор, начальник штаба полка. Я в том же звании и должности.

— Да, это существенно, — хмурился Ильин. — Хотя разница есть. Вы сидите господином. Я стою перед вами пленником. Я ранен, а вы не оказали мне даже простой санитарной помощи.

— Это недосмотр моих людей, — майор будто только ждал упрека, что-то сказал переводчику.

Обер-лейтенант торопливо вышел и вскоре вернулся с двумя санитарами. Те энергично взялись за Ильина. Протерли раны едко пахнущими примочками, выстригли волосы. От нестерпимой боли снова мутно стало в голове, но Ильин вытерпел. Парни знали свое дело, скоро голова его оказалась под слоем бинтов, боль стала притухать.

Затем на столике в простенке между окнами появился стакан чаю, тарелка с бутербродами. Танкист движением руки показал ему: можно поесть. Эх, была не была… Конечно, следуя рекомендациям тех же наших газет, он должен был отвергнуть подачку. Но не сделал этого, умирать, так на сытый желудок. Поел, вроде бодрости поприбавилось.

— Итак, формальности соблюдены, — острый взгляд танкиста вновь резанул по Ильину.

Посыпались вопросы, чем дальше, тем напористей требовал от него танкист сведений: какие новые воинские части и средства усиления появились на участке фронта, каковы ближайшие задачи русских, направления их главных ударов. Ильин уловил, что майор добивался от него сведений по тому участку боевых действий, где воевал их пограничный полк. Он неожиданно успокоился, отвечал коротко. Никто никакими сведениями о подходящих свежих частях с ним не делился. Он говорил то, что немец знал без него. Он переправился на правый берег Днепра, оборонял с батальоном плацдарм, где немецкие танкисты взяли его в бессознательном состоянии в плен. Больше он ничего не знает.

Наконец, майору надоело разыгрывать дипломатию, он выхватил пистолет и заорал, что прикажет его расстрелять. Спрашивал пленного для проформы, чтобы русский мог признанием сохранить себе жизнь.

— Я уважаю мужество, — горячился он. — Вы принесли себя в жертву. Начальник штаба полка оказался в роли корректировщика огня артиллерии.

«Ты сам смог бы так? Если смог, захотел бы?» — мысленно спрашивал Ильин своего соперника. Танкист все больше распалялся:

— Мы столкнули ваш батальон в реку и снова перешли на тот берег. Ваши люди бросили вас.

— Все ты врешь, майор. На том берегу вам больше никогда не бывать. Разве только в плену. Вот как я у вас…

Договорить ему не дали. По знаку танкиста в хату ворвались трое военных и начали избивать. Он сопротивлялся, кулаком сшиб кого-то с ног, понимая, что этим окончательно подписал себе смертный приговор. После удара рукояткой пистолета по забинтованному затылку он потерял сознание.

Очнулся опять в сарае, на глиняном полу у дверей. Переполз на солому, уткнулся лицом в нее, задохнулся от запаха прели. Повернулся на бок. В щели под крышей пробивался рассеянный свет. Возможно, был вечер того же дня, а может, утро следующего. Он этого не знал.

«Зачем меня не убило там, на плацдарме, на берегу Днепра? — тяжко, как ржавые петли, проворачивались мысли. — Почему не пристрелили здесь? После всего, что случилось, лучший выход».

В висках и затылке опять закололо. Свет в щелях почему-то начал меркнуть. Так бывает, когда при ясном небе вдруг набегают тучи, по земле начинают ползти тени, и вскоре всю округу затягивает мрак; тогда неуютно, тревожно становится на душе. Такое же происходило сейчас и с ним.

Ильин открыл глаза. В амбарную дверь вползала промозглая сырость. Склонившийся над ним солдат в каске дергал его за рукав.

Ввели в ту же хату, где допрашивали раньше. На столе уже не стоял телефон, не было и тех людей, которые били его. Со света, в полумраке комнаты, он не сразу разглядел офицера в длинном плаще, высокой фуражке. «Сплавили меня в разведку? — подумалось ему. — Надеются из меня что-то выжать?»

Он не ошибся, по вопросам понял, что от него хотят и рассчитывают добиться многого. Этот — не полевой танкист, он вопросы ставил не в лоб, заходил издалека, с хитрецой, с подвохом. Хмельная затея овладела Ильиным. Он заявил:

— Все расскажу. Тем, которые допрашивали, ничего не сказал. Они — люди грубые. У вас обхождение другое.

Офицер вскинул брови, подбодрил:

— Мы поняли друг друга. Договоримся.

«С теми… я тоже договорился. Без малого — ухлопали», — подумал он с отчаянной веселостью и продолжил:

— Вас интересует, какие новые части против вас появились? Все та же армия, которая гонит вас от Сталинграда.

Переводчик сбился, видно, не сразу нашел, как передать значение слова «гонит».

— Боевых задач у нас немного. Всего три, — Ильин вытянул в сторону офицера растопыренные пальцы, начал их загибать. — Первая — в ближайшее время возьмем Киев. Как пить дать.

Опять переводчик замешкался, что-то долго пояснял офицеру.

— Вторая — выйдем на границу и вышвырнем вас с нашей земли.

Как он понял, немец оказался не дурак, с первых же слов уловил издевку.

— Третья? Продолжайте, — пренебрежительно протянул он.

— Берлин возьмем. За все, что вы натворили у нас, строгий счет предъявим.

Ильин замолчал, встретился с колкими глазами офицера. Взгляд его ничего хорошего не предвещал.

— Три задачи? — нервно засмеялся офицер, снял фуражку, тряхнул волосами. — Вам лично ни одной из них выполнить не суждено. До этого мы вас прежде трижды убьем.

— Убить можно только единожды, — возразил Ильин.

— Вы напомнили о Киеве, — не слушая, резко сказал офицер. — Там на площади вас и повесим. Это первая ваша смерть. Потом сбросим листовки над вашей армией, сообщим, что майор Ильин добровольно сдался нам и выдал военные планы русских. Это — вторая.

Офицер достал из планшета удостоверение Ильина, полистал.

— Здесь ваш домашний адрес. Это третья ваша смерть. Пошлем агента к вам в тыл. Он найдет способ довести до вашей семьи, до всех, кто вам верил, о вашем предательстве.

У Ильина мурашки забегали по спине. За год жизни на оккупированной земле узнал, как они могут ошельмовать человека.

В этот раз его не били. Подержали еще немного в сарае и теперь везли куда-то. Может, уже осуществляли свое коварное обещание.

Запахло каменноугольным дымом, машинным маслом, мазутом. Скоро грузовик проскочил через переезд, тускло блеснули рельсы. Миновали перелесок и оказались перед стоящим на пути товарным составом. На платформах громоздились танки, самоходки. У одних была продырявлена броня, у других обрублена пушка или сворочена башня. Впереди локомотива полувагон, груженный камнями. Между паровозом и платформами затесался «телячий» вагон с наглухо задраенной дверью.

«Накостыляли где-то, — мстительно подумал Ильин. — Не на моем ли плацдарме? Хрен тебе, а не Днепр», — посулил он майору-танкисту.

Грузовик остановился. Один из солдат, стороживших Ильина, соскочил на землю, второй продолжал настороженно следить за пленным. Ильин жадно шарил взглядом по перелеску. Улучить бы момент…

Неожиданно реванул паровоз. Короткие тревожные гудки расплескались над перелеском. Неподалеку начал бить крупнокалиберный пулемет. Из-под низко нависшего над дорогой темного облака вынырнули три самолета и уступом, один за другим, на бреющем прошлись над составом.

«Наши, «ишачки», — Ильин обрадовался, теперь он не один перед немцами.

Гул моторов задавил паровозные гудки, лишь было видно, как в посеревшем вечернем воздухе вспыхивали клубы пара.

Первая бомба рванула с недолетом впереди состава. Вторая грохнула возле автомашины. По брезенту стегануло пламя, тент посекло осколками, автомобиль, словно спичечный коробок, опрокинуло набок. Ильин, опомнившись от удара, почувствовал сверху себя тяжесть. Это был солдат-охранник, убитый осколками наповал. Мелькнуло в голове: «Не хватало, чтобы свои разбомбили». Столкнул охранника.

Подхватил его автомат, выбрался из помятого кузова, укрылся за колесом грузовика. Слышались истошные вопли. В середине состава горел вагон.

При следующем заходе бомба рванула рядом с «телячьим» вагоном. Распахнулась дверь, оттуда прыгали люди в красноармейской одежде. «Пленные… Меня к ним везли», — опять мелькнула мысль.

Пленные сыпанули в лощину, побежали к перелеску. Наперерез им рванулись немецкие солдаты. Ильин дал по ним несколько коротких очередей. Тут же пуля ударила рядом с ним, в колесо, из которого с шипением рванулся сжатый воздух.

Возле него кто-то упал.

— Свой, партизан? — услышал запыхавшийся возглас.

— В кузове убитый солдат, сними подсумок.

— Понял.

Вернулся тот скоро, но еще раньше у Ильина кончились патроны, автомат смолк. Вставляя новый рожок, поданный ему нечаянным помощником, он впервые взглянул на него. Это был молодой парень в разорванной гимнастерке, без ремня и босой. На мятых погонах заметил по три звездочки.

— Во, разжился, — парень держал гранату за длинную деревянную ручку. — Две в немцев, последнюю для себя. Второй раз черта с два им дамся.

Старший лейтенант привстал на колени, натянул шинель, потом, лежа на боку, надел сапоги с короткими голенищами.

— Босиком далеко не ускачешь, — словно бы оправдывался он перед Ильиным за то, что раздел убитого солдата.

Последняя бомба попала в паровоз, над ним поднялось огромное облако пара. Самолеты исчезли в вечерней дымке.

— Отходи за состав, прикрою, — Ильин целился в перебегавших немцев, стрелял экономно.

Но его огня было мало, немецкие солдаты лупцевали по бежавшим красноармейцам. Расстреляв второй магазин, Ильин метнулся под вагон, перекатился через рельсы и свалился в кювет. Немцы были уже возле перевернутой машины. Старший лейтенант одну за другой метнул обе гранаты. Ильину казалось, он и пленный офицер оторвались, вышли из зоны обстрела, достигнув лесной опушки и укрывшись за деревьями. Вдруг его стегануло под правое колено. Он ухватился за молодой дубок. Старший лейтенант подставил плечо. Ильин заковылял, в сапоге захлюпало.

Остановились на поляне возле небольшого стожка. Совсем стемнело.

— Не везет, третий раз пуля пометила эту ногу, — опустившись на сено, Ильин бережно ощупывал колено.

— Давайте перевяжу, — старший лейтенант достал из кармана тряпицу. — Детишки на фронт посылку прислали, мне достался шарфик. При обыске сберег.

Мягкой широкой лентой он дважды обмотал Ильину ногу поверх штанины, завязал.

— Как вас звать, старший лейтенант?

— Сашей. Александр Фролов, командир противотанковой батареи, — охотно отозвался он и поправился: — Бывший…

— Никакой не бывший. Мы еще покомандуем, — Ильин помолчал немного, размышляя, как им поступить дальше. Можно зарыться в стог, обогреться. Но… — Я майор Ильин, начальник штаба пограничного полка. Трое суток назад взяли меня в бессознательном состоянии. Не пойму, почему не расстреляли. Наверное, потому, что пленных у них теперь не густо. Нужна дармовая рабочая сила, — опять помолчал, мысленно возражая себе, что лучше бы обождать, обогреться. Нет, надо идти, пока тебя не схватили, как курицу на насесте. — Не ходок я, Саша. Разведай ближайшую округу, надо бы нам на денек-другой куда-то определиться, рану перевязать.

— Постараюсь, товарищ майор, — Фролов вскочил, вытянулся.

Что ж, правильно, военный человек, он в любой обстановке себя показывает. Дисциплина, она всему голова.

— Стожок этот… наверное, хутор близко, — Ильин повертел головой. — Чуешь, дымком пахнет, — протянул автомат. — Возьми, в нем десяток патронов осталось.

— Пусть он будет с вами, товарищ майор. У меня граната. Если что… ахну. Услышите, побережетесь.

— Вот горячая голова. Что обо мне позаботился, спасибо. «Ахать» не торопись. Опасность минуй сторонкой. Помни, нам к своим надо выйти. Ступай, Саша.

Повыдергав сено, Ильин устроил нишу, забрался в нее. Лежал, согреваясь. Думал, не начнут ли немцы утром прочесывать лес, искать разбежавшихся пленных. Мучительно тянуло в сон. Старался лежать в самом неудобном положении. Трое суток у немцев не спал. Или был на допросе, или валялся в беспамятстве. Тут, кажется, не уберегся, задремал. Но все же загодя услышал стук, чей-то негромкий голос.

Проворно выбрался из пригретого убежища, окунулся в холод и сырость. Волоча раненую ногу, скрипя зубами от боли, спрятался за толстым стволом дуба. Взял автомат на изготовку. Скорее, не увидел, а почувствовал подошедшего к стогу человека. Тот позвал:

— Товарищ майор…

Не откликнулся сразу, на краю поляны был кто-то еще.

— Где вы, товарищ майор? Что за напасть, стожок тот, майора нет, — в голосе недоумение, даже отчаяние.

— Здесь я, — отозвался Ильин.

— Вы мне не доверяете? — приблизился старший лейтенант.

— Не говори глупостей. Я в этом ученый — за тобой мог прицепиться полицай. Там кто?

— Хлопец с тележкой. На хуторе женщина с детишками живет. Говорит, немцев поблизости нет.

— Зови хлопца. Будем подаваться на хутор.

Держась за ствол, Ильин с натугой поднялся. Почувствовал, будто земля поплыла под ногами. Поляна, стог, деревья — все затянулось непроницаемой пеленой.

— Что с вами?

Старший лейтенант осторожно потряс его за плечо. Ильин сам не знал, что с ним, почему раскис. Не от ранения же такое. Не первый раз ранен. С трудом выходил из тяжкого забытья. Сознание прояснялось медленно, как бы нехотя возвращался слух, зрение, ощущение жизни.

С помощью старшего лейтенанта залез, умостился на двухколесной тележке. Она мягко покатилась, словно поплыла по луговой низине. Хлопчик шел рядом, придерживая его за руку, говорил ломающимся мальчишеским голосом:

— Дядечко, вы трохи потерпите. Уже блызько.

Низкое, без просветов небо опрокинулось над Ильиным.

Так же, как недавно возле дуба, он неожиданно и незаметно провалился в пустоту.

* * *

«Бу-бу-бу…» — гудели голоса. Временами они казались знакомыми, до дрожи в душе родными. Однако Ильин не мог вспомнить, кому они принадлежали. От усилий, от желания вспомнить становилось хуже, звуки отдалялись. Потом наступало просветление, тьма постепенно рассасывалась, и он снова чувствовал, что около него кто-то сидит. Только взглянуть не мог, будто пудовые гири стягивали веки.

Да нет же, он все видел. Вот рядом с ним его жена Надя. «Наденька, родная моя, здравствуй», — сказал он и не услышал себя. Она молча глядела на него, поседевшая, маленькая. Дул холодный ветер, кругом громоздились сугробы. Красная звездочка прорезалась из-под снега, от нее расходились розовые отблески. Значит, они на могиле у Машеньки, их бедной доченьки. Он начал разгребать, раскидывать белые хрустящие пласты. Его охватил озноб. В следующую минуту появились немцы и вскинули автоматы…

Ильин очнулся, открыл глаза. На выбеленной известью стене громко тикали ходики. В раскрытую дверь из соседней комнаты падал неяркий свет от лучины. За столом сидел Вася Горошкин и пил из кружки. Ильин зажмурился. Неправда это, вот только что к нему подходили немцы, они догнали его. Автомат, где его автомат? Он пошарил рукой, не нашел ничего. Задел колено, простонал от боли.

— Товарищ майор! Андрей Максимыч… — к нему склонился Горошкин, их взгляды встретились, показалось, Вася узнавал и не узнавал его.

Он ощутил, как на щеки ему упали тяжелые капли. Неужто ты плачешь, Вася, лихой разведчик, кремень-парень?

— Как ты меня нашел?

— Долгая история, по дороге расскажу.

Ильину помогли одеться, с ног до головы обрядили во все селянское, теплое. Горошкин пояснил, надо через немцев пробираться, потому хлопчик Гриня как бы везет своего дядьку в больницу: тифом заболел мужик. Горошкин с ребятами сторонкой пойдет. Топать-шастать километров тридцать, а то и поболее. Лошадку добрую впрягли. Андрею Максимовичу продержаться надо, часов через пять их будут встречать в своем полку.

Сказал так, будто не гремел впереди фронт, не стояли там немецкие заслоны, через которые надо просочиться.

Тронулись с хутора, Ильин разглядел среди разведчиков своего нечаянного спутника старшего лейтенанта Фролова, Янцена, других знакомых солдат. И облегченно вздохнул.

 

8

— Однако чувствительный ты, майор Ильин!

Крепко обняв начальника штаба, Стогов пристально взглянул в его лицо. Почудилось, в нем появились новые черточки. В этот момент оно как бы делилось на две части. Между бровей пролегли вертикальные складки. Взгляд серых глаз был прямой, жесткий. К поседевшим вискам тянулись частые морщинки. Сама суровость и страдание. Губы же дернулись, застыли в трогательной и беспомощной улыбке.

— Ждали тебя, Андрей Максимович, не верили, что ты сгинул.

Стогов был обрадован встречей, не пытался даже скрыть радость под обычной своей сдержанностью.

— От этого самого и расчувствовался, — проговорил Ильин. — В один миг воскресилось в памяти все происшедшее со мной на плацдарме и после. И неожиданное, схожее с чудом, спасение.

— Горошкин рассказал мне, — кивнул Стогов, мол, ему все известно, как вырвался от немцев, как линию фронта прошли.

— Сейчас не обо мне речь, — сказал раздумчиво Ильин. — Душа изныла за ребят, что полегли на плацдарме. Очевидно, я обязан был лучше организовать бой.

Стогов заметил, как повлажнели глаза Ильина, снова обнял его за плечи, шепнул на ухо:

— Настоящие мужчины не плачут, они только огорчаются, — помолчал, словно вспоминая что-то, продолжил, глухо роняя слова: — Не мое изречение. Так говорил мне один мой знакомый мальчик. Может, повторял за кем-то, возможно, вынес из сказки, услышанной от бабушки.

Он позвал в хату, где квартировал. В маленькой, с низким потолком горенке было тепло. Через окошко во двор виднелась летняя кухня с дымящейся трубой. Пожилая хозяйка готовила ужин. Ей помогал ординарец Стогова: подкладывал в печку сучья, открывал консервные банки.

От Ильина не ускользнуло враз происшедшее изменение с командиром полка. Стогов вроде замкнулся, весь ушел в себя, словно что-то тяготило его, но он не решался поделиться сомнениями с товарищем. Долго глядел в окно, похоже, ничего не видя там.

— Так вот, насчет тех слов, почему с ними подошел ко мне однажды тот мальчишка… — Тимофей Иванович повернулся к Ильину, размял папиросу, прикурил и первой же затяжкой сжег ее почти наполовину. — В тридцать седьмом арестовали моего друга, командира полка Семена Кирюхина на Дальнем Востоке. Тогда катилась по стране чудовищная волна арестов, сметала людей как щепки, они уходили в безвестность. И большие авторитеты, и никому не ведомые «винтики». Черное опахало накрыло и пограничные войска. Когда ты пришел на службу, не мог не слышать о начальнике Главного управления пограничной охраны в начале тридцатых годов Николае Михайловиче Быстрых. Я-то хорошо его запомнил по Средней Азии. С ним да с Иваном Ивановичем Масленниковым связывали тогда разгром последней крупной басмаческой банды на территории Туркмении. Масленников теперь командует фронтом. Вот… а Быстрых, будучи уже на другой должности, арестован и исчез. Да один ли он?

Стогов маятником мерил комнату из угла в угол, за ним полоскался хвост дыма. Ильин был ошарашен. Он еще жил в своих недавних приключениях и в этот час не понимал, почему вдруг Стогов, в общем-то сдержанный, суховатый в отношениях человек, завел с ним разговор на тему явно запретную и опасную, чреватую гибельными последствиями, выйди она за пределы хаты. Но слушал с участием.

— Об аресте Семена мне сообщила его жена, — Стогов погасил окурок и сразу извлек из кармана пачку с папиросами. — Письмо по ее просьбе знакомая женщина опустила в другом городе. Не хотела, чтоб на меня пала тень. В ту пору большинство из нас были ослеплены открытыми судебными процессами над врагами народа, тяжелыми приговорами. На митингах клеймили их позором. Верили, в том числе и я, что вокруг нас враги, агенты иностранных разведок, последыши троцкистов. Но когда Семена арестовали как врага, усомнился. Задумался, до ломоты в висках маялся. Откуда столько много врагов взялось? Партийные и советские работники, хозяйственники, военные почему-то пачками подались в шпионы и вредители. Сверху донизу. А если они, спрашивал я себя, такие же «враги», как мой Семен?

Стогов остановился напротив Ильина, заглянул ему в глаза. Нет, его взгляд не требовал, чтобы Ильин соглашался или протестовал против сказанного. Просто он хотел, чтобы тот прочувствовал боль, жившую в нем.

— Сенька — враг? Бывший деревенский пастушонок, сирота, ставший командиром полка? — Стогов встряхнул головой, как бы и сейчас хотел сбросить с себя одурманивающее наваждение. — Не мог он стать изменником Родины, которая вырастила его, подняла на высоту, о какой он и не мечтал. Так думал я и был глубоко убежден в том. Семь лет мы с ним, стремя к стремени, по пескам гонялись за басмачами. Он взводный, и я взводом командовал. Его на эскадрон двинули, и мне то же доверие. Знали друг друга как самого себя. Когда я получил известие об аресте Семена, не оставляла меня мысль: кто-то оболгал его, настрочил донос. Надо признать, командир он был жесткий. Себе поблажки ни в чем не давал и другим спуску не делал. За службу спрашивал строго, за плохой проступок, нечестность шкуру мог спустить. Полк его в Особой Дальневосточной армии славился боевыми успехами. Под дых ударило меня известие. Спрятал я письмо, вышел во двор. Сел на лавочку, про Сеню думаю, в глазах черно, слезы текут. А я начальник пограничного отряда, в городке меня каждая собака знает. Вот тут-то ко мне и подкатился тот мальчуган…

Ильина растревожила судьба неведомого ему Семена Кирюхина. Показалось, тот чем-то походил на него, очевидно, отношением к делу, к службе. Ильин был тронут искренностью Стогова, с какой он поверял свою тайну, покорен мужеством, с каким боролся за друга. Рисковал не только своим добрым именем, но и жизнью. Но что она тогда стоила, его жизнь? В любую из ночей могли постучать и к нему в дверь. Защищает врага народа, значит, у самого рыло в пуху, сам такой же враг.

— Жаль мужика, — задумчиво сказал Ильин. — Как бы он пригодился в этой войне.

Плечи у Стогова расправились, глаза засветились теплом.

— Верно. Не знаю, что помогло. Согнуть его не смогли, — говорил Стогов. — С началом войны Семена освободили из лагеря, послали на фронт, прежнюю должность вернули. Под Курском уже командовал дивизией, — согнал улыбку, помолчав минуту, продолжил, будто одеревеневшим голосом: — А скольких подобных Семену не выпустили… Потому что уже некого было выпускать. Помню таких по своему отряду, по армейским частям. Опустошили армию так, что потом было дельного командира днем с огнем не отыскать. Вчерашнего ротного ставили полком командовать. Что с него возьмешь, с ротного на полку? С тем и войну встретили.

От догоревшей до мундштука цигарки полковник прикурил новую, подымил, сосредоточенно глядя в окно. От взгляда его, подметил Ильин, потянуло холодом. Заговорил он вновь, медленно выталкивая слова, будто у него враз онемели и губы и язык.

— Помню, как громом поразило меня одно высказывание. Довелось прочитать его во время восемнадцатого съезда партии в тридцать девятом году. И не кто-нибудь это сказал, а бывший тогда наркомом обороны Ворошилов, — Стогов зябко передернул широкими плечами, туго обтянутыми гимнастеркой, поморщился, будто на язык ему попало что-то непередаваемо кислое, — сейчас вспоминаю, озноб продирает. Маршал в своем выступлении на съезде прямо похвалялся, как им удалось очистить Красную Армию от «мерзких» людей, изменивших своему государству. Называл цифру в десятки тысяч человек. Невероятно! В войсках наших, по заявлению наркома, изменник на изменнике. А коли так, спрашивал я тогда себя, где он сам-то был, куда глядел, как допустил до такого состояния свою армию? И еще утверждал нарком, дескать, после чистки армия стала намного сильней. Пусть враг попробует напасть, он будет накоротке смят и уничтожен. Что ж, враг попробовал. Дорого обошлась нам эта проба.

Стогов опять замолчал, насупился, глядел в одну точку, о чем-то размышлял. Возможно, сожалел, что все это высказал Ильину.

Хотя о таком откровенном высказывании наркома Ильин услышал впервые. Возможно, оно было напечатано в газетах, однако ему не пришлось читать. Даже сейчас, когда минуло несколько лет после заявления маршала, когда разразилась война и показала, как тот же Ворошилов пытался «смять» немца и что из этого получилось, и когда боевой успех все-таки пришел к нам, Ильину стало неуютно и страшно. Не верилось, что такое было в действительности. Но это было. Стогову он не мог не верить. Историю с его другом нарочно не придумаешь. Особенно то, что этот «мерзкий» человек, друг Стогова, сейчас снова воевал, геройски дрался с врагом. А мог запросто сгинуть в лагерях.

Заметив, что Ильин взглянул на его новый орден, Стогов оживился:

— За плацдарм ты, Андрей Максимович, достоин большей награды, чем эта, которую своей властью дал нам командующий армией. Представление на тебя послано.

Показалось, эти слова Ильин пропустил мимо ушей или не придал им того значения, которое хотел подчеркнуть Стогов. Его мысли были заняты другим: он снова в своем полку, в кругу обычных забот, заниматься которыми его вынуждала война.

Вошли хозяйка с ординарцем, накрыли стол. Рядом с разогретой тушенкой исходила аппетитным парком отварная картошка, лоснились, ядрено пахли укропом и чесноком соленые огурцы, вызывали слюнку крупные ломти квашеного вилка капусты.

— Откуда такое богатство? — спросил Стогов.

— Та… сховали от нимцев. Як воны ни шукалы, дибраться до того погребка не могли. Кушайте на здоровьичко, ридны наши вызволители, — певуче отозвалась хозяйка.

— Спасибо большое. Выпьем за возвращение майора Ильина. Почитай, с того света выбрался.

Хозяйка вместе с ними капельку пригубила, вытерла слезу: не знает, не ведает, где ее муж. Когда наши отступали, ушел в армию. Может жив, объявится?

Заканчивали ужин, Стогов по секрету сообщил Ильину, дескать, пограничный полк в ближайшее время должны влить в стрелковую дивизию.

— Меня по этому поводу уже вызывали в штаб армии.

— Наше руководство не возражает?

— Думаю, армейское начальство с ним договорилось, поскольку это необходимо в интересах дела. Армия держит направление на Коростень. Пока же мы продолжаем охранять ее тылы.

Ильину послышалось, что Стогов сделал ударение на слове «пока». Он подумал с уверенностью: вопрос о передаче полка в армию уже решен.

 

9

Значит, на Коростень… Дальше будут города Ровно, Львов, там и граница. Как хотелось приблизить этот час. Целыми днями Ильин мотался из одного батальона в другой. Полк значительно пополнился, во все подразделения пришла молодежь. Парни двадцать шестого года рождения. Разговаривая с ними, он глядел в их мальчишеские лица и видел в глазах тоску по только что оставленному дому, узнавал о том, что многие из них, проводив отцов и старших братьев на фронт, оставались в семьях кормильцами. По двенадцать — четырнадцать часов в сутки стояли за станками в заводских цехах или ходили за плугом, недоедали, недосыпали. Теперь и сами ушли вслед за отцами и братьями. Тяжкие думы одолевали их об оставленных без опоры братишках и сестренках, об измотанных матерях, задерганных неразрешимыми заботами о том, чем накормить, как одеть детей.

«Сейчас во многом от них, — думал Ильин, — зависело когда будет освобожден этот самый Коростень, на который нацелилась армия и охраняющий ее тылы пограничный полк». Чтобы поскорее эти мальчишки стали настоящими бойцами, по возможности меньше несли потерь, он без устали уплотнял время, отведенное на боевую подготовку. Проверял, чему они научились на краткосрочных сборах после призыва, добивался, чтобы они умели метко стрелять, не только из своего оружия, но и из трофейного. Собственный горький опыт показывал — в скольких случаях выручало его знание оружия противника и умение владеть им. Жаль, что с трофейным оружием существуют сложности. Придуманные кем-то не очень умным, считает Ильин. Бывает, особенно в наступлении, его собирается немало в подразделениях. Следует приказ — немедленно сдать. Горошкин из поисков приносит. И тут особисты не дремлют.

Неужто не понимает этот кто-то, что бой требует от солдата и командира таких знаний. Вот же он, из плена бежал, отбиваясь от немцев их оружием. А линию фронта как перешли?

— Ничего себе машинка. Если б не она… — и махнул рукой.

* * *

После ужина Ильин побывал в своем батальоне. Народ там был уже новый, единицы остались от прежнего состава. Веют теперь над погибшими ребятами приднепровские ветры, влажные туманы окутывают скромный обелиск над братской могилой. Вернувшись, вспоминал о боях на плацдарме, долго сидел на кровати, растирая колено снадобьем. После третьего ранения оно постоянно болело. Боль перетерпится, постепенно утихнет. Беспокоило другое.

После медсанбата его отправили в госпиталь и продержали там почти два месяца. Изрядно помурыжили невропатологи, выпытывали, быстро ли соображает, не нарушена ли координация движений, нормальная ли реакция на раздражители. В чем-то сомневались, собирали консилиум. Ильин твердил, что чувствует себя хорошо, и попросил поскорее отправить в полк.

На комиссии обрадовали — на фронт он поедет. Но советов разных надавали, до конца жизни хватит. Председатель добродушно усмехался:

— Не смотрите на нас, как на лунатиков. Посылаем на войну, а наставляем беречься от волнений, огорчений, стрессов и тому подобного. У вас серьезная контузия головы. Об этом не забывайте и остерегайтесь.

* * *

Неделя минула после госпиталя. Много было всего за эту неделю. Хомут начальника штаба полка нелегок. Но пока опасения медиков не оправдывались.

Со двора донесся говор. Главный полковой разведчик уговаривал хозяйку отварить для майора курицу, которую он принес, дескать, Андрей Максимович в госпитале отощал, надо его подкормить. Ну, опекун нашелся, вроде тех медиков.

— Вася! — позвал Ильин.

Дверь рывком отворилась, по полу прокатилась волна холодного воздуха.

— Есть, старший лейтенант Горошкин! — протиснулся тот в узкий проем двери, козырнул.

— О какой курице ты гудел? — Ильин обмотал колено согревающей повязкой, опустил штанину, надел сапог. — Сознавайся, где изловил ее. Немцы здесь давно всю живность слопали, на развод не оставили.

— Насчет курицы не сомневайтесь. На хуторе за наши советские денежки купил, — отозвался Горошкин, помолчал немного, продолжил как-то неуверенно, что с ним редко случалось: — Об чем я хотел доложить-известить вас… Пока вы у немцев были, нас здесь следователь допрашивал. Меня, солдат. Полковника Стогова тоже. Как так получилось, что исчез майор Ильин? Почему никто не видел?

— Наверное, разобраться хотел, был человек и не стало. Считаю, дело обычное.

Горошкин сдвинул шапку на затылок, потоптался.

— Может, и так. У следователя работа-обязанности известные. Вопросики его мне не понравились. Зацепки-подковырки: не было ли в исчезновении майора какого-то умысла?

— Здесь он пусть не загибает, — коротко, как бы безразлично, сказал Ильин, хотя сознание неприятно царапнуло.

— Я ему то же самое втолковывал.

— Ладно, разберусь с этим.

Так вот почему полковник Стогов завел с ним разговор о своем друге Семене Кирюхине. Настораживал, предупреждал и заверял, в случае чего, один не останешься.

Горошкин развел руками, как бы извиняясь, что пришлось огорчить майора, но в то же время не известить об этом не мог. Проговорил как можно беззаботнее:

— Думаю-соображаю, Андрей Максимович, перемелется, мука будет. Извините, за неприятным разговором забыл о главном, — он сунулся в карман, достал конверт. — Почтарь только что привез. От Надежды Михайловны…

* * *

«Родной мой! Вот мы и дома. Мы — это я и Андрюшка, наш сынок, Андрей Андреевич Ильин. Появился на свет восьмого ноября. Трудно мне достался сынок, непривычно тяжело шел, будто в первые роды. Смешная я, не правда ли? Зачем тебе знать о наших бабьих страданиях? Вернулась в палату, а там из радиодинамика марши несутся. По поводу взятия Киева торжества. Я предполагала, что ты где-то там. Может, поблизости от Киева, а то и в самой украинской столице, если, конечно, вышел из госпиталя. Ты ведь писал, ранение у тебя легкое, долго не залежишься».

Ильин оторвался от письма. Верно, Наденька, Киев взяли. Без него, правда, он в это время еще на госпитальной койке валялся. К тому же, и полк его прошел севернее. Но для того, чтобы Киев был освобожден именно в эти дни, сделал все, что мог. Потому и носит полк теперь почетное наименование «Днепровский». Командующий армией о нем свое слово сказал, полк попал в приказ Верховного Главнокомандующего. За плацдарм и за переправу…

Вспомнился немец, обещавший повесить его в Киеве на площади. Сам-то успел ноги унести? «Если уцелел, будет случай, еще повстречаемся. Впрямь, не мешало бы встретиться», — подумал он и снова взялся за письмо.

«Андрюша все больше спит. Насосется молочка и посапывает себе. Ехала в больницу, боялась, как бы молоко не пропало, не сказались бы фронтовые передряги. В снайперах-то померзла, помокла изрядно. К счастью, обошлось. Еще потому, думаю, все хорошо со мной, что ты у меня есть. После нашей встречи тем и живу, тем держусь: ты у меня есть. С этой мыслью ложусь спать и просыпаюсь среди ночи, когда сынок заплачет, кушать захочет. Гляжу на него, как он губами чмокает, лобик морщит, словно тебя вижу. Он так же, как и его старший братик Димка, удивительно похож на тебя. Говорят, по такому малышу трудно определить, похож или нет. Я отчетливо вижу, нахожу твои знакомые, родные черты. Любуюсь мальчиком и слезы лью. Тот жуткий день на Волге встает перед глазами, когда война отняла у нас наших деточек Машеньку и Димку. Наших крошек. Сердце так и зайдется, заболит».

Ильин оторвал затуманенный взгляд от листка. Каждое слово Нади вызывало у него воспоминания, давние, радостные и горестные. Строки о родившемся сыне раз пять перечитал.

«Надя, женушка моя милая, ты всегда рядом со мной. Говоришь, ранение мое легкое? — задумался, снова пробежал взглядом по строчкам. — Не знаешь ты, Надюша, всего, что привело к этому ранению. Да и не надо тебе знать. Хотя бы пока…»

Прежде никогда и ничего он не скрывал от жены. На границе перед ее глазами проходила жизнь заставы и комендатуры, их служба, происшествия, задержания нарушителей, солдатские радости и печали. Его командирские дела и заботы. Хотел бы что-то утаить, да невозможно было. Думается, и не надо.

Но это на границе, когда они были рядом. Здешняя его фронтовая жизнь во многом ей неизвестна. Последние события вовсе будут за семью замками. Встретятся, обязательно расскажет. Теперь ей нельзя волноваться. Улыбнулся: «Еще ненароком молоко пропадет».

Посмотрел на множество штемпелей на конверте. Письмо где-то долго путешествовало. Ведь уже вторая декада декабря, сынку его за месяц перевалило, а он только узнал о нем.

Жена коротко написала про Дубовку. В село вернулись жители, убежавшие от немцев. Порушенные, сожженные хатенки приводят в порядок. Со стонами, слезами, а вытаскивают родное гнездо из разрухи. Не трудно себе это представить, когда в деревне одни женщины да старики.

Хотя Надя полгода уже не в строю, а в курсе фронтовых событий, происходящих на том участке, где воевала последнее время. В каждом письме что-нибудь да и сообщит ему о снайперской команде, о Ленинградском фронте. Вот и в этом немного написала. Трудно повсюду, но там особенно. Нынешним январем разорвали блокаду, но до сих пор Ленинград фронтовой город, немцы у его стен. С самолетов забрасывают бомбами, обстреливают из тяжелых орудий. Беспрестанно гибнут люди. Надя сама все это пережила. Напомнила, что в охране ледовой дороги на Ладоге участвуют пограничники. «Такой же, как твой, пограничный полк».

Военная цензура вымарала строчки о Ленинграде и пограничниках. Но небрежно, видно, самой непонятно было, зачем вычеркивать правду, то, что известно многим, особенно тем, кто пишет и кому пишется. Напрягая глаза, он прочитал их, подумал о жене, наверное, уже в сотый раз: «Пограничница ты моя. Помнишь о границе. Спасибо за это. Обещаю, мы вернемся с тобой туда».

«Дорогой мой Андрюшенька, — читал он на последней страничке, — все думаю, когда же эта проклятая война кончится? Когда мы дождемся тебя? Хочется быть вместе. Где угодно, только вместе. Родной мой, любимый, как я тоскую по тебе.

А это сынок шлет привет своему папе».

Ниже — обведенная карандашом маленькая ладошка с растопыренными пальчиками.

«Милые вы мои, и я тоскую о вас. Верю, будем вместе. Мечтаю об этом, во сне вижу», — мысленно разговаривал он с Надей.

Скоро газик мчал его по неровной зимней дороге, снежинки били в лобовое стекло. Где-то впереди, за вихревой снежной пылью, чудились ему, возникали словно наяву жена Наденька и сынок Андрюшка, которого он еще не видел, но уже вылепил в своем воображении.

 

10

Приезды генерала Рябикова в полк вызывали у Стогова ощущение зыбкости собственного положения. Он знал, что Рябиков любил нагрянуть внезапно, все равно куда: в штаб полка или батальона, в заслон или пост на шлагбауме, поразить проницательностью, умением вскрыть изъян в службе, ошарашить взысканием. Стогова выводило из равновесия непостоянство Рябикова в требованиях, шараханье из одной крайности в другую. Если наряд на дороге останавливал машину и спрашивал, как у всех проезжающих, документы, генерал возмущался, почему подчиненные не знают своих командиров и начальников. Если же предупрежденный предыдущим постом караул не проверял его, поднимал шлагбаум, Рябиков вскипал: потеряли бдительность, готовы пустить в прифронтовую полосу, в расположение части первого встречного.

Припоминались случаи, когда Рябиков по каналам, одному ему ведомым, узнавал, что где-то в подразделении солдат вовремя не накормили горячим обедом или не помыли в бане. Тогда он изображал дело так, будто в полку только и ждали его приезда, чтобы он лично занялся тыловым обеспечением солдат. Рябиков ловко выхватывал такие факты, возводил их в степень, называя при этом чуть ли не сознательным вредительством. Стогов не раз убеждался, на генерала не действовали никакие объяснения. Нередко дело-то не стоило выеденного яйца. Что на войне не случается? В роте снарядом разбило полевую кухню, пока подошла другая, солдат снабжали сухим пайком. Или баню устраивали тогда, когда находили подходящее помещение во вновь занятом селе.

Такие пояснения распаляли Рябикова, командиру полка он учинял разнос, будто тот, по меньшей мере, сорвал масштабную боевую операцию.

В этот раз генерал, вопреки своим излюбленным правилам, по пути никуда не заезжал, не набивал полевую сумку фактами об устрашающих недостатках, а нагрянул прямо в штаб. Был мрачнее тучи. Умостившись за столом в штабной хате, предложил всем офицерам, кроме командира полка, удалиться. Стогов, судя по нахмуренному виду генерала, решил, что в полку стряслось нечто кошмарное, о чем он еще не знает, но командованию войск по охране тыла фронта о ЧП известно, и это усугубляло его положение. Стало быть, клади, полковник, голову на плаху.

Как всегда, Рябиков был безупречно одет. Генеральская форма на нем сидела, как влитая, подворотничок отсвечивал голубоватой белизной, сапоги сияли. Будто не в боевые порядки собирался, а на строевой смотр. Нахмуренный, занятый своими мыслями, Рябиков, закуривая, тем не менее, не забыл, прежде чем сунуть папиросу в рот, обжечь ее мундштук пламенем спички. Пустив струйку дыма сложенными трубочкой пухлыми губами, поиграв крутыми, в скобочку, бровями, он огорошил Стогова неожиданным вопросом:

— Вы в своем уме, полковник?

Озадаченный, тот пожал плечами, но ответил невозмутимо:

— До последней минуты полагал себя в здравом рассудке.

— Да? Я сомневаюсь.

— Прошу пояснить, когда, где, по какому поводу я «свихнулся».

— Вы оставьте ваше ехидство при себе. Соберитесь с мыслями, чтобы оправдываться. Ваш начальник штаба майор Ильин попал в плен, побывал в руках противника, а вы его представили к присвоению звания Героя.

Так вот в чем дело, вот что вынудило Рябикова сорваться с места, выехать, что он делал без особой охоты, из отдаленного от фронта городка на передовую. Стогов вспомнил все, что писал в своем представлении на Ильина, упрямо тряхнул головой:

— Майор Ильин совершил подвиг, который не всякому по плечу. Захватил плацдарм и удержал его… по сути, ценой собственной жизни.

Рябиков сморщился, недовольно глянул на собеседника.

— Только не надо меня агитировать, проводить со мной политбеседу. Ваше «творение» я читал. Мне странным кажется, что вы не понимаете всей серьезности вопроса — ваш офицер оказался в плену. Не кто-нибудь, начальник штаба.

Чтобы не взорваться, не наговорить дерзостей, окончательно не испортить отношений, Стогов помолчал минуту, поразмыслил и, взвешивая каждое слово, убедительно заговорил о том, что еще не известно, как повели бы себя другие, окажись они на месте Ильина. В плен он не сдался, а был захвачен в бессознательном состоянии, когда вызвал огонь артиллерии на себя и получил контузию.

— Мы речь ведем не о других — о майоре Ильине, — наставительно заметил Рябиков. — «Другие» — на кого вы намекаете? — генерал сузил глаза, полыхнул на Стогова злыми огоньками. — Вы не дали себе труда проанализировать, что выстроилась некая цепь: раньше Ильин проболтался целый год в тылу противника, теперь этот плен…

Стогов понимал, разговор заходил в тупик. У Рябикова сложился определенный вывод, очевидно, он обкатал его с командованием войск по охране тыла фронта, может быть, и выше. Поэтому действовал по принципу: есть два мнения — мое и неправильное. Вот так. Покидали волейбольный мяч через сетку. Не по игре, а по признаку власти перевес у Рябикова.

Стогов пытался ухватиться за последнюю возможность:

— Об Ильине хорошо отзывается командующий армией. В представлении к награде он это подтвердил: сделал приписку и поставил свою печать. А имя командующего сейчас широко известно, не раз отмечено в приказах Верховного…

Рябиков передернул плечами. Понимай так, при чем тут командующий? Он может давать оценку своим людям, пограничный полк ему напрямую не подчинен. Инструкция Наркомата внутренних дел запрещает вмешиваться кому бы то ни было… В таком серьезном документе, как представление к награде, недопустимы никакие приписки, тем более посторонние. Наградной лист испорчен.

Пока, оседлав своего привычного конька, Рябиков вразумлял несговорчивого командира полка, тот с досадой думал: «По инструкции… Мы. Они… Тут фронт, и многое происходит вопреки вашим инструкциям. Перед опасностью смерти здесь все равны, независимо от того, к какому наркомату отнесены. Чем чваниться, поняли бы эту простую истину. Ишь ты, испорчен документ. Да если бы в вашем наградном листе появилась такая приписка, как у Ильина, до неба подскочили бы. За честь почли бы оказаться так высоко оцененным столь прославленным военачальником».

Чем дольше размышлял Стогов, тем больше ожесточался. Мысленно спрашивал Рябикова, за какие такие заслуги он сам получил звание генерала, когда поехал на фронт? Кажется, ни по прежней его должности в главке, ни по теперешней генеральство штатом не предусмотрено.

Обжигая мундштук очередной папиросы спичкой, Рябиков как бы между делом, но очень значительно, заметил, что последним пленом Ильина заинтересовались следственные органы.

«Что значит последним? — забеспокоился Стогов. — У него не было другого плена. Не с вашей ли подачи, генерал Рябиков, возник этот самый интерес?»

— Вообще, полковник Стогов, складывается впечатление, — неприязненно заключил Рябиков, — что в оценках своих подчиненных вы слишком мягкотелы и либеральны. Вам изменяет политическое чутье. Командование войск не намерено далее терпеть подобное положение.

 

11

Полк Стогова готовился к наступлению в составе стрелковой дивизии. Комдив передал ему напутствие командующего армией — первым выйти на государственную границу. Генерал-полковник уверен, скоро, очень скоро очистим нашу землю от оккупантов. Чтобы быстрее это случилось — вперед на запад, пограничный Днепровский!

Стогов, вспоминая свою последнюю встречу с Рябиковым, втайне торжествовал. Кажется, кончалась власть его над пограничным полком. Теперь не помашет перед носом командира заветной инструкцией, за которой чувствовал себя, как за каменной стеной. К счастью, в составе командования войск по охране тыла нашлись люди умней и дальновидней Рябикова, за инструкцию прятаться не стали.

Задачи полка коренным образом менялись. Подразделения его пополнялись до штатной численности и даже сверх того: людьми, оружием, боеприпасами, горючим. Стогов не раз видел, как солдаты в предвидении боев, вместе с консервами клали в вещмешки патроны и гранаты. Командир и штаб круглые сутки не знали покоя.

В самый разгар одного из хлопотных дней к Стогову подошел незнакомый офицер, предъявил документы военного следователя и потребовал к себе майора Ильина.

«Значит, не отступился Рябиков от того, что замыслил, — сокрушенно подумал полковник. — Поскольку наградной похерил, будет доказывать, что сделал это не зря».

Показалось, он где-то видел офицера. То ли в особом отделе, то ли в военной прокуратуре. Да не все ли равно, где? Какое имело значение — видел не видел? Главное, следователь начнет в полку копать, внесет разлад, заронит в головы людей сумятицу и тревогу.

Ответив, что Ильин находится в третьем батальоне, надо подождать его, пока вернется, Стогов начал соображать, как отвести беду от Ильина и от полка. Не трудно предположить, чем это могло кончиться для самого начальника штаба.

Позвонил командиру дивизии. Тот с лету схватил суть, посоветовал послать следователя к едрене-фене, мол, наступление вот-вот начнется, не до него. Что тут еще выяснять? Экая невидаль — побывал офицер в плену. Есть такие и в дивизии. Неважно, где побывал человек, важнее, как он воюет. А таким, как Ильин, за то, что он совершил на плацдарме, при жизни бы памятник ставить. Короче говоря, в такой ответственный момент командир дивизии против всякого отвлечения офицеров на решение посторонних вопросов.

— Впрочем, моими рассуждениями ты от этого деятеля не отобьешься, — резко повернул комдив. — Записывай телефонограмму: «Майору Ильину срочно прибыть в штаб армии на рекогносцировку. При себе иметь рабочие карты по организации взаимодействия. НШ армии такой-то…» Не беспокойся, все законно, собираем представителей всех частей. Телеграмму сейчас же подпишу у кого следует. Ильину прикажи, пусть немедленно подгребает сюда.

— Понял. Спасибо.

Командир дивизии вдогонку сердито пробурчал в трубку: «Братию эту, резвую на вынюхивание врагов среди своих да на допросы с пристрастием, отправить бы на передовую, в боевые порядки. Да автоматы дать, пусть бы в атаки побегали, узнали, почем фунт лиха».

Через час следователь снова пришел к Стогову. Тот сказал, что Ильина затребовали в штаб армии, а приказ вышестоящего командования для него закон.

— У меня тоже приказ вышестоящего руководства, — перебил следователь.

— Придется подождать. Подготовку к наступлению не отложишь. У вас же, как я понимаю, вопрос не «горящий», — кинул пробный камень Стогов.

— Это по-вашему. Мы на него смотрим иначе, — заявил офицер.

Очевидно, показалось Стогову, он что-то заподозрил, может, подумал, что его водят за нос. Не сказав больше ни слова, ушел, бросив на Стогова не обещающий ничего доброго взгляд. Этим он как бы напоминал о том, что и командир полка, и те, кто стоит ниже и выше его, подвластны ему, как бы ни пыжились. Не ему конкретно, а тем органам, которые он представляет, и которые все видят, понимают, все знают о полке, его командире, и даже то, что они сами о себе не знают.

Стужей повеяло от этого взгляда. Стогов поежился, упрямо покачал головой, сбрасывая наваждение.

Через два дня Ильин возвратился из армии. Тут же появился следователь, словно он прятался где-то поблизости. У Стогова возникло мистическое ощущение, что у «них», действительно, все обо всех известно и от этого не уйдешь.

Разговор с Ильиным следователь начал вполне миролюбиво. Поинтересовался службой, как она лично у начальника штаба протекает, в полку в целом. Но уже через минуту Ильин понял, что его вовсе не трогали боевые успехи полка, их будто бы не существовало, а если они и были, то для дела не имели никакого значения. Значение имело нечто другое, стоявшее за чертой, отделяющей успехи, и что это иное толкало личный состав на опасный и даже враждебный путь.

Начал сыпать фактами, словно из лукошка. Их оказалось у следователя столько, что Ильин ужаснулся. Если бы не профилактическая работа органов, которые этот человек представляет, то не трудно вообразить, что случилось бы.

Но Ильина не просто сбить с толку. Он ежедневно жил жизнью полка. Факты, предназначенные для того, чтобы подрезать начальника штаба под корень, виделись самому Ильину не в столь мрачном свете. Это была повседневная жизнь войскового организма, ее приметы, в которой в избытке всего: хорошего и не очень, и совсем плохого. Больше — обнадеживающего, боевого, что позволяло полку исправно воевать, заслужить почетное наименование. И, конечно, совсем не было такого, что толкало бойцов и командиров, по словам следователя, в объятия врага, к предательству. Ильин так ему и сказал, что не потерпит подобного поклепа на свой полк.

Следователь намекнул, чтобы он был поосторожней в выражениях, ибо они могут быть приплюсованы к «тому»… но о «том» речь впереди. Пока, как расценить, что начальник штаба Ильин постоянно потворствует разболтанному, распущенному на язык Горошкину? Какой он разведчик, если нигде и ничему не учился?

— Его обучила война, — коротко обронил Ильин.

— Хм, война должна была научить и командиров, чтобы в их присутствии подчиненный не выбрасывал такие коленца, как было при допросе пленных. Вы полагаете, у вас в полку все шито-крыто? Можете вытворять что угодно? Вы догадались, что я имею в виду тот случай на Сталинградском фронте, — иронизировал следователь.

— Победителей не судят.

— Нам хотелось бы знать, что думает об этой истории командир полка и почему он не доложил о ней в свое время куда следует.

— Кому это «нам» и куда следовало доложить? — спросил Ильин осуждающе, — хранить вот этакие факты, вроде камня за пазухой, вы считаете «профилактической» работой?

— Думаю, вы пожалеете о своих словах.

Следователь вдруг перескочил из прошлого в сегодняшний день, снова пообещал начальнику штаба полка: он еще пожалеет и о том, что на все лады превозносит перед личным составом боевую мощь противника, в частности, расхваливает его оружие.

«И это мне в «заслугу», — как-то отрешенно подумал Ильин, не считая нужным опровергать высказанную следователем нелепость. — Кто-то настучал… Сейчас главный козырь выложит — Янцена. Докопались до него или тайна сохранилась?» Однако Янцен не был упомянут.

Следователь начал рисовать картину боя батальона на днепровском плацдарме, но опять же давая странные характеристики действиям начальника штаба, якобы тот, не веря в силы и героизм своих солдат, вместо того, чтобы отражать атаку немецких танков, снял их с позиции, а положение вынуждена была спасать наша артиллерия.

«Что за чушь городит?» — накалялся яростью Ильин, но сдержался в очередной раз, и проговорил:

— Судя по погонам, вы военный человек. Потому должны знать тактический прием, когда в критическую минуту приходится вызывать огонь на себя, чтобы внезапно обрушиться на противника, ворвавшегося в оборону.

Следователь не отреагировал на его слова, развивая свою схему дальше, наконец, заявил, что это был не столько тактический прием, сколько хитрый ход, чтобы незаметно сдаться в плен. Но были глаза, которые это видели, и есть головы, распознавшие «хитрость» начальника штаба.

— Вам не совестно эту чушь городить? — спросил Ильин, не веря, что перед ним такой же офицер, как и он, сослуживец по армии. — Как поворачивается язык?

— Признавайся, за что продался немцам! — вскипел следователь и поднял голос до крика.

— Что ты мелешь, шкура? — выдохнул Ильин.

— За «шкуру» тоже ответишь. Сознавайся, какое задание немецкой разведки выполняешь. Нам все известно.

Наивно и глупо выглядел следователь в своих попытках нагнать страху.

— Сведения об Ильине вы, конечно, получили из «первых» рук? От немцев, которые меня допрашивали? Без малого успели меня убить за то, что я им «продался».

— Это ты здесь такой отважный, — зловеще сказал следователь. — Мы возьмем тебя туда, где ты моментально растеряешь свою храбрость и расколешься до конца. Не такие…

Дальше Ильин уже ничего не слышал. Он привстал, рывком выхватил из-под себя табуретку, резким взмахом опустил ее на голову следователя. Тот рухнул за стол.

Охранник, стоявший за спиной Ильина, дернулся было, но не смог сдвинуться с места.

— Стереги этого… — прикрикнул Ильин и, шатаясь, вышел из хаты.

Голова раскалывалась, в затылке страшно ломило, ноги подкашивались.

— Что с тобой? — вывернул из-за угла Стогов.

Блуждающими, помутневшими глазами Ильин глянул на командира полка, но ответил вполне осознанно и внятно:

— Он сказал мне, что я продался немцам. Требовал признаться.

— Ну… — побурел Стогов.

— Кажется, я перехватил…

Стогов не понял его, но переспросить не успел. Ильин обхватил голову руками, покачнулся, колени его подломились, и он упал на спину.

* * *

Неимоверных усилий стоило Стогову успокоить следователя и убедить его не пороть горячку, скоропалительно не докладывать своему начальству о случившемся. Тем более, майор Ильин без сознания увезен в госпиталь и, как сообщили оттуда, находится в тяжелом состоянии. А ему не так уж сильно и досталось, табуретка скользнула по лбу, ссадина скоро заживет.

Видимо что-то сдвинулось в сознании следователя, он прислушался к мнению командира полка.

Но Стогов не хотел, чтобы собеседник неправильно истолковал его действия, и не подумал, что того уговаривают обо всем забыть. Понимая, что подвергает себя не меньшей опасности, чем Ильин, он перешел в наступление.

— Как вы могли обвинять офицера в измене, не имея на то никаких доказательств?

— Плен разве не доказательство?

— Плен плену рознь. Ваш приемник по отношению к Ильину — типичный шантаж.

Следователь возбужденно вскочил, пробежался по хате, набычившись, встал перед Стоговым.

— Товарищ полковник, я бы просил…

— Чего просить… Вы поставьте себя на место Ильина. Вообразите, что вы — это он, а он — это вы. И он вас «ошеломляет» вашим же способом.

— Каждому свое. Мне предписано… даны определенные права.

— Предписано шельмовать?

— Я прошу вас подбирать выражения, — у следователя побелели скулы на лице.

Стогов, как бы рассуждая, одновременно спрашивал его. Неужели он верит в то, что Ильин продался немцам? Ильин, который встретил войну на границе, видел, как на его глазах погибала застава, нашел пепел от сожженных живьем женщин и детей пограничной комендатуры, которой командовал? Ильин, у которого двое детей погибли от немецкой бомбежки при переправе через Волгу, а сам он и жена его сражались в Сталинграде? Ильин, чьи родители расстреляны немцами в Донбассе за то, что их сын командир-пограничник?

Голос Стогова рвался, когда он перечислял все, о чем следователь должен был в первую очередь узнать про офицера, прежде чем начинать его допрашивать и предъявлять чудовищные обвинения. Он сказал это, взглянув, как тому показалось, презрительно.

— Вы говорите со мной так, будто сомневаетесь, что я тоже человек, — наконец вымолвил следователь.

— Да, быть человеком — это самое важное, — продолжал Стогов, понимая, что задел его за живое, не зная еще, как тот поступит дальше. — Мы не можем жить только сегодняшним днем. Мы должны смотреть вперед. В будущем история спросит с каждого из нас, как жил и поступал, был ли в ладах с собственной совестью на этой войне. Уверен, спрос будет более строгим, чем сегодня. Что ответим? Что скажем, хотя бы о попытке из ничего сварганить «дело» майора Ильина, офицера боевого, много выстрадавшего и, безусловно, безгранично преданного своему Отечеству? Для чего, во имя чего нужно это «дело»?

Он молчал, наблюдая, как следователь торопливо достал платок и устало утирал взмокший лоб.

— Что касается поведения Ильина в плену, — успокоившись, совсем доверительно заговорил Стогов, — есть докладная старшего лейтенанта Фролова. Этого офицера-артиллериста и других пленных Ильин отбил на железнодорожном разъезде, завладев немецким оружием. С Фроловым они вместе бежали. Теперь артиллерист уже капитан, воюет на нашем участке. И еще. В соседнем полку взят в плен немец. Совершенно неожиданно выяснилось, что он был переводчиком при допросе Ильина. Вот такое стечение обстоятельств. Есть их показания, да и сами они могут подтвердить — Ильин мужественно вел себя в плену. Как героически воевал, так же не склонил головы и там. Настоящий человек остается им при любых обстоятельствах.

Следователь ошарашенно глядел на Стогова, раскрыв рот, как рыба, выброшенная из воды.

* * *

Через неделю пограничный Днепровский полк пошел в наступление. Пошел без своего начальника штаба майора Ильина.

 

12

В кабинете господина Стронге Богаец увидел человека, которого никогда не встречал в городе. Тот непринужденно сидел в кресле, положив руки на подлокотники. На нем был хороший, в клеточку, штатский костюм. Лицо ничем не примечательное, таких много. Пройдешь мимо, тут же забудешь. Забыл бы и он, если бы не взгляд бесцветно-студенистых глаз незнакомца. Въедливый, липкий. Потом, в продолжении всего разговора он чувствовал этот взгляд, даже затылком, когда поворачивался. Хотелось отряхнуться, провести рукой по щекам, чтобы снять его, как прилепившуюся паутину.

На приветствие Богайца Стронге и незнакомец ответили кивками.

— Гауптман, наступил срок, когда я должен сообщить вам новое задание, о котором, говорил раньше, — Стронге показал ему на кресло у журнального столика.

«Срок наступил потому, что появился этот господин», — раздраженно подумал Богаец, еще не понимая, почему он связал неурочный вызов к Стронге с приездом незнакомца.

Стронге представил их друг другу. Сначала Богайца — здешний владелец земель и имения. В армии четыре года, был на фронте, ранен, награжден. Образцовый офицер, великолепный исполнитель всех акций… в интересах рейха.

Последнее прозвучало туманно, однако, оказалось понятным посетителю. Он продолжал молчаливо кивать словам генерала. По взгляду его Богаец определил, незнакомцу о нем все известно давно, поэтому представление формальное, для приличия.

Гостя Стронге отрекомендовал коротко.

— Господин Шнайдер! — внушительно, с пафосом провозгласил: — Из ведомства рейхсфюрера Гиммлера.

Богайцу показалось, что у Стронге и Шнайдера (он был уверен, фамилия незнакомца явно вымышленная, но ему на это наплевать) при упоминании рейхсфюрера появилось желание вытянуться в струнку и щелкнуть каблуками. Он мысленно усмехнулся, до чего же немцы любят порисоваться, пустить пыль в глаза, перещеголять один другого в верно-подданничестве. Разве в нем, Богайце, не течет немецкая кровь? Течет, никуда не денешься. Не потому ли и его подмывало вскочить, выбросить руку в нацистском приветствии.

Но все сидели, сохраняя значительность во взглядах. Выдержав паузу, Стронге заговорил о том, что в силу ряда причин немецкой армии приходится сокращать фронт, занятая ею территория уменьшается. Возможно, в дальнейшем, эта тенденция сохранится. Но за границы рейха, то есть туда, откуда в июне сорок первого года она пошла в свой поход, русских не пустят. В здешнем приграничье, прибавлял металла в голосе Стронге, русским будет создана невыносимая обстановка. Немецкое командование, особенно ведомство, о котором только что было сказано, все предусмотрели заранее. Здесь создаются базы с оружием, снаряжением, продовольствием, готовятся диверсионные силы. Заряд наготове, в нужный момент к нему остается только поднести запал.

— Пользуясь властью и полномочиями, данными мне фюрером, я… — Стронге ткнул в сторону Богайца дымящейся сигарой, — возлагаю эту ответственность на вас, гауптман.

Не поняв почему, скорей от огорошившей его новости, окатившей душу мерзким холодом неизвестности, Богаец вскочил. Новая миссия? По приказу Стронге он уже выполнял две «миссии». Под Москвой лишился руки, из-под Сталинграда чудом ушел живым. Третья… что она ему сулит?

Стронге продолжал говорить. Богаец видел, как шевелились его толстые губы, но не слышал слов. Его заботила своя судьба. Ее приказывали испытать в третий раз. Может, в последний? Как в тумане, он расслышал заключительную фразу генерала:

— Вас зовет на это не только долг офицера немецкой армии, кем вы остаетесь и впредь, но поруганная русскими ваша честь землевладельца и хозяина этих мест. С именем фюрера, в защиту немецкой нации, к коей вы принадлежите по праву, вершите кару.

Стало быть, немецкая армия уйдет, он останется здесь? Лицом к лицу с русскими.

— Все остальные детали решите с господином Шнайдером, — закончил Стронге, величественно кивнул, как бы благословляя Богайца на новое поприще, пояснил: — Если следовать русской поговорке, то он в таких делах собаку съел.

* * *

Как в прошлый приезд в собственное имение, так и в этот раз, Богаец не испытывал ни радости, ни успокоения. Его пугала гулкая пустота и неуютность необжитых комнат, безлюдье. Хотя особняк содержался в идеальной чистоте, строгом порядке, ему мнилось запустение, словно бы он попал не в блиставший когда-то роскошью, живший в сытости и довольстве господский дом, а в глухой, забытый людьми хутор. Настроение его, как в прежний раз, упало до нуля, в мыслях копилась горечь, грудь набухала клокочущей яростью.

Он пытался разобраться в причинах своего состояния. Казалось, все должно было быть наоборот, ведь он ступил на порог отчего дома, туда, где родился, где прошли безмятежные, счастливые годы детства и юности. Но этот порог, родной дом не радовали. Почему? Да потому, что прежние радужные надежды не сбылись. Сам Стронге это подтвердил. Раньше он много трещал о том, что немецкая армия навсегда утвердилась в России, немцы, а с ними и Богаец, стали господами положения. Теперь он заявил о другом. Что Богайцу остается? Русские уже топчут поля Украины. Город Ровно у них, до Львова два шага. Горит земля под ногами Стронге, этот огонь жжет подошвы и гауптману Богайцу.

Здесь ожидало его письмо от отца. Коммерческие дела шли хорошо, сообщал пан Казимир, появились новые планы, о которых обещал написать после, как только будет конкретный результат. Отец, как всегда, темнил. Но следующая весть оказалась совершенно отчетливой: жена Леопольда бежала с военным чиновником, занимавшимся имуществом, реквизированным у поляков. По-видимому, она нашла то, что искала. Отец извинялся перед сыном — это он сосватал ему такую шлюху из порядочной семьи. «Ты еще молод, твое личное счастье впереди», — успокаивал пан Казимир.

Что дальше, неизвестно. Жена… катись она. Остановилась бы армия на прежних границах. Стронге обещал ему важную должность в генерал-губернаторстве, когда он выполнит задание здесь.

Пока ходили со Шнайдером по старинному двухэтажному особняку, ездили по землям Богайца, тот бросал завистливые взгляды на дом, на задумчивую рощу вокруг него, на заснеженные пашни и леса. Они будто приглашали: живи да радуйся.

Но радости у хозяина не было. Шнайдер будто угадал его мысли, без обычной немецкой чопорности воскликнул:

— Плюнуть бы на войну, закатиться сюда месяца на два, а еще лучше навсегда.

Даже глаза его стали вроде бы другими. Похоже, в ту минуту он полностью отдал себя во власть окружавшей их чудесной природы, был очарован и покорен ею.

— Откровенно вам скажу, господин Богаец, принадлежало бы все это мне, — он раскинул руки, как бы охватывая поля и левады, оцепеневшие в зимнем наряде, высказался страстно и вполне искренне, — мертвой хваткой вцепился бы, зубами рвал, защищал, никому не дал бы посягнуть на это богатство.

«Благодарю за совет, — продолжал наливаться злобой Богаец. — Эта земля принадлежит мне и останется моей. Я за нее любому глотку перегрызу».

Шнайдер помолчал, без всякого перехода переключился на деловой тон, заговорил о «деталях», упомянутых Стронге. Желательно место своего нахождения избрать в глубине леса. Богайца должны знать и общаться с ним люди проверенные, надежные. Каждый из них имеет связь тоже с немногими. И так далее. Это создаст крепкую цепь, если какие-то звенья будут выпадать, без чего в подпольной борьбе не бывает, она останется прочной и мобильной.

Надо выявлять среди местных жителей недовольных в прошлом советами. Подкармливать их, денег не жалеть. Эти люди днем пашут, рубят дрова, пасут скот. По первому сигналу берутся за оружие, которое у них всегда под руками. На базах должна быть постоянная военная сила. Она совершает похожие на удары меча налеты на военные объекты, воинские колонны, сельские советы, городские организации.

Действия ее стремительны, беспощадны. В помощь ей Шнайдер будет посылать небольшие войсковые десанты.

«Эта тактика мне известна, — самонадеянно подумал Богаец, вспомнив, как с гауптманом Зонгером громил пограничную комендатуру. — Проведу операции и похлеще».

Они договорились о связи. Шнайдер даст своего радиста, все контакты только через него. Здесь нужна большая осторожность, русские научились пеленговать радиостанции противника.

Через день Шнайдер уехал. Богаец послал Миколу Ярового за паном Затуляком. Первая его забота — переправить и надежно упрятать ценности, все еще лежавшие в заваленном подвале.

Началась новая, лесная жизнь Богайца.

 

13

Ильин чувствовал себя всадником, выбитым из седла. Эскадрон ушел дальше, в бой, а он остался не у дел, испив всю горечь непривычного для себя положения. Коварно обошлась с ним судьба. Пока добирался до Дубовки, казалось, не было часа, чтобы мысленно не возвращался ко всему тому, что произошло с ним. Начало всех бед — контузия на плацдарме.

От фронта отлучили. Упросил врачей не списывать совсем. Толковые мужики в госпитале оказались, три месяца дали на отдых и поправку. Домой отпустили с последующей перекомиссовкой. Надеется, здоровье свое он поправит и на фронт вернется.

С одной стороны, он как бы определился. А с другой… После госпиталя поехал к себе на родину, в шахтерский поселок. Письмо оттуда жгло. Добрался с трудом, на попутных. И что увидел там? Груды развалин, обгоревшие стены, ямы с темной заржавленной водой, бродячих костлявых собак да каркающих ворон.

В соседнем поселке отыскал знакомых. Повели его ко рву, над которым немцы устраивали казни. Постоял, отдал последний поклон отцу с матерью. Хотел бы знать, о чем думали они, стоя над рвом. Разве узнаешь? Померкло у него в глазах, погасло сознание, и если бы не мужики, что были рядом с ним, неизвестно, чем бы все кончилось. Дала знать о себе контузия.

Потом, в поезде, отойдя от тяжких впечатлений, испытанных в родном поселке, стал размышлять о своих невзгодах.

Сильнее всего угнетало, что его оскорбили недоверием. Не кто-нибудь, а свои. Вспоминал учиненный над ним допрос с чувством гадливости, словно прикоснулся к чему-то холодному, ядовитому. Когда его допрашивали немцы, ему были понятны их злоба, их методы. Они видели перед собой врага и не стеснялись в средствах. Допрос, который вели свои, чем отличался? Разве что не били. Не успели, условия были не подходящие. Не закончись допрос тем, чем закончился, дошло бы и до мордобоя.

В думах сердце закаменело, билось неровно, как изношенный механизм. Все окружающее выглядело серым, безликим, словно болотная муть. В какой-то момент решил: дошел до точки. Потрогал кобуру с тяжелым ТТ. Как легко он избавился бы от всего, в одно мгновение разрешил и списал все, что накопилось у него хорошего и плохого за тридцать с небольшим лет жизни.

Так просто? Он отдернул руку. Перечеркнуть июнь сорок первого и то, что было после? Близких, полковника Стогова, всех павших бойцов? Не трудно представить, как, узнав это, взовьется следователь, допрашивавший его: «Сволочь этот Ильин. Предатель. Я расколол его. Шлепнуть было мало гада».

Январским утром поезд подошел к станции. Из окна вагона он увидел подводу, возле нее Надю и белобрысого мальчишку. Понял, тот самый Алеша, о котором Надя писала ему.

— Здравствуй, родная моя, — у подножки вагона обнял жену, глянул в ее глаза.

В них счастье светилось, радость разливалась.

— Принимай, Надюша, отпускника по ранению.

Заметил, выглядела она иначе, чем прошлой зимой в Сталинграде. Посвежела, пополнела, румянец играл на щеках, голос звенел.

С Алешей поздоровался за руку. Парнишка зарделся.

Сели в сани, поехали. Ильин с интересом разглядывал улицу, людей, идущих по ней. Война отсюда ушла далеко, а следы ее были видны повсюду. Она напоминала о себе разбитыми зданиями, пустыми глазницами окон, еще не заплывшими воронками от бомб. Война виделась и в облике людей. Многие были одеты в стеганки, шинели без погон, кирзовые сапоги. Кто-то неловко прыгал на костылях, у кого-то болтался пустой рукав. Кое-кто из них стоял с протянутой рукой…

Заехали в райвоенкомат. Военком, свой брат, фронтовик, с нашивками за ранения, с правой рукой на подвязке, подал ему левую, ею же неумело долго царапал пером на уголке продаттестата, наконец пояснил со смущением:

— Не привыкну… чтоб ему ни дна, ни покрышки, — подавая аттестат продолжил, — на продпункте дадут сразу на месяц. Не надо каждую декаду приходить, — прочитав медицинское заключение, бодро заверил: — Дома-то скорей подлечитесь, не то, что в медсанбате или в госпитале. Дома и картошка ананасом покажется. Главное — руки-ноги целы. А нервы подтянутся, — поразмышлял немного, посетовал: — Надо бы вас до Дубовки на машине подбросить. Но… нету у военкома машины.

— Спасибо, — тронутый вниманием, отказался Ильин. — За мной жена на подводе приехала.

— Тогда и вовсе неплохо. Бывай, — опять сунул свою левую руку военком. — Если какая нужда приспичит, заглядывай. Срок подойдет, на медкомиссию в область направим. Полагаю, на нас с тобой войны еще за глаза достанется.

В Дубовку Ильин въезжал настороженным. Опасался увидеть похожее на то, что застал в своем шахтерском поселке. Хотя Надя писала, дескать, худшее позади, смотреть на село было больно. Из довоенной поры он помнил Дубовку не богатой, но и не бедной. Сейчас же она выглядела тяжко больной, до выздоровления ей было очень далеко, как человеку, страдающему трудно излечимым недугом.

Хата, где когда-то родилась их с Надей любовь и началась совместная жизнь, лежала грудой глинобитного кирпича. Из-за нее выбежала Мария Семеновна, мать Нади. С той поры, как последний раз видел ее Ильин, минуло четыре года. Мать постарела, иссохла, она ткнулась зятю головой в грудь, трепетно вздрагивала, роняя слезы.

— Здравствуй, сынок. Измучилась я, ожидаючи вас всех. Сподобил Господь тебя увидеть.

— Здравствуйте, мама.

Он назвал ее так по русскому обычаю, как зять зовет тещу матерью, и потому, что она теперь, действительно, для них всех — Нади, Аркадия и него — была единственной матерью.

Поправляя на голове выношенную, когда-то бывшую пуховой, шаль, она вымученно улыбнулась:

— Опять мы вместе. Не дожил до этого дня отец. Он любил тебя, Андрюша, как сына и надеялся встретиться.

Мать и дочь стояли рядом. У них было много общего во внешности, в жестах, улыбке. Ильин снова отметил, что Надя похорошела, хотя, конечно же, им нелегко тут живется. Лишь резким контрастом ко всему ее облику выглядели седые пряди надо лбом.

Под его пристальным взглядом Надя смутилась, поняла, почему он столь внимательно приглядывался к ней. Может быть, осуждал: кругом разруха, горе, а она наливалась, как маков цвет.

Из хлева, приспособленного под жилье, донеслось приглушенное: уа-уа.

— Сынок голос подает, — встрепенулась Надя.

— Ему кушать пора, — сказала мать. — Заходи, Андрюша, в наши хоромы. Раздевайся, ты — дома.

Надя быстро сполоснула руки, вынула ребенка из люльки, меняя пеленки, приговаривала:

— Кричи громче, встречай папку. Пусть знает, как ты командирский голос отрабатываешь. Вырастешь, небось, как и он, командиром станешь.

Почуяв руки и голос матери, ребенок умолк, покряхтывал, тихонько и нетерпеливо поскуливал. Ильин стоял поодаль, забыв обо всем на свете, безотрывно глядел на сына. Мальчик смешно и беспомощно морщил нос и лобик, открывал розовый беззубый рот.

Умостившись на скамейке, Надя положила спеленатого малыша на колени, расстегнула платье, с трудом выпростала из лифчика туго набухшую белую грудь. Из круглого темного соска брызнула струйка, капельки молока окропили тугую розовую щечку ребенка. Он жадно зачмокал губами, сосал, захлебываясь, пристанывая.

Надя счастливо глянула на Ильина, с радостным стеснением прикрыла обнаженную грудь. Снова та же мысль, которой Ильин подвел итоги своих печальных раздумий в вагоне, промелькнула у него в голове. Нет, не доставит он удовольствия тем, кто пытался расправиться с ним. Он еще поживет, повоюет, чтобы рос вот этот чмокающий теплый комочек, его сын, чтобы жили и другие сыновья, чьи отцы в эту минуту, может быть, бросались в последнюю атаку, сраженные свинцом, падали на бегу с пронзительной мыслью о том, что уже не суждено им увидеть своих сыновей. Нет, он не поддастся слабости, не сделает неверного шага.

* * *

Потекли дни одинаково счастливые и тревожные. Ильин чувствовал, жизнь в своей семье, общение с близкими, любимыми существами, домашние дела и хозяйственные заботы, от которых вынужденно и надолго его отлучила война, были главным стимулом, поддерживавшим его дух. Каждый вечер он вместе с Надей и Марией Семеновной раскладывал следующий день по часам, намечал дела самые неотложные.

— Кровь из носу, а хату отстроим. Это перво-наперво, — ерошил он волосы, пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о перекладину низкого потолка. — Иначе какой я мужик.

— Мужик ты, это факт. Но ведь нельзя тебе тяжести ворочать, — соглашалась и возражала Надя.

— Тебе тоже, когда ждала ребенка, это было запрещено, а глину месила, кирпичи формовала. Не должны же они без толку лежать.

— Страшно вспомнить, как зиму ожидали. Ничего, приладились, живем, — окидывала взглядом убогое жилище Мария Семеновна. — Потерпим еще. Ты бы только был здоров.

— Следующую зиму будете в теплой хате, — неуступчиво хмурился Ильин.

За несколько дней он разобрал старую порушенную кровлю, в ближайшем лесу нарубил и принес жердей. Выбрал из груды целые кирпичи, освободил фундамент, начал выкладывать стены. Приходила Надя покормить сына, приносила с почты свежую газету. Он набрасывался на фронтовые сводки.

— Слышь, Надя, все ближе граница, — называл он знакомые пункты, освобожденные нашими войсками в ходе боев.

Помнил слова военкома, что на них войны еще достанется досыта, но боялся опоздать. Хотелось знать, где воевал его полк. Но полки в сводках не упоминались. Даже армия, в составе которой воевал Днепровский полк, называлась нечасто. Было понятно, что она продвигалась в том направлении, где он вместе с Горошкиным партизанил, ему хотелось пройти по старым знакомым тропам.

Из Дубовки он написал Стогову, с нетерпением ждал весточки от него и от Горошкина. Но фронтовая почта не торопилась. Конечно, дело вовсе не в почте. Утешал себя, что не всегда среди боев есть время для письма. О том, что на войне с людьми всякое случается, старался не думать.

Когда пришла первая весточка от Стогова, несказанно обрадовался. Она протянула незримую ниточку к нему, обозначила его связь с родным полком. Тимофей Иванович писал о «хозяйстве» Ильина, то есть о штабе, так, будто хозяин отлучился ненадолго и вот-вот вернется. Из намеков Ильин понял, Стогов уже командовал дивизией и сожалел, что не довелось передать полк Ильину. Потом намекал, иначе цензура вымарала бы написанное, ему удалось снять недоразумение, возникшее между Ильиным и тем приезжим «хлюстом»… Видимо, так и было, потому что в Дубовке его пока не тронули.

Ильина взволновало письмо, даже Наде в глаза бросилась его возбужденность. Она завернула Андрюшку в одеяло, позвала мужа прогуляться.

— Слишком ты заработался, устал, — повела его за околицу.

Он шел, прижимая спавшего сына к груди. За дубовой рощей, в луговой низине пролегли прозрачно-синие тени. Солнце уходило за горизонт. В этот тихий вечерний час и рассказал Наде, что случилось с ним после того, как он с батальоном захватил плацдарм на правом берегу Днепра.

— Родной мой, что бы ни произошло, я всегда буду рядом с тобой, — выслушав, сказала она.

Безмолвно постояли несколько минут — отец, мать и сын — как бы слившись в одно целое.

В середине марта, когда с соседом-старичком наладили крышу над хатой, Ильин забеспокоился. Срок отпуска кончался, но его почему-то не вызывали на медкомиссию. Он написал в штаб войск по охране тыла фронта. Не дождался ответа, отправился в район.

Военком, уже снявший руку с перевязи, виновато объяснял:

— Непонятная бумажка пришла из области. По чьему-то повелению тебя не то совсем снимают с учета, не то продлевают твой отпуск.

Значит, генерал Рябиков все же добрался до него. Ему не ответил, не пожелал с ним разговаривать, но на военкомат туману напустил.

— Значит, армии я не нужен, — мрачно выдавил Ильин.

— Армия тут, думаю, не причем. Погоди нос вешать, — военком схватил ручку, что-то начиркал на талончике. — Я буду в области, постараюсь все выяснить. Ты, как прежде, получай харчи на продпункте.

— Подачки не приму. Сняли с довольствия, так сняли. Государство обманывать не стану.

— Не упрямься, тот, кто снял, не государство, — военком с какой-то по-детски беспомощной верой спросил: — Как думаешь, меня комиссия пустит на фронт?

— Я бы пустил, — улыбнулся Ильин.

— Ну, вот, давай обнимемся. Уверен, у тебя тоже все уладится. На продпункт зайди, я проверю.

Там же, в военкомате, Ильин написал Стогову, сердито, все, что думал о Рябикове и его действиях, и опустил письмо в ящик.

Минуло еще полтора месяца, мучительных, терзающих безвестностью. Районный военком разводил руками:

— В области тоже ничего не поймут.

Вскоре он уехал на фронт. Обратиться Ильину было не к кому. Он теперь часто ходил за околицу. Держал сына на руках, смотрел, как наливались озимые, тянулись к солнцу, полоскались под свежим ветром. Вид поднимающихся хлебов успокаивал.

Однажды, в начале мая, когда он возвращался с поля, его перехватила почтальонша, подала телеграмму. Строчки на бланке запрыгали перед глазами. Майору Ильину предписывалось срочно явиться в Главное управление пограничных войск в Москву.

 

14

Усеянный людьми перрон, вокзал, пристанционные постройки медленно поплыли назад, вагон закачался на выходных стрелках. Ильин облегченно вздохнул, наконец-то он поехал, во что утром еще верил с трудом. На станции областного города его поразила бестолковая суета у касс, невозможность что-либо узнать, куда-то пробиться. Люди кричали, бежали, волочили узлы и чемоданы. От всего этого он отвык за пять месяцев жизни в тихой Дубовке.

Стоял у окна, думал: зачем вызывают? Вроде совсем забыли о нем. И, на тебе, сразу в Главное управление. Неужто дали делу ход?

— Погорячился я, не совладал с собой, — задним числом осуждал он себя перед Надей. — Если б угробил следователя? Парень не со своего голоса пел. Приказали ему. Такая у них система, такая практика сложилась.

— Оправдываешь, значит, мерзавца жалеешь? — сердилась Надя, упрямо блестя глазами. — Напраслину возводить на своего офицера — в этом система? В сослуживце видеть врага — в этом практика?

Безусловно, Надя права. Но что для них чья-то правота? Вернется ли он из Москвы, вот в чем вопрос. Впрочем, для этого не надо было вызывать. На месте взять его тоже есть кому.

Поезд шел медленно, ему хотелось, чтоб он катился быстрее, чтобы поскорее развеялась неизвестность. «Перестань, — внушал он себе, — любуйся на российские просторы. Немецкие самолеты не летают, бомбы не рвутся». В глубине зеленой рощи разглядел красивое белое здание с колоннами по фасаду. Подивился, как уцелело за войну. До боли, до сердцебиения оно напомнило ему пограничную комендатуру, располагавшуюся в помещичьем особняке.

Опять закружились-завихрились мысли, унесли в прошлое. Может быть, он, комендант пограничного участка Ильин, ошибся тогда, в июне сорок первого? Наверное, не надо было биться с немцами на границе до последнего патрона, а отойти сразу? Тогда его судьба сложилась бы иначе. Соединился бы со своим погранотрядом или с какой-то частью Красной Армии, воевал бы, как другие воевали. Сейчас не было бы к нему претензий, не случилось бы с его семьей то, что случилось. Такие, как Рябиков, не поднимали бы «вопрос»: где Ильин целый год слонялся?

«Эх, Ильин, Ильин, видно, мало тебя жизнь корежила, — вдруг повернулись его мысли. — Зачем ты врешь сам себе, городишь несусветицу? Ведь даже если бы ты знал наперед, как сложится твоя судьба, все равно в июне сорок первого не стал бы выгадывать, где соломку подстелить».

Он забрался на полку и уснул.

В Москву приехал рано утром. В бюро пропусков ему указали телефон, он набрал номер и доложил, что прибыл по вызову. Получив в окошечке, похожем на амбразуру дзота, пропуск, рассмотрел отметки, в какое здание ему идти, в какой подъезд стучаться, и ощутил на спине противный холодок. Может, свернуть, пройти мимо?

Толкнул тяжелую дубовую дверь. Под сапогами мягко поскрипывал паркет. Вот и нужная ему комната. Навстречу поднялся среднего роста полковник, еще довольно моложавый, но с седыми висками. По левой скуле почти до уха протянулся синевато-багровый рубец.

«С пулей повстречался. Видно воевал», — машинально подумал Ильин, все еще не отрешившись от мыслей, пришедших ему в бюро пропусков.

Полковник внимательным взглядом окинул его с ног до головы, пригласил садиться. Ильин смущенно извинился за свой внешний вид. Он приехал в Москву в том, в чем с передовой в госпиталь попал, а потом и домой.

— Для офицера-фронтовика вид обыкновенный, — успокаивающе качнул головой полковник. — Скажите, Андрей Максимович, каково ваше самочувствие? Что-нибудь беспокоит?

— Вроде бы никаких отклонений. Кроме одного — отпуск мои по ранению затянулся… по непонятной мне причине. Сам считаю, полностью готов в строй.

— Рад это слышать. Главное для вас сейчас пройти медкомиссию. От ее результатов будет зависеть все остальное. Возьмите направление, — полковник протянул листок и ободряюще посмотрел на него. — Кстати, вы где остановились?

Ильин замялся, развел руками.

— Ясно, — полковник снял трубку телефона, коротко крутанул диск, сказал: — К вам зайдет майор Ильин. Вызван с фронта на комиссию. Прошу обеспечить его жильем, талонами на питание. На неделю, — послушал, что ему ответили, поблагодарил, Ильину кивнул: — Зайдите в крайнюю комнату по коридору налево.

— Спасибо, — Ильин поднялся, попросил: — При решении моей дальнейшей судьбы, товарищ полковник, пожалуйста, сделайте так, чтобы я попал на фронт.

Он повернулся и направился к выходу.

— Андрей Максимович, а что у вас с ногой? Сюда входили, не хромали.

«Эка, глазастый», — досадливо подумал Ильин, полковнику спокойно пояснил:

— Занемела, пока сидел. Она у меня невезучая. Трижды раненая, почти в одно и то же место. Немец будто специально целил. Да она меня не подведет.

— Желаю успеха.

Проводив взглядом Ильина, полковник задумался. И об этом майоре, с биографией которого основательно познакомился, и о себе, обнаружив некую схожесть судеб. Отсюда, из главка, еще в майорском звании, был командирован в Прибалтику. Там встретил войну. Как Ильин, первый бой тоже принял на границе, потом отходил, заменил погибшего начальника штаба погранотряда.

Командировка затянулась почти на три года. Защищал Ленинград, охранял на Ладоге Дорогу жизни, полком командовал. До полной победы воевал бы, да при прорыве блокады Ленинграда пуля ударила в грудь, пробила легкое. На волоске висел, медики, почитай, с того света вытащили. На службе-то остался, на фронт дорога заказана.

Ильин рвется туда. Пропустит ли медицина? С ногой не все в порядке. Занемела, говорит. Не занемела бы, если бы трижды не была ранена. Понравился ему майор. Прямой, честный. Да, честный. Это он, полковник Сидоров, кадровик со стажем, утверждает. С кондачка о людях судить не привык.

Подвинул к себе личное дело Ильина, полистал. Тут ему многие командиры характеристики писали. Сидоров и от их имени говорит. Нечестный или осторожный не стал бы проситься на фронт в конце войны. Что она близится к завершению, это точно. Определенно меньше осталось воевать против того, сколько провоевали. Горько погибнуть в начале войны, еще горше в конце, когда близка победа. С такими ранениями, как у Ильина, можно рассчитывать на поблажку. Но сделай ему поблажку, примет за оскорбление.

Сейчас разговор не о том. Заместитель начальника войск по охране тыла фронта Рябиков взъелся на Ильина после его кратковременного плена. Сидоров тоже знает немало людей, кто побывал в плену, сумел вырваться и потом воевал злее, чем раньше. Не надо каждого из них подозревать и делать предателем.

Генерал Стогов решительно вступился за Ильина, не испугался, что за это сам может попасть под подозрение. Собственно, с его письма в главк и началось разбирательство «дела Ильина», которое приказано провести Сидорову. Изучал он его тщательно. Стогову верил, как себе, помнил его по службе в главке.

Известно, неординарная личность у одних вызывает восхищение и уважение, у других зависть, у третьих злобу и стремление как-то напакостить ей. Так было и со Стоговым. Помнится, особенно его преследовал Рябиков. Слава Богу, сейчас Стогов независим от него.

Сидоров достал из сейфа папку с письмом Стогова, с материалами и ответами на запросы, снова пересмотрел их. Объяснительная записка начальника войск по охране тыла фронта ни в чем существенном не расходилась с письмом Тимофея Ивановича. В ней лишь не содержалось резких оценок действий Рябикова, как это было в письме Стогова. Но от Рябикова ничего получить не удалось. В «историю» попал генерал. Выдерживая свой характер, обычные повадки навалиться внезапно, он при поездке в полк напоролся на один из своих же заслонов, был обстрелян им и ранен. Как сообщили Сидорову, довольно тяжело. Сейчас в госпитале. Кто-то его здорово поддерживает и опекает. Наверное, теперешнее ранение превратят в боевое, полученное на поле брани.

А, черт с ними. Главное — у Сидорова сложилось мнение об Ильине, как об офицере завидного мужества, трудяге-службисте. Поэтому руководству представил объективное заключение и получил резолюцию: «Представить предложение о назначении майора Ильина на должность в соответствии с результатами медицинской комиссии».

Вот так. «Я рад за тебя, майор Ильин», — подумал Сидоров, снова взглянув на дверь, за которой скрылся офицер, будто он все еще стоял перед ним и со смущением объяснял, что случилось с его ногой.

* * *

Наконец-то добрался до нужной ему улицы.

— Шабо-лов-ка, — врастяжку Ильин прочитал на настенной табличке.

Наверное, старинное название, подумалось ему. Теперь повсюду улицы имени такого-то вождя, такого-то писателя или ученого. Здесь же скрывалось что-то явно историческое, народом данное.

Обо всем, что сейчас окружало его, встречалось по пути, он думал тепло. Бодрящими, веселыми казались звонки трамваев, приветливыми лица прохожих. «А ты чувствительный, оказывается, майор Ильин», — так Стогов приветствовал его после плена и госпиталя. «Грешен, Тимофей Иванович, расчувствовался. Да ведь как иначе-то? Хоть до кого доведись такое испытать, размякнет. Докладываю вам: назначен начальником пограничного отряда. В ноги кланяюсь вам за заступничество, за вашу отчаянную решимость. Приму отряд, напишу, как командую. Невыразимо жаль, что уже не доведется нам вместе тянуть фронтовую лямку. Сожалею, что медицина на фронт не пустила. Спасибо, от военной службы не отстранила. Мой пограничный отряд пойдет вслед за фронтом и возьмет под охрану освобожденную границу. Сейчас он под Харьковом, готовится к этому важному событию».

Понятно, почему его туда посылают. Знаком с тем направлением, знает тамошнюю довоенную обстановку, и как она складывалась с началом войны. Сейчас в тех краях тоже непросто. Отступая, немцы оставляют на нашей территории свою агентуру, сколачивают боевые группы, вовлекают в них изменников, дезертиров и уголовников. В тылу Красной Армии эти банды терроризируют население. Полковник Сидоров рассказывал, как в засаду на дороге угодил командующий фронтом генерал армии Ватутин, в перестрелке был тяжело ранен и скончался. Сообщение о смерти Ватутина Ильин читал, но ситуации, в какой он был ранен, не знал. Напутствуя, Сидоров давал понять, на какое сложное дело его посылали. К тому же пограничникам нелегко придется с размещением и обустройством. Старые заставы разбиты.

Что верно, то верно. До сих пор стоят перед глазами развалины. Все помнит майор Ильин. Когда был представлен начальнику пограничных войск, пообещал сделать все, что может, что в его силах, чтобы государственная граница была нерушимой.

За оставшееся до поезда время он торопился выполнить поручение Нади — встретиться с ее полковым врачом.

Вот нужный номер дома, квартира на втором этаже, коммунальная, многонаселенная. Из большой прихожей ему открылся вид на кухню, где несколько женщин возились у газовой плиты, одна, склонившись над корытом, стирала. В нос ударили запахи варева, мыла.

— Зарецкий здесь проживает? — спросил он, поздоровавшись.

Ему показали на дверь, которая еще до того, как он постучал, открылась. В проеме стоял сухонький, седоватый, невысокого роста старичок и сквозь толстые стекла очков всматривался в него.

— Погодите, не называйте себя. Я догадываюсь, — неожиданно заявил он, близоруко помигал. — Вы — Ильин. Я не ошибся?

Ильин озадаченно рассмеялся, согласно кивнул.

— Вы в Москве проездом, опять на фронт? Не удивляйтесь, что я угадал вас, не видевши ни разу. Надежда Михайловна много рассказывала, я представлял вас именно таким, — возбужденно говорил Зарецкий.

— Не знал за нею такую слабость — создавать мне популярность.

— Вы, конечно, задержитесь у нас, заночуете и все-все расскажете о своей Наде. Она стала редко писать мне. Извинительно, с малышом времени в обрез. Сейчас жена придет, будем ужинать.

— Борис Львович, не беспокойтесь. Я зашел повидать вас. Но скоро мой поезд, я должен ехать.

Зарецкий всплеснул руками. Он был подвижен, говорлив, обрадован, что Надя не забыла его и поручила мужу обязательно встретиться с ним. Но вот так просто «здрасьте-прощайте» не годится. Надо хотя бы по рюмочке выпить за встречу. За ту, сталинградскую, Ильина с Надей, и за сегодняшнюю.

— Однажды мне на заводе дали премию — бутылку спирта, — он открыл шкафчик и неуверенно тыкался туда, шарил руками. Видел он все-таки плохо. Наконец нашел полупустую бутылку. — В основном, я перетаскал спирт в медсанчасть. На Первое мая рюмочкой угостился. По стаканчику нальется. Будто знал, что вы объявитесь.

Он разлил спирт, Ильину больше, себе капельку, разбавил водой. Принес две вареные картофелины, тоненький ломоть черного хлеба.

Ильин достал из вещмешка банку с тушенкой.

— Что вы, не нужно, — Зарецкий отчаянно замотал головой. — Вам в дорогу.

— Обойдусь, мне недалеко ехать.

Они чокнулись, выпили. Вспомнили Сталинград. Ильин коротко рассказал о себе, о медкомиссии и новом назначении, о Наде и сынишке. Зарецкий погоревал, что сложно работать в медсанчасти при вечной нехватке лекарств, бинтов, даже ваты. Люди в заводских цехах за станками работают до обмороков, при скудном пайке. Народ все, без остатка, отдает войне, она тянет из него последние жилы.

Помолчали. Ильин глянул на ходики. Было уже семь вечера, не опоздать бы к поезду, поднялся из-за стола, сказав:

— Все ж таки, Борис Львович, надолго война не затянется. Уже к границе выходим.

— Вы начинали, вы и закончите, — Зарецкий подошел к окну, вглядывался в прохожих. — Мне не доведется. Но вы и от моего имени, очень прошу вас, вбейте ей последний колышек, поставьте крест, — оторвался от окна, пожал плечами. — Где это моя старуха запропастилась? Наверное, в какой-нибудь очереди стоит. Очень жаль, не повидает вас.

Ильин незаметно выгрузил из вещмешка весь свой продпаек на диван, прикрыл газеткой, чтобы Борис Львович не сразу заметил.

После, уже под стук колес, вспоминал напутствие Зарецкого — вбить войне последний кол. Думал, не он, так Стогов, Вася Горошкин, их полк обязательно вобьют. Он на границе этому будет всячески способствовать. Что поделать, если в жизни его, как не раз случалось за годы войны, опять произошел крутой поворот.

 

15

В слабом свете фонаря по стенам подвала метались ломкие тени.

— Чи тоби повылазило? Осторижней, не бабу лапаешь. Байстрюк, прости Боже.

В подвале распоряжался пан Затуляк. Он подгонял людей, строго следил, чтобы ящики и тюки переносились с предосторожностями, какие возможны в спешке. Чтобы в машине укладывались сначала тяжелые, крепко сбитые упаковки, легкие поверху. У него в реестре обозначено, где какие предметы уложены. Далеко вперед глядел завхоз городского музея Затуляк. Потому и «выглядел» у Богайца двести десятин земли и хорошую делянку леса. Богаец от такой сделки не обеднеет. В руках его сокровища бывшего отцовского особняка. Сейчас он навсегда распрощается с городом, где почти пять лет пролежал бесценный антиквариат. Оставит с носом господина Стронге, жаждущего завладеть им.

Без Затуляка Богаец не управился бы. Он и грузовики добыл. При продолжавшемся «выпрямлении фронта» и срочной эвакуации немецких тыловых служб Богайцу не разжиться бы транспортом. Да еще под неусыпным контролем Стронге. Затуляк выручил его и себя не забыл. Один из грузовиков забит музейными ценностями, которые он припрятал в сорок первом году.

Впрочем, что теперь Богайцу пан Затуляк, господин Стронге и прочие шнайдеры? Махнет он аж до самой Варшавы, к отцу. На том и поставит крест на своей службе у немцев. Недавно от родителя депешу получил. «Я открыл счет на твое имя в швейцарском банке, — писал пан Казимир. — Если ты привезешь наши ценности, мы превратим их в доллары и фунты стерлингов. Только это обеспечит тебе дальнейшую безбедную жизнь».

«Везу, отец, ждите, скоро буду у вас», — думал Богаец, проникаясь к отцу трепетными сыновними чувствами, каких не испытывал раньше. Русские близко. Гром артиллерийской канонады уже слышен, как слышался прошлой осенью под Сталинградом. От одного этого воспоминания его бросало в дрожь. Он торопливо сел в кабину, в другую машину послал денщика. После того, как солдат вытащил его из-под огня русских, довез до госпиталя и, по сути дела, вернул из небытия, кажется, перестал подозревать, что тот подослан к нему самим Стронге.

Размышления Богайца прервал голос Затуляка:

— На входи зробить все, як и раньше було.

Он подошел к машине Богайца, сообщил, можно ехать. Злорадно ухмыльнулся, дескать, за дверьми подвала приспособил мину. Пусть судьбу испытает тот, кто первый туда сунется.

— Чи нимець, чи москаль, — хищно выставил он крупные прокуренные зубы.

Ехали по улицам непривычно тихого города, не зажигая фар. Никто не остановил машины, не потребовал пропуска, пароля, как было еще в прошлую ночь. Подозрительным это показалось Богайцу. Но мотор машины рокотал ровно, перед ним спокойно светились сигнальные огоньки переднего грузовика, на котором ехал Затуляк. Сейчас разойдутся. Пан Затуляк повернет в свое «имение», Богаец на полной скорости рванет до Варшавы. Выкинет из памяти Стронге, вычеркнет из сознания русских. Ну их всех к черту, гори они синим пламенем.

Грузовики вырвались на шоссе, тоже пустынное. Отмахали километров тридцать. Как о чем-то постороннем, Богаец подумал о том, что не удастся заехать в особняк, сказать ему последнее прости. Надо спешить. Ради того, что в грузовиках. Значит, ради своего будущего.

Но что это? Шум двигателя машины потонул в грохоте частых и резких пушечных выстрелов. Впереди на дороге взметнулся огненный сноп, вдоль шоссе забились разрывы. «Въехали в полосу боевых действий? Но их здесь не должно быть, — опасливо подумал Богаец. — Город остался далеко в тылу, он пока не занят русскими». Он думал и о том, что, видимо, даже господин Стронге ничего не знал, иначе выехал бы первым. Но, может, он и опередил Богайца? Неведомо это ему, сам из леса в город пробрался тайно.

В забрезжившем рассвете показались танки. Они мчались, пересекая шоссе. Там что-то горело. В отблесках пламени на танковых башнях отчетливо виделись красные звезды.

«Русские… прорвались, окружают», — лихорадочно застучало в голове. Значит, они обошли город, выскочили почти к прежней границе и отрезали всех, кто не успел драпануть. Плевать ему на всех, его отрезали.

— Стой! — схватил он шофера за плечо. — Поворачивай назад.

Тот сам сообразил, что впереди бой, потому притормаживал. Повернуть, чтобы не свалиться в кювет, было нельзя. Он начал медленно сдавать назад.

На подножку вскочил Микола Яровой. Он что-то кричал через стекло, махал рукой в сторону. Там, куда показывал, увидели прогалину в лесу. Нырнули на узкую, малоезженую дорогу. И вовремя, потому что сзади на шоссе показалась механизированная колонна.

Не меньше часа грузовики медленно ползли в глубь леса, тяжело переваливаясь через корневища. Подстегиваемый страхом быть застигнутым наступающими русскими, Богаец все же не торопил шофера: бессмысленно привезти осколки вместо старинного фарфора и хрусталя. Слышал справа и слева артиллерийский гул.

Приехали на глухую заброшенную заимку. Микола Яровой огляделся, уверенно заявил:

— Трохи переждем здесь. Русские сюда не пойдут. Что им тут делать? Позже, если не на автомашинах, то на подводах доберемся куда надо. Положитесь на меня, пан Богаец.

«Влип, как муха в смолу, — опять подумал Богаец. — Где Затуляк? Смяли танки?»

Он оглядывал нависающие над неширокой лужайкой мрачные, с тяжелыми корявыми ветвями дубы. Что ему Затуляк, о себе надо позаботиться.

У второго грузовика разорвавшимся поблизости снарядом смяло и заклинило дверь. Хлопцы с трудом выломали ее, вытащили и положили на траву раненого денщика Богайца. Осколками солдату разворотило правый бок, перебило ноги. Судорога исказила его сытое лицо.

— Вы не бросите меня, герр гауптман? — заглядывая в глаза Богайцу, рвущимся голосом спросил денщик. В горле его булькало. — Теперь мне все равно, скажу, как перед Богом.

Он задыхался, захлебывался, судорожно двигал кадыком, торопливо и бессвязно говорил. Богаец не сразу понял, почему именно сейчас он начал исповедоваться. Слушая его, соображал, какое из зол меньшее, то, которое ожидало его на дороге в Варшаву, или то, что его отсекли русские. Денщик доподлинно знал, что господин Стронге приказал гестаповцу Геллерту во что бы то ни стало задержать гауптмана Богайца, изъять ценности рейха, которые он присвоил и пытался вывезти. Если это не удалось бы сделать Геллерту, ему, денщику гауптмана, в действительности фельдфебелю, господин гауптман правильно подозревал, что он не тот человек, за которого себя выдавал, застрелить Богайца приказано самим господином Стронге. Но фельдфебель не собирался делать этого, несмотря на приказ. Умоляет не бросать его беспомощного, как он в свое время не оставил раненого гауптмана.

«Не застрелил, потому что не доехали до Геллерта», — машинально подумал Богаец, плохо слушая денщика. Тот просил взять у него задаток, выданный ему генералом. Ведь он ничего плохого не сделал господину гауптману.

— Я не лавочник, не торгуюсь, — неожиданно успокаиваясь, равнодушно проговорил Богаец, отвернулся и пошел к приземистому домику, выложенному из природного камня, на берегу тихого ручья.

Направляясь за ним, Микола Яровой тряхнул спутанными потными кудрями, подозвал одного из своих хлопцев, хмурого длиннорукого парня, моргнул на денщика:

— Пособи чоловику…

Хлопец неслышно подошел к бывшему фельдфебелю, выхватил нож, быстро и незаметно завершил дело.

 

16

Чем ближе пограничный отряд подходил к границе, тем заметнее волновался Ильин. Еще бы… В июне сорок первого, оставляя заставу, он обещал вернуться сюда. Позже, в Сталинграде, когда казалось, еще один, последний натиск немцев, и все полетит вверх тормашками, он все-таки не терял веры на возвращение. На Днепре, будучи в плену, под дулом пистолета, может, за минуту до того, как мог оказаться расстрелянным, бросил немцам: да, мы будем на границе, выдворим вас с нашей земли и придем в Берлин.

До Берлина пока далековато, граница, вот она, в нескольких десятках километров. Что удивительно, пограничный отряд выходил на нее в пределах того участка, который Ильин охранял и где встретил войну.

Как же не волноваться? В иных селах, какие проходил теперь, ему и раньше доводилось бывать, в лесах укрываться от немцев. Во многих местах могилы его боевых товарищей. Если случайность, что отряду «нарезали» именно этот участок, то вовсе не случайно он стал его начальником. Полковник Сидоров из главка знал все, поэтому посодействовал в назначении, а позже и в присвоении очередного воинского звания.

В мае принял отряд. Собственно, отряда тогда еще не было, пришлось под Харьковом самому его формировать. Подразделения комплектовались в основном из молодых, только что призванных солдат. Но командирами отделений, старшинами застав, проводниками служебных собак ставил бывалых пограничников-сержантов, отозванных с разных участков границы и с фронта.

В живописном месте, на берегу тихой, ласково плескавшейся речушки, рыли землянки для жилья, строили склады для боеприпасов, продовольствия, обмундирования. Пахло свежевзрытой землей, смолистой стружкой. Все, новобранцы и старослужащие, работали в охотку, особенно те, чьи руки давно стосковались по такой работе. Это тебе не наспех рыть окопы под обстрелом, под дикой бомбежкой. На глазах вырос военный городок.

Сколачивались заставы и комендатуры, резервные и тыловые подразделения. Штаб налаживал занятия, особо нажимал на пограничную подготовку, готовил солдат к действиям в дозорах, секретах и засадах, на постах у шлагбаумов. Скоро у новобранцев исчезла неловкость, появилась армейская сноровка, они постигли многое из того, что им пригодится на границе, в ее непредсказуемой обстановке.

Пограничный отряд шел за наступающими частями, Ильину казалось, вот за той левадой, за поворотом дороги он увидит рубеж, на котором встречал июньский рассвет. Поэтому, как только штаб встал на очередной короткий отдых, не усидел в хате, пошел по затихшей сельской улице до околицы, как еще недавно любил выходить за деревню Дубовку. За дальней гривой леса опустилось солнце, бросило багрянец на верхушки деревьев, на цепочку легких облаков, кисеей протянувшихся по «захидному», как говорят украинцы, небосклону. От лесной опушки, по краю давно убранной хлебной пашни пролегли тени.

«Скоро пограничные наряды начнут торить дозорные тропы», — подумал он, и наяву увидел вышагивающий по кудрявой лесной опушке дозор. Да, пока на границу еще не стал, а дозоры и секреты постоянно несут службу. Обстановка здесь, как и предполагал он, сложная. Армейские части и соединения в июльском наступлении в нескольких местах прорвали оборону немцев, смяли их боевые порядки и, не особенно заботясь о том, что немалое количество солдат и офицеров противника оставалось у них в тылу, быстро продвигались вперед, стремясь поскорее ступить за пределы своей, исстрадавшейся земли.

При оккупации многочисленные местные вооруженные группировки бесчинствовали в одной упряжке с карательными органами немцев. Ильин за год жизни в немецком тылу в том убедился. Где «пошалят», там кровь и смерть, хаты селян в огне. Теперь тоже дня не проходит, чтобы не услышал: где-то взорвали мост через речку и вырезали взвод саперов, подошедший его чинить, в каком-то селе постреляли жителей, тепло встретивших Красную Армию.

Возвращаясь, Ильин остановился возле калитки, взглянул на иссеченную осколками яблоню и невольно вспомнил Дубовку. Показалось, вот откроет скрипнувшую створку, увидит свою Надю с Андрюшкой на руках. Все-таки отчаянная у него женушка. Когда из-под Харькова написал ей, что недалек день отправки на границу, она, не долго думая, выпросила недельный отпуск и прикатила к нему вместе с сынком. Неделю прожила на ближнем хуторе. К полночи освободившись от нескончаемых дел, он бегал, как в молодости, на свидания. И не было ничего радостнее этих кратковременных встреч.

— Натерпелась в разлуке, больше и дня не хочу быть порознь, — говорила она, а прощаясь, требовала сразу же прислать ей адрес, как только он приедет на место.

Конечно, сообщит, ему тоже разлука в тягость.

Здесь, у калитки, его перехватил дежурный по отряду. Из второй комендатуры прискакал нарочный с донесением: пограничники наткнулись на засаду, вели тяжелый бой и заняли хутор. Захвачены пленные, несколько автомашин, предположительно, с военным грузом.

— Что значит — предположительно?

— Пока нельзя подобраться, подходы заминированы. Солдат подорвался.

«Неужто Захаров проморгал?» — досадливо подумал Ильин, потому что только вчера сам разбирался с ротозейством в первой комендатуре. Двое пограничников по нужде отошли от колонны, хватились их только через час. Одного нашли подвешенным за ноги в сарае, второго приколотым штыком к стволу дуба. И вот опять смерть.

Майор Захаров, начальник штаба пограничного отряда, шел со второй комендатурой. Назначенный ей маршрут скоро должен был вывести пограничников на железную дорогу. Сам Ильин с основными силами двигался в направлении городка, где до войны стояла его комендатура. Там планировалось разместить пограничный отряд, взять под свой контроль железную дорогу и шоссе, пересекающие границу. «Правильно, — рассуждал он, — обе магистрали должны быть в одних руках. Движение по ним оживленное — снабжается фронт. Этим все сказано».

Посадив в машину нарочного, чтобы показывал дорогу, и саперов, Ильин выехал во вторую комендатуру. Добрался туда в полной темноте.

Захаров, молодой еще офицер, дальневосточник, хотя раньше и не воевал, оказался разворотистым, в здешнюю обстановку врос без раскачки. Засаду в лоб брать не стал, обошел, окружил. Бандиты отчаянно отстреливались, но были сбиты, оторваться удалось нескольким из них.

— Что в грузовиках? — спросил Ильин.

Захаров недоуменно пожал плечами.

— Когда разминировали, я поглядел. Думал, там оружие, боеприпасы, ну… документы, архивы, из-за чего столь остервенело стоило драться, — он махнул рукой на пленных, сидевших под охраной у глинобитной стены сарая. — В кузовах не то складское барахло, не то какое-то награбленное имущество. Взгляните на документ. Может, составлен для отвода глаз. Я не вчитывался. Пока прочесали лес, да охрану выставили, не до того было.

Мельком взглянув на разграфленные, тщательно, каллиграфически заполненные по-украински листы, Ильин сразу понял, какое имущество находилось в грузовиках. Понял и поразился не менее, чем в тот раз, когда под Сталинградом Горошкин из поиска принес офицерскую сумку, а в ней письмо к Наде.

Подошел к пленным. Один из них встал, второй, раненый, попытался подняться, но не смог, остальные угрюмо и зло насупились, продолжали сидеть.

— Где гауптман Богаец? — резко спросил Ильин.

— Ничего не знаемо. Ниякого Богайця, — зачастил вставший. Он отводил взгляд, морщился. Видимо, после скажет, сейчас просто набивает себе цену. — Нам це, — показал на грузовики, — приказали сторожить.

— Кто приказал?

— Хто його знае… — бандит ощупывал грязными пальцами черную щетину на подбородке, шнырял взглядом по сторонам. — Вам його не спойматы.

 

17

Прошло полтора месяца, как пограничный отряд обосновался на границе. Ильин большую часть времени проводил на заставах, обошел пешком, объехал на коне весь участок. Ему постоянно не хватало времени, хотелось растянуть, удлинить сутки, чтобы больше увидеть, узнать, сделать, наладить сносный быт для пограничников. Условия аховые, жить им было негде. Прежние заставы, как правило, деревянные, сгорели в первый день войны. Сейчас под жилье приспосабливали сараи, сельские хаты, рыли землянки, кое-где располагались в палатках, а не за горами зима.

В один из первых дней, как только пограничные наряды вышли на службу, в отряд приехал начальник войск округа. Прихватив Ильина, он сразу отправился на железную дорогу.

— Эта ветка да еще шоссе для вас сегодня, пожалуй, самое уязвимое, а потому и важнейшее направление, — говорил генерал, провожая взглядом воинский эшелон, пересекавший границу. — Надо немедленно начать и круглосуточно вести контрольно-пропускную службу на обеих дорогах.

Ильин тоже понимал очевидную необходимость такой службы. На запад постоянно двигались колонны автомашин, по железной дороге катились составы с боеприпасами, военной техникой, продовольствием и многими другими грузами, которые перемалывала война. Ильин поразился удивительной быстроте и деловитости военных дорожников, с какими они расширили под наши паровозы и вагоны железнодорожную колею, идущую от границы на запад, и погнали эшелоны вслед за фронтом. С той стороны везли раненых; разбитую нашу и трофейную технику — на переплавку. Возвращались на родину вызволенные из неволи мужчины, женщины, подростки, батрачившие в немецких хозяйствах на польской земле. Изможденные, изголодавшиеся, они шли группами, помогая друг другу, подсаживались на попутные грузовики, плелись поодиночке.

Нагляделся на них Ильин за эти дни, не раз сердце содрогнулось от жалости, от боли за поруганное достоинство земляков. Конечно, он понимал, что немецкая разведка не упустит случая и использует эти людские потоки для переправки через границу своих агентов. Как поставить прочный заслон на их пути? Нужны опытные специалисты контрольно-пропускной службы, умеющие вести дело так, чтобы не оскорблять истомившихся в неволе наших людей недоверием, но и не проморгать, не пропустить шпиона, затесавшегося в их ряды. У Ильина таких специалистов не было. В отряде не хватало личного состава, чтобы надежно прикрывать границу обычными нарядами. Это он и сказал генералу.

— Верно, взгляд тут нужен особый, знания и навыки специальные, — согласился начальник войск. — Кстати, вас послали сюда с умыслом: вы на охране тыла действующей армии подобную службу организовывали. Насколько мне известно, вели ее небезуспешно. Подберем вам толковых помощников. Возможно, кого-то из специалистов придется с фронта отозвать. Попросим командование пограничных войск.

Генерал выглядел усталым. На круглом, моложавом лице лежали тени, под быстрыми каштановыми глазами обозначились круги. «Тоже недостает часов в сутках, хотя бы нормально выспаться. Забот у него побольше, чем у меня», — подумал Ильин. Он знал, начальник войск раньше служил на западной границе. Кажется, года за два до войны уехал на восток, теперь вернули его сюда. Очевидно, как и Ильина, имеющего опыт службы на этом направлении. Был генерал приверженцем живого руководства: стремился везде побывать, все увидеть своими глазами. Часто разговаривал с солдатами и офицерами, выслушивал их мнение, делился своими мыслями, кого-то убеждал, что-то себе мотал на ус. Учитывая эту особенность в характере генерала, Ильин высказался, что контрольно-пропускной службе целесообразно бы придать самостоятельный характер, может, создать для этого специальную воинскую часть. Генерал пытливо взглянул на него, одобрительно улыбнулся.

— Мыслите правильно, смотрите вперед. Уверен, так и будет… но позднее.

— Позднее, это когда же? Мне сейчас придется раздваивать силы отряда. Обстановка — сами знаете.

Понимал, что генералу это можно было и не говорить. Но сорвалось. На участке пограничного округа тоже много сложностей. Участились прорывы через границу вооруженных банд. Каждое утро генерала ожидал ворох донесений с границы, сообщений от местных властей о налетах бандитов на жителей и воинские команды, о расправах и поджогах. Кажется, не было ночи, чтобы оперативный дежурный по округу не будил его докладом об очередном тяжелом происшествии.

— Надо, Андрей Максимович, управиться теми силами, какие есть, — мягко сказал начальник войск, по-доброму заглянул ему в глаза. — Война еще не кончилась, сами ощущаете ее дыхание. Налегайте на разведку. Сумеете предугадать намерения бандитов, значит, сможете упредить и сорвать их действия.

Запали в память Ильину слова о том, что кого-то из необходимых отряду специалистов придется отозвать с фронта. Раньше всех он подумал о Горошкине и Янцене. Несколько дней маялся, прежде чем сесть за письмо генералу Стогову. «Обратимся к командованию», вспомнилось и это. Однако не хотелось делать официального запроса. Пока он ходит, много воды утечет. Будет ли еще запрос решен положительно? Но и донимать просьбами Тимофея Ивановича, без того уже много сделавшего для Ильина, ему было совестно. Успокаивало одно, что лично за себя он не просил, весной лишь поделился с ним своим нелепым положением.

Тимофей Иванович вступился за него, а он чуть не подвел. Ну не по делу, не по службе, скрытой болезнью своей из-за контузии. В конце июня получил приказ: пограничному отряду грузиться в эшелон и двигаться в сторону границы вслед за фронтом. На беду железная дорога дала сбой — в нужный срок не оказалось вагонов. Выполнение боевого приказа срывалось, он поехал на станцию, погорячился, понервничал и… очнулся на деревянном жестком диване в узенькой вокзальной комнатке. Возле него хлопотали начальник медслужбы погранотряда и медицинская сестра. Пахло лекарствами. Обморок был долгим.

В другой раз подобный конфуз случился уже здесь, на границе. В его сознании как-то странно смешалась радость возвращения и тягостные воспоминания о трагедии июньского дня сорок первого. На заставе, где начал войну, увидел оплывшие, затянутые кустами и бурьяном окопы. Под взглядом его они как бы «ожили», виделись разгоряченные боем, в дыму и сполохах пограничники в тех огневых точках и блокгаузах, где они, во всей видимости, лежали и до сих пор, а в уши неожиданно ворвался грохот разрывов, рев и скрежет танков, треск горящего дерева. Снова с ним случилось то же, что и на станции. На этот раз припадок не был столь долгим. Начмед предусмотрительно приставил к нему фельдшера, чтобы сопровождал в поездках. Расторопный парень сделал укол, дал лекарства.

После таких двух «сигналов» он стал остерегаться, придерживал чувства, не давал им воли. Вскоре Надя с Андрюшкой приехали. Под внимательным оком жены он стал спокойнее.

Все-таки решился, написал Стогову, просил его для пользы службы откомандировать в погранотряд офицера-разведчика Горошкина и переводчика Янцена. Разумеется, если можно. Очень они нужны здесь. Ждал ответа, надеялся на встречу.

А встреч разных у него в последнее время было много. Одна просто ошеломила. Поверить в нее было трудно, она поразила потому, что не ждал ее. После рассказа Нади о событиях на комендатуре в первый день войны он был убежден, этой встречи не могло произойти. Но она состоялась.

Неделю назад, в один из редких дней, когда он оказался в штабе отряда, к нему пришел… его бывший коновод красноармеец Иван Кудрявцев. Он появился в дверях кабинета в старенькой, еще довоенной, застиранной и аккуратно заштопанной гимнастерке с отложным воротником и выцветшими зелеными петлицами, в потерявшей свой первоначальный цвет фуражке с длинным козырьком. Неловко, забыто бросил к виску странно короткопалую ладонь, срывающимся, знакомым голосом негромко сказал:

— Товарищ капитан, красноармеец Кудрявцев явился… Здравствуйте, товарищ капитан.

Он смолк, обессиленно прислонился к косяку, судорожно сглотнул и всхлипнул.

— Кудрявцев? Ты… — Ильин встал из-за стола, стремительно пересек кабинет, подхватил парня. Еще немного, тот не удержался бы, сполз на пол. Видно, враз ноги ослабли. Прижал, ощутил под гимнастеркой исхудавшее тело. — Здравствуй, Ваня.

Повел его, прихрамывающего, усадил за приставной столик, сел напротив, взглянул внимательно. Мало что осталось от розовощекого, улыбчивого бойца. Кожа да кости. Лицо казалось присыпанным пылью, скулы заострились, щеки впали, лоб пересекли два широких красных рубца. Только глаза были прежними, взгляд прямой и как бы ждущий чего-то.

Кудрявцев провел пальцами по глазам, смахнул слезинки.

— Рад видеть тебя, Ваня. Откуда ты? — Ильин изумленно глядел на своего бывшего коновода, неожиданно шагнувшего к нему через порог из довоенного далека.

— Товарищ капитан, Надежда Михайловна и дочка ваша тогда… доехали до дому? — не ответив, спросил сам и напрягся в ожидании.

«Все годы не забывал о том и мучился, доехали ли, — взволнованно подумал Ильин. — Эх, парень, ты сам-то куда делся, что стряслось с тобою?»

— Они добрались до своей деревни, — сказал он ободряюще. — Надежда Михайловна мне все рассказала. Спасибо тебе, Ваня. О себе хоть слово молви. Где ты обретался, откуда сейчас? В этом виде… У нас теперь другая военная форма. Погоны носим. Меня по-старому капитаном называешь, а я подполковник. Ну, это к слову. Еще раз скажу, очень рад встрече с тобой, рад, что ты остался жив.

— Да, жив… сам в это с трудом поверил, — Кудрявцев поежился, передернул плечами, будто ему враз стало зябко. — Житуха моя со дня, когда расстался с вами, шибко походила на ту, о какой бабушка рассказывала в детстве в сказках. Там злодеи жгли Иванушку на костре, бросали в кипящую смолу. Одно успокаивало, что все это не взаправду. Кончит бабушка рассказывать, выбежишь во двор, а там тебе ни злодеев, ни Иванушки. Вокруг обычное деревенское житье-бытье. Моя жизненка такой получилась, что позавидуешь тому Иванушке, чес-слово. Не раз думал, почему я не умер, когда немец на меня лежащего, израненного пистолет навел, в грудь выстрелил.

В дверь постучали, вошел начальник штаба майор Захаров. Кряжистый, широкоплечий, он удивленно поглядел на Кудрявцева. Дескать, что за маскарад? Парень поднялся, непроизвольно втянул голову в плечи. Это его движение, явно неприязненная реакция на появление незнакомого человека, не ускользнули от Ильина. «Позавидуешь тому Иванушке…» — стояли в ушах скорбные слова. Показал рукой, чтобы сел, Захарову пояснил.

— Боец нашего отряда Кудрявцев. Из небытия возник. Из июня сорок первого. В субботу проводил меня на заставу… — обернулся к Кудрявцеву, с улыбкой спросил: — Обиделся тогда, что оставил тебя, не взял с собой на границу?

Кудрявцев засмущался.

— Не… чес-слово, какая обида. Не до того было. Комендатура-то начала воевать раньше застав.

Захаров потер ладонью широкий лоб, будто припоминая что-то.

— Вот оно как… Значит, он и есть тот самый коновод? Помню ваш рассказ. Отчаянный парень, с самим паном Богайцом схватился. Вон как дело обернулось. Богаец… далеко веревочка вьется, пора и концу быть, — опять взглянул на Кудрявцева, теперь с некоторой долей восхищения. — Бандитов-то много было, не побоялся?

— Глаза боятся, руки делают, — отозвался Кудрявцев.

Настороженность в отношении Захарова рассеивалась.

Он видел, это близкий Ильину человек. Ильин снова попросил рассказать, что было дальше, кивнул на майора, мол, ему тоже полезно послушать.

— Много всякого было, — неторопливо продолжал Кудрявцев. — Лучше бы и не вспоминать. Иной раз спать ложусь и думаю: вот бы утром проснуться с тем, что все прошлое забыл и заново начал жить. Не получается, — помолчал, глядя за окно на тихую улицу. Когда снова заговорил, офицеры почувствовали, что ему не просто возвращаться в прошлое. — Поглядел я вслед составу, на котором Надежда Михайловна уехала, погнал лошадей на пригорок в лес. На разъезде танки немецкие грохочут, из пушек палят, ажник перепонки в ушах лопаются. В той стороне, где поезд, самолет взад-вперед снует, бомбы рвутся. Тут я, чес-слово, перекрестился, попросил, помоги Господи, женщине с ребенком.

— Не зря помолился-то, — улыбнулся Захаров.

— После я многим религиям веровал, разным богам поклонялся, — Кудрявцев провел ладонью по сильно отросшим и наспех, неровно, остриженным волосам. — Нашему, русскому, и католическому… чтоб облегчение мне хоть маленькое вышло. Когда на разъезде утихло, похоронил я жену нашего начальника штаба. Могу показать, где могилка. Только кому? Старшего лейтенанта убили.

— Нам покажешь, — глухо сказал Ильин, лицо его неожиданно изменилось, затвердело, щеки и лоб побледнели.

— Серегу Шустова в лесочке… тоже.

— Всех, кого помнишь, Ваня, покажи. Соберем их в одно место, каждого поименно назовем.

— Начальника штаба немцы вешать повели, — рассказывал Кудрявцев. — Я на дерево возле комендатуры взобрался. Не стерпел, из винтаря немецкого офицера завалил. Ну, они и старшего лейтенанта порешили, и меня настигли. Очухался я много времени спустя. Лесник Гнат Тарасович подобрал меня, на хуторе упрятал. Как выходил, не знаю. Больше трех месяцев я валялся. Встал, ветром качало. Оклемался, Гнат Тарасович обрядил меня под вид хуторского парубка, и подался я на восток, своих искать.

В продолжении всего рассказа Ильин сидел, не проронив ни звука. Временами он поглядывал на Кудрявцева, но видел его не тут, в кабинете, а в лесу, на дальних хуторах, то на слякотных, раскисших от осенних дождей проселках, то на холодных задворках притаившихся сел, запуганных немцами и полицаями. Ему не сложно было представить, что происходило, когда парня схватили полицаи и выпытывали, куда шел, что высматривал. Не партизанский ли разведчик? Одно твердил хлопец, одинокий он, «батька и матку бонбой вбило, шукает, где бы притулиться за кусок хлеба». Добре, что малость украинску мову знал. Но не поверили полицаи. Он стоял на своем и тогда, когда они сунули его руку между косяком и дверью и начисто раздавили три пальца по самый сгиб. Чудом сохранились большой и мизинец. Какой-то коновал обрезал обломки, завязал култышки тряпицей.

Турнули его в группу таких же бедолаг, перегнали на польскую сторону, поместили в лагерь. Там вместе с пленными красноармейцами под конвоем гоняли дорогу строить к торфяному карьеру. Построили дорогу, потом торф добывали, формовали, грузили, перевозили. Что ели, как спали, во что были одеты, обуты, лучше не говорить. Перемерло сколько нашего брата, не сосчитать. Умощена та дорога к карьеру костями. Потом, когда весной этого года разнесся слух, что их куда-то на другое место погонят, довольны были. Хоть на день, на два, а передышка.

Набили ими несколько грузовиков и повезли. Шепотком, от одного уха к другому, передавали жуткую новость, мол, больше они не нужны немцам, везут их в концлагерь, а там — в печь. То они топливо добывали, теперь сами вместо дров будут гореть. Отмахивались обреченно, один конец, избавиться от мучений разом — лучший выход.

Однако живому хочется думать о живом. Кудрявцев припрятал железную полоску заточенную, кусочек от обруча. Ею-то и начал надпарывать брезент в кузове. Рядом сидевший парень помогал. Конвоиры не заметили. Темнеть стало, машины медленно втягивались на взгорок, и Кудрявцев через прорезь вывалился наружу. Удачно упал, шею не свернул, ничего не поломал. В кусты пополз. В последний момент следующую машину занесло на повороте, задним колесом зацепило левую ногу, не всю, а только пальцы, и превратило в крошево. Очнулся оттого, что близко стрельба гремела. Но вскоре стихла. Видно, немцы обнаружили пролаз, постреляли в тех, кто пытался бежать, и поехали дальше.

Он отлежался, потом всю ночь ковылял, опираясь на палку. Добрался до большой фермы, там пастухи приютили его. Нашелся знающий человек, очистил ошметки раздробленных пальцев на ноге. И в этот раз зажило, как на собаке. Лето провел на ферме. Тут Красная Армия подошла, освободила.

Выдали ему справку по всей форме: освобожден, как насильно угнанный немцами. Сажали на поезд. Но еще в тот раз, уходя от Гната Тарасовича, он обещал вернуться, сейчас уехать не мог, не узнав хоть что-нибудь о своей погранкомендатуре, о судьбе бойцов и командиров, с которыми служил. Потому направился сюда. Пока шел, ногу сбил. Добрался до Гната Тарасовича, неделю отлеживался. Он и сказал ему, что командир Ильин здесь. Где же теперь быть Кудрявцеву, как не у своего командира?

Он закончил рассказ, положил на стол красноармейскую книжку и справку об освобождении.

Охваченный тягостными раздумьями, Ильин отозвался не сразу.

— Вот как получилось у тебя, Ваня. Самое лучшее — направим в госпиталь на месяц-полтора. Поправишься, потом домой.

Сказал, но сразу увидел, это решение не понравилось Кудрявцеву. Он беспокойно заерзал на стуле, попеременно, обиженно глянул на обоих командиров.

— Не хочешь в госпиталь? — подхватил начальник штаба, легонько пристукнув ладонью по столу. — Ну, и правильно. Солдат всегда солдат. Он домой должен вернуться солдатом. Законно, — Захаров бросил хитроватый взгляд на Ильина, увидел согласие в его глазах. — Начальник отряда у нас пока без коновода. Конь есть, а приглядеть за ним некому.

— Тяжеловато ему будет, — засомневался Ильин.

— Ни капельки, товарищ капи… товарищ подполковник, — взбодрился Кудрявцев. — Я жилистый, чес-слово. У буржуя на ферме только с лошадьми и возился. Кости целы, мясо нарастет.

Офицеры понимающе переглянулись.

 

18

Пакостно было на душе у Леопольда Богайца. И не только на душе. Почему-то ныли обмороженные во время поездки в Сталинград ноги, простреленная грудь. Даже болела на левой руке кисть, вместо которой он давно носил протез. Понимал, все это от нервного расстройства, от недавней его неудачи, за которой виделся ему полный крах всех его жизненных устремлений.

До отупения прокручивал в уме случившийся провал. Ведь даже когда отрезали русские, уверовал, что надежно укрылся, переждет и все-таки доберется до отца, привезет туда свое богатство. Но откуда ни возьмись, пограничники. Армия идет по дорогам, эти словно ищейки обшаривают леса. Проклятие! Ни засада, ни мины их не остановили. Надо бы подорвать грузовики. Сам чего-то ждал, тянул, из собственных рук упустил богатство.

На другой день пытался отбить, но лишь людей положил. Люди что — пыль дорожная, а вот добро его… Проводил взглядом, как грузовики угоняли с заимки. Увезли его имущество в тот же город, где оно и раньше хранилось. Под сильной охраной, как с почетным эскортом. От бессилия что-либо сделать, кусал губы, плакал без слез. Клял себя за долгие сборы, Стронге — за коварную игру с ним и обман, русских — за неожиданное наступление, немцев — за бегство. От упоминания слова «пограничник» его трясло. Начинал войну с ними и кончать ее будет с ними.

Вскоре на базе, которую он подготовил еще при Шнайдере, появился пан Затуляк, осунувшийся, почерневший, из-под белесых бровей стеклянно-холодно поблескивали угрюмые глаза.

— Шо таке зробылося, пан Богаець? Все добро — до витру, — он тяжело катал желваки, кривил губы в злой гримасе. — Мой грузовик — танком… Знову радяньска власть? По селам советы як грибы после дождя. Червоны стяги пиднялы. Землю мою яки-то голодранци по весне запашуть, мельныцю пустять.

Богаец слушал и ежился: Затуляк сыпал соль на свежие раны.

— Прикордонники, мать их… Командир ихний, подполковник Ильин, я бачив його. Заставы строить починает. Глотки им рвать…

Затуляк захлебывался злобой. Он хрипло выкрикивал ругательства, сатанел.

«Что — заставы, при чем тут заставы? — с замедлением доходило до Богайца. — Командир Ильин? Какой Ильин?»

Жар кинулся в голову. Ильин… Через все годы войны пронес он в памяти ненавистное имя. С трудом пережил позор после того, как в июне сорок первого упустил мадам Ильину. Но здесь… не простое ли совпадение фамилий? Мало ли в России Ильиных?

Ничем не показал Затуляку, что взбудоражен его сообщением. Заговорил: рвать им глотки надо — будем рвать, но предупредил, делать это согласованно, расчетливо, всякий раз в новых местах, где не ожидают. Наводить на краснопузых москалей ужас. Здешних… кто им помогает, карать беспощадно, вырезать семьи, жечь хаты. Главной боевой силой, своей надежной опорой он считает пана Затуляка с его боевиками. Он так и сообщит туда, кивнул в ту сторону, где погромыхивало, в недалеком будущем надеется Затуляка называть паном полковником. Они, опять кивнул, верную службу ценят, его ходатайство о возвышении пана удовлетворят.

Взбодренный обещанием, Затуляк ушел, заверив, что в самое ближайшее время удвоит, а то и утроит свое войско.

* * *

Среди ночи Богайца разбудил охранник.

— До вас чоловик.

— Кто? — Богаец потер помятую во сне щеку.

— Незнаемый. Наш пароль назвав.

«Наш пароль?» Стало быть, посланец Шнайдера. За все время, как он обосновался в лесу, немец потревожил его впервые.

Наскоро оделся в парусиновую с вышивкой по вороту рубаху, вельветовые штаны и куртку. Глянул на себя в зеркало. Расческой подправил темные волосы, кучерявую бородку и усы, отпущенные еще в ту пору, когда объезжал со Шнайдером свою вотчину. Парубок, какого не отличишь от других местных. Где ты, лощеный офицер всесильного ведомства господина Стронге? Где сам Стронге, коварная скотина? Что-то давно не было весточки от отца. Не пострадал бы он от Стронге. От этого человека можно ждать всякой пакости.

Ночной визитер вытянулся перед Богайцом. Под потрепанной одежонкой селянина угадывалась военная выправка. Он и не пытался ее скрывать, называл Богайца «repp гауптман». Пояснил, что постоянно находится здесь, неподалеку, хотя точного места не назвал, очевидно, не велено было. Принял и принес господину гауптману шифрованную радиограмму. Расшифровать ее должен адресат.

Богайца, пока в соседней комнате он достал из тайника код, расшифровывал послание, угнетала неотвязная мысль: у Шнайдера оставлены здесь свои люди, имеются каналы связи, о которых Богаец почему-то не извещен. Может, вообще за ним кто-то постоянно следит, каждый шаг его и поступок известны немцам? Он многократно убеждался, немцы умеют это делать, могут плести паутину, из которой не вырвешься. Осознание этого было неприятно. Богаец выругался, отмахнулся. Где сейчас тот Шнайдер, где он сам?

В шифровке сообщалось о немецком десанте, который будет выброшен на железную дорогу — взорвать ее и нарушить снабжение русской армии. Богайцу приказывали прикрыть группу во время операции одновременно в двух местах: у разъезда (памятное местечко, черт бы его драл, там объегорила его мадам Ильина и улизнула из-под носа), и напротив городка, где теперь пограничный отряд.

* * *

После того, как Затуляк назвал фамилию командира пограничников, Богаец не мог спокойно усидеть на месте и через несколько дней подался в городок. Сначала с опаской ходил по окраинным улочкам, настороженно глядел по сторонам, боялся быть узнанным, раскрытым. На всякий случай, неподалеку за ним шли со спрятанными автоматами под зипунами, плащами, вязаными кофтами хлопцы Миколы Ярового. На плечи у них закинуты топоры, под мышками завернутые в холстину пилы. Ни дать ни взять плотники со стройки на железной дороге у границы. Узнал Богаец, будет там контрольный пост. Строится деревянное здание, прокладываются дополнительные железнодорожные пути.

Позднее осмелел Богаец, прошел даже мимо штаба погранотряда. Под него приспособили здание, стоявшее на главной улице городка. При немцах в нем помещалась хозяйственная служба из ведомства Стронге. Богаец как-то ревизовал ее. Тогда много пригрелось в ней хапуг. «Одни ушли, другие пришли. Разницы не вижу», — промелькнула злая усмешка.

Взглянул на свой особняк. С гулко бьющимся сердцем подходил к нему, с содроганием ожидал — изгажен солдатами. Но в доме было тихо, двери и ставни в окнах нижнего этажа закрыты. Возле прохаживался часовой. Значит, особняк для чего-то берегут. Для чего? В бывшем доме для прислуги опять жили семьи командиров. Пусть пока живут. Придет время, пустит им красного петуха. Забегают, как тараканы.

Интересно, куда улизнул его управляющий? Большое дело разворачивал. Зудели в ушах слова Затуляка: «Землю яки-то голодранци по весне запашуть». И на то поглядим, как запашут и кто. Где запашут, там и лягут.

Никто, ни одна собака, не признали в нем бывшего хозяина. Это успокаивало, значит, ничем не напоминает он прежнего Богайца, владельца здешних мест, немецкого офицера. Сам того хотел. Но потому, что его не признал никто, остался горький осадок, в груди словно запекся ком. Значит, прощай, все былое.

* * *

Через радиста отправил Шнайдеру ответ: он все сделает так, как ему приказывают.

До высадки десанта оставалось трое суток.

 

19

Ступицы мягко постукивали на густо смазанных осях, телегу покачивало на выбоинах, нависающие над дорогой ветки с шуршанием цеплялись за дугу, подсохшие, пожухлые листья сыпались на спину лошади, в короб, на сидевших в нем Кудрявцева и Гната Тарасовича. Лошадь фыркала, отдувалась, в фырканье угадывалось недовольство: куда и зачем погнали ее в темень, да еще по незнакомой, узкой и давно не езженой дороге? Так, по крайней мере, казалось старому леснику, привыкшему за годы войны иметь дело не с людьми, а с животными и дикими лесными обитателями, понимать их.

Ване Кудрявцеву эта езда вдруг напомнила далекое детство: однажды зимней ночью ехал с отцом в соседнюю деревню. Так же нависали над ними могучие деревья, сквозь заснеженные кроны едва просвечивало холодное, звездное небо, где-то рядом выли волки. Лошадь прижимала хвост и, как эта, недовольно и боязливо фыркала. Он не знал, почему сейчас вспомнилась именно та ночь и волки, которые хотя и были недалеко, не напали на них, а только попугали. Может, потому, что Гнат Тарасович чего-то опасался, отговаривал его от ночной поездки. Пошевеливая вожжами, он как бы успокаивал лошадь, приговаривал:

— Ну, не боись. Чого злякався? Обратно поидемо другою дорогою, открытым шляхом, — оборачивался к Кудрявцеву, повторял то, что уже высказывал: — Ваня, приспичило тебе тащиться по сено в полночь. Днем бы привезли без помех.

— Шо вы, дядько Гнат. Вдруг начальнику отряда понадобится подать коня, глядь, а коновода нема. Разве нужен ему такой разгильдяй, чес-слово?

— Я бы сам привез, без тебя, — и тут же поправился, обхватил Кудрявцева за плечи. — С тобой, вестимо, сподручнее. Долго тебя не было, я тосковал. Вернулся ты с барщины, с плена, то есть, поступил на военную службу, редко стал приходить ко мне. Потому и поехал, чтобы побыть с тобой.

Хорошо разглядел Кудрявцев, Гнат Тарасович сильно сдал за годы разлуки. Нелегко ему пришлось. Ладно, еще никто не знал, что он подобрал в лесу тяжело раненного немцами прикордонника, выходил его. Если бы кто донес… При пане Богайце он продолжал приглядывать за лесом. Лес ведь не выбирает своих хозяев… Гнат Тарасович, как мог, оберегал его, понимая, людям без леса при любой власти жить нельзя.

Хранил деревья старый лесник, а семью свою не уберег. Когда полицаи уводили со двора корову и одну лошадь из тех, на каких прикатил к нему Ваня в начале войны, жинка воспротивилась. Ее побили дико, безжалостно. Вернулся Гнат Тарасович, а она чуть жива, при нем и отошла. Остался он один, как перст. Детей Бог не дал. Недавно счастье и ему улыбнулось — Ваня неожиданно вернулся, лесник почитал его за приемного сына.

Кудрявцев чувствовал все, что в эти минуты пронеслось в мыслях Гната Тарасовича, словно услышал, что тот его сыном назвал.

— Обещаю, батя, чаще у тебя бывать. Чай, командир позволит, — прижался он к старику.

Гнат Тарасович дрогнул, прошептал в густую бороду:

— Спасыбочки, сынок.

Повозка выкатила на лужайку, посредине которой возвышался большой стог. Гнат Тарасович еще раньше обещал отдать его на конюшню в погранотряд. Летом накосил много. Хватит для коняги и телки, полученной недавно от властей взамен угнанной полицаями коровы. Стог надо поскорее убирать, не то бандюги растащат в свои норы, того хуже, сожгут.

— Здесь распочнем стожок, — указал Гнат Тарасович на тот край, который был пониже, подвел лошадь к сену, распустил супонь, ослабил чересседельник. Оглаживая морду лошади, приговаривал: «Без кормежки тебя запрягли. Хрумай, пока воз вяжем. Ешь, сколько душа примет».

Кудрявцев по жерди забрался наверх, подавал тяжелые навильники, Гнат Тарасович ладил воз. Разворошенное сено пахнуло на Кудрявцева луговой свежестью, подвяленными солнцем цветами и травами, напомнило о летнем тепле, росных прозрачных утрах, истомленных зноем днях. Эти запахи перенесли его в родные края, под город Пензу, в милую сердцу деревеньку, откуда он осенью тридцать девятого ушел служить на границу. Служит и по сей день, вот уже пять лет. Не его вина, что три из них вместо службы — каторга. Написал маме, ответ от нее получил. Рада маманя, жив сынок. Рада до растерянности. Растеряешься, если больше трех лет от сына ни единой весточки. Что с ним, где он, никто не знал. Письмо от нее закапал слезами. Заплачешь, когда узнаешь, что отец погиб на фронте, младший братишка Гринька второй год воюет. Сестренка ушла из школы, на колхозной ферме с матерью коров доит.

Маманя посетовала, дескать, почерк не узнала. Засомневалась, он ли писал. Иван сам стеснялся своих корявых строчек, да что поделаешь. Не рука у него теперь, клешня беспалая. Пока всего, что с ним случилось, не рассказал матери. А с рукой такой жить можно. Приноровился вилы, лопатку, топор держать. Хозяйничать может. Почерк? Ничего, маманя привыкнет. Вот на карточку снимется, пошлет, небось, признает своего сынка. По лицу-то его тоже били, но набок не своротили, малость испохабили, рубцы на лбу оставили. Узнает.

Молодой месяц выбрался из-за облаков, разлил жиденький неверный свет. Вдали виднелись тускло мерцавшие рельсы.

Было тихо, лишь шуршало сено, да удовлетворенно пофыркивал рыжий мерин, выбирая лакомые стебельки и листочки. Кудрявцев на какое-то время даже забыл, где он. С радостным томлением размышлял о матери, представлял, какой будет его встреча с ней, видел себя на родине.

Он не услышал, скорее почуял, что кроме шороха сена появились новые, неясные звуки. Как будто на дороге стукнул камешек, где-то прошелестел по кустам порыв ветра, прозвучал тихий говор. Он вгляделся туда, где блеснули рельсы, показалось, там метнулись тени.

Со стороны станции, где теперь строился контрольно-пропускной пункт, приближался неяркий огонек.

«Это ж обходчик, — облегченно подумал Кудрявцев, сразу растаяли тревожные мысли. — Чушь в голову лезет. Обходчик пути осматривает перед тем, как поезду быть».

Огонек замер в том месте, где Кудрявцев заметил тени. Луч фонаря пополз из стороны в сторону. Оттуда вдруг донесся вскрик, протяжный стон. Что-то тяжело стукнуло, фонарь потух.

— Дядько Гнат, — Кудрявцев склонился к леснику. — На дороге неладно. Какая-то шкода.

— Бачу, Ваня. Беда там…

— Раззява я, без оружия поехал.

Кудрявцев соскользнул со стога, быстро освободил коня от упряжи, вскочил на него.

— В отряд смотаюсь, — шепнул леснику. — Жди меня здесь. Сховайся понадежнее.

* * *

«Працюють, як те…» — Микола Яровой не нашел сравнения, глядя, как десантники быстро и бесшумно убрали обходчика путей.

Эти рослые парни в форме советских солдат, прикрытой маскировочными комбинезонами, действовали дерзко. Появились под утро, неожиданно, когда он со своими хлопцами, отсидев ночь в придорожных кустах, намерзся и собирался было уходить, проклиная все на свете. Десантники, а их было четверо, разговаривали только по-немецки, единственно, что он понял, им нужен гауптман Богаец. Послал за ним в теплую охотничью избушку, где гауптман коротал ночь. Когда тот появился, немцы поговорили с ним минуту-две. Богаец забрал половину ребят и ушел к разъезду, а Миколе приказал остаться здесь: «Чтоб все было в порядке».

Это зря, Микола и так не подведет. Он наблюдал, как немцы заложили под рельсы заряд, протянули от него проводки. Вскоре за лесом свет заполоскался. Это шел поезд. Микола поежился: еще немного, и такая кутерьма начнется…

В это время Богаец подходил к разъезду, вспоминая короткий разговор с десантниками.

— Герр гауптман, господин Шнайдер передал, — говорил старший из них, — к вам скоро подойдет человек и назовет пароль: «Это вы желаете пошить хороший охотничий костюм?» Вы должны ответить: «Ищу дельного портного». Продолжение пароля: «У меня есть знакомый мастер», и подаст вот такую вещь, — немец протянул половинку обыкновенной расчески, которая к шитью костюма не имела никакого отношения. Ему показалось это нелепицей, но он не возразил. Немец закончил: — Это все…

«Это все…» — машинально повторял Богаец, намертво затвердив пароль.

* * *

Гнат Тарасович проводил взглядом Кудрявцева, прислушался. Копыта лошади мягко прошуршали по заиндевелой траве, тишина плотно обложила его. Несмотря на предупреждение Вани сховаться, он никуда не пошел, притулился к стогу, чтоб не озябнуть. Какой толк прятаться? Если бандюги объявятся, от них не скроешься, вытащат, как зайца.

Бежали тревожные минуты. Он даже почувствовал облегчение, когда возле дороги вспыхнула стрельба. Значит, успел Ваня, позвал пограничников. Поезд кто-то остановил, слышно было, как пыхтел он за перелеском. Гнат Тарасович забрался в стог, потому что и тут начали повизгивать пули.

Вскоре стрельба стала отдаляться за железную дорогу, потом вовсе стихла. Он встал, осторожно начал продираться через кусты. Хотелось подойти поближе, взглянуть, что на дороге «зробылось». Издалека донесся тяжелый грохот. Так стонала земля, когда немцы в первый день войны сбрасывали с самолетов бомбы. Что взорвалось и где?

Начинался рассвет. Из-за деревьев, со стороны железной дороги, показался Кудрявцев, за спиной у него болтался автомат.

— Ты тоже воевав? — Гнат Тарасович обрадованно глядел, как Ваня легко осадил коня, мягко спрыгнул.

— А як же, дядько! Дэ бой с диверсантами, там и мне полагается быть, бо я — прикордонник, — Кудрявцев задорно встряхнул головой и деловито, будто всего минуту назад оторвался от работы, справился: — Ну, закинчим, и до дому?

 

20

Все было так же, как в прошлый раз. Радист Шнайдера появился ночью, снова без предупреждения. Вновь у Богайца возникло ощущение, будто Шнайдер не далеко, не по ту сторону границы и фронта, а где-то здесь, поблизости, глаза его постоянно и придирчиво высматривают, что делает Богаец, чем заняты его люди.

Но гауптмана беспокоило другое: сумел миновать охрану, прошел радист-немец, почему не пробраться лазутчикам красных? Пока, кажется, не выследили его. Может, все-таки уйти еще глубже, на глухой хуторок или в схрон? Но в схроне жизнь крота. Не для него это.

Командование, сообщал Шнайдер, благодарит гауптмана за боевое прикрытие десанта на дороге и награждает офицерским железным крестом. От себя Шнайдер добавлял, что на дороге не все прошло гладко. Русским откуда-то стало известно о десанте, они накрыли и ликвидировали первую группу. «Моих людей побили — не в счет?» — зло подумал Богаец. Но не мог не признать, замечание Шнайдера было справедливым, настораживало. Хотя на разъезде десантникам удалось взорвать путь, пограничники достали их и там, крепко пощипали Богайца и пана Затуляка. Едва унесли ноги. Видимо, и кто-то из десантников ушел, пробился на ту сторону. Сведения у него явно из первых рук.

На этот раз новых указаний Шнайдер не прислал, ответа не требовал. Радист сообщит, что радиограмму гауптману вручил, его «данке шен» за награду передаст.

Богаец прилег на кровать. До утра еще было далеко, но сон не шел. В голове путались мысли. За что и перед кем лебезит? За офицерский крест? Интересно знать, когда он его получит, где, при каких обстоятельствах нацепит?

Теперь его нарекли условным именем «Коршун». Боевики его — курень. Пан Затуляк с куренем — «Восход». Почему не ясным солнцем назвали Затуляка? Очень бы подошло. Во многих местах появились другие вооруженные группы: «Беркут», «Перемого»… Богаец встречался с куренными, условились о совместных действиях против москалей.

Он криво усмехнулся, вспомнив, как почтительно его называли — «Коршун». Знают, что он стоит, Леопольд Богаец — сын богатого помещика и коммерсанта, владелец обширных земель и большого имения. Владелец, богач? Его словно шилом кольнуло.

Возбужденно вскочил, увидел на подоконнике бутылку с самогоном. Налил полстакана, одним махом выпил. Снова наполнил стакан ядреной сивухой. Скривился в ухмылке. Повеличал себя владельцем обширных угодий, офицером немецкой армии, аристократом со старинной родословной. И вот, этот аристократ лакает сивуху. Где коньяк, шампанское, ликеры? Аристократ стал «коршуном».

В голове затуманилось.

Вошедший охранник вывел его из тяжелого забытья. Поглядел в окно, там занималось тусклое утро.

— До вас чоловик з той стороны.

«С того света, ты хотел сказать?» — ворохнулась язвительная мыслишка.

— Погоди… с той? Из-за фронта?

С волнением взял пакет с сургучной печаткой пана Казимира. Честно говоря, не надеялся уже связаться с отцом. С того времени, как русские армии вступили на территорию Польши, а пограничники заняли границу, все страшно осложнилось. Гонец подтвердил, да, здесь он не мог пройти, нарвался на охрану, чудом ускользнул обратно. Пробирался через Восточную Пруссию. Сегодня же должен отправиться обратно. Пан Казимир не скрывал от него своей тревоги о сыне.

Богаец приказал Миколе хорошо накормить посланца, уложить спать, не беспокоить, пока сам не разбудит.

Тревога за судьбу Лео звучала и в письме. Отец долго не знал, где он, что с ним. Летнее наступление русских вынудило пана Казимира уехать из-под Варшавы. Но еще раньше он прекратил там все свои дела. Обосновался на юге Германии, почти на границе со Швейцарией. Неоценимую услугу в этом оказал его компаньон господин Стронге. Сейчас он в Берлине, важная персона. Недавно сообщил ему, что Лео жив, здоров, по-прежнему служит в немецкой армии. Не скрыл, у гауптмана опасная работа, он герой, командование его высоко ценит. Сын достоин своего отца, у них обоих значительные заслуги перед рейхом и фюрером. Это делает им честь.

Однако, несмотря на столь лестную оценку заслуг Леопольда, отец хотел, чтобы сын был рядом с ним, чтобы они вместе вели дело, ибо открывались завидные перспективы. Пан Казимир уверял, он примет все меры, чтобы сын скорее вернулся. Естественно, Лео как офицер не имеет права самовольно оставить службу, но господин Стронге обещал содействовать его возвращению на законном основании. Ждать осталось недолго.

Богаец отложил письмо, задумался. Значит, опять Стронге, отец повязан с ним деловыми обязательствами. Берлинская «персона» проявляет трогательную заботу о гауптмане Богайце, своем бывшем офицере. Так пишет отец. Как понимать откровения денщика Лео? Вряд ли фельдфебель, над которым нависла смерть, стал бы лгать.

Он написал отцу подробно обо всем, что случилось с ним в последнее время. О том, что летнее наступление русских помешало пробиться ему под Варшаву и встретиться с отцом, что пограничники второй раз отняли у него имущество. Поразмыслив немного, сообщил свое мнение о Стронге, о той судьбе, какую уготовил ему его господин и компаньон отца. Случись то, что замышлял Стронге, наверняка, пана Казимира ждала бы та же участь. Зная об этом, отец не должен безоглядно доверяться берлинской «персоне».

«Дорогой отец, единственный на всем свете родной человек, — заканчивал он письмо, — вот уже четвертый год рядом со мною постоянно опасность, кровь, смерть. Признаюсь, устал от этого, хочется по-сыновьи уронить вам голову на грудь, облегчить душу слезами, зажить по-другому. Я еще молод, есть силы. Верю, мы будем с вами счастливы».

Потом перечитал отцовское письмо и свой ответ. Казалось, не осталось ни одного неясного вопроса. Как и отец, скрепил конверт именной печаткой, пошел будить гонца.

* * *

Днем к Богайцу привели охотника. Так назвался хлопцам этот человек. Взяли его потому, что слишком близко бродил от базы, был с ружьем. Завязали ему глаза, скрутили руки, а он не только не сопротивлялся, но когда понял, кто они такие, грубо потребовал отвести его к гауптману Богайцу.

— Вас шукал. Зачем, нам не казав.

«Только и делаю, что послов принимаю. Дипломат…» — Богаец ядовито усмехнулся в свой адрес, взглянул на незнакомца. Перед ним стоял человек среднего роста в темно-синем байковом спортивном костюме, поношенной цигейковой шапке и армейских сапогах. Приказал хлопцам снять повязку, когда пришелец осмотрелся, спросил его:

— Кто вы, зачем меня искали?

Незнакомец кивнул на задержавших его парней, недовольно буркнул:

— Пусть выйдут…

Богаец махнул рукой, парни удалились за дверь.

— Это вы желаете пошить хороший охотничий костюм? Пароль прозвучал для Богайца неожиданно. Он даже оглянулся, будто произнес его кто-то другой, а не «охотник».

— Да, — помедлив, ответил он. — Ищу дельного портного.

— У меня есть знакомый мастер.

— Чем вы подтвердите это?

Незнакомец вдруг вскипел, с яростью выдохнул:

— Вы трусите, господин гауптман? Держите меня со связанными руками. Между прочим, я работаю в ваших интересах.

Богаец молча проглотил колкость, разрезал бечевку на его запястьях. Незнакомец размял багровые вмятины, подвигал пальцами, достал половину расчески. Вынул свою и Богаец. Они на изломе идеально сошлись.

— Шнайдер сообщил мне о вас, — Богаец пригласил его садиться, обернулся к двери. — Прикажу подать на стол.

— Не надо. У меня очень мало времени, я долго искал вас. Условимся о дальнейших контактах.

Незнакомец изложил самую суть: шифрованными записками через тайник он будет сообщать Богайцу о предполагаемых операциях пограничников против него. Тайник в дупле старого дуба в роще по дороге к особняку. Там часто крутятся мальчишки, земля истоптана. Тот, кто придет, пусть выбирает момент, когда возле дуба никого нет.

— Вы знаете мое имя. Как мне называть вас? — спросил Богаец, рассматривая тетрадь с шифром, переданную ему незнакомцем.

— Зовите Охотником. Через день пошлите в город одного из тех парней, которые задержали меня. Он сможет увидеть, как утром я направляюсь в штаб пограничного отряда на службу. Ни в коем случае ко мне не подходить. Напоминаю, сообщение только через тайник. После некоторого раздумья Охотник продолжил наставления.

— Ваши люди спилили четыре столба телефонной линии, которую пограничники тянут на заставы. Неразумная спешка, — он снова помолчал и закончил приказным тоном: — Позже, когда связисты начнут натягивать провода, захватите двух солдат. Далеко не уводите, припугните. Я подойду и «отобью» их. Стрельбы пусть будет много. Для достоверности можете ранить одного-двух «наших». Один из ваших должен быть убит. Мы «захватим» его. Как военный человек, вы понимаете, что все это необходимо мне для утверждения авторитета в пограничном отряде. Все должно выглядеть совершенно натурально.

Богаец согласно кивал.

 

21

Рассерженным шмелем загудел полевой телефон. Ильин оторвал голову от подушки, взял трубку.

— Андрей Максимович, докладывает Захаров, — услышал он голос начальника штаба. — Сыродельный завод горит. Банда наскочила, перебила сторожей. Пожарники там и милиция. В помощь им я бросил один взвод мангруппы, два — в преследование.

Одеваясь, Ильин глядел в окно на растекающиеся по низкому облачному небу далекие багровые сполохи.

Подъезжая к заводу, увидел, что пламя шло на убыль. Из пожарных кранов вырывались упругие струи, сверкающие в отсветах бьющего откуда-то снизу огня, и окатывали низкое продолговатое помещение. Через зарешеченные проемы окон валили густые, смолистые клубы дыма, понизу с гулом и шипением, сопротивляясь воде, выметывались оранжевые вспышки.

— Склад готовой продукции, — хрипловато проговорил кто-то рядом.

Ильин узнал директора сыродельного завода. Пальто его было прожжено во многих местах, из дыр вылезала почерневшая вата.

— Спасибо вашим ребятам, товарищ подполковник, — продолжал директор, осторожно притрагиваясь к подпаленным щекам. — Цехи спасли, а склад… товар безнадежно испорчен.

— Из рабочих кто-то пострадал?

— Охрану побили. Кочегара в топку сунули.

Во всей его нахохленной фигуре Ильин почувствовал одновременно растерянность и упрек ему, начальнику пограничного отряда, дескать, доколе безнаказанно будут орудовать бандиты. «Ну, не столь уж безнаказанно», — мысленно возражал Ильин, направляясь на территорию завода. По двору расползался грязный туман, влажная испарина окутывала строения, деревья, людей. Удушающий смрад затруднял дыхание. К Ильину подошел начальник местной милиции, сказал, что ни одного из нападавших захватить не удалось.

— Шайку привел Микола Яровой, первый сподручный Богайца, — говорил он. — Этот бандюга давно у нас на примете.

«Не на примете он должен быть, а в тюрьме сидеть», — раздраженно подумал Ильин, но не сказал этого начальнику милиции. Знал его как способного, смелого работника. Но силенки у него жидковаты. Люди побаивались служить в милиции, бандиты вымещали злобу на их семьях. Если им в руки попадался кто-то из милиционеров, расправа его ждала жуткая.

За воротами полоснулся свет, зафырчала автомашина. Навстречу Ильину торопился Захаров.

— Главаря взяли, — доложил майор, поблескивая глазами.

Пока шли к домику, куда увели задержанных, Захаров рассказал, что после разбоя на заводе бандиты уходили двумя группами. Большая удалилась в сторону границы. Цель? Сбить пограничников с толку, мол, откуда пришли, туда уходят. Меньшая исчезла где-то здесь. Наперерез первой он поднял пограничную заставу, сам перекрыл дорогу к железнодорожному разъезду. Повезло, угадал.

— Восьмерых захватили, вместе с главарем, — повторил он.

«Угадал… — подумал Ильин. — Не угадывал ты, а действовал как настоящий оперативник. Бандитские повадки знаешь».

В домике, где в июне сорок первого допрашивал Надю Богаец — приехав, она первым делом повела сюда мужа, — отдельно от других сидел Микола Яровой, прихваченный веревкой к стулу. На нем была тужурка-венгерка, отороченная серой смушкой, островерхая шапка из такого же меха. Круглое, гладкое лицо обрамляла короткая кучерявая бородка. Оно показалось знакомым Ильину. Память выхватила базар-толкучку из июня сорок первого. Перед ним сидел тот самый «коробейник», предлагавший по дешевке женские серебряные украшения. Вот каким стал, подручный пана Богайца. Это он тогда вместе с хозяином пытал Надю.

— Старый знакомый, — сказал Ильин спокойно, а сердце сдавило, в висках застучало.

Микола Яровой резанул по нему взглядом, полным злобы, отвернулся, процедил:

— Положил я… на твое знакомство.

— Пришла пора полной мерой отвечать за все, что ты натворил здесь вместе со своим хозяином, немецким офицером Богайцом.

Яровой дернулся, стул жалобно скрипнул, веревка натянулась, шея бандита вздулась буграми.

— Руки коротки — взять Богайца. Сам раньше попадешь к нему. Он тебе кровь пустит. И бабе твоей…

— Повторяю, твоя песня спета, недолго «пропоет» и Богаец, — Ильин подошел к окну, отдернул занавески. На дворе развиднелось. — Гляди, вот тут стоял сарай, в котором вы истязали, а потом сожгли безвинных женщин и детей. Они и сейчас смотрят на тебя из огня. Не отворачивай рожи, не отводи глаза, негодяй!

Яровой обмяк на стуле.

* * *

Кончился день, один из тех, когда случались происшествия. Сегодняшнее и недавнее на железной дороге, по сравнению с другими, имели тяжкие последствия. Что особенно тревожило Ильина, шли они по нарастающей, банды били по самым больным местам. Словно кто-то наводил их туда, где удар оказывался неожиданным. Ильин объяснял это и тем, что участок пограничного отряда был прифронтовым тылом. Фронт хотя и проходил по территории Польши, отодвинулся от границы не столь далеко, чтобы не ощущалось его непосредственное влияние. Очевидно, десант, выброшенный на железную дорогу, и нападение на сыродельный завод были не последними.

Потому Ильин установил, чтобы каждую ночь кто-то из командования пограничного отряда находился в штабе, как на боевом дежурстве. Сегодня он остался сам. В кабинете поставлена кровать, можно прилечь, отдохнуть, если позволит обстановка. Взвода маневренной группы, его главного резерва, поочередно спят не раздеваясь, в готовности к немедленным действиям.

День кончился, заботы остались. Только что доложили: уходившая в сторону границы банда зажата в лесу, уничтожена. Правда, захватили не всех бандитов, часть из них просочилась и ушла как вода в песок. К сожалению, у пограничников тоже есть потери. Многие молодые солдаты еще не изучили бандитскую тактику «войны из-за угла». Не на фронте, мол, и Ильин нередко подписывает «похоронки».

Скоро привезут задержанных бандитов, с ними надо разбираться, кто и что натворил.

Вошел дежурный, сказал, что к нему просится армейский офицер. Следом в дверях появился высокий, плечистый капитан в полевых погонах. Горошкин… Вася Горошкин. С первого взгляда увидел, заматерел он на фронтовых ветрах, стала кряжистей фигура, острей взгляд.

Упорхнули куда-то нескончаемые тревожные, неразрешимые вопросы, которыми донимал себя в одиночестве Ильин.

— Вася, я ждал тебя, — он быстро поднялся, предупредил официальный доклад, обнял. — Здравствуй, дорогой мой человек.

Дежурный подивился, насколько был смущенно-счастлив начальник отряда, обычно сосредоточенный, суровый, а иногда и непреклонно крутой. Между ним и пришедшим капитаном пошел торопливый, как бывает при нечаянных встречах, разговор из вопросов-ответов, и, чтобы не мешать, дежурный удалился.

Больше всего интересовал Ильина его полк: где он, что с ним, как воюет, кто им командует, помнят ли бывшего начальника штаба. Музыкой звучали слова Горошкина, что полк воюет хорошо, командир дивизии генерал Стогов им доволен, Ильина там не забыли, и в подтверждение куча приветов от того-то и от того-то. Вместе с Васей погоревали о погибших за год без Ильина. Война перемалывала людей, не щадила никого. Ни трусов, ни героев, ни посредственных, ни талантливых. Но гибель последних Ильину всегда казалась более ощутимой. На них надеялись, с ними спокойней было в бою, о них говорили: вырастут в хороших командиров, кончится война, на «гражданке» станут заметными людьми. Теперь уже не вырастут, не станут.

Долго молчал Ильин, вспоминая каждого, о ком говорил Горошкин. Потом спросил:

— Признайся, Вася, с охотой сюда поехал, или только выполнял приказ?

Капитан пожал плечами, улыбнулся, ответил со свойственной ему прямотой.

— Таиться-скрывать не стану, Андрей Максимович. Сперва обрадовался, потому что к вам. Да еще в те места, где мы с вами до войны служили — горе мыкали. После задумался. Генерал Стогов не гнал-не приказывал. Покумекай, разведчик, прежде чем решиться. Война-то к закату идет, хотелось довоевать. Полк наш на центральном направлении, может, до Берлина пришлось бы топать, — Горошкин смолк, с минуту сидел, сцепив жесткие, тяжелые ладони над столом. Ильин не торопил, наверное, он и сам тоже не сразу бы определился, доведись ему принять решение. Вздохнув, Горошкин продолжал: — Пограничная служба тоже к себе звала-тянула. Кто с нею породнился, вовек не забудет. Настроился ехать. Размышлял: война оттуда ушла, а почему там люди продолжают гибнуть. Поеду, подмогну в службе Андрею Максимовичу. Так думаю-полагаю, нелегкая вам ноша досталась. Подставлю и свое плечо.

— Спасибо, Вася. Правильно рассудил, — помолчав немного, усмехнулся. — После дороги я тебе не отдых предложу, а работу. Сейчас приведут захваченных пограничниками бандитов, вместе поглядим на них. Сыродельню здешнюю помнишь? Ее ночью разгромили, сожгли. А вожаком-то у них, думаешь, кто? Пан Богаец, по которому твои руки давно чешутся.

 

22

Вечером под Новый год в штаб к Ильину заглянул Кудрявцев. Под мышкой он держал сверток. С военной выправкой парень не ладил. При ходьбе прихрамывал, исковерканную ладонь под козырек кидать стеснялся. Потому тихо входил и неловко застывал у дверей. Ильин не придавал этому значения — не на строевом смотре. Коноводом, как и прежде, он был исправным.

— Что скажешь, Ваня?

Он относился к Кудрявцеву участливо, был ему командиром и старшим братом, постоянно помнил, через какие муки тот прошел. Матери его написал, поблагодарил за сына, пообещал при первой же возможности дать отпуск.

Кудрявцев развернул холстину, бережно поставил на стол вырезанную из дерева фигурку старика.

— Вот… от Гната Тарасовича подарок вашему сыну Андрейке, — как показалось Ильину, проговорил со сдержанным волнением.

— Дед Мороз?

— Кем наречете, тем и будет. Гнат Тарасович сам мастерил.

Ильин вгляделся в фигурку. Это была приличная резьба по дереву. Пред ним стоял как бы живой леший, только что вышедший из сказки. В облике старика проглядывало что-то от самого лесника, пожалуй, хитроватая потаенная усмешка. Она делала деревянного человечка совершенно живым. Ильин давно знал лесника, но не ведал, что у него такие искусные руки, точный глаз, столь высокое художественное чутье.

— Дорогой подарок, — сказал Ильин. — Спасибо.

— Батя передал, мол, от чистого сердца.

Батя… Заметил Ильин, Кудрявцев все чаще называл старого лесника батей, тянулся к нему. Тот один, этот без отца. Да и не мудрено, Гнат Тарасович выходил его, смерть от парня отвел.

— У него много разных поделок. Всех соседей изобразил, домашнюю живность. Летом мы с вашим Андрейкой поедем к нему на хутор. То-то порадуется малец, чес-слово, — Кудрявцев разговорился, что после возвращения из неволи с ним случалось редко.

Ильин принес фигурку домой. Надя заканчивала наряжать елку. Андрюша топотал возле нее, тянулся к игрушкам. Не ахти какой наряд — несколько блестящих стеклянных шариков, вырезанные из цветной бумаги ленты и колечки, конфеты в пестрых обертках. Но все-таки нарядно, празднично. По комнате плыл запах хвои.

— Дед Мороз к нам на елку пришел, — Ильин развернул фигурку.

— Замечательный дедушка. Где ты его повстречал? — Надя долго разглядывала поделку. — В лице лукавинка.

Малыш тоже потянулся к лесовичку, но вдруг отступил, нахмурился, спрятал руки за спину.

— Не понравился? Ничего, подрастешь и подружишься с ним.

Андрюшка снова потопал к елке, пытался что-то достать, но укололся о хвою, шлепнулся на пол и заревел. Надя было кинулась к ребенку, но Ильин покачал головой: не надо. Малыш минутку поплакал, слезы ручьем катились по щекам. Вскоре затих, посидел еще немного и снова занялся тем же, из-за чего только что пострадал. Он уцепился за ветку, поднялся на носки, сердито пыхтя. Жесткая хвоя колола ладошку, но малыш терпел, ухватился за бумажную ленту, оборвал ее и восторженно глянул на мать.

— В кого же ты такой упрямый уродился? — с улыбкой спросила Надя.

— Не упрямый, а упорный, настойчивый, — поправил Ильин. Он взял сына. — Будем считать, того и другого — поровну от папы и мамы. Растет мужчиной, гордись, мать.

Сын обхватил маму за шею, глазенки его лучились.

Новый год встречали по-семейному. Был только Василий Горошкин. Он принес зайца, сам быстро разделал его.

Когда часы пробили двенадцать, они поздравили друг друга с Новым годом, выпили.

Говорили в этот вечер о многом. Вспоминали прежние времена, как в Рождество пацанами и девчонками бегали по дворам, «славили Христа». Перескакивали на отрядные дела, радовались, что к Новому году кое-что для пограничников сделали. Ни одна застава больше не жила в палатках. Все под крышей, в тепле.

— То-то, гляжу я, ты повеселел в последнее время, — улыбнулась Надя, одарила мужа лучистым взглядом. Она и сама, наблюдая за мужем, понимала, что служба у него идет на лад, пограничный отряд все прочнее врастает в жизнь района, обстановка тут мало-помалу стабилизируется. На подмогу Андрею приехал Вася Горошкин, с которым очень многое связывало в жизни их обоих. Она глянула на Горошкина и вдруг словно бы наяву восстановила неожиданную встречу с ним в Сталинграде, после которой мир для нее обновился, заиграл светлыми, радостными красками. Она встретилась с мужем, снова обрела счастье. Так и стоял Вася перед ее мысленным взором на крутом волжском берегу, в полушубке, шапке набекрень. Она улыбку свою подарила и Горошкину, поправила седые пряди на висках, с трудом выходя из давнего своего состояния встречи на Волге, продолжала: — Спокойней на душе у начальника отряда, если его пограничники обустроены. Ведь застава для них — дом родной. Тут им все: отчий порог, теплый очаг, питание и отдых. Да еще если и командир у них толковый, может сойти за папу и маму, хорошее настроение у бойца — он заметит, поддержит: горькая минута придет — ободрит, добрым разговором душу облегчит.

— Молодец, Наденька. Не устаю повторять, пограничница ты у меня настоящая, обстановку в отряде знаешь, все понимаешь, — Ильин взял жену за руку, поцеловал. — С хорошей женой легче служится.

— Ну, не захваливай, не велики мои заслуги, особенно в делах погранотряда, — зарделась Надя. — А заставу, чем живет она и дышит, благодаря тебе же, разузнала неплохо.

Снова в рюмках заискрилось вино. Горошкин приподнял свою, посмотрел на свет. Напиток был добрый, старого разлива, может быть, еще довоенного. Сквозь цветное стекло играл и золотился. Сам же Василий и раздобыл по случаю бутылочку молдавского марочного.

— Надежда Михайловна, застава не только дом для пограничника, — поддержал он женщину. — Для селян, что в ближних хуторах да селах проживают, она тоже много значит. Они уверенней, спокойней себя чувствуют, когда прикордонники рядом. Случай один расскажу-поведаю. Помню, еще до войны дело было, ночью ветром над нашей заставой древко у флага поломало. Пока я утром подыскивал подходящую жердинку, обстругал ее, пошлифовал, лаком покрыл, час-другой прошел. Вижу, семенят-шлепают двое дедов знакомых, сивые бороды на бегу разлетаются-лохматятся. «Дэ стяг, Васильке?» — подступают ко мне, а глаза из-под лохматых бровей смотрят испуганно-недоверчиво. Объяснил им, что случилось. «А мы, було, злякались. Чи яка беда, чи ще шо з нашим кордоном», — наперебой заторопились старики. Я при них поднял флаг, установил. Они уходили и все оглядывались, глядели, как на ветру радяньский флаг развевался.

— Самую звонкую струнку тронул, Вася, — подхватил Ильин, снова наполняя рюмки. Сцепил ладони в замок, потряс руками. — Когда у нас вот так… мы и жители в крепкой спайке, когда они нас поддерживают, в службе помогают, к пограничникам относятся как к своей самой близкой родне.

Горошкин покивал, подумал немного, неожиданно спросил:

— Война кончится, а как с границей будет?

— А что… мы встали на ней прочно. Надеюсь, охраняем правильно и надежно. Тебя что-нибудь смущает?

— Наша армия на территории Польши. Пройдет ее и дальше двинет, — Горошкин будто спрашивал и вроде что-то утверждал. — Мы на фронте только и мечтали — вот дойдем до Берлина…

— К чему клонишь?

— Может, и границы наши продвинутся вперед?

Ильин отрицательно покачал головой.

— Нет, Вася, ты не туда гнешь. Мы не захватчики. В Германию мы войдем не потому, что хотим захватить чью-то территорию. Мы придем туда, чтобы покарать фашизм, поджигателей войны. Их надо выставить перед всем миром, чтобы другим, кто еще попытается подобное затеять, неповадно было.

— Пожалуй, я глупость сморозил, — смущенно проговорил Горошкин, встал навстречу Наде, принял у нее самовар.

Пока Надя заваривала чай, нарезала испеченный к Новому году торт, Ильин говорил о том, как он понимал устройство границ после войны. «Конечно, предположительно, — предупредил он. — Польше вернут ее самостоятельность. С нею у нас установятся новые, не такие, как раньше отношения. В целом границы должны стать справедливыми, иначе за что же кровь проливали. Хочу, чтобы пограничники стран-соседей взаимно помогали друг другу в службе. Даже при самом справедливом устройстве границ контрабандисты не переведутся. Совместными усилиями легче станет ловить любителей легкой наживы».

— Размечтался, — Надя подошла к мужу, ласково взъерошила волосы и любовно погладила. — Война еще вовсю гремит. У нас в приграничье неспокойно, банды по лесам прячутся. Господин Богаец где-то злобу точит. Стрельба повсюду, а ты сказочные замки строишь.

— Без мечты, Надюша, нельзя, — возразил он, придвигая к себе тарелочку с тортом. — Пока война, поможем фронту своей службой.

Они еще долго сидели, о многом переговорили. Новогодняя ночь выдалась на удивление спокойной. Ни один телефонный звонок не потревожил начальника пограничного отряда. Казалось, каждый из них троих за эту ночь заново прошел свой путь, начиная с двадцать второго июня сорок первого года до этой тихой и очень желанной в своем проявлении новогодней ночи.

В самом главном они были единодушны: скорее бы кончилась эта проклятая война. Где бы она ни шла, везде уносит все новые и новые жизни. Всем одинаково и генералам, и бойцам очень хочется своими глазами увидеть миг победы, пожить в мире, ложиться и просыпаться не под грохот пушек, а под щебет птиц или спокойный, призывный заводской гудок. Сходились в том, что недолго войне греметь, пить кровь людскую. В наступившем сорок пятом она непременно кончится.

Утром Ильин как всегда заторопился в пограничный отряд.

По дороге вновь задумался, почему сорвались две последние операции? Казалось, разведка получила выверенные данные о бандитских базах, действия пограничников были точно рассчитаны. Но оба раза они пришли на пустые места, потом были обстреляны, понесли потери.

Горошин обозлен, сконфужен. Жалко на него глядеть — почернел весь. Высказал предположение, не иначе, дескать, как из отряда утекает оперативная информация. Согласиться с этим нелегко, но и отрицать нелепо. Каким-то образом замыслы, разработанные в погранотряде, становятся известны противнику. Куда хуже-то?

Не все плохо, конечно. Вон связисты отличились. Отбили у бандитов двух захваченных линейщиков. Взяли пленного. К сожалению, не довели, был ранен и по дороге скончался. Но все равно молодцы. Особенно лихо действовал начальник связи капитан Гуменюк.

К связистам и направился Ильин в первый день нового года.

* * *

С утра стоял небольшой морозец, было тихо, невесомо кружились в воздухе снежинки. Надя проводила Ильина на службу, погуляла с сыном, покормила его и уложила спать. Только начала выкраивать ему штанишки из поношенной отцовской гимнастерки, — купить-то детской одежонки негде, — как услышала крик на улице. Вышла на крыльцо. Под окнами сновала девчушка лет десяти.

— Ой, где тут живет тетечка-ликорь? — причитала она, размазывая слезы по щекам.

— Что случилось? — спросила Надя.

— Та пацан наш, мий братко, вбився. Свалывся з сараю.

— Сильно ушибся?

— Можа ще живой. На хутори.

Надя привела девочку в комнату, попросила соседку посмотреть за сыном и побежала на конюшню. В эту минуту Кудрявцев выезжал из ворот на розвальнях. На просьбу Нади отвезти ее в хутор отозвался:

— Мигом домчим. Только короб на сани поставлю.

Через пяток минут подкатил к дому. Надя вышла с медицинской сумкой, усадила на сено девочку. Та успокоилась и с любопытством озиралась вокруг. Когда въехали в лес, Кудрявцев сказал:

— Вы рисковая, Надежда Михайловна.

— Ты разве боишься? — она метнула на солдата лукавый взгляд.

— Ну, вы скажете, чес-слово, — он нахмурился, тронул за спиной карабин. — У меня винторез.

Надя мысленно усмехнулась его наивности, будто «винторез» сам по себе отпугнет опасность. Невольно сунула руку во внутренний карман шубы, ощутила рубчатую рукоятку тяжелого «вальтера». Она все еще хранила подарок капитана Силаева — война не кончилась.

— Все ж подполковник поддаст мне жару, — Кудрявцев сокрушенно покрутил головой, взмахнул вожжами.

Лошадь пошла размашистой рысью, ошметки снега застучали по передку саней.

— Мы скоренько, Ваня. Надо человека спасать, — сказала Надя.

На хуторе несколько хат. Девочка показала на ту, что стояла на отлете, выглядела победнее других. Хозяйка встретила слезами:

— Ой, лышенько мени…

В полутемной горенке на деревянном топчане лежал подросток лет четырнадцати, укрытый старым, лоскутным одеялом. Он был бледен, слабо дышал. Пока Надя осматривала его, хозяйка всплескивала руками, жаловалась, что «чоловик» ее сгинул в начале войны и сынок «вбывся», главный работник, «без його ниякой жисти быть не може». Пошел с поветей сбросить сено скотине. Она его не сразу хватилась, а когда заглянула туда, хлопчик вылялся без памяти, весь в крови.

Бедро мальчика было насквозь пропорото вилами-тройчатками. Видимо, от болевого шока он потерял сознание и обескровел. На холоде кровь течет обильнее.

Слушая стоны матери, Надя почти автоматически выполняла все, что бессчетное число раз делала на фронте во время боя. Наконец, парнишка открыл глаза.

— Мамо, — прошептал он, — дэ ты?

— Тут я, сынку, — кинулась к нему женщина.

Скоро щеки мальца порозовели, очевидно, боль попритихла, и он на вопрос Нади, как приключилась с ним беда, ответил, что сначала уронил вилы, а потом оступился, упал, дальше уже ничего не помнит.

Еще с полчаса Надя посидела возле него, затем, увидев, что опасность позади, засобиралась в дорогу, наказав матери, чтоб сын ее обязательно лежал, не бередил рану.

— Вот, Ваня, все и обошлось, — говорила она Кудрявцеву, когда хуторок исчез за поворотом.

Кудрявцев улыбался в ответ, но вдруг слова застряли в глотке. Из-за придорожных деревьев метнулись люди. Лошадь схватили под уздцы, на Кудрявцева навалились двое, вырвали карабин.

— Прикордонник, такую твою мать… — реванул один из них в высоком малахае.

Лошадь храпела, испуганно пятилась, дергалась в оглоблях.

— Чья баба, куда везешь? — трясли Кудрявцева, словно яблоню по осени.

— С заставы еду, — на Надю кивнул. — Докторша городская, попросили довезти. На хуторе пацана лечила. Чес-слово.

«Что он такое говорит? Неужто струсил, отказывается от меня? — ужаснулась Надя, но через секунду сообразила, что Кудрявцев выгораживал ее. Не приведи Бог, узнают, что она жена начальника погранотряда. — Правильно, городская докторша. Документов со мной нет. Надеюсь, к тому же, «бабу» не станут обыскивать».

— Тебя москали сюда послали? Сама москалька? — дышал на Надю самогонным перегаром и чесноком рослый в перетянутом кушаком черном кожухе мужик, которого его приятели называли Мыкытой.

— Не все ли равно, — дерзко ответила она и смело глянула на Микиту. — Хуторской мальчик умер бы, не окажись я у него вовремя. Теперь он будет жить. Я не спрашивала, украинец он или русский, просто не пустила к нему смерть. Может быть, это ваш сын или брат.

Мужик поддернул на плече немецкий «шмайссер», нетерпеливо пробурчал:

— Ну, вертай до хутора, побачимо, який там хлопець.

Двое примостились на санях, остальные шли сзади.

— Микита, та на який вона задалася? — взмолился один, уцепился за короб и упал в сани.

— Мовчи. Побачимо, тоди…

На хуторе посмотрели на забинтованного мальчишку, мать его подтвердила все, что говорила Надя. Глаза Микиты под мохнатыми бровями забегали, на лбу сгрудились морщины. Показалось, он был озадачен чем-то. Объявил, «докторша нехай остается, а прикордонник з ними поедет». Надя воспротивилась, требовала, чтобы солдат отвез ее, по лесу одной идти боязно. Мужик ухмыльнулся, ничего, они проводят, «з ними панночка не заскучает. Ще лучшее, пусть з ними едет, бо у них тоже есть ранетый». Микита говорил и поедал ее похотливым взглядом.

Наде было ясно, что дальше произойдет с Ваней Кудрявцевым и с нею. Понял это и Кудрявцев. Он резко отшатнулся в сторону, сорвал с плеча бандита свой карабин, передернул затвор. Но большего не успел. Его стукнули прикладом по голове, и он упал.

— Не троньте солдата! — крикнула Надя, вдруг мысль мелькнула отчаянная, последняя соломинка, за которую можно ухватиться, хотя она, может быть, и не спасение, а петля, которую сама себе на шею накидывает. — С вами поехать? — как можно спокойней, даже с лукавинкой, спросила она. — Интересно знать, куда и к кому? Не к пану ли Леопольду Богайцу? Почему таится? Так бы сразу и сказали.

Микита, он выглядел старшим среди бандитов, не только по возрасту, но и по положению, оторопело глянул на Надю.

— Господин Богаец меня отлично помнит. Мы с ним дружбу водим еще с сорок первого года, — решительно наступала Надя, намекнув, что она много раз бывала у него в особняке, и добавила, как только он узнает, что ее задержали и обращаются с нею по-хамски, им не поздоровится.

Глаза Нади сердито сверкнули, она надменно вскинула голову и обвела бандитов презрительным взглядом.

Микита сразу вспомнил, как он привел к пану Богайцу Охотника. Тот так же ерепенился и грозил. Пан Богаец с ним ручкался, отпустил с почетом. Бес их разберет.

— Извиняемось, конечно, тильки…

— Никаких тильки… Вы скажите ему, что я здесь, на хуторе, жду его, он сам приедет ко мне.

Надя встала, подбоченилась, сняла пуховый платок, перекинула косу на высокую грудь. У Микиты вытянулась физиономия.

— Стерегить! — рявкнул он подручным, дернул одного за рукав. — Ты зи мною. На ихних санях скорийше обернемся.

— Загонишь лошадь, ответишь головой, — не удержалась Надя.

— Ничего. Замест этой прикордонной клячи пригоним лошичку, что тебе огонь.

Оставшиеся бандиты отвели Кудрявцева в хлев, один встал у дверей. Второй был в горенке при Наде, третий вышел на улицу, хрустел снегом возле калитки.

С полчаса прошло в мучительных раздумьях и ожиданиях, но решение не приходило. Бандит неотступно следил за Надей, держал автомат на коленях, направил ствол на нее. Выхватить пистолет? Успеет ли? Парень может с перепугу опередить, нажмет на спуск. Ему приказано: «Стерегить!» Руки сработают раньше головы.

Еще какие-то минуты пробежали. Надя не знала, далеко ли ехать до Богайца. Наверное, надо было согласиться на их предложение. Улучить момент, а «вальтер» не дает осечки. Снайперской сноровки хватит уложить бандюг. Но что было бы с Ваней Кудрявцевым? Они его не повезли бы с собою. Еще минуту-другую она выждет, потом будь что будет. Разве напрасно пистолет прихватила?

Все последующее произошло с невероятной быстротой. За окнами проскакала лошадь, грохнули выстрелы. Охранник бросился к окну. Надя выхватила «вальтер», ткнула ему стволом в спину, крикнула:

— Бросай оружие, руки вверх!

Не из пугливых оказался парень. Он увернулся, отскочил и успел бы разрядить автомат, не вломись в горенку Кудрявцев. Ваня был уже с «винторезом», ударил бандита прикладом в висок.

В хату вошел еще кто-то. Надя обернулась, готовая стрелять. На пороге стоял лесник Гнат Тарасович с дымящейся двустволкой в руках.

 

23

— Судя по твоему суровому виду, с каким ты встретил нас, отвалишь Ване на полную катушку. Наказывать надо меня, это я его подбила ехать. Солдат не мог перечить жене начальника отряда, — говорила Надя за ужином молчаливо сосредоточенному Ильину.

Она видела, муж слушал ее и думал о чем-то своем, казалось, сидел не за домашним столом, а где-то в другом месте, может, на том хуторе, где еще недавно Надю и Кудрявцева захватили бандиты.

Тон у Нади был извиняющийся, действительно, она чувствовала себя виноватой. Ну, была бы еще неопытной в военных делах, не знала оперативной обстановки в приграничье, или взбалмошной бабенкой, не сознающей, чем опасен ее выезд на лесной хутор. Кстати, помнила, что начальник отряда настрого запретил любые отлучки военнослужащих из подразделений, хозяйственные работы без усиленной охраны в районах бандитских боевок. Еще был свеж последний захват связистов-линейщиков. Кудрявцев тоже все это знал. Но будто затмение нашло.

Какой врач или фельдшер, будь на месте Нади, считала она, не откликнулся бы на зов о помощи?

— Заковыристую задачку вы мне с Кудрявцевым подбросили, — Ильин поднял глаза от тарелки, слабая улыбка тронула его губы, на лбу разошлась складка.

Он сейчас еще с большей остротой и счастьем воспринимал ее благополучное возвращение. Мир живет добрыми людьми, держится на них. Мать раненого мальчика послала свою дочку к Гнату Тарасовичу. Тот позвал соседа, и они успели…

Засада, устроенная Ильиным на хуторе, ничего не дала. Не только Богаец не появился, но и те, кто за ним поехал. Стало быть, их опять кто-то предостерег. Кто?

— Вот что, Надюша, поостерегись, — сказал он со значительностью. — Бандиты тебя могут подстеречь где-нибудь. С Андрюшкой гулять пойдешь, от дома не удаляйся, будь на людях. Неосторожность приведет к беде.

— Как быть с парнишкой? Я обещала к нему приехать, поглядеть, — сказала Надя.

Он знал, что жена от своего намерения не отступится.

— Пока наши на хуторе, побываешь. Если состояние хлопца ухудшилось, определим его в больницу.

* * *

Будько погонял лошадь с хутора и тешил себя, что Богаец скажет: не до знакомой ему, бери эту бабу и делай с ней что хочешь. Потому по дороге задержался и подготовил укромное местечко, где намеревался упрятать «панночку». Поспал бы с нею, потешился. Мечтал, а плоть его бунтовала, ярилась. Пан Богаец остудил, без малого оплеуху закатил.

— Надо было немедленно везти ее сюда! — сердито вскричал Богаец, выслушав рассказ Микиты Будька о событии на хуторе.

Но как было везти ее, если она припугнула своим знакомством с барином? Отговаривался: «Находчивая, стерва, отчаянно смелая», заливался: «Коса-досель, — рубанул себя по пояснице. — Виски як серебро. Цыцьки, звиняемось, по-культурному, бюст — во!»

Когда тот обрисовал облик «звычайно гарной панночки» и передал ее слова, что пан Богаец ее знает с сорок первого года, у него сомнений не было: это мадам Ильина, жена начальника погранотряда.

Мысли Богайца бежали: захвати он гражданочку Ильину, подцепил бы под ребро и самого Ильина. Не удалось в сорок первом, сорвалось во время поездки в Сталинград. Могло ведь выгореть сейчас, если бы не ротозеи.

Ничего этого Будько знать не должен. Пусть думает, панночка его любовница. После того, как прикордонники захватили Миколу Ярового, Будько стал его правой рукой. Туповат мужик, но исполнителен, голову человеку срубит, не охнет. Предан, за корыстью не гонится, как пан Затуляк. Хапнуть чужое рука не дрогнет, но за Затуляком в этом не угонится. Приказал Будько: людей в сани и галопом на хутор. Панночку сюда, прикордонника на сук.

Не успели выехать, примчался связной: «Рятуйте, пан Богаец. По цепке гукнули — на хутори наших хлопцив повьязалы, инших поубивалы. Тую бабу увизлы».

— Кто? — бледнея, выдохнул Богаец.

— Казали, лесник Гнат, забув его хвамиль. 3 ним ще кто-то. Потим прикордонники прийшлы. Там воны и поховалыся. Ждуть. Не можно тады идтыть.

Не можно, это курице понятно. Третий случай сорвался, ушла «панночка», из рук вырвалась. Разрядить бы пистолет в Будько. Тот предусмотрительно укрылся за лошадью. Богаец тронул кобуру, отмахнулся. Пристрелишь Будько, «панночку» не вернешь.

Через трое суток ему передали — пограничники засаду сняли, ушли. Не мешкая, Богаец окружил заимку лесника. В морозное небо взметнулся столб дыма.

* * *

Засада не удалась. С пограничниками уехала и Надя, уверенная в том, что хлопчик вне опасности. Рана подживала, затягивалась.

В одиночестве остался на хуторе капитан Горошкин. В потрепанном кожушке, заломленной назад барашковой шапке, с короткой бородкой и усами скобочкой — хуторский парубок — он без устали мотался по селам. Встречал своих старых знакомых еще по довоенным и партизанским временам, налаживал новые связи. Многие селяне доверительно говорили ему, мол, им осточертели бандиты, прятавшиеся по лесам, надоело кормить дармоедов, жить в страхе, ждать, что ночью костром вспыхнет хата или влетит в окно граната. За что? Придет пора пахать и сеять, селянину сунут в руки винтовку и потребуют стрелять кому-то в спину, поджигать чьи-то хаты, угонять в лес скот.

На хуторе Горошкин остался не в открытую, притаился на сеновале, откуда неудачно свалился пацан. Хозяйка рассказала ему, что в крайней от леса хате часто бывают незнакомые люди. Ночуют, пьют самогон. Хозяин гуляет вместе с ними. Когда ликарку вызволили, он сразу куда-то уехал, а когда прикордонники в хуторе встали, тоже уезжал.

«Связной, бегал с донесением», — думал Горошкин, слушая женщину. Глаза у бандитов повсюду, потому сорвалась засада.

Сани с пограничниками скрылись в лесу, «связной» заявился к хозяйке. Он дымил ядовитым самосадом, выпытывал у женщины, о чем балакали прикордонники, не вернутся ли они на хутор. Хозяйка отвечала, что ей никто и ничего не говорил, у нее одна забота — выздоровел бы хлопец. «Спасибочки ясочке-ликарке, она обещала, шо ще приидэ пацана годуваты», — отвечала «связному» так, как ей велел Горошкин.

Мужик ушел. Через полчаса разведчик увидел, как он выехал с хутора на санях. В той стороне, куда он подался, верстах в четырех стояло небольшое сельцо. Горошкин спустился с сеновала, огородами выбрался на дорогу, побежал вдогонку. Ему повезло, мужик лошаденку берег, не погонял, связника удалось настичь при въезде в село. Там принял эстафету другой гонец. Но и Горошкин был теперь не пеший, знакомый селянин дал ему коня.

«Отлаженная цепочка», — думал он, и на следующий день докладывал подполковнику Ильину, что нащупал берлогу «своего заклятого друга господина Богайца».

— До двери берлоги-резиденции не добрался, там глаз много, — говорил он. — Однако пощупать хозяина можно. Доведу с уверенностью.

Подготовили операцию, вышли на исходные рубежи. Все делалось, казалось, в совершеннейшей тайне, скрытно. Пограничники развернулись, стремительно окружили хутор.

Капкан захлопнулся, можно считать, Богаец оказался в западне.

Однако на хуторе было тихо и безлюдно. Перед одной из хат на толстом суку дуба висел лесник Гнат Тарасович. На груди пришпилен листок: «Ильин, поздоровкайся со своим приятелем».

На обратном пути один из грузовиков с пограничниками был обстрелян, погиб солдат и двое оказались ранеными. Вторая автомашина чудом проскочила мостик через речку. Вслед за ней рванул взрыв, поднял, разметал доски настила.

 

24

Утром позвонил начальник войск округа. Он выразил неудовольствие проведенной операцией, новыми потерями в личном составе. Замечание генерала взвинтило Ильина. Отвечал слишком резко. Дескать, пограничный отряд еще не вышел из состояния войны, а на войне случается всякое. Там не бывает сплошных побед, боев без потерь. Он всячески стремится уменьшить их, отдает этому весь свой пограничный и фронтовой опыт.

Конечно, говорить так не следовало. Вроде нотацию прочитал генералу, фронтом перед ним козырнул. Но что в горячке не вылетит.

— Не сомневаюсь в ваших командирских качествах, — уже мягче сказал начальник войск, желая охладить Ильина. — Война здесь особого рода. Проанализируйте каждый поиск, взвесьте все плюсы и минусы, может, и найдете, в чем кроются ваши промахи. Докладывайте почаще, не гнушайтесь и помощи попросить.

— Информаторов без меня хватает, — неожиданно сорвалось у Ильина.

— Не швыряйте камешки в чужой огород, — кашлянул генерал.

— Какой же он чужой? Одно дело делаем, — упрямо возразил Ильин. — Поменьше надо бы строчить донесений, а больше взаимодействовать с командованием отряда. От «огородников», в кого вы не советуете бросать камнями, тоже немалое зависит. Помогли бы отыскать канал утечки информации.

— Андрей Максимович, не надо кивать на других. Очевидно, у вас не все хорошо с дисциплиной. Подтягивайте ее во всех звеньях, — сказал напоследок генерал.

Ильин положил трубку, с минуту невидяще глядел на телефон, думал: «Так… занятная карусель. Вогнал занозу генерал. И поделом. Будь я на его месте, покруче бы замесил, построже потребовал, не позволил бы мне чесать языком. У меня один погранотряд, у него их много. В каждом неприятности».

Беспокойство генерала понятно. Резко изменилась обстановка на фронте. Ильин встал, подошел к карте на стене, штрихами отметил продвижение наших войск в Польше. Тринадцатого января освобождена Варшава. Идет на запад пограничный полк, дивизия генерала Стогова. Представил на минуту на командном пункте Тимофея Ивановича, наблюдающего в стереотрубу за наступающими частями.

Успех наступления не только радовал, но и кружил кому-то голову. Здесь, на нашей стороне, в частях, подтягивавшихся к фронту, дисциплина хромала, кое-кого беспечность одолевала. Ильин подвинул папку с донесениями, начал перечитывать шифровки, справки районного отдела внутренних дел, информацию из воинских частей. Вот… бронетранспортер свернул с дороги в лес. Подбит и сгорел. Экипаж расстрелян. Куда смотрел командир? А этот случай… Банда ворвалась в районный центр, забросала гранатами здание милиции, освободила арестованных. Ушла безнаказанно. Там… захватили работников военкомата и перестреляли.

Позвал Горошкина и Захарова, сказал о звонке начальника войск, напрямик спросил разведчика:

— Не подводят тебя твои?..

Продолжать не стал. Горошкин натянулся струной, по обветренному лицу пошли красные пятна. Отозвался сухо:

— Неужели думаете, каждому встречному-поперечному открываю наши планы? За информацию, которую добываю-получаю, отвечаю головой.

— Не обижайся, Вася. Такая порой складывается ситуация, в пору себя подозревать.

Горошкин в возбуждении вскочил, вышел из-за стола, потоптался, опять сел, крякнул, будто что-то застряло в горле, мешало говорить, прохрипел:

— Не иначе, какая-то змея-подлюка у нас в отряде засела.

— Вы понимаете, что говорите? Даете отчет, какую вину взваливаете на себя и на нас? — резко спросил Захаров.

— Еще бы, соображаю-кумекаю, — насупил брови Горошкин. — Как добраться до этой гадины, распознать ее, пока не знаю.

* * *

После десяти вечера к Ильину зашел начальник особого отдела Карчевский.

«Неужто учуял, что я, как выразился начальник войск, швырнул камешки в его огород? — подумал Ильин. — Или генерал повлиял, и его руководство ему тоже хвоста накрутило? Пришел налаживать отношения?»

Карчевский приехал в погранотряд после выхода на границу. С Ильиным он был в одном звании, держался подчеркнуто независимо, потребовал предоставить его отделу изолированное помещение. Но отряд располагался стесненно, и тогда Карчевский через районный отдел НКВД выколотил для себя небольшой особняк. Этим еще больше подчеркнул свою независимость и как бы превосходство над командованием отряда.

Среднего роста, с глубокими залысинами, мясистым малоподвижным лицом и холодным взглядом из-под тяжелых надбровий, он не располагал к общению, тем более, к товарищескому сближению. Но Ильин меньше всего обращал внимание на внешний облик. Определяющим для него было то, как офицер относился к порученному делу, что он стоил в боевой обстановке фронта или здесь, на границе, где тоже заварилась крутая каша. По сути дела, они с Карчевским вместе должны тянуть один воз.

Вот тут-то и зарыта собака. Кто и как тянет, куда тянет. Ильин считал, что Карчевский суетливо, опережая начальника отряда, слал по своему ведомству донесения наверх, зачастую с искаженными выводами о той или иной проведенной отрядом операции.

Возможно, вечерний визит Карчевского тоже как-то был связан с утренним звонком начальника войск. В разговоре с Ильиным он попытался сразу завладеть инициативой, напирал на то, что многие солдаты и офицеры погранотряда расхлябаны, без меры болтают. Не успели пограничники собраться на боевую операцию, как о ней уже известно на местном базаре.

Ильин внешне спокойно выслушал особиста, столь же невозмутимо спросил:

— Вы пользовались этой базарной информацией? Вам известны конкретные фамилии солдат или офицеров, разглашающих служебную тайну? Ваши прозрачные намеки дело не поправят.

Ему подумалось, что манерой высказываться, обличать, винить в грехах других, наблюдать события как бы со стороны Карчевский напоминал генерала Рябикова. У того, в отличие от особиста, всегда были припасены «увесистые факты», которыми он взмахивал, как оглоблей.

Карчевский передернул плечами, откинулся на спинку стула, покалывал взглядом Ильина. На вопрос не ответил, отмолчался и снова ринулся в атаку, мол, в отряде нарушается приказ о тщательной проверке военнослужащих, побывавших в плену. Заговорил о Кудрявцеве. Что известно о нем? Карчевский допытывался у Ильина, как у школьника, не выучившего урок. Предполагал, что солдат вовсе не тот, за кого себя выдает.

Ильин нахмурился, медленно проговорил:

— Кудрявцев ни за кого себя не выдает. Этот парень до войны у меня на комендатуре служил коноводом. Дрался с немцами, освобождал семьи командиров. Сейчас, несмотря на ранения, по которым имеет право на отпуск, остался в строю. Что касается выполнения приказа, проверяйте. Это вам по долгу службы предписано.

— Проверили без подсказки. Пока не докопались… ни до чего такого, — Карчевский снова передернул плечами, углы рта брезгливо опустились.

— Разве надо обязательно «копать»?

— У вас свои методы, у нас… свои.

— Это не методы, а цели. Если нет за солдатом явного проступка, кроме того, что он был захвачен в плен, надо его «откопать».

Карчевский сделал каменное лицо, в голосе его прозвучали угрожающие нотки:

— Я бы не советовал вам искажать характер нашей службы.

Ильин, показалось, пропустил мимо ушей его предупреждение, повернул разговор:

— Вашего личного дела я не видел. Не положено. При знакомстве вы не сочли нужным что-либо сообщить о себе. Пожалуйста, скажите сейчас: вы были на фронте, воевали?

— Какое это имеет отношение к тому, о чем мы говорим?

— Значит, не были.

То ли наступила минута наибольшего возмущения, которое Карчевский постарался не выплеснуть, то ли растерянности от вопроса Ильина — начальник особого отдела беспокойно заерзал, приставил прямую ладонь к кончику носа и, со свистом втягивая воздух, начал ожесточенно тереть, словно в недрах его вдруг зачесалось, засвербило или там притаилась мысль, которую он призывал выйти наружу, помочь хозяину найти верное решение.

— Вы не задумывались над тем, что провалы в службе отряда, — начал он, — участились с приездом вашего фронтового друга Горошкина? Не знаю, какой он разведчик, а…

Ильин не принял этого «решения», перебил:

— Эк, куда хватили. Вы нашу фронтовую дружбу не трогайте, ибо ничего о ней не знаете. Она омыта кровью июня сорок первого. Здесь, на этом участке границы. И после — всей войной.

По взгляду Карчевского было заметно — он не собирался уступать.

— Вы с ним расстались год назад. За год может многое произойти с человеком.

— По-вашему, люди меняются и меняют свои убеждения, будто изношенные штаны.

— Не иронизируйте. Иные обстоятельства вынуждают и поменять.

— Если такое и может произойти, но только не с Горошкиным, — Ильин с минуту молчал, не заговаривал и Карчевский. Наконец Ильин встряхнул головой, как бы убеждаясь в чем-то, сказал: — В одном я с вами согласен: вражеский агент засел у нас в отряде.

— Я это не говорил, — Карчевский побледнел, мясистые щеки его обвисли, голос перехватило.

«Чего испугался-то? — удивился Ильин. — А, вон оно что… Если шпион в отряде, то мина под него, начальника контрразведки. Проглядел, прошляпил. Оказывается, своя шкура дороже».

— Говорили, не говорили, не в этом суть, — продолжал Ильин.

Но Карчевский поднял ладонь, как бы не желая, чтобы эта мысль развивалась дальше. Он ее продолжил в своем варианте:

— Ведь если подтвердится ваше предположение, первому не сдобровать вам. Вина начальника отряда…

— Да не вину чью-то надо сейчас выискивать, а предателя раскрыть, если он затесался к нам. Что касается ответственности, будьте уверены, за чужую спину не спрячусь, — закончил Ильин непримиримо. — Прошу вас не строчить донесения по мелочам, не валить с больной головы на здоровую. Не ставить под удар тех, кто не виноват в наших провалах, — он как бы подтянул к виновникам самого Карчевского. По крайней мере, тому так показалось. — А не то… — хотел добавить: «не сработаемся». Но контрразведчик опередил.

— Что — «не то»? Вы меня стращаете? Может, еще и табуреткой огреете? — неожиданно вскрикнул Карчевский, заплывшие глазки его зло полыхнули.

«Мерзавец. Значит, копался для чего-то в моей биографии. Все пронюхал». В висках и затылке заломило. Ильин уткнулся разгоряченным лбом в подставленный кулак, прикрыл глаза. Вмиг провернул в памяти позорную сцену своего допроса после плена на Днепре. Почему-то попытался представить на месте следователя этого особиста. Собрался с силами, превозмог себя. Поднял отяжелевшую голову, пристально поглядел на Карчевского, горько усмехнулся:

— Табуреткой? Нет, это первобытно. Просто публично набью физиономию.

Карчевский стал белее мела. Долго молчал, переваривал, не ослышался ли он, не веря, что начальник отряда мог пообещать такое ему, перед кем многие трепетали.

— Я вам этого не прощу, — глухо обронил он и вышел из кабинета.

Поганое, гадливое состояние овладело Ильиным.

 

25

Прошел месяц. Близилась весна, она уже влетала в окна веселой звонкой капелью. В предчувствии ее сильней стучало сердце, упругими толчками билась в жилах кровь. Жизнь наполнялась новым содержанием. Ильин понимал, это происходило не столь от близкой весны, а от того, что вместе с нею приближалась победа.

В середине января фронт перешел в новое наступление, наши войска вступили на территорию Германии. До Берлина, как сообщал ему Стогов, оставалось пройти шестьдесят — семьдесят километров. Генерал писал регулярно, во фронтовой сумятице не забывал, как дороги Ильину эти вести. У него хранилась уже изрядная стопка стоговских писем, как своеобразный дневник боевого пути родного Днепровского полка. «Скоро снова вперед. На Берлин, — заканчивал генерал. — Благослови на это свой полк, Андрей Максимович».

«Спасибо, Тимофей Иванович, что считаете меня во фронтовом строю, — благодарно шептал он, читая письмо. — Постараюсь хорошей службой на границе помочь вам».

С приходом весны начнется пора чернотропа, и для пограничного отряда наступят еще более напряженные дни. Очистится от снега земля, деревья и кусты оденутся листвой, «лесные братья» выберутся из своих нор. Нет, они безвылазно не сидели в схронах и зимой, шкодили на дорогах, в селах и даже в городе. Погранотряд преследовали неудачи, Ильин все чаще вспоминал высказанную Горошкиным тревогу, что информатор бандитов сидел где-то поблизости. Поэтому они с Захаровым все более сужали круг людей, кому становились известны замыслы очередной операции, район действий, но от утечки информации не избавились.

За минувший месяц никак не проявил себя Карчевский. Ильин ждал, вот вызовут, возьмут «за жабры», во второй раз от этой братии не открутишься. Возможно, Карчевский не написал своей жалобы, проще говоря, доноса, ибо свидетелей того разговора не было. Не дурак, к тому же понимает, что если оперативные сведения выходят за пределы отряда, повинен в этом и начальник контрразведки. На то она и называется «Смерш — смерть шпионам». Но Карчевский не разоблачил шпиона, лишь пытался собственную немощь перевалить на начальника отряда.

В одну из ночей пограничный наряд на участке заставы услышал лошадиное ржание. Солдаты осветили местность ракетой, увидели десятка два вооруженных людей, нарушивших границу, открыли по ним огонь. На выстрелы с заставы подоспела подмога, но и она не могла остановить нарушителей.

Той ночью Ильин был на соседней заставе, поднял ее, приказал Захарову выбросить резерв из отряда. Двое суток шел, то затихая, то вспыхивая с новой силой, бой с прорвавшейся вооруженной группой, к которой присоединилась одна из местных шаек. В конце концов большинство их уничножили, часть задержали.

Возвращаясь с операции, Ильин вдруг обнаружил, что на участок погранотряда пришла весна.

У штаба встретил Горошкина. Тот был чем-то очень доволен, улыбался, чего Ильин давно не замечал за ним.

— Что, тоже весна на тебя действует?

— Янцен приехал. Выписался из госпиталя и прямо сюда.

— Веди его ко мне.

Горошкин потоптался перед дверью в кабинет.

— Такое дело, товарищ подполковник, замысел-соображение имею, — высказался Горошкин. — Не желательно его до поры «засвечивать». Определил пока в мангруппу, наказал, чтобы не маячил попусту нигде, готовился выполнить разведывательное задание.

— Пусть будет по-твоему, — Ильин не спросил, какое задание надумал для Янцена Горошкин, знал, тот ничего не затевал на пустом месте.

Разведчик вошел в кабинет, плотно прикрыл дверь. У него как-то странно изменился взгляд.

— Андрей Максимович, кажется, я выявил того иуду, который выдает нас бандитам.

Заявление разведчика было оглушающим. Ильин молча глянул на него, кивнул, чтобы продолжал.

— Мог прищемить ему хвост, да подумал, надо прежде доложить вам.

— Кто? — спросил Ильин.

— Капитан Гуменюк.

— Начальник связи отряда? Вася, ты часом не того?..

— Пока не свихнулся-не тронулся.

Ильин позвонил Захарову, чтобы зашел. По мере того, как рассказывал разведчик, начальник штаба бледнел, широкой ладонью нервно потирал затылок.

— Чудовищно, — наконец вымолвил он. — Вы понимаете, в чем обвиняете Гуменюка?

— Кабы не понимал…

Захаров горячо заговорил о том, что Гуменюк один из самых энергичных и разворотливых офицеров штаба. С малыми силами связистов-линейщиков, при нехватке материалов, раньше установленного срока протянул телефонную линию на все заставы. Соседние отряды с этим пока не управились. Не кто иной, как капитан Гуменюк, организовал обучение специалистов, которых отряду пока никто не шлет. Наконец, разве не он отбил захваченных бандитами линейщиков, взял пленного? И в личном мужестве ему не откажешь.

— Насчет личного мужества, товарищ майор, бабушка надвое говорила-толковала, — упрямо возразил Горошкин. — Я свое заявление не с бухты-барахты сделал.

Он начал пояснять, что как раз после захвата пленного Гуменюком у него и зародились сомнения. Не докладывал, пока не нашел подтверждения. Осмотрел якобы умершего по дороге раненого пленного и по краям раны на коже нашел крупинки пороха. Убит в упор. Кем и для чего? Пристрелили и подбросили? Сам Гуменюк это сделал? Прятал концы в воду? Вообще, продолжал Горошкин, к нему, новому человеку в отряде, Гуменюк проявил напряженное внимание. Однажды вечером разведчик обнаружил, как на улице за ним кто-то крался. Ну, от слежки он ушел, установив, за ним с финкой наготове надзирал Гуменюк. Можно было его задержать. Какие доказательства? Отопрется, скажет, обознался, за чужака принял. «На заметку я взял его. Дальше-больше, — рассказывал разведчик. — Сейчас главное обрисую». Главное состояло в том, что он нашел тайник и видел, как Гуменюк положил в него письмо, засек и того, кто записку вынул. Но прежде Горошкин донесение переписал, прочитать текст помогли армейские шифровальщики. Агент предупреждал о резерве, отправляемом штабом отряда на вторую заставу. Нашу машину с солдатами ждала бандитская засада. Разведчик отвел беду, направил резерв другим проселком.

Захаров в оцепенении сидел за столом. Ильин стремительно расхаживал по кабинету, на тумбочке вздрагивал графин с водой, тонко позванивал стакан.

— Обезвредить немедленно, — он сел рядом с Захаровым. — Учтите, имеется один щекотливый момент. Гуменюк водит дружбу с Карчевским. Наш особист или самонадеянный шалопай или… По осени он и Гуменюк вместе на рыбалку ездили, по пороше зайцев гоняли. Плохого ни в рыбалке, ни в охоте не вижу, но Карчевский явно не в ту сторону закидывал удочки, — помолчав немного, будто вспоминая что-то, добавил: — Вася, ты поступил разумно и осмотрительно. Этого гада надо взять с поличным. Давеча намекнул, что у тебя созрел план. Выкладывай.

* * *

Штаб работал слаженно. Отдавались приказания, наносилась на карты обстановка, составлялся план действий пограничников в очередной операции по ликвидации бандитской боевки. Как и обычно, к разработке ее был допущен узкий круг офицеров. Одна из основных фигур здесь — начальник связи. Известно, без связистов поиска не проведешь.

Боевка относилась к куреню пана Затуляка. Она разгромила сельраду, согнала в помещение три семьи селян, поддерживавших пограничников, и сожгла их заживо. Ильин тяжко переживал гибель Гната Тарасовича, корил себя за то, что не смог убедить старика перебраться в отряд после того, как он выручил Надю и Кудрявцева. И вот новое злодеяние, поражающее садистской изощренностью, стремлением устрашить селян. Ильину из округа сообщили, что скоро в район прибудет оперативный полк. Ему предлагалось совместно с полком повести борьбу за полную ликвидацию бандитизма в приграничье.

* * *

Горошкин старался не упускать Гуменюка из вида. Установил постоянное наблюдение за «почтовым ящиком».

Вечером начальник отряда собрал офицеров и отдал приказ: выступать в полночь. Горошкин, наблюдая за Гуменюком, не обнаруживал у него признаков беспокойства. «Уже успел передать, предупредил?» — с тревогой думал он.

Когда стемнело, Гуменюк отправился из штаба, известив дежурного по отряду, что если его будет спрашивать начальство, он в роте связи. Законно и логично. Где ему еще и быть, как не в подразделении, от четких действий которого будет зависеть управление поиском? Бросившись за ним, Горошкин чувствовал себя то следопытом, идущим по «горячему» следу нарушителя, то фронтовым разведчиком, почуявшим «языка». Одно настораживало и разочаровывало — связист тянул не к роще, не к дубу с тайником.

Миновали больницу, свернули в переулок, вдруг Гуменюк исчез, словно сквозь землю провалился.

Разведчик остановился, прислушался. Может, тот снова ждал с финкой наготове? Где-то в глубине огорода, за плетением веток Горошкин не услышал, скорее, ощутил легкое похрустывание, нашарил узенькую калитку и шагнул под старые яблони. За ними темнел высокий продолговатый сарай. В глубине его вспыхнул слабый свет.

Через приоткрытую дверь разведчик увидел в дальнем углу Гуменюка. Тот, подсвечивая карманным фонариком, что-то сунул в углубление на притолоке и задвинул чурбачком.

«Второй тайник? — похолодел Горошкин. Он никак не ожидал, что агент окажется таким изворотливым. Почему бы ему и не иметь запасного «почтового ящика»? Дальше Горошкин все делал автоматически, как на фронте, когда захватывал вражеский блиндаж, внезапно сваливаясь в окоп на головы немцев. Он перехватил руку Гуменюка, заломил ее за спину. Фонарик выпал и потерялся в куче кукурузных будыльев. Разведчик заметил, как в глазах Гуменюка плесканулся одновременно испуг, живший в нем из-за предчувствия, что он на подозрении, и дикая ярость, что его захватили у «почтового ящика». Он рванулся с нечеловеческой силой, пытаясь одолеть противника.

— Врешь, собака, не вырвешься, — выдохнул Горошкин.

Все бы так и случилось, силенкой разведчика Бог не обидел, если бы он не зацепился ногой. Споткнулся, что-то тяжелое скользнуло по виску, ударило в плечо.

Он неясно увидел Гуменюка, метнувшегося к окну. Потянулся за ним, левой рукой схватил за ногу, когда тот вывалился в проем. В эту же секунду кто-то вломился в сарай, полоснул яркий луч, и в его свете Горошкин заметил, как чьи-то руки за окном перехватили Гуменюка.

— Ты ранен? — расслышал он голос Ильина.

— Живы будем — не помрем, — разведчик осторожно прикоснулся к широкой ссадине.

В голове гудело. Он ощущал тугие болезненные толчки в висках. Потянулся к тайнику, вынул записку. В ней, в отличие от извлеченной из дупла, открытым текстом передавалось содержание приказа начальника отряда.

— Спешил-суетился, — поморщился Горошкин. — Не до шифровки было.

Установили на место подпорку, державшую бревно, которое оглушило разведчика.

Гуменюк понял сразу, запираться, доказывать, что он не тот, за кого его пытаются выдать, бесполезно. Да его и не спрашивали ни о чем. Выжали главное: связной придет через час. Предложили написать объяснение своего дальнейшего отсутствия, скажем, на неделю-две. Он щурился, зрачки его беспокойно метались, очевидно, столь же лихорадочно прыгали и мысли.

Он согласился, быстро начиркал, что простудился, схватил воспаление легких и его увозят в госпиталь. Ильин прочитал записку, продиктовал другой текст, мол, срочно командирован получить для отряда дополнительные средства связи. Дал затем и третий вариант: отозван на переподготовку по новой радиоаппаратуре, приказано завтра быть в Харькове.

Заметили, когда писал эту, третью, записку, неуловимо дрогнула рука.

Перебинтованный наскоро Горошкин, двигая ушибленным плечом, и довольный, что кости целы, отнес в тайник именно этот вариант «шпионского» донесения.

Разбирательство с Гуменюком было еще впереди.

 

26

Среди ночи дежурному по отряду доложили с двух застав: дозоры слышали рокот самолета, нарушившего границу и удалившегося в наш тыл. Дежурный связался с авиаполком, стоявшим в сорока километрах от отряда. Собственно, полком эта часть именовалась условно. На старом, еще довоенной постройки аэродроме, который немцы в первый же день войны разбомбили, теперь обосновалась ремонтно-восстановительная база. На нее пригоняли самолеты с фронта, иногда садились на заправку летевшие из тыла на пополнение действующих частей. Аэродром находился в постоянной боевой готовности, круглосуточно наблюдая за воздухом, контролируя все полеты в своем районе.

Дежурному ответили из авиаполка, что самолет засекли, судя по звуку — немецкий транспортный. Шел он вне пределов коридора, установленного для наших самолетов. В районе железнодорожного разъезда развернулся и удалился в сторону границы.

Едва дежурный закончил разговор, как заставы снова доложили, что пограничные наряды обнаружили самолет, перелетевший границу из нашего тыла. Офицер глянул на часы. Сообщения с застав и уточнение обстановки в авиаполку заняли двенадцать минут. Надо немедленно доложить начальнику отряда.

Выслушав, Ильин распорядился поднять «в ружье» маневренную группу.

* * *

День кончался, но поиск результата не давал. Ильин допускал, что немецкий самолет мог залететь и не с разведывательной целью, например, заблудиться. Однако, чтобы «заблудиться», ему надо преодолеть линию фронта. Значит, послан специально? Как поступит немецкая разведка, если ее агент-радист, оставленный глубоко в тылу, надолго замолчал? Она не знает причин, нервничает.

Время горячее, дорог каждый день. Поэтому можно предположить, что с самолета сброшен другой радист. Вполне подходящий вариант.

А первый радист в это время сидел в пограничном отряде и давал показания: война кончается, он хочет вернуться на родину, к семье. Русских не убивал, их дома не поджигал. Он обыкновенный солдат, взятый разведкой из полевого подразделения связи. Стал работать на рации почти в открытую, на виду у селян. Они сообщили, куда надо. Плен для него лучшая возможность остаться в живых.

Горошкин будто знал, что такой случай подвернется, и приберегал для него Янцена, чтобы ввести в бандитское логово. Вот уже несколько дней они вдвоем выясняли у радиста все, что касалось его работы в нашем тылу, связи со Шнайдером и Богайцом, коды и шифры. Немец, парень сообразительный, догадался, для чего им это понадобилось, понял, что угроза жизни миновала, выкладывал подробности.

Перебирая в памяти события последних недель, Ильин думал, что наконец-то дела в отряде стали поправляться. Причин для того немало. Первая и самая главная — вражеского агента разоблачили. Вскоре и Карчевского удалили из отряда.

Вместо Карчевского приехал молодой офицер. На границе послужил, фронт прошел. На работу свою таинственности не напускал, с командованием отряда установил деловые, товарищеские отношения. Сегодня он вместе с Горошкиным ушел в поиск.

Уже начало темнеть, когда возвратилась мангруппа с двумя парашютистами, правда, в живых был только один. В районе железнодорожного переезда, рассказывал Горошкин, прочесали весь лес. Но без толку. «Гости» в самом начале поиска просочились через оцепление. Как дальше бы развернулись события — трудно сказать, но помог парнишка — дозорный. Он на прошлогоднем баштане, на открытом месте, заглянул в старый шалаш. Многие проходили мимо, какой дурак надумает, тут прятаться? Почти на виду. На это и был расчет у парашютистов. Они начали отстреливаться, пограничники открыли ответный огонь, убили одного из агентов, другой поднял руки. На допросе он покажет, что его послал разведчик Шнайдер для связи с местными «партизанами». Спутника своего не знал, впервые увидел при посадке в самолет, немного познакомились, когда пробивались сквозь лесные чащи. Тот говорил, что летел для встречи с сыном бывшего помещика. Так и выяснилось, шли они к одному человеку, капитану немецкой армии Богайцу, главарю здешних сил, какие воюют против Советов.

— Из наших, гнида, — хмурился Горошкин. Ильин знал, разведчик всякий раз, встречая очередного изменника из «наших», мучительно переживал, будто их предательство ложилось пятном и на него, тоже русского по крови, — сержантом в плен сдался. Портнов его фамилия. В абверовской разведшколе обучался. По шалашу на коленях ползал, каялся. Пусть простят, мол, жизни не пожалеет, чтобы оправдаться. Показал, где спрятали парашюты, выложил пароли для связи с Богайцом. Ну, и все остальное, что касается его задания, по-моему, не врет.

— Откуда он родом? — спросил Ильин.

— Из Смоленска.

— Накормить его хорошо. Дать отварной картошки, каши с мясом. Ржаного хлеба.

— Березовой «каши» ему… — вставил Горошкин.

— Угостить махоркой, пусть покурит, — продолжал Ильин. — Думаю, все это напомнит, что он русский, может, совесть проснется.

В мыслях он уже вынашивал план, как внедриться в курень Богайца, вынудить его собрать бандитскую свору вместе и одним ударом ликвидировать ее.

Позднее, при встрече с задержанным агентом, ему показалось, что тот встревожен. По худощавому, помеченному оспой лицу, бродили красные пятна. Может, решил, что напоследок сладко накормили, дали закурить, теперь… пуля в лоб. Но, возможно, и проняло его, на что надеялся Ильин, заставило задуматься, кто он и что с ним стало. Потому сурово заявил Портнову:

— Мерзавец, опоганил родной Смоленск. Немцы его кровью наших людей залили. Но никто из них, не в пример тебе, лапы перед немцами не поднял. Кто у тебя там остался?

Портнов зверовато глянул на Ильина, потупился:

— Отец в ополчении погиб. Брат, если жив, где-то воюет. В городе мать и сеструха младшая, — помолчал, мучительно заикаясь, добавил: — Ж-жена тож… сыниш-шка малой.

— Чтобы очистить совесть опоганенную, — продолжал Ильин, — и оправдаться перед родиной, ты должен выполнить задание, которое дадут здесь: пойти туда, куда направляли немцы.

— Все сполню, — торопливо обещал Портнов, и глаза его оживали.

После разговора с задержанным, Ильин, прихватив Горошкина, поехал в авиаполк. По дороге развивал свой план: Янцен пойдет с Портновым к Богайцу. Пойдет радистом, немцем, едва понимающим по-русски. Украинский язык он знает неплохо, будет слушать, что станут болтать при нем бандиты. Авиаторы дадут транспортный самолет. Под видом немецкого к Богайцу прилетит наш десант.

— Я с ним полечу, — заявил Горошкин.

— Непременно, — согласился Ильин. — После авиаторов поедем в оперативный полк. Такую крупную операцию пограничному отряду одному не осилить. Навалимся вместе.

Разработка операции продолжалась.

 

27

Эти двое пришли вконец измотанные, грязные, заросшие и донельзя злые. Их ввели в хату, где за столом под образами и теплившейся лампадой сидел Микита Будько.

— Кого шукаете, хлопци? — вкрадчиво спросил он.

— Скажем тому, кого ищем, — дерзко заявил Портнов.

Янцен удивился, насколько смело и уверенно входил в роль его напарник. За те четверо суток, пока они от места приземления брели по ночам, днями отсиживались в чащах, трудно было предположить, как он поведет себя в бандитском окружении. По легенде Портнов старший, Янцен лишь радист. Фактически было наоборот, и это ставило Янцена в сложное положение. Если Портнов в чем-то зарвался бы, он мог говорить с ним только по-немецки, немецкий тот знал с пятого на десятое.

— Я и есть тот самый, кого вы шукаете, — нажимал Будько. — Выкладывайте заветные слова.

— Не надо мне врать, — Портнов продолжал по-прежнему грубовато, как человек, обладавший полномочиями. — Гауптмана Богайца я отличу от тебя.

— Падла, ты еще задираешься? Скажу хлопцям, отведут вас обоих в лес, — Будько обидчиво оттопыривал губы — его задело за живое высокомерие пришельца.

Портнов зорко вглядывался в одутловатую физиономию с вислыми усами. Нет, этот за столом, не напоминал того, кто был изображен на фотокарточке, показанной ему Шнайдером. Когда появился Богаец, он сразу узнал его. Взгляд-то у него цепкий, оказывается, недаром немцы в разведшколу взяли. И осекся — нашел, чем гордиться.

Были у оригинала отличия от снимка. Лицо помято, под глазами синеватые припухлости, в тяжелом взгляде настороженная недоверчивость. Янцен вспомнил поиск в степи под Сталинградом, схватку с немецкой хозкомандой, старшим которой, по словам Горошкина, был этот офицер, и вообще всю историю его, начиная с июня сорок первого. Теперь он с любопытством глядел на него, думал: непременно захватит этого человека, если не удастся, ликвидирует.

Портнов уверенно обменялся с ним паролями. Но Богаец был каменно неприступен, колюче смотрел на обоих, похоже, не верил им. Он только что лишился вернейшего и безотказного источника информации в погранотряде, остался без радиосвязи со Шнайдером. Это не могло не вселить в него тревогу и неуверенность. Янцен на чистейшем немецком вступил:

— Прошу извинения, герр гауптман, — вытянулся, щелкнул каблуками, полусогнутые руки бросил по швам. — Господин Шнайдер очень обеспокоен, почему вы прекратили с ним связь. Мне приказано восстановить ее. Порядок остается прежним — Шнайдер выходит на связь первым.

Богаец расслабился, пригласил гостей садиться, ответил коротко и тоже на немецком: он видит, перед ним немец, не просто немец, а военный, понимающий дисциплину (прежнего радиста выдали местным властям, тот пытался уйти, но был убит, а рация уничтожена).

Значит, слух, распущенный капитаном Горошкиным, дошел до Богайца. Окончательно поверил гауптман, что перед ним посланцы из-за линии фронта, когда Портнов извлек из-под подкладки пиджака письмо пана Казимира. Богаец торопливо взял его, открыл, по глазам было заметно, узнал знакомый почерк.

— Кто передал вам это? — спросил он, сворачивая листки, не став читать при посторонних.

Вот оно, коварное испытание. Портнов вспоминал, что рассказывала бывшая горничная, служившая у помещика, которую неведомо где отыскал капитан Горошкин.

— В последний момент, когда моторы уже были запущены, к самолету на шикарной машине подъехал солидный господин лет шестидесяти. Может, чуть моложе, — медленно говорил Портнов, как бы вспоминая подробности.

— Вы знаете его? Опишите, — перебил Богаец.

— Вы требуете так, будто я с господином целый вечер чаи гонял или вино пил, — опять грубовато отрезал Портнов.

«Хорошо отбрил», — мысленно похвалил его Янцен, но видел, что судьба их сейчас здорово зависела от того, как выкрутится из положения Портнов.

Тот как бы нехотя, словно его это мало интересовало, ответил, мол, видел господина мельком. У него бородка клинышком, на правой руке золотой перстень с печаткой. Портнову показалось, господин был знаком со Шнайдером, который подпустил его к самолету, хотя вылет их держался в секрете. Господин что-то сказал, но из-за рева моторов невозможно было расслышать. Портнов просит извинить, что письмо помялось. Пришлось прятать.

Богаец выслушал внимательно, позвал Будько, распорядился устроить гостей.

— О делах — после, — он отвернулся, очевидно, думал уже не о них, а о письме отца.

* * *

Еще никогда Богаец с таким болезненным нетерпением не ждал известия от отца, как в этот раз.

Пан Казимир писал, что к такому способу связи, как в этот раз, его вынудил прибегнуть печальный случай. Старый и верный слуга, раньше выполнявший поручения и не раз приходивший к Лео, погиб. Господин Стронге однажды вывел пана Казимира на Шнайдера. Это полезный человек. Деньги, самая великая сила в мире, помогут отцу вызволить сына. В ближайшее время через Шнайдера он наймет самолет. Они почти договорились.

Это радовало и настораживало. Отец не внял его предостережениям в отношении господина Стронге. Стронге свел отца со Шнайдером, а Шнайдер принадлежит к ведомству, связываться с которым опасно. Не увяз бы отец в тенетах, которые могут сплести и для него.

Но уже следующие строчки вещали нечто необычное. Отец со скорбью сообщал: его компаньон, в прошлом начальник и благодетель Лео, господин Стронге приказал долго жить. По намекам отца Богаец понял, что господин Стронге повел в их компании нечестную игру и забирал все большую, почти единоличную власть. Такого между компаньонами не должно быть. Разумеется, они бы отрегулировали отношения, но Стронге неожиданно погиб на боевом посту в результате покушения вражеских агентов.

Так сообщалось в некрологе. Теперь тяготы по производству легли на плечи пана Казимира. Через верных людей он выправил необходимые документы и стал единоличным владельцем компании.

«Ну хватка у папаши, мертвая», — размышлял Богаец. Даже здесь, вдалеке, его брала оторопь. В то же время он думал о нем не без самодовольства. Не с его ли, Лео Богайца, подачи «приказал долго жить» господин Стронге? Да, отец сделает для него все, он выручит своего сына, ибо самая большая сила — деньги — в его руках.

После такого радостного известия он спал в эту ночь почему-то беспокойно. Видел нескончаемую череду неприятных снов, перевитых явью. «Побывал» под Сталинградом, где генерал Паулюс приказал расстрелять его за то, что он не привез ему шубу, посланную Стронге. Потом они с отцом гнали машину, в клубах пыли исчезал их особняк, за ними гнались на конях и стреляли из винтовок солдаты в островерхих шапках с красными звездами. Он почему-то оказался в придорожной канаве, по шоссе бежали грузовые машины, в каждой из них стояли огромные фарфоровые вазы из гостиной особняка. Рядом с ним плюхнулся Затуляк, выпустил очередь из автомата в вазу. Она лопнула, как бомба, осыпала их колючими осколками. Из туманного марева возник начальник погранотряда Ильин, нахально смеялся и показывал на них пальцем, громогласно говоря: «Дураки…»

Проснулся он с тяжелой головой, услышал, как кого-то за окном распекал Будько, грязно ругая. В нем вновь вспыхнуло жгучее недоверие к посланцам Шнайдера. Он позвал Будько, приказал взять Портнова и привезти парашюты, на которых те спустились. Портнов начал было возражать, что с минуты на минуту может выйти на связь господин Шнайдер, новый шифр известен только ему, Портнову. Немец, он кивал на Янцена, в этом ни бельмеса. Но Богаец был непреклонен.

* * *

При подготовке операции подполковник Ильин предупреждал, что их обязательно будут проверять. Пусть проверяют. Надо держаться нагло, давая понять, что за их спиной поддержка немцев. Да, их проверяют. Портнова куда-то увезли, Янцен в одиночестве, как под арестом. Оружие еще вчера отняли.

К полудню Портнов не вернулся. По рации полилась морзянка. Янцен ждал ее, знал, что она несла, и потому внутренне весь напрягся. С этой минуты пошел отсчет времени начавшейся операции. Как говорил подполковник Ильин, к этому моменту «папаша Казимир полностью созрел, тряхнул мошной и склонил Шнайдера на посылку самолета». Как предусматривал план, господину Шнайдеру тянуть не резон. Русским осталось сделать последний прыжок на Берлин, немецкая разведка знает, что они усиленно к этому готовятся. Надо мешать любым способом: нарушать связь, рвать мосты, нападать на колонны советских войск.

Теперь за Шнайдера решал штаб пограничного отряда: «от лица немецкого командования» приказывал гауптману Богайцу всеми боевыми силами, сосредоточенными в районе, ударить по погранотряду, районному отделу милиции, взорвать железную дорогу. Напасть одновременно, посеять панику. «За вами поднимется вся губерния», — утверждалось в конце шифровки.

Только так, по замыслу пограничного отряда и оперативного полка, можно собрать бандитские курени со всей округи и уничтожить их в решительной схватке. Когда гауптман Богаец соберет силы, а на это давалось два дня, Шнайдер пошлет немецкий десант. Богаец одержит победу и этим же самолетом улетит в Германию. Его будет ждать новая награда фюрера.

Вот о чем пела морзянка, о чем мигал зеленый глазок рации, на тетрадный листок ложились строгие колонки цифр. Появился Богаец, извещенный охранником, «шо рация запипикала». Янцен кончил принимать, условленным сигналом передал в погранотряд, что Портнова увели из расположения.

Шифровку Янцен вручил Богайцу. Тот ругнулся, мол, пришли два оболтуса, один без другого не могут работать.

Еще через час возвратился Портнов. Сваливая парашюты, шепнул Янцену, что изрядно помотал Будько. Так было условлено — потянуть время, заставить Богайца торопиться.

Гауптман, когда Портнов расшифровал телеграмму, поначалу сидел в тяжкой задумчивости, видимо, переваривал, прикидывал, что все это сулит ему лично, наконец заторопился. По хуторам и селам помчались нарочные. К вечеру заявился пан Затуляк с тройкой рослых, откормленных телохранителей.

Почти до утра в хате Богайца светились окна. Заседал «военный совет».

* * *

Янцен наблюдал, как спозаранку зашевелился бандитский муравейник. Приехали несколько подвод, с них снимали пулеметы, ящики с патронами и гранатами.

Портнов заскочил к Янцену справиться, нет ли новых известий.

— Я гауптману о немецкой школе рассказал, — коротко бросил он, оглядываясь, не подслушал бы кто. — Ну, где разведке учился. Оказывается, Богаец там бывал. Думаю, теперь верит нам.

Скоро нахлынуло много народу, в хату к Янцену ввалилось до десятка человек. Гремели оружием, переговаривались, пили, жевали. Янцен закричал на них — мешают работать.

— Тю — нимець, — уставились на него. — Якого хрена тоби здесь надо? Ну, дай послухаю, шо балакають.

Парень схватил наушники, напялил, взлохматив давно нестриженую, нечесаную голову. Слушал с бесмысленным выражением на небритой роже и скоро стянул наушники.

— Тьфу, яка-то баба. По-нимецьки облаяла.

Янцен непонимающе глядел на него. Тот наседал:

— Ты, болван, шо там за баба? — он тыкал пальцем в ящик рации.

— Вер ист больван? — Янцен натянул наушники, заулыбался. — Как этто… шпрехен… А, дивча, — показал, будто работает ключом.

— Ты по-нашему мало-мало балакаешь?

— О, я, я, — закивал Янцен, ткнул себя в грудь. — Их бин… воеваль Москау, Сталинград.

— Дали тоби пинка пид задницю.

Парни хохотали, дымили самосадом.

— Герр майор Зандиц майн командир батальон, — Янцен вертел головой, якобы не понимая, чему смеялись эти люди.

— Чого крутишься, нимець? Пид сраку схлопотал. Драпаешь до Берлину, до своего фюрера?

Янцен вскочил, закричал сердито, что фюрер есть великий человек, он копит силы, русские еще заплачут, когда он применит новое оружие.

События нарастали. Пружина сжималась, оставалось немного времени, когда она должна была разжаться и сработать в обратную сторону. Чувствовалось, она уже дрожала от напряжения, звенела.

Рация снова зашлась в морзянке. Янцен знал, это «господин Шнайдер» сообщал о времени прилета самолета с десантом, слал последние указания: десанту взорвать железную дорогу. Самолет прибудет через час после наступления темноты, за два часа до рассвета снова должен подняться в воздух. Богайцу в ночь начать и завершить операцию.

Янцен выписывал колонки цифр, а спину продирал холодок. Словно в разведпоиске перед последним броском. Как все сложится и кто выйдет из него целым и невредимым?

Стемнело, его и Портнова вместе с Будько послали принимать самолет. По тому, что Будько то и дело оглядывался назад, поняли, Богаец сзади, но почему-то таится. Осторожничает, все еще не верит в подлинность происходящего?

Хотя лес казался тихим, Янцен чутьем угадывал, как к намеченным рубежам по тропинкам стягивались люди. Со стороны границы донеслось глухое гудение моторов. Оно быстро нарастало, на поляне вспыхнули костры, из-за темных вершин деревьев выпорхнул самолет. Он заполнил вязким рокотом поляну, коротко прокатился и встал. В отблесках костров отчетливо виднелся крест на борту.

Будько подтолкнул Портнова и Янцена, сам, клацнув затвором автомата, стал сзади. Из открывшейся двери негромкий, но резкий голос спросил:

— Герр гауптман?

Портнов шагнул ближе, начав объяснять, что господин капитан занят, здесь его помощник. Можно выгружаться. Что-то недовольное прозвучало в ответ на ломаном русском. Тут к самолету кинулся Янцен, радостно воскликнул:

— Гутен абенд, обер-лейтенант. Их бин Янцен.

— Гутен абенд, — послышался ленивый ответ, и тот, кто был обер-лейтенантом, начал распоряжаться.

Из чрева самолета посыпались десантники в комбинезонах. Портнов побежал к кострам, крича, чтобы не заливали, а только растащили поленья и затушили их. Скоро, мол, вновь их зажигать. К самолету подогнали подводу, сгрузили два миномета, три пулемета, кучу автоматов, ящики с патронами. Янцен знал, все оружие немецкое, взятое в авиаполку. Оно подготовлено к бою так, что при первых же выстрелах поломаются бойки, заклинят затворы, мины останутся в стволах.

У авиаторов и в оперативном полку нашлись люди, владеющие немецким. С ними переговаривался Янцен, допытывался, не изменила ли ему радистка Луиза, пока он сидел в лесу. Обер-лейтенант захохотал, мол, Луизы хватит не только для него.

Янцена тронул за локоть Горошкин, и у парня отлегло от сердца. Все будет хорошо, если капитан здесь. Кажется, на всю жизнь вперед у него отложилось, что с Горошкиным не пропадешь.

Через пяток минут на поляне стихло. Самолет был укрыт маскировочной сетью — и в этом проявилась немецкая пунктуальность и предусмотрительность — при нем остался только экипаж и двое охранников. Старший десанта доложил Будько, что отправляется на железную дорогу, пусть господин Богаец слушает, как он поднимет ее в воздух.

Понятно, для Богайца заднего хода не было. Янцен так и сообщил в отряд в своей последней радиограмме, что курени Богайца и Затуляка, первый со стороны границы, второй от шоссе, изготовились к прыжку. Наверное, Богаец со злорадством ожидал, что он повторит июнь сорок первого, и через час городок содрогнется от грохота, потонет в огневом шквале.

Действительно, гауптман был уверен, сейчас от него не уйдут ни Ильин, ни его мадам, и они еще пожалеют, что судьба снова свела их. Командовать основными силами назначил Будько. Сам с резервом шел на расстоянии. Атакуют Будько и Затуляк. Он станет суд вершить.

* * *

В небе послышалось тарахтение: близко кружил легкий самолет. Неожиданно в вышине вспыхнула гирлянда осветительных ракет. Темень отступила, люди, изготовившиеся к атаке, шарахнулись с открытых мест под деревья, в кусты. По лесу разнесся усиленный радиоустановкой голос: «Говорит начальник пограничного отряда Ильин. Вы окружены. Предлагаю сложить оружие и сдаться. Те, кто не совершил преступлений против народа, будут освобождены».

Лес минуту молчал, там шла глухая возня. Вдруг раздались истошные вопли, загрохотал пулемет. Через мгновение стрельба разгорелась повсюду. Окруженные рванулись одни вперед, другие назад. Но там, где они скопились, заплескались разрывы мин, воздух прошили трассы пулеметных очередей.

 

28

Ильин собирался на службу. За окнами ярко светило солнце, золотые зайчики прыгали на подоконнике.

Маленький Андрюшка теперь постоянно вставал вместе с папой, перед уходом любил забираться на руки к нему, теребить начищенные, поблескивающие пуговки на гимнастерке, пряжку на портупее. Сегодня потянул с головы отца фуражку.

— Не рано ли примеряешь? — Ильин засмеялся, опустил сына на пол, надел на него фуражку.

Мальчик, как гриб-боровичок, засеменил по комнате. Фуражка сползла на нос, закрыла глаза, он споткнулся. Сидел на полу, размышляя, не похныкать ли.

Взяв с комода зеркальце, отец погнал по полу «зайчика».

— Лови, Андрюшка.

Парнишка вскочил, потопал за золотым кружком. Надя, ласково поглядывая на обоих, сказала с улыбкой:

— Кто из вас маленький-то, не пойму?

Не выдержала и сама кинулась помогать сыну ловить «зайчика». Отец задержал его, они упали на кружок вместе — мама и сын. Ильин подхватил обоих, прижал к себе с двух сторон.

Проходя мимо окон своей квартиры, помахал на прощание жене и сыну, прильнувшим к стеклу.

Пружинисто шагал через рощу, наполненную утренней возней и щебетом птиц, наблюдал, как золотые пики лучей пронзали толщу дубов и лип, следил за игрой синих теней, падающих от них.

Остановился возле дуба с тайником Гуменюка. Вспомнил, как неделю назад в тяжелой ночной схватке пограничники и воины оперативного полка сокрушили, не пожелавшие сдаться, курени Богайца и Затуляка. Были там и те, кто не хотел крови, пытался пойти на мировую, но им свои же стреляли в спину. Иные прятались в чаще, в прошлогодних копнах или просто лежали на земле, прикинувшись убитыми. Эти люди сдались, и сейчас уже отпущены по домам. Отпетые негодяи, уголовники, бывшие прислужники немцев на протяжении всей войны, дрались остервенело, до последнего патрона.

Были убиты Будько, первый помощник Богайца, и пан Затуляк, так и не ставший «полковником», как обещал Богаец. Видит Бог, думал Ильин, им предлагалась другая возможность, иной исход. Не захотели. Или знали за собой такие грехи, за которые прощения нет.

Погиб и Портнов. То ли случайная пуля нашла его, то ли бандиты застрелили, поняв, что не без участия двух парашютистов выманили их из схронов и накрыли. Янцен сумел оторваться, присоединился к Горошкину, был ранен и снова отправлен в госпиталь.

Но пан Богаец исчез. Горошкин еще под Сталинградом сожалел: везуч господин Богаец. Судьба снова благоволила ему. Где-то затаился. Надолго ли?

За минувшую неделю не произошло в селах и хуторах ни нападений, ни убийств. Казалось, очистился, посвежел даже воздух.

* * *

С двумя десятками верных хлопцев Богаец ушел за железную дорогу. Была у него там «замороженная» база, которую берег на крайний случай. Готовил ее когда-то Микола Яровой. Нет Миколы, пропал, но тайну базы не выдал. На ней имелось все необходимое: оружие, боеприпасы, одежда, консервы и сухари.

Первые часы, взбешенный тем, что пограничники его провели, как воробья на мякине, Богаец был мрачнее тучи. Постепенно выходил из шока. Июнь сорок первого, на что очень надеялся, не повторился. Самым страшным казалось то, что не удалось вырваться. Ильин переиграл его.

Но только ли Ильин со своими пограничниками? Что случилось с селянами? Еще вчера многие из них шли к Богайцу, безропотно подчинялись. Сегодня они почему-то глядели в другую сторону. И устрашение мало действует. Помогают пограничникам отстраивать заставы. Контрольный пункт на железной дороге возводят. В прежние времена там была таможня. Тянутся к пограничникам потому, что те тоже селянам помогают? Безлошадным раздали коней. Но люди Богайца сожгли хаты тех, кто их взял.

Днями и ночами бродили по округе его парни, присматривались, примеривались, где можно покрепче насолить. Сам, одевшись попроще, с уздечкой, перекинутой через плечо, будто в поисках затерявшейся коняги, пробирался то к пограничной заставе, то к линии границы, щупал, прикидывал, где прорваться на ту сторону. Но только так, чтобы наверняка. Сначала здесь разгром учинить, отвлечь пограничников. Может под штаб погранотряда мину подложить?

* * *

— Наденька, не жди меня к обеду, — позвонил Ильин жене перед отъездом на заставу. — Приложи трубку к Андрюшкиному уху, я тоже скажу ему «пока».

Надя рассказывала, какими удивленными делались глаза у сына, когда он слышал из трубки знакомый голос, крутил головенкой, искал отца.

— У него по распорядку сон. Разве забыл?

— Целую вас обоих. До вечера.

Она знала, Андрей ехал на ту заставу, где встретил войну. Ее восстановили раньше других, потому что кирпичная коробка стен, хотя и побитая снарядами, сохранилась. Сегодня там соберутся пограничники с соседних застав, крестьяне ближних хуторов и сел. Ей тоже хотелось побывать на необычном празднике. Но придется подождать, пока подрастет сынок.

На заставе Ильин увидел много народа. Принаряженные женщины и девушки угощали пограничников домашней снедью. Мужики пробовали солдатские щи да кашу. Кое-кто из них уже подзаправился горилкой. Со двора неслось: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

Подошел с рапортом необычайно озабоченный начальник заставы. Сразу заговорил о ЧП. Перед ним ночью повинился солдат. Сутки назад он стоял часовым. К заставе подошли какие-то люди. Пока велась стройка, тут много бывало всякого народу. И эти не насторожили часового. Конечно, он не имел права допускать их, но они назвались Стронгелями, сказали, дескать, уезжают, на празднике быть не могут, пришли попрощаться. Выпили по чарке, поднесли и ему. Он не отказался. Когда пробудился, тех людей и след простыл. Пусть его под трибунал отдадут, умолчать о своем проступке нет сил, совесть заела.

Начальник заставы доложил капитану Горошкину. Не медля поехали в саперный батальон, привезли оттуда минеров с миноискателями. Облазили всю заставу. В подвале, где, по рассказам Горошкина, бойцы в сорок первом держали последнюю оборону, обнаружили ящик с большим зарядом динамита. В нем детонатор, провод от которого протянут по старому окопу. Капитан сейчас в засаде, ждет тех, кто должен подорвать заряд.

— Контрольно-пропускной пункт и станцию проверяли? — спросил обеспокоенно Ильин и подумал: «Вот пан Богаец и заявил о себе снова».

— Проверили и там. Под станцией тоже нашли заряд. Его уже обезвредили. Извините, вам сообщить не могли. Телефонный разговор легко прослушать, а нарочного, не исключена возможность, бандиты могли схватить.

Народу все прибавлялось. Ильин пошел по двору заставы, здороваясь с селянами. Многих он знал в лицо. Был благодарен этим людям за веру в солдат, за любовь к ним и единение, которые не могли вытравить из душ годы немецкой оккупации, злоба, страх и смерть, посеянные карателями и их прислужниками. Вот и сегодня селяне оторвались от своих дел, хотя, как известно, весенний день на селе год кормит, пришли к пограничникам, чтобы вместе порадоваться обновленной заставе. Они очень хорошо сознавали, что такое заставы. С ними уверенней жилось.

К офицерам подошли двое дедов с хутора, где жила когда-то дивчина Галинка, любовь старшины Василия Горошкина, принявшая страшную, дикую смерть от немецких танкистов.

— Дэ ж наш Василько, товарищ командир? — спросил Ильина старший из них, поглаживая сивые, с прозеленью, усы. — Вчора бачыли, а ноне його немае.

— Вин ще будэ, повидаетесь, — Ильин пожал им шершавые, мозолистые руки. — Пока вин там, — показал в сторону железнодорожного контрольного пункта. — Важно дило держит.

Деды понятливо качали головами.

Офицеры позвали их с собою, показали заново отстроенную заставу, поднялись на второй этаж. Старики хвалили — дом сработан добре. Заскорузлыми, плохо гнущимися пальцами, трогали гладенько заправленные кровати, выровненные словно по шнурку.

Из окна было видно далеко вокруг. Старики долго рассматривали старые, заросшие окопы, шоссе и хуторок за ним.

Пред взором Ильина неожиданно, как наяву, заклубился дым, встал дыбом двор, оглушил рев танковых моторов, разрывы снарядов. Закружилась голова, как при той, первой встрече со старой заставой. Очевидно, еще не скоро, наверное, никогда память не освободит его от этих воспоминаний.

Он отошел от окна, спустился во двор, где с кузова грузовой автомашины, превращенной в сцену, разносились песни. Селяне и солдаты хохотали, когда артисты начали изображать Гитлера, как он хвастливо шел войной в Россию и как трусливо потом бежал от русского солдата.

Выступали пограничники. Их собрали с застав, самых музыкальных и голосистых. Может, не так здорово у них получалось, зато старались они от души.

Нечаянно Ильин ощутил неловкость. Так бывает, когда кто-то беззастенчиво разглядывает тебя в упор. Он поозирался, люди вокруг были заняты концертом. Подумал, показалось что-то несуразное. Видимо, переутомился за последние дни.

Однако неприятное ощущение не проходило, он снова повернул голову и наткнулся взглядом на ствол пистолета, направленного на него. Из-под смушковой шапки буравчиками сверлили прищуренные глаза. Злобная гримаса перекосила лицо с короткой бородкой. Знакомый облик. Как с фотографии, на него глядел пан Богаец. Окруженный какими-то людьми, он укрылся за стволом дуба и целился в Ильина.

Мелькнула мысль: упасть, отклониться за грузовик. Но тогда пуля найдет другую жертву. Рука незаметно скользнула к кобуре, автоматически и молниеносно выдернула ТТ, отжала предохранитель и взвела курок. Патрон всегда в патроннике. К этому приучила обстановка.

Ильин выбросил пистолет вперед, заслонил зрачок, глядевший ему в грудь. Никто ничего не успел заметить, тем более сообразить, как грохнули, слились в один два выстрела…

Ильин в последнее мгновение успел подумать: нет, это невозможно, он не должен, не имеет права умереть… Как в густом тумане увидел бежавшего вдалеке Горошкина. Капитан спешил к нему. И еще… в угасающем сознании мелькнули смеющиеся глаза жены и сына Андрюшки.

* * *

В небесной прозрачной голубизне вновь затрепетали, распустили звонкие трели жаворонки. По шоссе торопились автомашины, они бежали на запад, где пока еще шла война. Издалека, от железной дороги, как благовест жизни, раскатился густой, продолжительный гудок паровоза.

Шел апрель сорок пятого года.