1

В густом кустарнике, за спиной у Нади, возились и щебетали птицы. Особенно одна старалась, ее звонкий голосок выделялся среди других. Фью-фью да пи-пи. Наверное, самец, подумала Надя. Самка птенцов высиживает, он ей корм таскает, букашек да червячков, и развлекает, чтобы не скучала. Тяжко безвылазно сидеть в гнезде. Шельмец, как старается. Дурашки этакие, свили гнездо в опасном месте. Упадет снаряд, и конец всему.

А вот назло войне жизнь бурлит. Пули повизгивают, взрывы ухают, этой парочке хоть бы что, потомство на свет производят.

«Ты сама спросила позволения у войны?» — упрекнула себя Надя. Смутилась, жарко стало, почувствовала, как покраснела. Хорошо, никто не видит. Всего-то судьба отпустила ей побыть с мужем трое суток. Понежилась, помиловалась и… забеременела. Жизнь взяла свое. После полутора лет разлуки целых трое суток счастья. Горького, перевитого печалью утрат, но счастья, радости нечаянной встречи и вновь обретенной надежды.

Встретились с Андреем накоротке и снова разлучились. Он со своим полком ушел на запад, она со снайперской командой уехала под Ленинград. Четвертый месяц, как расстались. Она уже все испытала, что бывает с женщиной, когда в ней развивается новая жизнь. Тошнота подкатывала, настроение прыгало. То веселость бурлила, порой не к месту, не ко времени, то по-бабьи становилось жалко себя, хоть плачь. Ко всему еще — пополнела.

Мучилась от сознания собственной вины перед будущим дитем. Что ждет его в сегодняшнем мире? И ее самое? Все будущее представлялось в тумане. Но, честно говоря, больше беспокоил сегодняшний день, будни фронтовые, утраты подруг. Их команда после Сталинграда почти полностью обновилась.

У немцев тоже снайпер появился, изворотливый, везучий. Командира дивизии во время рекогносцировки подловил, тяжело ранил. Комбата, в полосе которого действует Надя, уложил насмерть. Соню Мальцеву, Надину подружку, достал через амбразуру дзота. Лежит бедняжка в госпитале, жива останется, будет ли воевать, неизвестно. Немец этот, конечно, мастер своего дела, появляется всегда в неожиданном месте. И этим опасен.

Надя поклялась себе: достанет мастера, чего бы это ей ни стоило. Андрюша, когда-то еще на заставе, учил ее пограничным хитростям на случай, если она вдруг окажется один на один с нарушителем границы, ловко применяться к местности, опережать противника в его действиях. Всю эту науку она помнит и в снайперских засадах использует. Вот и сегодня она на дерзость пошла. На нейтральной полосе высмотрела воронку от авиабомбы. В сторону немцев по поляне кустики рассыпались. Она попросила комбата к ним от воронки отрыть ход сообщения.

— Мы-то в два счета сварганим, — потер он загорелый лоб. — Только сомневаюсь, чтобы майор Чирков пустил вас туда. Риск…

— Договориться с ним — моя забота, — заверила Надя.

Комбат позицию оборудовал, но, как и предполагал майор Чирков остудил Надю — сразу не пустил.

— Пусть окоп «отстоится» сутки-другие. Если немцы что заметили, привыкнут, пусто там, — заметил он буднично.

Спасибо ему, не выговаривал, мол, к черту на рога полезла да еще в ее-то положении.

Кстати, о «положении» Надя таиться не стала и однажды доложила начальнику команды. Ведь оно в конце концов коснется не только ее самой. Понимала, для майора Чиркова это неприятность. Не за тем в армию шла. Знал бы об «этом» командир дивизии, разве назначил бы командовать женским снайперским взводом, дал бы звездочки на погоны? Она же… вроде бы подвела всех, и в первую очередь начальника команды.

Майор тогда терпеливо слушал ее сердитую, сбивчивую речь, хмурился, двигал бровями и неожиданно рассмеялся:

— Эх, Надя, Надежда Михайловна. Можно сказать, в дочки мне годишься. По праву следовало бы отшлепать тебя за такие мысли. Дело-то обычное, житейское. Встретились с мужем, которого не чаяла увидеть. Все объяснимо и оправданно.

Майор смолк, задумался, взгляд ушел в себя. Наде показалось, разговором своим она всколыхнула в душе Чиркова его собственную боль, незаживающую рану растревожила: погибшую семью, угнанную в неволю дочку. Но вот он встряхнул головой, устремил на нее измученный взгляд.

— Природой-то вам, женщинам, что предназначено? — глаза его постепенно теплели, голос зазвучал мягко и проникновенно. — Род людской продолжать. То-то… Потому по-человечески я рад за тебя. Несмотря ни на что, жизнь продолжается. Вот о чем ты думай, о чем заботься.

Как недавно Наде показался неожиданным смех майора, так неожиданным для него были ее слезы. Он не мешал ей, не успокаивал, подождал, пока выплакалась. Извинилась, сказала, что все поняла и больше «не станет дурью маяться», просит только об одном — не делать ей никаких поблажек в службе.

— Ладно, в няньки не набиваюсь, — серьезно ответил он.

Сегодня майор вместе с Надей пришел на передовую. Условился с комбатом об огневом обеспечении снайперской позиции, о вылазке, если младшему лейтенанту Ильиной потребуется помощь.

Ничего стоящего внимания Надя у немцев не обнаружила. Там шла обычная окопная жизнь, очевидно, такая же, как на нашем переднем крае. Позиция ее оказалась удобной, она могла бы легко «срезать» двух-трех немцев, но ждала, искала того, за кем пришла в опасную зону.

Ноги устали от долгого стояния, поясница заныла. День все тянулся. Какие они здесь долгие теперь. Зимой, когда снайперская команда появилась на Ленинградском фронте, они были на удивление короткими. Казалось, только развиднеется, и уже наползают сумерки. Поразили здешние снега, морозы, мрачновато-величественные ели и сосны, заснувшие под тяжелыми снежными шапками. Бывало, загремит артиллерия, ударят снаряды, под их гул посыплется снег с деревьев. Уставшие от него ветки распрямятся, как бы облегченно вздохнут. Все это было непохоже на приволжские и придонские степи.

Узнала Надя, что совсем недавно тут сидели немцы. Понастроили укреплений, блиндажей, землянок. Мертвой удавкой охватили Ленинград. Только по Ладоге тянулась нитка дороги, то и дело рвущаяся под вражескими бомбами. Зимой сшибли немцев с насиженных мест, разорвали кольцо блокады, вдоль берега Ладожского озера пробили коридор. Километров десять всего, а где и поуже. По нему к Ленинграду протянули железнодорожную ветку.

— От нас тоже зависит, иначе не бросили бы снайперов сюда, уцелеет эта живительная ниточка или оборвется, — говорил майор Чирков. — Упремся, не дадим оборвать. Дорога эта — хлеб, боеприпасы, горючее для Ленинграда и для фронта. Одним словом — жизнь.

Уперлись, устояли. Отбушевали метели, отгуляли ростепели и половодья. Зазеленело кругом. Закудрявились, распустили сережки березы, затрепетала листва на осинах, расправили лапки ели и сосны, белой кипенью покрылась черемуха. Но как только распустилась черемуха и поплыл над лужайками ее нежно-горьковатый запах, растревожил девичьи сердца, похолодало. С озера, где еще лежали толстые ноздреватые льды, потянуло тяжелой студеной сыростью. Забродили туманы, повалил мокрый снег.

Наде не страшен холод, ей тепло в стеганых брюках и ватнике. Что ей ветер и мокрый снег? Мелочи. Она согрета встречей с Андреем, письмами от него. Каждую неделю получает. Откуда он берет время, чтобы столь часто писать? Там, где он сейчас воюет, жарко. Не столько от весеннего тепла, сколько от непрерывных боев. То Харьков взяли, то опять отдали. Держат ее руки тетрадные листы, заполненные торопливыми строчками, а глаза видят Андрея, сидящим на обочине пыльной дороги, положив полевую сумку на колено, и пишущим ей. Или в низенькой хатке у окна, в которое клонится усыпанная белыми цветочками ветка старой вишни. Здесь черемуха, там вишня. Или яблоня роняет лепестки на подоконник, где лежат его усталые руки.

Вернется она из засады, и, наверное, в землянке ее будет ожидать очередное письмо от Андрея. Если почта не подведет. Если не помешает война.

* * *

Можно было обойтись без переписки. Андрюша уговаривал ее перейти к нему в полк. Сначала она до неприличия обрадовалась, ну, просто ног под собой не чуяла. Такое счастье, как награда за страдания, за разлуку. Говорил, место фельдшера в полку свободно. Дескать, эту мысль подсказал ему командир полка Стогов. Они, оба веселые, обсуждали это предложение, как дело решенное. Приехал Горошкин, подлил масла в огонь:

— Полковник с вашим командованием, кажется, договорился. Постоянно рядом будете.

Екнуло сердце у Нади, хорошо ли это — постоянно рядом? Каждый бой, бомбежку, сиди на своем медпункте и дрожи за майора Ильина.

— Но ведь порознь те же бои и бомбежки, — возражал Ильин на ее рассуждения.

— Если кому-то из нас суждено погибнуть, — понимая, что говорит жестокую правду, продолжила Надя, — порознь каждый из нас это переживет только один раз: когда получит извещение. Будучи рядом, мы измучим, изведем себя.

— Может, ты и права, — отчужденно согласился он. Надя горько улыбнулась:

— Ты ведь не сможешь создать мне особых условий, оградить от опасности. Если бы и мог, не стал бы этого делать. Не в твоем характере такое. Я тебя знаю.

На том и покончили, вызвавший у обоих неловкость, разговор.

Проводила Андрея, попрощалась и долго ревела в землянке. «Дура ты, дура, другого названия не заслуживаешь», — твердила она себе. Жалела, что не согласилась. Думала, Андрей уехал обиженным на нее. Но если тогда ничего не могла с собой поделать, то сейчас понимает, поступила правильно. Остается одно — ждать от него писем.

* * *

Подняла бинокль — она всегда брала его с собой, чтобы не двигать винтовку из стороны в сторону, осматривая немецкую оборону — ничего нового не появилось. Прямо перед нею развалины русской печи, избы немцы растащили по бревнышку. Возле груды кирпичей валялся старый, плетенный из прутьев, короб, какие крестьяне ставят на дрожки и возят в них сено, мешки с зерном, навоз на поля.

Отчетливо всплыло в памяти… Она еще девчонка. Раным-рано семья собиралась на сенокос. Отец поставил такой же короб на телегу, бросил в него охапку соломы, постелил рядно. Поставил жбан с квасом, мать принесла бутыль с молоком, корзину со снедью. Отец дернул вожжами, лошадка неторопливо потрусила со двора. За околицей мать ласково прижала Надю к себе, баюкала: «Пока едем, поспи, доченька». Брату Аркадию говорить этого не надо было. Он свернулся калачиком, подсунул кулак под щеку и сопел себе. Он был парнем в ту пору, с гулянок заявлялся под утро.

Наде спать не хотелось. Глядела, как вдали вставало солнце. Сначала над горизонтом проклюнулась золотистая полоска, потом быстро, будто кто подталкивал снизу, выкатился большой оранжевый шар. Небо заискрилось золотистым сиянием. Запели жаворонки.

Как давно это было. Не по годам давно, а словно отгородилось то время незримой чертой, осталось за непреодолимой преградой, стало недоступным, безвозвратно потерянным.

* * *

Что такое? Наде показалось, будто в коробе возле печи прибавилось веток. Неужто проморгала, как кто-то подходил к коробу?

Но было тихо у немцев, и у нас. Обе стороны сидели одна напротив другой в обороне, изредка вспыхивали перестрелки. Бойцы посмеивались: на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Коли силенок ни у тех, ни у других для наступления не хватало, оставалось одно — огрызаться огнем. У командования, наверное, были другие мысли. Не мешало бы нам расширить пробитую зимой полосу, чтобы надежней, уверенней себя чувствовать. Немцы, поди, зубы точат, мечтают вернуться в прежнее положение, снова зажать Ленинград намертво. Но бодливой корове рога пообломали. Хляби всюду непролазные. Дорог нет. Немцы любят за дороги держаться.

* * *

На юге, где ее Андрей воюет, земля давно просохла. При воспоминании о муже ее снова облила волна радостного чувства. После встречи с ним Надя воспрянула духом, у нее появилась необыкновенная жадность к жизни и… чисто женское желание рассказать всем, кто ее знает, о своем счастье.

Военврачу Зарецкому в Москву написала. Теперь он никакой не военврач, по старой привычке так его называет. Гудошникову на Алтай письмецо послала. Оба ответили, радость ее разделили. Борис Львович опять приглашал в Москву. «…Если доведется попутно — рад буду повидаться. Если судьба повернется, к гражданской жизни потянет, тоже приезжайте. Обещаю снова обратить вас в медичку, жилье потребуется, комнату вам отдадим, нам со старухой и одной хватит».

Напарник ее по снайперской «охоте» Яков Петрович прощения просил за невыполненное слово — не может воротиться в команду снайперов. Лечебный отпуск его кончился, но комиссия еще три месяца добавила. Потом судьба сыграла с ним штуку неожиданную. Односельчане избрали председателем колхоза, районное начальство бронь ему установило. «Поскольку народ попросил и доверие оказал, нельзя обмануть его. Умру на пашне, не осрамлюсь». Тоже приглашал Надю, работу и кров обещал.

Лишь родное Надино село не отозвалось. Ни мама, ни сосед Николай Ремезов не ответили. Судя по военным сводкам, Воронежская область полностью освобождена от немцев. Почему молчит Дубовка? Тревога поселилась в душе.

* * *

За раздумьями не заметила, как день наконец-то начал угасать. Облака поредели, последние закатные лучи упали на немецкие позиции. Надя, разочарованная, что опять впустую проторчала в окопе, вдруг увидела того, кого долго выслеживала. Под кучей веток в коробе лежал снайпер в маскировочном костюме. Его винтовка была покрашена в зеленый цвет, на лицо надета зеленая маска. Жаба болотная. Ни за что бы ей не обнаружить снайпера, если бы не этот прощальный солнечный луч. В висках гулко застучало. Подумала, ведь немец тоже караулил, не конкретно ее, а подходящую, важную цель. Холодок пробежал по спине — она могла неосторожно пошевелиться и стала бы той самой целью.

Надя навела перекрестие прицела на зеленую маску, тщательно прицелилась, затаила дыхание и выстрелила. Снайпер уронил голову, ствол винтовки задрался. Она прицелилась чуть пониже и выстрелила еще раз. Знала, что нарушила снайперский закон, не сменив сразу позицию. Мгновенно присела в окопе, ощутив удар по макушке каски, словно ее долбанули палкой. Ткнулась затылком в стенку окопа, недоуменно ощупывала себя. Сдернула каску, по верху ее пролегла мелкая бороздка. «Еще раз дура ты, Надька! — непочтительно ругнула себя, вытирая взмокший лоб. — Если ты не в паре, думаешь, и другие…»

В следующую секунду вокруг начали рваться мины. По ходу сообщения Надя перебежала в воронку. Немножко переждала, перескочила в следующую. С обеих сторон встречно била артиллерия, рассыпали дробь пулеметы. Началась та самая огневая дуэль, о которой говорили солдаты.

Надя перебегала от воронки к воронке, задыхалась, ожидала, что следующая мина обязательно упадет рядом, осколки изорвут тело. Но не могла, да и не хотела останавливаться. Не заметила, как свалилась в свою траншею, чьи-то крепкие руки подхватили ее, оттащили в глубину, под защитный накат блиндажа.

Ну, и выдал тут ей майор Чирков. Надя еще никогда не видела его таким разгневанным и огорченным. Комбат бросал на нее удивленные, показалось, восторженные взгляды, топорщил большой палец, кивал на майора, мол, пусть побранится, начальству полагается, а ты — девка — бой, что надо.

 

2

Завязав вещмешок, Надя приподняла. Тяжеловат. Ах, девчонки, видать, весь свой НЗ притащили. Тушенку, сгущенное молоко, пшенный концентрат, сухари, сахар. На год обеспечить ее хотели?

Осмотрела шинель. Погоны, петлицы, звездочки — все на месте, как полагается. Июль, в ее родных местах жара, сушь. Но где этот дом? Ответа не дождалась. Может, не брать шинель? Но осень придет, потом зима, во что оденется? Другой одежды ей никто не припас. Будет пока в военной форме.

«Вот и кончилась твоя служба», — невесело усмехнулась она.

Положила вещи на нары, сунулась в карман гимнастерки, развернула документы. В них все сказано. Уволена, приказ номер такой-то, число, месяц, год. Причина увольнения… Глянула на живот. Пока не очень заметно, тому, кто не знает и вовсе невдомек. Ладно, довольно разглядывать себя. Что есть, все при тебе, поворота не будет.

Отправилась к начальнику команды. В избе он был один. Доложила:

— Товарищ майор! Младший лейтенант Ильина, представляюсь по случаю…

Чирков не дал ей договорить, усадил напротив, окинул приветливым взглядом, спросил:

— Дождались весточки из дому?

Надя покачала головой.

— Не знаю, что думать. Война откатилась от наших мест, а…

— Я официально запросил через районный военкомат. Может, погодить тебе денька два-три, пока ответ придет?

Задумалась Надя. Июнь сорок первого вспомнился. Увидела себя «на сносях», с дочкой на тормозной площадке товарного вагона. Сказала, вздохнув:

— Поеду, товарищ майор. На месте разберусь. Если что… определюсь, не пропаду. За Волгой тетка живет. Вы извините меня. Сколько еще войны впереди, а я вроде… убегаю.

Майор, опершись о столешницу, тяжело поднялся, пересек из угла в угол маленькую, с одним подслеповатым оконцем, комнату. Обернулся к Наде, положил большую руку на ее плечо.

— Слышишь… не смей упрекать себя ни в чем, — глухо проговорил он, отошел к окну, с минуту глядел, как по затравяневшей узкой улице маршировали солдаты недавнего пополнения. Вернулся, встал с Надей рядом, глядя ей в глаза, сказал твердо, убежденно: — Совесть твоя чиста. Ты и твой Андрей этой войне отдали все, что могли. Даже больше, чем могли. Мы, мужики, наше государство, перед вами, женщинами, виноваты. Мы у вас должны просить прощения.

Он наклонился, помолчал, порывисто прижал ее голову к своей груди, потом отстранил, поцеловал троекратно, по-русски.

— Ступай и не оглядывайся. Воинский долг ты исполнила честно, все бы так воевали, — майор чиркнул спичкой, закуривая. — Думаю, жизнь у тебя «в гражданке» тоже будет не сахар, — он открыл полевую сумку, достал толстую пачку денег, протянул: — Возьми.

— Что вы, товарищ майор, не надо, — смутилась Надя, растроганная участием. — Приеду, сообщу мужу адрес, он вышлет аттестат.

— Не обижай меня, Надюша. Это от чистого сердца. Когда еще аттестат будет, на первых порах деньги понадобятся. Они мало нынче что стоят, но все же…

В дороге, пока добиралась до родных мест, Надя не раз вспоминала этот короткий, глубоко тронувший ее разговор.

После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.

По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.

Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился тяжелый, удушающий смрад горелого дерева и железа, человеческой крови и пота.

Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.

В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.

Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:

— Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, — он махнул рукой в нужную Наде сторону, — садитесь. Приморились, поди.

— Спасибо, не откажусь.

Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.

В селе мальчик спросил:

— Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.

— Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.

Алеша горестно нахмурил белесые брови:

— Дубовку немцы сожгли.

— Сожгли Дубовку? Люди… где жители?

Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.

Обернулся быстро. На телеге вместо бидонов стояла большая деревянная кадка. Он ехал за водой для скотного двора.

За околицей Алеша достал из холщовой сумки бутылку с молоком, горбушку хлеба. Протянул Наде.

— Покушайте. Другого угощения нету.

У Нади сдавило в горле. Она замотала головой, нет, не может лишить парнишку обеда.

— Вы про меня подумали? Так я привыкший, могу день и два не есть. Не станете кушать, обижусь.

Надя улыбнулась:

— Мы — пополам. Ладно?

Отломила корочку от горбушки, пожевала, запила молоком.

Стараясь ободрить попутчицу, Алеша рассказал, что в Дубовке почти месяц стояли солдаты, школу и больничку отремонтировали. Надя помнила, больничкой называли ее медпункт.

— Сельсовет, почту достраивают. Из нашего села мужики помогают, — продолжал мальчик. — Я тоже… кирпичи подносил, песок просеивал, воду подвозил.

— Ты за главного в семье?

— Не, главная мамка. Я в помощниках. За сестренками присматриваю тоже. Одна в первый класс ходила, другая еще меньше.

Надя притянула мальчика к себе, прижалась губами к выгоревшим вихрам. Они пахли солнцем, полынью и… ребенком. Через дырочку на плече проглядывало худенькое тело.

— Спасибо за угощение, работничек, — она заткнула бутылку, сунула в сумку вместе с горбушкой. Развязала вещмешок, достала банку сгущенки, пачку галет, большой кусок сахару. — Это от меня твоим сестренкам.

Сняла пилотку, подставила лицо встречному ветру. Вынула шпильки, распустила узел на затылке. Длинные волосы рассыпались по спине.

— Да, меня угощаете, а сами почти ничего не съели, — протянул Алеша, и вдруг глазенки его радостно блеснули. — Я вас раньше не признал, потому как вы в военной одежде.

Сейчас вспомнил. Прошлым летом мама привозила меня к вам в больничку. Я ногу о борону распорол. Вот…

Он задрал штанину, показал рубец в нижней части икры. Надо же такому быть, Надя мальчика не помнила, ногу по следу ранения опознала.

— Зажила, значит, — улыбнулась она, вспомнив рассказ врача Зарецкого, узнавшего по рубцу от раны бойца, когда-то прооперированного им. Он еще сказал тогда: «У врачей профессиональная память».

— Ага, — тряхнул вихрами Алеша. — Метка осталась.

К Дубовке Надя подъезжала с трепещущим сердцем. Узнавала и не узнавала ее. По-прежнему стояла охватывающая село большой дугой старая дубовая роща, к ней подступало поле, еще дальше виднелся широкий луг, разрезающая его неторопливая речушка. Это все было близкое, памятное. Чужой выглядела улица, где она жила. Хаты порушены, стены задымлены. На месте усадьбы ее соседа учителя Ремезова громоздилась большая куча битого кирпича. Алеша обмолвился, мол, учителя немцы расстреляли. Еще одна зарубка на сердце.

На своем дворе, за старыми яблонями, увидела маленькую женщину, повязанную вылинявшей косынкой.

— Мама! — вскрикнула Надя, соскочила с телеги и бросилась во двор.

Женщина выронила лопату, распрямилась, неуверенно шагнула навстречу Наде.

— Доченька моя, — протянула руки, припала к Надиному плечу. — Я отчаялась тебя увидеть.

Надя гладила похудевшие плечи матери, чувствовала, как всю ее сотрясала дрожь.

— Тебя в армию взяли? — мать отстранилась, окинула дочь с головы до ног. — Какая ты стала взрослая… — она не сразу нашла это слово, на седые пряди глядела пристально, но не сказала о том ничего. У нее вдруг задрожали губы. — Не сладко было? Ты уехала тогда и с концом. К нам вскоре немцы пришли…

Начался взаимный расспрос. Они долго не виделись, хотелось узнать поскорее обо всем, что с ними было за время разлуки. О многом уже было сказано, а до чего-то главного так вроде бы и не добрались.

Они не заметили, как подошел Алеша, положил на кучу кирпича Надин вещмешок, шинель и пилотку.

— Здравствуйте, бабушка. Тетя доктор, я поеду? — спросил он.

— Ой, Алеша, извини меня, — смутилась Надя. — Конечно, поезжай. Спасибо тебе. Передай твоей маме поклон от Надежды Михайловны. Да скажи ей, что у нее хороший сын растет.

Зарделся мальчишка, упрямо дернул вихрами, вот, дескать, еще чего… ни к чему это. Однако спросил:

— Можно, я к вам еще заеду? Помочь, привезти что.

— Будем рады. Как время выпадет, так и заезжай.

Затих стук колес, мать спросила:

— Внучатки-то где? Стосковалась я по ним.

«Маменька родная, попытала бы ты меня о том, о чем могу рассказать. О чем спросила, нет мочи говорить, язык немеет». У Нади защемило сердце, заныло в висках.

Не дождалась мать ответа, может, подумала, дочь где-то пристроила деток, немножко погостит, съездит за ними и привезет. Сама заторопилась рассказать о том, что лежало на ней тяжким бременем, угнетало, не отпуская ни на час. Еще зимой, в феврале, пригорюнившись говорила она, разыскали ее люди из военкомата и сообщили, что пришло известие с военного завода: тяжело заболел отец. Просили приехать, литер прислали. Нашли-то ее не сразу, немцы хату порушили. Добрые люди в соседнем селе приютили. Приехала она в город Челябинск, да не успела, отца Бог прибрал. Сказывали, котлован какой-то рыли, он там простудился.

Слушая, Надя плакала, не вытирая слез. Они катились по щекам, кропили гимнастерку. Бедная мама.

По пути с завода, рассказывала дальше мать, она заехала к сестре Марфе. Надеялась на встречу с Надей, с внучатами. Вместе пережили бы горе. Узнала, что Надя у Марфы не появлялась. С ума можно сойти. Ну, в армию забрали, так почему об этом не написала Марфе?

Надя со странным, почти суеверным ужасом подумала: действительно, почему не написала тетке ни тогда, ни после? Сейчас, задним числом, ругала себя. Ведь и Андрюша мог написать тетке, впрочем, не была уверена, что у него имелся ее адрес.

— Пожила у сестры до мая. Хотя дома было полное разорение, потянуло в Дубовку, — мать с горестной улыбкой глядела на дочь и спешила выговориться, облегчить душу. — Беспокоилась, вдруг ты объявишься, Аркаша даст о себе знать, Андрей напишет. Добралась до дома, огород посадила. Опять же добрые люди пособили, дали картошки на семена. Клетушку обиходила и живу. Кирпич готовлю. Бог даст, к зиме хату удастся наладить.

— Мама, мы с Андрюшей на фронте встретились. Трое суток вместе пробыли.

— Господь увидел, нельзя нас совсем сиротами-то делать, — в глазах матери зажглись живые искорки. — Не отвернулось еще счастье от нас. Пойдем, Надюша, в хоромы. Чаем тебя напою.

Мать пошла впереди, повела Надю в бывший хлев. Лишь он уцелел. Глядя сзади на мать, Надя замечала во всем ее облике что-то скорбное, думала, как больно ударит бабушку известие о внучатах. Что-то надломилось в ней, поминутно вспоминает Бога, будто ищет в нем опору.

— Ништо, дочка, проживем, — шагнула она через порог.

Бывший хлев имел жилой вид, стены, пол в нем были начисто выскоблены. Правда, потолок низковат, да оконце маловато. Все же это был дом, родной порог. Поживут пока здесь, вместе-то беду переборют. Надо не только прожить, но и выносить в себе того, кто станет теперь на этом свете ее и Андрюшиным продолжением.

— Где Андрей-то теперь? — как бы угадав ее мысли, спросила мать. — Ты не верила, что он погиб, вот Бог и спас его.

— Где же ему быть… воюет.

 

3

В глубине мерцавшей холодным светом реки отражались редкие звезды, проглядывающие в разрывы облаков. На пологую отмель накатывались неторопливые волны и с тихим песчаным шорохом сбегали обратно. Пахло илом, мокрой, подопревшей осокой.

До рези в глазах Ильин вглядывался в противоположный берег, скрадываемый мглой. Прошло больше трех часов, как Горошкин переправился туда со своими разведчиками и саперами. Они должны были прощупать немецкую оборону, проделать проходы в заграждениях. Ильин то присаживался на валежину, то челноком ходил по узкой отмели, не чувствуя холодных волн, шлепавших по сапогам.

О своей высадке Горошкин просигналил. В тот же миг у немцев разразилась стрельба. Над рекой протянулись светящиеся трассы, водную гладь вспучили разрывы. Несколько снарядов разорвалось и на этой стороне, в прибрежных зарослях. Просвистели осколки, с плакучей ивы осыпались посеченные ветки. Зародилась тревога: разведчики нарвались на засаду.

Первым движением его было побежать к телефону и доложить командиру полка о неудаче. Но разве такого сообщения ждут от него? На том берегу надо захватить плацдарм, это приказано сделать ему, начальнику штаба пограничного полка. В его распоряжении батальон и приданные огневые средства. Вот и действуй. Первый поиск не удался, посылай другую группу, иди с нею сам. Недавно их полк переформировали, дали гаубичную и противотанковую артиллерию. В батальонах вместо застав роты. Полк наступал и вышел к Днепру вместе с частями и соединениями армии в первом эшелоне.

Командующий армией не объяснил, почему он избрал пограничный полк для захвата плацдарма на западном берегу. Не главного, а вспомогательного, чтобы помочь главному, который был взят с ходу и удерживался сейчас километрах в десяти ниже по течению.

— Вы стреляные воробьи, не стоит вам объяснять, что на войне обстановка нередко круто меняется, — говорил командующий Стогову и Ильину. — Второстепенное направление может стать основным. Завладеете плацдармом, наведите переправу, охраняйте ее, пока в ней минует надобность.

Эта же круто сменившаяся обстановка, на которую ссылался командующий, осложнила задачу. В армейском тылу высадился крупный немецкий десант. На первый взгляд Ильину показалось — немцы действовали по шаблону, точь-в-точь, как на Волге в прошлом году. Однако вскоре понял, что ошибся. Десант немедленно раздробился на мелкие диверсионно-разведывательные группы, которые рассеялись по дорогам и населенным пунктам. Силы пограничного полка пришлось дробить, чтобы охватить весь район действий десантников.

План по захвату плацдарма командующий не отменил. Батальон изготовился к переправе. Для огневого обеспечения командующий назначил артиллерийский полк.

В прибрежной полосе части и соединения армии сгрудились, уплотнились. Где фланги, где стыки между ними, где тылы? Наступление притормозилось, не занятых делом солдат потянуло на соблазны. Ильин знал, они шныряли по селам, пили самогон, пристраивались к бабенкам, стосковавшимся без мужиков. Говорил с иными, стыдил. Смеялись в ответ, дескать, командиры отпуск дали, первый за два года войны. По уставу положено. Какой, к черту, отпуск, если в хуторе, где он застал гульбу, три хаты. А им, мол, все едино, город ли деревня, были бы харчи да бабы.

Вперед не рвутся, река широкая, глубокая, утонуть в два счета можно. О наступлении пусть у командиров голова болит. Пойдешь в наступление, еще убить могут, а пока живы, какую-никакую сладкую ягодку испробуют.

В одном селе до того разгулялись, до перестрелки дошло, столкнулись лбами танкисты с пехотой. Пойди, разберись, что не поделили. В такой-то «мутной водичке» шпиону и диверсанту руки развязаны. «Рыбка» ловится. Двух таких «рыбаков» пограничники взяли на чердаке крестьянской хаты. Внизу полевая почта разместилась, наверху они средь бела дня морзянку отбивали. Оба были русские. В плен сдались, через немецкую разведшколу прошли. Солдаты чуть на штыки не подняли «рыбаков», пришлось отбивать. Начальник почты, старшина, размазывал слезы по щекам, каялся, что проглядел, вовек урока не забудет.

Безусловно, и командованию пограничного полка оплеуха изрядная. «Рыбаки» сумели миновать заслоны и шлагбаумы, пролезли в гущу войск. Полковнику Стогову не позавидуешь.

Командующий, назначая Ильина на захват плацдарма, испытующе глянул на Стогова, неожиданно сказал, что майор хорошо бы подошел для службы в армейской разведке.

— Ильин — не разведчик, а строевой командир, — возразил Стогов.

— Командир, а на штабе его держите, — полушутливо-полусерьезно заметил командующий. — Я бы ему дал стрелковый полк, коль он командир толковый. Может, так и сделать? Ведомства у нас разные, но задачи одни: поскорее нашу землю от немцев освободить.

Ильин стоял в сторонке, голоса не подавал. Думал, командующему вольно и пошутить. Не отрицал, приятно было, что генерал запомнил его с той поры, когда ликвидировали немецкий десант на Волге.

Стогов улыбнулся:

— Безусловно, задачи одни, но…

— Оставим этот разговор, Тимофей Иванович. До лучших времен. Пусть плацдарм возьмет, — усмешка опять тронула его губы. — Только не обижайте майора.

— Как же, обидишь такого. У него зубы острые, сам кусаться умеет, — с облегчением кивнул Стогов.

Они вместе тщательно готовили операцию. Вечером Стогов срочно поехал в тыл, там на наш заслон напоролась группа немецких диверсантов. На бегу попрощался:

— Желаю успеха, Андрей Максимович. Встретимся на том берегу.

— Надеюсь.

Обстрел с того берега прекратился внезапно, как и начался. Затем возобновлялся еще не раз. Ильин подумал, лупят для острастки, и уже спокойнее ожидал следующего сигнала от Горошкина.

Зашуршал мелкий надоедливый дождик. Ильин расправил плащ-накидку, натянул капюшон на голову. Капли застучали по брезенту, навевая тоску. Смутно видимый прежде гребень высокого противоположного берега размылся, увяз в заслонивших небо плотных тучах. Река стала неразличимой. О том, что она никуда не делась, напоминал невнятный плеск воды.

Подошел начальник штаба артиллерийского полка.

— Молчат твои ребята? — спросил озабоченно.

Ильин молча кивнул.

— Подождем, — артиллерист завернул рукав шинели, глянул на светящийся циферблат. — До рассвета еще далеко.

— Погоди, сигналят.

На другом берегу дважды коротко мигнул фонарь.

— Ясно. Бегу на НП и жду твоей команды, — артиллерист пожал ему руку. — Координаты для моего огня давай сам. На пятачке, какой у тебя там будет, ювелирно положить снаряды не просто. Есть опасение по своим жахнуть.

Сигнал повторился. Значит, все в порядке у Горошкина. Подозвал Сапронова:

— Батальону — вперед! Еще раз напомните командирам, пока не достигнем берега, себя не обнаруживать. Как можно быстрее вперед.

Зашелестели кусты, захрустел песок под ногами. Плюхались в воду плоты. Кто-то ойкнул, забулькал.

— Раззява, мать твою…

— Бревна скользкие, оступился, — оправдывался солдат.

— Разуй глаза, гляди, куда ступаешь.

— Прекратить разговоры, — шикнул Сапронов. — Отчаливай.

Гребли наскоро сработанными веслами, обломками досок, малыми саперными лопатами. Исчез из вида наш берег, не просматривался и противоположный. Низкие тучи тяжело нависали над рекой, под ногами опасно кренился плот, едва державший на себе десяток человек. Ильин слушал, как всхлипывала, выплескивалась между бревнами вода, волны мягко ударяли по ногам.

Нечетко вырисовывался изломанный гребень высокого берега. Ильин подумал, миновали середину реки. Но впереди вдруг судорожно забились вспышки, гулкая дробь крупнокалиберного пулемета рассыпалась над рекой. Над водной гладью начали вздыматься бугры от разрывов снарядов. Плоты закачались. В соседний угодила мина или снаряд, хрястнуло дерево, взбугрилась и опала вода, образуя яму. Просвистели осколки и деревянные обломки. Кто-то боязливо вскрикнул, выматерился, двое-трое солдат уцепились за край плота рядом с Ильиным.

Он инстинктивно пригнулся, вглядываясь поверх берега. По-прежнему там сверкали вспышки. Обнаружили? Или как раньше — дежурный огневой налет? Пули буравили воду уже позади. Думалось, не ошибся ли командующий, выбрав этот участок для переправы. Сейчас понял, генерал заботился о тех, кто пойдет первыми. Казавшийся вначале недоступным, высокий берег прикрыл их, плоты вошли в «мертвое» пространство.

— Почему долго не сигналил? — спросил Горошкина, как только приткнулись к берегу.

— Дак, в овраге застряли-забуксовали, — разведчик досадливо передернул плечами, отряхиваясь от дождя. Плащ-накидка свисала обмякшими крыльями, придавая лейтенанту вид огромной нахохлившейся птицы. — В ем шесть рядов проволоки. Немец насквозь из пулеметов прошивает. Резали, когда он реку обстреливал.

Рядом, под скалистым выступом, жались командиры рот и взводов. Накрывшись плащом, Ильин включил фонарик, развернул план обороны немцев на берегу, скопированный с отпечатка аэрофотосъемки.

— Обозначь карандашом, где проходы сделал. Горошкин вгляделся в схему.

— Вот здесь… и здесь, — карандаш оставил жирные отметки перед траншеями немцев. — Там мои ребята. В овраге под заграждения заряды подложили. Смахнем их и во фланг немцу врежем-закатим. В правое ухо. Двух парней там потерял.

«Значит, девятнадцать всего», — машинально приплюсовал Ильин к тем семнадцати, которых недосчитались после переправы. Указывая на проходы и заграждения, сказал Сапронову: «Двумя ротами атакуй с фронта, когда артиллерия перенесет огонь в глубину. Дуй за огневым валом. Я с третьей из оврага зайду, во фланг немцу».

У противника было тихо, пока батальон занимал исходный рубеж для атаки, лишь светящиеся следы ракет прочерчивали темное небо. Пока все шло неплохо.

Радист настроился на волну артиллерийского полка. Ильин взял микрофон, условным кодом передавал, куда ударить. Семь минут отводилось артиллеристам. «Отмолотит, потом и мы… — думал Горошкин, слушая Ильина. — Много ли, семь минут? Мгновение. А там — кому как улыбнется судьба».

Память высветила будто полоску алой зари на тусклом небосводе — Зою, Зоеньку, госпитальную сестричку, березку стройную в белом крахмальном халатике. Письма от нее в кармане гимнастерки носит. Греют они. В атаку на немца треклятого, чтоб конец ему пришел поскорей, чтоб встретиться в конце-то концов с Зоенькой, и ринется сейчас лейтенант Горошкин. Крепко угнездилась Зоенька в сердце после Галки, хуторской дивчины, первой любви его, распятой немцами, разорванной танками.

Ильину тоже казалось, слишком малый срок отвел он для подготовки к атаке. Но и семь минут тянулись как вечность, как расстояние между жизнью и смертью.

С гулким протяжным вздохом лопнул первый снаряд. Прошелестела воздушная волна. Сразу же зачастили разрывы по переднему краю немецкой обороны, слились в сплошной рев. Огненные сполохи метались будто молнии. Рвануло в овраге, раскидало заграждения. Чуть отодвинулись вглубь разрывы, поднялся батальон. В рассеянном свете наступающего утра Ильин заметил бегущего впереди Горошкина. Плащ-накидка развевалась за его спиной. Ничего не осталось от нахохленной птицы, какой он выглядел при встрече. В атаке Ильин еще раз видел своего разведчика. Он лежал на возвышении за пулеметом, сосредоточенно слал очередь за очередью. Возле него приткнулся Янцен, стреляя из автомата. Когда Ильин залег после очередной перебежки, разведчики рванулись дальше.

Пограничники растекались по траншеям и ходам сообщения. Гремела стрельба, рвались гранаты, тут и там закипала рукопашная.

 

4

Прошел день, минула ночь, наступило новое утро. Что за день, что за ночь… С чем сравнить их, чего они стоили батальону? Иной такого не увидит, не испытает за месяц, а то и за год боев. У Ильина гудело в голове.

Вчера шесть атак отбили. Считает, что повезло. Немцы ни разу не пустили танки. Видимо, не ждали прорыва здесь. Всего три самоходных орудия появились, врезались в боевые порядки батальона, но их скоро подожгли. Ночью немцы беспрерывно обстреливали батальон из минометов. Методически садили минами, чтобы не было у русских ни минуты отдыха.

Оборона имела неутешительный вид. Ильин обходил ее, и невыразимо тягостное чувство охватывало его. Повсюду развороченные окопы, воронки. Везде, куда ни кинь взгляд, мертвые тела солдат. Не было ни сил, ни времени хоронить. От батальона осталось не больше роты. Ранены комбат Сапронов и один из командиров рот, а двое других — убиты.

Вчера сравнительно легко овладели плацдармом. Но часа через два начался ожесточенный бой. Почему немцы, уступив вначале, спохватились потом? Почему, не считаясь с потерями, полезли напролом? Наверное, какому-то начальству не понравилось вторжение русских? Хм, а кому нравится, когда вышвыривают с насиженного места, отнимают выгодный рубеж? Пригрозили, должно быть, военно-полевым судом, расстрелом. Немецкое начальство, поди-ка, не хуже нашего своим неудачникам разносы устраивает, вот те, разозленные, и полезли на рожон.

Вернее всего, сбывалось то, что предполагал командующий армией. Незначительное поначалу направление превращалось в важное. Не потому ли вчера немцы жестоко бомбили левый берег? Под воздушный налет попал понтонный полк. Он справился с уроном лишь под утро, на сутки позже назначенного начал наводить переправу. Сейчас батальону надо стоять еще крепче, чем вначале. Начнет действовать переправа, придет поддержка. Такая сцепка, такое условие. Все бы ничего, да боеприпасы на исходе. Прикладом и штыком не много навоюешь.

Как назло, распогодилось. Вчерашний день был летный, сейчас тоже за спиной вставало солнце. Косые лучи простреливали облака, крыли их позолотой. Пусть бы лучше шел дождь, снег, камни с неба сыпались, только не завывающие, выворачивающие душу бомбы, не штурмовики, секущие из пулеметов все живое и неживое.

— Воздух! Воздух! — с разных сторон донеслись возгласы наблюдателей.

Ильин увидел звено «юнкерсов», заходивших на плацдарм из-под солнца. Солдаты ложились на дно окопов. На нашем, левом, берегу застучали зенитки. Крылатые, с крестами на плоскостях, машины ринулись вниз. Рев моторов вдавливал в землю, бомбы с надсадным воем врезались в оборону, встряхивали почву, брызгали осколками и тяжелыми комьями, пули стегали словно стальными кнутами. Над командным пунктом Ильина мелькнула тень, вздрогнул, задвигался, как живой, накат, между бревнами посыпалась земля. Перед командным пунктом и за ним дымились две глубокие воронки. Пронесло. На этот раз пронесло. Что будет в следующий заход?

— Где наши истребители? — недовольно бурчал Сапронов, баюкая подвешенную на повязке руку.

Осколками зацепило его не только в руку, но и в плечо, и в шею, он маялся ужасно, не мог двинуть головой, не мог командовать. Ильин приказал Горошкину подменить комбата, и тот метался по всему участку обороны.

Словно услышав Сапронова, из-за облаков выпорхнуло звено наших истребителей. Заходивший на бомбежку «юнкерс» сбросил груз неприцельно, не увернулся от истребителей, задымил, потянул вдоль реки и рухнул за ее изгибом. Два штурмовика нырнули в облака, за ними скрылись истребители.

— Нас тут с землей перемешивают, а они прохлаждаются, — продолжал цедить Сапронов.

Поморщившись, Ильин смолчал. Что он мог сказать комбату в утешение? У летчиков вчера был жаркий день. Сегодня с раннего утра слышно — вдали, где-то южнее, шли одна за другой немецкие армады, доносились бомбовые удары. Возможно, бомбы сыпались на главный плацдарм. Сапронову это, кажется, тоже понятно. Но он командир батальона, от которого остались рожки да ножки, переживает, беспокоится за возможный исход операции, который пока неясен. Еще вчера надо было бы отправить Сапронова в госпиталь.

— Танки! — разнеслось над окопами.

В крике Ильин почувствовал удивление, тревогу и самый обыкновенный испуг. Вчера Бог миловал от такой напасти, сегодня и она, наиболее тяжкая для обороны, навалилась. От нее не было спасения, потому что нечем отбиваться. Сознание Ильина всячески сопротивлялось, мысль услужливо подсказывала, что наблюдателям померещилось, а если и увидели в отдалении несколько танков, то почему они обязательно пойдут на них.

Однако он напрасно тешил себя. В окулярах бинокля вырисовывались тяжелые громадины с угловатыми башнями. Они вылезали из затененной облаками рощи и растекались по лощине веером, держали направление именно на участок, обороняемый батальоном.

— Вяжи гранаты в связки! — кричал где-то справа Горошкин.

Там танки были ближе всего к обороне.

— Какие связки? — простонал Сапронов. — На весь батальон осталось десяток гранат.

Знал это и Ильин, еще с вечера подсчитал оставшиеся боеприпасы. Но мысленно похвалил Горошкина. Тремя связками танки не остановишь, но все же…

В бинокль он видел приткнувшихся к башням солдат. Значит, еще и с десантом на броне. Ударили танковые пушки, лопнули первые снаряды, вздымая султаны дыма и вздыбленной земли. В первом ряду Ильин насчитал шесть машин, во втором ряду столько же, дальше угадывался третий ряд. Ему подумалось, немцы безошибочно выбрали момент, когда могут без особых затруднений смять обороняющихся, вернуть плацдарм и с него гвоздить по возводимой переправе.

От ощущения этой неотвратимости и собственного бессилия холодело в груди. Почва уходила из-под ног. Хотя бы батарею противотанковых пушек. Никакой тут героизм уже не поможет, его просто нечем подкрепить. Нечем?

— Только одно… только это, — вслух оформлял он пришедшее вдруг решение. Пересохшие губы не слушались. Поманил к себе связного. — Пулей к Горошкину. Приказ — немедленно свернуть оборону. Людей во вторую траншею. Радист, артполк…

Две минуты ушло, пока подтянулись люди, почерневшие, в задубелых от крови повязках, поддерживавшие друг друга.

— Здесь Ильин, — сказал он в микрофон. — Через пару минут ударь по дальней траншее… квадрат… Из всех стволов, из каких только можешь. Прут немецкие танки с десантами пехоты.

— Вызываешь огонь на себя? Я правильно тебя понял? — сквозь треск в наушниках слышал он артиллериста.

— Потом бьешь по всему плацдарму. Я буду корректировать, — послушал ответ, добавил: — Перед балкой дай заградительный. Там мои раненые.

Не отпуская микрофона, повернулся к Сапронову:

— Все слышали и поняли? Залп накроет траншею — людей в балку. Лично вы…

— Товарищ майор, как же?.. — от лица Сапронова отхлынула кровь, губы его тряслись.

— Без разговоров… выполнять приказ! Только так удержим плацдарм. После — атакуйте с фланга.

Он приказывал жестко, решительно, чтобы ни Сапронов, ни Горошкин не усомнились в том, что плацдарм можно удержать.

Танки сомкнулись и ворвались в оборону, утюжили первую траншею. Ильин видел, как кто-то там приподнялся перед машиной, под ней раздался взрыв. Танк повернулся на месте, башня, как голова подстреленного зверя, поворачивалась в ту сторону, откуда его ранили, ствол с набалдашником что-то нащупывал.

«Почему оставили, кого?» — хотел он спросить Горошкина, но не сказал ничего — сделанного не вернешь.

Неподалеку двое бронебойщиков из противотанкового ружья слали пулю за пулей и наконец подожгли стоявшую машину. Она зачадила.

В это же мгновение вдоль всей траншеи густо взметнулись разрывы. Загорелся еще один танк. Ильин махнул: уводите людей.

Высветленные гусеницы мельтешили совсем близко, когда последний солдат исчез за поворотом хода сообщения. Следя за танками, Ильин краем глаза увидел, что кто-то еще возится рядом. Обернувшись, уперся взглядом в Горошкина. Тот пристроил над окопом пулемет и бил по немецкой пехоте.

— Ты почему бросил батальон? Не возражать!

Увидел в ответном взгляде мучительную боль. Понял, эта боль за него, потому лейтенант молча сопротивляется приказу. Тогда Ильин попросил:

— Вася, как другу говорю — иди. Иначе, кто же расскажет Наде, как все тут было. Прощай…

Горошкин мотнул головой: он не согласен, но подчиняется приказу. Подхватил пулемет, скрылся в ходе сообщения.

— Слушай, артиллерия, — надавив кнопку микрофона, крикнул Ильин. — Хорошо бьешь. Сади по квадрату моего КП. Сыпь гуще. Немецкие танки горят.

Взрывы пахали траншею. «Вызываешь огонь на себя? — хотя наушники молчали, Ильину показалось, в них вновь прозвучал встревоженный вопрос, он так же мысленно ответил: — Ты правильно понял меня. Хорошо понял. Потому — работай…»

Над окопом нависла гусеница танка, осыпалась земля. Ильин подался назад, под прикрытие наката блиндажа. Но бревна треснули, его тяжело стукнуло по голове. В глазах потемнело. Звуки взрывов, рев моторов стали удаляться, угасать и скоро пропали вовсе. Но он чувствовал себя, свои ноги, руки, ему казалось, продолжал давить на кнопку микрофона и кричал: «Добавь огня!» Разгребал завалившую его землю, приподнимал бревна, не ощущая течения времени.

Потом он услышал чьи-то голоса, подумал, вернулись ребята, Вася Горошкин. Чудилось, его несли куда-то, он хотел спросить, все ли танки подбили. Но язык не ворочался, голос не прорезался. Ему показалось, просто он спал после тяжкого дня и не мог пробудиться.

 

5

К полудню третьих суток, как вступила в строй переправа, поток войск поубавился, а вскоре и вовсе прекратился. Стогов оставил свой наблюдательный пункт на высоком правом берегу, пошел к реке. Перед ним, как на ладони, расстилалась панорама еще недавно клокотавшей понтонной дороги через реку. У берега к нему вразвалочку подошел невысокий, широкоплечий майор, комендант переправы. У него было обветренное, будто из камня высеченное лицо, белки глаз воспалились, во взгляде ожесточенность, неукротимая воля.

— Через три-четыре часа подойдет кавалерийский полк, — хрипло — надорвал голос за трое суток — сообщил майор, взмахнув рукой с зажатой в ней крепкой палкой, усмехнулся: — Вот еще род войск… не для нынешней войны. Гвоздодеры.

«Ишь ты, гвоздодеры», — неприязненно подумал он о майоре, обидевшись за кавалерию, которой отдал многие годы. Хотя не согласиться с осуждающим мнением не мог. Подумал, при теперешних огневых средствах всадник на коне — слишком заметная цель. Майору сказал:

— Я тоже начинал в коннице. В Средней Азии с басмачами воевал. Там без лошади ни шагу.

— Да… но когда это было.

— Давно, — согласился Стогов, глядя на щетинистый подбородок майора, предложил: — Вы пошли бы, поспали немного. Мои ребята тут порядок обеспечат.

— Правда, пока кавалерия нагрянет, вздремну.

У майора при мысли о том, что впервые за трое суток появилась возможность поспать, побриться, нормально поесть, расслабленно опустились плечи. Он повернулся, недоуменно поглядев на палку, решительно отшвырнул ее. Слышал Стогов, что не одного зазевавшегося водителя отходил этой палкой комендант, ликвидируя пробки, возникавшие на переправе. Стогов посмотрел ему вслед. Майор шел неровно, было видно, он спал на ходу.

Обтекая понтоны, тихо, умиротворяюще журчала вода. Тянуло прохладной сыростью. Поеживаясь, Стогов прошелся по мосту, думая о том, какой все-таки дорогой ценой далась переправа. И его полку, и другим частям. Батальон Сапронова полег почти полностью. После того, как Ильин вызвал огонь артиллерии на себя, и она ударила по плацдарму, Стогову с другим батальоном своего полка удалось переправиться. Он атаковал вместе с бойцами, которых вел Горошкин, потому что Сапронов к тому времени уже погиб. Когда они снова овладели плацдармом, там стояло полтора десятка подбитых танков.

Как в воду глядел командующий армией: именно это направление переросло в главное, потому что южную переправу немцы все-таки разбомбили. Майор Ильин… незаживающая зарубка на сердце. Не нашел его Стогов ни живого, ни мертвого. Блиндаж, где последним видел Ильина Горошкин, полностью был разрушен. В метре, нависнув гусеницами над окопом, замер немецкий танк. Разнесло человека прямым попаданием? Что ж, такое Стогов тоже не исключал.

В тяжких раздумьях ходил он по разбитым, исхлестанным снарядами, изжеванным танковыми гусеницами позициям, строил разные предположения, но ни к чему определенному не приходил. Жил человек, воевал, мечтал о победе, о возвращении домой, к семье. А погиб так, что лишился последнего пристанища — могилы, у которой поклонились бы праху его товарищи, родные и близкие. Осталась только память о нем. Все же… на деревянном обелиске он приказал первой написать фамилию майора Ильина. По должности и воинскому званию, и по значимости подвига, который тот совершил. В полковой формуляр сам продиктовал текст, увековечив память о защитниках плацдарма.

Кто бы что ни говорил о кажущейся странной смерти начальника штаба, Стогов не изменит этого решения. А возражения свои ему прямо высказал заместитель начальника войск по охране тыла фронта генерал Рябиков. К несчастью, считал Тимофей Иванович, военная судьба свела их вместе вторично. Там, где Рябиков, делу закавыка. По службе в Главном управлении пограничных войск в этом убедился. Теперь этот человек на фронте, снова возвышается над Стоговым. «Ведь подался на войну, — неприязненно думал о нем Тимофей Иванович, — когда наша армия под Курском одержала победу и полностью завладела инициативой. Небось, не рвался сюда в сорок первом или сорок втором, когда фронт повсюду трещал и не лавры тогда украшали командиров. Сейчас что: мы тоже пахали».

После разговора с Рябиковым отплевывался, как мух наглотался. «Припоминаю фамилию… Не тот ли Ильин, партизан, которого я приказал послать начальником заставы?» — спрашивал генерал и как-то подозрительно приглядывался к самому Стогову. Когда подтвердил, да, тот, на фронте показал себя хорошо, вырос до начальника штаба полка, Рябиков уколол: «Тем хуже для него. Высоко взлетел, я полагаю, не по заслугам, и низко пал».

Вспомнилось, как командующий, высокий, ясноглазый генерал, снял фуражку, горестно склонил голову. Ветер трепанул его русые волосы. Он поднял печальный взгляд на Стогова, глухо проговорил: «Жаль, толковый был офицер. Трудяга войны. Я буду помнить майора Ильина».

Потери, утраты, с горечью размышлял Стогов, слушая ленивый плеск воды под понтонами, они сопровождают нас на всем пути войны. Когда мы отступали, их особенно было много, теперь наступаем, потери опять преследуют нас. Конечно, в любой войне бывают убитые, раненые и пленные. А в этой особенно, когда задействованы огромные массы войск, применяются страшные средства убийства и разрушения. Но всегда ли огромные потери оправданы и объяснимы? Правда, недостатка в объяснениях у нас нет. Не все и не всегда они кажутся Стогову убедительными. Но это вопрос сложный, Стогову со своей колокольни командира полка или даже бывшего работника пограничного главка многое неизвестно. Вот если бы почаще наше военное руководство разговаривало с командирами и бойцами столь откровенно, как в приказе наркома обороны, который зачитывали прошлым летом в каждом подразделении, доводили до каждого бойца и командира, пользы было бы больше. Этот приказ четко говорил о том, почему мы отступали, что с нами всеми, с армией, страной будет, если и дальше станем отступать, оставлять врагу свою территорию. Откровенно все высказывалось, и потому призыв и требование «ни шагу назад», как никогда раньше, подействовали на войска отрезвляюще.

Стогов тогда только принял под свое командование пограничный полк под Сталинградом и все это отлично запомнил. И как ужесточались требования к каждому бойцу и командиру, и как подтягивалась дисциплина и поднимался боевой дух. И то, что, действительно, уперлись на Волге и больше не отошли, и то, что все войска и каждый из командиров и бойцов в отдельности делали все, что могли, чтобы больше не уступать противнику, не поддаваться ему ни в большом, ни в малом.

Именно тогда, в тех тяжелейших сталинградских боях, у него появилась уверенность, что мы не отступим дальше, не дадим загубить ни себя, ни нашу Родину. Не позволим немцам и дальше захватывать наши земли, грабить и забирать наши богатства: нефть, металл, хлеб. Опять припомнился ему командующий армией, так проникновенно отозвавшийся об Ильине. Генерал тогда сказал, что он или умрет под Сталинградом, или оборотит немца вспять, погонит его от Волги назад. Погнал и уже за Днепр перешел. Кажется, кто-то из немецких военных деятелей выразился однажды, что русские медленно запрягают, но быстро ездят. Так вот, сбылось это предсказание. Наконец-то мы запрягли и поехали. Надо думать, не остановимся теперь до самого Берлина.

Стогов и раньше, когда собирал сведения о первых июньских боях на границе, и после, когда прослеживал и отмечал на карте пути продвижения пограничных полков, знал из армейских сводок об исчезновении дивизий, корпусов и даже армий, попавших в окружение, не терял веры, что мы одержим верх. Твердил себе, это случится в конце концов, ибо Россия велика и силы ее неисчислимы, народ наш не допустит, чтобы его покорили.

Теперь это становится явью. Разумеется, победа придет еще не скоро, но она обязательно будет на нашей стороне. Это так же верно, как то, что каждое утро начинается с рассвета, хотя бы взорванного бомбежкой и артиллерийской канонадой, задымленного, пропахшего порохом и кровью. В своих размышлениях Стогов заглядывал вперед. Он был уверен, придет время и войну проклянут потомки. Из поколения в поколение память человеческая будет нести проклятия тем, кто навязал миру войну, и тем, кто не смог остановить ее, предотвратить, то ли из-за нежелания и боязни перед агрессором, то ли из-за ошибок и просчетов политиков.

Сейчас Тимофей Иванович остро переживал новые утраты. Шутка сказать — в полку погиб батальон в полном составе. Он, полковой командир, остался без начальника штаба. Пока не прикидывал, кем заменит Ильина. Боевые офицеры есть, да ведь штабная телега тяжела, не каждый ее покатит так, как надо.

Стогов оттягивал время, не подписывал извещение жене Ильина. Недавно майор со счастливой улыбкой рассказывал, что его Надя ждет ребенка. Помнит, каким он приехал после встречи с нею на Волге — известие о гибели детей согнуло, не скоро пришел в себя. Теперь он, Стогов, должен подписать ей извещение, что она потеряла и мужа? Подпишет: «Пропал без вести». Капля надежды останется. Без вести… второй раз за одну войну.

 

6

Под ногами легонько, по-домашнему, «по-довоенному» поскрипывал паркет. Невольно пришедшему сравнению Богаец усмехнулся, и неожиданно жгучая тоска навалилась на него. Если бы он был тут один, взвыл бы дико, неукротимо, как волк в глухом зимнем лесу. Но на шаг сзади от него шел управляющий и весьма почтительно докладывал хозяину о намолоченных этим летом пудах пшеницы, чувалах кукурузы, накопченных окороках, надоенных бидонах молока, а также прочем продукте, исправно даваемом обширным хозяйством пана Богайца. Затем он принялся перечислять, что и на каких условиях продано военному ведомству, отправлено в Варшаву, в поместье пана Казимира, какой доход получен в итоге.

Казалось, кого угодно должна была взволновать баснословная по военному времени сумма, выраженная в полновесных рейхсмарках, но Богайца она вроде бы не тронула. Он оставался холодно-равнодушным, хотя приехал именно за тем, чтобы ревизовать свое хозяйство. Впрочем, не только за этим. Долг за ним перед паном Затуляком. Приспела пора отдать. Пан Затуляк — нужный ему человек, в ближайшем будущем пригодится. Более того, без Затуляка не обойтись. Потому подмаслить его самое время. Под благовидным предлогом выхлопотал у господина Стронге неделю отпуска. Тот поморщился, «забыв», что раньше обещал полумесячный отпуск. Но как можно не пойти навстречу сыну компаньона?

Равнодушие Богайца было показным, истинное отягощение к сообщению своего управляющего он искусно скрывал. Внутри у него все трепетало, самодовольство — какой он справный хозяин, родного батюшку перещеголял по доходам, и хапуге Стронге в генеральской форме такие дивиденды не снились — распирало его. Управляющий бросал взгляды на хмурое, бесстрастное лицо Богайца, обижался в душе. Он рассчитывал не только на устную благодарность владельца имения, но и на значительное вознаграждение за старание. Должность его по сегодняшним временам не только хлопотная, но и небезопасная. Крестьяне косятся, рабочие сыродельного завода вовсе зверем смотрят. Того и гляди подстерегут в темном переулке. И, будь счастлив управляющий, если только намнут бока, а не лишат головы.

— Потом об этом. Оставьте меня… одного, — намеренно отмахнулся Богаец.

— Слушаюсь, — склонился управляющий и, удрученный, ушел.

Долгим взглядом Богаец проводил его, но думал вовсе не о нем. О человеке, так много сделавшем для него, он сразу забыл. Мысли потекли вокруг собственного будущего, своего существования. Очень неопределенного, смутно представляемого. Он повернулся, пошел назад. Теперь его уже не умилял «домашний» скрип паркета, раздражала гулкая пустота комнат. Обставлены были только те, в которых останавливались господин Стронге и отец, пан Казимир. Потом принарядили еще несколько — будуар и спальню жены. Она тоже наведывалась сюда на короткое время.

Собственный особняк казался Богайцу чужим. Не сбылось то, о чем мечтал когда-то. Вроде представлялось все просто: вернется на свою землю, вступит во владение поместьем, и жизнь пойдет по старой, наезженной колее, какой была до тридцать девятого. Он — господин, холопы безропотно ему служат, власть его над ними беспредельна.

Действительность вступила в разлад с мечтой с первых шагов. Может, напрасно он связался с немцами? Но что было делать? С их помощью, вернее, благодаря их силе возвратился в вотчину, и сейчас немецкие войска обходят ее стороной благодаря охранной грамоте господина Стронге. А жизни, рожденной воображением, нет.

Проходя по широкому коридору, он толкал двери то в одну комнату, то в другую. Захлестывали воспоминания. Вот гостиная матери. Просторная, светлая. В ней стояли диван и кресла, обшитые плюшем, большой круглый стол под вязаной скатертью, резное, красного дерева пианино. С потолка свисала хрустальная люстра. Эта комната притягивала Лео к себе. Мать, немка из Пруссии, научила его немецкому языку. Когда он подрос, понял, что через нее отец завязывал деловые отношения с немецкими коммерсантами. Теперь и Леопольд пристегнут к ним стальной цепью, как преступник к руке полицейского. Собственному сравнению криво усмехнулся. Сам лез в пристяжку, никто специально его не тянул.

Ладно, не о том вспомнилось. Теперь о матери, он любил ее. И глубоко тоскует по ней. Помнил, мать садилась за пианино здесь, а не за большой черный рояль, стоявший в зале. Она любила играть Бетховена. Торжественно-волнующая музыка навевала грезы, звала куда-то, томила душу. Ему мнилось, окажись тут мать сейчас, он сел бы рядом, склонил голову к ней на плечо. Она тонкими сильными пальцами погладила бы его по волосам, потрепала бы за вихры, и все беды, свалившиеся на него в последние годы, ушли бы, отвалились, как отболевшая короста.

Но мать никогда не появится здесь. В тридцать восьмом она умерла, за три года до войны с Россией. Похоронена на ее родине, в Пруссии. Над могилой он стоял в день похорон, позже еще раз побывал, когда уже надел форму немецкого офицера. Очевидно, мать не одобрила бы его шага. Приехав на могилу, он намеревался мысленно просить прощения, что пошел против ее воли, но почему-то передумал.

С юношества помнил Богаец, мать настороженно относилась к тому, что происходило в Германии, когда власть захватил Гитлер. Чувствовал, не воспринимала шума, крикливой, чванливой суеты, всеобщего опьянения от обещанных властями благ и преимуществ для немецкого народа. В этом, думалось Богайцу, у нее возникли разногласия с отцом. Пан Казимир в то время ловко использовал новую ситуацию, заключил контракты с фирмами, пустил в доходный оборот капитал, доставшийся ему в качестве ее приданого, потом и недвижимое имущество родителей жены, перешедшее к ней по наследству.

Может, в силу всех тех обстоятельств она чувствовала себя одинокой и рано покинула этот мир. Отец словно не заметил, что ее не стало. Уже в Варшаве, где полностью хозяйничали немцы, развернулся вовсю. Он даже с Бразилией торговал, привозил оттуда кофе и табак.

Подумав о матери, Богаец подавил тяжелый вздох.

Следующая комната была детской. В ней ничего не меняли. Лео взрослел, и его больше тянуло на псарню, где были не игрушки, а живые борзые и гончие собаки, на конюшню, к рысакам и скаковым лошадям.

В детской у него тоже была почти настоящая лошадь — чучело пони. Помнится, лет десяти-одиннадцати, он потребовал вынести чучело на лужайку, чтобы похвалиться перед мальчишками. Один из них, сын экономки, попытался вскочить на пони, но уронил чучело. Оно стукнулось о качалку, шкура порвалась. Богаец налетел на мальчишку и начал бить его кулаками и ногами. Колотил зло, исступленно орал: «Мое — не тронь!»

Ему казалось, случись нечто подобное сейчас, он тоже избил бы, истоптал бы сапогами. Или застрелил. Чего проще. Чувствовал, как кровь приливала к вискам, дыхание стало напряженным и частым, будто он в самом деле с кем-то дрался.

Непонятное творилось с ним, пока он шел по дому. Настроение менялось каждую минуту. От слезливой чувствительности к дикому озлоблению.

Он толкнул очередную дверь. Да, ведь это его бывшая комната. Тут его царство, святая святых. Сюда редко кто входил кроме него. Только мать. Она еще в детстве внушила сыну, что он сам должен заправлять свою постель, убирать комнату. После, когда он повзрослел, она оберегала сына от горничных, как ей казалось, крутивших подолами возле молодого барина.

Да, здесь был его мирок, тут никто не мешал ему мечтать о будущем. Он ведь понимал, что был единственным наследником в семье. Отцовская мошна разбухала, Лео был не прочь погрузить в нее свои руки. Но тогда еще не пробил его час. Может, он пробил теперь? Черта с два. По отцовской воле с ним случилось явно что-то не то, о чем грезилось ему.

А что касается женских подолов… Из Пруссии как-то приехала погостить дальняя родственница матери. Лет на пять старше его. Ему тогда исполнилось девятнадцать, соки жизни в нем переливались через край. Девица, пухленькая, смазливая блондиночка, гуляя с ним в роще, на берегу пруда, кошкой ластилась к нему, мурлыкала, как бы случайно касалась его выпуклостями своего тела, приводя парня в смущение и трепет. Однажды ночью она пришла в его комнату и исчезла только под утро. Потом она заявлялась каждый вечер и, будучи опытной в любовных утехах, обучила им Леопольда. Очевидно, мать что-то углядела, догадалась по его зацелованным припухшим губам, утомленному, невыспавшемуся виду и быстренько выпроводила родственницу.

Потом девица частенько являлась к Леопольду в снах, его окатывало жарким валом сладострастия. Вспоминая о блондинке, он спрашивал себя: мог бы взять ее в жены? Наверное, ему было бы проще с ней, чем с его красивой, фарфорово-холодной женой. Где теперь эта блондинка, его учительница? Пожалуй, по причине живости характера, где-нибудь в тыловом гарнизоне услаждает знатного бонза, вроде господина Стронге.

Но как же ему быть с женой? Дошли сплетни, будто его отец, еще нестарый, только за пятый десяток перевалило, оказывает ей знаки внимания. Скорее всего, напрасно старается. Не нужны ей ни Леопольд, ни его отец, а нужно их богатство. «Но все же, батюшка, как бы ни складывались у нас с нею отношения, — думал он с раздражением, — пока она остается мне женой».

Хмелем ударила в голову обида. Надо все выложить отцу, не ждать, пока над ним станут смеяться. Он торопливо прошел в кабинет, позвонил. Появился управляющий.

— Скажите, пусть принесут коньяк и хорошего вина.

Вскоре появилась молоденькая девушка в кружевном фартучке, поставила поднос с бутылками и бокалами на стол.

— Дайте, пожалуйста, бумаги и чернил, — снова сказал он управляющему.

Пока тот ходил, он велел девушке налить коньяку. Выпил, зажевал ломтиком лимона. Тотчас выпил еще. По жилам разлилось тепло, ломота в затылке отпустила. Впервые с вниманием посмотрел на горничную, показалась она свежей, ладненькой. На щеках ее играл румянец.

— После… придешь сюда, — сказал он, не сводя с девушки упорного, немигающего взгляда.

Она поняла, что означало «после», вздрогнула, изменилась в лице.

Вошел управляющий, положил на стол стопку бумаги, поставил массивную чернильницу.

— Все это постоянно должно быть здесь, — сердито заметил Богаец.

— Виноват, — оправдывался управляющий. — Вы внезапно приехали.

Богаец взял ручку, обмакнул перо, задержал его над листом.

— Можете идти. — Богаец снова кинул быстрый взгляд на девушку: — Не забудь, что я тебе велел.

Перо заскользило по бумаге, выплескивая претензии к отцу. Но вдруг Лео остановился. Нет, так в лоб нельзя, слух — это еще не вся правда. С отцом ему ссориться не резон. Смял листок, положил другой. Попивая коньяк рюмку за рюмкой, писал, что приехал на пару дней в имение. По делам своего хозяйства. Последнее подчеркнул со значением. Пусть отец будет уверен, что он исправный хозяин. К нему, под Варшаву, наведаться не может. Господин Стронге приказал не задерживаться.

Оторвался от бумаги, сдвинул тяжелую портьеру. За окном опустился вечер, помутнела даль. В голове Богайца тоже стоял туман. Бутылка опустела, он откупорил другую.

«На нашем фронте…» — нацарапал он. Причем тут фронт? К чертям собачьим фронт… Не мысли, а какие-то обрывки, как вспугнутые галки, метались в голове. После своей позорной поездки в Сталинград Богаец при упоминании о фронте вздрагивал. В победе германской армии он разуверился, хотя немцы без устали твердили — победа придет. Болтовне больше не верил. «Это вам не девка, которой я приказал и знаю, она непременно явится к господину», — развязно ухмылялся он.

Немцы твердили, на Днепре они создали непреодолимый для русских рубеж. Берлинское радио кричало об этом. Русские почти без затруднений шагнули через него. Вам, господин Стронге, этого не понять. Чего ему не понять? Может, Стронге хочет снова турнуть его на фронт? Туда, на Днепр? Нет, пусть катится к… Да, здесь можно и Стронге послать. Перед генералом же подожмет лапки, потому что зависим от него. Как синица в садке. Убежать надо, укрыться, никакой наместник не найдет. Отец и Стронге — компаньоны… сын дезертир. Убежит, имущество останется, целое состояние. Его вывезти надо. Вот тогда и бежать. К отцу не повезет.

Отцу он все выложит. Ишь, старый плут, ластится к его жене. На жену он плевать хотел, но… не замай. Не твое, не тронь. Перо рвало бумагу, оставляло кляксы.

«Почему до сих пор нет девки?» — мысли потекли в другую сторону, прорезалось совершенно отчетливое желание.

Забыв о звонке, Богаец стучал кулаком по столу, но никто не приходил. Под руку попалась пустая бутылка, хрястнул ею о дверной косяк. Осколки разлетелись по кабинету. Казалось, он бодро зашагал к двери, однако ноги заплелись, и Леопольд растянулся на ковре.

Когда управляющий вбежал в кабинет, хозяин, запрокинув голову, придушенно храпел. С трудом втащил его на диван, укрыл пледом. Замел осколки, мельком глянул на измазанный чернилами листок. Понял всего одно слово, повторенное несколько раз: «Свинство…»

На дворе торопливо напутствовал горничную:

— Беги на хутор. Спрячься на те дни, пока он здесь.

— С вас за меня спросит, дядечко. Вы-то как?

— Бог милостив.

* * *

За окном посветлело. Уже утро? Богаец сел на диване, с трудом вспоминая, где он. Голова трещала. Боже, он у себя в имении, и что-то такое ему вчера лепетал управляющий. Увидел в буфете бутылку коньяка, налил фужер. Ощущая противную дрожь, торопливо глотал. Минут десять сидел, приходя в себя. В голове постепенно прояснялось, озноб прошел. Накинув халат, сходил в туалетную комнату, побрился, помылся.

Когда вошел управляющий, он снова сидел в кабинете и писал. Словно только что расстался с ним.

— Доброе утро, Леопольд Казимирович.

— Гутен морген, господин Конрад, — приветливо сказал Богаец, будто ничего вчера не произошло.

Управляющий, обрусевший немец, не выказал удивления, был рад, что хозяин не вспоминал ни горничную, ни те мелкие грехи, за которые накануне упрекал его.

— Завтрак вам подать сюда?

— В столовой нам с вами будет удобнее. Вы напомните мне вкратце итоги по доходам имения, о которых говорили вчера.

Выслушал с нескрываемым удовлетворением. Цифры внушали уважение, несколько раз повторил: «Зер гут».

— Это весьма положительно характеризует вашу деятельность в роли управляющего. На ваш счет будет перечислена солидная премия, — пообещал Богаец.

Стол ломился от жареного, печеного и соленого. Весело смотрелись яркие красочные наклейки на бутылках. Накануне не ужинавший, Богаец налегал на свиную отбивную с ломтиками жареного картофеля.

Взбодренный только что проявленной щедростью хозяина, управляющий начал развивать планы дальнейшего улучшения хозяйства. Он договорился с владельцем образцовой датской фирмы о закупке двух десятков высокоудойных коров. Если пан Леопольд дает свое согласие…

— Одобряю, герр Конрад, — прервал его Богаец, подливая в кофе густые сливки. — Уверен, нововведения дадут ощутимый результат. Новая награда не заставит вас ждать.

Давая гарантии управляющему, Богаец сам не верил в них. Опять в сознании замелькали тревожные мысли о том, что русские перешли Днепр, и новое их наступление грядет, последствия… Да что последствия? Труба дело. Не трудно предположить, какова будет судьба его имения, особняка, да и лично пана Богайца.

«Взорву, сожгу, разрушу до основания», — снова накатило на него глухое бешенство, он, возможно, сорвался бы, не войди слуга и не сообщи, что приехал пан Затуляк.

Вот кстати. Сейчас ему очень нужен именно Затуляк, этот проныра, связанный с разными темными дельцами. Все, о чем говорил управляющий, мелочь по сравнению с тем, что пока еще лежало в хранилище. Пожалуй, Богайцу не нужны старинные ружья и сабли, фарфор и хрусталь, картины и ковры. Все это было бы слишком на виду и вызывало у немцев болезненную зависть, прежде всего у Стронге. Он глазом не моргнет, прихлопнет своего офицера. Только пан Затуляк с его возможностями поможет превратить антиквариат в золото и бриллианты. Вот что придаст ему новые силы, позволит в любой части света держаться на поверхности.

Пан Затуляк был принят по-царски. После изысканного завтрака, они приступили к составлению документа на землю, которую передавал ему Богаец в благодарность за сохранение имущества. Потом на дрожках, запряженных резвыми лошадьми, поехали смотреть эти земли. Богаец, кажется, сумел полностью подчинить себе Затуляка. Тот клялся в верности, заполучив дополнительно к двумстам десятинам земли сотню десятин леса.

— Станем соседями и, видит Бог, очень можем пригодиться друг другу, — говорил Богаец, как бы приравнивая Затуляка к себе.

— Истинно так, — наливался кровью от самодовольства новый землевладелец.

Вечером он отбыл в свои владения, спешил утвердиться там. Гауптман Богаец отправился к месту службы. Ехал и вспоминал, что господин Стронге говорил ему о каком-то новом поручении, которое приготовил своему офицеру. «Что еще придумала эта старая лиса? — память вернула к событиям на Днепре. — Неужто все-таки туда турнет с «новой миссией»?»

 

7

За стеной амбара послышались голоса, громыхнула щеколда, дверь отворилась. В разрывы облаков простреливали косые лучи заходящего солнца, прошивали амбарный полумрак. Часовой в короткополой шинели и засаленной матерчатой фуражке помаячил рукой: выходи.

От долгого сидения на холоде мышцы тела онемели. Ильин поднялся с трудом, пошевелил локтями, разминаясь, и только потом шагнул к выходу. Солдат, длинный, худосочный, с поросшим рыжеватой щетиной подбородком, недовольный медлительностью пленного, ткнул его стволом автомата, озлобленно прошипел:

— Шнеллер, руссише швайн!

Ильин оттолкнул автомат, пригнулся, снизу вверх резко двинул плечом в узкую тщедушную грудь солдата. Тот изумленно охнул, чуть не свалился, отскочив, клацнул затвором. Громкий окрик с крыльца напротив остановил его. По ступеням спускался офицер, указывая на стоявшую неподалеку крытую автомашину.

«Кончен бал, — отрешенно подумал Ильин. Обиженный солдат снова мстительно ткнул его стволом между лопаток. Не отзываясь на боль — в последние дни столько ее принял на себя, что ощущения притупились — не ускорил шага. — Вывезут за поселок и хлопнут. Проку им от меня ни на грош».

Двое вооруженных солдат подтолкнули его в кузов под брезентовый тент, сели с краю по обе стороны. Оттуда Ильин видел кривую узкую улочку, мелькавшие по сторонам низенькие хаты. Он не знал, как называлось селение, спросить было не у кого, немцы же ни разу не проговорились.

За полчаса, пока машина, раскатываясь на скользкой глинистой дороге, с натугой переваливалась через колдобины, память вернула его к тому моменту, когда он очнулся в глинобитном сарае на охапке гнилой соломы. Страшно болела голова, слева за ухом запеклась рана, на лбу кровавыми струпьями засохла содранная кожа. Он вспомнил, как его ударило чем-то тяжелым по голове и привалило на выходе из блиндажа.

И сейчас горше всего было сознавать, что он, майор Ильин, в плену у немцев. Не добили, сволочи, привезли сюда. Первый допрос начался не так, как представлял его себе Ильин. Его не пытали, не били, как писали о немецких допросах наши газеты, о чем он хорошо узнал сам, пока год партизанил. На фронте же, если пленный молчал, думалось Ильину, ему пускают пулю в лоб.

Его привели в комнату с двумя окнами, выходящими в сад. За столом с полевым телефоном сидел майор-танкист с грубоватыми чертами лица и выступающим вперед подбородком. Он перелистывал маленькую книжечку и шевелил губами. По синей плотной обертке Ильин узнал свое офицерское удостоверение. Немец поднял на него неприязненный взгляд. Обер-лейтенант с прилизанными редкими волосами, поворачивая голову на тонкой шее то к своему майору, то к Ильину, переводил:

— Уверен, мы найдем с вами общий язык.

Майор кивал, брезгливо выпячивая нижнюю губу, продолжая листать взад-вперед тонюсенькую книжицу, будто держал в руках большой роман и пытался отыскать в нем смысл жизни.

— Мы в равном положении, — продолжал немец. — Вы майор, начальник штаба полка. Я в том же звании и должности.

— Да, это существенно, — хмурился Ильин. — Хотя разница есть. Вы сидите господином. Я стою перед вами пленником. Я ранен, а вы не оказали мне даже простой санитарной помощи.

— Это недосмотр моих людей, — майор будто только ждал упрека, что-то сказал переводчику.

Обер-лейтенант торопливо вышел и вскоре вернулся с двумя санитарами. Те энергично взялись за Ильина. Протерли раны едко пахнущими примочками, выстригли волосы. От нестерпимой боли снова мутно стало в голове, но Ильин вытерпел. Парни знали свое дело, скоро голова его оказалась под слоем бинтов, боль стала притухать.

Затем на столике в простенке между окнами появился стакан чаю, тарелка с бутербродами. Танкист движением руки показал ему: можно поесть. Эх, была не была… Конечно, следуя рекомендациям тех же наших газет, он должен был отвергнуть подачку. Но не сделал этого, умирать, так на сытый желудок. Поел, вроде бодрости поприбавилось.

— Итак, формальности соблюдены, — острый взгляд танкиста вновь резанул по Ильину.

Посыпались вопросы, чем дальше, тем напористей требовал от него танкист сведений: какие новые воинские части и средства усиления появились на участке фронта, каковы ближайшие задачи русских, направления их главных ударов. Ильин уловил, что майор добивался от него сведений по тому участку боевых действий, где воевал их пограничный полк. Он неожиданно успокоился, отвечал коротко. Никто никакими сведениями о подходящих свежих частях с ним не делился. Он говорил то, что немец знал без него. Он переправился на правый берег Днепра, оборонял с батальоном плацдарм, где немецкие танкисты взяли его в бессознательном состоянии в плен. Больше он ничего не знает.

Наконец, майору надоело разыгрывать дипломатию, он выхватил пистолет и заорал, что прикажет его расстрелять. Спрашивал пленного для проформы, чтобы русский мог признанием сохранить себе жизнь.

— Я уважаю мужество, — горячился он. — Вы принесли себя в жертву. Начальник штаба полка оказался в роли корректировщика огня артиллерии.

«Ты сам смог бы так? Если смог, захотел бы?» — мысленно спрашивал Ильин своего соперника. Танкист все больше распалялся:

— Мы столкнули ваш батальон в реку и снова перешли на тот берег. Ваши люди бросили вас.

— Все ты врешь, майор. На том берегу вам больше никогда не бывать. Разве только в плену. Вот как я у вас…

Договорить ему не дали. По знаку танкиста в хату ворвались трое военных и начали избивать. Он сопротивлялся, кулаком сшиб кого-то с ног, понимая, что этим окончательно подписал себе смертный приговор. После удара рукояткой пистолета по забинтованному затылку он потерял сознание.

Очнулся опять в сарае, на глиняном полу у дверей. Переполз на солому, уткнулся лицом в нее, задохнулся от запаха прели. Повернулся на бок. В щели под крышей пробивался рассеянный свет. Возможно, был вечер того же дня, а может, утро следующего. Он этого не знал.

«Зачем меня не убило там, на плацдарме, на берегу Днепра? — тяжко, как ржавые петли, проворачивались мысли. — Почему не пристрелили здесь? После всего, что случилось, лучший выход».

В висках и затылке опять закололо. Свет в щелях почему-то начал меркнуть. Так бывает, когда при ясном небе вдруг набегают тучи, по земле начинают ползти тени, и вскоре всю округу затягивает мрак; тогда неуютно, тревожно становится на душе. Такое же происходило сейчас и с ним.

Ильин открыл глаза. В амбарную дверь вползала промозглая сырость. Склонившийся над ним солдат в каске дергал его за рукав.

Ввели в ту же хату, где допрашивали раньше. На столе уже не стоял телефон, не было и тех людей, которые били его. Со света, в полумраке комнаты, он не сразу разглядел офицера в длинном плаще, высокой фуражке. «Сплавили меня в разведку? — подумалось ему. — Надеются из меня что-то выжать?»

Он не ошибся, по вопросам понял, что от него хотят и рассчитывают добиться многого. Этот — не полевой танкист, он вопросы ставил не в лоб, заходил издалека, с хитрецой, с подвохом. Хмельная затея овладела Ильиным. Он заявил:

— Все расскажу. Тем, которые допрашивали, ничего не сказал. Они — люди грубые. У вас обхождение другое.

Офицер вскинул брови, подбодрил:

— Мы поняли друг друга. Договоримся.

«С теми… я тоже договорился. Без малого — ухлопали», — подумал он с отчаянной веселостью и продолжил:

— Вас интересует, какие новые части против вас появились? Все та же армия, которая гонит вас от Сталинграда.

Переводчик сбился, видно, не сразу нашел, как передать значение слова «гонит».

— Боевых задач у нас немного. Всего три, — Ильин вытянул в сторону офицера растопыренные пальцы, начал их загибать. — Первая — в ближайшее время возьмем Киев. Как пить дать.

Опять переводчик замешкался, что-то долго пояснял офицеру.

— Вторая — выйдем на границу и вышвырнем вас с нашей земли.

Как он понял, немец оказался не дурак, с первых же слов уловил издевку.

— Третья? Продолжайте, — пренебрежительно протянул он.

— Берлин возьмем. За все, что вы натворили у нас, строгий счет предъявим.

Ильин замолчал, встретился с колкими глазами офицера. Взгляд его ничего хорошего не предвещал.

— Три задачи? — нервно засмеялся офицер, снял фуражку, тряхнул волосами. — Вам лично ни одной из них выполнить не суждено. До этого мы вас прежде трижды убьем.

— Убить можно только единожды, — возразил Ильин.

— Вы напомнили о Киеве, — не слушая, резко сказал офицер. — Там на площади вас и повесим. Это первая ваша смерть. Потом сбросим листовки над вашей армией, сообщим, что майор Ильин добровольно сдался нам и выдал военные планы русских. Это — вторая.

Офицер достал из планшета удостоверение Ильина, полистал.

— Здесь ваш домашний адрес. Это третья ваша смерть. Пошлем агента к вам в тыл. Он найдет способ довести до вашей семьи, до всех, кто вам верил, о вашем предательстве.

У Ильина мурашки забегали по спине. За год жизни на оккупированной земле узнал, как они могут ошельмовать человека.

В этот раз его не били. Подержали еще немного в сарае и теперь везли куда-то. Может, уже осуществляли свое коварное обещание.

Запахло каменноугольным дымом, машинным маслом, мазутом. Скоро грузовик проскочил через переезд, тускло блеснули рельсы. Миновали перелесок и оказались перед стоящим на пути товарным составом. На платформах громоздились танки, самоходки. У одних была продырявлена броня, у других обрублена пушка или сворочена башня. Впереди локомотива полувагон, груженный камнями. Между паровозом и платформами затесался «телячий» вагон с наглухо задраенной дверью.

«Накостыляли где-то, — мстительно подумал Ильин. — Не на моем ли плацдарме? Хрен тебе, а не Днепр», — посулил он майору-танкисту.

Грузовик остановился. Один из солдат, стороживших Ильина, соскочил на землю, второй продолжал настороженно следить за пленным. Ильин жадно шарил взглядом по перелеску. Улучить бы момент…

Неожиданно реванул паровоз. Короткие тревожные гудки расплескались над перелеском. Неподалеку начал бить крупнокалиберный пулемет. Из-под низко нависшего над дорогой темного облака вынырнули три самолета и уступом, один за другим, на бреющем прошлись над составом.

«Наши, «ишачки», — Ильин обрадовался, теперь он не один перед немцами.

Гул моторов задавил паровозные гудки, лишь было видно, как в посеревшем вечернем воздухе вспыхивали клубы пара.

Первая бомба рванула с недолетом впереди состава. Вторая грохнула возле автомашины. По брезенту стегануло пламя, тент посекло осколками, автомобиль, словно спичечный коробок, опрокинуло набок. Ильин, опомнившись от удара, почувствовал сверху себя тяжесть. Это был солдат-охранник, убитый осколками наповал. Мелькнуло в голове: «Не хватало, чтобы свои разбомбили». Столкнул охранника.

Подхватил его автомат, выбрался из помятого кузова, укрылся за колесом грузовика. Слышались истошные вопли. В середине состава горел вагон.

При следующем заходе бомба рванула рядом с «телячьим» вагоном. Распахнулась дверь, оттуда прыгали люди в красноармейской одежде. «Пленные… Меня к ним везли», — опять мелькнула мысль.

Пленные сыпанули в лощину, побежали к перелеску. Наперерез им рванулись немецкие солдаты. Ильин дал по ним несколько коротких очередей. Тут же пуля ударила рядом с ним, в колесо, из которого с шипением рванулся сжатый воздух.

Возле него кто-то упал.

— Свой, партизан? — услышал запыхавшийся возглас.

— В кузове убитый солдат, сними подсумок.

— Понял.

Вернулся тот скоро, но еще раньше у Ильина кончились патроны, автомат смолк. Вставляя новый рожок, поданный ему нечаянным помощником, он впервые взглянул на него. Это был молодой парень в разорванной гимнастерке, без ремня и босой. На мятых погонах заметил по три звездочки.

— Во, разжился, — парень держал гранату за длинную деревянную ручку. — Две в немцев, последнюю для себя. Второй раз черта с два им дамся.

Старший лейтенант привстал на колени, натянул шинель, потом, лежа на боку, надел сапоги с короткими голенищами.

— Босиком далеко не ускачешь, — словно бы оправдывался он перед Ильиным за то, что раздел убитого солдата.

Последняя бомба попала в паровоз, над ним поднялось огромное облако пара. Самолеты исчезли в вечерней дымке.

— Отходи за состав, прикрою, — Ильин целился в перебегавших немцев, стрелял экономно.

Но его огня было мало, немецкие солдаты лупцевали по бежавшим красноармейцам. Расстреляв второй магазин, Ильин метнулся под вагон, перекатился через рельсы и свалился в кювет. Немцы были уже возле перевернутой машины. Старший лейтенант одну за другой метнул обе гранаты. Ильину казалось, он и пленный офицер оторвались, вышли из зоны обстрела, достигнув лесной опушки и укрывшись за деревьями. Вдруг его стегануло под правое колено. Он ухватился за молодой дубок. Старший лейтенант подставил плечо. Ильин заковылял, в сапоге захлюпало.

Остановились на поляне возле небольшого стожка. Совсем стемнело.

— Не везет, третий раз пуля пометила эту ногу, — опустившись на сено, Ильин бережно ощупывал колено.

— Давайте перевяжу, — старший лейтенант достал из кармана тряпицу. — Детишки на фронт посылку прислали, мне достался шарфик. При обыске сберег.

Мягкой широкой лентой он дважды обмотал Ильину ногу поверх штанины, завязал.

— Как вас звать, старший лейтенант?

— Сашей. Александр Фролов, командир противотанковой батареи, — охотно отозвался он и поправился: — Бывший…

— Никакой не бывший. Мы еще покомандуем, — Ильин помолчал немного, размышляя, как им поступить дальше. Можно зарыться в стог, обогреться. Но… — Я майор Ильин, начальник штаба пограничного полка. Трое суток назад взяли меня в бессознательном состоянии. Не пойму, почему не расстреляли. Наверное, потому, что пленных у них теперь не густо. Нужна дармовая рабочая сила, — опять помолчал, мысленно возражая себе, что лучше бы обождать, обогреться. Нет, надо идти, пока тебя не схватили, как курицу на насесте. — Не ходок я, Саша. Разведай ближайшую округу, надо бы нам на денек-другой куда-то определиться, рану перевязать.

— Постараюсь, товарищ майор, — Фролов вскочил, вытянулся.

Что ж, правильно, военный человек, он в любой обстановке себя показывает. Дисциплина, она всему голова.

— Стожок этот… наверное, хутор близко, — Ильин повертел головой. — Чуешь, дымком пахнет, — протянул автомат. — Возьми, в нем десяток патронов осталось.

— Пусть он будет с вами, товарищ майор. У меня граната. Если что… ахну. Услышите, побережетесь.

— Вот горячая голова. Что обо мне позаботился, спасибо. «Ахать» не торопись. Опасность минуй сторонкой. Помни, нам к своим надо выйти. Ступай, Саша.

Повыдергав сено, Ильин устроил нишу, забрался в нее. Лежал, согреваясь. Думал, не начнут ли немцы утром прочесывать лес, искать разбежавшихся пленных. Мучительно тянуло в сон. Старался лежать в самом неудобном положении. Трое суток у немцев не спал. Или был на допросе, или валялся в беспамятстве. Тут, кажется, не уберегся, задремал. Но все же загодя услышал стук, чей-то негромкий голос.

Проворно выбрался из пригретого убежища, окунулся в холод и сырость. Волоча раненую ногу, скрипя зубами от боли, спрятался за толстым стволом дуба. Взял автомат на изготовку. Скорее, не увидел, а почувствовал подошедшего к стогу человека. Тот позвал:

— Товарищ майор…

Не откликнулся сразу, на краю поляны был кто-то еще.

— Где вы, товарищ майор? Что за напасть, стожок тот, майора нет, — в голосе недоумение, даже отчаяние.

— Здесь я, — отозвался Ильин.

— Вы мне не доверяете? — приблизился старший лейтенант.

— Не говори глупостей. Я в этом ученый — за тобой мог прицепиться полицай. Там кто?

— Хлопец с тележкой. На хуторе женщина с детишками живет. Говорит, немцев поблизости нет.

— Зови хлопца. Будем подаваться на хутор.

Держась за ствол, Ильин с натугой поднялся. Почувствовал, будто земля поплыла под ногами. Поляна, стог, деревья — все затянулось непроницаемой пеленой.

— Что с вами?

Старший лейтенант осторожно потряс его за плечо. Ильин сам не знал, что с ним, почему раскис. Не от ранения же такое. Не первый раз ранен. С трудом выходил из тяжкого забытья. Сознание прояснялось медленно, как бы нехотя возвращался слух, зрение, ощущение жизни.

С помощью старшего лейтенанта залез, умостился на двухколесной тележке. Она мягко покатилась, словно поплыла по луговой низине. Хлопчик шел рядом, придерживая его за руку, говорил ломающимся мальчишеским голосом:

— Дядечко, вы трохи потерпите. Уже блызько.

Низкое, без просветов небо опрокинулось над Ильиным.

Так же, как недавно возле дуба, он неожиданно и незаметно провалился в пустоту.

* * *

«Бу-бу-бу…» — гудели голоса. Временами они казались знакомыми, до дрожи в душе родными. Однако Ильин не мог вспомнить, кому они принадлежали. От усилий, от желания вспомнить становилось хуже, звуки отдалялись. Потом наступало просветление, тьма постепенно рассасывалась, и он снова чувствовал, что около него кто-то сидит. Только взглянуть не мог, будто пудовые гири стягивали веки.

Да нет же, он все видел. Вот рядом с ним его жена Надя. «Наденька, родная моя, здравствуй», — сказал он и не услышал себя. Она молча глядела на него, поседевшая, маленькая. Дул холодный ветер, кругом громоздились сугробы. Красная звездочка прорезалась из-под снега, от нее расходились розовые отблески. Значит, они на могиле у Машеньки, их бедной доченьки. Он начал разгребать, раскидывать белые хрустящие пласты. Его охватил озноб. В следующую минуту появились немцы и вскинули автоматы…

Ильин очнулся, открыл глаза. На выбеленной известью стене громко тикали ходики. В раскрытую дверь из соседней комнаты падал неяркий свет от лучины. За столом сидел Вася Горошкин и пил из кружки. Ильин зажмурился. Неправда это, вот только что к нему подходили немцы, они догнали его. Автомат, где его автомат? Он пошарил рукой, не нашел ничего. Задел колено, простонал от боли.

— Товарищ майор! Андрей Максимыч… — к нему склонился Горошкин, их взгляды встретились, показалось, Вася узнавал и не узнавал его.

Он ощутил, как на щеки ему упали тяжелые капли. Неужто ты плачешь, Вася, лихой разведчик, кремень-парень?

— Как ты меня нашел?

— Долгая история, по дороге расскажу.

Ильину помогли одеться, с ног до головы обрядили во все селянское, теплое. Горошкин пояснил, надо через немцев пробираться, потому хлопчик Гриня как бы везет своего дядьку в больницу: тифом заболел мужик. Горошкин с ребятами сторонкой пойдет. Топать-шастать километров тридцать, а то и поболее. Лошадку добрую впрягли. Андрею Максимовичу продержаться надо, часов через пять их будут встречать в своем полку.

Сказал так, будто не гремел впереди фронт, не стояли там немецкие заслоны, через которые надо просочиться.

Тронулись с хутора, Ильин разглядел среди разведчиков своего нечаянного спутника старшего лейтенанта Фролова, Янцена, других знакомых солдат. И облегченно вздохнул.

 

8

— Однако чувствительный ты, майор Ильин!

Крепко обняв начальника штаба, Стогов пристально взглянул в его лицо. Почудилось, в нем появились новые черточки. В этот момент оно как бы делилось на две части. Между бровей пролегли вертикальные складки. Взгляд серых глаз был прямой, жесткий. К поседевшим вискам тянулись частые морщинки. Сама суровость и страдание. Губы же дернулись, застыли в трогательной и беспомощной улыбке.

— Ждали тебя, Андрей Максимович, не верили, что ты сгинул.

Стогов был обрадован встречей, не пытался даже скрыть радость под обычной своей сдержанностью.

— От этого самого и расчувствовался, — проговорил Ильин. — В один миг воскресилось в памяти все происшедшее со мной на плацдарме и после. И неожиданное, схожее с чудом, спасение.

— Горошкин рассказал мне, — кивнул Стогов, мол, ему все известно, как вырвался от немцев, как линию фронта прошли.

— Сейчас не обо мне речь, — сказал раздумчиво Ильин. — Душа изныла за ребят, что полегли на плацдарме. Очевидно, я обязан был лучше организовать бой.

Стогов заметил, как повлажнели глаза Ильина, снова обнял его за плечи, шепнул на ухо:

— Настоящие мужчины не плачут, они только огорчаются, — помолчал, словно вспоминая что-то, продолжил, глухо роняя слова: — Не мое изречение. Так говорил мне один мой знакомый мальчик. Может, повторял за кем-то, возможно, вынес из сказки, услышанной от бабушки.

Он позвал в хату, где квартировал. В маленькой, с низким потолком горенке было тепло. Через окошко во двор виднелась летняя кухня с дымящейся трубой. Пожилая хозяйка готовила ужин. Ей помогал ординарец Стогова: подкладывал в печку сучья, открывал консервные банки.

От Ильина не ускользнуло враз происшедшее изменение с командиром полка. Стогов вроде замкнулся, весь ушел в себя, словно что-то тяготило его, но он не решался поделиться сомнениями с товарищем. Долго глядел в окно, похоже, ничего не видя там.

— Так вот, насчет тех слов, почему с ними подошел ко мне однажды тот мальчишка… — Тимофей Иванович повернулся к Ильину, размял папиросу, прикурил и первой же затяжкой сжег ее почти наполовину. — В тридцать седьмом арестовали моего друга, командира полка Семена Кирюхина на Дальнем Востоке. Тогда катилась по стране чудовищная волна арестов, сметала людей как щепки, они уходили в безвестность. И большие авторитеты, и никому не ведомые «винтики». Черное опахало накрыло и пограничные войска. Когда ты пришел на службу, не мог не слышать о начальнике Главного управления пограничной охраны в начале тридцатых годов Николае Михайловиче Быстрых. Я-то хорошо его запомнил по Средней Азии. С ним да с Иваном Ивановичем Масленниковым связывали тогда разгром последней крупной басмаческой банды на территории Туркмении. Масленников теперь командует фронтом. Вот… а Быстрых, будучи уже на другой должности, арестован и исчез. Да один ли он?

Стогов маятником мерил комнату из угла в угол, за ним полоскался хвост дыма. Ильин был ошарашен. Он еще жил в своих недавних приключениях и в этот час не понимал, почему вдруг Стогов, в общем-то сдержанный, суховатый в отношениях человек, завел с ним разговор на тему явно запретную и опасную, чреватую гибельными последствиями, выйди она за пределы хаты. Но слушал с участием.

— Об аресте Семена мне сообщила его жена, — Стогов погасил окурок и сразу извлек из кармана пачку с папиросами. — Письмо по ее просьбе знакомая женщина опустила в другом городе. Не хотела, чтоб на меня пала тень. В ту пору большинство из нас были ослеплены открытыми судебными процессами над врагами народа, тяжелыми приговорами. На митингах клеймили их позором. Верили, в том числе и я, что вокруг нас враги, агенты иностранных разведок, последыши троцкистов. Но когда Семена арестовали как врага, усомнился. Задумался, до ломоты в висках маялся. Откуда столько много врагов взялось? Партийные и советские работники, хозяйственники, военные почему-то пачками подались в шпионы и вредители. Сверху донизу. А если они, спрашивал я себя, такие же «враги», как мой Семен?

Стогов остановился напротив Ильина, заглянул ему в глаза. Нет, его взгляд не требовал, чтобы Ильин соглашался или протестовал против сказанного. Просто он хотел, чтобы тот прочувствовал боль, жившую в нем.

— Сенька — враг? Бывший деревенский пастушонок, сирота, ставший командиром полка? — Стогов встряхнул головой, как бы и сейчас хотел сбросить с себя одурманивающее наваждение. — Не мог он стать изменником Родины, которая вырастила его, подняла на высоту, о какой он и не мечтал. Так думал я и был глубоко убежден в том. Семь лет мы с ним, стремя к стремени, по пескам гонялись за басмачами. Он взводный, и я взводом командовал. Его на эскадрон двинули, и мне то же доверие. Знали друг друга как самого себя. Когда я получил известие об аресте Семена, не оставляла меня мысль: кто-то оболгал его, настрочил донос. Надо признать, командир он был жесткий. Себе поблажки ни в чем не давал и другим спуску не делал. За службу спрашивал строго, за плохой проступок, нечестность шкуру мог спустить. Полк его в Особой Дальневосточной армии славился боевыми успехами. Под дых ударило меня известие. Спрятал я письмо, вышел во двор. Сел на лавочку, про Сеню думаю, в глазах черно, слезы текут. А я начальник пограничного отряда, в городке меня каждая собака знает. Вот тут-то ко мне и подкатился тот мальчуган…

Ильина растревожила судьба неведомого ему Семена Кирюхина. Показалось, тот чем-то походил на него, очевидно, отношением к делу, к службе. Ильин был тронут искренностью Стогова, с какой он поверял свою тайну, покорен мужеством, с каким боролся за друга. Рисковал не только своим добрым именем, но и жизнью. Но что она тогда стоила, его жизнь? В любую из ночей могли постучать и к нему в дверь. Защищает врага народа, значит, у самого рыло в пуху, сам такой же враг.

— Жаль мужика, — задумчиво сказал Ильин. — Как бы он пригодился в этой войне.

Плечи у Стогова расправились, глаза засветились теплом.

— Верно. Не знаю, что помогло. Согнуть его не смогли, — говорил Стогов. — С началом войны Семена освободили из лагеря, послали на фронт, прежнюю должность вернули. Под Курском уже командовал дивизией, — согнал улыбку, помолчав минуту, продолжил, будто одеревеневшим голосом: — А скольких подобных Семену не выпустили… Потому что уже некого было выпускать. Помню таких по своему отряду, по армейским частям. Опустошили армию так, что потом было дельного командира днем с огнем не отыскать. Вчерашнего ротного ставили полком командовать. Что с него возьмешь, с ротного на полку? С тем и войну встретили.

От догоревшей до мундштука цигарки полковник прикурил новую, подымил, сосредоточенно глядя в окно. От взгляда его, подметил Ильин, потянуло холодом. Заговорил он вновь, медленно выталкивая слова, будто у него враз онемели и губы и язык.

— Помню, как громом поразило меня одно высказывание. Довелось прочитать его во время восемнадцатого съезда партии в тридцать девятом году. И не кто-нибудь это сказал, а бывший тогда наркомом обороны Ворошилов, — Стогов зябко передернул широкими плечами, туго обтянутыми гимнастеркой, поморщился, будто на язык ему попало что-то непередаваемо кислое, — сейчас вспоминаю, озноб продирает. Маршал в своем выступлении на съезде прямо похвалялся, как им удалось очистить Красную Армию от «мерзких» людей, изменивших своему государству. Называл цифру в десятки тысяч человек. Невероятно! В войсках наших, по заявлению наркома, изменник на изменнике. А коли так, спрашивал я тогда себя, где он сам-то был, куда глядел, как допустил до такого состояния свою армию? И еще утверждал нарком, дескать, после чистки армия стала намного сильней. Пусть враг попробует напасть, он будет накоротке смят и уничтожен. Что ж, враг попробовал. Дорого обошлась нам эта проба.

Стогов опять замолчал, насупился, глядел в одну точку, о чем-то размышлял. Возможно, сожалел, что все это высказал Ильину.

Хотя о таком откровенном высказывании наркома Ильин услышал впервые. Возможно, оно было напечатано в газетах, однако ему не пришлось читать. Даже сейчас, когда минуло несколько лет после заявления маршала, когда разразилась война и показала, как тот же Ворошилов пытался «смять» немца и что из этого получилось, и когда боевой успех все-таки пришел к нам, Ильину стало неуютно и страшно. Не верилось, что такое было в действительности. Но это было. Стогову он не мог не верить. Историю с его другом нарочно не придумаешь. Особенно то, что этот «мерзкий» человек, друг Стогова, сейчас снова воевал, геройски дрался с врагом. А мог запросто сгинуть в лагерях.

Заметив, что Ильин взглянул на его новый орден, Стогов оживился:

— За плацдарм ты, Андрей Максимович, достоин большей награды, чем эта, которую своей властью дал нам командующий армией. Представление на тебя послано.

Показалось, эти слова Ильин пропустил мимо ушей или не придал им того значения, которое хотел подчеркнуть Стогов. Его мысли были заняты другим: он снова в своем полку, в кругу обычных забот, заниматься которыми его вынуждала война.

Вошли хозяйка с ординарцем, накрыли стол. Рядом с разогретой тушенкой исходила аппетитным парком отварная картошка, лоснились, ядрено пахли укропом и чесноком соленые огурцы, вызывали слюнку крупные ломти квашеного вилка капусты.

— Откуда такое богатство? — спросил Стогов.

— Та… сховали от нимцев. Як воны ни шукалы, дибраться до того погребка не могли. Кушайте на здоровьичко, ридны наши вызволители, — певуче отозвалась хозяйка.

— Спасибо большое. Выпьем за возвращение майора Ильина. Почитай, с того света выбрался.

Хозяйка вместе с ними капельку пригубила, вытерла слезу: не знает, не ведает, где ее муж. Когда наши отступали, ушел в армию. Может жив, объявится?

Заканчивали ужин, Стогов по секрету сообщил Ильину, дескать, пограничный полк в ближайшее время должны влить в стрелковую дивизию.

— Меня по этому поводу уже вызывали в штаб армии.

— Наше руководство не возражает?

— Думаю, армейское начальство с ним договорилось, поскольку это необходимо в интересах дела. Армия держит направление на Коростень. Пока же мы продолжаем охранять ее тылы.

Ильину послышалось, что Стогов сделал ударение на слове «пока». Он подумал с уверенностью: вопрос о передаче полка в армию уже решен.

 

9

Значит, на Коростень… Дальше будут города Ровно, Львов, там и граница. Как хотелось приблизить этот час. Целыми днями Ильин мотался из одного батальона в другой. Полк значительно пополнился, во все подразделения пришла молодежь. Парни двадцать шестого года рождения. Разговаривая с ними, он глядел в их мальчишеские лица и видел в глазах тоску по только что оставленному дому, узнавал о том, что многие из них, проводив отцов и старших братьев на фронт, оставались в семьях кормильцами. По двенадцать — четырнадцать часов в сутки стояли за станками в заводских цехах или ходили за плугом, недоедали, недосыпали. Теперь и сами ушли вслед за отцами и братьями. Тяжкие думы одолевали их об оставленных без опоры братишках и сестренках, об измотанных матерях, задерганных неразрешимыми заботами о том, чем накормить, как одеть детей.

«Сейчас во многом от них, — думал Ильин, — зависело когда будет освобожден этот самый Коростень, на который нацелилась армия и охраняющий ее тылы пограничный полк». Чтобы поскорее эти мальчишки стали настоящими бойцами, по возможности меньше несли потерь, он без устали уплотнял время, отведенное на боевую подготовку. Проверял, чему они научились на краткосрочных сборах после призыва, добивался, чтобы они умели метко стрелять, не только из своего оружия, но и из трофейного. Собственный горький опыт показывал — в скольких случаях выручало его знание оружия противника и умение владеть им. Жаль, что с трофейным оружием существуют сложности. Придуманные кем-то не очень умным, считает Ильин. Бывает, особенно в наступлении, его собирается немало в подразделениях. Следует приказ — немедленно сдать. Горошкин из поисков приносит. И тут особисты не дремлют.

Неужто не понимает этот кто-то, что бой требует от солдата и командира таких знаний. Вот же он, из плена бежал, отбиваясь от немцев их оружием. А линию фронта как перешли?

— Ничего себе машинка. Если б не она… — и махнул рукой.

* * *

После ужина Ильин побывал в своем батальоне. Народ там был уже новый, единицы остались от прежнего состава. Веют теперь над погибшими ребятами приднепровские ветры, влажные туманы окутывают скромный обелиск над братской могилой. Вернувшись, вспоминал о боях на плацдарме, долго сидел на кровати, растирая колено снадобьем. После третьего ранения оно постоянно болело. Боль перетерпится, постепенно утихнет. Беспокоило другое.

После медсанбата его отправили в госпиталь и продержали там почти два месяца. Изрядно помурыжили невропатологи, выпытывали, быстро ли соображает, не нарушена ли координация движений, нормальная ли реакция на раздражители. В чем-то сомневались, собирали консилиум. Ильин твердил, что чувствует себя хорошо, и попросил поскорее отправить в полк.

На комиссии обрадовали — на фронт он поедет. Но советов разных надавали, до конца жизни хватит. Председатель добродушно усмехался:

— Не смотрите на нас, как на лунатиков. Посылаем на войну, а наставляем беречься от волнений, огорчений, стрессов и тому подобного. У вас серьезная контузия головы. Об этом не забывайте и остерегайтесь.

* * *

Неделя минула после госпиталя. Много было всего за эту неделю. Хомут начальника штаба полка нелегок. Но пока опасения медиков не оправдывались.

Со двора донесся говор. Главный полковой разведчик уговаривал хозяйку отварить для майора курицу, которую он принес, дескать, Андрей Максимович в госпитале отощал, надо его подкормить. Ну, опекун нашелся, вроде тех медиков.

— Вася! — позвал Ильин.

Дверь рывком отворилась, по полу прокатилась волна холодного воздуха.

— Есть, старший лейтенант Горошкин! — протиснулся тот в узкий проем двери, козырнул.

— О какой курице ты гудел? — Ильин обмотал колено согревающей повязкой, опустил штанину, надел сапог. — Сознавайся, где изловил ее. Немцы здесь давно всю живность слопали, на развод не оставили.

— Насчет курицы не сомневайтесь. На хуторе за наши советские денежки купил, — отозвался Горошкин, помолчал немного, продолжил как-то неуверенно, что с ним редко случалось: — Об чем я хотел доложить-известить вас… Пока вы у немцев были, нас здесь следователь допрашивал. Меня, солдат. Полковника Стогова тоже. Как так получилось, что исчез майор Ильин? Почему никто не видел?

— Наверное, разобраться хотел, был человек и не стало. Считаю, дело обычное.

Горошкин сдвинул шапку на затылок, потоптался.

— Может, и так. У следователя работа-обязанности известные. Вопросики его мне не понравились. Зацепки-подковырки: не было ли в исчезновении майора какого-то умысла?

— Здесь он пусть не загибает, — коротко, как бы безразлично, сказал Ильин, хотя сознание неприятно царапнуло.

— Я ему то же самое втолковывал.

— Ладно, разберусь с этим.

Так вот почему полковник Стогов завел с ним разговор о своем друге Семене Кирюхине. Настораживал, предупреждал и заверял, в случае чего, один не останешься.

Горошкин развел руками, как бы извиняясь, что пришлось огорчить майора, но в то же время не известить об этом не мог. Проговорил как можно беззаботнее:

— Думаю-соображаю, Андрей Максимович, перемелется, мука будет. Извините, за неприятным разговором забыл о главном, — он сунулся в карман, достал конверт. — Почтарь только что привез. От Надежды Михайловны…

* * *

«Родной мой! Вот мы и дома. Мы — это я и Андрюшка, наш сынок, Андрей Андреевич Ильин. Появился на свет восьмого ноября. Трудно мне достался сынок, непривычно тяжело шел, будто в первые роды. Смешная я, не правда ли? Зачем тебе знать о наших бабьих страданиях? Вернулась в палату, а там из радиодинамика марши несутся. По поводу взятия Киева торжества. Я предполагала, что ты где-то там. Может, поблизости от Киева, а то и в самой украинской столице, если, конечно, вышел из госпиталя. Ты ведь писал, ранение у тебя легкое, долго не залежишься».

Ильин оторвался от письма. Верно, Наденька, Киев взяли. Без него, правда, он в это время еще на госпитальной койке валялся. К тому же, и полк его прошел севернее. Но для того, чтобы Киев был освобожден именно в эти дни, сделал все, что мог. Потому и носит полк теперь почетное наименование «Днепровский». Командующий армией о нем свое слово сказал, полк попал в приказ Верховного Главнокомандующего. За плацдарм и за переправу…

Вспомнился немец, обещавший повесить его в Киеве на площади. Сам-то успел ноги унести? «Если уцелел, будет случай, еще повстречаемся. Впрямь, не мешало бы встретиться», — подумал он и снова взялся за письмо.

«Андрюша все больше спит. Насосется молочка и посапывает себе. Ехала в больницу, боялась, как бы молоко не пропало, не сказались бы фронтовые передряги. В снайперах-то померзла, помокла изрядно. К счастью, обошлось. Еще потому, думаю, все хорошо со мной, что ты у меня есть. После нашей встречи тем и живу, тем держусь: ты у меня есть. С этой мыслью ложусь спать и просыпаюсь среди ночи, когда сынок заплачет, кушать захочет. Гляжу на него, как он губами чмокает, лобик морщит, словно тебя вижу. Он так же, как и его старший братик Димка, удивительно похож на тебя. Говорят, по такому малышу трудно определить, похож или нет. Я отчетливо вижу, нахожу твои знакомые, родные черты. Любуюсь мальчиком и слезы лью. Тот жуткий день на Волге встает перед глазами, когда война отняла у нас наших деточек Машеньку и Димку. Наших крошек. Сердце так и зайдется, заболит».

Ильин оторвал затуманенный взгляд от листка. Каждое слово Нади вызывало у него воспоминания, давние, радостные и горестные. Строки о родившемся сыне раз пять перечитал.

«Надя, женушка моя милая, ты всегда рядом со мной. Говоришь, ранение мое легкое? — задумался, снова пробежал взглядом по строчкам. — Не знаешь ты, Надюша, всего, что привело к этому ранению. Да и не надо тебе знать. Хотя бы пока…»

Прежде никогда и ничего он не скрывал от жены. На границе перед ее глазами проходила жизнь заставы и комендатуры, их служба, происшествия, задержания нарушителей, солдатские радости и печали. Его командирские дела и заботы. Хотел бы что-то утаить, да невозможно было. Думается, и не надо.

Но это на границе, когда они были рядом. Здешняя его фронтовая жизнь во многом ей неизвестна. Последние события вовсе будут за семью замками. Встретятся, обязательно расскажет. Теперь ей нельзя волноваться. Улыбнулся: «Еще ненароком молоко пропадет».

Посмотрел на множество штемпелей на конверте. Письмо где-то долго путешествовало. Ведь уже вторая декада декабря, сынку его за месяц перевалило, а он только узнал о нем.

Жена коротко написала про Дубовку. В село вернулись жители, убежавшие от немцев. Порушенные, сожженные хатенки приводят в порядок. Со стонами, слезами, а вытаскивают родное гнездо из разрухи. Не трудно себе это представить, когда в деревне одни женщины да старики.

Хотя Надя полгода уже не в строю, а в курсе фронтовых событий, происходящих на том участке, где воевала последнее время. В каждом письме что-нибудь да и сообщит ему о снайперской команде, о Ленинградском фронте. Вот и в этом немного написала. Трудно повсюду, но там особенно. Нынешним январем разорвали блокаду, но до сих пор Ленинград фронтовой город, немцы у его стен. С самолетов забрасывают бомбами, обстреливают из тяжелых орудий. Беспрестанно гибнут люди. Надя сама все это пережила. Напомнила, что в охране ледовой дороги на Ладоге участвуют пограничники. «Такой же, как твой, пограничный полк».

Военная цензура вымарала строчки о Ленинграде и пограничниках. Но небрежно, видно, самой непонятно было, зачем вычеркивать правду, то, что известно многим, особенно тем, кто пишет и кому пишется. Напрягая глаза, он прочитал их, подумал о жене, наверное, уже в сотый раз: «Пограничница ты моя. Помнишь о границе. Спасибо за это. Обещаю, мы вернемся с тобой туда».

«Дорогой мой Андрюшенька, — читал он на последней страничке, — все думаю, когда же эта проклятая война кончится? Когда мы дождемся тебя? Хочется быть вместе. Где угодно, только вместе. Родной мой, любимый, как я тоскую по тебе.

А это сынок шлет привет своему папе».

Ниже — обведенная карандашом маленькая ладошка с растопыренными пальчиками.

«Милые вы мои, и я тоскую о вас. Верю, будем вместе. Мечтаю об этом, во сне вижу», — мысленно разговаривал он с Надей.

Скоро газик мчал его по неровной зимней дороге, снежинки били в лобовое стекло. Где-то впереди, за вихревой снежной пылью, чудились ему, возникали словно наяву жена Наденька и сынок Андрюшка, которого он еще не видел, но уже вылепил в своем воображении.

 

10

Приезды генерала Рябикова в полк вызывали у Стогова ощущение зыбкости собственного положения. Он знал, что Рябиков любил нагрянуть внезапно, все равно куда: в штаб полка или батальона, в заслон или пост на шлагбауме, поразить проницательностью, умением вскрыть изъян в службе, ошарашить взысканием. Стогова выводило из равновесия непостоянство Рябикова в требованиях, шараханье из одной крайности в другую. Если наряд на дороге останавливал машину и спрашивал, как у всех проезжающих, документы, генерал возмущался, почему подчиненные не знают своих командиров и начальников. Если же предупрежденный предыдущим постом караул не проверял его, поднимал шлагбаум, Рябиков вскипал: потеряли бдительность, готовы пустить в прифронтовую полосу, в расположение части первого встречного.

Припоминались случаи, когда Рябиков по каналам, одному ему ведомым, узнавал, что где-то в подразделении солдат вовремя не накормили горячим обедом или не помыли в бане. Тогда он изображал дело так, будто в полку только и ждали его приезда, чтобы он лично занялся тыловым обеспечением солдат. Рябиков ловко выхватывал такие факты, возводил их в степень, называя при этом чуть ли не сознательным вредительством. Стогов не раз убеждался, на генерала не действовали никакие объяснения. Нередко дело-то не стоило выеденного яйца. Что на войне не случается? В роте снарядом разбило полевую кухню, пока подошла другая, солдат снабжали сухим пайком. Или баню устраивали тогда, когда находили подходящее помещение во вновь занятом селе.

Такие пояснения распаляли Рябикова, командиру полка он учинял разнос, будто тот, по меньшей мере, сорвал масштабную боевую операцию.

В этот раз генерал, вопреки своим излюбленным правилам, по пути никуда не заезжал, не набивал полевую сумку фактами об устрашающих недостатках, а нагрянул прямо в штаб. Был мрачнее тучи. Умостившись за столом в штабной хате, предложил всем офицерам, кроме командира полка, удалиться. Стогов, судя по нахмуренному виду генерала, решил, что в полку стряслось нечто кошмарное, о чем он еще не знает, но командованию войск по охране тыла фронта о ЧП известно, и это усугубляло его положение. Стало быть, клади, полковник, голову на плаху.

Как всегда, Рябиков был безупречно одет. Генеральская форма на нем сидела, как влитая, подворотничок отсвечивал голубоватой белизной, сапоги сияли. Будто не в боевые порядки собирался, а на строевой смотр. Нахмуренный, занятый своими мыслями, Рябиков, закуривая, тем не менее, не забыл, прежде чем сунуть папиросу в рот, обжечь ее мундштук пламенем спички. Пустив струйку дыма сложенными трубочкой пухлыми губами, поиграв крутыми, в скобочку, бровями, он огорошил Стогова неожиданным вопросом:

— Вы в своем уме, полковник?

Озадаченный, тот пожал плечами, но ответил невозмутимо:

— До последней минуты полагал себя в здравом рассудке.

— Да? Я сомневаюсь.

— Прошу пояснить, когда, где, по какому поводу я «свихнулся».

— Вы оставьте ваше ехидство при себе. Соберитесь с мыслями, чтобы оправдываться. Ваш начальник штаба майор Ильин попал в плен, побывал в руках противника, а вы его представили к присвоению звания Героя.

Так вот в чем дело, вот что вынудило Рябикова сорваться с места, выехать, что он делал без особой охоты, из отдаленного от фронта городка на передовую. Стогов вспомнил все, что писал в своем представлении на Ильина, упрямо тряхнул головой:

— Майор Ильин совершил подвиг, который не всякому по плечу. Захватил плацдарм и удержал его… по сути, ценой собственной жизни.

Рябиков сморщился, недовольно глянул на собеседника.

— Только не надо меня агитировать, проводить со мной политбеседу. Ваше «творение» я читал. Мне странным кажется, что вы не понимаете всей серьезности вопроса — ваш офицер оказался в плену. Не кто-нибудь, начальник штаба.

Чтобы не взорваться, не наговорить дерзостей, окончательно не испортить отношений, Стогов помолчал минуту, поразмыслил и, взвешивая каждое слово, убедительно заговорил о том, что еще не известно, как повели бы себя другие, окажись они на месте Ильина. В плен он не сдался, а был захвачен в бессознательном состоянии, когда вызвал огонь артиллерии на себя и получил контузию.

— Мы речь ведем не о других — о майоре Ильине, — наставительно заметил Рябиков. — «Другие» — на кого вы намекаете? — генерал сузил глаза, полыхнул на Стогова злыми огоньками. — Вы не дали себе труда проанализировать, что выстроилась некая цепь: раньше Ильин проболтался целый год в тылу противника, теперь этот плен…

Стогов понимал, разговор заходил в тупик. У Рябикова сложился определенный вывод, очевидно, он обкатал его с командованием войск по охране тыла фронта, может быть, и выше. Поэтому действовал по принципу: есть два мнения — мое и неправильное. Вот так. Покидали волейбольный мяч через сетку. Не по игре, а по признаку власти перевес у Рябикова.

Стогов пытался ухватиться за последнюю возможность:

— Об Ильине хорошо отзывается командующий армией. В представлении к награде он это подтвердил: сделал приписку и поставил свою печать. А имя командующего сейчас широко известно, не раз отмечено в приказах Верховного…

Рябиков передернул плечами. Понимай так, при чем тут командующий? Он может давать оценку своим людям, пограничный полк ему напрямую не подчинен. Инструкция Наркомата внутренних дел запрещает вмешиваться кому бы то ни было… В таком серьезном документе, как представление к награде, недопустимы никакие приписки, тем более посторонние. Наградной лист испорчен.

Пока, оседлав своего привычного конька, Рябиков вразумлял несговорчивого командира полка, тот с досадой думал: «По инструкции… Мы. Они… Тут фронт, и многое происходит вопреки вашим инструкциям. Перед опасностью смерти здесь все равны, независимо от того, к какому наркомату отнесены. Чем чваниться, поняли бы эту простую истину. Ишь ты, испорчен документ. Да если бы в вашем наградном листе появилась такая приписка, как у Ильина, до неба подскочили бы. За честь почли бы оказаться так высоко оцененным столь прославленным военачальником».

Чем дольше размышлял Стогов, тем больше ожесточался. Мысленно спрашивал Рябикова, за какие такие заслуги он сам получил звание генерала, когда поехал на фронт? Кажется, ни по прежней его должности в главке, ни по теперешней генеральство штатом не предусмотрено.

Обжигая мундштук очередной папиросы спичкой, Рябиков как бы между делом, но очень значительно, заметил, что последним пленом Ильина заинтересовались следственные органы.

«Что значит последним? — забеспокоился Стогов. — У него не было другого плена. Не с вашей ли подачи, генерал Рябиков, возник этот самый интерес?»

— Вообще, полковник Стогов, складывается впечатление, — неприязненно заключил Рябиков, — что в оценках своих подчиненных вы слишком мягкотелы и либеральны. Вам изменяет политическое чутье. Командование войск не намерено далее терпеть подобное положение.

 

11

Полк Стогова готовился к наступлению в составе стрелковой дивизии. Комдив передал ему напутствие командующего армией — первым выйти на государственную границу. Генерал-полковник уверен, скоро, очень скоро очистим нашу землю от оккупантов. Чтобы быстрее это случилось — вперед на запад, пограничный Днепровский!

Стогов, вспоминая свою последнюю встречу с Рябиковым, втайне торжествовал. Кажется, кончалась власть его над пограничным полком. Теперь не помашет перед носом командира заветной инструкцией, за которой чувствовал себя, как за каменной стеной. К счастью, в составе командования войск по охране тыла нашлись люди умней и дальновидней Рябикова, за инструкцию прятаться не стали.

Задачи полка коренным образом менялись. Подразделения его пополнялись до штатной численности и даже сверх того: людьми, оружием, боеприпасами, горючим. Стогов не раз видел, как солдаты в предвидении боев, вместе с консервами клали в вещмешки патроны и гранаты. Командир и штаб круглые сутки не знали покоя.

В самый разгар одного из хлопотных дней к Стогову подошел незнакомый офицер, предъявил документы военного следователя и потребовал к себе майора Ильина.

«Значит, не отступился Рябиков от того, что замыслил, — сокрушенно подумал полковник. — Поскольку наградной похерил, будет доказывать, что сделал это не зря».

Показалось, он где-то видел офицера. То ли в особом отделе, то ли в военной прокуратуре. Да не все ли равно, где? Какое имело значение — видел не видел? Главное, следователь начнет в полку копать, внесет разлад, заронит в головы людей сумятицу и тревогу.

Ответив, что Ильин находится в третьем батальоне, надо подождать его, пока вернется, Стогов начал соображать, как отвести беду от Ильина и от полка. Не трудно предположить, чем это могло кончиться для самого начальника штаба.

Позвонил командиру дивизии. Тот с лету схватил суть, посоветовал послать следователя к едрене-фене, мол, наступление вот-вот начнется, не до него. Что тут еще выяснять? Экая невидаль — побывал офицер в плену. Есть такие и в дивизии. Неважно, где побывал человек, важнее, как он воюет. А таким, как Ильин, за то, что он совершил на плацдарме, при жизни бы памятник ставить. Короче говоря, в такой ответственный момент командир дивизии против всякого отвлечения офицеров на решение посторонних вопросов.

— Впрочем, моими рассуждениями ты от этого деятеля не отобьешься, — резко повернул комдив. — Записывай телефонограмму: «Майору Ильину срочно прибыть в штаб армии на рекогносцировку. При себе иметь рабочие карты по организации взаимодействия. НШ армии такой-то…» Не беспокойся, все законно, собираем представителей всех частей. Телеграмму сейчас же подпишу у кого следует. Ильину прикажи, пусть немедленно подгребает сюда.

— Понял. Спасибо.

Командир дивизии вдогонку сердито пробурчал в трубку: «Братию эту, резвую на вынюхивание врагов среди своих да на допросы с пристрастием, отправить бы на передовую, в боевые порядки. Да автоматы дать, пусть бы в атаки побегали, узнали, почем фунт лиха».

Через час следователь снова пришел к Стогову. Тот сказал, что Ильина затребовали в штаб армии, а приказ вышестоящего командования для него закон.

— У меня тоже приказ вышестоящего руководства, — перебил следователь.

— Придется подождать. Подготовку к наступлению не отложишь. У вас же, как я понимаю, вопрос не «горящий», — кинул пробный камень Стогов.

— Это по-вашему. Мы на него смотрим иначе, — заявил офицер.

Очевидно, показалось Стогову, он что-то заподозрил, может, подумал, что его водят за нос. Не сказав больше ни слова, ушел, бросив на Стогова не обещающий ничего доброго взгляд. Этим он как бы напоминал о том, что и командир полка, и те, кто стоит ниже и выше его, подвластны ему, как бы ни пыжились. Не ему конкретно, а тем органам, которые он представляет, и которые все видят, понимают, все знают о полке, его командире, и даже то, что они сами о себе не знают.

Стужей повеяло от этого взгляда. Стогов поежился, упрямо покачал головой, сбрасывая наваждение.

Через два дня Ильин возвратился из армии. Тут же появился следователь, словно он прятался где-то поблизости. У Стогова возникло мистическое ощущение, что у «них», действительно, все обо всех известно и от этого не уйдешь.

Разговор с Ильиным следователь начал вполне миролюбиво. Поинтересовался службой, как она лично у начальника штаба протекает, в полку в целом. Но уже через минуту Ильин понял, что его вовсе не трогали боевые успехи полка, их будто бы не существовало, а если они и были, то для дела не имели никакого значения. Значение имело нечто другое, стоявшее за чертой, отделяющей успехи, и что это иное толкало личный состав на опасный и даже враждебный путь.

Начал сыпать фактами, словно из лукошка. Их оказалось у следователя столько, что Ильин ужаснулся. Если бы не профилактическая работа органов, которые этот человек представляет, то не трудно вообразить, что случилось бы.

Но Ильина не просто сбить с толку. Он ежедневно жил жизнью полка. Факты, предназначенные для того, чтобы подрезать начальника штаба под корень, виделись самому Ильину не в столь мрачном свете. Это была повседневная жизнь войскового организма, ее приметы, в которой в избытке всего: хорошего и не очень, и совсем плохого. Больше — обнадеживающего, боевого, что позволяло полку исправно воевать, заслужить почетное наименование. И, конечно, совсем не было такого, что толкало бойцов и командиров, по словам следователя, в объятия врага, к предательству. Ильин так ему и сказал, что не потерпит подобного поклепа на свой полк.

Следователь намекнул, чтобы он был поосторожней в выражениях, ибо они могут быть приплюсованы к «тому»… но о «том» речь впереди. Пока, как расценить, что начальник штаба Ильин постоянно потворствует разболтанному, распущенному на язык Горошкину? Какой он разведчик, если нигде и ничему не учился?

— Его обучила война, — коротко обронил Ильин.

— Хм, война должна была научить и командиров, чтобы в их присутствии подчиненный не выбрасывал такие коленца, как было при допросе пленных. Вы полагаете, у вас в полку все шито-крыто? Можете вытворять что угодно? Вы догадались, что я имею в виду тот случай на Сталинградском фронте, — иронизировал следователь.

— Победителей не судят.

— Нам хотелось бы знать, что думает об этой истории командир полка и почему он не доложил о ней в свое время куда следует.

— Кому это «нам» и куда следовало доложить? — спросил Ильин осуждающе, — хранить вот этакие факты, вроде камня за пазухой, вы считаете «профилактической» работой?

— Думаю, вы пожалеете о своих словах.

Следователь вдруг перескочил из прошлого в сегодняшний день, снова пообещал начальнику штаба полка: он еще пожалеет и о том, что на все лады превозносит перед личным составом боевую мощь противника, в частности, расхваливает его оружие.

«И это мне в «заслугу», — как-то отрешенно подумал Ильин, не считая нужным опровергать высказанную следователем нелепость. — Кто-то настучал… Сейчас главный козырь выложит — Янцена. Докопались до него или тайна сохранилась?» Однако Янцен не был упомянут.

Следователь начал рисовать картину боя батальона на днепровском плацдарме, но опять же давая странные характеристики действиям начальника штаба, якобы тот, не веря в силы и героизм своих солдат, вместо того, чтобы отражать атаку немецких танков, снял их с позиции, а положение вынуждена была спасать наша артиллерия.

«Что за чушь городит?» — накалялся яростью Ильин, но сдержался в очередной раз, и проговорил:

— Судя по погонам, вы военный человек. Потому должны знать тактический прием, когда в критическую минуту приходится вызывать огонь на себя, чтобы внезапно обрушиться на противника, ворвавшегося в оборону.

Следователь не отреагировал на его слова, развивая свою схему дальше, наконец, заявил, что это был не столько тактический прием, сколько хитрый ход, чтобы незаметно сдаться в плен. Но были глаза, которые это видели, и есть головы, распознавшие «хитрость» начальника штаба.

— Вам не совестно эту чушь городить? — спросил Ильин, не веря, что перед ним такой же офицер, как и он, сослуживец по армии. — Как поворачивается язык?

— Признавайся, за что продался немцам! — вскипел следователь и поднял голос до крика.

— Что ты мелешь, шкура? — выдохнул Ильин.

— За «шкуру» тоже ответишь. Сознавайся, какое задание немецкой разведки выполняешь. Нам все известно.

Наивно и глупо выглядел следователь в своих попытках нагнать страху.

— Сведения об Ильине вы, конечно, получили из «первых» рук? От немцев, которые меня допрашивали? Без малого успели меня убить за то, что я им «продался».

— Это ты здесь такой отважный, — зловеще сказал следователь. — Мы возьмем тебя туда, где ты моментально растеряешь свою храбрость и расколешься до конца. Не такие…

Дальше Ильин уже ничего не слышал. Он привстал, рывком выхватил из-под себя табуретку, резким взмахом опустил ее на голову следователя. Тот рухнул за стол.

Охранник, стоявший за спиной Ильина, дернулся было, но не смог сдвинуться с места.

— Стереги этого… — прикрикнул Ильин и, шатаясь, вышел из хаты.

Голова раскалывалась, в затылке страшно ломило, ноги подкашивались.

— Что с тобой? — вывернул из-за угла Стогов.

Блуждающими, помутневшими глазами Ильин глянул на командира полка, но ответил вполне осознанно и внятно:

— Он сказал мне, что я продался немцам. Требовал признаться.

— Ну… — побурел Стогов.

— Кажется, я перехватил…

Стогов не понял его, но переспросить не успел. Ильин обхватил голову руками, покачнулся, колени его подломились, и он упал на спину.

* * *

Неимоверных усилий стоило Стогову успокоить следователя и убедить его не пороть горячку, скоропалительно не докладывать своему начальству о случившемся. Тем более, майор Ильин без сознания увезен в госпиталь и, как сообщили оттуда, находится в тяжелом состоянии. А ему не так уж сильно и досталось, табуретка скользнула по лбу, ссадина скоро заживет.

Видимо что-то сдвинулось в сознании следователя, он прислушался к мнению командира полка.

Но Стогов не хотел, чтобы собеседник неправильно истолковал его действия, и не подумал, что того уговаривают обо всем забыть. Понимая, что подвергает себя не меньшей опасности, чем Ильин, он перешел в наступление.

— Как вы могли обвинять офицера в измене, не имея на то никаких доказательств?

— Плен разве не доказательство?

— Плен плену рознь. Ваш приемник по отношению к Ильину — типичный шантаж.

Следователь возбужденно вскочил, пробежался по хате, набычившись, встал перед Стоговым.

— Товарищ полковник, я бы просил…

— Чего просить… Вы поставьте себя на место Ильина. Вообразите, что вы — это он, а он — это вы. И он вас «ошеломляет» вашим же способом.

— Каждому свое. Мне предписано… даны определенные права.

— Предписано шельмовать?

— Я прошу вас подбирать выражения, — у следователя побелели скулы на лице.

Стогов, как бы рассуждая, одновременно спрашивал его. Неужели он верит в то, что Ильин продался немцам? Ильин, который встретил войну на границе, видел, как на его глазах погибала застава, нашел пепел от сожженных живьем женщин и детей пограничной комендатуры, которой командовал? Ильин, у которого двое детей погибли от немецкой бомбежки при переправе через Волгу, а сам он и жена его сражались в Сталинграде? Ильин, чьи родители расстреляны немцами в Донбассе за то, что их сын командир-пограничник?

Голос Стогова рвался, когда он перечислял все, о чем следователь должен был в первую очередь узнать про офицера, прежде чем начинать его допрашивать и предъявлять чудовищные обвинения. Он сказал это, взглянув, как тому показалось, презрительно.

— Вы говорите со мной так, будто сомневаетесь, что я тоже человек, — наконец вымолвил следователь.

— Да, быть человеком — это самое важное, — продолжал Стогов, понимая, что задел его за живое, не зная еще, как тот поступит дальше. — Мы не можем жить только сегодняшним днем. Мы должны смотреть вперед. В будущем история спросит с каждого из нас, как жил и поступал, был ли в ладах с собственной совестью на этой войне. Уверен, спрос будет более строгим, чем сегодня. Что ответим? Что скажем, хотя бы о попытке из ничего сварганить «дело» майора Ильина, офицера боевого, много выстрадавшего и, безусловно, безгранично преданного своему Отечеству? Для чего, во имя чего нужно это «дело»?

Он молчал, наблюдая, как следователь торопливо достал платок и устало утирал взмокший лоб.

— Что касается поведения Ильина в плену, — успокоившись, совсем доверительно заговорил Стогов, — есть докладная старшего лейтенанта Фролова. Этого офицера-артиллериста и других пленных Ильин отбил на железнодорожном разъезде, завладев немецким оружием. С Фроловым они вместе бежали. Теперь артиллерист уже капитан, воюет на нашем участке. И еще. В соседнем полку взят в плен немец. Совершенно неожиданно выяснилось, что он был переводчиком при допросе Ильина. Вот такое стечение обстоятельств. Есть их показания, да и сами они могут подтвердить — Ильин мужественно вел себя в плену. Как героически воевал, так же не склонил головы и там. Настоящий человек остается им при любых обстоятельствах.

Следователь ошарашенно глядел на Стогова, раскрыв рот, как рыба, выброшенная из воды.

* * *

Через неделю пограничный Днепровский полк пошел в наступление. Пошел без своего начальника штаба майора Ильина.

 

12

В кабинете господина Стронге Богаец увидел человека, которого никогда не встречал в городе. Тот непринужденно сидел в кресле, положив руки на подлокотники. На нем был хороший, в клеточку, штатский костюм. Лицо ничем не примечательное, таких много. Пройдешь мимо, тут же забудешь. Забыл бы и он, если бы не взгляд бесцветно-студенистых глаз незнакомца. Въедливый, липкий. Потом, в продолжении всего разговора он чувствовал этот взгляд, даже затылком, когда поворачивался. Хотелось отряхнуться, провести рукой по щекам, чтобы снять его, как прилепившуюся паутину.

На приветствие Богайца Стронге и незнакомец ответили кивками.

— Гауптман, наступил срок, когда я должен сообщить вам новое задание, о котором, говорил раньше, — Стронге показал ему на кресло у журнального столика.

«Срок наступил потому, что появился этот господин», — раздраженно подумал Богаец, еще не понимая, почему он связал неурочный вызов к Стронге с приездом незнакомца.

Стронге представил их друг другу. Сначала Богайца — здешний владелец земель и имения. В армии четыре года, был на фронте, ранен, награжден. Образцовый офицер, великолепный исполнитель всех акций… в интересах рейха.

Последнее прозвучало туманно, однако, оказалось понятным посетителю. Он продолжал молчаливо кивать словам генерала. По взгляду его Богаец определил, незнакомцу о нем все известно давно, поэтому представление формальное, для приличия.

Гостя Стронге отрекомендовал коротко.

— Господин Шнайдер! — внушительно, с пафосом провозгласил: — Из ведомства рейхсфюрера Гиммлера.

Богайцу показалось, что у Стронге и Шнайдера (он был уверен, фамилия незнакомца явно вымышленная, но ему на это наплевать) при упоминании рейхсфюрера появилось желание вытянуться в струнку и щелкнуть каблуками. Он мысленно усмехнулся, до чего же немцы любят порисоваться, пустить пыль в глаза, перещеголять один другого в верно-подданничестве. Разве в нем, Богайце, не течет немецкая кровь? Течет, никуда не денешься. Не потому ли и его подмывало вскочить, выбросить руку в нацистском приветствии.

Но все сидели, сохраняя значительность во взглядах. Выдержав паузу, Стронге заговорил о том, что в силу ряда причин немецкой армии приходится сокращать фронт, занятая ею территория уменьшается. Возможно, в дальнейшем, эта тенденция сохранится. Но за границы рейха, то есть туда, откуда в июне сорок первого года она пошла в свой поход, русских не пустят. В здешнем приграничье, прибавлял металла в голосе Стронге, русским будет создана невыносимая обстановка. Немецкое командование, особенно ведомство, о котором только что было сказано, все предусмотрели заранее. Здесь создаются базы с оружием, снаряжением, продовольствием, готовятся диверсионные силы. Заряд наготове, в нужный момент к нему остается только поднести запал.

— Пользуясь властью и полномочиями, данными мне фюрером, я… — Стронге ткнул в сторону Богайца дымящейся сигарой, — возлагаю эту ответственность на вас, гауптман.

Не поняв почему, скорей от огорошившей его новости, окатившей душу мерзким холодом неизвестности, Богаец вскочил. Новая миссия? По приказу Стронге он уже выполнял две «миссии». Под Москвой лишился руки, из-под Сталинграда чудом ушел живым. Третья… что она ему сулит?

Стронге продолжал говорить. Богаец видел, как шевелились его толстые губы, но не слышал слов. Его заботила своя судьба. Ее приказывали испытать в третий раз. Может, в последний? Как в тумане, он расслышал заключительную фразу генерала:

— Вас зовет на это не только долг офицера немецкой армии, кем вы остаетесь и впредь, но поруганная русскими ваша честь землевладельца и хозяина этих мест. С именем фюрера, в защиту немецкой нации, к коей вы принадлежите по праву, вершите кару.

Стало быть, немецкая армия уйдет, он останется здесь? Лицом к лицу с русскими.

— Все остальные детали решите с господином Шнайдером, — закончил Стронге, величественно кивнул, как бы благословляя Богайца на новое поприще, пояснил: — Если следовать русской поговорке, то он в таких делах собаку съел.

* * *

Как в прошлый приезд в собственное имение, так и в этот раз, Богаец не испытывал ни радости, ни успокоения. Его пугала гулкая пустота и неуютность необжитых комнат, безлюдье. Хотя особняк содержался в идеальной чистоте, строгом порядке, ему мнилось запустение, словно бы он попал не в блиставший когда-то роскошью, живший в сытости и довольстве господский дом, а в глухой, забытый людьми хутор. Настроение его, как в прежний раз, упало до нуля, в мыслях копилась горечь, грудь набухала клокочущей яростью.

Он пытался разобраться в причинах своего состояния. Казалось, все должно было быть наоборот, ведь он ступил на порог отчего дома, туда, где родился, где прошли безмятежные, счастливые годы детства и юности. Но этот порог, родной дом не радовали. Почему? Да потому, что прежние радужные надежды не сбылись. Сам Стронге это подтвердил. Раньше он много трещал о том, что немецкая армия навсегда утвердилась в России, немцы, а с ними и Богаец, стали господами положения. Теперь он заявил о другом. Что Богайцу остается? Русские уже топчут поля Украины. Город Ровно у них, до Львова два шага. Горит земля под ногами Стронге, этот огонь жжет подошвы и гауптману Богайцу.

Здесь ожидало его письмо от отца. Коммерческие дела шли хорошо, сообщал пан Казимир, появились новые планы, о которых обещал написать после, как только будет конкретный результат. Отец, как всегда, темнил. Но следующая весть оказалась совершенно отчетливой: жена Леопольда бежала с военным чиновником, занимавшимся имуществом, реквизированным у поляков. По-видимому, она нашла то, что искала. Отец извинялся перед сыном — это он сосватал ему такую шлюху из порядочной семьи. «Ты еще молод, твое личное счастье впереди», — успокаивал пан Казимир.

Что дальше, неизвестно. Жена… катись она. Остановилась бы армия на прежних границах. Стронге обещал ему важную должность в генерал-губернаторстве, когда он выполнит задание здесь.

Пока ходили со Шнайдером по старинному двухэтажному особняку, ездили по землям Богайца, тот бросал завистливые взгляды на дом, на задумчивую рощу вокруг него, на заснеженные пашни и леса. Они будто приглашали: живи да радуйся.

Но радости у хозяина не было. Шнайдер будто угадал его мысли, без обычной немецкой чопорности воскликнул:

— Плюнуть бы на войну, закатиться сюда месяца на два, а еще лучше навсегда.

Даже глаза его стали вроде бы другими. Похоже, в ту минуту он полностью отдал себя во власть окружавшей их чудесной природы, был очарован и покорен ею.

— Откровенно вам скажу, господин Богаец, принадлежало бы все это мне, — он раскинул руки, как бы охватывая поля и левады, оцепеневшие в зимнем наряде, высказался страстно и вполне искренне, — мертвой хваткой вцепился бы, зубами рвал, защищал, никому не дал бы посягнуть на это богатство.

«Благодарю за совет, — продолжал наливаться злобой Богаец. — Эта земля принадлежит мне и останется моей. Я за нее любому глотку перегрызу».

Шнайдер помолчал, без всякого перехода переключился на деловой тон, заговорил о «деталях», упомянутых Стронге. Желательно место своего нахождения избрать в глубине леса. Богайца должны знать и общаться с ним люди проверенные, надежные. Каждый из них имеет связь тоже с немногими. И так далее. Это создаст крепкую цепь, если какие-то звенья будут выпадать, без чего в подпольной борьбе не бывает, она останется прочной и мобильной.

Надо выявлять среди местных жителей недовольных в прошлом советами. Подкармливать их, денег не жалеть. Эти люди днем пашут, рубят дрова, пасут скот. По первому сигналу берутся за оружие, которое у них всегда под руками. На базах должна быть постоянная военная сила. Она совершает похожие на удары меча налеты на военные объекты, воинские колонны, сельские советы, городские организации.

Действия ее стремительны, беспощадны. В помощь ей Шнайдер будет посылать небольшие войсковые десанты.

«Эта тактика мне известна, — самонадеянно подумал Богаец, вспомнив, как с гауптманом Зонгером громил пограничную комендатуру. — Проведу операции и похлеще».

Они договорились о связи. Шнайдер даст своего радиста, все контакты только через него. Здесь нужна большая осторожность, русские научились пеленговать радиостанции противника.

Через день Шнайдер уехал. Богаец послал Миколу Ярового за паном Затуляком. Первая его забота — переправить и надежно упрятать ценности, все еще лежавшие в заваленном подвале.

Началась новая, лесная жизнь Богайца.

 

13

Ильин чувствовал себя всадником, выбитым из седла. Эскадрон ушел дальше, в бой, а он остался не у дел, испив всю горечь непривычного для себя положения. Коварно обошлась с ним судьба. Пока добирался до Дубовки, казалось, не было часа, чтобы мысленно не возвращался ко всему тому, что произошло с ним. Начало всех бед — контузия на плацдарме.

От фронта отлучили. Упросил врачей не списывать совсем. Толковые мужики в госпитале оказались, три месяца дали на отдых и поправку. Домой отпустили с последующей перекомиссовкой. Надеется, здоровье свое он поправит и на фронт вернется.

С одной стороны, он как бы определился. А с другой… После госпиталя поехал к себе на родину, в шахтерский поселок. Письмо оттуда жгло. Добрался с трудом, на попутных. И что увидел там? Груды развалин, обгоревшие стены, ямы с темной заржавленной водой, бродячих костлявых собак да каркающих ворон.

В соседнем поселке отыскал знакомых. Повели его ко рву, над которым немцы устраивали казни. Постоял, отдал последний поклон отцу с матерью. Хотел бы знать, о чем думали они, стоя над рвом. Разве узнаешь? Померкло у него в глазах, погасло сознание, и если бы не мужики, что были рядом с ним, неизвестно, чем бы все кончилось. Дала знать о себе контузия.

Потом, в поезде, отойдя от тяжких впечатлений, испытанных в родном поселке, стал размышлять о своих невзгодах.

Сильнее всего угнетало, что его оскорбили недоверием. Не кто-нибудь, а свои. Вспоминал учиненный над ним допрос с чувством гадливости, словно прикоснулся к чему-то холодному, ядовитому. Когда его допрашивали немцы, ему были понятны их злоба, их методы. Они видели перед собой врага и не стеснялись в средствах. Допрос, который вели свои, чем отличался? Разве что не били. Не успели, условия были не подходящие. Не закончись допрос тем, чем закончился, дошло бы и до мордобоя.

В думах сердце закаменело, билось неровно, как изношенный механизм. Все окружающее выглядело серым, безликим, словно болотная муть. В какой-то момент решил: дошел до точки. Потрогал кобуру с тяжелым ТТ. Как легко он избавился бы от всего, в одно мгновение разрешил и списал все, что накопилось у него хорошего и плохого за тридцать с небольшим лет жизни.

Так просто? Он отдернул руку. Перечеркнуть июнь сорок первого и то, что было после? Близких, полковника Стогова, всех павших бойцов? Не трудно представить, как, узнав это, взовьется следователь, допрашивавший его: «Сволочь этот Ильин. Предатель. Я расколол его. Шлепнуть было мало гада».

Январским утром поезд подошел к станции. Из окна вагона он увидел подводу, возле нее Надю и белобрысого мальчишку. Понял, тот самый Алеша, о котором Надя писала ему.

— Здравствуй, родная моя, — у подножки вагона обнял жену, глянул в ее глаза.

В них счастье светилось, радость разливалась.

— Принимай, Надюша, отпускника по ранению.

Заметил, выглядела она иначе, чем прошлой зимой в Сталинграде. Посвежела, пополнела, румянец играл на щеках, голос звенел.

С Алешей поздоровался за руку. Парнишка зарделся.

Сели в сани, поехали. Ильин с интересом разглядывал улицу, людей, идущих по ней. Война отсюда ушла далеко, а следы ее были видны повсюду. Она напоминала о себе разбитыми зданиями, пустыми глазницами окон, еще не заплывшими воронками от бомб. Война виделась и в облике людей. Многие были одеты в стеганки, шинели без погон, кирзовые сапоги. Кто-то неловко прыгал на костылях, у кого-то болтался пустой рукав. Кое-кто из них стоял с протянутой рукой…

Заехали в райвоенкомат. Военком, свой брат, фронтовик, с нашивками за ранения, с правой рукой на подвязке, подал ему левую, ею же неумело долго царапал пером на уголке продаттестата, наконец пояснил со смущением:

— Не привыкну… чтоб ему ни дна, ни покрышки, — подавая аттестат продолжил, — на продпункте дадут сразу на месяц. Не надо каждую декаду приходить, — прочитав медицинское заключение, бодро заверил: — Дома-то скорей подлечитесь, не то, что в медсанбате или в госпитале. Дома и картошка ананасом покажется. Главное — руки-ноги целы. А нервы подтянутся, — поразмышлял немного, посетовал: — Надо бы вас до Дубовки на машине подбросить. Но… нету у военкома машины.

— Спасибо, — тронутый вниманием, отказался Ильин. — За мной жена на подводе приехала.

— Тогда и вовсе неплохо. Бывай, — опять сунул свою левую руку военком. — Если какая нужда приспичит, заглядывай. Срок подойдет, на медкомиссию в область направим. Полагаю, на нас с тобой войны еще за глаза достанется.

В Дубовку Ильин въезжал настороженным. Опасался увидеть похожее на то, что застал в своем шахтерском поселке. Хотя Надя писала, дескать, худшее позади, смотреть на село было больно. Из довоенной поры он помнил Дубовку не богатой, но и не бедной. Сейчас же она выглядела тяжко больной, до выздоровления ей было очень далеко, как человеку, страдающему трудно излечимым недугом.

Хата, где когда-то родилась их с Надей любовь и началась совместная жизнь, лежала грудой глинобитного кирпича. Из-за нее выбежала Мария Семеновна, мать Нади. С той поры, как последний раз видел ее Ильин, минуло четыре года. Мать постарела, иссохла, она ткнулась зятю головой в грудь, трепетно вздрагивала, роняя слезы.

— Здравствуй, сынок. Измучилась я, ожидаючи вас всех. Сподобил Господь тебя увидеть.

— Здравствуйте, мама.

Он назвал ее так по русскому обычаю, как зять зовет тещу матерью, и потому, что она теперь, действительно, для них всех — Нади, Аркадия и него — была единственной матерью.

Поправляя на голове выношенную, когда-то бывшую пуховой, шаль, она вымученно улыбнулась:

— Опять мы вместе. Не дожил до этого дня отец. Он любил тебя, Андрюша, как сына и надеялся встретиться.

Мать и дочь стояли рядом. У них было много общего во внешности, в жестах, улыбке. Ильин снова отметил, что Надя похорошела, хотя, конечно же, им нелегко тут живется. Лишь резким контрастом ко всему ее облику выглядели седые пряди надо лбом.

Под его пристальным взглядом Надя смутилась, поняла, почему он столь внимательно приглядывался к ней. Может быть, осуждал: кругом разруха, горе, а она наливалась, как маков цвет.

Из хлева, приспособленного под жилье, донеслось приглушенное: уа-уа.

— Сынок голос подает, — встрепенулась Надя.

— Ему кушать пора, — сказала мать. — Заходи, Андрюша, в наши хоромы. Раздевайся, ты — дома.

Надя быстро сполоснула руки, вынула ребенка из люльки, меняя пеленки, приговаривала:

— Кричи громче, встречай папку. Пусть знает, как ты командирский голос отрабатываешь. Вырастешь, небось, как и он, командиром станешь.

Почуяв руки и голос матери, ребенок умолк, покряхтывал, тихонько и нетерпеливо поскуливал. Ильин стоял поодаль, забыв обо всем на свете, безотрывно глядел на сына. Мальчик смешно и беспомощно морщил нос и лобик, открывал розовый беззубый рот.

Умостившись на скамейке, Надя положила спеленатого малыша на колени, расстегнула платье, с трудом выпростала из лифчика туго набухшую белую грудь. Из круглого темного соска брызнула струйка, капельки молока окропили тугую розовую щечку ребенка. Он жадно зачмокал губами, сосал, захлебываясь, пристанывая.

Надя счастливо глянула на Ильина, с радостным стеснением прикрыла обнаженную грудь. Снова та же мысль, которой Ильин подвел итоги своих печальных раздумий в вагоне, промелькнула у него в голове. Нет, не доставит он удовольствия тем, кто пытался расправиться с ним. Он еще поживет, повоюет, чтобы рос вот этот чмокающий теплый комочек, его сын, чтобы жили и другие сыновья, чьи отцы в эту минуту, может быть, бросались в последнюю атаку, сраженные свинцом, падали на бегу с пронзительной мыслью о том, что уже не суждено им увидеть своих сыновей. Нет, он не поддастся слабости, не сделает неверного шага.

* * *

Потекли дни одинаково счастливые и тревожные. Ильин чувствовал, жизнь в своей семье, общение с близкими, любимыми существами, домашние дела и хозяйственные заботы, от которых вынужденно и надолго его отлучила война, были главным стимулом, поддерживавшим его дух. Каждый вечер он вместе с Надей и Марией Семеновной раскладывал следующий день по часам, намечал дела самые неотложные.

— Кровь из носу, а хату отстроим. Это перво-наперво, — ерошил он волосы, пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о перекладину низкого потолка. — Иначе какой я мужик.

— Мужик ты, это факт. Но ведь нельзя тебе тяжести ворочать, — соглашалась и возражала Надя.

— Тебе тоже, когда ждала ребенка, это было запрещено, а глину месила, кирпичи формовала. Не должны же они без толку лежать.

— Страшно вспомнить, как зиму ожидали. Ничего, приладились, живем, — окидывала взглядом убогое жилище Мария Семеновна. — Потерпим еще. Ты бы только был здоров.

— Следующую зиму будете в теплой хате, — неуступчиво хмурился Ильин.

За несколько дней он разобрал старую порушенную кровлю, в ближайшем лесу нарубил и принес жердей. Выбрал из груды целые кирпичи, освободил фундамент, начал выкладывать стены. Приходила Надя покормить сына, приносила с почты свежую газету. Он набрасывался на фронтовые сводки.

— Слышь, Надя, все ближе граница, — называл он знакомые пункты, освобожденные нашими войсками в ходе боев.

Помнил слова военкома, что на них войны еще достанется досыта, но боялся опоздать. Хотелось знать, где воевал его полк. Но полки в сводках не упоминались. Даже армия, в составе которой воевал Днепровский полк, называлась нечасто. Было понятно, что она продвигалась в том направлении, где он вместе с Горошкиным партизанил, ему хотелось пройти по старым знакомым тропам.

Из Дубовки он написал Стогову, с нетерпением ждал весточки от него и от Горошкина. Но фронтовая почта не торопилась. Конечно, дело вовсе не в почте. Утешал себя, что не всегда среди боев есть время для письма. О том, что на войне с людьми всякое случается, старался не думать.

Когда пришла первая весточка от Стогова, несказанно обрадовался. Она протянула незримую ниточку к нему, обозначила его связь с родным полком. Тимофей Иванович писал о «хозяйстве» Ильина, то есть о штабе, так, будто хозяин отлучился ненадолго и вот-вот вернется. Из намеков Ильин понял, Стогов уже командовал дивизией и сожалел, что не довелось передать полк Ильину. Потом намекал, иначе цензура вымарала бы написанное, ему удалось снять недоразумение, возникшее между Ильиным и тем приезжим «хлюстом»… Видимо, так и было, потому что в Дубовке его пока не тронули.

Ильина взволновало письмо, даже Наде в глаза бросилась его возбужденность. Она завернула Андрюшку в одеяло, позвала мужа прогуляться.

— Слишком ты заработался, устал, — повела его за околицу.

Он шел, прижимая спавшего сына к груди. За дубовой рощей, в луговой низине пролегли прозрачно-синие тени. Солнце уходило за горизонт. В этот тихий вечерний час и рассказал Наде, что случилось с ним после того, как он с батальоном захватил плацдарм на правом берегу Днепра.

— Родной мой, что бы ни произошло, я всегда буду рядом с тобой, — выслушав, сказала она.

Безмолвно постояли несколько минут — отец, мать и сын — как бы слившись в одно целое.

В середине марта, когда с соседом-старичком наладили крышу над хатой, Ильин забеспокоился. Срок отпуска кончался, но его почему-то не вызывали на медкомиссию. Он написал в штаб войск по охране тыла фронта. Не дождался ответа, отправился в район.

Военком, уже снявший руку с перевязи, виновато объяснял:

— Непонятная бумажка пришла из области. По чьему-то повелению тебя не то совсем снимают с учета, не то продлевают твой отпуск.

Значит, генерал Рябиков все же добрался до него. Ему не ответил, не пожелал с ним разговаривать, но на военкомат туману напустил.

— Значит, армии я не нужен, — мрачно выдавил Ильин.

— Армия тут, думаю, не причем. Погоди нос вешать, — военком схватил ручку, что-то начиркал на талончике. — Я буду в области, постараюсь все выяснить. Ты, как прежде, получай харчи на продпункте.

— Подачки не приму. Сняли с довольствия, так сняли. Государство обманывать не стану.

— Не упрямься, тот, кто снял, не государство, — военком с какой-то по-детски беспомощной верой спросил: — Как думаешь, меня комиссия пустит на фронт?

— Я бы пустил, — улыбнулся Ильин.

— Ну, вот, давай обнимемся. Уверен, у тебя тоже все уладится. На продпункт зайди, я проверю.

Там же, в военкомате, Ильин написал Стогову, сердито, все, что думал о Рябикове и его действиях, и опустил письмо в ящик.

Минуло еще полтора месяца, мучительных, терзающих безвестностью. Районный военком разводил руками:

— В области тоже ничего не поймут.

Вскоре он уехал на фронт. Обратиться Ильину было не к кому. Он теперь часто ходил за околицу. Держал сына на руках, смотрел, как наливались озимые, тянулись к солнцу, полоскались под свежим ветром. Вид поднимающихся хлебов успокаивал.

Однажды, в начале мая, когда он возвращался с поля, его перехватила почтальонша, подала телеграмму. Строчки на бланке запрыгали перед глазами. Майору Ильину предписывалось срочно явиться в Главное управление пограничных войск в Москву.

 

14

Усеянный людьми перрон, вокзал, пристанционные постройки медленно поплыли назад, вагон закачался на выходных стрелках. Ильин облегченно вздохнул, наконец-то он поехал, во что утром еще верил с трудом. На станции областного города его поразила бестолковая суета у касс, невозможность что-либо узнать, куда-то пробиться. Люди кричали, бежали, волочили узлы и чемоданы. От всего этого он отвык за пять месяцев жизни в тихой Дубовке.

Стоял у окна, думал: зачем вызывают? Вроде совсем забыли о нем. И, на тебе, сразу в Главное управление. Неужто дали делу ход?

— Погорячился я, не совладал с собой, — задним числом осуждал он себя перед Надей. — Если б угробил следователя? Парень не со своего голоса пел. Приказали ему. Такая у них система, такая практика сложилась.

— Оправдываешь, значит, мерзавца жалеешь? — сердилась Надя, упрямо блестя глазами. — Напраслину возводить на своего офицера — в этом система? В сослуживце видеть врага — в этом практика?

Безусловно, Надя права. Но что для них чья-то правота? Вернется ли он из Москвы, вот в чем вопрос. Впрочем, для этого не надо было вызывать. На месте взять его тоже есть кому.

Поезд шел медленно, ему хотелось, чтоб он катился быстрее, чтобы поскорее развеялась неизвестность. «Перестань, — внушал он себе, — любуйся на российские просторы. Немецкие самолеты не летают, бомбы не рвутся». В глубине зеленой рощи разглядел красивое белое здание с колоннами по фасаду. Подивился, как уцелело за войну. До боли, до сердцебиения оно напомнило ему пограничную комендатуру, располагавшуюся в помещичьем особняке.

Опять закружились-завихрились мысли, унесли в прошлое. Может быть, он, комендант пограничного участка Ильин, ошибся тогда, в июне сорок первого? Наверное, не надо было биться с немцами на границе до последнего патрона, а отойти сразу? Тогда его судьба сложилась бы иначе. Соединился бы со своим погранотрядом или с какой-то частью Красной Армии, воевал бы, как другие воевали. Сейчас не было бы к нему претензий, не случилось бы с его семьей то, что случилось. Такие, как Рябиков, не поднимали бы «вопрос»: где Ильин целый год слонялся?

«Эх, Ильин, Ильин, видно, мало тебя жизнь корежила, — вдруг повернулись его мысли. — Зачем ты врешь сам себе, городишь несусветицу? Ведь даже если бы ты знал наперед, как сложится твоя судьба, все равно в июне сорок первого не стал бы выгадывать, где соломку подстелить».

Он забрался на полку и уснул.

В Москву приехал рано утром. В бюро пропусков ему указали телефон, он набрал номер и доложил, что прибыл по вызову. Получив в окошечке, похожем на амбразуру дзота, пропуск, рассмотрел отметки, в какое здание ему идти, в какой подъезд стучаться, и ощутил на спине противный холодок. Может, свернуть, пройти мимо?

Толкнул тяжелую дубовую дверь. Под сапогами мягко поскрипывал паркет. Вот и нужная ему комната. Навстречу поднялся среднего роста полковник, еще довольно моложавый, но с седыми висками. По левой скуле почти до уха протянулся синевато-багровый рубец.

«С пулей повстречался. Видно воевал», — машинально подумал Ильин, все еще не отрешившись от мыслей, пришедших ему в бюро пропусков.

Полковник внимательным взглядом окинул его с ног до головы, пригласил садиться. Ильин смущенно извинился за свой внешний вид. Он приехал в Москву в том, в чем с передовой в госпиталь попал, а потом и домой.

— Для офицера-фронтовика вид обыкновенный, — успокаивающе качнул головой полковник. — Скажите, Андрей Максимович, каково ваше самочувствие? Что-нибудь беспокоит?

— Вроде бы никаких отклонений. Кроме одного — отпуск мои по ранению затянулся… по непонятной мне причине. Сам считаю, полностью готов в строй.

— Рад это слышать. Главное для вас сейчас пройти медкомиссию. От ее результатов будет зависеть все остальное. Возьмите направление, — полковник протянул листок и ободряюще посмотрел на него. — Кстати, вы где остановились?

Ильин замялся, развел руками.

— Ясно, — полковник снял трубку телефона, коротко крутанул диск, сказал: — К вам зайдет майор Ильин. Вызван с фронта на комиссию. Прошу обеспечить его жильем, талонами на питание. На неделю, — послушал, что ему ответили, поблагодарил, Ильину кивнул: — Зайдите в крайнюю комнату по коридору налево.

— Спасибо, — Ильин поднялся, попросил: — При решении моей дальнейшей судьбы, товарищ полковник, пожалуйста, сделайте так, чтобы я попал на фронт.

Он повернулся и направился к выходу.

— Андрей Максимович, а что у вас с ногой? Сюда входили, не хромали.

«Эка, глазастый», — досадливо подумал Ильин, полковнику спокойно пояснил:

— Занемела, пока сидел. Она у меня невезучая. Трижды раненая, почти в одно и то же место. Немец будто специально целил. Да она меня не подведет.

— Желаю успеха.

Проводив взглядом Ильина, полковник задумался. И об этом майоре, с биографией которого основательно познакомился, и о себе, обнаружив некую схожесть судеб. Отсюда, из главка, еще в майорском звании, был командирован в Прибалтику. Там встретил войну. Как Ильин, первый бой тоже принял на границе, потом отходил, заменил погибшего начальника штаба погранотряда.

Командировка затянулась почти на три года. Защищал Ленинград, охранял на Ладоге Дорогу жизни, полком командовал. До полной победы воевал бы, да при прорыве блокады Ленинграда пуля ударила в грудь, пробила легкое. На волоске висел, медики, почитай, с того света вытащили. На службе-то остался, на фронт дорога заказана.

Ильин рвется туда. Пропустит ли медицина? С ногой не все в порядке. Занемела, говорит. Не занемела бы, если бы трижды не была ранена. Понравился ему майор. Прямой, честный. Да, честный. Это он, полковник Сидоров, кадровик со стажем, утверждает. С кондачка о людях судить не привык.

Подвинул к себе личное дело Ильина, полистал. Тут ему многие командиры характеристики писали. Сидоров и от их имени говорит. Нечестный или осторожный не стал бы проситься на фронт в конце войны. Что она близится к завершению, это точно. Определенно меньше осталось воевать против того, сколько провоевали. Горько погибнуть в начале войны, еще горше в конце, когда близка победа. С такими ранениями, как у Ильина, можно рассчитывать на поблажку. Но сделай ему поблажку, примет за оскорбление.

Сейчас разговор не о том. Заместитель начальника войск по охране тыла фронта Рябиков взъелся на Ильина после его кратковременного плена. Сидоров тоже знает немало людей, кто побывал в плену, сумел вырваться и потом воевал злее, чем раньше. Не надо каждого из них подозревать и делать предателем.

Генерал Стогов решительно вступился за Ильина, не испугался, что за это сам может попасть под подозрение. Собственно, с его письма в главк и началось разбирательство «дела Ильина», которое приказано провести Сидорову. Изучал он его тщательно. Стогову верил, как себе, помнил его по службе в главке.

Известно, неординарная личность у одних вызывает восхищение и уважение, у других зависть, у третьих злобу и стремление как-то напакостить ей. Так было и со Стоговым. Помнится, особенно его преследовал Рябиков. Слава Богу, сейчас Стогов независим от него.

Сидоров достал из сейфа папку с письмом Стогова, с материалами и ответами на запросы, снова пересмотрел их. Объяснительная записка начальника войск по охране тыла фронта ни в чем существенном не расходилась с письмом Тимофея Ивановича. В ней лишь не содержалось резких оценок действий Рябикова, как это было в письме Стогова. Но от Рябикова ничего получить не удалось. В «историю» попал генерал. Выдерживая свой характер, обычные повадки навалиться внезапно, он при поездке в полк напоролся на один из своих же заслонов, был обстрелян им и ранен. Как сообщили Сидорову, довольно тяжело. Сейчас в госпитале. Кто-то его здорово поддерживает и опекает. Наверное, теперешнее ранение превратят в боевое, полученное на поле брани.

А, черт с ними. Главное — у Сидорова сложилось мнение об Ильине, как об офицере завидного мужества, трудяге-службисте. Поэтому руководству представил объективное заключение и получил резолюцию: «Представить предложение о назначении майора Ильина на должность в соответствии с результатами медицинской комиссии».

Вот так. «Я рад за тебя, майор Ильин», — подумал Сидоров, снова взглянув на дверь, за которой скрылся офицер, будто он все еще стоял перед ним и со смущением объяснял, что случилось с его ногой.

* * *

Наконец-то добрался до нужной ему улицы.

— Шабо-лов-ка, — врастяжку Ильин прочитал на настенной табличке.

Наверное, старинное название, подумалось ему. Теперь повсюду улицы имени такого-то вождя, такого-то писателя или ученого. Здесь же скрывалось что-то явно историческое, народом данное.

Обо всем, что сейчас окружало его, встречалось по пути, он думал тепло. Бодрящими, веселыми казались звонки трамваев, приветливыми лица прохожих. «А ты чувствительный, оказывается, майор Ильин», — так Стогов приветствовал его после плена и госпиталя. «Грешен, Тимофей Иванович, расчувствовался. Да ведь как иначе-то? Хоть до кого доведись такое испытать, размякнет. Докладываю вам: назначен начальником пограничного отряда. В ноги кланяюсь вам за заступничество, за вашу отчаянную решимость. Приму отряд, напишу, как командую. Невыразимо жаль, что уже не доведется нам вместе тянуть фронтовую лямку. Сожалею, что медицина на фронт не пустила. Спасибо, от военной службы не отстранила. Мой пограничный отряд пойдет вслед за фронтом и возьмет под охрану освобожденную границу. Сейчас он под Харьковом, готовится к этому важному событию».

Понятно, почему его туда посылают. Знаком с тем направлением, знает тамошнюю довоенную обстановку, и как она складывалась с началом войны. Сейчас в тех краях тоже непросто. Отступая, немцы оставляют на нашей территории свою агентуру, сколачивают боевые группы, вовлекают в них изменников, дезертиров и уголовников. В тылу Красной Армии эти банды терроризируют население. Полковник Сидоров рассказывал, как в засаду на дороге угодил командующий фронтом генерал армии Ватутин, в перестрелке был тяжело ранен и скончался. Сообщение о смерти Ватутина Ильин читал, но ситуации, в какой он был ранен, не знал. Напутствуя, Сидоров давал понять, на какое сложное дело его посылали. К тому же пограничникам нелегко придется с размещением и обустройством. Старые заставы разбиты.

Что верно, то верно. До сих пор стоят перед глазами развалины. Все помнит майор Ильин. Когда был представлен начальнику пограничных войск, пообещал сделать все, что может, что в его силах, чтобы государственная граница была нерушимой.

За оставшееся до поезда время он торопился выполнить поручение Нади — встретиться с ее полковым врачом.

Вот нужный номер дома, квартира на втором этаже, коммунальная, многонаселенная. Из большой прихожей ему открылся вид на кухню, где несколько женщин возились у газовой плиты, одна, склонившись над корытом, стирала. В нос ударили запахи варева, мыла.

— Зарецкий здесь проживает? — спросил он, поздоровавшись.

Ему показали на дверь, которая еще до того, как он постучал, открылась. В проеме стоял сухонький, седоватый, невысокого роста старичок и сквозь толстые стекла очков всматривался в него.

— Погодите, не называйте себя. Я догадываюсь, — неожиданно заявил он, близоруко помигал. — Вы — Ильин. Я не ошибся?

Ильин озадаченно рассмеялся, согласно кивнул.

— Вы в Москве проездом, опять на фронт? Не удивляйтесь, что я угадал вас, не видевши ни разу. Надежда Михайловна много рассказывала, я представлял вас именно таким, — возбужденно говорил Зарецкий.

— Не знал за нею такую слабость — создавать мне популярность.

— Вы, конечно, задержитесь у нас, заночуете и все-все расскажете о своей Наде. Она стала редко писать мне. Извинительно, с малышом времени в обрез. Сейчас жена придет, будем ужинать.

— Борис Львович, не беспокойтесь. Я зашел повидать вас. Но скоро мой поезд, я должен ехать.

Зарецкий всплеснул руками. Он был подвижен, говорлив, обрадован, что Надя не забыла его и поручила мужу обязательно встретиться с ним. Но вот так просто «здрасьте-прощайте» не годится. Надо хотя бы по рюмочке выпить за встречу. За ту, сталинградскую, Ильина с Надей, и за сегодняшнюю.

— Однажды мне на заводе дали премию — бутылку спирта, — он открыл шкафчик и неуверенно тыкался туда, шарил руками. Видел он все-таки плохо. Наконец нашел полупустую бутылку. — В основном, я перетаскал спирт в медсанчасть. На Первое мая рюмочкой угостился. По стаканчику нальется. Будто знал, что вы объявитесь.

Он разлил спирт, Ильину больше, себе капельку, разбавил водой. Принес две вареные картофелины, тоненький ломоть черного хлеба.

Ильин достал из вещмешка банку с тушенкой.

— Что вы, не нужно, — Зарецкий отчаянно замотал головой. — Вам в дорогу.

— Обойдусь, мне недалеко ехать.

Они чокнулись, выпили. Вспомнили Сталинград. Ильин коротко рассказал о себе, о медкомиссии и новом назначении, о Наде и сынишке. Зарецкий погоревал, что сложно работать в медсанчасти при вечной нехватке лекарств, бинтов, даже ваты. Люди в заводских цехах за станками работают до обмороков, при скудном пайке. Народ все, без остатка, отдает войне, она тянет из него последние жилы.

Помолчали. Ильин глянул на ходики. Было уже семь вечера, не опоздать бы к поезду, поднялся из-за стола, сказав:

— Все ж таки, Борис Львович, надолго война не затянется. Уже к границе выходим.

— Вы начинали, вы и закончите, — Зарецкий подошел к окну, вглядывался в прохожих. — Мне не доведется. Но вы и от моего имени, очень прошу вас, вбейте ей последний колышек, поставьте крест, — оторвался от окна, пожал плечами. — Где это моя старуха запропастилась? Наверное, в какой-нибудь очереди стоит. Очень жаль, не повидает вас.

Ильин незаметно выгрузил из вещмешка весь свой продпаек на диван, прикрыл газеткой, чтобы Борис Львович не сразу заметил.

После, уже под стук колес, вспоминал напутствие Зарецкого — вбить войне последний кол. Думал, не он, так Стогов, Вася Горошкин, их полк обязательно вобьют. Он на границе этому будет всячески способствовать. Что поделать, если в жизни его, как не раз случалось за годы войны, опять произошел крутой поворот.

 

15

В слабом свете фонаря по стенам подвала метались ломкие тени.

— Чи тоби повылазило? Осторижней, не бабу лапаешь. Байстрюк, прости Боже.

В подвале распоряжался пан Затуляк. Он подгонял людей, строго следил, чтобы ящики и тюки переносились с предосторожностями, какие возможны в спешке. Чтобы в машине укладывались сначала тяжелые, крепко сбитые упаковки, легкие поверху. У него в реестре обозначено, где какие предметы уложены. Далеко вперед глядел завхоз городского музея Затуляк. Потому и «выглядел» у Богайца двести десятин земли и хорошую делянку леса. Богаец от такой сделки не обеднеет. В руках его сокровища бывшего отцовского особняка. Сейчас он навсегда распрощается с городом, где почти пять лет пролежал бесценный антиквариат. Оставит с носом господина Стронге, жаждущего завладеть им.

Без Затуляка Богаец не управился бы. Он и грузовики добыл. При продолжавшемся «выпрямлении фронта» и срочной эвакуации немецких тыловых служб Богайцу не разжиться бы транспортом. Да еще под неусыпным контролем Стронге. Затуляк выручил его и себя не забыл. Один из грузовиков забит музейными ценностями, которые он припрятал в сорок первом году.

Впрочем, что теперь Богайцу пан Затуляк, господин Стронге и прочие шнайдеры? Махнет он аж до самой Варшавы, к отцу. На том и поставит крест на своей службе у немцев. Недавно от родителя депешу получил. «Я открыл счет на твое имя в швейцарском банке, — писал пан Казимир. — Если ты привезешь наши ценности, мы превратим их в доллары и фунты стерлингов. Только это обеспечит тебе дальнейшую безбедную жизнь».

«Везу, отец, ждите, скоро буду у вас», — думал Богаец, проникаясь к отцу трепетными сыновними чувствами, каких не испытывал раньше. Русские близко. Гром артиллерийской канонады уже слышен, как слышался прошлой осенью под Сталинградом. От одного этого воспоминания его бросало в дрожь. Он торопливо сел в кабину, в другую машину послал денщика. После того, как солдат вытащил его из-под огня русских, довез до госпиталя и, по сути дела, вернул из небытия, кажется, перестал подозревать, что тот подослан к нему самим Стронге.

Размышления Богайца прервал голос Затуляка:

— На входи зробить все, як и раньше було.

Он подошел к машине Богайца, сообщил, можно ехать. Злорадно ухмыльнулся, дескать, за дверьми подвала приспособил мину. Пусть судьбу испытает тот, кто первый туда сунется.

— Чи нимець, чи москаль, — хищно выставил он крупные прокуренные зубы.

Ехали по улицам непривычно тихого города, не зажигая фар. Никто не остановил машины, не потребовал пропуска, пароля, как было еще в прошлую ночь. Подозрительным это показалось Богайцу. Но мотор машины рокотал ровно, перед ним спокойно светились сигнальные огоньки переднего грузовика, на котором ехал Затуляк. Сейчас разойдутся. Пан Затуляк повернет в свое «имение», Богаец на полной скорости рванет до Варшавы. Выкинет из памяти Стронге, вычеркнет из сознания русских. Ну их всех к черту, гори они синим пламенем.

Грузовики вырвались на шоссе, тоже пустынное. Отмахали километров тридцать. Как о чем-то постороннем, Богаец подумал о том, что не удастся заехать в особняк, сказать ему последнее прости. Надо спешить. Ради того, что в грузовиках. Значит, ради своего будущего.

Но что это? Шум двигателя машины потонул в грохоте частых и резких пушечных выстрелов. Впереди на дороге взметнулся огненный сноп, вдоль шоссе забились разрывы. «Въехали в полосу боевых действий? Но их здесь не должно быть, — опасливо подумал Богаец. — Город остался далеко в тылу, он пока не занят русскими». Он думал и о том, что, видимо, даже господин Стронге ничего не знал, иначе выехал бы первым. Но, может, он и опередил Богайца? Неведомо это ему, сам из леса в город пробрался тайно.

В забрезжившем рассвете показались танки. Они мчались, пересекая шоссе. Там что-то горело. В отблесках пламени на танковых башнях отчетливо виделись красные звезды.

«Русские… прорвались, окружают», — лихорадочно застучало в голове. Значит, они обошли город, выскочили почти к прежней границе и отрезали всех, кто не успел драпануть. Плевать ему на всех, его отрезали.

— Стой! — схватил он шофера за плечо. — Поворачивай назад.

Тот сам сообразил, что впереди бой, потому притормаживал. Повернуть, чтобы не свалиться в кювет, было нельзя. Он начал медленно сдавать назад.

На подножку вскочил Микола Яровой. Он что-то кричал через стекло, махал рукой в сторону. Там, куда показывал, увидели прогалину в лесу. Нырнули на узкую, малоезженую дорогу. И вовремя, потому что сзади на шоссе показалась механизированная колонна.

Не меньше часа грузовики медленно ползли в глубь леса, тяжело переваливаясь через корневища. Подстегиваемый страхом быть застигнутым наступающими русскими, Богаец все же не торопил шофера: бессмысленно привезти осколки вместо старинного фарфора и хрусталя. Слышал справа и слева артиллерийский гул.

Приехали на глухую заброшенную заимку. Микола Яровой огляделся, уверенно заявил:

— Трохи переждем здесь. Русские сюда не пойдут. Что им тут делать? Позже, если не на автомашинах, то на подводах доберемся куда надо. Положитесь на меня, пан Богаец.

«Влип, как муха в смолу, — опять подумал Богаец. — Где Затуляк? Смяли танки?»

Он оглядывал нависающие над неширокой лужайкой мрачные, с тяжелыми корявыми ветвями дубы. Что ему Затуляк, о себе надо позаботиться.

У второго грузовика разорвавшимся поблизости снарядом смяло и заклинило дверь. Хлопцы с трудом выломали ее, вытащили и положили на траву раненого денщика Богайца. Осколками солдату разворотило правый бок, перебило ноги. Судорога исказила его сытое лицо.

— Вы не бросите меня, герр гауптман? — заглядывая в глаза Богайцу, рвущимся голосом спросил денщик. В горле его булькало. — Теперь мне все равно, скажу, как перед Богом.

Он задыхался, захлебывался, судорожно двигал кадыком, торопливо и бессвязно говорил. Богаец не сразу понял, почему именно сейчас он начал исповедоваться. Слушая его, соображал, какое из зол меньшее, то, которое ожидало его на дороге в Варшаву, или то, что его отсекли русские. Денщик доподлинно знал, что господин Стронге приказал гестаповцу Геллерту во что бы то ни стало задержать гауптмана Богайца, изъять ценности рейха, которые он присвоил и пытался вывезти. Если это не удалось бы сделать Геллерту, ему, денщику гауптмана, в действительности фельдфебелю, господин гауптман правильно подозревал, что он не тот человек, за которого себя выдавал, застрелить Богайца приказано самим господином Стронге. Но фельдфебель не собирался делать этого, несмотря на приказ. Умоляет не бросать его беспомощного, как он в свое время не оставил раненого гауптмана.

«Не застрелил, потому что не доехали до Геллерта», — машинально подумал Богаец, плохо слушая денщика. Тот просил взять у него задаток, выданный ему генералом. Ведь он ничего плохого не сделал господину гауптману.

— Я не лавочник, не торгуюсь, — неожиданно успокаиваясь, равнодушно проговорил Богаец, отвернулся и пошел к приземистому домику, выложенному из природного камня, на берегу тихого ручья.

Направляясь за ним, Микола Яровой тряхнул спутанными потными кудрями, подозвал одного из своих хлопцев, хмурого длиннорукого парня, моргнул на денщика:

— Пособи чоловику…

Хлопец неслышно подошел к бывшему фельдфебелю, выхватил нож, быстро и незаметно завершил дело.

 

16

Чем ближе пограничный отряд подходил к границе, тем заметнее волновался Ильин. Еще бы… В июне сорок первого, оставляя заставу, он обещал вернуться сюда. Позже, в Сталинграде, когда казалось, еще один, последний натиск немцев, и все полетит вверх тормашками, он все-таки не терял веры на возвращение. На Днепре, будучи в плену, под дулом пистолета, может, за минуту до того, как мог оказаться расстрелянным, бросил немцам: да, мы будем на границе, выдворим вас с нашей земли и придем в Берлин.

До Берлина пока далековато, граница, вот она, в нескольких десятках километров. Что удивительно, пограничный отряд выходил на нее в пределах того участка, который Ильин охранял и где встретил войну.

Как же не волноваться? В иных селах, какие проходил теперь, ему и раньше доводилось бывать, в лесах укрываться от немцев. Во многих местах могилы его боевых товарищей. Если случайность, что отряду «нарезали» именно этот участок, то вовсе не случайно он стал его начальником. Полковник Сидоров из главка знал все, поэтому посодействовал в назначении, а позже и в присвоении очередного воинского звания.

В мае принял отряд. Собственно, отряда тогда еще не было, пришлось под Харьковом самому его формировать. Подразделения комплектовались в основном из молодых, только что призванных солдат. Но командирами отделений, старшинами застав, проводниками служебных собак ставил бывалых пограничников-сержантов, отозванных с разных участков границы и с фронта.

В живописном месте, на берегу тихой, ласково плескавшейся речушки, рыли землянки для жилья, строили склады для боеприпасов, продовольствия, обмундирования. Пахло свежевзрытой землей, смолистой стружкой. Все, новобранцы и старослужащие, работали в охотку, особенно те, чьи руки давно стосковались по такой работе. Это тебе не наспех рыть окопы под обстрелом, под дикой бомбежкой. На глазах вырос военный городок.

Сколачивались заставы и комендатуры, резервные и тыловые подразделения. Штаб налаживал занятия, особо нажимал на пограничную подготовку, готовил солдат к действиям в дозорах, секретах и засадах, на постах у шлагбаумов. Скоро у новобранцев исчезла неловкость, появилась армейская сноровка, они постигли многое из того, что им пригодится на границе, в ее непредсказуемой обстановке.

Пограничный отряд шел за наступающими частями, Ильину казалось, вот за той левадой, за поворотом дороги он увидит рубеж, на котором встречал июньский рассвет. Поэтому, как только штаб встал на очередной короткий отдых, не усидел в хате, пошел по затихшей сельской улице до околицы, как еще недавно любил выходить за деревню Дубовку. За дальней гривой леса опустилось солнце, бросило багрянец на верхушки деревьев, на цепочку легких облаков, кисеей протянувшихся по «захидному», как говорят украинцы, небосклону. От лесной опушки, по краю давно убранной хлебной пашни пролегли тени.

«Скоро пограничные наряды начнут торить дозорные тропы», — подумал он, и наяву увидел вышагивающий по кудрявой лесной опушке дозор. Да, пока на границу еще не стал, а дозоры и секреты постоянно несут службу. Обстановка здесь, как и предполагал он, сложная. Армейские части и соединения в июльском наступлении в нескольких местах прорвали оборону немцев, смяли их боевые порядки и, не особенно заботясь о том, что немалое количество солдат и офицеров противника оставалось у них в тылу, быстро продвигались вперед, стремясь поскорее ступить за пределы своей, исстрадавшейся земли.

При оккупации многочисленные местные вооруженные группировки бесчинствовали в одной упряжке с карательными органами немцев. Ильин за год жизни в немецком тылу в том убедился. Где «пошалят», там кровь и смерть, хаты селян в огне. Теперь тоже дня не проходит, чтобы не услышал: где-то взорвали мост через речку и вырезали взвод саперов, подошедший его чинить, в каком-то селе постреляли жителей, тепло встретивших Красную Армию.

Возвращаясь, Ильин остановился возле калитки, взглянул на иссеченную осколками яблоню и невольно вспомнил Дубовку. Показалось, вот откроет скрипнувшую створку, увидит свою Надю с Андрюшкой на руках. Все-таки отчаянная у него женушка. Когда из-под Харькова написал ей, что недалек день отправки на границу, она, не долго думая, выпросила недельный отпуск и прикатила к нему вместе с сынком. Неделю прожила на ближнем хуторе. К полночи освободившись от нескончаемых дел, он бегал, как в молодости, на свидания. И не было ничего радостнее этих кратковременных встреч.

— Натерпелась в разлуке, больше и дня не хочу быть порознь, — говорила она, а прощаясь, требовала сразу же прислать ей адрес, как только он приедет на место.

Конечно, сообщит, ему тоже разлука в тягость.

Здесь, у калитки, его перехватил дежурный по отряду. Из второй комендатуры прискакал нарочный с донесением: пограничники наткнулись на засаду, вели тяжелый бой и заняли хутор. Захвачены пленные, несколько автомашин, предположительно, с военным грузом.

— Что значит — предположительно?

— Пока нельзя подобраться, подходы заминированы. Солдат подорвался.

«Неужто Захаров проморгал?» — досадливо подумал Ильин, потому что только вчера сам разбирался с ротозейством в первой комендатуре. Двое пограничников по нужде отошли от колонны, хватились их только через час. Одного нашли подвешенным за ноги в сарае, второго приколотым штыком к стволу дуба. И вот опять смерть.

Майор Захаров, начальник штаба пограничного отряда, шел со второй комендатурой. Назначенный ей маршрут скоро должен был вывести пограничников на железную дорогу. Сам Ильин с основными силами двигался в направлении городка, где до войны стояла его комендатура. Там планировалось разместить пограничный отряд, взять под свой контроль железную дорогу и шоссе, пересекающие границу. «Правильно, — рассуждал он, — обе магистрали должны быть в одних руках. Движение по ним оживленное — снабжается фронт. Этим все сказано».

Посадив в машину нарочного, чтобы показывал дорогу, и саперов, Ильин выехал во вторую комендатуру. Добрался туда в полной темноте.

Захаров, молодой еще офицер, дальневосточник, хотя раньше и не воевал, оказался разворотистым, в здешнюю обстановку врос без раскачки. Засаду в лоб брать не стал, обошел, окружил. Бандиты отчаянно отстреливались, но были сбиты, оторваться удалось нескольким из них.

— Что в грузовиках? — спросил Ильин.

Захаров недоуменно пожал плечами.

— Когда разминировали, я поглядел. Думал, там оружие, боеприпасы, ну… документы, архивы, из-за чего столь остервенело стоило драться, — он махнул рукой на пленных, сидевших под охраной у глинобитной стены сарая. — В кузовах не то складское барахло, не то какое-то награбленное имущество. Взгляните на документ. Может, составлен для отвода глаз. Я не вчитывался. Пока прочесали лес, да охрану выставили, не до того было.

Мельком взглянув на разграфленные, тщательно, каллиграфически заполненные по-украински листы, Ильин сразу понял, какое имущество находилось в грузовиках. Понял и поразился не менее, чем в тот раз, когда под Сталинградом Горошкин из поиска принес офицерскую сумку, а в ней письмо к Наде.

Подошел к пленным. Один из них встал, второй, раненый, попытался подняться, но не смог, остальные угрюмо и зло насупились, продолжали сидеть.

— Где гауптман Богаец? — резко спросил Ильин.

— Ничего не знаемо. Ниякого Богайця, — зачастил вставший. Он отводил взгляд, морщился. Видимо, после скажет, сейчас просто набивает себе цену. — Нам це, — показал на грузовики, — приказали сторожить.

— Кто приказал?

— Хто його знае… — бандит ощупывал грязными пальцами черную щетину на подбородке, шнырял взглядом по сторонам. — Вам його не спойматы.

 

17

Прошло полтора месяца, как пограничный отряд обосновался на границе. Ильин большую часть времени проводил на заставах, обошел пешком, объехал на коне весь участок. Ему постоянно не хватало времени, хотелось растянуть, удлинить сутки, чтобы больше увидеть, узнать, сделать, наладить сносный быт для пограничников. Условия аховые, жить им было негде. Прежние заставы, как правило, деревянные, сгорели в первый день войны. Сейчас под жилье приспосабливали сараи, сельские хаты, рыли землянки, кое-где располагались в палатках, а не за горами зима.

В один из первых дней, как только пограничные наряды вышли на службу, в отряд приехал начальник войск округа. Прихватив Ильина, он сразу отправился на железную дорогу.

— Эта ветка да еще шоссе для вас сегодня, пожалуй, самое уязвимое, а потому и важнейшее направление, — говорил генерал, провожая взглядом воинский эшелон, пересекавший границу. — Надо немедленно начать и круглосуточно вести контрольно-пропускную службу на обеих дорогах.

Ильин тоже понимал очевидную необходимость такой службы. На запад постоянно двигались колонны автомашин, по железной дороге катились составы с боеприпасами, военной техникой, продовольствием и многими другими грузами, которые перемалывала война. Ильин поразился удивительной быстроте и деловитости военных дорожников, с какими они расширили под наши паровозы и вагоны железнодорожную колею, идущую от границы на запад, и погнали эшелоны вслед за фронтом. С той стороны везли раненых; разбитую нашу и трофейную технику — на переплавку. Возвращались на родину вызволенные из неволи мужчины, женщины, подростки, батрачившие в немецких хозяйствах на польской земле. Изможденные, изголодавшиеся, они шли группами, помогая друг другу, подсаживались на попутные грузовики, плелись поодиночке.

Нагляделся на них Ильин за эти дни, не раз сердце содрогнулось от жалости, от боли за поруганное достоинство земляков. Конечно, он понимал, что немецкая разведка не упустит случая и использует эти людские потоки для переправки через границу своих агентов. Как поставить прочный заслон на их пути? Нужны опытные специалисты контрольно-пропускной службы, умеющие вести дело так, чтобы не оскорблять истомившихся в неволе наших людей недоверием, но и не проморгать, не пропустить шпиона, затесавшегося в их ряды. У Ильина таких специалистов не было. В отряде не хватало личного состава, чтобы надежно прикрывать границу обычными нарядами. Это он и сказал генералу.

— Верно, взгляд тут нужен особый, знания и навыки специальные, — согласился начальник войск. — Кстати, вас послали сюда с умыслом: вы на охране тыла действующей армии подобную службу организовывали. Насколько мне известно, вели ее небезуспешно. Подберем вам толковых помощников. Возможно, кого-то из специалистов придется с фронта отозвать. Попросим командование пограничных войск.

Генерал выглядел усталым. На круглом, моложавом лице лежали тени, под быстрыми каштановыми глазами обозначились круги. «Тоже недостает часов в сутках, хотя бы нормально выспаться. Забот у него побольше, чем у меня», — подумал Ильин. Он знал, начальник войск раньше служил на западной границе. Кажется, года за два до войны уехал на восток, теперь вернули его сюда. Очевидно, как и Ильина, имеющего опыт службы на этом направлении. Был генерал приверженцем живого руководства: стремился везде побывать, все увидеть своими глазами. Часто разговаривал с солдатами и офицерами, выслушивал их мнение, делился своими мыслями, кого-то убеждал, что-то себе мотал на ус. Учитывая эту особенность в характере генерала, Ильин высказался, что контрольно-пропускной службе целесообразно бы придать самостоятельный характер, может, создать для этого специальную воинскую часть. Генерал пытливо взглянул на него, одобрительно улыбнулся.

— Мыслите правильно, смотрите вперед. Уверен, так и будет… но позднее.

— Позднее, это когда же? Мне сейчас придется раздваивать силы отряда. Обстановка — сами знаете.

Понимал, что генералу это можно было и не говорить. Но сорвалось. На участке пограничного округа тоже много сложностей. Участились прорывы через границу вооруженных банд. Каждое утро генерала ожидал ворох донесений с границы, сообщений от местных властей о налетах бандитов на жителей и воинские команды, о расправах и поджогах. Кажется, не было ночи, чтобы оперативный дежурный по округу не будил его докладом об очередном тяжелом происшествии.

— Надо, Андрей Максимович, управиться теми силами, какие есть, — мягко сказал начальник войск, по-доброму заглянул ему в глаза. — Война еще не кончилась, сами ощущаете ее дыхание. Налегайте на разведку. Сумеете предугадать намерения бандитов, значит, сможете упредить и сорвать их действия.

Запали в память Ильину слова о том, что кого-то из необходимых отряду специалистов придется отозвать с фронта. Раньше всех он подумал о Горошкине и Янцене. Несколько дней маялся, прежде чем сесть за письмо генералу Стогову. «Обратимся к командованию», вспомнилось и это. Однако не хотелось делать официального запроса. Пока он ходит, много воды утечет. Будет ли еще запрос решен положительно? Но и донимать просьбами Тимофея Ивановича, без того уже много сделавшего для Ильина, ему было совестно. Успокаивало одно, что лично за себя он не просил, весной лишь поделился с ним своим нелепым положением.

Тимофей Иванович вступился за него, а он чуть не подвел. Ну не по делу, не по службе, скрытой болезнью своей из-за контузии. В конце июня получил приказ: пограничному отряду грузиться в эшелон и двигаться в сторону границы вслед за фронтом. На беду железная дорога дала сбой — в нужный срок не оказалось вагонов. Выполнение боевого приказа срывалось, он поехал на станцию, погорячился, понервничал и… очнулся на деревянном жестком диване в узенькой вокзальной комнатке. Возле него хлопотали начальник медслужбы погранотряда и медицинская сестра. Пахло лекарствами. Обморок был долгим.

В другой раз подобный конфуз случился уже здесь, на границе. В его сознании как-то странно смешалась радость возвращения и тягостные воспоминания о трагедии июньского дня сорок первого. На заставе, где начал войну, увидел оплывшие, затянутые кустами и бурьяном окопы. Под взглядом его они как бы «ожили», виделись разгоряченные боем, в дыму и сполохах пограничники в тех огневых точках и блокгаузах, где они, во всей видимости, лежали и до сих пор, а в уши неожиданно ворвался грохот разрывов, рев и скрежет танков, треск горящего дерева. Снова с ним случилось то же, что и на станции. На этот раз припадок не был столь долгим. Начмед предусмотрительно приставил к нему фельдшера, чтобы сопровождал в поездках. Расторопный парень сделал укол, дал лекарства.

После таких двух «сигналов» он стал остерегаться, придерживал чувства, не давал им воли. Вскоре Надя с Андрюшкой приехали. Под внимательным оком жены он стал спокойнее.

Все-таки решился, написал Стогову, просил его для пользы службы откомандировать в погранотряд офицера-разведчика Горошкина и переводчика Янцена. Разумеется, если можно. Очень они нужны здесь. Ждал ответа, надеялся на встречу.

А встреч разных у него в последнее время было много. Одна просто ошеломила. Поверить в нее было трудно, она поразила потому, что не ждал ее. После рассказа Нади о событиях на комендатуре в первый день войны он был убежден, этой встречи не могло произойти. Но она состоялась.

Неделю назад, в один из редких дней, когда он оказался в штабе отряда, к нему пришел… его бывший коновод красноармеец Иван Кудрявцев. Он появился в дверях кабинета в старенькой, еще довоенной, застиранной и аккуратно заштопанной гимнастерке с отложным воротником и выцветшими зелеными петлицами, в потерявшей свой первоначальный цвет фуражке с длинным козырьком. Неловко, забыто бросил к виску странно короткопалую ладонь, срывающимся, знакомым голосом негромко сказал:

— Товарищ капитан, красноармеец Кудрявцев явился… Здравствуйте, товарищ капитан.

Он смолк, обессиленно прислонился к косяку, судорожно сглотнул и всхлипнул.

— Кудрявцев? Ты… — Ильин встал из-за стола, стремительно пересек кабинет, подхватил парня. Еще немного, тот не удержался бы, сполз на пол. Видно, враз ноги ослабли. Прижал, ощутил под гимнастеркой исхудавшее тело. — Здравствуй, Ваня.

Повел его, прихрамывающего, усадил за приставной столик, сел напротив, взглянул внимательно. Мало что осталось от розовощекого, улыбчивого бойца. Кожа да кости. Лицо казалось присыпанным пылью, скулы заострились, щеки впали, лоб пересекли два широких красных рубца. Только глаза были прежними, взгляд прямой и как бы ждущий чего-то.

Кудрявцев провел пальцами по глазам, смахнул слезинки.

— Рад видеть тебя, Ваня. Откуда ты? — Ильин изумленно глядел на своего бывшего коновода, неожиданно шагнувшего к нему через порог из довоенного далека.

— Товарищ капитан, Надежда Михайловна и дочка ваша тогда… доехали до дому? — не ответив, спросил сам и напрягся в ожидании.

«Все годы не забывал о том и мучился, доехали ли, — взволнованно подумал Ильин. — Эх, парень, ты сам-то куда делся, что стряслось с тобою?»

— Они добрались до своей деревни, — сказал он ободряюще. — Надежда Михайловна мне все рассказала. Спасибо тебе, Ваня. О себе хоть слово молви. Где ты обретался, откуда сейчас? В этом виде… У нас теперь другая военная форма. Погоны носим. Меня по-старому капитаном называешь, а я подполковник. Ну, это к слову. Еще раз скажу, очень рад встрече с тобой, рад, что ты остался жив.

— Да, жив… сам в это с трудом поверил, — Кудрявцев поежился, передернул плечами, будто ему враз стало зябко. — Житуха моя со дня, когда расстался с вами, шибко походила на ту, о какой бабушка рассказывала в детстве в сказках. Там злодеи жгли Иванушку на костре, бросали в кипящую смолу. Одно успокаивало, что все это не взаправду. Кончит бабушка рассказывать, выбежишь во двор, а там тебе ни злодеев, ни Иванушки. Вокруг обычное деревенское житье-бытье. Моя жизненка такой получилась, что позавидуешь тому Иванушке, чес-слово. Не раз думал, почему я не умер, когда немец на меня лежащего, израненного пистолет навел, в грудь выстрелил.

В дверь постучали, вошел начальник штаба майор Захаров. Кряжистый, широкоплечий, он удивленно поглядел на Кудрявцева. Дескать, что за маскарад? Парень поднялся, непроизвольно втянул голову в плечи. Это его движение, явно неприязненная реакция на появление незнакомого человека, не ускользнули от Ильина. «Позавидуешь тому Иванушке…» — стояли в ушах скорбные слова. Показал рукой, чтобы сел, Захарову пояснил.

— Боец нашего отряда Кудрявцев. Из небытия возник. Из июня сорок первого. В субботу проводил меня на заставу… — обернулся к Кудрявцеву, с улыбкой спросил: — Обиделся тогда, что оставил тебя, не взял с собой на границу?

Кудрявцев засмущался.

— Не… чес-слово, какая обида. Не до того было. Комендатура-то начала воевать раньше застав.

Захаров потер ладонью широкий лоб, будто припоминая что-то.

— Вот оно как… Значит, он и есть тот самый коновод? Помню ваш рассказ. Отчаянный парень, с самим паном Богайцом схватился. Вон как дело обернулось. Богаец… далеко веревочка вьется, пора и концу быть, — опять взглянул на Кудрявцева, теперь с некоторой долей восхищения. — Бандитов-то много было, не побоялся?

— Глаза боятся, руки делают, — отозвался Кудрявцев.

Настороженность в отношении Захарова рассеивалась.

Он видел, это близкий Ильину человек. Ильин снова попросил рассказать, что было дальше, кивнул на майора, мол, ему тоже полезно послушать.

— Много всякого было, — неторопливо продолжал Кудрявцев. — Лучше бы и не вспоминать. Иной раз спать ложусь и думаю: вот бы утром проснуться с тем, что все прошлое забыл и заново начал жить. Не получается, — помолчал, глядя за окно на тихую улицу. Когда снова заговорил, офицеры почувствовали, что ему не просто возвращаться в прошлое. — Поглядел я вслед составу, на котором Надежда Михайловна уехала, погнал лошадей на пригорок в лес. На разъезде танки немецкие грохочут, из пушек палят, ажник перепонки в ушах лопаются. В той стороне, где поезд, самолет взад-вперед снует, бомбы рвутся. Тут я, чес-слово, перекрестился, попросил, помоги Господи, женщине с ребенком.

— Не зря помолился-то, — улыбнулся Захаров.

— После я многим религиям веровал, разным богам поклонялся, — Кудрявцев провел ладонью по сильно отросшим и наспех, неровно, остриженным волосам. — Нашему, русскому, и католическому… чтоб облегчение мне хоть маленькое вышло. Когда на разъезде утихло, похоронил я жену нашего начальника штаба. Могу показать, где могилка. Только кому? Старшего лейтенанта убили.

— Нам покажешь, — глухо сказал Ильин, лицо его неожиданно изменилось, затвердело, щеки и лоб побледнели.

— Серегу Шустова в лесочке… тоже.

— Всех, кого помнишь, Ваня, покажи. Соберем их в одно место, каждого поименно назовем.

— Начальника штаба немцы вешать повели, — рассказывал Кудрявцев. — Я на дерево возле комендатуры взобрался. Не стерпел, из винтаря немецкого офицера завалил. Ну, они и старшего лейтенанта порешили, и меня настигли. Очухался я много времени спустя. Лесник Гнат Тарасович подобрал меня, на хуторе упрятал. Как выходил, не знаю. Больше трех месяцев я валялся. Встал, ветром качало. Оклемался, Гнат Тарасович обрядил меня под вид хуторского парубка, и подался я на восток, своих искать.

В продолжении всего рассказа Ильин сидел, не проронив ни звука. Временами он поглядывал на Кудрявцева, но видел его не тут, в кабинете, а в лесу, на дальних хуторах, то на слякотных, раскисших от осенних дождей проселках, то на холодных задворках притаившихся сел, запуганных немцами и полицаями. Ему не сложно было представить, что происходило, когда парня схватили полицаи и выпытывали, куда шел, что высматривал. Не партизанский ли разведчик? Одно твердил хлопец, одинокий он, «батька и матку бонбой вбило, шукает, где бы притулиться за кусок хлеба». Добре, что малость украинску мову знал. Но не поверили полицаи. Он стоял на своем и тогда, когда они сунули его руку между косяком и дверью и начисто раздавили три пальца по самый сгиб. Чудом сохранились большой и мизинец. Какой-то коновал обрезал обломки, завязал култышки тряпицей.

Турнули его в группу таких же бедолаг, перегнали на польскую сторону, поместили в лагерь. Там вместе с пленными красноармейцами под конвоем гоняли дорогу строить к торфяному карьеру. Построили дорогу, потом торф добывали, формовали, грузили, перевозили. Что ели, как спали, во что были одеты, обуты, лучше не говорить. Перемерло сколько нашего брата, не сосчитать. Умощена та дорога к карьеру костями. Потом, когда весной этого года разнесся слух, что их куда-то на другое место погонят, довольны были. Хоть на день, на два, а передышка.

Набили ими несколько грузовиков и повезли. Шепотком, от одного уха к другому, передавали жуткую новость, мол, больше они не нужны немцам, везут их в концлагерь, а там — в печь. То они топливо добывали, теперь сами вместо дров будут гореть. Отмахивались обреченно, один конец, избавиться от мучений разом — лучший выход.

Однако живому хочется думать о живом. Кудрявцев припрятал железную полоску заточенную, кусочек от обруча. Ею-то и начал надпарывать брезент в кузове. Рядом сидевший парень помогал. Конвоиры не заметили. Темнеть стало, машины медленно втягивались на взгорок, и Кудрявцев через прорезь вывалился наружу. Удачно упал, шею не свернул, ничего не поломал. В кусты пополз. В последний момент следующую машину занесло на повороте, задним колесом зацепило левую ногу, не всю, а только пальцы, и превратило в крошево. Очнулся оттого, что близко стрельба гремела. Но вскоре стихла. Видно, немцы обнаружили пролаз, постреляли в тех, кто пытался бежать, и поехали дальше.

Он отлежался, потом всю ночь ковылял, опираясь на палку. Добрался до большой фермы, там пастухи приютили его. Нашелся знающий человек, очистил ошметки раздробленных пальцев на ноге. И в этот раз зажило, как на собаке. Лето провел на ферме. Тут Красная Армия подошла, освободила.

Выдали ему справку по всей форме: освобожден, как насильно угнанный немцами. Сажали на поезд. Но еще в тот раз, уходя от Гната Тарасовича, он обещал вернуться, сейчас уехать не мог, не узнав хоть что-нибудь о своей погранкомендатуре, о судьбе бойцов и командиров, с которыми служил. Потому направился сюда. Пока шел, ногу сбил. Добрался до Гната Тарасовича, неделю отлеживался. Он и сказал ему, что командир Ильин здесь. Где же теперь быть Кудрявцеву, как не у своего командира?

Он закончил рассказ, положил на стол красноармейскую книжку и справку об освобождении.

Охваченный тягостными раздумьями, Ильин отозвался не сразу.

— Вот как получилось у тебя, Ваня. Самое лучшее — направим в госпиталь на месяц-полтора. Поправишься, потом домой.

Сказал, но сразу увидел, это решение не понравилось Кудрявцеву. Он беспокойно заерзал на стуле, попеременно, обиженно глянул на обоих командиров.

— Не хочешь в госпиталь? — подхватил начальник штаба, легонько пристукнув ладонью по столу. — Ну, и правильно. Солдат всегда солдат. Он домой должен вернуться солдатом. Законно, — Захаров бросил хитроватый взгляд на Ильина, увидел согласие в его глазах. — Начальник отряда у нас пока без коновода. Конь есть, а приглядеть за ним некому.

— Тяжеловато ему будет, — засомневался Ильин.

— Ни капельки, товарищ капи… товарищ подполковник, — взбодрился Кудрявцев. — Я жилистый, чес-слово. У буржуя на ферме только с лошадьми и возился. Кости целы, мясо нарастет.

Офицеры понимающе переглянулись.

 

18

Пакостно было на душе у Леопольда Богайца. И не только на душе. Почему-то ныли обмороженные во время поездки в Сталинград ноги, простреленная грудь. Даже болела на левой руке кисть, вместо которой он давно носил протез. Понимал, все это от нервного расстройства, от недавней его неудачи, за которой виделся ему полный крах всех его жизненных устремлений.

До отупения прокручивал в уме случившийся провал. Ведь даже когда отрезали русские, уверовал, что надежно укрылся, переждет и все-таки доберется до отца, привезет туда свое богатство. Но откуда ни возьмись, пограничники. Армия идет по дорогам, эти словно ищейки обшаривают леса. Проклятие! Ни засада, ни мины их не остановили. Надо бы подорвать грузовики. Сам чего-то ждал, тянул, из собственных рук упустил богатство.

На другой день пытался отбить, но лишь людей положил. Люди что — пыль дорожная, а вот добро его… Проводил взглядом, как грузовики угоняли с заимки. Увезли его имущество в тот же город, где оно и раньше хранилось. Под сильной охраной, как с почетным эскортом. От бессилия что-либо сделать, кусал губы, плакал без слез. Клял себя за долгие сборы, Стронге — за коварную игру с ним и обман, русских — за неожиданное наступление, немцев — за бегство. От упоминания слова «пограничник» его трясло. Начинал войну с ними и кончать ее будет с ними.

Вскоре на базе, которую он подготовил еще при Шнайдере, появился пан Затуляк, осунувшийся, почерневший, из-под белесых бровей стеклянно-холодно поблескивали угрюмые глаза.

— Шо таке зробылося, пан Богаець? Все добро — до витру, — он тяжело катал желваки, кривил губы в злой гримасе. — Мой грузовик — танком… Знову радяньска власть? По селам советы як грибы после дождя. Червоны стяги пиднялы. Землю мою яки-то голодранци по весне запашуть, мельныцю пустять.

Богаец слушал и ежился: Затуляк сыпал соль на свежие раны.

— Прикордонники, мать их… Командир ихний, подполковник Ильин, я бачив його. Заставы строить починает. Глотки им рвать…

Затуляк захлебывался злобой. Он хрипло выкрикивал ругательства, сатанел.

«Что — заставы, при чем тут заставы? — с замедлением доходило до Богайца. — Командир Ильин? Какой Ильин?»

Жар кинулся в голову. Ильин… Через все годы войны пронес он в памяти ненавистное имя. С трудом пережил позор после того, как в июне сорок первого упустил мадам Ильину. Но здесь… не простое ли совпадение фамилий? Мало ли в России Ильиных?

Ничем не показал Затуляку, что взбудоражен его сообщением. Заговорил: рвать им глотки надо — будем рвать, но предупредил, делать это согласованно, расчетливо, всякий раз в новых местах, где не ожидают. Наводить на краснопузых москалей ужас. Здешних… кто им помогает, карать беспощадно, вырезать семьи, жечь хаты. Главной боевой силой, своей надежной опорой он считает пана Затуляка с его боевиками. Он так и сообщит туда, кивнул в ту сторону, где погромыхивало, в недалеком будущем надеется Затуляка называть паном полковником. Они, опять кивнул, верную службу ценят, его ходатайство о возвышении пана удовлетворят.

Взбодренный обещанием, Затуляк ушел, заверив, что в самое ближайшее время удвоит, а то и утроит свое войско.

* * *

Среди ночи Богайца разбудил охранник.

— До вас чоловик.

— Кто? — Богаец потер помятую во сне щеку.

— Незнаемый. Наш пароль назвав.

«Наш пароль?» Стало быть, посланец Шнайдера. За все время, как он обосновался в лесу, немец потревожил его впервые.

Наскоро оделся в парусиновую с вышивкой по вороту рубаху, вельветовые штаны и куртку. Глянул на себя в зеркало. Расческой подправил темные волосы, кучерявую бородку и усы, отпущенные еще в ту пору, когда объезжал со Шнайдером свою вотчину. Парубок, какого не отличишь от других местных. Где ты, лощеный офицер всесильного ведомства господина Стронге? Где сам Стронге, коварная скотина? Что-то давно не было весточки от отца. Не пострадал бы он от Стронге. От этого человека можно ждать всякой пакости.

Ночной визитер вытянулся перед Богайцом. Под потрепанной одежонкой селянина угадывалась военная выправка. Он и не пытался ее скрывать, называл Богайца «repp гауптман». Пояснил, что постоянно находится здесь, неподалеку, хотя точного места не назвал, очевидно, не велено было. Принял и принес господину гауптману шифрованную радиограмму. Расшифровать ее должен адресат.

Богайца, пока в соседней комнате он достал из тайника код, расшифровывал послание, угнетала неотвязная мысль: у Шнайдера оставлены здесь свои люди, имеются каналы связи, о которых Богаец почему-то не извещен. Может, вообще за ним кто-то постоянно следит, каждый шаг его и поступок известны немцам? Он многократно убеждался, немцы умеют это делать, могут плести паутину, из которой не вырвешься. Осознание этого было неприятно. Богаец выругался, отмахнулся. Где сейчас тот Шнайдер, где он сам?

В шифровке сообщалось о немецком десанте, который будет выброшен на железную дорогу — взорвать ее и нарушить снабжение русской армии. Богайцу приказывали прикрыть группу во время операции одновременно в двух местах: у разъезда (памятное местечко, черт бы его драл, там объегорила его мадам Ильина и улизнула из-под носа), и напротив городка, где теперь пограничный отряд.

* * *

После того, как Затуляк назвал фамилию командира пограничников, Богаец не мог спокойно усидеть на месте и через несколько дней подался в городок. Сначала с опаской ходил по окраинным улочкам, настороженно глядел по сторонам, боялся быть узнанным, раскрытым. На всякий случай, неподалеку за ним шли со спрятанными автоматами под зипунами, плащами, вязаными кофтами хлопцы Миколы Ярового. На плечи у них закинуты топоры, под мышками завернутые в холстину пилы. Ни дать ни взять плотники со стройки на железной дороге у границы. Узнал Богаец, будет там контрольный пост. Строится деревянное здание, прокладываются дополнительные железнодорожные пути.

Позднее осмелел Богаец, прошел даже мимо штаба погранотряда. Под него приспособили здание, стоявшее на главной улице городка. При немцах в нем помещалась хозяйственная служба из ведомства Стронге. Богаец как-то ревизовал ее. Тогда много пригрелось в ней хапуг. «Одни ушли, другие пришли. Разницы не вижу», — промелькнула злая усмешка.

Взглянул на свой особняк. С гулко бьющимся сердцем подходил к нему, с содроганием ожидал — изгажен солдатами. Но в доме было тихо, двери и ставни в окнах нижнего этажа закрыты. Возле прохаживался часовой. Значит, особняк для чего-то берегут. Для чего? В бывшем доме для прислуги опять жили семьи командиров. Пусть пока живут. Придет время, пустит им красного петуха. Забегают, как тараканы.

Интересно, куда улизнул его управляющий? Большое дело разворачивал. Зудели в ушах слова Затуляка: «Землю яки-то голодранци по весне запашуть». И на то поглядим, как запашут и кто. Где запашут, там и лягут.

Никто, ни одна собака, не признали в нем бывшего хозяина. Это успокаивало, значит, ничем не напоминает он прежнего Богайца, владельца здешних мест, немецкого офицера. Сам того хотел. Но потому, что его не признал никто, остался горький осадок, в груди словно запекся ком. Значит, прощай, все былое.

* * *

Через радиста отправил Шнайдеру ответ: он все сделает так, как ему приказывают.

До высадки десанта оставалось трое суток.

 

19

Ступицы мягко постукивали на густо смазанных осях, телегу покачивало на выбоинах, нависающие над дорогой ветки с шуршанием цеплялись за дугу, подсохшие, пожухлые листья сыпались на спину лошади, в короб, на сидевших в нем Кудрявцева и Гната Тарасовича. Лошадь фыркала, отдувалась, в фырканье угадывалось недовольство: куда и зачем погнали ее в темень, да еще по незнакомой, узкой и давно не езженой дороге? Так, по крайней мере, казалось старому леснику, привыкшему за годы войны иметь дело не с людьми, а с животными и дикими лесными обитателями, понимать их.

Ване Кудрявцеву эта езда вдруг напомнила далекое детство: однажды зимней ночью ехал с отцом в соседнюю деревню. Так же нависали над ними могучие деревья, сквозь заснеженные кроны едва просвечивало холодное, звездное небо, где-то рядом выли волки. Лошадь прижимала хвост и, как эта, недовольно и боязливо фыркала. Он не знал, почему сейчас вспомнилась именно та ночь и волки, которые хотя и были недалеко, не напали на них, а только попугали. Может, потому, что Гнат Тарасович чего-то опасался, отговаривал его от ночной поездки. Пошевеливая вожжами, он как бы успокаивал лошадь, приговаривал:

— Ну, не боись. Чого злякався? Обратно поидемо другою дорогою, открытым шляхом, — оборачивался к Кудрявцеву, повторял то, что уже высказывал: — Ваня, приспичило тебе тащиться по сено в полночь. Днем бы привезли без помех.

— Шо вы, дядько Гнат. Вдруг начальнику отряда понадобится подать коня, глядь, а коновода нема. Разве нужен ему такой разгильдяй, чес-слово?

— Я бы сам привез, без тебя, — и тут же поправился, обхватил Кудрявцева за плечи. — С тобой, вестимо, сподручнее. Долго тебя не было, я тосковал. Вернулся ты с барщины, с плена, то есть, поступил на военную службу, редко стал приходить ко мне. Потому и поехал, чтобы побыть с тобой.

Хорошо разглядел Кудрявцев, Гнат Тарасович сильно сдал за годы разлуки. Нелегко ему пришлось. Ладно, еще никто не знал, что он подобрал в лесу тяжело раненного немцами прикордонника, выходил его. Если бы кто донес… При пане Богайце он продолжал приглядывать за лесом. Лес ведь не выбирает своих хозяев… Гнат Тарасович, как мог, оберегал его, понимая, людям без леса при любой власти жить нельзя.

Хранил деревья старый лесник, а семью свою не уберег. Когда полицаи уводили со двора корову и одну лошадь из тех, на каких прикатил к нему Ваня в начале войны, жинка воспротивилась. Ее побили дико, безжалостно. Вернулся Гнат Тарасович, а она чуть жива, при нем и отошла. Остался он один, как перст. Детей Бог не дал. Недавно счастье и ему улыбнулось — Ваня неожиданно вернулся, лесник почитал его за приемного сына.

Кудрявцев чувствовал все, что в эти минуты пронеслось в мыслях Гната Тарасовича, словно услышал, что тот его сыном назвал.

— Обещаю, батя, чаще у тебя бывать. Чай, командир позволит, — прижался он к старику.

Гнат Тарасович дрогнул, прошептал в густую бороду:

— Спасыбочки, сынок.

Повозка выкатила на лужайку, посредине которой возвышался большой стог. Гнат Тарасович еще раньше обещал отдать его на конюшню в погранотряд. Летом накосил много. Хватит для коняги и телки, полученной недавно от властей взамен угнанной полицаями коровы. Стог надо поскорее убирать, не то бандюги растащат в свои норы, того хуже, сожгут.

— Здесь распочнем стожок, — указал Гнат Тарасович на тот край, который был пониже, подвел лошадь к сену, распустил супонь, ослабил чересседельник. Оглаживая морду лошади, приговаривал: «Без кормежки тебя запрягли. Хрумай, пока воз вяжем. Ешь, сколько душа примет».

Кудрявцев по жерди забрался наверх, подавал тяжелые навильники, Гнат Тарасович ладил воз. Разворошенное сено пахнуло на Кудрявцева луговой свежестью, подвяленными солнцем цветами и травами, напомнило о летнем тепле, росных прозрачных утрах, истомленных зноем днях. Эти запахи перенесли его в родные края, под город Пензу, в милую сердцу деревеньку, откуда он осенью тридцать девятого ушел служить на границу. Служит и по сей день, вот уже пять лет. Не его вина, что три из них вместо службы — каторга. Написал маме, ответ от нее получил. Рада маманя, жив сынок. Рада до растерянности. Растеряешься, если больше трех лет от сына ни единой весточки. Что с ним, где он, никто не знал. Письмо от нее закапал слезами. Заплачешь, когда узнаешь, что отец погиб на фронте, младший братишка Гринька второй год воюет. Сестренка ушла из школы, на колхозной ферме с матерью коров доит.

Маманя посетовала, дескать, почерк не узнала. Засомневалась, он ли писал. Иван сам стеснялся своих корявых строчек, да что поделаешь. Не рука у него теперь, клешня беспалая. Пока всего, что с ним случилось, не рассказал матери. А с рукой такой жить можно. Приноровился вилы, лопатку, топор держать. Хозяйничать может. Почерк? Ничего, маманя привыкнет. Вот на карточку снимется, пошлет, небось, признает своего сынка. По лицу-то его тоже били, но набок не своротили, малость испохабили, рубцы на лбу оставили. Узнает.

Молодой месяц выбрался из-за облаков, разлил жиденький неверный свет. Вдали виднелись тускло мерцавшие рельсы.

Было тихо, лишь шуршало сено, да удовлетворенно пофыркивал рыжий мерин, выбирая лакомые стебельки и листочки. Кудрявцев на какое-то время даже забыл, где он. С радостным томлением размышлял о матери, представлял, какой будет его встреча с ней, видел себя на родине.

Он не услышал, скорее почуял, что кроме шороха сена появились новые, неясные звуки. Как будто на дороге стукнул камешек, где-то прошелестел по кустам порыв ветра, прозвучал тихий говор. Он вгляделся туда, где блеснули рельсы, показалось, там метнулись тени.

Со стороны станции, где теперь строился контрольно-пропускной пункт, приближался неяркий огонек.

«Это ж обходчик, — облегченно подумал Кудрявцев, сразу растаяли тревожные мысли. — Чушь в голову лезет. Обходчик пути осматривает перед тем, как поезду быть».

Огонек замер в том месте, где Кудрявцев заметил тени. Луч фонаря пополз из стороны в сторону. Оттуда вдруг донесся вскрик, протяжный стон. Что-то тяжело стукнуло, фонарь потух.

— Дядько Гнат, — Кудрявцев склонился к леснику. — На дороге неладно. Какая-то шкода.

— Бачу, Ваня. Беда там…

— Раззява я, без оружия поехал.

Кудрявцев соскользнул со стога, быстро освободил коня от упряжи, вскочил на него.

— В отряд смотаюсь, — шепнул леснику. — Жди меня здесь. Сховайся понадежнее.

* * *

«Працюють, як те…» — Микола Яровой не нашел сравнения, глядя, как десантники быстро и бесшумно убрали обходчика путей.

Эти рослые парни в форме советских солдат, прикрытой маскировочными комбинезонами, действовали дерзко. Появились под утро, неожиданно, когда он со своими хлопцами, отсидев ночь в придорожных кустах, намерзся и собирался было уходить, проклиная все на свете. Десантники, а их было четверо, разговаривали только по-немецки, единственно, что он понял, им нужен гауптман Богаец. Послал за ним в теплую охотничью избушку, где гауптман коротал ночь. Когда тот появился, немцы поговорили с ним минуту-две. Богаец забрал половину ребят и ушел к разъезду, а Миколе приказал остаться здесь: «Чтоб все было в порядке».

Это зря, Микола и так не подведет. Он наблюдал, как немцы заложили под рельсы заряд, протянули от него проводки. Вскоре за лесом свет заполоскался. Это шел поезд. Микола поежился: еще немного, и такая кутерьма начнется…

В это время Богаец подходил к разъезду, вспоминая короткий разговор с десантниками.

— Герр гауптман, господин Шнайдер передал, — говорил старший из них, — к вам скоро подойдет человек и назовет пароль: «Это вы желаете пошить хороший охотничий костюм?» Вы должны ответить: «Ищу дельного портного». Продолжение пароля: «У меня есть знакомый мастер», и подаст вот такую вещь, — немец протянул половинку обыкновенной расчески, которая к шитью костюма не имела никакого отношения. Ему показалось это нелепицей, но он не возразил. Немец закончил: — Это все…

«Это все…» — машинально повторял Богаец, намертво затвердив пароль.

* * *

Гнат Тарасович проводил взглядом Кудрявцева, прислушался. Копыта лошади мягко прошуршали по заиндевелой траве, тишина плотно обложила его. Несмотря на предупреждение Вани сховаться, он никуда не пошел, притулился к стогу, чтоб не озябнуть. Какой толк прятаться? Если бандюги объявятся, от них не скроешься, вытащат, как зайца.

Бежали тревожные минуты. Он даже почувствовал облегчение, когда возле дороги вспыхнула стрельба. Значит, успел Ваня, позвал пограничников. Поезд кто-то остановил, слышно было, как пыхтел он за перелеском. Гнат Тарасович забрался в стог, потому что и тут начали повизгивать пули.

Вскоре стрельба стала отдаляться за железную дорогу, потом вовсе стихла. Он встал, осторожно начал продираться через кусты. Хотелось подойти поближе, взглянуть, что на дороге «зробылось». Издалека донесся тяжелый грохот. Так стонала земля, когда немцы в первый день войны сбрасывали с самолетов бомбы. Что взорвалось и где?

Начинался рассвет. Из-за деревьев, со стороны железной дороги, показался Кудрявцев, за спиной у него болтался автомат.

— Ты тоже воевав? — Гнат Тарасович обрадованно глядел, как Ваня легко осадил коня, мягко спрыгнул.

— А як же, дядько! Дэ бой с диверсантами, там и мне полагается быть, бо я — прикордонник, — Кудрявцев задорно встряхнул головой и деловито, будто всего минуту назад оторвался от работы, справился: — Ну, закинчим, и до дому?

 

20

Все было так же, как в прошлый раз. Радист Шнайдера появился ночью, снова без предупреждения. Вновь у Богайца возникло ощущение, будто Шнайдер не далеко, не по ту сторону границы и фронта, а где-то здесь, поблизости, глаза его постоянно и придирчиво высматривают, что делает Богаец, чем заняты его люди.

Но гауптмана беспокоило другое: сумел миновать охрану, прошел радист-немец, почему не пробраться лазутчикам красных? Пока, кажется, не выследили его. Может, все-таки уйти еще глубже, на глухой хуторок или в схрон? Но в схроне жизнь крота. Не для него это.

Командование, сообщал Шнайдер, благодарит гауптмана за боевое прикрытие десанта на дороге и награждает офицерским железным крестом. От себя Шнайдер добавлял, что на дороге не все прошло гладко. Русским откуда-то стало известно о десанте, они накрыли и ликвидировали первую группу. «Моих людей побили — не в счет?» — зло подумал Богаец. Но не мог не признать, замечание Шнайдера было справедливым, настораживало. Хотя на разъезде десантникам удалось взорвать путь, пограничники достали их и там, крепко пощипали Богайца и пана Затуляка. Едва унесли ноги. Видимо, и кто-то из десантников ушел, пробился на ту сторону. Сведения у него явно из первых рук.

На этот раз новых указаний Шнайдер не прислал, ответа не требовал. Радист сообщит, что радиограмму гауптману вручил, его «данке шен» за награду передаст.

Богаец прилег на кровать. До утра еще было далеко, но сон не шел. В голове путались мысли. За что и перед кем лебезит? За офицерский крест? Интересно знать, когда он его получит, где, при каких обстоятельствах нацепит?

Теперь его нарекли условным именем «Коршун». Боевики его — курень. Пан Затуляк с куренем — «Восход». Почему не ясным солнцем назвали Затуляка? Очень бы подошло. Во многих местах появились другие вооруженные группы: «Беркут», «Перемого»… Богаец встречался с куренными, условились о совместных действиях против москалей.

Он криво усмехнулся, вспомнив, как почтительно его называли — «Коршун». Знают, что он стоит, Леопольд Богаец — сын богатого помещика и коммерсанта, владелец обширных земель и большого имения. Владелец, богач? Его словно шилом кольнуло.

Возбужденно вскочил, увидел на подоконнике бутылку с самогоном. Налил полстакана, одним махом выпил. Снова наполнил стакан ядреной сивухой. Скривился в ухмылке. Повеличал себя владельцем обширных угодий, офицером немецкой армии, аристократом со старинной родословной. И вот, этот аристократ лакает сивуху. Где коньяк, шампанское, ликеры? Аристократ стал «коршуном».

В голове затуманилось.

Вошедший охранник вывел его из тяжелого забытья. Поглядел в окно, там занималось тусклое утро.

— До вас чоловик з той стороны.

«С того света, ты хотел сказать?» — ворохнулась язвительная мыслишка.

— Погоди… с той? Из-за фронта?

С волнением взял пакет с сургучной печаткой пана Казимира. Честно говоря, не надеялся уже связаться с отцом. С того времени, как русские армии вступили на территорию Польши, а пограничники заняли границу, все страшно осложнилось. Гонец подтвердил, да, здесь он не мог пройти, нарвался на охрану, чудом ускользнул обратно. Пробирался через Восточную Пруссию. Сегодня же должен отправиться обратно. Пан Казимир не скрывал от него своей тревоги о сыне.

Богаец приказал Миколе хорошо накормить посланца, уложить спать, не беспокоить, пока сам не разбудит.

Тревога за судьбу Лео звучала и в письме. Отец долго не знал, где он, что с ним. Летнее наступление русских вынудило пана Казимира уехать из-под Варшавы. Но еще раньше он прекратил там все свои дела. Обосновался на юге Германии, почти на границе со Швейцарией. Неоценимую услугу в этом оказал его компаньон господин Стронге. Сейчас он в Берлине, важная персона. Недавно сообщил ему, что Лео жив, здоров, по-прежнему служит в немецкой армии. Не скрыл, у гауптмана опасная работа, он герой, командование его высоко ценит. Сын достоин своего отца, у них обоих значительные заслуги перед рейхом и фюрером. Это делает им честь.

Однако, несмотря на столь лестную оценку заслуг Леопольда, отец хотел, чтобы сын был рядом с ним, чтобы они вместе вели дело, ибо открывались завидные перспективы. Пан Казимир уверял, он примет все меры, чтобы сын скорее вернулся. Естественно, Лео как офицер не имеет права самовольно оставить службу, но господин Стронге обещал содействовать его возвращению на законном основании. Ждать осталось недолго.

Богаец отложил письмо, задумался. Значит, опять Стронге, отец повязан с ним деловыми обязательствами. Берлинская «персона» проявляет трогательную заботу о гауптмане Богайце, своем бывшем офицере. Так пишет отец. Как понимать откровения денщика Лео? Вряд ли фельдфебель, над которым нависла смерть, стал бы лгать.

Он написал отцу подробно обо всем, что случилось с ним в последнее время. О том, что летнее наступление русских помешало пробиться ему под Варшаву и встретиться с отцом, что пограничники второй раз отняли у него имущество. Поразмыслив немного, сообщил свое мнение о Стронге, о той судьбе, какую уготовил ему его господин и компаньон отца. Случись то, что замышлял Стронге, наверняка, пана Казимира ждала бы та же участь. Зная об этом, отец не должен безоглядно доверяться берлинской «персоне».

«Дорогой отец, единственный на всем свете родной человек, — заканчивал он письмо, — вот уже четвертый год рядом со мною постоянно опасность, кровь, смерть. Признаюсь, устал от этого, хочется по-сыновьи уронить вам голову на грудь, облегчить душу слезами, зажить по-другому. Я еще молод, есть силы. Верю, мы будем с вами счастливы».

Потом перечитал отцовское письмо и свой ответ. Казалось, не осталось ни одного неясного вопроса. Как и отец, скрепил конверт именной печаткой, пошел будить гонца.

* * *

Днем к Богайцу привели охотника. Так назвался хлопцам этот человек. Взяли его потому, что слишком близко бродил от базы, был с ружьем. Завязали ему глаза, скрутили руки, а он не только не сопротивлялся, но когда понял, кто они такие, грубо потребовал отвести его к гауптману Богайцу.

— Вас шукал. Зачем, нам не казав.

«Только и делаю, что послов принимаю. Дипломат…» — Богаец ядовито усмехнулся в свой адрес, взглянул на незнакомца. Перед ним стоял человек среднего роста в темно-синем байковом спортивном костюме, поношенной цигейковой шапке и армейских сапогах. Приказал хлопцам снять повязку, когда пришелец осмотрелся, спросил его:

— Кто вы, зачем меня искали?

Незнакомец кивнул на задержавших его парней, недовольно буркнул:

— Пусть выйдут…

Богаец махнул рукой, парни удалились за дверь.

— Это вы желаете пошить хороший охотничий костюм? Пароль прозвучал для Богайца неожиданно. Он даже оглянулся, будто произнес его кто-то другой, а не «охотник».

— Да, — помедлив, ответил он. — Ищу дельного портного.

— У меня есть знакомый мастер.

— Чем вы подтвердите это?

Незнакомец вдруг вскипел, с яростью выдохнул:

— Вы трусите, господин гауптман? Держите меня со связанными руками. Между прочим, я работаю в ваших интересах.

Богаец молча проглотил колкость, разрезал бечевку на его запястьях. Незнакомец размял багровые вмятины, подвигал пальцами, достал половину расчески. Вынул свою и Богаец. Они на изломе идеально сошлись.

— Шнайдер сообщил мне о вас, — Богаец пригласил его садиться, обернулся к двери. — Прикажу подать на стол.

— Не надо. У меня очень мало времени, я долго искал вас. Условимся о дальнейших контактах.

Незнакомец изложил самую суть: шифрованными записками через тайник он будет сообщать Богайцу о предполагаемых операциях пограничников против него. Тайник в дупле старого дуба в роще по дороге к особняку. Там часто крутятся мальчишки, земля истоптана. Тот, кто придет, пусть выбирает момент, когда возле дуба никого нет.

— Вы знаете мое имя. Как мне называть вас? — спросил Богаец, рассматривая тетрадь с шифром, переданную ему незнакомцем.

— Зовите Охотником. Через день пошлите в город одного из тех парней, которые задержали меня. Он сможет увидеть, как утром я направляюсь в штаб пограничного отряда на службу. Ни в коем случае ко мне не подходить. Напоминаю, сообщение только через тайник. После некоторого раздумья Охотник продолжил наставления.

— Ваши люди спилили четыре столба телефонной линии, которую пограничники тянут на заставы. Неразумная спешка, — он снова помолчал и закончил приказным тоном: — Позже, когда связисты начнут натягивать провода, захватите двух солдат. Далеко не уводите, припугните. Я подойду и «отобью» их. Стрельбы пусть будет много. Для достоверности можете ранить одного-двух «наших». Один из ваших должен быть убит. Мы «захватим» его. Как военный человек, вы понимаете, что все это необходимо мне для утверждения авторитета в пограничном отряде. Все должно выглядеть совершенно натурально.

Богаец согласно кивал.

 

21

Рассерженным шмелем загудел полевой телефон. Ильин оторвал голову от подушки, взял трубку.

— Андрей Максимович, докладывает Захаров, — услышал он голос начальника штаба. — Сыродельный завод горит. Банда наскочила, перебила сторожей. Пожарники там и милиция. В помощь им я бросил один взвод мангруппы, два — в преследование.

Одеваясь, Ильин глядел в окно на растекающиеся по низкому облачному небу далекие багровые сполохи.

Подъезжая к заводу, увидел, что пламя шло на убыль. Из пожарных кранов вырывались упругие струи, сверкающие в отсветах бьющего откуда-то снизу огня, и окатывали низкое продолговатое помещение. Через зарешеченные проемы окон валили густые, смолистые клубы дыма, понизу с гулом и шипением, сопротивляясь воде, выметывались оранжевые вспышки.

— Склад готовой продукции, — хрипловато проговорил кто-то рядом.

Ильин узнал директора сыродельного завода. Пальто его было прожжено во многих местах, из дыр вылезала почерневшая вата.

— Спасибо вашим ребятам, товарищ подполковник, — продолжал директор, осторожно притрагиваясь к подпаленным щекам. — Цехи спасли, а склад… товар безнадежно испорчен.

— Из рабочих кто-то пострадал?

— Охрану побили. Кочегара в топку сунули.

Во всей его нахохленной фигуре Ильин почувствовал одновременно растерянность и упрек ему, начальнику пограничного отряда, дескать, доколе безнаказанно будут орудовать бандиты. «Ну, не столь уж безнаказанно», — мысленно возражал Ильин, направляясь на территорию завода. По двору расползался грязный туман, влажная испарина окутывала строения, деревья, людей. Удушающий смрад затруднял дыхание. К Ильину подошел начальник местной милиции, сказал, что ни одного из нападавших захватить не удалось.

— Шайку привел Микола Яровой, первый сподручный Богайца, — говорил он. — Этот бандюга давно у нас на примете.

«Не на примете он должен быть, а в тюрьме сидеть», — раздраженно подумал Ильин, но не сказал этого начальнику милиции. Знал его как способного, смелого работника. Но силенки у него жидковаты. Люди побаивались служить в милиции, бандиты вымещали злобу на их семьях. Если им в руки попадался кто-то из милиционеров, расправа его ждала жуткая.

За воротами полоснулся свет, зафырчала автомашина. Навстречу Ильину торопился Захаров.

— Главаря взяли, — доложил майор, поблескивая глазами.

Пока шли к домику, куда увели задержанных, Захаров рассказал, что после разбоя на заводе бандиты уходили двумя группами. Большая удалилась в сторону границы. Цель? Сбить пограничников с толку, мол, откуда пришли, туда уходят. Меньшая исчезла где-то здесь. Наперерез первой он поднял пограничную заставу, сам перекрыл дорогу к железнодорожному разъезду. Повезло, угадал.

— Восьмерых захватили, вместе с главарем, — повторил он.

«Угадал… — подумал Ильин. — Не угадывал ты, а действовал как настоящий оперативник. Бандитские повадки знаешь».

В домике, где в июне сорок первого допрашивал Надю Богаец — приехав, она первым делом повела сюда мужа, — отдельно от других сидел Микола Яровой, прихваченный веревкой к стулу. На нем была тужурка-венгерка, отороченная серой смушкой, островерхая шапка из такого же меха. Круглое, гладкое лицо обрамляла короткая кучерявая бородка. Оно показалось знакомым Ильину. Память выхватила базар-толкучку из июня сорок первого. Перед ним сидел тот самый «коробейник», предлагавший по дешевке женские серебряные украшения. Вот каким стал, подручный пана Богайца. Это он тогда вместе с хозяином пытал Надю.

— Старый знакомый, — сказал Ильин спокойно, а сердце сдавило, в висках застучало.

Микола Яровой резанул по нему взглядом, полным злобы, отвернулся, процедил:

— Положил я… на твое знакомство.

— Пришла пора полной мерой отвечать за все, что ты натворил здесь вместе со своим хозяином, немецким офицером Богайцом.

Яровой дернулся, стул жалобно скрипнул, веревка натянулась, шея бандита вздулась буграми.

— Руки коротки — взять Богайца. Сам раньше попадешь к нему. Он тебе кровь пустит. И бабе твоей…

— Повторяю, твоя песня спета, недолго «пропоет» и Богаец, — Ильин подошел к окну, отдернул занавески. На дворе развиднелось. — Гляди, вот тут стоял сарай, в котором вы истязали, а потом сожгли безвинных женщин и детей. Они и сейчас смотрят на тебя из огня. Не отворачивай рожи, не отводи глаза, негодяй!

Яровой обмяк на стуле.

* * *

Кончился день, один из тех, когда случались происшествия. Сегодняшнее и недавнее на железной дороге, по сравнению с другими, имели тяжкие последствия. Что особенно тревожило Ильина, шли они по нарастающей, банды били по самым больным местам. Словно кто-то наводил их туда, где удар оказывался неожиданным. Ильин объяснял это и тем, что участок пограничного отряда был прифронтовым тылом. Фронт хотя и проходил по территории Польши, отодвинулся от границы не столь далеко, чтобы не ощущалось его непосредственное влияние. Очевидно, десант, выброшенный на железную дорогу, и нападение на сыродельный завод были не последними.

Потому Ильин установил, чтобы каждую ночь кто-то из командования пограничного отряда находился в штабе, как на боевом дежурстве. Сегодня он остался сам. В кабинете поставлена кровать, можно прилечь, отдохнуть, если позволит обстановка. Взвода маневренной группы, его главного резерва, поочередно спят не раздеваясь, в готовности к немедленным действиям.

День кончился, заботы остались. Только что доложили: уходившая в сторону границы банда зажата в лесу, уничтожена. Правда, захватили не всех бандитов, часть из них просочилась и ушла как вода в песок. К сожалению, у пограничников тоже есть потери. Многие молодые солдаты еще не изучили бандитскую тактику «войны из-за угла». Не на фронте, мол, и Ильин нередко подписывает «похоронки».

Скоро привезут задержанных бандитов, с ними надо разбираться, кто и что натворил.

Вошел дежурный, сказал, что к нему просится армейский офицер. Следом в дверях появился высокий, плечистый капитан в полевых погонах. Горошкин… Вася Горошкин. С первого взгляда увидел, заматерел он на фронтовых ветрах, стала кряжистей фигура, острей взгляд.

Упорхнули куда-то нескончаемые тревожные, неразрешимые вопросы, которыми донимал себя в одиночестве Ильин.

— Вася, я ждал тебя, — он быстро поднялся, предупредил официальный доклад, обнял. — Здравствуй, дорогой мой человек.

Дежурный подивился, насколько был смущенно-счастлив начальник отряда, обычно сосредоточенный, суровый, а иногда и непреклонно крутой. Между ним и пришедшим капитаном пошел торопливый, как бывает при нечаянных встречах, разговор из вопросов-ответов, и, чтобы не мешать, дежурный удалился.

Больше всего интересовал Ильина его полк: где он, что с ним, как воюет, кто им командует, помнят ли бывшего начальника штаба. Музыкой звучали слова Горошкина, что полк воюет хорошо, командир дивизии генерал Стогов им доволен, Ильина там не забыли, и в подтверждение куча приветов от того-то и от того-то. Вместе с Васей погоревали о погибших за год без Ильина. Война перемалывала людей, не щадила никого. Ни трусов, ни героев, ни посредственных, ни талантливых. Но гибель последних Ильину всегда казалась более ощутимой. На них надеялись, с ними спокойней было в бою, о них говорили: вырастут в хороших командиров, кончится война, на «гражданке» станут заметными людьми. Теперь уже не вырастут, не станут.

Долго молчал Ильин, вспоминая каждого, о ком говорил Горошкин. Потом спросил:

— Признайся, Вася, с охотой сюда поехал, или только выполнял приказ?

Капитан пожал плечами, улыбнулся, ответил со свойственной ему прямотой.

— Таиться-скрывать не стану, Андрей Максимович. Сперва обрадовался, потому что к вам. Да еще в те места, где мы с вами до войны служили — горе мыкали. После задумался. Генерал Стогов не гнал-не приказывал. Покумекай, разведчик, прежде чем решиться. Война-то к закату идет, хотелось довоевать. Полк наш на центральном направлении, может, до Берлина пришлось бы топать, — Горошкин смолк, с минуту сидел, сцепив жесткие, тяжелые ладони над столом. Ильин не торопил, наверное, он и сам тоже не сразу бы определился, доведись ему принять решение. Вздохнув, Горошкин продолжал: — Пограничная служба тоже к себе звала-тянула. Кто с нею породнился, вовек не забудет. Настроился ехать. Размышлял: война оттуда ушла, а почему там люди продолжают гибнуть. Поеду, подмогну в службе Андрею Максимовичу. Так думаю-полагаю, нелегкая вам ноша досталась. Подставлю и свое плечо.

— Спасибо, Вася. Правильно рассудил, — помолчав немного, усмехнулся. — После дороги я тебе не отдых предложу, а работу. Сейчас приведут захваченных пограничниками бандитов, вместе поглядим на них. Сыродельню здешнюю помнишь? Ее ночью разгромили, сожгли. А вожаком-то у них, думаешь, кто? Пан Богаец, по которому твои руки давно чешутся.

 

22

Вечером под Новый год в штаб к Ильину заглянул Кудрявцев. Под мышкой он держал сверток. С военной выправкой парень не ладил. При ходьбе прихрамывал, исковерканную ладонь под козырек кидать стеснялся. Потому тихо входил и неловко застывал у дверей. Ильин не придавал этому значения — не на строевом смотре. Коноводом, как и прежде, он был исправным.

— Что скажешь, Ваня?

Он относился к Кудрявцеву участливо, был ему командиром и старшим братом, постоянно помнил, через какие муки тот прошел. Матери его написал, поблагодарил за сына, пообещал при первой же возможности дать отпуск.

Кудрявцев развернул холстину, бережно поставил на стол вырезанную из дерева фигурку старика.

— Вот… от Гната Тарасовича подарок вашему сыну Андрейке, — как показалось Ильину, проговорил со сдержанным волнением.

— Дед Мороз?

— Кем наречете, тем и будет. Гнат Тарасович сам мастерил.

Ильин вгляделся в фигурку. Это была приличная резьба по дереву. Пред ним стоял как бы живой леший, только что вышедший из сказки. В облике старика проглядывало что-то от самого лесника, пожалуй, хитроватая потаенная усмешка. Она делала деревянного человечка совершенно живым. Ильин давно знал лесника, но не ведал, что у него такие искусные руки, точный глаз, столь высокое художественное чутье.

— Дорогой подарок, — сказал Ильин. — Спасибо.

— Батя передал, мол, от чистого сердца.

Батя… Заметил Ильин, Кудрявцев все чаще называл старого лесника батей, тянулся к нему. Тот один, этот без отца. Да и не мудрено, Гнат Тарасович выходил его, смерть от парня отвел.

— У него много разных поделок. Всех соседей изобразил, домашнюю живность. Летом мы с вашим Андрейкой поедем к нему на хутор. То-то порадуется малец, чес-слово, — Кудрявцев разговорился, что после возвращения из неволи с ним случалось редко.

Ильин принес фигурку домой. Надя заканчивала наряжать елку. Андрюша топотал возле нее, тянулся к игрушкам. Не ахти какой наряд — несколько блестящих стеклянных шариков, вырезанные из цветной бумаги ленты и колечки, конфеты в пестрых обертках. Но все-таки нарядно, празднично. По комнате плыл запах хвои.

— Дед Мороз к нам на елку пришел, — Ильин развернул фигурку.

— Замечательный дедушка. Где ты его повстречал? — Надя долго разглядывала поделку. — В лице лукавинка.

Малыш тоже потянулся к лесовичку, но вдруг отступил, нахмурился, спрятал руки за спину.

— Не понравился? Ничего, подрастешь и подружишься с ним.

Андрюшка снова потопал к елке, пытался что-то достать, но укололся о хвою, шлепнулся на пол и заревел. Надя было кинулась к ребенку, но Ильин покачал головой: не надо. Малыш минутку поплакал, слезы ручьем катились по щекам. Вскоре затих, посидел еще немного и снова занялся тем же, из-за чего только что пострадал. Он уцепился за ветку, поднялся на носки, сердито пыхтя. Жесткая хвоя колола ладошку, но малыш терпел, ухватился за бумажную ленту, оборвал ее и восторженно глянул на мать.

— В кого же ты такой упрямый уродился? — с улыбкой спросила Надя.

— Не упрямый, а упорный, настойчивый, — поправил Ильин. Он взял сына. — Будем считать, того и другого — поровну от папы и мамы. Растет мужчиной, гордись, мать.

Сын обхватил маму за шею, глазенки его лучились.

Новый год встречали по-семейному. Был только Василий Горошкин. Он принес зайца, сам быстро разделал его.

Когда часы пробили двенадцать, они поздравили друг друга с Новым годом, выпили.

Говорили в этот вечер о многом. Вспоминали прежние времена, как в Рождество пацанами и девчонками бегали по дворам, «славили Христа». Перескакивали на отрядные дела, радовались, что к Новому году кое-что для пограничников сделали. Ни одна застава больше не жила в палатках. Все под крышей, в тепле.

— То-то, гляжу я, ты повеселел в последнее время, — улыбнулась Надя, одарила мужа лучистым взглядом. Она и сама, наблюдая за мужем, понимала, что служба у него идет на лад, пограничный отряд все прочнее врастает в жизнь района, обстановка тут мало-помалу стабилизируется. На подмогу Андрею приехал Вася Горошкин, с которым очень многое связывало в жизни их обоих. Она глянула на Горошкина и вдруг словно бы наяву восстановила неожиданную встречу с ним в Сталинграде, после которой мир для нее обновился, заиграл светлыми, радостными красками. Она встретилась с мужем, снова обрела счастье. Так и стоял Вася перед ее мысленным взором на крутом волжском берегу, в полушубке, шапке набекрень. Она улыбку свою подарила и Горошкину, поправила седые пряди на висках, с трудом выходя из давнего своего состояния встречи на Волге, продолжала: — Спокойней на душе у начальника отряда, если его пограничники обустроены. Ведь застава для них — дом родной. Тут им все: отчий порог, теплый очаг, питание и отдых. Да еще если и командир у них толковый, может сойти за папу и маму, хорошее настроение у бойца — он заметит, поддержит: горькая минута придет — ободрит, добрым разговором душу облегчит.

— Молодец, Наденька. Не устаю повторять, пограничница ты у меня настоящая, обстановку в отряде знаешь, все понимаешь, — Ильин взял жену за руку, поцеловал. — С хорошей женой легче служится.

— Ну, не захваливай, не велики мои заслуги, особенно в делах погранотряда, — зарделась Надя. — А заставу, чем живет она и дышит, благодаря тебе же, разузнала неплохо.

Снова в рюмках заискрилось вино. Горошкин приподнял свою, посмотрел на свет. Напиток был добрый, старого разлива, может быть, еще довоенного. Сквозь цветное стекло играл и золотился. Сам же Василий и раздобыл по случаю бутылочку молдавского марочного.

— Надежда Михайловна, застава не только дом для пограничника, — поддержал он женщину. — Для селян, что в ближних хуторах да селах проживают, она тоже много значит. Они уверенней, спокойней себя чувствуют, когда прикордонники рядом. Случай один расскажу-поведаю. Помню, еще до войны дело было, ночью ветром над нашей заставой древко у флага поломало. Пока я утром подыскивал подходящую жердинку, обстругал ее, пошлифовал, лаком покрыл, час-другой прошел. Вижу, семенят-шлепают двое дедов знакомых, сивые бороды на бегу разлетаются-лохматятся. «Дэ стяг, Васильке?» — подступают ко мне, а глаза из-под лохматых бровей смотрят испуганно-недоверчиво. Объяснил им, что случилось. «А мы, було, злякались. Чи яка беда, чи ще шо з нашим кордоном», — наперебой заторопились старики. Я при них поднял флаг, установил. Они уходили и все оглядывались, глядели, как на ветру радяньский флаг развевался.

— Самую звонкую струнку тронул, Вася, — подхватил Ильин, снова наполняя рюмки. Сцепил ладони в замок, потряс руками. — Когда у нас вот так… мы и жители в крепкой спайке, когда они нас поддерживают, в службе помогают, к пограничникам относятся как к своей самой близкой родне.

Горошкин покивал, подумал немного, неожиданно спросил:

— Война кончится, а как с границей будет?

— А что… мы встали на ней прочно. Надеюсь, охраняем правильно и надежно. Тебя что-нибудь смущает?

— Наша армия на территории Польши. Пройдет ее и дальше двинет, — Горошкин будто спрашивал и вроде что-то утверждал. — Мы на фронте только и мечтали — вот дойдем до Берлина…

— К чему клонишь?

— Может, и границы наши продвинутся вперед?

Ильин отрицательно покачал головой.

— Нет, Вася, ты не туда гнешь. Мы не захватчики. В Германию мы войдем не потому, что хотим захватить чью-то территорию. Мы придем туда, чтобы покарать фашизм, поджигателей войны. Их надо выставить перед всем миром, чтобы другим, кто еще попытается подобное затеять, неповадно было.

— Пожалуй, я глупость сморозил, — смущенно проговорил Горошкин, встал навстречу Наде, принял у нее самовар.

Пока Надя заваривала чай, нарезала испеченный к Новому году торт, Ильин говорил о том, как он понимал устройство границ после войны. «Конечно, предположительно, — предупредил он. — Польше вернут ее самостоятельность. С нею у нас установятся новые, не такие, как раньше отношения. В целом границы должны стать справедливыми, иначе за что же кровь проливали. Хочу, чтобы пограничники стран-соседей взаимно помогали друг другу в службе. Даже при самом справедливом устройстве границ контрабандисты не переведутся. Совместными усилиями легче станет ловить любителей легкой наживы».

— Размечтался, — Надя подошла к мужу, ласково взъерошила волосы и любовно погладила. — Война еще вовсю гремит. У нас в приграничье неспокойно, банды по лесам прячутся. Господин Богаец где-то злобу точит. Стрельба повсюду, а ты сказочные замки строишь.

— Без мечты, Надюша, нельзя, — возразил он, придвигая к себе тарелочку с тортом. — Пока война, поможем фронту своей службой.

Они еще долго сидели, о многом переговорили. Новогодняя ночь выдалась на удивление спокойной. Ни один телефонный звонок не потревожил начальника пограничного отряда. Казалось, каждый из них троих за эту ночь заново прошел свой путь, начиная с двадцать второго июня сорок первого года до этой тихой и очень желанной в своем проявлении новогодней ночи.

В самом главном они были единодушны: скорее бы кончилась эта проклятая война. Где бы она ни шла, везде уносит все новые и новые жизни. Всем одинаково и генералам, и бойцам очень хочется своими глазами увидеть миг победы, пожить в мире, ложиться и просыпаться не под грохот пушек, а под щебет птиц или спокойный, призывный заводской гудок. Сходились в том, что недолго войне греметь, пить кровь людскую. В наступившем сорок пятом она непременно кончится.

Утром Ильин как всегда заторопился в пограничный отряд.

По дороге вновь задумался, почему сорвались две последние операции? Казалось, разведка получила выверенные данные о бандитских базах, действия пограничников были точно рассчитаны. Но оба раза они пришли на пустые места, потом были обстреляны, понесли потери.

Горошин обозлен, сконфужен. Жалко на него глядеть — почернел весь. Высказал предположение, не иначе, дескать, как из отряда утекает оперативная информация. Согласиться с этим нелегко, но и отрицать нелепо. Каким-то образом замыслы, разработанные в погранотряде, становятся известны противнику. Куда хуже-то?

Не все плохо, конечно. Вон связисты отличились. Отбили у бандитов двух захваченных линейщиков. Взяли пленного. К сожалению, не довели, был ранен и по дороге скончался. Но все равно молодцы. Особенно лихо действовал начальник связи капитан Гуменюк.

К связистам и направился Ильин в первый день нового года.

* * *

С утра стоял небольшой морозец, было тихо, невесомо кружились в воздухе снежинки. Надя проводила Ильина на службу, погуляла с сыном, покормила его и уложила спать. Только начала выкраивать ему штанишки из поношенной отцовской гимнастерки, — купить-то детской одежонки негде, — как услышала крик на улице. Вышла на крыльцо. Под окнами сновала девчушка лет десяти.

— Ой, где тут живет тетечка-ликорь? — причитала она, размазывая слезы по щекам.

— Что случилось? — спросила Надя.

— Та пацан наш, мий братко, вбився. Свалывся з сараю.

— Сильно ушибся?

— Можа ще живой. На хутори.

Надя привела девочку в комнату, попросила соседку посмотреть за сыном и побежала на конюшню. В эту минуту Кудрявцев выезжал из ворот на розвальнях. На просьбу Нади отвезти ее в хутор отозвался:

— Мигом домчим. Только короб на сани поставлю.

Через пяток минут подкатил к дому. Надя вышла с медицинской сумкой, усадила на сено девочку. Та успокоилась и с любопытством озиралась вокруг. Когда въехали в лес, Кудрявцев сказал:

— Вы рисковая, Надежда Михайловна.

— Ты разве боишься? — она метнула на солдата лукавый взгляд.

— Ну, вы скажете, чес-слово, — он нахмурился, тронул за спиной карабин. — У меня винторез.

Надя мысленно усмехнулась его наивности, будто «винторез» сам по себе отпугнет опасность. Невольно сунула руку во внутренний карман шубы, ощутила рубчатую рукоятку тяжелого «вальтера». Она все еще хранила подарок капитана Силаева — война не кончилась.

— Все ж подполковник поддаст мне жару, — Кудрявцев сокрушенно покрутил головой, взмахнул вожжами.

Лошадь пошла размашистой рысью, ошметки снега застучали по передку саней.

— Мы скоренько, Ваня. Надо человека спасать, — сказала Надя.

На хуторе несколько хат. Девочка показала на ту, что стояла на отлете, выглядела победнее других. Хозяйка встретила слезами:

— Ой, лышенько мени…

В полутемной горенке на деревянном топчане лежал подросток лет четырнадцати, укрытый старым, лоскутным одеялом. Он был бледен, слабо дышал. Пока Надя осматривала его, хозяйка всплескивала руками, жаловалась, что «чоловик» ее сгинул в начале войны и сынок «вбывся», главный работник, «без його ниякой жисти быть не може». Пошел с поветей сбросить сено скотине. Она его не сразу хватилась, а когда заглянула туда, хлопчик вылялся без памяти, весь в крови.

Бедро мальчика было насквозь пропорото вилами-тройчатками. Видимо, от болевого шока он потерял сознание и обескровел. На холоде кровь течет обильнее.

Слушая стоны матери, Надя почти автоматически выполняла все, что бессчетное число раз делала на фронте во время боя. Наконец, парнишка открыл глаза.

— Мамо, — прошептал он, — дэ ты?

— Тут я, сынку, — кинулась к нему женщина.

Скоро щеки мальца порозовели, очевидно, боль попритихла, и он на вопрос Нади, как приключилась с ним беда, ответил, что сначала уронил вилы, а потом оступился, упал, дальше уже ничего не помнит.

Еще с полчаса Надя посидела возле него, затем, увидев, что опасность позади, засобиралась в дорогу, наказав матери, чтоб сын ее обязательно лежал, не бередил рану.

— Вот, Ваня, все и обошлось, — говорила она Кудрявцеву, когда хуторок исчез за поворотом.

Кудрявцев улыбался в ответ, но вдруг слова застряли в глотке. Из-за придорожных деревьев метнулись люди. Лошадь схватили под уздцы, на Кудрявцева навалились двое, вырвали карабин.

— Прикордонник, такую твою мать… — реванул один из них в высоком малахае.

Лошадь храпела, испуганно пятилась, дергалась в оглоблях.

— Чья баба, куда везешь? — трясли Кудрявцева, словно яблоню по осени.

— С заставы еду, — на Надю кивнул. — Докторша городская, попросили довезти. На хуторе пацана лечила. Чес-слово.

«Что он такое говорит? Неужто струсил, отказывается от меня? — ужаснулась Надя, но через секунду сообразила, что Кудрявцев выгораживал ее. Не приведи Бог, узнают, что она жена начальника погранотряда. — Правильно, городская докторша. Документов со мной нет. Надеюсь, к тому же, «бабу» не станут обыскивать».

— Тебя москали сюда послали? Сама москалька? — дышал на Надю самогонным перегаром и чесноком рослый в перетянутом кушаком черном кожухе мужик, которого его приятели называли Мыкытой.

— Не все ли равно, — дерзко ответила она и смело глянула на Микиту. — Хуторской мальчик умер бы, не окажись я у него вовремя. Теперь он будет жить. Я не спрашивала, украинец он или русский, просто не пустила к нему смерть. Может быть, это ваш сын или брат.

Мужик поддернул на плече немецкий «шмайссер», нетерпеливо пробурчал:

— Ну, вертай до хутора, побачимо, який там хлопець.

Двое примостились на санях, остальные шли сзади.

— Микита, та на який вона задалася? — взмолился один, уцепился за короб и упал в сани.

— Мовчи. Побачимо, тоди…

На хуторе посмотрели на забинтованного мальчишку, мать его подтвердила все, что говорила Надя. Глаза Микиты под мохнатыми бровями забегали, на лбу сгрудились морщины. Показалось, он был озадачен чем-то. Объявил, «докторша нехай остается, а прикордонник з ними поедет». Надя воспротивилась, требовала, чтобы солдат отвез ее, по лесу одной идти боязно. Мужик ухмыльнулся, ничего, они проводят, «з ними панночка не заскучает. Ще лучшее, пусть з ними едет, бо у них тоже есть ранетый». Микита говорил и поедал ее похотливым взглядом.

Наде было ясно, что дальше произойдет с Ваней Кудрявцевым и с нею. Понял это и Кудрявцев. Он резко отшатнулся в сторону, сорвал с плеча бандита свой карабин, передернул затвор. Но большего не успел. Его стукнули прикладом по голове, и он упал.

— Не троньте солдата! — крикнула Надя, вдруг мысль мелькнула отчаянная, последняя соломинка, за которую можно ухватиться, хотя она, может быть, и не спасение, а петля, которую сама себе на шею накидывает. — С вами поехать? — как можно спокойней, даже с лукавинкой, спросила она. — Интересно знать, куда и к кому? Не к пану ли Леопольду Богайцу? Почему таится? Так бы сразу и сказали.

Микита, он выглядел старшим среди бандитов, не только по возрасту, но и по положению, оторопело глянул на Надю.

— Господин Богаец меня отлично помнит. Мы с ним дружбу водим еще с сорок первого года, — решительно наступала Надя, намекнув, что она много раз бывала у него в особняке, и добавила, как только он узнает, что ее задержали и обращаются с нею по-хамски, им не поздоровится.

Глаза Нади сердито сверкнули, она надменно вскинула голову и обвела бандитов презрительным взглядом.

Микита сразу вспомнил, как он привел к пану Богайцу Охотника. Тот так же ерепенился и грозил. Пан Богаец с ним ручкался, отпустил с почетом. Бес их разберет.

— Извиняемось, конечно, тильки…

— Никаких тильки… Вы скажите ему, что я здесь, на хуторе, жду его, он сам приедет ко мне.

Надя встала, подбоченилась, сняла пуховый платок, перекинула косу на высокую грудь. У Микиты вытянулась физиономия.

— Стерегить! — рявкнул он подручным, дернул одного за рукав. — Ты зи мною. На ихних санях скорийше обернемся.

— Загонишь лошадь, ответишь головой, — не удержалась Надя.

— Ничего. Замест этой прикордонной клячи пригоним лошичку, что тебе огонь.

Оставшиеся бандиты отвели Кудрявцева в хлев, один встал у дверей. Второй был в горенке при Наде, третий вышел на улицу, хрустел снегом возле калитки.

С полчаса прошло в мучительных раздумьях и ожиданиях, но решение не приходило. Бандит неотступно следил за Надей, держал автомат на коленях, направил ствол на нее. Выхватить пистолет? Успеет ли? Парень может с перепугу опередить, нажмет на спуск. Ему приказано: «Стерегить!» Руки сработают раньше головы.

Еще какие-то минуты пробежали. Надя не знала, далеко ли ехать до Богайца. Наверное, надо было согласиться на их предложение. Улучить момент, а «вальтер» не дает осечки. Снайперской сноровки хватит уложить бандюг. Но что было бы с Ваней Кудрявцевым? Они его не повезли бы с собою. Еще минуту-другую она выждет, потом будь что будет. Разве напрасно пистолет прихватила?

Все последующее произошло с невероятной быстротой. За окнами проскакала лошадь, грохнули выстрелы. Охранник бросился к окну. Надя выхватила «вальтер», ткнула ему стволом в спину, крикнула:

— Бросай оружие, руки вверх!

Не из пугливых оказался парень. Он увернулся, отскочил и успел бы разрядить автомат, не вломись в горенку Кудрявцев. Ваня был уже с «винторезом», ударил бандита прикладом в висок.

В хату вошел еще кто-то. Надя обернулась, готовая стрелять. На пороге стоял лесник Гнат Тарасович с дымящейся двустволкой в руках.

 

23

— Судя по твоему суровому виду, с каким ты встретил нас, отвалишь Ване на полную катушку. Наказывать надо меня, это я его подбила ехать. Солдат не мог перечить жене начальника отряда, — говорила Надя за ужином молчаливо сосредоточенному Ильину.

Она видела, муж слушал ее и думал о чем-то своем, казалось, сидел не за домашним столом, а где-то в другом месте, может, на том хуторе, где еще недавно Надю и Кудрявцева захватили бандиты.

Тон у Нади был извиняющийся, действительно, она чувствовала себя виноватой. Ну, была бы еще неопытной в военных делах, не знала оперативной обстановки в приграничье, или взбалмошной бабенкой, не сознающей, чем опасен ее выезд на лесной хутор. Кстати, помнила, что начальник отряда настрого запретил любые отлучки военнослужащих из подразделений, хозяйственные работы без усиленной охраны в районах бандитских боевок. Еще был свеж последний захват связистов-линейщиков. Кудрявцев тоже все это знал. Но будто затмение нашло.

Какой врач или фельдшер, будь на месте Нади, считала она, не откликнулся бы на зов о помощи?

— Заковыристую задачку вы мне с Кудрявцевым подбросили, — Ильин поднял глаза от тарелки, слабая улыбка тронула его губы, на лбу разошлась складка.

Он сейчас еще с большей остротой и счастьем воспринимал ее благополучное возвращение. Мир живет добрыми людьми, держится на них. Мать раненого мальчика послала свою дочку к Гнату Тарасовичу. Тот позвал соседа, и они успели…

Засада, устроенная Ильиным на хуторе, ничего не дала. Не только Богаец не появился, но и те, кто за ним поехал. Стало быть, их опять кто-то предостерег. Кто?

— Вот что, Надюша, поостерегись, — сказал он со значительностью. — Бандиты тебя могут подстеречь где-нибудь. С Андрюшкой гулять пойдешь, от дома не удаляйся, будь на людях. Неосторожность приведет к беде.

— Как быть с парнишкой? Я обещала к нему приехать, поглядеть, — сказала Надя.

Он знал, что жена от своего намерения не отступится.

— Пока наши на хуторе, побываешь. Если состояние хлопца ухудшилось, определим его в больницу.

* * *

Будько погонял лошадь с хутора и тешил себя, что Богаец скажет: не до знакомой ему, бери эту бабу и делай с ней что хочешь. Потому по дороге задержался и подготовил укромное местечко, где намеревался упрятать «панночку». Поспал бы с нею, потешился. Мечтал, а плоть его бунтовала, ярилась. Пан Богаец остудил, без малого оплеуху закатил.

— Надо было немедленно везти ее сюда! — сердито вскричал Богаец, выслушав рассказ Микиты Будька о событии на хуторе.

Но как было везти ее, если она припугнула своим знакомством с барином? Отговаривался: «Находчивая, стерва, отчаянно смелая», заливался: «Коса-досель, — рубанул себя по пояснице. — Виски як серебро. Цыцьки, звиняемось, по-культурному, бюст — во!»

Когда тот обрисовал облик «звычайно гарной панночки» и передал ее слова, что пан Богаец ее знает с сорок первого года, у него сомнений не было: это мадам Ильина, жена начальника погранотряда.

Мысли Богайца бежали: захвати он гражданочку Ильину, подцепил бы под ребро и самого Ильина. Не удалось в сорок первом, сорвалось во время поездки в Сталинград. Могло ведь выгореть сейчас, если бы не ротозеи.

Ничего этого Будько знать не должен. Пусть думает, панночка его любовница. После того, как прикордонники захватили Миколу Ярового, Будько стал его правой рукой. Туповат мужик, но исполнителен, голову человеку срубит, не охнет. Предан, за корыстью не гонится, как пан Затуляк. Хапнуть чужое рука не дрогнет, но за Затуляком в этом не угонится. Приказал Будько: людей в сани и галопом на хутор. Панночку сюда, прикордонника на сук.

Не успели выехать, примчался связной: «Рятуйте, пан Богаец. По цепке гукнули — на хутори наших хлопцив повьязалы, инших поубивалы. Тую бабу увизлы».

— Кто? — бледнея, выдохнул Богаец.

— Казали, лесник Гнат, забув его хвамиль. 3 ним ще кто-то. Потим прикордонники прийшлы. Там воны и поховалыся. Ждуть. Не можно тады идтыть.

Не можно, это курице понятно. Третий случай сорвался, ушла «панночка», из рук вырвалась. Разрядить бы пистолет в Будько. Тот предусмотрительно укрылся за лошадью. Богаец тронул кобуру, отмахнулся. Пристрелишь Будько, «панночку» не вернешь.

Через трое суток ему передали — пограничники засаду сняли, ушли. Не мешкая, Богаец окружил заимку лесника. В морозное небо взметнулся столб дыма.

* * *

Засада не удалась. С пограничниками уехала и Надя, уверенная в том, что хлопчик вне опасности. Рана подживала, затягивалась.

В одиночестве остался на хуторе капитан Горошкин. В потрепанном кожушке, заломленной назад барашковой шапке, с короткой бородкой и усами скобочкой — хуторский парубок — он без устали мотался по селам. Встречал своих старых знакомых еще по довоенным и партизанским временам, налаживал новые связи. Многие селяне доверительно говорили ему, мол, им осточертели бандиты, прятавшиеся по лесам, надоело кормить дармоедов, жить в страхе, ждать, что ночью костром вспыхнет хата или влетит в окно граната. За что? Придет пора пахать и сеять, селянину сунут в руки винтовку и потребуют стрелять кому-то в спину, поджигать чьи-то хаты, угонять в лес скот.

На хуторе Горошкин остался не в открытую, притаился на сеновале, откуда неудачно свалился пацан. Хозяйка рассказала ему, что в крайней от леса хате часто бывают незнакомые люди. Ночуют, пьют самогон. Хозяин гуляет вместе с ними. Когда ликарку вызволили, он сразу куда-то уехал, а когда прикордонники в хуторе встали, тоже уезжал.

«Связной, бегал с донесением», — думал Горошкин, слушая женщину. Глаза у бандитов повсюду, потому сорвалась засада.

Сани с пограничниками скрылись в лесу, «связной» заявился к хозяйке. Он дымил ядовитым самосадом, выпытывал у женщины, о чем балакали прикордонники, не вернутся ли они на хутор. Хозяйка отвечала, что ей никто и ничего не говорил, у нее одна забота — выздоровел бы хлопец. «Спасибочки ясочке-ликарке, она обещала, шо ще приидэ пацана годуваты», — отвечала «связному» так, как ей велел Горошкин.

Мужик ушел. Через полчаса разведчик увидел, как он выехал с хутора на санях. В той стороне, куда он подался, верстах в четырех стояло небольшое сельцо. Горошкин спустился с сеновала, огородами выбрался на дорогу, побежал вдогонку. Ему повезло, мужик лошаденку берег, не погонял, связника удалось настичь при въезде в село. Там принял эстафету другой гонец. Но и Горошкин был теперь не пеший, знакомый селянин дал ему коня.

«Отлаженная цепочка», — думал он, и на следующий день докладывал подполковнику Ильину, что нащупал берлогу «своего заклятого друга господина Богайца».

— До двери берлоги-резиденции не добрался, там глаз много, — говорил он. — Однако пощупать хозяина можно. Доведу с уверенностью.

Подготовили операцию, вышли на исходные рубежи. Все делалось, казалось, в совершеннейшей тайне, скрытно. Пограничники развернулись, стремительно окружили хутор.

Капкан захлопнулся, можно считать, Богаец оказался в западне.

Однако на хуторе было тихо и безлюдно. Перед одной из хат на толстом суку дуба висел лесник Гнат Тарасович. На груди пришпилен листок: «Ильин, поздоровкайся со своим приятелем».

На обратном пути один из грузовиков с пограничниками был обстрелян, погиб солдат и двое оказались ранеными. Вторая автомашина чудом проскочила мостик через речку. Вслед за ней рванул взрыв, поднял, разметал доски настила.

 

24

Утром позвонил начальник войск округа. Он выразил неудовольствие проведенной операцией, новыми потерями в личном составе. Замечание генерала взвинтило Ильина. Отвечал слишком резко. Дескать, пограничный отряд еще не вышел из состояния войны, а на войне случается всякое. Там не бывает сплошных побед, боев без потерь. Он всячески стремится уменьшить их, отдает этому весь свой пограничный и фронтовой опыт.

Конечно, говорить так не следовало. Вроде нотацию прочитал генералу, фронтом перед ним козырнул. Но что в горячке не вылетит.

— Не сомневаюсь в ваших командирских качествах, — уже мягче сказал начальник войск, желая охладить Ильина. — Война здесь особого рода. Проанализируйте каждый поиск, взвесьте все плюсы и минусы, может, и найдете, в чем кроются ваши промахи. Докладывайте почаще, не гнушайтесь и помощи попросить.

— Информаторов без меня хватает, — неожиданно сорвалось у Ильина.

— Не швыряйте камешки в чужой огород, — кашлянул генерал.

— Какой же он чужой? Одно дело делаем, — упрямо возразил Ильин. — Поменьше надо бы строчить донесений, а больше взаимодействовать с командованием отряда. От «огородников», в кого вы не советуете бросать камнями, тоже немалое зависит. Помогли бы отыскать канал утечки информации.

— Андрей Максимович, не надо кивать на других. Очевидно, у вас не все хорошо с дисциплиной. Подтягивайте ее во всех звеньях, — сказал напоследок генерал.

Ильин положил трубку, с минуту невидяще глядел на телефон, думал: «Так… занятная карусель. Вогнал занозу генерал. И поделом. Будь я на его месте, покруче бы замесил, построже потребовал, не позволил бы мне чесать языком. У меня один погранотряд, у него их много. В каждом неприятности».

Беспокойство генерала понятно. Резко изменилась обстановка на фронте. Ильин встал, подошел к карте на стене, штрихами отметил продвижение наших войск в Польше. Тринадцатого января освобождена Варшава. Идет на запад пограничный полк, дивизия генерала Стогова. Представил на минуту на командном пункте Тимофея Ивановича, наблюдающего в стереотрубу за наступающими частями.

Успех наступления не только радовал, но и кружил кому-то голову. Здесь, на нашей стороне, в частях, подтягивавшихся к фронту, дисциплина хромала, кое-кого беспечность одолевала. Ильин подвинул папку с донесениями, начал перечитывать шифровки, справки районного отдела внутренних дел, информацию из воинских частей. Вот… бронетранспортер свернул с дороги в лес. Подбит и сгорел. Экипаж расстрелян. Куда смотрел командир? А этот случай… Банда ворвалась в районный центр, забросала гранатами здание милиции, освободила арестованных. Ушла безнаказанно. Там… захватили работников военкомата и перестреляли.

Позвал Горошкина и Захарова, сказал о звонке начальника войск, напрямик спросил разведчика:

— Не подводят тебя твои?..

Продолжать не стал. Горошкин натянулся струной, по обветренному лицу пошли красные пятна. Отозвался сухо:

— Неужели думаете, каждому встречному-поперечному открываю наши планы? За информацию, которую добываю-получаю, отвечаю головой.

— Не обижайся, Вася. Такая порой складывается ситуация, в пору себя подозревать.

Горошкин в возбуждении вскочил, вышел из-за стола, потоптался, опять сел, крякнул, будто что-то застряло в горле, мешало говорить, прохрипел:

— Не иначе, какая-то змея-подлюка у нас в отряде засела.

— Вы понимаете, что говорите? Даете отчет, какую вину взваливаете на себя и на нас? — резко спросил Захаров.

— Еще бы, соображаю-кумекаю, — насупил брови Горошкин. — Как добраться до этой гадины, распознать ее, пока не знаю.

* * *

После десяти вечера к Ильину зашел начальник особого отдела Карчевский.

«Неужто учуял, что я, как выразился начальник войск, швырнул камешки в его огород? — подумал Ильин. — Или генерал повлиял, и его руководство ему тоже хвоста накрутило? Пришел налаживать отношения?»

Карчевский приехал в погранотряд после выхода на границу. С Ильиным он был в одном звании, держался подчеркнуто независимо, потребовал предоставить его отделу изолированное помещение. Но отряд располагался стесненно, и тогда Карчевский через районный отдел НКВД выколотил для себя небольшой особняк. Этим еще больше подчеркнул свою независимость и как бы превосходство над командованием отряда.

Среднего роста, с глубокими залысинами, мясистым малоподвижным лицом и холодным взглядом из-под тяжелых надбровий, он не располагал к общению, тем более, к товарищескому сближению. Но Ильин меньше всего обращал внимание на внешний облик. Определяющим для него было то, как офицер относился к порученному делу, что он стоил в боевой обстановке фронта или здесь, на границе, где тоже заварилась крутая каша. По сути дела, они с Карчевским вместе должны тянуть один воз.

Вот тут-то и зарыта собака. Кто и как тянет, куда тянет. Ильин считал, что Карчевский суетливо, опережая начальника отряда, слал по своему ведомству донесения наверх, зачастую с искаженными выводами о той или иной проведенной отрядом операции.

Возможно, вечерний визит Карчевского тоже как-то был связан с утренним звонком начальника войск. В разговоре с Ильиным он попытался сразу завладеть инициативой, напирал на то, что многие солдаты и офицеры погранотряда расхлябаны, без меры болтают. Не успели пограничники собраться на боевую операцию, как о ней уже известно на местном базаре.

Ильин внешне спокойно выслушал особиста, столь же невозмутимо спросил:

— Вы пользовались этой базарной информацией? Вам известны конкретные фамилии солдат или офицеров, разглашающих служебную тайну? Ваши прозрачные намеки дело не поправят.

Ему подумалось, что манерой высказываться, обличать, винить в грехах других, наблюдать события как бы со стороны Карчевский напоминал генерала Рябикова. У того, в отличие от особиста, всегда были припасены «увесистые факты», которыми он взмахивал, как оглоблей.

Карчевский передернул плечами, откинулся на спинку стула, покалывал взглядом Ильина. На вопрос не ответил, отмолчался и снова ринулся в атаку, мол, в отряде нарушается приказ о тщательной проверке военнослужащих, побывавших в плену. Заговорил о Кудрявцеве. Что известно о нем? Карчевский допытывался у Ильина, как у школьника, не выучившего урок. Предполагал, что солдат вовсе не тот, за кого себя выдает.

Ильин нахмурился, медленно проговорил:

— Кудрявцев ни за кого себя не выдает. Этот парень до войны у меня на комендатуре служил коноводом. Дрался с немцами, освобождал семьи командиров. Сейчас, несмотря на ранения, по которым имеет право на отпуск, остался в строю. Что касается выполнения приказа, проверяйте. Это вам по долгу службы предписано.

— Проверили без подсказки. Пока не докопались… ни до чего такого, — Карчевский снова передернул плечами, углы рта брезгливо опустились.

— Разве надо обязательно «копать»?

— У вас свои методы, у нас… свои.

— Это не методы, а цели. Если нет за солдатом явного проступка, кроме того, что он был захвачен в плен, надо его «откопать».

Карчевский сделал каменное лицо, в голосе его прозвучали угрожающие нотки:

— Я бы не советовал вам искажать характер нашей службы.

Ильин, показалось, пропустил мимо ушей его предупреждение, повернул разговор:

— Вашего личного дела я не видел. Не положено. При знакомстве вы не сочли нужным что-либо сообщить о себе. Пожалуйста, скажите сейчас: вы были на фронте, воевали?

— Какое это имеет отношение к тому, о чем мы говорим?

— Значит, не были.

То ли наступила минута наибольшего возмущения, которое Карчевский постарался не выплеснуть, то ли растерянности от вопроса Ильина — начальник особого отдела беспокойно заерзал, приставил прямую ладонь к кончику носа и, со свистом втягивая воздух, начал ожесточенно тереть, словно в недрах его вдруг зачесалось, засвербило или там притаилась мысль, которую он призывал выйти наружу, помочь хозяину найти верное решение.

— Вы не задумывались над тем, что провалы в службе отряда, — начал он, — участились с приездом вашего фронтового друга Горошкина? Не знаю, какой он разведчик, а…

Ильин не принял этого «решения», перебил:

— Эк, куда хватили. Вы нашу фронтовую дружбу не трогайте, ибо ничего о ней не знаете. Она омыта кровью июня сорок первого. Здесь, на этом участке границы. И после — всей войной.

По взгляду Карчевского было заметно — он не собирался уступать.

— Вы с ним расстались год назад. За год может многое произойти с человеком.

— По-вашему, люди меняются и меняют свои убеждения, будто изношенные штаны.

— Не иронизируйте. Иные обстоятельства вынуждают и поменять.

— Если такое и может произойти, но только не с Горошкиным, — Ильин с минуту молчал, не заговаривал и Карчевский. Наконец Ильин встряхнул головой, как бы убеждаясь в чем-то, сказал: — В одном я с вами согласен: вражеский агент засел у нас в отряде.

— Я это не говорил, — Карчевский побледнел, мясистые щеки его обвисли, голос перехватило.

«Чего испугался-то? — удивился Ильин. — А, вон оно что… Если шпион в отряде, то мина под него, начальника контрразведки. Проглядел, прошляпил. Оказывается, своя шкура дороже».

— Говорили, не говорили, не в этом суть, — продолжал Ильин.

Но Карчевский поднял ладонь, как бы не желая, чтобы эта мысль развивалась дальше. Он ее продолжил в своем варианте:

— Ведь если подтвердится ваше предположение, первому не сдобровать вам. Вина начальника отряда…

— Да не вину чью-то надо сейчас выискивать, а предателя раскрыть, если он затесался к нам. Что касается ответственности, будьте уверены, за чужую спину не спрячусь, — закончил Ильин непримиримо. — Прошу вас не строчить донесения по мелочам, не валить с больной головы на здоровую. Не ставить под удар тех, кто не виноват в наших провалах, — он как бы подтянул к виновникам самого Карчевского. По крайней мере, тому так показалось. — А не то… — хотел добавить: «не сработаемся». Но контрразведчик опередил.

— Что — «не то»? Вы меня стращаете? Может, еще и табуреткой огреете? — неожиданно вскрикнул Карчевский, заплывшие глазки его зло полыхнули.

«Мерзавец. Значит, копался для чего-то в моей биографии. Все пронюхал». В висках и затылке заломило. Ильин уткнулся разгоряченным лбом в подставленный кулак, прикрыл глаза. Вмиг провернул в памяти позорную сцену своего допроса после плена на Днепре. Почему-то попытался представить на месте следователя этого особиста. Собрался с силами, превозмог себя. Поднял отяжелевшую голову, пристально поглядел на Карчевского, горько усмехнулся:

— Табуреткой? Нет, это первобытно. Просто публично набью физиономию.

Карчевский стал белее мела. Долго молчал, переваривал, не ослышался ли он, не веря, что начальник отряда мог пообещать такое ему, перед кем многие трепетали.

— Я вам этого не прощу, — глухо обронил он и вышел из кабинета.

Поганое, гадливое состояние овладело Ильиным.

 

25

Прошел месяц. Близилась весна, она уже влетала в окна веселой звонкой капелью. В предчувствии ее сильней стучало сердце, упругими толчками билась в жилах кровь. Жизнь наполнялась новым содержанием. Ильин понимал, это происходило не столь от близкой весны, а от того, что вместе с нею приближалась победа.

В середине января фронт перешел в новое наступление, наши войска вступили на территорию Германии. До Берлина, как сообщал ему Стогов, оставалось пройти шестьдесят — семьдесят километров. Генерал писал регулярно, во фронтовой сумятице не забывал, как дороги Ильину эти вести. У него хранилась уже изрядная стопка стоговских писем, как своеобразный дневник боевого пути родного Днепровского полка. «Скоро снова вперед. На Берлин, — заканчивал генерал. — Благослови на это свой полк, Андрей Максимович».

«Спасибо, Тимофей Иванович, что считаете меня во фронтовом строю, — благодарно шептал он, читая письмо. — Постараюсь хорошей службой на границе помочь вам».

С приходом весны начнется пора чернотропа, и для пограничного отряда наступят еще более напряженные дни. Очистится от снега земля, деревья и кусты оденутся листвой, «лесные братья» выберутся из своих нор. Нет, они безвылазно не сидели в схронах и зимой, шкодили на дорогах, в селах и даже в городе. Погранотряд преследовали неудачи, Ильин все чаще вспоминал высказанную Горошкиным тревогу, что информатор бандитов сидел где-то поблизости. Поэтому они с Захаровым все более сужали круг людей, кому становились известны замыслы очередной операции, район действий, но от утечки информации не избавились.

За минувший месяц никак не проявил себя Карчевский. Ильин ждал, вот вызовут, возьмут «за жабры», во второй раз от этой братии не открутишься. Возможно, Карчевский не написал своей жалобы, проще говоря, доноса, ибо свидетелей того разговора не было. Не дурак, к тому же понимает, что если оперативные сведения выходят за пределы отряда, повинен в этом и начальник контрразведки. На то она и называется «Смерш — смерть шпионам». Но Карчевский не разоблачил шпиона, лишь пытался собственную немощь перевалить на начальника отряда.

В одну из ночей пограничный наряд на участке заставы услышал лошадиное ржание. Солдаты осветили местность ракетой, увидели десятка два вооруженных людей, нарушивших границу, открыли по ним огонь. На выстрелы с заставы подоспела подмога, но и она не могла остановить нарушителей.

Той ночью Ильин был на соседней заставе, поднял ее, приказал Захарову выбросить резерв из отряда. Двое суток шел, то затихая, то вспыхивая с новой силой, бой с прорвавшейся вооруженной группой, к которой присоединилась одна из местных шаек. В конце концов большинство их уничножили, часть задержали.

Возвращаясь с операции, Ильин вдруг обнаружил, что на участок погранотряда пришла весна.

У штаба встретил Горошкина. Тот был чем-то очень доволен, улыбался, чего Ильин давно не замечал за ним.

— Что, тоже весна на тебя действует?

— Янцен приехал. Выписался из госпиталя и прямо сюда.

— Веди его ко мне.

Горошкин потоптался перед дверью в кабинет.

— Такое дело, товарищ подполковник, замысел-соображение имею, — высказался Горошкин. — Не желательно его до поры «засвечивать». Определил пока в мангруппу, наказал, чтобы не маячил попусту нигде, готовился выполнить разведывательное задание.

— Пусть будет по-твоему, — Ильин не спросил, какое задание надумал для Янцена Горошкин, знал, тот ничего не затевал на пустом месте.

Разведчик вошел в кабинет, плотно прикрыл дверь. У него как-то странно изменился взгляд.

— Андрей Максимович, кажется, я выявил того иуду, который выдает нас бандитам.

Заявление разведчика было оглушающим. Ильин молча глянул на него, кивнул, чтобы продолжал.

— Мог прищемить ему хвост, да подумал, надо прежде доложить вам.

— Кто? — спросил Ильин.

— Капитан Гуменюк.

— Начальник связи отряда? Вася, ты часом не того?..

— Пока не свихнулся-не тронулся.

Ильин позвонил Захарову, чтобы зашел. По мере того, как рассказывал разведчик, начальник штаба бледнел, широкой ладонью нервно потирал затылок.

— Чудовищно, — наконец вымолвил он. — Вы понимаете, в чем обвиняете Гуменюка?

— Кабы не понимал…

Захаров горячо заговорил о том, что Гуменюк один из самых энергичных и разворотливых офицеров штаба. С малыми силами связистов-линейщиков, при нехватке материалов, раньше установленного срока протянул телефонную линию на все заставы. Соседние отряды с этим пока не управились. Не кто иной, как капитан Гуменюк, организовал обучение специалистов, которых отряду пока никто не шлет. Наконец, разве не он отбил захваченных бандитами линейщиков, взял пленного? И в личном мужестве ему не откажешь.

— Насчет личного мужества, товарищ майор, бабушка надвое говорила-толковала, — упрямо возразил Горошкин. — Я свое заявление не с бухты-барахты сделал.

Он начал пояснять, что как раз после захвата пленного Гуменюком у него и зародились сомнения. Не докладывал, пока не нашел подтверждения. Осмотрел якобы умершего по дороге раненого пленного и по краям раны на коже нашел крупинки пороха. Убит в упор. Кем и для чего? Пристрелили и подбросили? Сам Гуменюк это сделал? Прятал концы в воду? Вообще, продолжал Горошкин, к нему, новому человеку в отряде, Гуменюк проявил напряженное внимание. Однажды вечером разведчик обнаружил, как на улице за ним кто-то крался. Ну, от слежки он ушел, установив, за ним с финкой наготове надзирал Гуменюк. Можно было его задержать. Какие доказательства? Отопрется, скажет, обознался, за чужака принял. «На заметку я взял его. Дальше-больше, — рассказывал разведчик. — Сейчас главное обрисую». Главное состояло в том, что он нашел тайник и видел, как Гуменюк положил в него письмо, засек и того, кто записку вынул. Но прежде Горошкин донесение переписал, прочитать текст помогли армейские шифровальщики. Агент предупреждал о резерве, отправляемом штабом отряда на вторую заставу. Нашу машину с солдатами ждала бандитская засада. Разведчик отвел беду, направил резерв другим проселком.

Захаров в оцепенении сидел за столом. Ильин стремительно расхаживал по кабинету, на тумбочке вздрагивал графин с водой, тонко позванивал стакан.

— Обезвредить немедленно, — он сел рядом с Захаровым. — Учтите, имеется один щекотливый момент. Гуменюк водит дружбу с Карчевским. Наш особист или самонадеянный шалопай или… По осени он и Гуменюк вместе на рыбалку ездили, по пороше зайцев гоняли. Плохого ни в рыбалке, ни в охоте не вижу, но Карчевский явно не в ту сторону закидывал удочки, — помолчав немного, будто вспоминая что-то, добавил: — Вася, ты поступил разумно и осмотрительно. Этого гада надо взять с поличным. Давеча намекнул, что у тебя созрел план. Выкладывай.

* * *

Штаб работал слаженно. Отдавались приказания, наносилась на карты обстановка, составлялся план действий пограничников в очередной операции по ликвидации бандитской боевки. Как и обычно, к разработке ее был допущен узкий круг офицеров. Одна из основных фигур здесь — начальник связи. Известно, без связистов поиска не проведешь.

Боевка относилась к куреню пана Затуляка. Она разгромила сельраду, согнала в помещение три семьи селян, поддерживавших пограничников, и сожгла их заживо. Ильин тяжко переживал гибель Гната Тарасовича, корил себя за то, что не смог убедить старика перебраться в отряд после того, как он выручил Надю и Кудрявцева. И вот новое злодеяние, поражающее садистской изощренностью, стремлением устрашить селян. Ильину из округа сообщили, что скоро в район прибудет оперативный полк. Ему предлагалось совместно с полком повести борьбу за полную ликвидацию бандитизма в приграничье.

* * *

Горошкин старался не упускать Гуменюка из вида. Установил постоянное наблюдение за «почтовым ящиком».

Вечером начальник отряда собрал офицеров и отдал приказ: выступать в полночь. Горошкин, наблюдая за Гуменюком, не обнаруживал у него признаков беспокойства. «Уже успел передать, предупредил?» — с тревогой думал он.

Когда стемнело, Гуменюк отправился из штаба, известив дежурного по отряду, что если его будет спрашивать начальство, он в роте связи. Законно и логично. Где ему еще и быть, как не в подразделении, от четких действий которого будет зависеть управление поиском? Бросившись за ним, Горошкин чувствовал себя то следопытом, идущим по «горячему» следу нарушителя, то фронтовым разведчиком, почуявшим «языка». Одно настораживало и разочаровывало — связист тянул не к роще, не к дубу с тайником.

Миновали больницу, свернули в переулок, вдруг Гуменюк исчез, словно сквозь землю провалился.

Разведчик остановился, прислушался. Может, тот снова ждал с финкой наготове? Где-то в глубине огорода, за плетением веток Горошкин не услышал, скорее, ощутил легкое похрустывание, нашарил узенькую калитку и шагнул под старые яблони. За ними темнел высокий продолговатый сарай. В глубине его вспыхнул слабый свет.

Через приоткрытую дверь разведчик увидел в дальнем углу Гуменюка. Тот, подсвечивая карманным фонариком, что-то сунул в углубление на притолоке и задвинул чурбачком.

«Второй тайник? — похолодел Горошкин. Он никак не ожидал, что агент окажется таким изворотливым. Почему бы ему и не иметь запасного «почтового ящика»? Дальше Горошкин все делал автоматически, как на фронте, когда захватывал вражеский блиндаж, внезапно сваливаясь в окоп на головы немцев. Он перехватил руку Гуменюка, заломил ее за спину. Фонарик выпал и потерялся в куче кукурузных будыльев. Разведчик заметил, как в глазах Гуменюка плесканулся одновременно испуг, живший в нем из-за предчувствия, что он на подозрении, и дикая ярость, что его захватили у «почтового ящика». Он рванулся с нечеловеческой силой, пытаясь одолеть противника.

— Врешь, собака, не вырвешься, — выдохнул Горошкин.

Все бы так и случилось, силенкой разведчика Бог не обидел, если бы он не зацепился ногой. Споткнулся, что-то тяжелое скользнуло по виску, ударило в плечо.

Он неясно увидел Гуменюка, метнувшегося к окну. Потянулся за ним, левой рукой схватил за ногу, когда тот вывалился в проем. В эту же секунду кто-то вломился в сарай, полоснул яркий луч, и в его свете Горошкин заметил, как чьи-то руки за окном перехватили Гуменюка.

— Ты ранен? — расслышал он голос Ильина.

— Живы будем — не помрем, — разведчик осторожно прикоснулся к широкой ссадине.

В голове гудело. Он ощущал тугие болезненные толчки в висках. Потянулся к тайнику, вынул записку. В ней, в отличие от извлеченной из дупла, открытым текстом передавалось содержание приказа начальника отряда.

— Спешил-суетился, — поморщился Горошкин. — Не до шифровки было.

Установили на место подпорку, державшую бревно, которое оглушило разведчика.

Гуменюк понял сразу, запираться, доказывать, что он не тот, за кого его пытаются выдать, бесполезно. Да его и не спрашивали ни о чем. Выжали главное: связной придет через час. Предложили написать объяснение своего дальнейшего отсутствия, скажем, на неделю-две. Он щурился, зрачки его беспокойно метались, очевидно, столь же лихорадочно прыгали и мысли.

Он согласился, быстро начиркал, что простудился, схватил воспаление легких и его увозят в госпиталь. Ильин прочитал записку, продиктовал другой текст, мол, срочно командирован получить для отряда дополнительные средства связи. Дал затем и третий вариант: отозван на переподготовку по новой радиоаппаратуре, приказано завтра быть в Харькове.

Заметили, когда писал эту, третью, записку, неуловимо дрогнула рука.

Перебинтованный наскоро Горошкин, двигая ушибленным плечом, и довольный, что кости целы, отнес в тайник именно этот вариант «шпионского» донесения.

Разбирательство с Гуменюком было еще впереди.

 

26

Среди ночи дежурному по отряду доложили с двух застав: дозоры слышали рокот самолета, нарушившего границу и удалившегося в наш тыл. Дежурный связался с авиаполком, стоявшим в сорока километрах от отряда. Собственно, полком эта часть именовалась условно. На старом, еще довоенной постройки аэродроме, который немцы в первый же день войны разбомбили, теперь обосновалась ремонтно-восстановительная база. На нее пригоняли самолеты с фронта, иногда садились на заправку летевшие из тыла на пополнение действующих частей. Аэродром находился в постоянной боевой готовности, круглосуточно наблюдая за воздухом, контролируя все полеты в своем районе.

Дежурному ответили из авиаполка, что самолет засекли, судя по звуку — немецкий транспортный. Шел он вне пределов коридора, установленного для наших самолетов. В районе железнодорожного разъезда развернулся и удалился в сторону границы.

Едва дежурный закончил разговор, как заставы снова доложили, что пограничные наряды обнаружили самолет, перелетевший границу из нашего тыла. Офицер глянул на часы. Сообщения с застав и уточнение обстановки в авиаполку заняли двенадцать минут. Надо немедленно доложить начальнику отряда.

Выслушав, Ильин распорядился поднять «в ружье» маневренную группу.

* * *

День кончался, но поиск результата не давал. Ильин допускал, что немецкий самолет мог залететь и не с разведывательной целью, например, заблудиться. Однако, чтобы «заблудиться», ему надо преодолеть линию фронта. Значит, послан специально? Как поступит немецкая разведка, если ее агент-радист, оставленный глубоко в тылу, надолго замолчал? Она не знает причин, нервничает.

Время горячее, дорог каждый день. Поэтому можно предположить, что с самолета сброшен другой радист. Вполне подходящий вариант.

А первый радист в это время сидел в пограничном отряде и давал показания: война кончается, он хочет вернуться на родину, к семье. Русских не убивал, их дома не поджигал. Он обыкновенный солдат, взятый разведкой из полевого подразделения связи. Стал работать на рации почти в открытую, на виду у селян. Они сообщили, куда надо. Плен для него лучшая возможность остаться в живых.

Горошкин будто знал, что такой случай подвернется, и приберегал для него Янцена, чтобы ввести в бандитское логово. Вот уже несколько дней они вдвоем выясняли у радиста все, что касалось его работы в нашем тылу, связи со Шнайдером и Богайцом, коды и шифры. Немец, парень сообразительный, догадался, для чего им это понадобилось, понял, что угроза жизни миновала, выкладывал подробности.

Перебирая в памяти события последних недель, Ильин думал, что наконец-то дела в отряде стали поправляться. Причин для того немало. Первая и самая главная — вражеского агента разоблачили. Вскоре и Карчевского удалили из отряда.

Вместо Карчевского приехал молодой офицер. На границе послужил, фронт прошел. На работу свою таинственности не напускал, с командованием отряда установил деловые, товарищеские отношения. Сегодня он вместе с Горошкиным ушел в поиск.

Уже начало темнеть, когда возвратилась мангруппа с двумя парашютистами, правда, в живых был только один. В районе железнодорожного переезда, рассказывал Горошкин, прочесали весь лес. Но без толку. «Гости» в самом начале поиска просочились через оцепление. Как дальше бы развернулись события — трудно сказать, но помог парнишка — дозорный. Он на прошлогоднем баштане, на открытом месте, заглянул в старый шалаш. Многие проходили мимо, какой дурак надумает, тут прятаться? Почти на виду. На это и был расчет у парашютистов. Они начали отстреливаться, пограничники открыли ответный огонь, убили одного из агентов, другой поднял руки. На допросе он покажет, что его послал разведчик Шнайдер для связи с местными «партизанами». Спутника своего не знал, впервые увидел при посадке в самолет, немного познакомились, когда пробивались сквозь лесные чащи. Тот говорил, что летел для встречи с сыном бывшего помещика. Так и выяснилось, шли они к одному человеку, капитану немецкой армии Богайцу, главарю здешних сил, какие воюют против Советов.

— Из наших, гнида, — хмурился Горошкин. Ильин знал, разведчик всякий раз, встречая очередного изменника из «наших», мучительно переживал, будто их предательство ложилось пятном и на него, тоже русского по крови, — сержантом в плен сдался. Портнов его фамилия. В абверовской разведшколе обучался. По шалашу на коленях ползал, каялся. Пусть простят, мол, жизни не пожалеет, чтобы оправдаться. Показал, где спрятали парашюты, выложил пароли для связи с Богайцом. Ну, и все остальное, что касается его задания, по-моему, не врет.

— Откуда он родом? — спросил Ильин.

— Из Смоленска.

— Накормить его хорошо. Дать отварной картошки, каши с мясом. Ржаного хлеба.

— Березовой «каши» ему… — вставил Горошкин.

— Угостить махоркой, пусть покурит, — продолжал Ильин. — Думаю, все это напомнит, что он русский, может, совесть проснется.

В мыслях он уже вынашивал план, как внедриться в курень Богайца, вынудить его собрать бандитскую свору вместе и одним ударом ликвидировать ее.

Позднее, при встрече с задержанным агентом, ему показалось, что тот встревожен. По худощавому, помеченному оспой лицу, бродили красные пятна. Может, решил, что напоследок сладко накормили, дали закурить, теперь… пуля в лоб. Но, возможно, и проняло его, на что надеялся Ильин, заставило задуматься, кто он и что с ним стало. Потому сурово заявил Портнову:

— Мерзавец, опоганил родной Смоленск. Немцы его кровью наших людей залили. Но никто из них, не в пример тебе, лапы перед немцами не поднял. Кто у тебя там остался?

Портнов зверовато глянул на Ильина, потупился:

— Отец в ополчении погиб. Брат, если жив, где-то воюет. В городе мать и сеструха младшая, — помолчал, мучительно заикаясь, добавил: — Ж-жена тож… сыниш-шка малой.

— Чтобы очистить совесть опоганенную, — продолжал Ильин, — и оправдаться перед родиной, ты должен выполнить задание, которое дадут здесь: пойти туда, куда направляли немцы.

— Все сполню, — торопливо обещал Портнов, и глаза его оживали.

После разговора с задержанным, Ильин, прихватив Горошкина, поехал в авиаполк. По дороге развивал свой план: Янцен пойдет с Портновым к Богайцу. Пойдет радистом, немцем, едва понимающим по-русски. Украинский язык он знает неплохо, будет слушать, что станут болтать при нем бандиты. Авиаторы дадут транспортный самолет. Под видом немецкого к Богайцу прилетит наш десант.

— Я с ним полечу, — заявил Горошкин.

— Непременно, — согласился Ильин. — После авиаторов поедем в оперативный полк. Такую крупную операцию пограничному отряду одному не осилить. Навалимся вместе.

Разработка операции продолжалась.

 

27

Эти двое пришли вконец измотанные, грязные, заросшие и донельзя злые. Их ввели в хату, где за столом под образами и теплившейся лампадой сидел Микита Будько.

— Кого шукаете, хлопци? — вкрадчиво спросил он.

— Скажем тому, кого ищем, — дерзко заявил Портнов.

Янцен удивился, насколько смело и уверенно входил в роль его напарник. За те четверо суток, пока они от места приземления брели по ночам, днями отсиживались в чащах, трудно было предположить, как он поведет себя в бандитском окружении. По легенде Портнов старший, Янцен лишь радист. Фактически было наоборот, и это ставило Янцена в сложное положение. Если Портнов в чем-то зарвался бы, он мог говорить с ним только по-немецки, немецкий тот знал с пятого на десятое.

— Я и есть тот самый, кого вы шукаете, — нажимал Будько. — Выкладывайте заветные слова.

— Не надо мне врать, — Портнов продолжал по-прежнему грубовато, как человек, обладавший полномочиями. — Гауптмана Богайца я отличу от тебя.

— Падла, ты еще задираешься? Скажу хлопцям, отведут вас обоих в лес, — Будько обидчиво оттопыривал губы — его задело за живое высокомерие пришельца.

Портнов зорко вглядывался в одутловатую физиономию с вислыми усами. Нет, этот за столом, не напоминал того, кто был изображен на фотокарточке, показанной ему Шнайдером. Когда появился Богаец, он сразу узнал его. Взгляд-то у него цепкий, оказывается, недаром немцы в разведшколу взяли. И осекся — нашел, чем гордиться.

Были у оригинала отличия от снимка. Лицо помято, под глазами синеватые припухлости, в тяжелом взгляде настороженная недоверчивость. Янцен вспомнил поиск в степи под Сталинградом, схватку с немецкой хозкомандой, старшим которой, по словам Горошкина, был этот офицер, и вообще всю историю его, начиная с июня сорок первого. Теперь он с любопытством глядел на него, думал: непременно захватит этого человека, если не удастся, ликвидирует.

Портнов уверенно обменялся с ним паролями. Но Богаец был каменно неприступен, колюче смотрел на обоих, похоже, не верил им. Он только что лишился вернейшего и безотказного источника информации в погранотряде, остался без радиосвязи со Шнайдером. Это не могло не вселить в него тревогу и неуверенность. Янцен на чистейшем немецком вступил:

— Прошу извинения, герр гауптман, — вытянулся, щелкнул каблуками, полусогнутые руки бросил по швам. — Господин Шнайдер очень обеспокоен, почему вы прекратили с ним связь. Мне приказано восстановить ее. Порядок остается прежним — Шнайдер выходит на связь первым.

Богаец расслабился, пригласил гостей садиться, ответил коротко и тоже на немецком: он видит, перед ним немец, не просто немец, а военный, понимающий дисциплину (прежнего радиста выдали местным властям, тот пытался уйти, но был убит, а рация уничтожена).

Значит, слух, распущенный капитаном Горошкиным, дошел до Богайца. Окончательно поверил гауптман, что перед ним посланцы из-за линии фронта, когда Портнов извлек из-под подкладки пиджака письмо пана Казимира. Богаец торопливо взял его, открыл, по глазам было заметно, узнал знакомый почерк.

— Кто передал вам это? — спросил он, сворачивая листки, не став читать при посторонних.

Вот оно, коварное испытание. Портнов вспоминал, что рассказывала бывшая горничная, служившая у помещика, которую неведомо где отыскал капитан Горошкин.

— В последний момент, когда моторы уже были запущены, к самолету на шикарной машине подъехал солидный господин лет шестидесяти. Может, чуть моложе, — медленно говорил Портнов, как бы вспоминая подробности.

— Вы знаете его? Опишите, — перебил Богаец.

— Вы требуете так, будто я с господином целый вечер чаи гонял или вино пил, — опять грубовато отрезал Портнов.

«Хорошо отбрил», — мысленно похвалил его Янцен, но видел, что судьба их сейчас здорово зависела от того, как выкрутится из положения Портнов.

Тот как бы нехотя, словно его это мало интересовало, ответил, мол, видел господина мельком. У него бородка клинышком, на правой руке золотой перстень с печаткой. Портнову показалось, господин был знаком со Шнайдером, который подпустил его к самолету, хотя вылет их держался в секрете. Господин что-то сказал, но из-за рева моторов невозможно было расслышать. Портнов просит извинить, что письмо помялось. Пришлось прятать.

Богаец выслушал внимательно, позвал Будько, распорядился устроить гостей.

— О делах — после, — он отвернулся, очевидно, думал уже не о них, а о письме отца.

* * *

Еще никогда Богаец с таким болезненным нетерпением не ждал известия от отца, как в этот раз.

Пан Казимир писал, что к такому способу связи, как в этот раз, его вынудил прибегнуть печальный случай. Старый и верный слуга, раньше выполнявший поручения и не раз приходивший к Лео, погиб. Господин Стронге однажды вывел пана Казимира на Шнайдера. Это полезный человек. Деньги, самая великая сила в мире, помогут отцу вызволить сына. В ближайшее время через Шнайдера он наймет самолет. Они почти договорились.

Это радовало и настораживало. Отец не внял его предостережениям в отношении господина Стронге. Стронге свел отца со Шнайдером, а Шнайдер принадлежит к ведомству, связываться с которым опасно. Не увяз бы отец в тенетах, которые могут сплести и для него.

Но уже следующие строчки вещали нечто необычное. Отец со скорбью сообщал: его компаньон, в прошлом начальник и благодетель Лео, господин Стронге приказал долго жить. По намекам отца Богаец понял, что господин Стронге повел в их компании нечестную игру и забирал все большую, почти единоличную власть. Такого между компаньонами не должно быть. Разумеется, они бы отрегулировали отношения, но Стронге неожиданно погиб на боевом посту в результате покушения вражеских агентов.

Так сообщалось в некрологе. Теперь тяготы по производству легли на плечи пана Казимира. Через верных людей он выправил необходимые документы и стал единоличным владельцем компании.

«Ну хватка у папаши, мертвая», — размышлял Богаец. Даже здесь, вдалеке, его брала оторопь. В то же время он думал о нем не без самодовольства. Не с его ли, Лео Богайца, подачи «приказал долго жить» господин Стронге? Да, отец сделает для него все, он выручит своего сына, ибо самая большая сила — деньги — в его руках.

После такого радостного известия он спал в эту ночь почему-то беспокойно. Видел нескончаемую череду неприятных снов, перевитых явью. «Побывал» под Сталинградом, где генерал Паулюс приказал расстрелять его за то, что он не привез ему шубу, посланную Стронге. Потом они с отцом гнали машину, в клубах пыли исчезал их особняк, за ними гнались на конях и стреляли из винтовок солдаты в островерхих шапках с красными звездами. Он почему-то оказался в придорожной канаве, по шоссе бежали грузовые машины, в каждой из них стояли огромные фарфоровые вазы из гостиной особняка. Рядом с ним плюхнулся Затуляк, выпустил очередь из автомата в вазу. Она лопнула, как бомба, осыпала их колючими осколками. Из туманного марева возник начальник погранотряда Ильин, нахально смеялся и показывал на них пальцем, громогласно говоря: «Дураки…»

Проснулся он с тяжелой головой, услышал, как кого-то за окном распекал Будько, грязно ругая. В нем вновь вспыхнуло жгучее недоверие к посланцам Шнайдера. Он позвал Будько, приказал взять Портнова и привезти парашюты, на которых те спустились. Портнов начал было возражать, что с минуты на минуту может выйти на связь господин Шнайдер, новый шифр известен только ему, Портнову. Немец, он кивал на Янцена, в этом ни бельмеса. Но Богаец был непреклонен.

* * *

При подготовке операции подполковник Ильин предупреждал, что их обязательно будут проверять. Пусть проверяют. Надо держаться нагло, давая понять, что за их спиной поддержка немцев. Да, их проверяют. Портнова куда-то увезли, Янцен в одиночестве, как под арестом. Оружие еще вчера отняли.

К полудню Портнов не вернулся. По рации полилась морзянка. Янцен ждал ее, знал, что она несла, и потому внутренне весь напрягся. С этой минуты пошел отсчет времени начавшейся операции. Как говорил подполковник Ильин, к этому моменту «папаша Казимир полностью созрел, тряхнул мошной и склонил Шнайдера на посылку самолета». Как предусматривал план, господину Шнайдеру тянуть не резон. Русским осталось сделать последний прыжок на Берлин, немецкая разведка знает, что они усиленно к этому готовятся. Надо мешать любым способом: нарушать связь, рвать мосты, нападать на колонны советских войск.

Теперь за Шнайдера решал штаб пограничного отряда: «от лица немецкого командования» приказывал гауптману Богайцу всеми боевыми силами, сосредоточенными в районе, ударить по погранотряду, районному отделу милиции, взорвать железную дорогу. Напасть одновременно, посеять панику. «За вами поднимется вся губерния», — утверждалось в конце шифровки.

Только так, по замыслу пограничного отряда и оперативного полка, можно собрать бандитские курени со всей округи и уничтожить их в решительной схватке. Когда гауптман Богаец соберет силы, а на это давалось два дня, Шнайдер пошлет немецкий десант. Богаец одержит победу и этим же самолетом улетит в Германию. Его будет ждать новая награда фюрера.

Вот о чем пела морзянка, о чем мигал зеленый глазок рации, на тетрадный листок ложились строгие колонки цифр. Появился Богаец, извещенный охранником, «шо рация запипикала». Янцен кончил принимать, условленным сигналом передал в погранотряд, что Портнова увели из расположения.

Шифровку Янцен вручил Богайцу. Тот ругнулся, мол, пришли два оболтуса, один без другого не могут работать.

Еще через час возвратился Портнов. Сваливая парашюты, шепнул Янцену, что изрядно помотал Будько. Так было условлено — потянуть время, заставить Богайца торопиться.

Гауптман, когда Портнов расшифровал телеграмму, поначалу сидел в тяжкой задумчивости, видимо, переваривал, прикидывал, что все это сулит ему лично, наконец заторопился. По хуторам и селам помчались нарочные. К вечеру заявился пан Затуляк с тройкой рослых, откормленных телохранителей.

Почти до утра в хате Богайца светились окна. Заседал «военный совет».

* * *

Янцен наблюдал, как спозаранку зашевелился бандитский муравейник. Приехали несколько подвод, с них снимали пулеметы, ящики с патронами и гранатами.

Портнов заскочил к Янцену справиться, нет ли новых известий.

— Я гауптману о немецкой школе рассказал, — коротко бросил он, оглядываясь, не подслушал бы кто. — Ну, где разведке учился. Оказывается, Богаец там бывал. Думаю, теперь верит нам.

Скоро нахлынуло много народу, в хату к Янцену ввалилось до десятка человек. Гремели оружием, переговаривались, пили, жевали. Янцен закричал на них — мешают работать.

— Тю — нимець, — уставились на него. — Якого хрена тоби здесь надо? Ну, дай послухаю, шо балакають.

Парень схватил наушники, напялил, взлохматив давно нестриженую, нечесаную голову. Слушал с бесмысленным выражением на небритой роже и скоро стянул наушники.

— Тьфу, яка-то баба. По-нимецьки облаяла.

Янцен непонимающе глядел на него. Тот наседал:

— Ты, болван, шо там за баба? — он тыкал пальцем в ящик рации.

— Вер ист больван? — Янцен натянул наушники, заулыбался. — Как этто… шпрехен… А, дивча, — показал, будто работает ключом.

— Ты по-нашему мало-мало балакаешь?

— О, я, я, — закивал Янцен, ткнул себя в грудь. — Их бин… воеваль Москау, Сталинград.

— Дали тоби пинка пид задницю.

Парни хохотали, дымили самосадом.

— Герр майор Зандиц майн командир батальон, — Янцен вертел головой, якобы не понимая, чему смеялись эти люди.

— Чого крутишься, нимець? Пид сраку схлопотал. Драпаешь до Берлину, до своего фюрера?

Янцен вскочил, закричал сердито, что фюрер есть великий человек, он копит силы, русские еще заплачут, когда он применит новое оружие.

События нарастали. Пружина сжималась, оставалось немного времени, когда она должна была разжаться и сработать в обратную сторону. Чувствовалось, она уже дрожала от напряжения, звенела.

Рация снова зашлась в морзянке. Янцен знал, это «господин Шнайдер» сообщал о времени прилета самолета с десантом, слал последние указания: десанту взорвать железную дорогу. Самолет прибудет через час после наступления темноты, за два часа до рассвета снова должен подняться в воздух. Богайцу в ночь начать и завершить операцию.

Янцен выписывал колонки цифр, а спину продирал холодок. Словно в разведпоиске перед последним броском. Как все сложится и кто выйдет из него целым и невредимым?

Стемнело, его и Портнова вместе с Будько послали принимать самолет. По тому, что Будько то и дело оглядывался назад, поняли, Богаец сзади, но почему-то таится. Осторожничает, все еще не верит в подлинность происходящего?

Хотя лес казался тихим, Янцен чутьем угадывал, как к намеченным рубежам по тропинкам стягивались люди. Со стороны границы донеслось глухое гудение моторов. Оно быстро нарастало, на поляне вспыхнули костры, из-за темных вершин деревьев выпорхнул самолет. Он заполнил вязким рокотом поляну, коротко прокатился и встал. В отблесках костров отчетливо виднелся крест на борту.

Будько подтолкнул Портнова и Янцена, сам, клацнув затвором автомата, стал сзади. Из открывшейся двери негромкий, но резкий голос спросил:

— Герр гауптман?

Портнов шагнул ближе, начав объяснять, что господин капитан занят, здесь его помощник. Можно выгружаться. Что-то недовольное прозвучало в ответ на ломаном русском. Тут к самолету кинулся Янцен, радостно воскликнул:

— Гутен абенд, обер-лейтенант. Их бин Янцен.

— Гутен абенд, — послышался ленивый ответ, и тот, кто был обер-лейтенантом, начал распоряжаться.

Из чрева самолета посыпались десантники в комбинезонах. Портнов побежал к кострам, крича, чтобы не заливали, а только растащили поленья и затушили их. Скоро, мол, вновь их зажигать. К самолету подогнали подводу, сгрузили два миномета, три пулемета, кучу автоматов, ящики с патронами. Янцен знал, все оружие немецкое, взятое в авиаполку. Оно подготовлено к бою так, что при первых же выстрелах поломаются бойки, заклинят затворы, мины останутся в стволах.

У авиаторов и в оперативном полку нашлись люди, владеющие немецким. С ними переговаривался Янцен, допытывался, не изменила ли ему радистка Луиза, пока он сидел в лесу. Обер-лейтенант захохотал, мол, Луизы хватит не только для него.

Янцена тронул за локоть Горошкин, и у парня отлегло от сердца. Все будет хорошо, если капитан здесь. Кажется, на всю жизнь вперед у него отложилось, что с Горошкиным не пропадешь.

Через пяток минут на поляне стихло. Самолет был укрыт маскировочной сетью — и в этом проявилась немецкая пунктуальность и предусмотрительность — при нем остался только экипаж и двое охранников. Старший десанта доложил Будько, что отправляется на железную дорогу, пусть господин Богаец слушает, как он поднимет ее в воздух.

Понятно, для Богайца заднего хода не было. Янцен так и сообщил в отряд в своей последней радиограмме, что курени Богайца и Затуляка, первый со стороны границы, второй от шоссе, изготовились к прыжку. Наверное, Богаец со злорадством ожидал, что он повторит июнь сорок первого, и через час городок содрогнется от грохота, потонет в огневом шквале.

Действительно, гауптман был уверен, сейчас от него не уйдут ни Ильин, ни его мадам, и они еще пожалеют, что судьба снова свела их. Командовать основными силами назначил Будько. Сам с резервом шел на расстоянии. Атакуют Будько и Затуляк. Он станет суд вершить.

* * *

В небе послышалось тарахтение: близко кружил легкий самолет. Неожиданно в вышине вспыхнула гирлянда осветительных ракет. Темень отступила, люди, изготовившиеся к атаке, шарахнулись с открытых мест под деревья, в кусты. По лесу разнесся усиленный радиоустановкой голос: «Говорит начальник пограничного отряда Ильин. Вы окружены. Предлагаю сложить оружие и сдаться. Те, кто не совершил преступлений против народа, будут освобождены».

Лес минуту молчал, там шла глухая возня. Вдруг раздались истошные вопли, загрохотал пулемет. Через мгновение стрельба разгорелась повсюду. Окруженные рванулись одни вперед, другие назад. Но там, где они скопились, заплескались разрывы мин, воздух прошили трассы пулеметных очередей.

 

28

Ильин собирался на службу. За окнами ярко светило солнце, золотые зайчики прыгали на подоконнике.

Маленький Андрюшка теперь постоянно вставал вместе с папой, перед уходом любил забираться на руки к нему, теребить начищенные, поблескивающие пуговки на гимнастерке, пряжку на портупее. Сегодня потянул с головы отца фуражку.

— Не рано ли примеряешь? — Ильин засмеялся, опустил сына на пол, надел на него фуражку.

Мальчик, как гриб-боровичок, засеменил по комнате. Фуражка сползла на нос, закрыла глаза, он споткнулся. Сидел на полу, размышляя, не похныкать ли.

Взяв с комода зеркальце, отец погнал по полу «зайчика».

— Лови, Андрюшка.

Парнишка вскочил, потопал за золотым кружком. Надя, ласково поглядывая на обоих, сказала с улыбкой:

— Кто из вас маленький-то, не пойму?

Не выдержала и сама кинулась помогать сыну ловить «зайчика». Отец задержал его, они упали на кружок вместе — мама и сын. Ильин подхватил обоих, прижал к себе с двух сторон.

Проходя мимо окон своей квартиры, помахал на прощание жене и сыну, прильнувшим к стеклу.

Пружинисто шагал через рощу, наполненную утренней возней и щебетом птиц, наблюдал, как золотые пики лучей пронзали толщу дубов и лип, следил за игрой синих теней, падающих от них.

Остановился возле дуба с тайником Гуменюка. Вспомнил, как неделю назад в тяжелой ночной схватке пограничники и воины оперативного полка сокрушили, не пожелавшие сдаться, курени Богайца и Затуляка. Были там и те, кто не хотел крови, пытался пойти на мировую, но им свои же стреляли в спину. Иные прятались в чаще, в прошлогодних копнах или просто лежали на земле, прикинувшись убитыми. Эти люди сдались, и сейчас уже отпущены по домам. Отпетые негодяи, уголовники, бывшие прислужники немцев на протяжении всей войны, дрались остервенело, до последнего патрона.

Были убиты Будько, первый помощник Богайца, и пан Затуляк, так и не ставший «полковником», как обещал Богаец. Видит Бог, думал Ильин, им предлагалась другая возможность, иной исход. Не захотели. Или знали за собой такие грехи, за которые прощения нет.

Погиб и Портнов. То ли случайная пуля нашла его, то ли бандиты застрелили, поняв, что не без участия двух парашютистов выманили их из схронов и накрыли. Янцен сумел оторваться, присоединился к Горошкину, был ранен и снова отправлен в госпиталь.

Но пан Богаец исчез. Горошкин еще под Сталинградом сожалел: везуч господин Богаец. Судьба снова благоволила ему. Где-то затаился. Надолго ли?

За минувшую неделю не произошло в селах и хуторах ни нападений, ни убийств. Казалось, очистился, посвежел даже воздух.

* * *

С двумя десятками верных хлопцев Богаец ушел за железную дорогу. Была у него там «замороженная» база, которую берег на крайний случай. Готовил ее когда-то Микола Яровой. Нет Миколы, пропал, но тайну базы не выдал. На ней имелось все необходимое: оружие, боеприпасы, одежда, консервы и сухари.

Первые часы, взбешенный тем, что пограничники его провели, как воробья на мякине, Богаец был мрачнее тучи. Постепенно выходил из шока. Июнь сорок первого, на что очень надеялся, не повторился. Самым страшным казалось то, что не удалось вырваться. Ильин переиграл его.

Но только ли Ильин со своими пограничниками? Что случилось с селянами? Еще вчера многие из них шли к Богайцу, безропотно подчинялись. Сегодня они почему-то глядели в другую сторону. И устрашение мало действует. Помогают пограничникам отстраивать заставы. Контрольный пункт на железной дороге возводят. В прежние времена там была таможня. Тянутся к пограничникам потому, что те тоже селянам помогают? Безлошадным раздали коней. Но люди Богайца сожгли хаты тех, кто их взял.

Днями и ночами бродили по округе его парни, присматривались, примеривались, где можно покрепче насолить. Сам, одевшись попроще, с уздечкой, перекинутой через плечо, будто в поисках затерявшейся коняги, пробирался то к пограничной заставе, то к линии границы, щупал, прикидывал, где прорваться на ту сторону. Но только так, чтобы наверняка. Сначала здесь разгром учинить, отвлечь пограничников. Может под штаб погранотряда мину подложить?

* * *

— Наденька, не жди меня к обеду, — позвонил Ильин жене перед отъездом на заставу. — Приложи трубку к Андрюшкиному уху, я тоже скажу ему «пока».

Надя рассказывала, какими удивленными делались глаза у сына, когда он слышал из трубки знакомый голос, крутил головенкой, искал отца.

— У него по распорядку сон. Разве забыл?

— Целую вас обоих. До вечера.

Она знала, Андрей ехал на ту заставу, где встретил войну. Ее восстановили раньше других, потому что кирпичная коробка стен, хотя и побитая снарядами, сохранилась. Сегодня там соберутся пограничники с соседних застав, крестьяне ближних хуторов и сел. Ей тоже хотелось побывать на необычном празднике. Но придется подождать, пока подрастет сынок.

На заставе Ильин увидел много народа. Принаряженные женщины и девушки угощали пограничников домашней снедью. Мужики пробовали солдатские щи да кашу. Кое-кто из них уже подзаправился горилкой. Со двора неслось: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

Подошел с рапортом необычайно озабоченный начальник заставы. Сразу заговорил о ЧП. Перед ним ночью повинился солдат. Сутки назад он стоял часовым. К заставе подошли какие-то люди. Пока велась стройка, тут много бывало всякого народу. И эти не насторожили часового. Конечно, он не имел права допускать их, но они назвались Стронгелями, сказали, дескать, уезжают, на празднике быть не могут, пришли попрощаться. Выпили по чарке, поднесли и ему. Он не отказался. Когда пробудился, тех людей и след простыл. Пусть его под трибунал отдадут, умолчать о своем проступке нет сил, совесть заела.

Начальник заставы доложил капитану Горошкину. Не медля поехали в саперный батальон, привезли оттуда минеров с миноискателями. Облазили всю заставу. В подвале, где, по рассказам Горошкина, бойцы в сорок первом держали последнюю оборону, обнаружили ящик с большим зарядом динамита. В нем детонатор, провод от которого протянут по старому окопу. Капитан сейчас в засаде, ждет тех, кто должен подорвать заряд.

— Контрольно-пропускной пункт и станцию проверяли? — спросил обеспокоенно Ильин и подумал: «Вот пан Богаец и заявил о себе снова».

— Проверили и там. Под станцией тоже нашли заряд. Его уже обезвредили. Извините, вам сообщить не могли. Телефонный разговор легко прослушать, а нарочного, не исключена возможность, бандиты могли схватить.

Народу все прибавлялось. Ильин пошел по двору заставы, здороваясь с селянами. Многих он знал в лицо. Был благодарен этим людям за веру в солдат, за любовь к ним и единение, которые не могли вытравить из душ годы немецкой оккупации, злоба, страх и смерть, посеянные карателями и их прислужниками. Вот и сегодня селяне оторвались от своих дел, хотя, как известно, весенний день на селе год кормит, пришли к пограничникам, чтобы вместе порадоваться обновленной заставе. Они очень хорошо сознавали, что такое заставы. С ними уверенней жилось.

К офицерам подошли двое дедов с хутора, где жила когда-то дивчина Галинка, любовь старшины Василия Горошкина, принявшая страшную, дикую смерть от немецких танкистов.

— Дэ ж наш Василько, товарищ командир? — спросил Ильина старший из них, поглаживая сивые, с прозеленью, усы. — Вчора бачыли, а ноне його немае.

— Вин ще будэ, повидаетесь, — Ильин пожал им шершавые, мозолистые руки. — Пока вин там, — показал в сторону железнодорожного контрольного пункта. — Важно дило держит.

Деды понятливо качали головами.

Офицеры позвали их с собою, показали заново отстроенную заставу, поднялись на второй этаж. Старики хвалили — дом сработан добре. Заскорузлыми, плохо гнущимися пальцами, трогали гладенько заправленные кровати, выровненные словно по шнурку.

Из окна было видно далеко вокруг. Старики долго рассматривали старые, заросшие окопы, шоссе и хуторок за ним.

Пред взором Ильина неожиданно, как наяву, заклубился дым, встал дыбом двор, оглушил рев танковых моторов, разрывы снарядов. Закружилась голова, как при той, первой встрече со старой заставой. Очевидно, еще не скоро, наверное, никогда память не освободит его от этих воспоминаний.

Он отошел от окна, спустился во двор, где с кузова грузовой автомашины, превращенной в сцену, разносились песни. Селяне и солдаты хохотали, когда артисты начали изображать Гитлера, как он хвастливо шел войной в Россию и как трусливо потом бежал от русского солдата.

Выступали пограничники. Их собрали с застав, самых музыкальных и голосистых. Может, не так здорово у них получалось, зато старались они от души.

Нечаянно Ильин ощутил неловкость. Так бывает, когда кто-то беззастенчиво разглядывает тебя в упор. Он поозирался, люди вокруг были заняты концертом. Подумал, показалось что-то несуразное. Видимо, переутомился за последние дни.

Однако неприятное ощущение не проходило, он снова повернул голову и наткнулся взглядом на ствол пистолета, направленного на него. Из-под смушковой шапки буравчиками сверлили прищуренные глаза. Злобная гримаса перекосила лицо с короткой бородкой. Знакомый облик. Как с фотографии, на него глядел пан Богаец. Окруженный какими-то людьми, он укрылся за стволом дуба и целился в Ильина.

Мелькнула мысль: упасть, отклониться за грузовик. Но тогда пуля найдет другую жертву. Рука незаметно скользнула к кобуре, автоматически и молниеносно выдернула ТТ, отжала предохранитель и взвела курок. Патрон всегда в патроннике. К этому приучила обстановка.

Ильин выбросил пистолет вперед, заслонил зрачок, глядевший ему в грудь. Никто ничего не успел заметить, тем более сообразить, как грохнули, слились в один два выстрела…

Ильин в последнее мгновение успел подумать: нет, это невозможно, он не должен, не имеет права умереть… Как в густом тумане увидел бежавшего вдалеке Горошкина. Капитан спешил к нему. И еще… в угасающем сознании мелькнули смеющиеся глаза жены и сына Андрюшки.

* * *

В небесной прозрачной голубизне вновь затрепетали, распустили звонкие трели жаворонки. По шоссе торопились автомашины, они бежали на запад, где пока еще шла война. Издалека, от железной дороги, как благовест жизни, раскатился густой, продолжительный гудок паровоза.

Шел апрель сорок пятого года.