28 июля 2007 года
Люди, толкаясь, двигаются непрекращающимся потоком во всех направлениях, будто тараканы. Мелькают сумки, чемоданы, рюкзаки… Дети, взрослые… Крики, плач, суета — шум и гам в аэропорту повсеместно. Пестрящая человеко-текучка в летнее время ужасает. Катя морщится — к обострённому чутью и обонянию до сих пор сложно привыкнуть! Крепче сжав лямку рюкзака, выбегает на улицу.
Утреннее марево едва заметной дымкой витает в воздухе. От духоты перехватывает дыхание. Скоротечная смена климата, многочасовой перелёт из Бразилии в Ростов дают о себе знать.
Катя останавливается, жадно глотая воздух. Спасение! Нельзя сказать, что особенно скучала по дому, скорее, даже и не возвращалась бы, но причины серьёзные и веские — родители в опасности! Два года не была в России, а словно никуда не уезжала. Ни черта не изменилось! То же здание аэропорта. Ремонт… едва ли сдвинувшийся с мёртвой точки. Банки с краской, лестницы, защитные сетки, всюду побелка, таблички на смутно понятном языке, еле различимым корявым почерком «Быть осторожен. Окрашен!» Даже мастера в заляпанных, грязных, местами продранных костюмах, на удивление похожи на тех, кто работал, когда сбегала из города. Гастарбайтеры — дешевая сила, а ещё — на одно лицо! С точностью не определить, «он» или «его» брат…
Всё знакомо до боли и щемящей радости. Столпотворение машин, автобусов на площади перед зданием аэропорта.
Посреди пробки «закипевшая» вишневая девятка. Над распахнутым капотом клубится серое густое облако испарений. Невысокий, щуплый мужчина носится вокруг, истерично размахивая руками. Волосы всклокочены, лицо красное, глаза дико вращаются, рот не закрывается — брань прорезается сквозь звуки площади.
— Чтоб её… дрянь…
Чего хочет от колымаги — не понятно, она и так выглядит, словно доживает последние часы. Между автомобилями, словно играя в шахматы, лавируют мотоциклисты. Водители нетерпеливо бибикают, подгоняя друг друга. Кто ругается, кто слушает громкую музыку. Ростов как всегда гостеприимен! Родина…
— Эй, подвезу. Дорого не возьму! — зазывает кавказец, высунувшись из окна старенькой копейки. Зелёная краска выцвела, «жучки» на поверхности, бок с вмятиной. Катя поправляет рюкзак и решительно подходит:
— Сколько до Сноёвки?
— Э! Красавиц, — округлое, потное лицо расплывается в хищной улыбке, обнажив под густыми короткими усами с проседью пару золотых зубов. — Почти задаром.
— Цену говорите — я разберусь, задаром или нет.
— Только для тебя, — тёмные масленые глаза сверкают похотью и расчётом, — пятьсот.
— Чего?.. — негодует Выходцева.
— Бензин не дёшев, — оправдывается таксист заезженной фразой. — Вон как цена подняться…
— Триста, и не рубля больше, — отрезает Катя.
— Э! Красавиц, — с поддельным негодованием качает головой кавказец, — за триста до автобусная станция довезу…
Позади копейки синяя «Toyota» нервно сигналит. Из окна высовывается коротко стриженая мужская голова. Холодные серые глаза сверкают злобой:
— Убери колымагу. Проехать дай! — угрожает грубо водила. — А то багажник твоей развалюхи сейчас до капота вобью…
— Щас, жди, мы едем уже, — отмахивает таксист и оглядывается: — Четыреста и по рукам.
— Пойдёт, триста пятьдесят — у меня евро.
Кавказец кивает с довольным видом. Водитель «Toyota» продолжает набибикивать, сопровождая каждый сигнал отборным матом. Мозг разрывается. Катя нервно тянет ручку — замок не срабатывает.
— Э… не так.
Водила, пыхтя, вылезает из машины. Подтягивает спортивные штаны, чуть ли не до груди. Короткие ноги, округлое пузо, руки повышенной волосатости и её полное отсутствие на макушке — типичный представитель таксопарка от «народа гор». Взявшись за ручку, кряхтя, пару раз ударяется бедром о дверцу, и она со скрипом распахивается. Нагло ухмыляясь, приглашающе машет:
— Садись, красавиц!
Хочется верить, что доедем… С раскалывающейся головой Выходцева забирается на заднее сидение. Потрёпанная обивка, пепельниц нет, подранные чехлы на передних сидениях. Хорошо, без мусора. Вместо магнитолы торчат голые провода. На коробке передач кобра с зелёными глазами. На треснувшем зеркале заднего вида висит «елочка», источая едкую вонь, плохо заглушающую запах пота таксиста. Машина трогается с жуткими тарахтением и выхлопами. Катя смотрит в зеркало — водила, поглядывая на неё, скалится. Проглотив язвительные слова, Выходцева отворачивается к окну и закрывает отяжелевшие веки. Не до глупых перепалок с «шоферюгой». Устала. С прошлого вечера не спала — перелёт дался тяжело, ведь после авиакатастрофы фобия самолётов. Монотонная тряска нагоняет сон, в голове пульсирует единственная мысль — быстрее бы домой! Дрёма зовёт в свои объятья, но в сознании всё прокручиваются картинки прошлого.
Вчера ламия добрался до семьи, вряд ли мама и папа выжили… Сама не раз удирала на грани смерти. Глупо, что вернулась, но по-другому никак — родители ведь. Убить кровопийцу, чего бы это ни стоило. К тому же чутьё ведёт… хотя лучше бы молчало. Если бы не знала о нападении на родителей, было бы проще. Но нет, интуиция погнала в гостиницу — от боли аж слёзы брызнули… По трёхзвёздочному мотелю промчалась словно пятки горели. Ворвавшись в простенький номер, схватила телефонную трубку — мобильника нет, с ним ламии вмиг выследят. Даже знала, что родители на даче, а не в городе — набрала заветные цифры и затаила дыхание. Сердце глухо отстукивало ритм, заглушая гудки, тянувшиеся бесконечно долго. На другом конце щёлкнуло.
— Ма! Это я, Катя… — выпалила, не дождавшись ответа.
— Катенька, ты где? Сергей… — срывающимся голосом завопила мать мимо трубки. — Катя звонит. Катенька, не молчи, — затараторила. — Ты где? Что с тобой? Тебе денег хватает?
Мамка эмоциональная, как всегда. Хотя, чему удивляться? Дочь — неведомое существо. Умирает — оживает…
Катя всхлипнула. Высокая тональность голоса матери раздражала и радовала одновременно. Любила обоих, но отца… Их объединяло нечто большее, не поддающееся человеческому пониманию, другая, молекулярная связь. Это трудно понять, а ещё сложнее принять. Сердце рвалось наружу, руки дрожали — Катя на подкосившихся ногах опустилась на постель. Едкая вода продолжала наполнять глаза — очертания комнаты плыли:
— Доча, ты где? — голос отца принес облегчение.
Значит всё в порядке! Выходцева шумно выдохнула. Только училась понимать интуицию, незамедлительно выполняя её советы — она через импульсы в голове сообщала о беде. В эти моменты чутьё говорило, что нужно делать. Под ложечкой сосало, а в висках продолжало стучать кровь — боль, боль, боль…
— Я жива, — Катя всхлипнула. — Просто хотела извиниться, что грубила, а ещё убедиться, что с вами…
— Всё отлич… — Душераздирающий женский крик заглушил слова отца.
Мамка… Катя вскочила так резко, будто ударил разряд тока. До скрипа сжала трубку в руках.
— Катька, не смей возвращаться, — твёрдо и решительно пригрозил отец и в тот же момент на другом конце захрипело. Глухой удар… упало тяжёлое… Звонкий стук — пластик ударился об стену, и повисло шипение, царапающее мозг.
Катя очнулась от шока:
— Па… па… Папа. Па-па! — закричала не своим голосом.
Новый звук — злобно-клокотавший, гортанный остановил истерику. Выходцева перестала дышать. Прислушалась, впитывая и запоминая тональность — найти и отомстить, даже если на это уйдут оставшиеся жизни. Волосы зашевелились, мурашки волнами побежали вверх.
— Катя, Катя… — раздался скрипучий, с явной усмешкой тянущий слова мужской голос. — Ты виновата! — бросил невинно обвинение и тотчас ожесточился: — Если не хочешь ещё жертв, приезжай. Я тебя жду.
Раздался глухой удар, и повис хрипящий звук… Перед глазами застыла чёрная пустота.
* * *
Выходцева просыпается, ударившись лбом о прохладную поверхность. Дремоту как рукой снимает. Нехотя открывает глаза. Стекло! Чёрт, уснула! Машину трясёт, носит по дороге, словно пьяную. Впечатление, что водила специально собирает ямы и выбоины. Катя глубоко вздыхает, трёт ушибленное место и откидывается на спинку.
— В деревню везти не надо, — нарушает молчание. — Там на трассе остановка. На ней тормозните.
Таксист кивает — улыбка расплывается шире:
— Такой красивая, один едет. Не боится?
— Нет, — огрызаюсь возмущенно. — У меня есть пара кольев в кармане. Если не произвело впечатления, то… ещё чёрный пояс по «рукопашке». Зубы вобью в глотку, пластика не поможет. — Понятно, что хамка, но подобных типов теперь не могу. Пока бегала от ламий, натыкалась на разных личностей. Вот и научилась дерзить раньше времени. Так их желание приставать быстрее отпадает.
Лицо водилы блекнет:
— Какой грубая…
Проглотив ответную фразу, Катя опять закрывает глаза. Таксист приставать не будет. Не решится — кишка тонка.
Нужно обдумать дальнейшее. Чёрт! Глупостей натворила, как всегда! Примчаться на зов убийцы — дурость! Бегала, бегала, а позвали, сразу же явилась!
Что ж… Теперь, главное, осторожность! Ламия ждёт, своего не упустит. А если не один? Плевать… Добраться до него, а там уже всё равно…
Давящая, жгучая боль расползается по макушке, точно липкая паутина. Дыхание обрывается. Чутьё вновь не даёт покоя. Стиснув руками виски, Катя зажмуривается — сноп искр проносится фейерверком.
— Э… — далёкий голос таксиста нехотя прорезается сквозь пробки в ушах. — Ты чего?.. Наркоманьё всякий…
Выходцева, сглотнув пересохшим горлом, разлепляет тяжёлые веки — боль отпускает, остаётся глухой стук в голове, похожий на топот.
— Всё нормально, — отвечает хрипло. — Тормози, выйду здесь.
— Недалеко осталось…
— Тормози, говорю! — срывается на крик. — Мне здесь ближе.
Водила сворачивает на обочину — машина, завизжав колодками, останавливается.
Катя, торопливо расплатившись, выходит. Копейка, «пропердевшись», круто разворачивается и уезжает, оставив едкий выхлоп газа. Выходцева поправляет рюкзак и перебегает дорогу. Чувства обострены — каждый шорох, звук отдаются в голове. Ветер играет в кронах деревьев, шелестит листвой. Белка гулко перепрыгивает с ветки на ветку, останавливается и грызёт шишку. Мелодичная птичья трель стихает в вышине. Недалеко дятел отстукивает ритм.
Глубоко вдохнув, Катя втягивает голову в плечи. Прячет руки в карманы, спешно двигается по знакомой просёлочной тропке: извилистой, ухабистой и по шаткому деревянному мосту через приток Дона — Койсуг.
Как в песне: «И у чёрта, и у бога, на одном видать, счёту. Ты российская дорога — семь загибов на версту».
На небе ни облачка. Погода не балует дождями, земля иссохла и потрескалась от зноя — пыль клубится, забивая нос. Как назло, по пути ни тенечка, ни колонки.
Изнывая от духоты, Выходцева упорно идёт в деревню — плевать на всё. Нужно домой! Войдя в Сноёвку, оглядывается — ничего не изменилось, словно не уезжала. Море зелени: раскидистые яблони, груши, вишни, сливы; сор-трава, полынь… Собаки, как по команде, поднимают лай, от дома к дому — одноэтажных, деревянных: часть — ветхих, державшихся на честном слове и заросших диким виноградом. С прохудившимися стенами, обвалившимися крышами, зияющими дырами вместо окон и дверей.
Со всех сторон раздаётся кудахтанье, блеянье коз. Негодование подкатывает волной — всё будто вопит: «Глядите! Катька приехала!»
Слава богу, соседей не видно. Время обеденное. Аборигены сидят дома, прячась от солнцепёка. Есть ещё дачники, как её семья, но такие появляются на выходные с вечера пятницы до воскресенья, а сегодня понедельник.
Хорошо. Меньше глаз — меньше вопросов.
Ноги становятся тяжелее. Каждый метр, приближающий к дому, даётся с трудом. Точно одерживает очередную победу на олимпийских играх, с надрывом и треском в жилах. Глубоко вздохнув, Выходцева замирает. Светло-бежевый дом с бордовыми ставнями и крышей пустой, безликий. Пристроенный гараж затворен, но без замка. Цветочные клумбы — гордость матери: роскошная красочная палитра покрывает палисадник, но сейчас кажется, что растения, предчувствуя недоброе, склоняют бутоны.
Милиции не маячит, беготни, суеты нет, значит, никто не хватился Выходцевых. Что ж, криков соседи могли и не услышать.
Озноб пробирает до костей. Перетерпев спазмы в груди Катя медленно ступает дальше. Принюхивается — живых нет, трупный смрад — есть. Запах ламии нестойкий — рассеивающийся. Значит, тварь ушла. Хотя, возможно, поблизости затаилась.
Дрожащей рукой открывает металлическую калитку — она протестующе скрипит в ответ. Катя испуганно прислушивается к напряженной тишине… Проходя мимо палисадника, рывком отдирает покосившуюся деревянную палку. Пригодится — вместо кола, вон даже с одной стороны заострена. Ударом об колено ломает пополам. Снимает с плеч рюкзак, оставляет у дома и осторожно двигается дальше. Прислоняется к входной двери. Нащупав холодную ручку, неспешно тянет. Закрыто.
Скользит рукой в щель под козырьком и достаёт запасной ключ. Щелчок…
Сжимая в руках по колу, двигается в сторону достроенной комнаты и в ужасе замирает. Будто в фильмах ужасов вся кухня залита кровью. Разводы на полу. Куски, ошметки… Отпечатки рук на светлых стенах, с длинными полосами от пальцев, точно жертву тащили, а она тщетно пыталась уцепиться хоть за поверхность. Чёртов спецэффект мелькает заезженным кадром: кровь, кровь, кровь… Словно не ламия, а потрошитель поработал! Большой кухонный нож и оторванная телефонная трубка, разбитая на мелкие осколки, валяются заляпанные красными сгустками на полу.
Позади раздаётся стук. Трупная вонь касается носа. Обдаёт холодом, кожа покрывается мурашками. Чутье кричит, срывая голос: «Бей!»
Выходцева, крепче стискивая колья, с разворота втыкает в возникшего из ниоткуда кровопийцу. Тварь лёгким движением, — схватив одновременно за оба запястья, — отражает нападение. Сдавливает с такой силой, что Катя непроизвольно разжимает пальцы. Оружие со стуком падает и откатывается в стороны. Рядом вжикает воздух — кулак ламии обжигает скулу. От удара сносит назад — перед глазами проносится сноп искр. Выходцева, отлетев, гулко бьётся затылком о стену и обессиленно сползает на пол. Голова трещит. Звон в ушах не смолкает — кровопийца безжалостно тянет за волосы вверх. Ахнув, Катя вцепляется в руки мучителя, а тело будто само живёт — жилы трещат, кожа растягивается. С гибкостью кошки заставляет извернуться, чиркнуть когтями по ламии и лягнуть на «авось». Хрусту ломаемых костей противника вторит его истошный вой, но вскочить Выходцева не успевает. Кровопийца хоть и отпускает, но вмиг очухивается — ожесточённо пинает, сбив с ног: Катя сжимается в комок, прикрывает голову, гася удары.
— Дрянь полукровная, — распалившись, хрипит ламия. Хватает стул и шибает им по спине — он с треском разлетелся. Выходцева жалобно всхлипывает. В руках кровопийцы остаются обломанные палки. Недобро оскалившись, бьёт ими так, что невозможно уследить за движениями. Каждое соприкосновение отдаётся в теле волнами жгучей боли. Слёзы разъедают глаза. Прикрыв голову, Катя опять сворачивается в позу эмбриона. На губах — солоновато-сладкий привкус, слегка отдающий металлом.
Чувствительность притупляется. Сознание меркнет. Подступает темнота…
Запал ламии угасает, побои прекращаются. Катя через не могу разлепляет опухшие веки. Карусель звёзд на фоне красной пелены затмевает взор. Окровавленный пол… Нож метрах в трёх… Взгляд скользит мимо. Один кол — далеко, а вот другой… под ногами кровопийцы. Катя поднимает голову. Ламия скалится — клыки удлиняются, чёрные бездонные глаза сверкают лютой злобой. Отшвырнув палки, приседает на корточки:
— Не мечтал, что приедешь, — неожиданно мягкий голос обволакивает, проникает в сознание точно слова опытного гипнотизёра. Неопределенно встряхивает головой: — Оказывается, нужно просто вежливо пригласить.
— Где… — Катя заходится кашлем — боль пронзает от каждого содрогания.
— О! — наигранно радуется кровопийца. — Счастливая семья?.. — вскидывает брови. — Нам было весело!
Мысли ускользают, язык не слушается, тело сотрясается от беззвучных рыданий. Упершись руками в пол, Выходцева садится и утирает лицо от жгучих слёз. Смачный плевок шмякается рядом, но Катя и бровью не ведёт. Еле выдавливает:
— Где их тела…
Ламия вскакивает с такой прытью, что глаза улавливают лишь момент, когда тварь оказывается совсем рядом — вновь, схватив за волосы, тащит:
— Лучше расскажу, как всё было…
Катя едва не утыкается лицом в пол, успевает перевернуться на спину. Давясь очередной порцией слёз, скользя по возмущенно скрипящему линолеуму, выискивает ближайшее оружие. Онемевшими пальцами зацепляет кол, судорожно стискивает. Шанс — единственный и последний. Покалывание бежит по телу, как мороз по коже — силы возвращаются.
— Вот здесь… — кровопийца дёргает к себе, опаляя шею ледяным дыханием. Катя, закричав, подаётся наверх, но ловко извернувшись, всаживает в ламию древко. Лицо монстра искажается гримасой боли и недоумения. Вцепляется скрюченными пальцами в плечи Выходцевой, словно клешнями. С алых, подрагивающих губ слетает посмертный хрип. Катя из последних сил рывком вдавливает торчащее древко глубже. Ламия качнувшись, падает, как подкошенный. Выходцева отступает. Упершись спиной в стену, сползает на пол. Дыхание вырывается с клокотом, в горле пересыхает. Янтарное пламя охватывает обездвиженное тело ламии и, испепелив, угасает, так же, как появилось — извне.
Чутьё замолкает, будто понимая ужас произошедшего и позволяя свыкнуться с горькой мыслью; затыкается, давая время прийти в себя. Тварь убила маму и папу. Глупо, конечно, но до последнего надеялась… что это не так. Ведь, если настолько нужна королеве Ламии, могли родителей взять в заложники. Для шантажа!
Но убивать?! Зачем? Почему…
А-а-а, лучше бы сама сдохла… Как пережить смерть родителей? Их нет!.. Их смерть — виной останется до конца жизни! А зачем она вообще нужна… эта жизнь? Собственное паскудство рано или поздно сгнобит, совесть выест брешь. Умереть — единственный выход. И умереть нужно окончательно, найти способ — покончить с мучениями.
Звенящая тишина поглощает. Катя глядит в одну точку — ни мыслей, ни боли. Пустота обволакивает точно покрывалом.
Тонкий, словно писк комара звук свербит в голове. Усиливается вонзается в мозг. Острый импульс пронзает виски — нужно идти! Застывшее тело реагирует будто часы. Катя вскакивает. Подхватывает рюкзак возле двери и идёт на выход точно робот. Боль стремительно проходит. Чутьё, не переставая, шепчет — двигайся, двигайся…
Зачем? Куда? Смысла нет. Вокруг чернота. Полная и беспросветная. Остаётся лишь сдаться кровопийцам и будь что будет. Ничего другого не придумать, а так проще. Желания, стремления, воля — отмирают.
Виски сдавливает. Назойливый голос не отпускает: «Хватит ныть! Вперёд! Двигайся…» Противиться — значит, получить новую порцию адских ощущений. Катя стискивает зубы и, скрепя сердце, выходит на улицу.
Смеркается. Воздух легчает. Облако мошкары, жужжа, так и норовит попасть в глаза. Головная боль усиливается, мозг раз за разом выдает кровавые картинки — пол и стены в багровых пятнаяе, красные сгустки на ноже и осколках телефонной трубки.
Не сразу придя в себя, Выходцева двигается вперёд, повинуясь интуиции. На секунду замирает возле темнеющей кромки леса…
Лес? Катя ошеломлённо оглядывается — ни родного дома, ни деревни, — небольшая поляна. Что ж, остаётся повиноваться чутью. Ему лучше знать, зачем, куда, когда и как, а ещё оно право: лучше наказание — жизнь! Но не просто жизнь, а существование с отменной памятью!
Поправив рюкзак, не мешкая идёт дальше. Зелёные долгожители-великаны со скрипом и шелестом смыкают раскидистые ветви, отгораживая от мира живых — пути назад нет. Тропинка, едва различимая даже кошке, притягивает. Повинуясь чутью, Выходцева продирается сквозь кусты и колючие заросли малинников, ежевичников. Переползает через упавшие деревья, спускается по оврагам, поднимается на высокие холмы. Не обращая внимания на царапины и ссадины, идёт, не теряя невидимую нить, тянущую в неизвестность. Всё глубже и дальше. В незаметно подкравшуюся темноту и внезапно наступившую тишину.
* * *
Выскочив из лесных зарослей, Выходцева останавливается перед широким болотом. Куда меня нелёгкая занесла? Сдержав приступ тошноты, сосредоточенно вглядывается в сумрак — посреди благоухающего торфяника высится избушка. Покошенная, угловатая. На сваях, уходящих глубоко в ил.
Как держится?.. Почему крепежи не сгнили? Тонкие, длинные будто спицы…
Плевать, мир давно перевернулся с ног на голову.
Чутьё командует: «Вперёд». Зачем?.. Резкий импульс в голову заставляет мысль испариться. Только боль утихает, Катя смахивает с лица прилипшую прядь, спешно заплетает косу. Оторвав кусок от футболки, перевязывает тугим узлом. Закрепляет потуже рюкзак и решительно шагает. В груди гулко отбивается дробь: сейчас… ухнет, но нога вместо мякоти, упирается в твердь. Рвано выдохнув, Выходцева переступает дальше. Прислушиваясь к едва слышному такту сердца, встаёт ровно и на миг замирает. Интуитивно взмывает, а приземлившись, нелепо теряет опору — ахнув, машет руками, стараясь удержаться. Уф!.. Получается! Нервы на пределе, пульс зашкаливает. Катя застывает, просчитывая следующий ход. Полтора шага вперёд… Прыжок. Скачок в сторону, опять прыжок, приземление на кочку. Быстрая, размашистая пробежка, кувырок в воздухе… и останавливается на твёрдой земле, под тонкими деревянными сваями. Изумлённо вскидывает голову:
— Чёрт!
Они выше, чем издали. Взбирается по столбу, словно кошка. Обхватив ногами, цепляется пальцами за выпирающий край нижнего бревна дома и зависает. Со скрежетом когтей двигается к центру. Останавливается под дверью, кое-как стучит… Минуту ждёт, но в ответ лишь глухое молчание. Болтаясь на одной руке, ударяет кулаком сильнее. Нос улавливает терпкий запах старения, ароматы трав. Тишину пробивают едва слышные размеренные удары сердца.
— Хочу знать ответы! — прорезав ночь, звучит неестественно громко. Кому и что говорит? Без понятия, ведь неизвестно, кто здесь живёт. С чего взяла, что хозяин подскажет?
Приближается сопение и шарканье по полу. Катя ждёт, цепляясь из последних сил.
— Кацы ответы? — раздаётся скрипучий старческий голос. Бабка или дед? Не разобраться, но хозяин явно недоволен.
— Кто я? И что происходит? — Когти будто выдирают с мясом. Ахнув, Выходцева зависает на одной руке — кончики пальцев горят огнём. Наплевав на боль, с размаху опять вонзается в бревно.
Дверь отворяется с лёгким скрипом. Хозяина не видно, но в проёме показывается в приглашающем жесте расплывчатое очертание ладони из-под широкого рукава. Хм, лестницы не предлагается. Делать нечего — Катя раскачивается, как гимнастка на брусьях. Взмывает и, сделав крутое сальто назад, с кошачьей грацией приземляется уже на пороге.
В избе темно. Русская печь, лежак завален ворохом тряпья. На одной стене — полки с бутылями и коробки. На другой — мешочки, как пить дать, с травами. Деревянная скамья, стол с парой чистых тарелок и чашек, будто ожидают гостей. Катя рассеянно озирается — никого. Взглянув перед собой, вздрагивает. В длинном до пола платье нечто сгорбленное, воняющее плесенью и тухлятиной рядом. Откуда появилось? Его не было секунды назад.
— Здравствуйте… — выдавливает Выходцева и запинается. Кто это? Он! Она?
— Проходь, — шелестит старушечий голос.
О! Бабка…
— Меня зовут…
— Екатерина! Ведаю! — отмахивается хозяйка: — Яз тебе ждати! Подь, подь, — подталкивает к столу. — Вопросы опосля, яко поешь, отдохнёшь.
Сердце в испуге гулко стучит — бабка её знает!
Послушной сев, Катя внимательно следит за старушкой. Ни черта не разобрать — лицо прикрыто капюшоном, в темноте только зелёные огоньки-глаза светятся лукаво-выжидающе. Старушка подходит к стене и с полки берёт маленький бутылёк. Недолго копошится в рядом стоящей коробке, бурча под нос. Двигается неспешно, размеренно. Вернувшись, бесцеремонно подхватывает поочередно Катькины руки и разглядывая кровоточащие ногти, качает головой. Резко отворачивается и шелестит обратно. Опять возится несколько затяжных минут, бурча на смешанном наречии. Возвращается с дурно пахнущей тряпицей:
— Черпало у печи. Персты помой, негоже с грязью за стол.
Катя подчиняется и, умывшись, садится обратно — холодная вода чуть бодрит.
Старушка грубыми пальцами ловко обматывает раны куском ткани. Нелицеприятный вид старческих рук: тонкие, скрюченные в суставах; кости выпирают, грозясь порвать сморщенную кожу, а ногти — длинные, спиралевидные. Какая мерзость!
— На тебе заживёт быстро, — заявляет ведунья, небрежно опустив одну больную руку, — токмо больше не твори кое.
— А я бы не творила, — поспешно оправдывается Выходцева, — если бы лестница была.
— Ишь, кая! — незлобиво бубнит старушка. — Ответы получить хочет, а помучиться первее нет.
Сказать нечего — опустив голову, Катя пристыженно сопит. Пальцы подёргивает и появляется дикое желание почесаться.
Бабка усердно пыхтя, заканчивает перевязку второй ладони. Ополаскивает руки, подходит к печи. Ухватом достаёт чугунок. Ставит на стол и садиться рядом.
Запах ошеломительный. Желудок сводит, в животе предательски урчит. Несмотря на пережитое, аппетит не пропадает. Голова кружится, плывут образы гречки с мясом. Скрипучий голос заставляет вздрогнуть:
— Ложь, не стесняйся.
Подчинившись команде, Выходцева тянется к ближайшей тарелке. Скользит взглядом по столу, ища поварёшку — нет её. Смотрит на бабку — она молчит. Опять на стол — половник лежит возле чугунка. Порассуждать, откуда появляется, не позволяет кашель старухи.
Нарочно кхекает! Выводит из замешательства, это точно.
Трясущимися руками Катя сдвигает крышку с чугунка — умопомрачительный запах пропаренной каши ударяет мощной волной, едва не лишив чувств. Два дня ни крошки во рту. Положив гречки, блюдо ставит перед хозяйкой. В ответ летит одобрительный «хмык». Осмелев, наполняет тарелку себе. Кушать хочется зверски, но Выходцева терпеливо ждёт приглашения.
— На, — старушка протягивает неизвестно откуда взявшуюся ложку: — удобее ясти. Благие люди придумали.
— Спасибо, — огорошено бормочет Катя. Ест быстро — вопросов много, а пока время идёт, появляется ещё больше. Спецэффекты ведьмы не только настораживают, но и пугают. Дожёвывая остаток, косится на бабку и чуть не давится — её блюдо пустое. Чёрт! Старушка не притрагивалась к гречке. Да какая каша? Ложка на том же месте.
— Вставай, — бесцеремонно выталкивает из-за стола старушка. — Глянь. Могле, еже ести?
На неверных ногах, Катя подходит к печи и осторожно заглядывает. Как там оказывается поднос с булками и ковш — неизвестно.
— Ну, шибче — стынет! — ворчливо подгоняет ведьма.
Выходцева ставит всё на стол. Налив воды, на миг замирает. Из её чашки веет аромат чая с молоком, а из соседней поднимался лёгкий дымок крепкого кофе.
— А еже? — насмешливый голос старушки выводит из очередного оцепенения. — Аки появился божественный нектар, только его и пью! От хвори помози, да коротать вечер проще!
— Понятно! — неопределенно кивнув, бормочет Катя.
Только оканчивает трапезу, оглядывается в поисках мойки или на худой конец корыта, в котором можно ополоснуть посуду — ничего не появляется. Обернувшись, испуганно давится словами:
— Кто… вы такая?
На столе — пусто. Ни чашек, ни тарелок…
Луна, будто только этих слов и ждёт — заглядывает в крохотное треугольное окошко, под самой крышей и робко серебрит избушку. Бабка выпрямляется, сморщенное, как печеное яблоко, желтоватое лицо, улыбается. Зелёные камушки-глаза, посаженые глубоко под лохматые брови, ярко сверкают. Нос маленький и прямой, а губы расползаются, обнажив полубеззубый рот.
— Аки кто? А ты не ведати?
— Не знаю, но… — запинается на секунду Выходцева, — есть пара догадок, — неуверенно шепчет и морщится.
— Всего пара? — явно потешается старушка. — Ижно неважно! Аки меня не зови, нутро моё от того не изменится. Конечно, — сокрушенно качает головой, точно вспомнила нечто важное, — ты — единорождённая послежде кончины, тебе труднее. Ижо хто с детства такой — не усомнится.
— Что значит, «ежинорождённая послежде кончины»? — осторожничает Катя.
— Изгибнула — воскреси! — недовольно бубнит ведьма. — Перерождение второй сущности. Ты впервой изгибнула — дар проявляться стал…
— Да, — задумчиво кивает Выходцева. Так и было. Вышла из больницы сама не своя. Звуки, запахи, краски — пугали.
— На себя-то уповаешь? — колдовские глаза зацепляются, будто присоски кальмара — если попалась жертва, не отпустят.
— Уже, — ёрзая, нехотя признается Катя. Старушка задаёт вопросы, ответы на которые ей явственно известны. Спрашивает просто, для поддержания разговора или больше от желания смутить.
— А на других? — не отпускает ведунья допроса.
— Теперь, да…
— Что ж во мне такого, иже аж, пару догадок? — Бабка даже не моргает. Губы растянуты в улыбку, но взгляд пугающе серьёзен.
— Отчаянная попытка с головой дружить? — предполагает Катя и горько усмехается: — А то от таких вариантов хочется выпрыгнуть из избушки и прямиком… в психушку. Хотя она давно для меня открыта.
— Да, да! — ухмыляется бабка, — там таких полно. Но, ижно, кто не совладал с дарованием.
— А где те, кто справился?
— Благий вопрос, — с довольным видом кивает ведьма. — Хто — жиеть, а хто — существует.
— Это как? — растерянно встряхивает головой Выходцева.
— Ну, — протягивает со знанием дела старушка и разжёвывает: — Хто-то залещи аки я. Хто-то скрывает, что веси. А хто-то с благодатью приняв, получает блага мирские. Но, еси те, хто ищет коих аки ты.
— То есть? — с робкой надеждой интересуется Катя.
— Ишь ты, молодец! Попривыкла поди, — хихикает старушка и чавкает полубеззубым ртом: — Ищут каждый по-свойски. Хто-то дабы приложитися, а хто-то дабы упразднити.
Речь хоть и странная, но вполне понятная: «присоединиться или уничтожить».
— А вы, на чьей стороне? — несмело подаёт голос Выходцева.
— Яз? — неподдельно удивляется ведьма. — Яз сама по себе. Рази такого не бывати?
— Нет, не бывает! — решительно качает головой Катя. — Когда настанет время, придётся встать на чью-то сторону.
— Думаешь придёт? — ведьма перестаёт улыбаться. — Пора определятися? Аль можно так существовать? — Нефритовые глаза цепко разглядывают, проникают в подсознание: ковыряются, проверяют, вызнают. Ощущение не из приятных — даже волосы на макушке шевелятся.
— Пока можно так… — Откуда смелость такое говорить? Как рот вообще открылся без ведома хозяйки лепетать, причём, не зная, что? — Но уже скоро. Особенно по-вашему времени…
— Ишь, кая внимательная, — вновь улыбается бабка. — Моим летам? — голос холодеет. Морозом окатывает с ног до головы. — Ты мои лета не веси — не судити! А вот, когда настанет срок, тогда и решим, кто за кого будети. Ты почто пришла?
— Спросить…
— Вот спрашай, — недобро отрезает ведьма, — и подь отседаль.
— Простите, — сожалеет искренне Катя, — не хотела обидеть…
— Было бы иначе… — ведьма недовольно сжимает губы. — Я сильше, раздавлю аки букашку. Но душа твоя чиста и открыта, поэтому разговор ведётся. Спрашай, пока добрая.
— Кто я?
— Аки хто? — искренне дивилась старушка. — Катька.
— Да что имя? — расстроено трясёт головой Выходцева. — Кто я есть на самом деле?
— Катька! — убежденно твердит бабка. — Твои замашки, дарования, очи, никого не напоминают?
— Кошку, — неуверенно бормочет Катя. — Так сказал кровопийца. Но, это разве может быть правдой? Я ведь до первой смерти обычной девочкой была.
— Опять! — коротко стучит по столешнице ведьма. — Вурдалака встретити. Несколько раз изгибнути. Творишь, что простому люду не дадено. Обличати, что кошка. Родителей потеряти, а все ктому не веси?!
Каждая фраза, достигая цели, бьёт метко и больно — оставляет рубцы в неокрепшем сознании. Катя внутренне сжимается, но… слёз нет, словно запасы исчерпаны.
— Ижно — родительский лыдень! — точно поняв боль и сомнения, вкрадчиво поясняет старуха. — Помнити — ты одна! И должна доколе оставаться таковой, иначе смерть настигнет всякого, хто воздумает тебе поможити.
— Значит, таких, как я больше нет? — робкая мечта встретить себе подобных безжалостно трещит по швам.
— Почмо нету? Ести! — радость как вспыхивает, так и угасает — ведьма отмахивается: — Но не по тебе они! Толку мало. Встречаться с ними негоже. Помощи не дождётися, а могёшь изгибнути.
— Невелика беда, — бурчит Выходцева. — Умираю — воскресаю…
— Вот и я о том! — недобро сверкает глазами ведьма. — Почмо взбрело в башку, что бескончинна?
— Умирала столько раз… — шумно выдыхает Катя.
— Волос длинок — ум корот! — поучительно шикает бабка. Выходцева насупливается:
— Чего сразу обзываться? Я ведь ничего не понимаю. Запуталась, потерялась…
— То и видно! Жизни попросту разбазариваешь, а они у тебя коротки.
— Как так? — опешивает Катя.
— Одна тянется не больше пятнадцати вёсен. Так природой заложено. И всего дадено девять штук!
Ого-го-шеньки, всего девять?!. Что ж получается, одна треть уже прожита?
— Откуда знаете?
— Легенды неспроста рождаются… — загадочно бросает бабка и умолкает.
— Что мне делать-то? — скулит Катя, не справляясь с подкатывающей паникой.
— Буде тебе в истерики впадать, — брезгливо кривится старуха и незлобиво добавляет: — Ещё не то пережити. Ничё — крепче буде. Когда срок придёт, чутьё приведёт, куда следует. А мы, оставшиеся, незлобжный, но нас убедить, востязовати надобно. И ктому, ести средь нас обращенцы — примкнувшие, либо к вашим, либо к другим. Мало, но они ести.
Бабка запутывает окончательно. Вопросы разрастаются, а докопаться до истины ой, как хочется. Из сказанного понятно немного. Есть разная нечисть. Кто-то охотится — прислуживает королеве, а есть другие, кто против неё — изгои. Те же, кто в стороне пока оценивают, не вмешиваются. Когда придёт время, их будет нужно заманить, убедить. Катя на секунду заминается, самое щекотливое оттянув напоследок.
— А в чём смысл моей жизни?
— Смысл? Смысл ести, — ведьма отворачивается. Словно забыв о Катьке, уставляется перед собой и задумчиво протягивает: — Найдешь книгу — уведити правду.
— Какую книгу? — хватается за долгожданную нить Выходцева.
— Называется ино история, ино хроники, но точно светения и тма.
«Хроники света и тьмы». Ну и название… О чём там?
Катька открывает рот, но и слова сказать не может — горло будто сковывает льдом. Что за фигня?.. Ведунья ехидно хмыкает. Встаёт, неспешно удаляется к печи. Кряхтя, взбирается по лесенке. Бубня под нос, долго ковыряется в ворохе тряпья. Замирает на миг и также неторопливо спускается — в руках поблескивает шкатулка.
— Тебе, — вернувшись, протягивает. — Ижно всё, чем могу помочь.
Катя забирает шкатулку. Деревянная, с потемневшим металлическим тиснением неизвестных иероглифов по всему корпусу. Руки подрагивают — ещё до конца не зажили. Открывает — тряпичный свёрток. Бережно раскручивает, несколько секунд рассматривает кулон. Невзрачный, продолговатый, размером с мизинец, подвязанный на обычной веревке. Неровная поверхность покрыта теми же значками, что и на шкатулке. На кончике — блеклый камушек. С одной стороны, по всей длине глубокие выщерблены и зазубрены, как у ключа.
— Одевай и не снимати. Бережи пуще очей своих, — шелестит ведьма и толкает в бок: — Тебе пора — утрие.
— Спасибо, — нехотя встаёт Катя.
— Стой… — одёргивает бабка. Ковыряется в складках платья. Достаёт смятый кусок бумаги и суёт в руку: — Когда прочтешь, в огонь брось.
Выходцева растерянно кивает и бредёт к двери. В голове кавардак. Хотела ответов, а получила загадки. Останавливается у выхода и озадачено оборачивается — ведьмы нет. От расстройства рвано выдыхает, словно получает под дых и берётся за ручку.
— Сходи туда, куда не знаешь, — раздаётся скрипучий голос бабки. Русский язык, без странных словечек и выговора. Катя окончательно теряется — на кой чёрт нужно было мозг пудрить, вынуждая распознавать незнакомые слова? Проверка?
Брр… Мурашки бегут по коже.
— Найдешь то, что не искала, — стихает вкрадчивая речь. — Обретешь то, что пригодится! И не трать попросту оставшиеся жизни. Лучше, вовремя спасти одну стоящую, чем по глупости — несколько никчемных…
Нить понимания окончательно потеряна — Катя открывает дверь и проваливается в темноту.