Если повернусь сейчас на бок — уткнусь в соседнюю подушку, где вот уже несколько месяцев нет теплой впадины от его головы. И рукой не нащупаю ничего, кроме жесткой вышивки наволочки.
Встаю, выхожу, накинув на плечи пальто, на балкон и долго смотрю на мотыльковый снег, летящий на жесткий свет ноябрьского фонаря. Замерзаю, иду на кухню, завариваю крепкий чай.
Чашка мужа пуста — надо убрать в буфет. Он всегда пил бледный, слабо заваренный чай, долго ожидая, пока остынет, и нарезал шоколадные конфеты тонкими пластинками. А после, оставив на столе невымытую чашку и лишившийся содержания фантик, уходил в комнату, нырял в топкие, болотистые компьютерные миры…
Как мучительно просторно одной на большой кровати. Она белая и пустая, с высокими буграми лишних подушек, с бессонно свесившимся краем не согревающего одеяла.
Позавчера муж позвонил, попросил найти его свитер и шарф. «Какой свитер, — спросила я, — который я подарила тебе на двадцать третье февраля?» «Да», — сказал он. Я стояла перед шкафом и выгребала вороха нашего прошлого, еще теплого. Потом встретилась с мужем в метро на «Комсомольской», передала вещи.
— Спасибо, — сказал он. — Ну, как ты?
— А ты?
— Я — нормально.
— Я, в общем, тоже…
— У-у-у. Ну, ладно. Я поехал? Как-нибудь позвоню.
— Как-нибудь?..
Главное — не смотреть друг другу в глаза пристально, чтобы не зашевелилась придушенная обидами нежность. Нельзя нарушить строгий запрет на ласковые слова, придуманный расставанием. Сесть, не оглядываясь, в разнонаправленные поезда и унестись в темный туннель необщего будущего.
Три часа ночи.
Время точит нож.
Хочет убить меня.
Сначала убьет, потом будет лечить.
Смотрю на бугор живота. С каждым месяцем он становится все больше и больше. Глажу его рукой. Чувствую в ответ доверчивое сонное шевеление. Спи, малыш, спи. Еще четыре месяца продлится твое счастливое неведение.
В моей рассветной дреме неожиданно выросла новогодняя елка, и муж начал разбирать ее. Вот уже осталась одна крестовина на густо усыпанном иголками полу.
— Смотри-ка, а игрушки-то висят! — вскрикнула я.
И точно: в воздухе висели непонятно за что зацепившиеся нарядные игрушки. Я дотронулась рукой до самого верхнего, крупного красного шара. Он мгновенно лопнул. Как мыльный пузырь. Я стала хватать шары еще и еще, и все они бесшумно лопались, а по воздуху летела, исчезая, пузырящаяся разорванная пенка. Муж смеялся, а мне было жутко. Росло неясное, скомканное, как носовой платок в кармане, ощущение непоправимости…
Упитанный охранник кидает на меня дежурный взгляд — тайна растущих животов, по-видимому, давно не волнует его. Поднимаюсь на третий этаж к своему врачу. Лифт работает, но я хожу пешком. Мне нравится ощущать хрупкую тяжесть завязавшейся во мне жизни.
Возле кабинета сомнамбулическая очередь бледных, измученных токсикозами мадонн.
— Кто последний? — спрашиваю.
— Я, — отвечает высокая конопатая девица. Стоит, облокотившись о стену, читает журнал. Она настолько худа, что живот ее кажется ненастоящим, будто шутки ради ей засунули в комбинезон мяч.
Киваю, сажусь на жесткий дерматиновый стул, достаю «Мысли на каждый день» — брошюру эту недавно пихнули мне в метро. Понедельник в ней заявлен как день покоя. Предлагается несмотря ни на что пребывать ежечасно в состоянии полнейшего покоя, в этом убеждает длинный перечень глубокомысленных высказываний. «То, что было будущим, стало настоящим. То, что происходит сейчас, становится прошлым — тогда к чему волноваться?» «Если бы мы осознали, что войны рождаются в умах людей, мы прилагали бы больше усилий, чтобы достичь спокойствия мыслей». «Если я хочу защищать мир, то могу ли я кричать и гневаться?» «Роза окружена шипами, но они не могут причинить ей вред. Не могли бы и вы быть как розы?» «Если вы всегда делаете все, от вас зависящее, — вы будете избавлены от сожалений».
Действительно, почему бы не чувствовать себя как роза? Жить разумно и спокойно, не испытывая сожалений, поверить в возможность гармоничного, забывшего о войнах мира? И, может быть, добраться до летучего счастья и, приручив его, сделать общедоступным благом, вполне прозаическим, как холодильник или телевизор.
Поднимаю голову. Прямо надо мной обложка журнала «Дамские капризы». Его увлеченно читает конопатая. Перевернутые заголовки доносят банальный смысл: «Как сделать незабываемой встречу Нового года», «Пять секретов удачного замужества», «Оружие против придирчивой свекрови», «Советы диетологов: стать стройной за месяц!»
— Кто последний?
Не сразу сообразила, что вопрос обращен ко мне. Задумалась о том, как сделать наш с мамой Новый год «незабываемым». Нарежем, как всегда, горы салатов, хотя гостей не предвидится, поставим бутылку шампанского, которая останется недопитой, в полдвенадцатого непонятно для кого принарядимся, уныло чокнемся после ритуальных, бодрых слов Медведева о том, каких успехов достигла наша страна в истекшем году и каких обязательно достигнет в следующем, несмотря на кризис. Просидим часов до двух, изредка перекидываясь словами и щелкая пультом, послушно сменяющим на экране одну звонкую цветную галиматью другой…
— Кто последний? — в голосе пробежала рябь раздражения.
— Я.
— Кто — я?
— За мной будете, — пришлось слегка привстать.
Этой лет сорок. Ухоженная, животик такой аккуратный. Наверное, не первый ребенок. Может, новый брак — решили закрепить отношения.
Мой малыш заворочался, довольно ощутимо пихнул меня. Рассказать бы ему о полном покое. О том, что его будущей матери не спится по ночам, о том, как трудно беречь обе жизни, когда нет интереса ни к одной…
Плитки на полу грязно-розового цвета — выщерблины, трещины. На болезненно голубых стенах — стенды предупредительно-назидательного содержания. Вот стахановка в синем комбинезоне и белом платке демонстрирует собственным примером, как надо питаться (подробно, в граммах, сколько есть мяса, рыбы, овощей и фруктов, сколько жидкости выпивать в течение дня), как правильно спать и гулять. На одной из картинок женщина стоит у станка с тем же бессмысленно довольным выражением лица, с которым спала и гуляла. Под картинкой написано: «Умеренный труд полезен для здоровья беременной». Все это стахановка делает столь же оптимистично, сколь и неубедительно. Никто из сидящих в очереди не обращает на пыльные осколки советского прошлого никакого внимания.
На следующем стенде бесстрастным тоном рассказывалось о венерических заболеваниях, на каждом шагу подкарауливающих живущих половой жизнью женщин, для вящего ужаса сообщались сложные названия болезней и, чтобы не думали, что от них легко избавиться, ничего не говорилось о методах лечения.
Я узнала, что женщинам после сорока, что пока не относилось ко мне, надо непременно посещать маммолога и делать специальный массаж груди. На картинке дама с обнаженной грудью, послушно обозначенным стрелкам, силилась изобразить, как именно следует делать его. В этом не было ничего эротичного, и если бы случайно сюда зашел мужчина, он не нашел бы пищи для сексуального воображения.
Далее огромный глаз с распахнутыми ресницами и парадоксальная надпись: «Если у вас хорошее зрение, значит, вы регулярно ходите к окулисту». У меня, например, единица, и, скажите на милость, зачем я потащусь к нему?
Но самым зловещим был стенд, наглядно повествующий о том, до чего может довести женщину употребление алкоголя и никотина во время беременности. В утробе лежал сморщенный тщедушный плод, будущая мать, не подозревая о нависшей над ней опасности, с удовольствием затягивалась сигаретой. Казалось, даже дымок от нее был настоящий. Ниже на картинке сигарета крупным планом была обведена в кружок и решительно перечеркивалась жирной красной линией. Но курящей, похоже, было абсолютно наплевать.
Все разговоры в очереди — о том, как протекает беременность, о родах, роддомах, о будущих младенцах.
— А я, представляешь, как только забеременела, — взволнованно тараторит обаятельная девчушка лет девятнадцати, обращаясь к своей соседке, расплывшейся и вялой, похожей на медузу, выброшенную на берег, — так и накинулась на клубнику. Целыми тазами ела! А больше почти ничего не могла — тошнит, и все.
— А я нет, — вздыхает медуза, — я рыбу вдруг полюбила, я раньше-то ее почти и не ела. А теперь муж ругается, приходит с работы, опять, говорит, что ли, рыба? Как она мне надоела. Ты, кстати, уже определилась, где рожать будешь?
— Ну, уж точно не в нашем. Говорят, семидесятый неплохой. Может, там.
— А сколько они берут?
— Как договоришься. Дам баксов триста, хватит с них.
— А я в коммерческом. Полторы тысячи роды.
— Ого! Ну и цены! Думаешь, там врачи лучше?
— Хрен их знает, за деньги вроде надежнее кажется. Муж хочет при родах присутствовать. Может, не так страшно будет…
— Не-е-е, я не хочу, чтобы меня мой в таком виде наблюдал. Растрепанная, потная, да еще орать, как резаная, наверняка буду. Пусть лучше дома сидит.
Мигает лампочка — я захожу в кабинет.
Калмычка Зоя Басанговна похожа на замерзшего воробья. Справки в ее руках кажутся тяжелыми. Создается ощущение, что все ей велико: туфли, халат, стол, за которым она сидит, ручка, которой она пишет. Голос тихий, успокаивающий.
Она помнит меня — я всегда прихожу к ней с коробкой конфет.
Сегодня тоже.
— Спасибо, — привычно смущается она, — ну, как наши дела? Что-то у вас вид расстроенный. Не нервничаете?
— Нет, все хорошо.
— Хорошо? Ну, что ж…
Меряет живот, взвешивает меня.
— Многовато набрали за эту неделю, так не годится. И отеки. Соленое любите?
— Люблю, — сознаюсь я.
— Нельзя. Потом много пьете и вот видите, что происходит?
Мы вместе смотрим на мои слоновьи щиколотки.
Зоя Басанговна, пожурив меня за невоздержанность, усаживается за стол, торопливо плетет вязь маленьких круглых буковок, решающих мою дальнейшую участь.
— Так, направления на кровь и мочу, — протягивает мне бумажки.
— Опять?
— А вы как хотели? Кстати, мы с вами ЭКГ делали?
— Нет, по-моему.
— Тогда пойдемте.
Спускаемся этажом ниже, заходим в просторный светлый кабинет. У окна в кадке высокое разлапистое растение. Широкие с глубокими прожилками листья запылились и стали похожи на пластмассовые. Земля совсем сухая.
— Надо бы полить, — киваю на него.
— Ой, — спохватывается Зоя Басанговна, — надо же, совсем забыла! А вы пока раздевайтесь и ложитесь на кушетку.
Она берет пластиковую бутылку, выбегает из кабинета. Здесь прохладно и лежать голой совсем не хочется. Смотрю в окно: бледно-серый ноябрь расплывается в пелене мокрого снега, вздрагивая от порывов внезапного нервного ветра, черноствольный высокий клен с влажными, кое-где оставшимися блекло-лимонными листьями, съежившийся, вышедший покурить охранник… Едва слышный, отдаленный шоссейный гул и громкое, истеричное тиканье кабинетных часов.
— Еще не разделись? Давайте-ка быстренько!
Зоя Басанговна с полной бутылью устремляется к растению, слышно, как булькает вода, тут же жадно впитываемая землей.
Потом ловко прикрепляет к моему животу датчики, включает прибор: тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук… Он работает громко и перекрывает тик-таканье часов. На экране вычерчивается зубчатая траектория новой жизни. Врач наблюдает за ней и что-то записывает. С тревогой слушаю биение маленького сердца — все ли нормально?
— Не переживайте, — говорит Зоя Басанговна, — пока все в норме. Лежите спокойно. Еще минут двадцать.
Когда я пришла на первый прием, она была в отпуске, и вместо нее принимала мужеподобная тетка лет шестидесяти, пахнущая едкой смесью папирос и дешевых духов. Не сигарет, а именно папирос, типа «Беломора».
Говорила она с какой-то добродушной хамоватостью, фамильярно поругивая.
Исследовав шершавыми грубыми пальцами мой живот, буркнула:
— Надумала тоже, в тридцать два рожать… А чего раньше-то? Погулять, небось, охота было?
— Да нет, — попыталась объяснить я, — просто желание иметь ребенка появилось только сейчас.
— Ишь ты, желание! Только о себе и думают! Желание… У меня вот тоже, в девятнадцать, не было желания, ну, сделала аборт — и что?
— Что?
— Да что-что, без детей осталась, вот что. И муж бросил, ушел к нормальной бабе, которая родить может. Сволочь он, конечно. Но и его понять можно — как без детей-то?..
— От меня тоже ушел.
— Чего это? — удивилась врачиха.
— Сказал — не хочет детей. Не готов.
— Вот те на! — оторопела она. — Это как же так?.. Да-а-а… А с кем живешь-то?
— С Хвостом.
— С ке-ем?
— С Хвостом. Так зовут мою собаку.
— А-а, понятно. Не, одной не годится. Мать-то жива?
— Жива.
— В Москве живет-то?
— В Москве.
— Вот и поезжай к ней.
— Я так и собираюсь сделать.
— Правильно. Мать всегда поможет. На то она и мать. Да, кстати, — осведомилась она, — а кошек нет?
— Нет, кошек нет. А что?
— А то! Тогда требовалась бы справка из ветлечебницы.
— Зачем?
— Порядок, — строго сказала она.
Я, конечно, ничего не стала ей рассказывать о соседке Тамаре, которую весь дом считал сумасшедшей за то, что она держит в своей однушке одиннадцать кошек. Когда я заходила к ней, в нос ударял стойкий кошачий запах. Она была похожа на клоунессу: миниатюрная, лет пятидесяти, волосы выкрашены в красно-рыжий цвет, на щеках рассыпаны веселые конопушки, а на ногах — ярко-малиновые тапочки с большими помпонами.
Мы пили чай, и с детским восторгом она показывала мне, что умеют делать ее любимицы, которым всегда давались вычурные имена. Одна из них, серебристая Стэлла, с легкостью стояла на одних передних лапах, рыжая Клеопатра по команде хозяйки в мгновение ока повисала на огромной хрустальной люстре и замирала, восторженно виляя пушистым хвостом, черная с белой манишкой Лейла прыгала через обруч, а потом, примагниченная запахом аппетитной розовой с жирком колбасы, кувыркалась на полу несколько раз подряд.
— Это мой домашний цирк! — гордилась дрессировщица.
В юности Тамара мечтала поступить в цирковое училище, но родители воспротивились, дескать, не хватало нам еще циркачки в семье, и отправили ее в ПТУ получать профессию маляра-штукатура. Она и сейчас работает по специальности, а мечта ее ютится теперь вот здесь, в маленькой квартирке, куда кроме меня никто и не заходит. Мы пьем чай, говорим о необыкновенных кошачьих талантах и о моем Хвосте, весь талант которого состоит в том, что он научился энергично вилять обрубком несуществующего хвоста, потерянного в дворовом прошлом. Но когда по вечерам мне становится невмоготу от сгустившейся, как сумерки, тоски, он подходит и долго смотрит на меня с почти человеческим сочувствием…
— Та-ак, ну, что тут у нас? Посмотрим. — Зоя Басанговна изучает длинную летопись сокрытой во мне жизни. — Сердце вашего ребенка работает прекрасно! Одевайтесь. Кстати, а мы с вами УЗИ делали?
— Один раз.
— Через месяц сделаем еще.
— Только я так и не поняла — мальчик или девочка…
— Ну и не надо. Сюрприз будет. А вы кого хотите-то?
— И того и другого.
— Двойняшек, что ли?
— Да нет, можно поочередно. Видите ли, меня волнует демографическая проблема в нашей стране.
Зоя Басанговна улыбается, пытаясь понять, шучу я или нет.
— Что ж, все, как говорится, в ваших руках.
Прибор выключен, и опять слышно, как, разрезая тишину на мерные доли, громко тикают часы.
Снег уже кончился, но воздух пронизан промозглой сыростью, и под ногами грязная снежная жижа. Ночью она превратится в бугристый шершавый лед — обещают минус восемь. Сажусь в свою шестерку, припаркованную возле роддома. В машине холодно и слегка пахнет бензином. Завожу. Минут через пять включаю печку. Скоро будет тепло. Пока живот не упрется в руль, буду ездить. Роддом находится возле метро «Щелковская», а я живу в Мытищах, точнее — в маленьком поселке «Дружба» недалеко от МКАД.
В «Дружбе» уютная, камерная, совсем немосковская атмосфера. Богатые свежевыстроенные дома по обе стороны от дороги (незатейливо-скромных в стиле минимализма садоводческих товариществ почти не осталось), девяти и пятиэтажные, в одном из которых живу я, пять минут ходьбы до леса — заповедника «Лосиный Остров» и столько же до огромного поля, спускающегося к Яузе. По полю этому Хвост самозабвенно гонял пугливых оленей, весело игнорируя мое настырное хлопанье в громкие ладоши. Потом подходил, изображая виноватость, зная, что его тут же простят и не ударят, а только скажут в запале: «Все, больше с поводка не спущу!» и уже на следующей прогулке, конечно, отпустят…
Заезжаю к маме, на 15-ю Парковую. Давно немытая лестница, пятый этаж, тесный коридор «хрущобы», лилипутская пятиметровая кухонька, где меня ждет вкусный обед.
— Ну, как, — беспокоится мама, — что сказала врачиха?
— Опять кучу направлений на анализы дала.
— Это они любят. Затаскают теперь.
Сейчас она скажет, что не ходила к врачам вплоть до того момента, когда надо было оформлять декретный отпуск.
— И чего к ним таскаться? Я бы к ним вообще не ходила. Я же тебе рассказывала, что первый раз пришла уже с большу-у-ущим животом…
— Рассказывала, мам, рассказывала. Давай обедать. И я поеду, Хвоста пора выводить.
— Ты бы привозила его ко мне, тяжело тебе с ним гулять-то скоро будет, он же вон — боров какой.
— Ты же знаешь, он переедет только вместе со мной.
— Когда?
— Ну, недели за две до родов.
— Ох, дождешься ты. И все за рулем — смотри, там и родишь. Кстати, отец-то твой не звонит?
— Звонит. Почти каждую неделю.
— И что говорит?
— Как всегда. В гости зовет.
— А-а-а… Поедешь?
— Не знаю, может, в новогодние праздники.
— Передавай привет.
Восемнадцать лет назад родители разошлись. Первые годы мы с отцом даже не виделись, только созванивались изредка. А последние лет семь-восемь пытаемся оживить увядшее родство — так отпаивают водой засохшее растение. Два-три раза в год привожу ему, его жене и уже взрослой дочери грустные мамины приветы, покрывшиеся коростой засохшего, как старое варенье, отчаяния. А обратно везу равнодушно-бодрые приветы отца.
— Конечно, мам, передам.
Каждый раз, когда я открываю свою дверь, с Хвостом случается припадок счастья: он восторженно взвизгивает, лает, лижет мои руки и щеки, норовя положить мощные лапы мне на плечи, неистово виляет своим обрубком, пританцовывая.
— Ну, все-все, пришла, — говорю ему, — успокойся. Сейчас пойдем гулять.
Пес моментально сносит меня с четвертого этажа вниз, выдергивает на улицу и надолго замирает с поднятой лапой возле ближайшего куста. Совершает он это дело вдумчиво и самозабвенно, а я смотрю, как от растапливающей снег светло-желтой лужицы поднимается пар. Примерно с полчаса, пугая окрестных кошек, шляемся по дворам. Время от времени поднятием лапы Хвост отмечает важные, по его мнению, вехи нашего пути. Когда я настойчиво тяну его домой, он несколько разочарован: что — уже все? Ведь прогулка только началась! Но сегодня почему-то Хвост не сопротивляется: домой так домой. Там тепло и еда. И уютный сон в ногах у хозяйки.
А я, не в силах вырваться из тугих пут бессонницы, опустошенная бессвязными ночными мыслями, буду долго слушать умиротворенный храп своей собаки и чувствовать слабое, еще спаянное с моим дыхание созревающего для рождения ребенка…