Разбудил настырный звонок в дверь. Несколько секунд пыталась не открывать глаза — выиграть недолгую тяжбу сна и яви, но безрезультатно. Ноги послушно скользнули в тапки, рука привычно нашарила халат.

Звонок не унимался. Показалось даже, что он с характерным южным акцентом. И точно: передо мной стояла немолодая встревоженная темноволосая женщина. Может, армянка.

— Извинитэ, к вам на балкон дэнги нэ упалы? — громко осведомилась она и продвинула свою пышную грудь в мою квартиру.

— Что?

— Дэнги, говорю, нэ упалы на балкон?

— Деньги? — еще сонная, я силилась совладать с внезапно нагрянувшей действительностью. — Думаю, вы ошибаетесь. Вряд ли небеса столь милостивы ко мне.

Женщина явно нервничала.

— Я живу на пятый этаж. Кынула дэнги. Они упалы. К тэбэ. — Она сделала решительный шаг вперед.

— Простите, вы мне кинули деньги?

— Э-э-э, зачем тэбэ, — начала злиться на мою непонятливость непрошеная гостья. — Сэстрэ кынула. Давай, смотрэть надо!

Обойдя меня как досадное препятствие, она прошла в комнату и двинулась к балкону. Некоторое время тщательно обшаривала там все углы, брезгливо перебирая скопившуюся за многие годы рухлядь: ржавые диски от машинных колес, искореженные, со сломанными посередине дощечками санки, раздолбанный стремительным детством трехколесный велосипед, пакеты с обернутыми в набухшие от влаги газеты трехлитровыми банками, пустующими в ожидании летних компотов…

— Дэнэг нэт, — наконец констатировала она и мрачно уставилась на меня.

— Нет, — согласилась я. — К сожалению.

— Но гдэ же тогда они? — возмутилась женщина.

— Не знаю.

И тут ее осенило.

Свесившись с моего балкона вниз, она зорко оглядела балкон третьего этажа. Вспыхнул вопль радости:

— О! Вон, вон они!

Минут через десять она вернулась с хмурым бородатым мужиком. В руках у него была удочка.

— Сосэдэй снизу нэт, ми виловим от тэбэ, — объяснили они.

Человек с удочкой на балконе смотрелся довольно экзотично. Я наблюдала за ними сзади. Две фигуры методично наклонялись вперед, вздрагивая плечами и сгибая колени. Потом распрямлялись, делали пару шагов то вправо, то влево и наклонялись снова.

Женщина нетерпеливо управляла манипуляциями рыболова:

— Лэво, лэво давай! Э-э-э, правэй! Вот, вот! Цэпляй! Цэпляй!

Наконец они выловили пухлый белый пакет. Мужчина был горд так, будто поймал здоровенную щуку.

— Смотры, ми правду говорили, — укоризненно сказала мне женщина, победно потрясая драгоценным уловом.

Я проводила их до двери.

— Простите, а зачем вы все-таки кидали деньги с балкона?

— Э-э-э, — махнула она на меня рукой.

Умылась, залила кипятком растворимый кофе. Утренняя тошнота, мучившая в первый месяц, уже давно прошла, но аппетита по утрам все равно не было. Нехотя съела бутерброд с сыром, преодолевая скрипучее раздражение перед предстоящим днем. Убрала в буфет чашку мужа с написанным на красном фоне черными буквами именем: Александр. Вряд ли еще когда-нибудь понадобится. Она, как вещь покойника, на которую смотришь с жутковатым сожалением и недоверчивым воспоминанием о том, что близкий человек еще совсем недавно запросто держал ее в руках, о чем-то весело болтая.

Но ты-то знаешь — он никогда уже не сможет выпить из нее ни глотка.

До моей работы на машине минут сорок. Это без пробок. Но без пробок не бывает — Ярославка до Королева почти всегда забита. А мне за Пушкино — в пансионат «Клены». Еще несколько лет назад он назывался Дом заслуженного отдыха (ДЗО № 34). Дом престарелых, в общем.

На фасаде недавно отремонтированного здания цвета кофе с молоком яркая мозаичная композиция: босой, в голубой рубахе старичок, взяв под руку по-девичьи засмущавшуюся старушку в красном в белый горошек ситцевом платье, тащит ее в васильковое поле, должно быть, на романтическую прогулку. Старичок простодушно улыбается, дескать, на уме у меня ничего плохого нет, погуляем, и все. Но старушка, вероятно, не очень доверяя своему кавалеру, чуть-чуть упирается, мол, а кто тебя знает. Учитывая преклонный возраст парочки, сцена обольщения выглядит несколько нелепо и вполне может сойти за пародию на картину «Все в прошлом».

От ворот к центральному входу тянется длинная кленовая аллея. Вдоль нее — деревянные скамейки. От аллеи разбегаются узкие парковые дорожки, летом — заросшие высокой травой, а зимой — заваленные непроходимыми сугробами, так что гулять представляется возможным только по этой самой аллее. Все вместе называется парковой зоной, у входа в которую стоит грубо вытесанный деревянный медведь с безапелляционной табличкой в массивных лапах: Вход в парковую зону строго с 10 до 20 часов. И ниже уточняется: только для отдыхающих пансионата и их близких родственников. Приписка странная, потому что, кому же еще, кроме стариков и тех, кто их изредка навещает, придет в голову посетить это место, тем более что у входных ворот стоит будка охранника, открывающего доступ сюда только по пропускам.

Удивительно, как просто и буднично просачивается в нашу жизнь абсурд. Когда полтора года назад я лежала в гинекологической больнице — мне удаляли кисту, — меня поразила надпись на душевой кабине: Банный день — среда. С 9 до 13 часов. Я спросила медсестру, нельзя ли помыться и в другой день тоже, она искренне изумилась моей наглости: «Вы что, особенная? От грязи еще никто не умирал!» В столовой было два меню: для обычных людей и для диабетиков. Но озадачивало не это. Диабетикам время от времени давали вареные яйца, а нам было отказано в них наотрез, как будто обычным людям яйца противопоказаны. К чаю выдавалось на весь день ровно семь кусков сахара. И все время, пока я там лежала, меня мучил вопрос: почему именно семь, а не шесть или восемь? Что за непостижимая сахарная арифметика?..

Для порядка взмахиваю, не открывая, своим пропуском — оба охранника, Виктор и Толик, меня прекрасно знают — третий год я работаю здесь психологом. Пансионат «Клены» частный — несколько лет назад его выкупил какой-то бизнесмен, разбогатевший на перепродаже лекарств. Сразу сделали ремонт, соорудили бассейн и игровую комнату, где поставили теннисный стол, наняли на работу разогнанных во время ломки 90-х несколько специалистов: музыкального руководителя, физкультурника, психолога, терапевта и стоматолога. Остальные врачи приходили дважды в неделю. И если стоматолог, низенький лысый весельчак Ефим Степанович, которого персонал звал между собой Ефимка, хоть иногда заглядывает в стариковские рты и нет-нет да и запломбирует зубик, а иногда, если уж боль очень беспокоит, и вырвет (кое-кому, правда, и вставляет за увесистые суммы), то физкультурник и музыкальный руководитель, поглощенные вспыхнувшей между ними предпенсионной страстью, откровенно валяли дурака. Высокий с аристократическим лицом и кудрявой седой шевелюрой Артем Иннокентьевич летом выгонял старичков на лужайку и минут пятнадцать заставлял их приседать и наклоняться, а зимой делал то же самое, только в спортзале, после чего, красных и задыхающихся, отправлял к терапевту считать пульс и мерить давление.

Кареглазая пышногрудая музыкантша Лиля, никому не позволявшая прибавлять к ее имени отчество, возможно, потому, что ее отца, немца, звали Карл, и к нежному имени Лилия отчество лепилось грубо и неуместно, пела раньше в каком-то хоре и сносно умела играть несколько расхожих мелодий на фортепиано. Здесь, в пансионате, ей было поручено вести хоровую студию и готовить доморощенные концерты к праздникам. С четырех до пяти вечера по этажам разносилось дребезжащее старческое разноголосье, то и дело прерываемое звонким хлопаньем в ладоши и энергичными окриками Лили: «Стоп-стоп, Светлана Сергеевна, вы что, не слышите, что фальшивите? А вы, Георгий Петрович, ниже берите, ниже, из-за вас же не слышно Олега Степаныча! Так, давайте еще раз. Ну, приготовились! И…» Старики бодро запевали: «Идет солдат по городу, по незнакомой улице…» Голоса их метались по зданию, как очумевшие птицы, внезапно залетевшие в замкнутое пространство и ударяющиеся о стекло в поисках свободы. На праздниках хор старательно исполнял свой тощий репертуар, после чего в зале плескались жидкие аплодисменты редких родственников. А Олег Степаныч, самый бодрый старичок в пансионате, бывший моряк, исполнял на бис «яблочко», после изнурительного танца опрокидывал заготовленную заранее для такого случая стопку коньяку, а потом с полчаса отлеживался у себя в номере…

Для приступов внезапной страсти обремененные семьями физкультурник и музыкантша использовали номер любопытной и охочей до чужих романов мадам Марьяны (так ее звали в пансионате), сама же она отправлялась флиртовать, впрочем, пока безуспешно, с моряком Олегом Степанычем.

В шесть вечера утомленная хоровым пением и опустошительной радостью запретного слияния, Лиля садилась в новенькую «Хонду» Артема Иннокентьевича и уносилась прочь.

Сегодня дежурит усатый и улыбчивый Толик. Он всегда заигрывает со мной, причем, осознав тщетность своих мужских устремлений, превратил эти заигрыванья в необременительный утренне-вечерний ритуал, помогающий ему преодолевать сонливую потную скуку суточного бдения.

— О, Настена! Привет! Замуж-то за меня еще не надумала?

— Толь, но я же теперь не одна, — показываю глазами на свой живот.

— Ниче, пусть будет, мы еще одного родим!

— Давай только по очередности, ладно?

— Да не вопрос. Я подожду. Ох, Настена, ну, почему такие девчонки другим достаются, а?

— Да ты бы со мной, Толь, все равно не смог.

— Почему это?

— Ну, я лентяйка. Готовить не люблю…

— Ерунда! Ты знаешь, какой я плов варганю! Вот приедешь ко мне на дачу, я тебе забацаю. Приедешь?

— Не-а.

— Ну, вот, всегда так. А я-то надеялся…

— Ладно, Толь, пока! До вечера.

— Иди-иди к своим душевнобольным. Конечно, с ними интересней…

В холле здороваюсь с уборщицей тетей Грушей и с местной сумасшедшей Антониной Андреевной, постоянно вяжущей бесконечные носки для несуществующих внуков от несуществующих детей. Она поднимает задумчивое тусклое лицо, показывает мне узор.

— Как вы думаете, Аллочке понравится?

Аллочка — одна из ее придуманных внучек. Есть еще Оленька и внук Костик.

— Конечно, я думаю — очень.

Больная улыбается и снова принимается за вязанье.

Был момент, когда с переходом ДЗО № 34 из рук государственных в частные решался вопрос о возможности дальнейшего пребывания старухи в этих стенах, однако объявился племянник, пожелавший жить в ее двухкомнатной квартире в центре Москвы и готовый за это оплачивать содержание больной. Тогда дирекция к тихому помешательству его тетушки отнеслась с пониманием, и в психбольницу ее решено было не отправлять.

Поднимаюсь на второй этаж, в свой кабинет. Стол, два кресла, одно мое, другое для посетителей. На стене одна из написанных мной маслом работ «Пионы в банке». Банка кривовата, лепестки неуклюже топорщатся в разные стороны — чувствуется неопытная рука, но старикам нравится, говорят — создается ощущение, будто цветы пахнут.

Из окна вид на кленовую аллею. Здесь два года назад я подобрала Хвоста. Непонятно, как он забрел сюда и притулился, облезлый, с обрубком вместо хвоста, на снегу под скамейкой. Несколько дней старухи носили ему остатки еды из столовой, принесли и подстилку — старое зимнее пальто. Но пес согреться не мог — смотрел на людей испуганными гноящимися глазами и непрерывно дрожал. Прослышав об оскверняющей парковую зону безродной псине, заведующая Ироида Евгеньевна приказала охранникам изгнать животное. Сердобольный Толик, вместо того чтобы выгнать собаку, пригрел ее на несколько дней в своей будке. Но убежище было явно ненадежным — Ироида могла нагрянуть в любой момент. Я посмотрела на переставшую наконец дрожать, настороженно дремлющую дворнягу. «Знаешь, — внезапно решилась, — давай я возьму». Когда вечером привезла ее домой, муж, брезгливо оглядев, поморщился: «Вот ты всегда так, постоянно совершаешь идиотские поступки. Ну, скажи, на кой черт она тебе?» «Это не она, а он. Я буду звать его Хвост», — сказала я. Хвоста муж не обижал, просто не обращал на него никакого внимания. Однако пес, в благодарность за обретенное наконец жилище, распространял свою любовь на всех: когда Саша приходил домой, он так же, как мне, лизал ему руки.

В самом конце аллеи виднеется будка Толика. Пытаюсь представить, что он там сейчас делает. Наверное, смотрит свой маленький телевизор или читает очередную книгу фэнтези, которым с подачи своего напарника, Виктора, увлекся в последнее время.

Поливаю отстоявшейся водой бархатистые разноцветные фиалки, вытираю влажной губкой пыль с их мохнатых темно-зеленых листьев. Сажусь за стол, беру в руки стопку недавно отснятых фотографий — оформляю так называемые стенды памяти. Дни стариков однообразны и невыразительны и перепутываются как нитки неумело распущенного свитера. Кроме того, у многих прогрессирует деменция, ослабляющая функцию памяти, а фотографии, запечатлевшие их повседневную жизнь, помогут вспышками-мгновениями восстановить прожитые дни. Вот моряк принимает от безнадежно влюбленной в него мадам Марьяны яблоко, вот тихоня-вязальщица Антонина Андреевна, любующаяся своей работой, вот Светлана Сергеевна сидит, задумчиво глядя в окно на падающий снег. Это она мне сказала как-то на приеме: «Я мечтаю только об одном: о сохранении способности мечтать…» А вот эпизоды из столовой, из парковых прогулок, из комфортабельных, с душем, туалетом и телевизором, номеров. Но я чувствую, как со всех этих благополучных фотографий дует, дует пронизывающий ветер затянувшейся осени…

Кнопками прикрепляю снимки к большому куску ватмана, потом придумаю какие-нибудь названия и вывешу на первом этаже, в вестибюле. Думаю о том, почему фотографический архив каждого человека с возрастом уменьшается. Сколько у нас смеющихся детских фотографий, немало и юношеских, значительно меньше в зрелом возрасте, а в старости их почти и нет, так, две-три. Может, это происходит оттого, что взгляд, напитавшись мудрости, фокусируется не на внешнем мире, а на внутреннем? А может, просто потому, что смотреть на молодое лицо приятнее, чем на старое. Пытаюсь представить старуху, рекламирующую крем для омоложения кожи. Абсурд, хотя вроде бы крем ей всего нужнее. Нет, на экране цветущая женщина, улыбаясь, рассказывает, как с помощью содержимого маленького чудодейственного тюбика лет десять как рукой снимет и можно будет снова рассчитывать на жизненно необходимое мужское внимание. Даже здесь, в Доме престарелых, без него не обойтись. В какие причудливые шляпки наряжается мадам Марьяна, чтобы понравиться моряку! А на 8 Марта все женщины «Кленов» становятся похожи на укутанные в праздничную упаковку засушенные розы, источающие печально-сладкий аромат увядания. И блеклые хрупкие улыбки нежно цветут на их лицах…

— Анастасия Александровна, к вам можно? — заглядывает в кабинет Светлана Сергеевна.

— Да, конечно.

— Я принесла вам новые сны. Вот, взгляните.

Ходят ко мне не все обитатели «Кленов», но некоторые постоянно. Одни заходят пожаловаться, другие просто поболтать, рассказать о своей так долго длящейся и так моментально промелькнувшей жизни.

Помню, на курсах английского для начинающих преподаватель предложил задать друг другу вопросы. И я спросила у своей соседки, полной, с анемичным лицом: «Are you happy?» Девушка оторопела, удивился и преподаватель: «Ну что вы, разве об этом спрашивают? Поинтересуйтесь лучше, сколько комнат в ее квартире, с кем она живет, где работает и так далее…» Но мне не было никакого дела до количества комнат в ее квартире, меня волновал только один — этот вопрос.

Здесь, в «Кленах», я задаю его каждому, кто ко мне приходит. И почти никто не сказал да или нет, чаще всего — не знаю. Жаль, что состояние счастья скоротечно и не имеет протяженности, не умеет перерастать во что-то надежно устоявшееся. Мерцает, как светлячок в ночной летней траве, зеленовато светится в спрессованных пластах прошлого. Вспыхивает ярко, но зыбко в уже ускользающем из рук настоящем. Обманно маячит в толще невесомого будущего.

— Тайна счастья спрятана в тайне времени, — сказал мне как-то мой любимый собеседник Философ Иваныч — так я его называла. — Вы посмотрите, как мы обращаемся с временем. Запихиваем его в себя на ходу, как какие-нибудь гамбургеры в «Макдоналдсе». А ведь его надо смаковать… Как самое изысканное яство. Мы же так щедро его тратим, будто перед нами неиссякаемое полезное ископаемое… Точнее — бесполезное ископаемое. Мы не умеем им пользоваться. Вы знаете, что в Европе уже создаются Общества по замедлению времени? Мировая глобализация с головой накрыла нас информационной волной, и мы, как загнанные лошади, высунув язык, пытаемся сделать максимальное количество дел в минимальные сроки. А надо просто остановиться и спросить себя: зачем? Вот вы, Анастасия Александровна, лично вы давно смотрели на облака? Просто так, бесцельно?

— Даже и не помню когда…

— Вот, видите! А некоторые их и вовсе не замечают. Поверьте мне, главной проблемой XXI века будет проблема тишины. А самой тяжелой утратой — чувство настоящего времени. И драгоценной для человека станет возможность побыть одному.

— А помните, что говорил Паскаль? Человек боится остаться один, потому что тогда к нему слетятся все самые мучительные мысли. О смысле жизни, о смерти…

— Да-да-да, и правильно говорил. Но человек в конце концов почувствует такое опустошение от этой ежедневной бессмысленной гонки, что мысли о смерти покажутся ему утешительными. И он начнет мечтать об одиночестве. Понимаете — мечтать об одиночестве! О подлинном и полновесном переживании текущего момента. Мы разучились наслаждаться долгими бесцельными прогулками, любоваться медлительным полетом осенних листьев. Нам некогда заниматься созерцанием. Но некогда может превратиться в никогда!

— А «Клены» — подходящее место для таких прогулок?

— Пожалуй. Здесь нет никакой суеты, ничто не отвлекает от раздумий. Освобождающих от торопливости и даже, если хотите, спасающих от смертности. Может, размышления о вневременном и делают нас бессмертными?.. Вот вы меня как-то спросили о счастье, а я вам скажу так: далеко не каждый человек способен испытывать его. Это переживание для избранных. Ну, можно там ощутить что-то похожее: радость, удовольствие и тому подобное. Но ведь это не то! Подлинное счастье, то есть мгновенное глубокое ощущение абсолютной гармонии мироустройства, испытать почти невозможно. Потому что, прежде всего, надо научиться вырываться из времени, замедлять его до полной остановки и наслаждаться им.

— Но как его ни замедляй, оно несет неизбежные утраты…

— С этим, к сожалению, ничего нельзя поделать. К закону неизбежности не существует поправок. Только если мудрость. И еще, пожалуй, доброта… А доброта — высшая мудрость.

— Вы думаете, быть добрым — достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым? — усмехнулась я.

— Не достаточно, но необходимо. Я верю: только душевно чистый человек способен испытать подлинное счастье.

— По-моему, вы идеализируете…

— Нет-нет, только так. Уж вы поверьте мне, не первый десяток лет на свете живу!..