Опять очередь в кабинет гинеколога. Сонное коридорное оцепенение, звонкое цоканье каблуков, нарушающее казенную тишину, заунывный рефрен: кто последний?

У двери в кабинет — растерянная бабуся. Сидит и смотрит в пол, что-то тихонько бормочет. На щеках — влажные слезные дорожки. Она не вытирает их, а просто прикладывает ладони к щекам, будто впитывает влагу промокашкой. Как только кто-нибудь садится рядом с ней, старуха, не глядя на собеседника, начинает тихо жаловаться: «Когда меня в больницу положили, я совсем расклеилась… Там врачиха такая была, рыжая-рыжая, сразу ее запомнила, она и говорит, что, мол, резать надо… Ну, я в слезы, а что — плачь не плачь — операцию делать надо…»

Случайный слушатель уходил, и старуха тут же замолкала, потом садился следующий, и рассказ возобновлялся с того самого места, на котором оборвался: «Ну, надо так надо. Давай, говорят, анализы сдавай, кровь, значит, в среду утром, а там наро-о-оду… Досиделась, сдала, а кровь-то оказалась плохая — операцию делать нельзя…»

Конец истории я не дослушала — зашла в кабинет. Удивительно то, что она даже не смотрела, кто садился рядом, ей просто нужно было, чтобы ее слушали, и не важно, что каждый уносил с собой лишь маленький осколок истории. От нее отстранялись, как от сумасшедшей, спешили пересесть на другую скамейку. Существует, наверное, две категории людей: одним надо учиться быть чуткими, другим — равнодушными, чтобы чужое горе не накрыло с головой, не смыло волной отчаяния.

А я всего лишь наблюдатель. Бессильный что-либо изменить в происходящем. Или почти бессильный. Да и все ли ситуации, свидетелем которых я оказываюсь, требуют моего вмешательства? Может, мудрее пройти мимо. Оставить моих подопечных в темном царстве старости, один на один со страхом, ужасом, разочарованием. Не мешать каждому проживать свое.

В работе психолога есть известный эгоизм: преодоление своей боли посредством проработки чужой. Исследование собственных бездн на безопасном расстоянии. Попытка удобрить личный чахлый оптимизм ободряющей улыбкой и словами поддержки другому человеку.

Среди моих знакомых есть только одна оптимистка в чистом виде. Ее оптимизм, неприхотливый, как сорняк, произрастает из любых, даже самых трудных житейских ситуаций. В прошлом году, осенью, лежа больше месяца дома со сломанной ногой (она ломала что-нибудь с периодичностью раз в пять-шесть лет), Вика умудрилась забеременеть, да еще точно не зная от кого, и так, с гипсом, поехала делать аборт. Врачи похихикали, но удивились не очень, и не такое видали.

Викин оптимизм состоял из смеси обаятельного легкомыслия и завидного мужества. Ей незнакомо было уныние. В ее настроении неизменно царил безоблачный штиль с мелкими барашками радости.

А в мое хорошее настроение всегда был доступ сквозняку печали, и никак нельзя было защититься от него. Он настигал внезапно и продувал насквозь.

Конфеты, принесенные мной, лежат на столе Зои Басанговны.

— Вам осталось меньше месяца до декретного отпуска, — она листает мою карту. — Как себя чувствуете?

— Сносно.

— Ходите много?

— Не очень, больше езжу.

— Это плохо. Тем более в общественном транспорте…

— Я не в общественном, я на машине.

— Муж возит на работу? — любопытствует врач.

— Да нет, я сама за рулем.

— Вы вообще соображаете? — обомлела врач. В вашем положении! Немедленно завязывайте с этим! Любой стресс, а на дороге их предостаточно, может быть опасен для ребенка. Вы меня поняли?

— Поняла. Только стрессов и без дороги хватает.

Совершаются обычные измерительные процедуры.

— Опять набрали лишний вес. Исключить сладкое и мучное, ясно?

— Постараюсь. Хотя это очень трудно.

И она решает подбодрить меня:

— Растолстеете — муж разлюбит!

Вечером вздрагиваю от внезапного, вспарывающего тишину телефонного звонка.

— Ну, как ты? — утомленный голос Саши.

— Ничего.

— Как на работе?

— Нормально.

— У-у. Я это… Я вот что хотел сказать… Знаешь, я тут подумал: может, нам лучше прямо сейчас развестись? Потом ведь ребенок, суд, морока, в общем. Сейчас это было бы проще. По крайней мере, с юридической точки зрения.

— С юридической?

— Ну да. Гораздо меньше формальностей.

Что-то творится с моей комнатой: она то сжимается, то разжимается, будто пульсирует. Ее заволакивает влажной пеленой.

— Ну, что ты молчишь? — раздражается он.

Пелена наплывает снова и снова, пресекая дыхание. Я закрываю глаза и ощущаю соленую на вкус темноту.

— Не хочешь — не надо. Я же хотел как лучше…

Он вешает трубку, а я сижу и слушаю оглушительные острые гудки.

Когда летом на даче разбирала старье на чердаке, наткнулась на забавную брошюру 48-го года выпуска «Учитесь бегать на коньках». Там обстоятельно и абсолютно серьезно рассказывалось, как в кратчайшие сроки научиться бегать на коньках. Что делать с руками и ногами, в каком положении держать корпус. К рекомендациям прилагались иллюстрации атлетического вида мужчин в специальных костюмах и шапочках, изображающих, как именно будет выглядеть будущий конькобежец. Примерно так я и живу: учусь делать что-то неестественное и, возможно, бессмысленное. Я — неловкий конькобежец, который постоянно падает и ходит с разбитыми коленками, но снова упорно встает на коньки. Зачем? Не знаю. Но мне не интересен гладкий лед, мне нужна неровная, трудная поверхность, требующая усилий, чтобы не упасть.