Татьяна краем глаза поглядывала на несчастную кошку. Глаза той остекленели и были полуоткрыты, язык вытащен изо рта и сдвинут так, чтобы свисал из пасти. Кошка лежала на боку, растянутая за лапы и привязанная к ножкам стола. Если бы не на боку — вышел бы кошачий Исусик. Кусок кожи гладко выбрит. Кожа была серая, словно неживая, а сама кошка походила на лоскутное одеяло — рыжие, серые и черные шерстинки смешались на ее теле причудливым узором, образовывая кое-где увлекательную игру полосок.

Татьяна вздохнула и потянула крючок на себя — из разверстой раны на боку кошки вылезла розовая макаронина — опять кишки! Она затолкала их обратно и принялась копаться во внутренностях дальше — искала яичник. Мда. Несчастная кошка. Хотя почему — несчастная? Ой, неправа ты, Татьяна Викторовна, — усмехнулась она самой себе, — перед тобой счастливица! Уличные злые и вечно голодные псы ей хвост не отгрызли, на клочки не разорвали, машина худенькое тельце не раздавила… Послал Бог милосердную женщину, подобрала грязного вшивого кошастого подростка, отмыла, проглистогонила, откормила. Подросток оказался кошечкой. Прошел год. Пришел кошкин несмертный час. Хозяйка сейчас переживает в приемной — слышны тихие шаги: не сидит, накручивает круги.

Татьяна уже удалила оба яичника и шила кожу. Кошачья кожа плохо прокалывалась, но стежки ложились аккуратно и даже красиво. Шила Татьяна на загляденье еще в институте. Талант — говорили.

Обработать рану, перебинтовать, осторожно протянуть попону под расслабленное искусственным сном тело. Отвязать лапы — чтобы хозяйка не видела. Позвать мученицу…

Маленькая седовласая женщина зашла осторожно, испуганно посмотрела на любимицу. Татьяна заговорила с ней тихо, но твердо, как заговорила бы с испуганным животным: когда поить, когда и чем начинать кормить? Как перевязывать? В каких случаях звонить? Какие уколы делать? Сами сможете? В лапу, в холку… Ну и отлично. Не могу сказать, когда в себя придет — у всех по-разному.

В четыре руки переложили в переноску, и кошка отбыла, отсыпаться и привыкать к новой жизни без гормональных страстей.

Татьяна вымыла руки, убрала инструменты в стерилизатор, продизенфицировала стол, погасила свет. Деньги, оставленные клиенткой на старом письменном столе, крытом отчего-то веселенькой клеенкой с синими васильками и алыми маками, засунула в жестяную банку из-под чая. Завтра понедельник: придет бухгалтер — разберется.

Она сняла белоснежный, хрустящий халат, накинула на плечи другой — чистый, но поношенный, в не отстиравшихся пятнах, нашарила в кармане пачку сигарет и вышла во двор клиники. Избушка на курьих ножках — так она ее называла, кренилась за спиной в палисадничек, в котором одуряюще цвела черемуха и еще более одуряюще пахла. Сигаретный дым таял в необычайно теплом воздухе, вопреки которому цвели белые цветы…

Татьяна Викторовна поморщилась, словно у нее заболели зубы. Не надо было произносить эти два слова. Вслух она давно уже их не говорила, и вот, надо же, выловила в потоке сознания, себе на горе.

Распускались белые цветы, кружил голову аромат их, в тот день, когда она выходила замуж за Артема. На свадьбе гулял весь курс и гулял так, земля дрожала. Не удивительно! Свадьбу подгадали к окончанию ординатуры, многие однокурсники уже получили официальные предложения от больниц и клиник. Она тоже. Артем же устроился работать на подстанцию скорой помощи, говорил — призвание. В первые годы семейной жизни они почти не виделись — она сутки через двое, он сменами скорой. От этого или оттого, что были предназначены друг другу свыше, чувства их не ослабевали со временем, как это часто бывает. Он звонил ей несколько раз на дню, говорил смешные глупости. У него был легкий характер, несмотря на тяжелую, изматывающую работу, от которой хотелось порой нахлебаться спирта и забыться.

В тот прОклятый день шел снег. Осыпались белые цветы зимы. Крупные хлопья лениво и неуклонно засыпали город, ложились под колеса машин, песцовыми манто укутывали деревья. К ночи подморозило. Артем ушел в ночную, Татьяна дежурила в хирургии. Громкий звук винтов переполошил сердце неожиданной болью. Что-то серьезное! Вертолеты Центроспаса МЧС просто так не прилетают… Приглаживая растрепавшиеся волосы — уснула в ординаторской — она побежала вниз, в приемное. Вертолет уже садился на площадку перед входом. Двое споро вытаскивали каталку. Бегом ввезли ее в вестибюль. Тело было укрыто. Только страшное багровое лицо, одутловатое до невозможности, выглядывало из-за края зеленого одеяла.

— Что? — спросила она, пока каталку завозили в грузовой лифт.

— Авария на МКАДе. Фуру занесло на льду, перевернулась, прихлопнула машину скорой… — ответил один из них.

Еще до того, как он начал говорить, Татьяна словно впала в транс. Остановившимся взглядом смотрела на страшно опухшую шею, плоское неузнаваемое лицо. Неузнаваемое… и такое знакомое! Она закричала и забилась — еле оттащили.

Долгие часы в коридоре реанимации — к Артему ее не пускали. Она просительно заглядывала в глаза знакомых докторов, но они — бездушные Хароны! — на нее не смотрели, отводили взгляд, спешили пройти мимо. Артема назначили на операцию. Он не дышал сам, однако работу сердца удалось восстановить. Врачи надеялись на его молодой, сильный организм. И, как водится, на чудо. Оперировал его Татьянин начальник, светило отечественной нейрохирургии. Именно он говорил о ее руках, накладывающих тысячи замысловатых стежков — талант, девочка!

Артем умер через четыре часа после начала операции. На том самом столе, где Татьяна так часто оперировала сама или ассистировала светилу. В ее жизни, как в опустевшей комнате, выключили свет.

Она больше не могла оперировать. Уволилась из больницы. Отошла от мира. Не помнила, как спала, что ела. Белой мутью заволокло все вокруг. Очнулась, словно вынырнула, через три года. С некоторым удивлением обнаружила, что отучилась в ветеринарной академии, получила второе высшее. Руки помнили все. Она работала в этой маленькой клинике рядом с железнодорожной станцией, кастрировала, зашивала укусы и раны, сращивала переломы. Проезжающие мимо товарняки отстукивали месяц за месяцем новой жизни. Сердце захолодело, перестало рваться, как птица, билось покойно, нарушая ритм лишь на звук вертолета или слова «Белые цветы»…

Она моргнула, сердито смахивая слезы, и вдруг обнаружила стоящего рядом с собой деда с переноской в руках. Мгновенье назад на растрескавшемся асфальте дорожки, ведущий к клинике, никого не было.

— Что у вас? — поинтересовалась она, отбрасывая сигарету.

— Щенок умер… вот, — констатировал дед, внимательно ее разглядывая.

«На моржа похож…» — отметила про себя Татьяна, в свою очередь, разглядывая круглую, лысую голову и густые, сизые усы незнакомца.

— Пойдемте, я гляну. Патанатом будет только завтра. Могу заявку оформить и тело в холодильник убрать. А он завтра вскрытие проведет и вам перезвонит.

— Мне сегодня надо, — дед пронзительно заглянул ей в глаза. — Очень надо, понимаете?

Татьяна вздохнула. Рабочий день подходил к концу, но она не спешила домой. С того момента уже никогда не спешила. Подарил бы им Господь, что ли, ребеночка?! Было бы к кому…

Почти с ненавистью она выхватила переноску из рук изумленного деда и внесла в здание клиники. Со злостью поставила на стол, открыла дверцу. Отвернулась, чтобы надеть перчатки, а когда повернулась вновь, дед уже выложил длинное рыжее тело и отставил переноску к двери.

— Я вам официального заключения не дам! — рявкнула она, со стыдом ощущая себя последней стервой. — Не имею права. И гистологию не возьму, а она может понадобиться.

— А не понадобится! — вдруг хитро подмигнул дед. — За вскрытие я заплачу сверх меры. Мне причину смерти установить и заключение, неофициальное, естественно. Можете даже и не подписывать…

— И не подпишу! — мстительно подтвердила Татьяна и… застыла, глядя на тело.

Таких собак она никогда не видела. На морде, больше подобающей таксе, словно два прыща выпучивались налитые кровью глаза, лапы были длинными не по экстерьеру, а между пальцами явственно виднелась белая тонкая кожица перепонок. Вместо хвоста у собаки торчал пук жесткой шерсти, больше похожей на конскую.

— Уродец какой! — искренне восхитилась Татьяна и прикусила язык.

Разве ж можно так говорить убитому горем клиенту? Клиент, однако, горем убитым не казался. Слов об уродце то ли не услышал, то ли сделал вид, что не заметил. Он следил за ее руками, как коршун за цыплятами, иногда впиваясь глазами в лицо.

Татьяна вздохнула и принялась выбривать операционное поле. Кожа у собаки ярко синела.

— Что это за порода такая? — не выдержала она, проводя разрез — крови не было. — Я таких в первый раз вижу!

— Авось, не в последний! — хихикнул дед, и Татьяне впервые пришла в голову мысль, что он сумасшедший.

Первая странность, если не считать, конечно, внешний вид этого…существа — у него полностью отсутствовала жировая клетчатка. Вторая — крови так и не было!

— Давно умер? — деловито поинтересовалась она, пальцами выворачивая синюю кожу — да, не было изнутри ни следа розово-перламутрового жира, который есть у всех живых существ! А у этого — не было.

— А это вы мне скажите!

Начавшая подниматься в душе буря, неожиданно свернула фронт и ушла в неизвестном направлении: Татьяна заинтересовалась.

— А вот и не скажу! — невольно, перенимая стиль общения клиента, проговорила она. — У вашего трупа крови нет, трупных пятен нет, да и были бы, с таким колором я бы их не заметила. Окостенения тоже не наблюдается, тело мягкое, правда, температура явно ниже нормы. Раз крови нет, по свертываемости я вам тоже ничего не скажу…

Скальпель копнул глубже. У соба… существа — теперь уж она точно станет это так называть! — не оказалось легких и выделительной системы. Некий внутренний орган, отдаленно напоминающий кишечник заполнял все внутренне пространство. Он был вздутый и ярко-красный.

С монструозной тварью Татьяна копалась около двух часов. Все это время дед, вовсе не собиравшийся покидать кабинет, чтобы ждать в приемной и предаваться горю, просидел на стуле, который поставил перед операционным столом, устроив партер.

Еще час она писала заключение, не забыв упомянуть физиологию, которой не может быть у существ с земным метаболизмом. Вывод: причина смерти — мощная интоксикация, вызванная употреблением («скорее всего» — дописала сверху) чужеродной пищи. P.S. Вывод альтернативный — такое существо в пределах земной атмосферы просто не может существовать.

Клиент заключение внимательно прочитал, выложил из кармана на рабочий стол пачку зеленых банкнот и, ничуть не брезгуя, затолкал взрезанный труп в переноску.

— На сем разрешите откланяться! — заявил он и был таков.

Все еще пребывая в состоянии легкого обалдения от случившегося, Татьяна отмыла стол и руки, смахнула, не считая, деньги в пакет и отправилась в супермаркет, находившийся как раз по дороге к дому.

Бим, как всегда, встречал ее у порога — старый спаниель, которого год назад хозяева, уезжающие в длительную командировку за границу, привели усыплять. Они ушли сразу после того, как она сделала собаке первый укол — снотворного. Татьяна дождалась шума отъезжающей машины, помедлила — вдруг опомнятся? — и взяла шприц для второй, смертоносной инъекции. Наклонилась потрепать напоследок шелковые уши, прошептать за тех засранцев — прости… А пес неожиданно дрогнул веками и лизнул ее руку. Во сне.

Шприц пришлось отложить. Пес выспался… и обрел новую хозяйку и новую жизнь.

— Ах ты, обжора! — присев в прихожей на корточки, Татьяна чесала собачий подбородок. — Знаешь уже про отбивную, да, провидец собачий!

Пес жмурился от удовольствия, но косился в сторону сумки.

Татьяна всласть потратила случайный заработок. Купила бутылку напитка, в давние времена называемого ей и Артемом Сивой Кобылой, упаковку клубники, несколько видов сыра, три шоколадки, две отбивных для Бима и — в зооотделе, его любимые свиные уши.

Завтра будет ее выходной, хватит времени, чтобы отоспаться после утренней пробежки с Бимкой. А если уж совсем будет худо — черт с ней, с пробежкой. Добегут до ближайшего столбика. И обратно.

Решив так, Татьяна Викторовна щедро плеснула себе Кобылы в стакан, добавила чуть кока-колы — смешение жанров тоже тянулось из прошлой жизни — и, раз уж выдался день воспоминаний, влила в себя огненную жидкость. Остановившимся взглядом проследила, как пес тащит сырое мясо на коврик в ванной, махнула рукой, переместилась с бутылкой в гостиную и сняла со стены Артемову гитару. У него был обычный несильный голос, но идеальный слух…

Она не трогала гитару с тех самых пор… Только пыль стирала. Так ухаживают за памятниками на кладбище.

Татьяна тронула струны, мучительно подбирая аккорды. Голова не помнила, вспомнили пальцы. Боясь разреветься, она выпила еще — почти не разбавляя. И запела ломким пьяным голосом:

Стихи написал Артем. Ох, как потешалась она над этими календарными днями! Он дулся и принимался петь что-то из репертуара радио «Шансон». Тогда она заставляла его умолкнуть — поцелуями, поцелуями, поцелуями…

Брошенная гитара валялась на полу. Уткнувшись головой в плед, пахнущий собачий шерстью, Татьяна плакала, плакала, плакала…