1. Какая Россия нужна Украине

 

24 февраля 2004 г.

 

Часть 1. Российское пост-беловежье

Диалоги с Андреем Ермолаевым

За последние три столетия Россия и регионы, которые оказывались в сфере ее влияния, постоянно развивались в режиме догоняющей модернизации. Гонка и борьба с отставанием стали своеобразным социальным мотивом к развитию, к движению вперед. Основные изменения коснулись ценностных ориентиров, модели госуправления, поведения элит. Россия пост-беловежья обрела новые черты и характеристики.

Вопрос. Сейчас много говорят о возрождении России. Оправданы ли эти ожидания, и станет ли стратегия модернизации, о которой говорит российский лидер Путин, основой для такого прорыва?

2004 год — год президентских выборов — проходит в России под новым лозунгом президента Владимира Путина о «модернизации России». Вот с этого-то феномена — хронической модернизации — я и предлагаю начать наш разговор.

За последние три столетия Россия и регионы, которые оказывались в сфере ее влияния, постоянно развивались в режиме догоняющей модернизации. Проще говоря — неустанно гнались за собственным осовремениванием. Гонка и борьба с отставанием стали своеобразным социальным мотивом к развитию, к движению вперед. При этом модерн — как синоним развитого Запада невольно противопоставлялся «отсталости», традиционности. Вот в этом-то дискурсе и возникает антитеза об «азиатскости» России — как слабое, психологически немотивированное оправдание своего отставания. «Особый путь», двуединство России, изыскания о русской душе — вполне логичное следствие такого алгоритма в социальном и духовном развитии.

Основные этапы «догоняющей модернизации» конспективно выглядят так:

— Реформы Петра I (включая заделы его отца).

— Период «русского просвещенного абсолютизма» Екатерины II — как своеобразная целевая модернизации элиты.

— Эпоха реформ XIX века — это эпоха земской и судебной реформ, отмена крепостничества и пр. Взлет русской мысли, литературы и публицистики можно рассматривать и как специфическую форму «духовных революций», которые известны на Западе как философские революции Возрождения и Просвещения.

— Следующим скачком, связанным с «догоняющей модернизацией», был русский капитализм конца ХІХ — начала ХХ века. Извне была привнесена технология менеджмента и капитализации России, началась «догоняющая» промышленная революция.

— Индустриализация была продолжена и после 1917 года. Хотя в истории это тоже было время рывка («догнать и перегнать»), но, с технологической точки зрения, он представлял собой один из способов «догоняющей модернизации».

Историческое банкротство стратегии «догоняющей модернизации» пришлось на 70-80-е годы прошлого века. Послевоенные реформы 60-х годов(«косыгинские») так и не были реализованы, и в результате «сырьевая», затратная модель экономики окончательно лишила советскую элиту возможностей сделать еще один рывок. Структурный кризис советской экономики конца 70-х — начала 80-х стал основной «пружиной» краха советской империи и одновременно — создал условия для появления новой России.

И, наконец, Россия 90-х — это вновь страна с идеологией «догоняющей модернизации» в оболочке либеральной революции. Банкротство либеральной модернизации наступило очень быстро, и на смену либералам-романтикам к власти в России пришли военизированные технократы.

Вопрос. Что изменилось в России в последние годы? Какая она — Россия сегодняшняя?

Россия всегда была страной-загадкой, и, наверное, еще долго такой останется. В первые годы наступившего ХХІ века мы стали свидетелями очередного изменения вектора развития России. Это изменение связано с пересмотром российской политической, бизнесовой, гуманитарной элитой тех направлений и ориентиров, которые были сформулированы сразу после распада Советского Союза (то, что принято именовать «либеральной революцией в России» или «беловежской Россией»). Вновь появились мессианские пожелания в диапазоне от позиции одного из мировых лидеров до некой особой роли в экономике, в прорывных технологиях и т. д.

Основные изменения коснулись ценностных ориентиров, модели госуправления, поведения элит. Россия пост-беловежья обрела новые черты и характеристики.

Во-первых, это — провал либерального выбора России в самом широком смысле. Не только как политического лозунга, но и как модерновой утопии, которая была очень популярна среди российских политиков в 90-е годы прошлого века. В связи с этим, логично, что в качестве нового лидера обществом признан человек, в прошлом тесно связанный с силовыми структурами, активно культивирующий образ милитариста в гражданском, приверженец жесткой руки. Кстати, тема жесткой авторитарной власти была в центре внимания в перестроечном Союзе и в первые годы с начала реформирования СССР (1991–1993). Тогда она конфликтовала с либерально-демократическими подходами. Фактически, прошел цикл. И в итоге, в России победила концепция «сильной руки», которую еще можно назвать «просвещенным авторитаризмом». Венцом этого стали недавние инициативы, связанные с пожизненным президентством Путина, которые прозвучали из уст российских губернаторов.

Во-вторых, важной характеристикой современной России является переход к модели государственно-корпоративного капитализма. Кстати, эта модель вполне органична тому типу управления и тому типу политического лидерства, который сейчас начал господствовать в России. Суть его заключается в том, что частный сектор экономики находится под жестким административным и экономическим контролем государства. Переход к этой модели сопровождался достаточно жесткой борьбой с так называемыми олигархическими структурами, которые сформировались в последние годы правления Ельцина и были результатом сделки между крупным частным капиталом и властью. Причина того времени — стремление спасти бюджет и экономическую независимость любой ценой (1996–1997), ибо этот кризис мог угрожать даже целостности федерации. Результатом такой сделки являются крупные олигархические структуры, связанные с сырьевым сектором. Демонтаж этой модели стал основой для мощного административного и экономического усиления нового российского режима во главе с Владимиром Путиным.

Третья черта, присущая сегодняшней России, — это появление «нового дворянства», которое также логически связано с новым типом политической элиты, сформировавшимся с приходом Владимира Путина. «Новое дворянство» имеет корни как в бизнесовой, так и в чиновничьей среде. Фактически в России вернулись к схеме работы по принципу «кормления», известному еще со времен феодальной Руси. Так не одно столетие правили древнерусские княжеские семьи и дворяне эпохи Петра-Екатерины.

Каждый, кто связан с властью, получает сферу контроля, с этого «кормится» (делает бизнес или управляет), и его устойчивость определяется степенью лояльности к власти. Кульминацией этого явления есть правящая партия «Единая Россия», которая имеет сейчас в Госдуме более 300 голосов. Тип поведения, идеология и характер этой силы четко отражают характеристики феномена «нового российского дворянства».

Появление «нового дворянства» свидетельствует еще и о начале формирования новой сословно-классовой структуры, где сословие играет роль организующего компонента крупных социальных классов. В таком случае «новое дворянство» — это своеобразный менеджмент нового класса собственников.

Четвертая важная черта современной России — это цивилизационная многоукладность российского общества и экономики.

Можно утверждать, что сейчас мы являемся свидетелями формирования качественно новой архитектуры жизни российского общества и государства, в центре которого стоит космополитическая Москва, со своей культурой, принципами, образами жизни, и даже со своей социальной структурой (почти каждый десятый россиянин — москвич!). Образ и характер жизни Москвы никак не связан с жизнью всей России. По большому счету, это государство в государстве. В данном случае я говорю не только о так называемом «кольце» (которое окаймляет политическую Москву), а о Москве как огромном многомиллионном мегаполисе. Этот город абсорбирует наиболее пассионарных российских представителей политики и бизнеса, задает им правила игры, обеспечивает оборачиваемость капитала, концентрирует финансовый капитал страны и является как бы «управляющим» огромного государства.

Кроме космополитической Москвы, Россию формируют индустриально-культурные центры (Санкт-Петербург, Новосибирск и пр.), существующие, прежде всего, за счет сохраняющейся старой советской промышленной базы, которая обеспечивает и подпитывает локальные культурные очаги.

И между этими ячейками, этой сетью пролегает огромная русская Провинция, которая во всех отношениях (и по организации труда, и по уровню жизни, и по уровню быта, и по социо-мотивационному состоянию населения) представляет собой уклад XIX века. Трагедия российской провинции — это трагедия всего российского общества, которая носит вневременной характер.

Четвертой составляющей России является необъятная Сибирия, как огромный неосвоенный географический и геополитический ресурс, время которого просто еще не пришло. И фактически, вся вышеописанная «трехчленная» структура удерживает Сибирию в качестве своего придатка, актив которого, наверное, будет раскрыт только к концу XXI века. Не случайно и западные, и российские аналитики называют ее «кладовой мира будущего». Ведь это огромный социальный, экономический и культурный ресурс, который еще будет задействован. Поэтому Сибирия — это вообще отдельная проблема, от решения которой будет зависеть судьба России как транс-континентальной страны. Думаю, что не азиатское «подбрюшье», а именно судьба Сибирии во многом повлияет не только на экономический, но и на цивилизационный вектор развития России.

Таким образом, мы фиксируем новое переходное состояние России. Идет мощнейшая внутренняя трансформация и образование скелета новой страны, очертания которой до конца не ясны.

 

Часть 2. В поисках новой России

Россия мягко входит в фазу евразийского проекта, и политическая элита, которая сейчас призвана к власти в результате отката от либеральной реформы 1999–2000 годов, выступила в роли провайдера этого процесса. Именно поэтому для Украины выгодно, чтобы северный сосед избавился от великодержавных амбиций, сохранив статус региональной державы, и не более того. Это высвободит способности Украинского государства участвовать в европейской интеграции, позволит занять более активную позицию в своем субрегионе.

Вопрос. Куда же летит «русская тройка»? Можно ли охарактеризовать хотя бы в общих чертах направления этого нового пути?

Прежде всего, я бы обратил внимание на ряд новых идей и социальных инициатив социо-культурного плана, которые носят проектный характер — то есть формируют образ будущего и задают общий формат для общественной деятельности.

Первая из них проявляется в постепенном уходе от русскоцентрической концепции («Россия — государство русских в союзе с народами») к концепции поли-этничной России («Россия-Евразия», Россия россиян). Причем этот процесс сопровождается целым рядом новых социальных, этнографических и ментальных явлений. Именно в последние годы все более популярной становится идея переосмысления истории, соединения истории Московии-России с историей Золотой Орды, взаимосвязь этих историй, исключение конфликтных элементов, прошлых стереотипов, миф о единстве народов тюркского, финно-угорского и славянского происхождения в современных условиях (пересмотрите еще раз фильм Рогожкина «Кукушка» и сериал «Ермак»).

Новая идея единства, которая органично дополняет этот процесс — это уже поддержанная представителями разных конфессий идея поли-конфессиональной России. От «России православной» (стереотип, рекультивировавшийся и в самой России, и на Западе) Россия переходит к «стране трех религий» — христианство, ислам (более 20 млн россиян-мусульман!) и буддизма. Поликонфессиональность — это второе новое качество современной России.

Кстати сказать, нынешняя волна русского национал-шовинизма — это своеобразная «перцептивная реакция» на новые культурные вызовы. Новый русский национализм опасен, но об этом — позже.

Еще одна проектная идея XXI века для новой России — идея нового формата организации государственности. После периода национал-романтизма, присущего не только странам СНГ, но и самой Российской Федерации, где федератами становились новые национальные образования (Башкортостан, Татарстан), в контексте новых социо-культурных процессов подспудно пробивается и тенденция мягкого, неконфликтного ухода от национально-этнического деления федерации к регионально-административному. Думаю, что пройдет несколько лет и в случае, если Россия сможет обеспечить неконфликтность своего развития, возможна и идея Соединенных Штатов России (а может быть, и Соединенных Штатов Евразии на базе современной России).

По сути, такого рода реорганизация России была бы логичной с точки зрения тех процессов, которые мы сейчас наблюдаем. Есть все основания говорить о том, что Россия мягко входит в фазу евразийского проекта, и политическая элита, которая сейчас призвана к власти в результате отката от либеральной реформы 1999–2000 годов, выступила в роли провайдера этого процесса.

Главная проблема состоит в том, что евразийский проект пока не сформулирован как доминанта, как однозначный выбор. Пока это скорее стечение подспудных процессов, с лозунгами и позициями, часто отдающими нафталином старых дискуссий. Поэтому на уровне официальной политики и государственной риторики эта тема аккуратно обходится стороной.

Однако, этот процесс неустойчив. Существуют внутренние угрозы, способные повлиять на судьбу евразийского проекта в России. Прежде всего, к ним относится феномен нового русского национализма.

Во-первых, этот национализм способен побудить к аналогичной реакции те политические силы, которые представляют неславянские этносы в составе федерации.

Во-вторых, национализм способен законсервировать Россию, законсервировать ее нынешнюю национально-административную федералистскую структуру, следствием чего станет отказ от евразийского проекта. И в итоге Россия окажется в еще одной полосе внутренней достаточно конфликтной реформации с непредсказуемым завершением. Однако, эта угроза пока только потенциальна, и не следует особо акцентировать на ней внимание.

Что касается главных угроз. Российское политическое и гуманитарное сознание часто страдает преувеличением, гиперболизацией значения России, ее прошлого, ее роли и влияния. Это было бы незначительным недостатком, если бы не одно серьезное «но». При выборе стратегии развития гиперболизация приводит к неверным выводам — как во внутренних, так и во внешних стратегиях.

Проблема неадекватности реального исторического ресурса и миссии очень часто ставила Россию в критические ситуации как на внешней арене, так и внутри, потому что этот разрыв порождал постоянный запрос государства на социальную мобилизацию. Общество постоянно должно было жить ради чего-то. Возможно, этот мобилизационный компонент уже давно стал частью того, что называют «русским характером» или «русской душой». Эти мобилизационные подходы серьезно влияют и на социальный уклад России, о которой в годы перестройки любили говорить «ракеты — лапти».

В России еще предстоит осознать тот факт, что «русская цивилизация» — это миф модерна. На самом деле Россия выходит из «тела» огромной христианской цивилизации, и формирование новой евразийской цивилизации в формате Евразии — дело будущего. Но эту возможность, эту потенцию еще нужно освоить и реализовать.

Вопрос. Но может ли Россия избрать более эффективный путь развития? Какой из проектов новой России является наиболее эффективным для будущего этой страны?

На мой взгляд, очень интересным и перспективным для современной России является евразийский проект. А главной его угрозой может быть новый русский национализм. Борьба этих двух тенденций (не только в персонах, но и в мотивах, в поисках смыслов) и составит содержание ближайших нескольких лет. Ведь у России, на мой взгляд, не так много времени для самоопределения.

В этой связи стоит еще раз упомянуть о феномене Путина. На мой взгляд, действующий президент России — это, прежде всего, коллективный феномен. Возможно, нам еще предстоит говорить о трагедии этой фигуры как личности, потому что волею обстоятельств, субъективных качеств и управленческих технологий этот человек занял пост, на который возлагались очень большие ожидания в связи с крахом либерально-демократической революции в России.

Главная угроза состоит в том, что Путин не имеет права на ошибку. Ведь такая ошибка спровоцирует огромный внутренний социально-психологический откат. То есть проблема возможного разочарования настолько серьезна для России, что это тот случай, когда политик возможно даже не распоряжается собой. Я пока бы выразил осторожные сомнения в отношении личностного ресурса Путина. Стремление к простым решениям, к управленческому популизму и, судя по сложившимся отношениям с крупным бизнесом, достаточно выраженный субъективизм могут стать причиной мощного политического кризиса в России. А побудительным мотивом к этому способна послужить любая крупная социальная, политическая или экономическая катастрофа. Вот то острие, на котором в этот период оказалась Россия. И так сложилось, что внутреннее состояние России тесно связано с глобалистикой выбора, о которой мы говорили вначале. Таким образом, в ближайшие год-два кульминируется ситуация, которая создавалась в последние полтора десятилетия.

 

Часть 3. Какая Россия нужна Украине?

Вопрос. Если Россия изберет путь создания «Евразийской державы», то каким может быть будущее Украины?

Если говорить о цивилизационном измерении, то, как ни парадоксально, современной Украине выгоден евразийский выбор России. Во-первых, этот выбор, если он будет делаться по схеме управляемого государственно-корпоративного капитализма в экономике, новой социо-культурной политике, которая будет строиться в поликонфессиональном, полиэтничном и в то же время едином новом русском мире, обеспечит достаточно устойчивую внутреннюю ситуацию.

Во-вторых, новая российская идеология евразийского XXI века позволит и украинству, как таковому, сформулировать собственные украинские миссии, занять свои позиции в Европе. И не под колпаком «русской цивилизации», а в качестве самостоятельного исторического игрока, делающего свой цивилизационный выбор.

Вопрос. Выгодна ли Украине закрепившаяся сейчас сырьевая модель российской экономики?

Украина должна быть заинтересована в структурной перестройке российской экономики. Ведь доминанта сырьевой модели, малоэффективные действия нынешней команды Путина, которая так и не смогла справиться с демонтажем сырьевой модели, а за пять лет отделалась только лозунгами, создает постоянно угрожающую ситуацию для Украины, которая очень зависима от внешних энергоносителей и одновременно постоянно заинтересована в участии в крупных глобальных промышленно-технолоических проектах.

Поэтому нам желательна реструктуризация российской экономики на либеральной основе, с возможностью даже участия внешнего капитала в сырьевых проектах. Ведь с одной стороны, это стало бы мощным источником дополнительного ресурса для развития индустриальных и пост-индустриальных отраслей России, а для внешних субъектов это была бы возможность создания достаточно управляемых схем энергопоставок. Таким образом, это был бы оптимальный для Украины вариант. Кроме того, идя по этому пути, можно было рассчитывать и на концессиональные проекты, которые решали бы для нас не только политические, но и энергетические проблемы (еще раз напомню о проблеме Сибирии).

Нынешняя же сырьевая модель, которая, несмотря на риторику модернистов и силовиков, сохраняется и господствует в РФ, является для Украины постоянным источником геоэкономических угроз. Ведь она воспроизводит прямую энергетическую зависимость Украины, формулирует заказ для российских политиков на постоянное давление, выбивание долгов или экспансию сырьевого капитала в украинскую экономику. И фактически, сырьевая модель является заказчиком нового российского геополитического экспансионизма.

Вопрос. Какая геополитическая позиция в отношении России была бы наиболее выгодной для Украины?

В геополитическом плане Украина, на мой взгляд, должна вести себя агрессивно и четко позиционировать статус России. Для Украины выгодно, если северный сосед избавится от великодержавных амбиций, сохранив среднепотолочный статус региональной державы, и не более того. Это высвободит способности Украинского государства участвовать в европейской интеграции, позволит занять более активную позицию в своем субрегионе. Не исключено и то, что региональный статус Российской державы позволит и Украине претендовать на роль одного из полюсов нашей геополитической ойкумены, евроазиатского региона.

Но для этого Украине нужно вести более активную самостоятельную политику во всех направлениях. Если Украина окажется способной участвовать в ряде проектов, например, в проекте «Большой Европы» или же в геоэкономических проектах, связанных с энергетикой Каспия, как самостоятельный субъект, то это одновременно будет влиять и на статус России. Если же наша страна будет действовать только под крышей соседа, то тем самым она станет компонентом, который обеспечит великодержавность и укрепит позицию России.

Наверное, перспектива превращения России в гибкую, демократическую систему Евразийских Соединенных Штатов была бы для Украины наиболее приемлемой перспективой. При этом, главной угрозой для Украины является возможность формирования нового русского национализма, который может быть упакован в консервативные экспансионистские формы или в формы так называемого «либерального империализма».

Вопрос. Что же должна делать Украина, чтобы защитить свои интересы в отношениях с северным соседом?

Важно помнить, что для того, чтобы у Украины была возможность влиять на судьбу России, необходимо занять четкую собственную позицию как в плане геоэкономическом и политическом, так и в плане социо-культурном и цивилизационном. Нельзя оставаться на этом раздорожъе, не определившись внутренне.

В последнее время все чаще Россия становится источником новых концепций развития, в которых находится место и Украине. Например, концепция «русской цивилизации» и молодой украинской нации (в рамках этой цивилизации), концепция формирования «русского мира» и «украинского авангарда» в качестве наиболее модерновой демократической нации в огромном мире, политически оформленном в СНГ. К сожалению, до последнего времени Украина оказывалась неспособной противопоставлять этим концепциям свое виденье, свой подход. И это главная слабость, поскольку, за концептуальным проигрышем всегда следует проигрыш экономический и политический. Выдвигая же свое виденье желаемой России, необходимо формировать и свой собственный образ, и свою миссию.

На мой взгляд, среди направлений, которые бы позволили Украине сформулировать свою миссию в отношении России в контексте евразийского проекта этой страны, наиболее оптимальной формулой была бы формула консолидации славянского мира как компонента европейской ойкумены и одновременно — соседа молодой Евразии. Славянский мир как участник европейского проекта — а это Украина, Польша, Чехия, Болгария, Словакия, Сербия и другие — завершил бы цивилизационное оформление Европы. Это способствовало бы и сохранению преемственности истории, и сохранению понятного, приемлемого и неконфликтного формата взаимоотношений, и даже расширению контекста проекта «Большой Европы», о которой так много говорят сейчас. Россия-Евразия наконец-то нашла бы искомую целостность, без надрыва и непосильных внешних миссий. И действительно повторила бы феномен США XVIII века — как Соединенные Штаты Евразии XXI века.

Есть ли шанс на реализацию тех требований, которые бы были желательны для Украины в отношении России? Есть, но при одном условии. Если, сформировав собственную позицию, сделав свой выбор, Украина будет рассматривать Россию как объект для своего влияния. Для этого есть все предпосылки. Существует богатая духовная традиция, которую нужно просто переосмыслить, есть социальные возможности, есть политические возможности, в конце концов, есть возможности работать и внутри русской политики, ведь выходцы из Украины всегда были прогрессивным звеном русской политики и культуры. Так, наверное, эту миссию нужно возродить. Кто сказал, что украинская диаспора не способна сыграть свою позитивную роль в дальнейшей реформации России? Но для этого нужно консолидировать саму диаспору и сформулировать ей «национальный наказ».

 

2. Пути цивилизационной реформы в Украине

11 мая 2005 г.

Оптимальной моделью реализации внешней политики Украины может стать новая евроцентричная стратегия, представленная как Национальный план развития.

Из материалов доклада на семинаре «Украина после выборов — перспективы сотрудничества с ЕС», Варшава, 27 января 2005 года.

Обсуждая перспективы сотрудничества Украины и ЕС, крайне важно определиться с историческим масштабом, который бы позволил оценить ресурс и перспективы перемен в Украине, и, соответственно, — правильно определить дальнейший вектор развития украинского общества и государства.

1. Онтология и цивилизационные характеристики событий 2004 года в Украине.

Итоги президентских выборов 2004 года, сопровождавшиеся гражданской революцией и ростом национального самосознания, следует рассматривать как логическое следствие политико-экономических изменений, начавшихся в Украине в конце 90-х годов. Речь идет об объективной позитивной роли, которую сыграл глобальный финансовый кризис для украинской экономики.

С одной стороны, в Украине в то время стимулировался рост мелкого и среднего бизнеса, который укрепил свои позиции на внутреннем рынке за счет вытеснения импортной продукции. Стихийно сформировалась и новая политическая, и экономическая повестка дня — преодоление монополизма на внутреннем рынке, упразднение коррупции и стяжательства, препятствующего росту среднего класса.

Именно эти социальные силы стали условным заказчиком на новую политическую оппозицию к старому режиму, который опирался на крупный олигархический капитал, административные механизмы управления рынком и искусственный монополизм. Экономические конфликты перешли в фазу политической борьбы и в ее открытую форму, связанную с нарушением прав и свобод граждан в ходе президентских выборов, — в «оранжевые» события в крупных городах Украины.

С другой стороны, можно утверждать, что кризис старого режима знаменовал собой и завершение первого постсоветского цикла, длившегося более 10 лет после обретения Украиной независимости. Этот цикл был связан с общими процессами трансформации общества, экономики и политической системы.

В отличие от ряда других постсоциалистических стран, где трансформационные процессы проходили динамично и прогрессивно, Украина оставалась во втором эшелоне трансформации. Причины — инерция старой экономической структуры, непоследовательность власти, ее склонность к реставрационным моделям, господство коррупционного типа управления и близкого к власти «политического» бизнеса.

И тем не менее во многом задачи цикла трансформации себя исчерпали. Вхождение в цикл цивилизационной реформы вывело Украину в лидеры среди постсоветских стран. Цивилизационная реформа выражается, прежде всего, в появлении и утверждении новых практик — экономических, политических и духовных. И в этом смысле можно утверждать: украинское общество преодолевает наследие так называемой «советской цивилизации» и принимает новый цивилизационный выбор — европейский.

В этом — и ответ на вопрос, каковы последствия революционных событий и президентских выборов 2004 года. Мирные по характеру, но революционные по сути перемены в украинском обществе и политике свидетельствуют о практическом освоении опыта и ценностей европейской демократии. Формируется выраженный общественный запрос на активное участие Украины в европейском проекте, поскольку именно этот опыт и эта практика подтвердили свою эффективность и ценность в условиях радикальных перемен.

Таким образом, «оранжевая революция» по своему характеру и направленности была проевропейской. Но ее противоположностью была не Россия, и не Евразия, а, прежде всего, наследие так называемой «советской цивилизации».

2. Новая роль ЕС в отношении Украины.

Следует отметить, что впервые была преодолена двухполюсная модель воздействия на Украину — «Россия — США», которая долгое время была сдерживающим фактором в отношении Украины, воспринимая ее лишь как «сферу геополитического влияния». Активная роль европейской дипломатии и общественности оформили и новую роль ЕС как самостоятельного субъекта, влияющего на самоопределение Украины. Особенно следует отметить роль Польши как страны-миротворца.

Во многом роль Европы была решающей в ходе политического самоопределения в среде элит и при поиске оптимального решения по выходу из внутреннего кризиса, по преодолению новых социальных угроз, рожденных революционными событиями 2004 года.

Вместе с тем официальная Россия не смогла преодолеть синдром геополитического покровителя, использовала приемы прямого вмешательства во внутренний процесс в Украине, рассчитывая обеспечить свое влияние на новую власть, и именно поэтому воспринимает сейчас итоги выборов и революционных событий как собственное геополитическое поражение. Ложная, неадекватная по отношению к сложившейся ситуации позиция.

Для нового цивилизационного проекта в Евразии, который бы сменил наследие «советской цивилизации», на всей территории СНГ еще недостаточно условий. И потому Россия остается в плену старых геополитических стереотипов. Но все же преодоление «двухполюсной модели влияния» на Украину открывает качественно новые перспективы в украино-европейских отношениях. И цивилизационное измерение этого сближения представляется крайне важным.

3. Украино-европейская перспектива.

Революция всегда рождает новые мифы, хотя зачастую эти мифы имеют свои прототипы в прошлом. Сейчас можно зафиксировать несколько мифов о новой внешней политике, которые присущи представителям новой власти.

Первый — ускоренное вхождение в НАТО как условие более активного участия в европейской интеграции. Миф связан с распространенным мнением, что НАТО — обязательное условие евроинтеграции и одновременно — спасение от возможных угроз в евроазиатском регионе.

Второй — создание Балто-Чернорморской дуги как нового геополитического образования, способного оформиться в новый межгосударственный альянс. Стереотип, который не имеет сегодня институциональных и социокультурных предпосылок.

Третий — политический и экономический нейтралитет. Это скорее бегство от реальности, нежели стратегия. Игнорирование процессов макрорегиональной интеграции и цивилизационной консолидации может лишь усилить внутренние противоречия в самой Украине.

Чтобы преодолеть подобные мифы и стереотипы, обществу понадобится не один день. Но уже сейчас очевидно, что оптимальной моделью реализации внешней политики Украины должна стать новая евроцентричная стратегия, которая может быть представлена как Национальный план развития. Его важное условие — достижение национальной консолидации и преодоление новых социальных расколов, возникших в ходе смены власти в Украине.

Компонентами такого Плана могут быть:

— Конкретная по срокам и задачам программа по вхождению Украины в экономические и политические структуры ЕС при сохранении внеблокового статуса Украины в плане военной безопасности. Этот план должен предполагать и вхождение Украины во ВТО, проведение ускоренных структурных реформ, адаптацию законодательства к требованиям законодательной системы ЕС.

— Инициативы по созданию новых коллективных структур безопасности, которые бы соответствовали интересам всех стран Европы и опирались на институциональные предпосылки ОБСЕ, ЗЕС. Возможно, в этом вопросе Украина могла бы выступить в роли активного и аргументированного инициатора, учитывая специфику ее социальной истории и региональные особенности.

В плане экономическом и геоэкономическом Украине следовало бы предложить ЕС своеобразный Инвестиционный план, который был бы привлекателен и перспективен для европейского капитала. Этот план должен быть привлекателен с точки зрения вовлечения украинских экономических ресурсов в единое европейское пространство и как способ продвижения интересов ЕС на Восток.

Что особенно важно, Украине необходимы новые геокультурные стратегии, связанные с взаимопроникновением евро-славянских культур в европейское пространство и других евро-культур — в украинское общество.

Крайне важно, чтобы такой Национальный план был принят и одобрен в ЕС, поскольку именно от активной и благоприятной позиции стран ЕС во многом зависит судьба и вектор начавшейся цивилизационной реформы в Украине.

В этой связи не может не беспокоить неожиданно пассивная позиция политической элиты стран ЕС, особенно — западноевропейских стран. После активной поддержки изменений в Украине, они вновь заняли выжидательную позицию. Украинцы внимательно следят за Европой, и новый позитивный романтизм может обернуться быстрым разочарованием и откатом от устремлений к евроинтеграции. В таком случае, нас ждут трудные времена и новые социокультурные конфликты.

Украина способна в сжатые сроки ускорить темпы интеграции в европейские структуры, если будет учтена возможность сохранения за ней статуса внеблоковой страны. ЕС имеет реальный шанс не только изменить геополитическую расстановку сил в Евразии за счет нового политического курса Украины, но и укрепить собственный цивилизационный проект путем более активного вовлечения в него стран «новой славянской демократии».

4. «Русский вопрос» в интеграционном контексте.

Россия недооценивает новую социальную и политическую ситуацию, сложившуюся в Украине. Не исключено, что будут попытки вернуть влияние на политический курс нашей страны за счет активной поддержки пророссийских политических сил на выборах 2006 года. Вместе с тем, у новой власти есть временной ресурс и пространство для маневра.

Прежде всего, это геоэкономические проекты, связанные с интересами России и ЕС, в частности, в сфере энергетики, поставок энергоносителей, транспорта, которые могут стать предметом совместной деятельности ЕС — Украина — Россия.

Приемлемым для нашей страны является участие в проекте ЕЭП по новой формуле — 3+1, где глубина интеграции Украины ограничена лишь зоной свободной торговли.

Украина заинтересована также в прагматизации двусторонних экономических отношений и сохранении культурных связей, способствующих поддержке внутренней социальной стабильности в Украине.

Важное значение будет иметь переходной 2005 год и выборы в парламент 2006 года. Угроза внутреннего социального кризиса в России и поражение сторонников пан-российских идей на выборах 2006 года могут стать решающим фактором для качественного изменения двусторонних отношений. Крайне важно, чтобы в этот период времени был укреплен имидж Украины как проевропейской страны, которая имеет поддержку среди стран ЕС как новый экономический и геополитический партнер. При этом неустойчивость позиций новой украинской власти и ее возврат к политике баланса может быть обусловлен как агрессивной, наступательной политикой России, так и пассивностью ЕС.

 

3. В поисках национальной идеи (философские заметки)

23 января 2007 г.

«… никакое правительство, никакая политическая система, никакая конституция, никакая хартия или государство не вечны, и точно так же решения прошлого не связаны с будущим вечно. И правительство, созданное для одной цивилизации, не может адекватно справиться со следующим»

Элвин Тоффлер

На многие десятилетия растянулась духовная дискуссия в украинстве о целеполагании украинской нации. 150 лет тому назад ответ на этот сокровенный вопрос казался очевидным — «свобода», в семье таких же свободных народов, разорвавших путы великих империй. Столетие тому — ответ был еще более ясным и даже осязаемым в реальной практике и общественной энергетике — свобода в независимости, равенство — в гражданстве, цель — в национальной республике.

Атрибутивно независимость и свобода были достигнуты в конце века XX, нация оформлена в своих социальных, географических и культурно-исторических границах. Свобода и Независимость — вот те два начала, два столпа, казавшиеся незыблемой духовной основой и сакралитетом украинской национальной идеи. Казавшиеся, ибо — недостаточные, исторически достигнутые и ввергнувшие украинский национальный дух в новую прострацию. Цели превратились в миражи текущей политики, а национальная идея все больше приобретала мифические очертания тайны.

***

«Смысл жизни — преодоление смерти». Так утверждал Арсений Гулыга, русский философ-современник. Продолжая эту мысль, смысл жизни молодого объединяющегося общества — преодоление угроз гибели человечества, предложение своего пути как рецепта и как ответ на эту угрозу. Лишь вселенский масштаб происходящего позволяет осознать ту «особенность», уникальность и одновременно — всеобщую значимость, которую может утвердить и донести отдельное, локальное общество-нация. Другими словами, учреждаясь и объединяясь, каждое общество-нация решают двуединый вопрос — свобода для себя и свобода для других, «национальное» — как осознание своей особенности и как рецепт для всех.

***

Национальное есть утверждение общности, идентификация единичного (личность) и коллективного (общество-нация) как уникального, неповторимого и своеобразного.

Излюбленная тема интеллектуалов конца XX века — коллективная и индивидуальная самоидентификация, расцвет и кризис национальной идентичности. Но это лишь одна сторона национального вопроса, и не самая важная.

Любая национальная общность, утвердившись в идентичности «для себя», с неизбежностью стремится к самоутверждению как универсальное, а идеал и идея нации — как особенный, уникальный путь к обустройству всего человечества, предлагаемое и даже навязываемое другим как путь единственно правильный. В этом — связь духовного всечеловеческого с особенным духовно-мирским национальным.

***

Национальная идея содержит в себе всю полноту духовной традиции мессианства и спасения мира.

Миф о мессии-спасителе (Осирис, Дионис, Христос) и о справедливом «Граде Божеском» достиг своей кульминации в средневековой идее единой христианской империи, реализующей волю божескую в свободе истинно верующего и в братстве по вере. История средневековых войн и крестовых походов тесно замешана на конкуренции за право быть единственным богоизбранным. В это же время рождается и идея «Москвы — третьего Рима» (а четвертому не бывать).

***

Эпоха материальной цивилизации, отвергшая консервативный идеал христианского всеединства и противопоставившая ей идею материального прогресса и социальной конкуренции, создала духовную почву для оформления новых амбициозных обществ — наций, которые как раз и полагают свой выбор и свое обустройство наиболее верным. Америка и Франция ХУШ века доказали, что возможен и четвертый Рим, и пятый.

***

Артур Шлезингер, американский интеллектуал, с гордостью признает, что Америка — это амбициозный социальный проект, а вовсе не стечение обстоятельств. Действительно, открытие Нового света стало причиной мощнейших социальных пертурбаций в Старом христианском мире (Европы в нашем смысле еще нет). Пассионарии, желающие прогресса и перемен, и не желающие мириться с косным и пассивным феодализмом, бежали на новые земли. Их идеал — создание нового Царства божия на Земле, нового Града (как тут не вспомнить всю утопическую традицию от платоновской Атлантиды — до «города Солнца» и «Нового Иерусалима»). Эсхатологизм американского проекта очевиден: американская нация — нация свободных в вере, равных в государстве, братьев в истинном Христе. Граждане мира, миссионеры, вот уже два столетия несущие свой демократический «Град божий» как идеал для всего мирового сообщества — словом и мечом. Американская идея — создать себе подобное вселенское Царство Свободы.

Независимость, ставшая главной идеей американской революции и смысловым ядром американской национальной идеи, освобождала не только от империй Старого света, но и от устаревшей европейской веры.

Новая Америка — новая вера. Царство протестантов, новых церквей, дух масонского мессианства и глобального «мира свободы». Оттого-то американский империализм XX века был сверхидеологичен: Америка стала не просто влиятельной страной, она стала «полюсом мира» — матрицей, претендующей на переустройство всего человечества по своему образу и подобию. И как-то незаметны оставались трагедии коренных народов Северной Америки, затянувшееся рабство, расизм, переживший даже вторую мировую (!).

***

После поражения французской революционной армии Америка ждала Наполеона. Возможно, если бы Наполеон смог бежать с острова Святой Елены и достичь берегов Северной Америки, русло модерновой истории было бы иным.

Французская революция XVIII–XIX веков глубоко и онтологично связана с Америкой. Амбиция создать «Град божий» в Старом свете — это и конкуренция новым социальным проектам, и их тесная внутренняя связь. Америка — за европейскую революцию против Старого мира и Старого порядка, молодые европейские нации — за преобразование Старого мира и создание на осколках христианского мира новой Европы — союза свободных народов. Так они и движутся по истории — американцы-миссионеры и французские революционеры-романтики, преобразуя мир и конкурируя между собой.

Европа и европейский проект рождались на крови европейских революций. Вместе с тем, «Liberte. Fraternite. Egalite» — это не только политическая повестка перемен (нация — а не сословная монархия, избирательное право, свобода слова, социальная справедливость и пр.), но и реформистский духовный лозунг — свобода веры, братство единоверцев и равенство братьев в обществе. После 1789 года во многих храмах Парижа и других французских городов революционная власть пыталась организовать новые обряды: вместо преклонения Христу — поклонение Высшему, Абсолюту. Чистые идеи об абсолютной справедливости, новая жизнь в новой вере — таков был революционный проект французской революции. Свобода прав и право на свободу — таков стержень французской национальной идеи. Родины политических революций и экспериментов — этот статус Франция отстаивала на протяжении двух с половиной столетий, от Вольтера, Руссо, Робеспьера и Наполеона — до генерала де Голля с его «Европой до Урала» и Франсуа Миттерана с идеей всеевропейского политического объединения.

Революции давно стали историей, но их дитя — европейский проект — только становится на ноги. Миф о старушке-Европе — всего лишь дописывание истории пером современника.

***

Русская идея — своевременный и эстетически завершенный ответ консервативной русской нации своим реформистским визави в Америке и молодой Европе. Русская идея не только преодолела внутренний духовный дуализм русской нации XIX века (славянофильский «особый путь» и западническое подражательство), но и противопоставила американскому и европейскому прожектерству свою версию вселенского мира — соборность, единство индивидуального и социального, личного и коллективного, человечества и церкви. В основе — идея всеединства, эсхатологическая энергия преображения всего человечества как единственно возможный путь преодоления угрозы вселенской катастрофы. Русское мессианство отличается от революционных социальных проектов, ибо предполагает духовный путь, а не политический. Достоевский, Соловьев, Флоренский, Бердяев и Александр Мень, наш современник, — неполный перечень имен, связавших себя с духовной традицией «русской идеи».

Но трагедия русской идеи — в ее оторванности от социальных процессов. Большевизм и коммунистическая утопия фактически «вырезали» русскую идею из национальной истории. Русская идея не стала идеей национальной. Соответственно, русский национальный проект XIX века (не путать с «советским народом» и «российским национальным проектом» XXI века) так и остался погружен в славяно-западнический дуализм, безответный и исторически безответственный.

***

Германия объединилась в XIX веке, и этот процесс «единения в нацию» стал основой и сутью национальной германской идеи. Гордые германцы выстраивали в своей исторической памяти Рейхи как тысячелетние вехи, игнорируя законы самой истории. Могучим фундаментом для германского духа стала философская традиция Канта-Фихте-Гегеля-Ницше, где свершалась настоящая революция — революция духа. В нации и в каждой личности имплицируется божественной дух и провидение, и в их воле и праве — реализовать сие и достичь абсолюта в своей исторической деятельности.

Философское благословление на национальную миссию — и жестокое заблуждение, стоившее миру миллионов жертв наци-эксперимента.

Национальная амбиция требует большего, чем только «для себя» — и вот уже на основе объединительных мотивов оформляется национальная амбиция вселенского масштаба: избранный объединенный народ с универсальной верой и знанием, уходящим далеко за пределы христианской истории, имперскими амбициями и мощной жаждущей расширения индустрией.

Германский эзотеризм и нацизм ХХ века — особое, уникальное явление. Вселенскость проекта сочеталась с отрицанием всечелевечности. Впервые, наверное, национальная идея не претендовала на вселенскость, а разрушала ее. Собственно, в этом был заложен и провал национального проекта. Фашистский нацизм был обречен, потому что противопоставил себя миру.

***

В XX веке мир пережил пик и сокрушительный закат этнонациональных проектов. Крах германского нацизма и сопутствовавший ему крах этнонациональных процессов в Италии, Центральной и Южной Европе сопровождались утверждением новой мультикультурной и полиэтничной формулы нации.

Советская и американская идентичности (а несколько позже — европейская и мусульманская) стали прообразами новых мега-национальных общностей, охватывающих огромные социальные массивы.

Вот как оценивал феномен «советской общности» один из идеологов евразийства Николай Трубецкой: «… Прочное и постоянное объединение возможно, следовательно, только при наличии этнического (национального) субстрата. Таковым до революции был русский народ. (…) Следовательно, национальным субстратом того государства, которое называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом».

В конце XX века советская общность под бременем неэффективной экономической системы национального хозяйствования распалась на новые мультикультурные проекты, тяготеющие к центрам новых мега-идентичностей. Но в отношении новой объединяющейся Европы, например, формула Трубецкого применима в полной мере.

Вообще же, феноменологию социалистического эксперимента в СССР нам еще предстоит неоднократно переосмысливать. Крах атавистических этнонациональных экспериментов в Африке, Латинской Америке и на Ближнем Востоке, иррациональный и жестокий балканский национализм — высокая историческая цена, которую платят слепцы за чужие доктрины во второй половине века XX.

***

Глобализация, ограничение суверенитета национального государства и информационная революция составляют три взаимосвязанные причины кризиса современного мира — мира модерна, мира, в котором господствовало национальное государство. Рушится привычная нам иерархия ценностей и отношений, обуславливавшая прошлую систему идентификации — индивидуальной и коллективной.

***

Одним из результатов глобализации стало формирование макроэкономических регионов, вобравших в себя потенциал и ресурсы отдельных государств. Современные экономически интегрированные сообщества (ЕС, НАФТА, МЕРКОСУР, АСЕАН-АТЭС, ЕврАзЭС и др.) выстраиваются одновременно в вертикальной плоскости — как звенья разных экономико-технологических укладов (сырьевой, сельскохозяйственный, индустриальный и постиндустриальный), и в плоскости горизонтальной — как социо-культурные миры с определенными традициями, способами организации общества.

***

Экономическое взаимопроникновение перевернуло и привычное представление о цивилизационной и этно-национальной структурах мира. Невзирая на прогнозы о грядущей «войне цивилизаций» как о жестком противостоянии идеократических целостностей (А.Тойнби и С.Хантингтон), в реальном мире развернулась живая конкуренция за новые социо-культурные проекты, фактически переворачивающие привычную цивилизационную картину.

***

На мой взгляд, макрорегиональная интеграция — это переходной этап в развитии нового глобального мира, и поэтому отражает лишь его технологическую сторону. Не «миры-экономики», с жестким экономическим районированием, а новые социо-культурные «миры», миры-цивилизации — наиболее вероятные структуры новейшего времени, которое все чаще именуют временем постмодерна.

Социо-культурные миры оформляют региональную интеграцию и создают предпосылки для новых цивилизационных платформ. Целостность и конкурентность каждого такого социо-культурного «мира» будут определять прежде всего:

— формы и способы социальной организации (труда, быта, коммуникаций);

— традиции и социо-культурная «специализация», способность производить культурный продукт как универсальный для иных «миров»;

— идеократический потенциал, креативная способность «мира» производить, удерживать и экспансировать идеи, связанные с социальным развитием. Кстати, российские интеллектуалы уже ввели в оборот новый терминологический ряд «нации-цивилизации» и «креативные нации».

По мере технологической унификации национальных экономик и новых макро-регионов на первое место будут выходить особенности и конкурентные преимущества социумов (или социального капитала).

***

Конкуренция социо-культурных миров эпохи постмодерна разворачивается на над-экономическом уровне. Мерилом становится гуманитарный прогресс, в то время как все более выпукло очертится неравномерность прогрессирующих тенденций в сфере техники, технологий и материального производства, организации труда, духовной и культурной сфере. Таким образом, эпоха материального господства и идеологического подавления сменяется эпохой культурного превосходства и геосоциальной иерархии.

***

Реальная конкуренция за новый пост-национальный мир разворачивается не только и даже не столько в области очередного физического передела ресурсов, экономик, активов, сколько как борьба за историю, исторические коды и историческую память. История становится основным ресурсом формирования мира будущего. А поликультурные коллективные идентичности (новые нации, трансгосударственные движения, секты, профессиональные глобалистские гильдии и им подобные) — плавающим, динамичным и ограниченным во времени, «текучим» явлением. В основе — культурная идентичность и социальная проектность пространства, в котором эту культурную идентичность можно воспроизводить. Сильные выживут и создадут систему стабильного воспроизводства («исторические общности-нации», по А. Тойнби), слабые — становятся ресурсом.

***

Процессы, происходящие в Европе, по характеру своему и по масштабу носят цивилизационный характер. На мой взгляд, только в настоящий период, в конце XX — начале XXI века, развернулся процесс формирования Европы как цивилизационного образования. И в этом смысле Европа, пожалуй, является форвардом создания содружества таких миров как целого, как новой цивилизации.

Европа-цивилизация — это образование на осколках Средневековой христианской цивилизации и умирающей глобалистской цивилизации Запада, которая охватывает век модерна.

Составные новой европейской цивилизационной платформы:

• романо-германское сообщество-культура,

• англо-саксонская сообщество-культура,

• норманнское сообщество-культура,

• средиземноморское сообщество-культура, частью которого является Турция и толерантная версия ислама,

• славянский мир, раздробленный и находящийся «в себе».

***

Славянская компонента европейского цивилизационного проекта имеет будущее и все основания для новой реидентификации на основе общей глубины памяти, новой волны христианского реформизма, новых коммуникативных проектов в региональной экономике.

«… Но колесо все переменяющегося времени вращается неудержимо, и поскольку славянские нации по большей части населяют самые прекрасные земли Европы, то, когда все эти земли будут возделаны, а иного и представить себе нельзя, потому что законодательство и политика Европы со временем будут все больше поддерживать спокойное трудолюбие и мирные отношения между народами и даже не смогут поступать иначе, то и славянские народы, столь глубоко павшие, некогда столь трудолюбивые и счастливые, пробудятся, наконец, от своего долгого тяжелого сна, сбросят с себя цепи рабства, станут возделывать принадлежащие им прекрасные области земли — от Адриатического моря до Карпат и от Дона до Мульды — и отпразднуют на них свои древние торжества спокойного трудолюбия и торговли», — это И.-Г Гердер, конец XVIII века.

Восточный проект славянства на основе русской славянофильской традиции себя исчерпал. Вызывает улыбку и романтический австрославизм, которым «переболели» практически все народники-подвижники и революционеры XIX века в Польше, Чехии, Украине, Сербии. Но европейский проект славянского мира как части европейской цивилизационной платформы и как носитель идей новой демократии в условиях глобализма — имеет право на жизнь.

***

Складывается впечатление, что новый глобализированный мир — и кризис нации, из которого нет выхода, и что нациям пришел конец. Но так ли это? Нации и национальные государства, формирующиеся в условиях современного глобального капитализма, действительно сталкиваются с проблемой развития на основе самоотречения. Причины — быстрое развитие глобалистских структур, которым делегируется часть национального суверенитета, информационная открытость и унификация, ломающая традиции, разрушение привычной экономической специализации и социально-экономического уклада.

Таким образом, развитие на основе самоотречения — это становление нации в условиях фактического демонтажа национальной государственности. Обретя ее, нации с первого же дня самоутверждаются за счет упразднения этой государственности.

Центральная и Восточная Европа — наиболее яркий пример такого процесса. Европейская интеграция и участие в европейском проекте стали возможны лишь на основе мягкого демонтажа национальной государственности и добровольной, несколько форсированной глобализации экономической структуры нации.

***

Как невозможен социализм в отдельно взятой стране, так и невозможна сегодня демократия в отдельно взятом государстве. Вместе с тем национальный демократизм — единственный известный формат организации демократических институтов. Противоречие национально-демократического и глобалистского — особенность нынешнего перехода. Кризис либеральной идеи, осуществленной в институтах национальной демократии и разрушенной глобалистским империализмом, угрожает миру размыванием национальной идентичности и появлением новых постнациональных социальных общностей, организуемых на транснациональных (сетевых, групповых) началах. Новые религии и новые учения, подкрепленные интересом глобальных корпораций, — одна из новых реалий современного мира постмодерна.

***

Ныне, в начале 2000-х, украинская национальная идея стала тайной, а ее поиски — мистерией отечественных интеллектуалов. Так «священная чаша» национальной мистерией единения, с очевидным содержимым — свободой и независимостью, — превратилась в «грааль» с неведомым содержанием исторической миссии-судьбы. Мы уже свободны и независимы, но мы еще не знаем и не понимаем, зачем сие дано, какова высшая цель и предназначение большого и сильного, но растерянного и разъединенного общества? Какова миссия этого мощного экономического силача-государства, стесняющегося, словно ребенок-переросток, собственного роста и веса?

***

Я не алхимик, и у меня нет готовой формулы украинской национальной идеи. На мой взгляд, украинская нация вообще еще не состоялась как новая социо-культурная и политическая реальность.

Тернист путь разных национальный общностей эпохи Модерна, имевших свой дух и исторические миссии, в которых «прорастало» современное украинство.

Исчерпал себя малороссийско-украинский национальный проект XIX века, с его «мифом о золотом веке» казацкого социализма как самого справедливого и морального строя (христианская утопия малороссийства). «Було колись — в Україні ревіли гармати; було колись — запорожці вміли пановати. Пановали, добували і славу, і волю; минулося — осталися могили на полі» (Т. Шевченко). Стыдливо затерт в памяти и панславизм первых романтиков национальной идеи XIX века, писавших «бытие украинского народа» и заботившихся о реставрации забытой старины.

Малороссийство с шевченковой казацкой утопией Украины было потрясено национализмом первой мировой. Поиски своего места в войне народов проявили незрелость, хрупкость национальных мечтаний. Уже — не малороссы под пятой империй, но — еще и не украинская нация. УНР, ЗУНР и украинское «гуляй-поле» времен гражданских войн 1917–1922 годов, кризис украинского австрославизма и заигрывание с идеей мягкой федерации на обломках Российской империи — лишь осколки былой национальной идеи-утопии.

Малороссийская идея была сметена мессианским коммунистическим проектом вселенского будущего. Советская цивилизация — «иное» русских национальных исканий и малороссийских мифов о справедливом казацком строе, словно еретик-ниспровергатель, перекрестила и перемешала всех живущих. Советский народ как мозаичная и поликультурная политическая общность стал реальностью для нескольких поколений. Трагична судьба воинов УПА, воевавших за нацию, которой еще нет, и освобождавших тех, кто сам боролся за свободу, но под другими знаменами. В этом водовороте истории нет жестких красок, одни полутона.

И лишь гибель Советского Союза и крах коммунистический утопии создали условия для нового, собственно украинского проекта. Его контуры лишь проявляются, а духовная составляющая пока интуитивна. Духовное «бегство в Европу» 90-х XX века компенсирует нищету настоящего. Пенсия европейского пенсионера и «американская мечта» с домиком, страховкою и авто — признак банкротства или все-таки временный дурман глобалистского идеала «общества благоденствия»? Нет ответа, молчит пока украинство.

***

Тайна украинской (а не малороссийской или «коммунистической») национальной идеи — в ее будущности. Постсоветскому социуму, где бурлит микст старых утопий и новых прожектов, после ниспровержения истории и разочарований в былых «золотых веках», еще предстоит уложить собственную позитивную историю и создание общего как общества. Вот его-то созидание, защита вовне, утверждение и воспроизводство — и сформируют запрос на национальную миссию и идею этой миссии.

***

Так что же должно делать украинское сообщество, чтобы состояться как нация в условиях постнационального развития и сохранить государственность? Вовлеченность сообществ и отдельных индивидов в глобальные процессы информационного обмена, круговорота рабочей силы, механизмы правовой защиты объективно требуют переосмысления задач, которые сегодня стоят перед национальными государствами.

Проще говоря, миру не все равно, кто и как будет владеть политической властью в отдельной стране. А значит, и этой стране (ее элите, всему сообществу) не может быть «все равно», как формируется эта власть и как формируются глобальные механизмы на эту власть и на власть в других государствах, регионах, организациях и т. д. Украина оформлена, но не учреждена. Общество соорганизовано экономически, но остается разобщенным культурно и политически. Галичина и Донбасс, Крым и Волынь, десятки культур и традиций — все они по праву должны участвовать в соучреждении Украины как нового национального проекта. Учреждение страны и нации в XXI постнациональном столетии — такая амбиция по плечу лишь историческим народам.

Ответ на сакраментальный вопрос об идее, возможно, лежит в плоскости новых государственнических утопий и геокультурных доктрин.

«Государства будущего» как инструмент классового мира внутри и орудие сохранения национальной идентичности и демократических институтов вовне, носитель гуманитарной (духовной, исторической etc.) миссии. Таковой может стать и новая украинская демократия, где первыми в мире могут избираться на общенациональных выборах делегации ООН и ЕС, а общественные дискуссии сохранят уровень проблем развития, а не низкорослые дебаты об уровне налога на имущество.

***

Украинская нация еще только зарождается. Возможно, ее рождение отсрочено — время не подошло. Ведь рождение нации и есть акт «избрания». Вернуть Европе славянство (шевченково «море Слав’янськоє»), сохранить единство евро-азиатского континиума, «сшить» новые миры и не допустить нового раскола, новой «войны народов» — предназначение не для слабых, стремящихся посредством раскрытия этой тайны уберечь общество-нацию от неведомых потрясений и испытаний будущин, «приземлить» ее простыми мирскими задачами «добробуту», этой американской мечты на украинский лад.

 

4. От геополитики к геоэкономике — вызовы для национальных правительств

21 марта 2008 г.

Украина оказалась в новых условиях, а реагирует на них по-старому. В чем сущность этих вызовов? Каким может быть на них ответ Украины?

Свое системное видение на «Политклубе» «Главреда» представил директор Центра социальных исследований «София» Андрей Ермолаев, который выступил с публичным докладом «От геополитики к геоэкономике — вызовы для национальных правительств».

А. Ермолаев: Я хочу напомнить, что предложение поговорить о геоэкономике возникло, когда мы в последний раз дискутировали о политическом кризисе. Та дискуссия показала, что нам нужен серьезный разговор, в котором содержались бы качественные оценки происходящего в мире. Необходим тот микроскоп, благодаря которому мы свои, кажущиеся большими, проблемы увидели бы в настоящем масштабе. Я бы предложил в качестве названия не только доклада, но и всего нашего диалога такую рамку: от геополитики к геоэкономике — вызовы для национальных правительств.

Сразу сделаю оговорку, что в своих рассуждениях я буду касаться проблем Украины и вызовов, которые перед ней возникают, но я категорически отказываюсь сегодня говорить о евразийском или европейском выборе, и всех этих сложностях, связанных с нашей внешнеполитической интеграцией, потому что не в этом дело.

Актуальность геоэкономического дискурса можно обосновывать по-разному.

Есть академическая традиция, с которой связывают новое интеллектуальное наследие известных политэкономов, философов в диапазоне от Фернана Броделя до Валлерстайна. Это такой классический академический подход, в котором геоэкономика рассматривается как научная дисциплина.

С момента, когда геоэкономическая парадигма стала актуальной, восстанавливались и прошлые наработки в рамках так называемой экономической географии, сравнительной социологии, антропологии и традиций политической экономии XIX века.

Но нужно учитывать, что каждое интеллектуальное время очень исторично. И в этой связи проблема геоэкономического подхода стала актуальной не потому, что родилась в головне одного гения или имеет некую историческую ссылку, а прежде всего в связи с крахом алгоритмов и принципов взаимодействия государств в «эпоху геополитики», когда уровень связи, взаимозависимости, взаимопроникновения начал разрушать традиционные, присущие национальным государствам, способы и инструменты реализации интересов государства и капитала.

Существенно то, что геоэкономическая парадигма поставила под вопрос состоятельность доктрины национальных интересов, господствовавшей в прошлую эпоху — эпоху геополитики. Суть этой доктрины состояла в том, что каждое государство и соответственно, сообщество-нация как суверен этого государства, в качестве приоритета реализует, продвигает и защищает национальные интересы. В эпоху геополитики и национальных государств национальный интерес состоял в единстве или сочетании (1) интересов национального капитала, (2) социальных интересов, связанных, прежде всего, с обеспечением внутреннего равновесия, устойчивости, сохранения идентичности, традиций, и сохранения суверенности как некоей основы для своей государственности, и (3) защиты государственной безопасности в политической, военной и экономической области.

Доктрина национальных интересов возникла и была сформирована как раз в эпоху национальных государств. Тогда государства абсорбировали интересы молодого национального капитала, тяготеющего к внешней экспансии. Суверен и носитель национальной государственной власти — народ, союз граждан, а не династия «помазанников» или теократия.

Исчерпание и кризис концепта национальных интересов, собственно, и стали основой для теоретических изысканий, результатом которых явились известные сейчас концепции нового пост-геополитического или геоэкономического устройства. В рамках новой геоэкономической парадигмы был поставлен один ключевой вопрос: в состоянии ли современное национальное государство в эпоху ограниченного суверенитета и глобализированных торгово-производственных связей защищать и отстаивать интересы общества, учредившего и содержащего этого государство?

Новая геоэкономическая эпоха проявила еще одну важную характерную черту.

В эпоху геополитики, в эпоху национальных государств, в качестве приоритета формулировалась и постулировалась на уровне экономических, политических и социальных приоритетов защита и экспансия своего и только своего национального интереса. Отсюда — доктринальные построения о защите «жизненного пространства», пространственное и органическое восприятие развитие всего мира, в котором каждая нация, развиваясь и защищая свои жизненные интересы, продуцирует свой тип и образ жизни.

В новую эпоху — эпоху геоэкономики — на первом месте оказались уже не пространственные характеристики, а прежде всего технологические статусы и профили, место с глобальной технологической иерарахии, и соответственно — социокультурная организации социума как новое конкурентное преимущество. Именно поэтому проблема состоятельности национального государства сейчас стала особенно актуальной, в условиях, когда, с одной стороны, высока динамика экономической и политической интеграции мира, а с другой — этот процесс сопровождается очень динамичной фрагментацией старых социумов и появлением новых государственных образований, которые, как правило, прежде всего берут на вооружение старое геополитическое мышление, мышление интересами национального государства.

Несколько тезисов относительно уходящей эпохи геополитики. Геополитические практики тоже историчны и характерны для определенного исторического периода, и связаны с историей капитала и национального государства. Хотя, конечно, и есть соблазн переписывать и описывать всю историю человечества в языке геополитических доктрин и международных отношений XVIII–XX веков.

Геополитика как теоретический продукт возникла тогда, когда молодые национальные государства начали активно продвигать интересы капитала, который формулировал и лоббировал свои запросы на рынки труда, сырья и потребления, и использовал государственный механизм в качестве наиболее эффективного лоббистского инструмента.

Поэтому известный в политэкономической науке этап развития мирового капитализма — государственный монополистический капитализм — в этом смысле стал расцветом и составил своеобразное «ядро» геополитической эпохи.

Геополитика как практика состоит в слиянии интересов государства и капитала национального происхождения, а внешняя государственная экспансия — способ транснационализации с сохранением национальной метрополии.

Как раз в этот период выработаны все известные нам концепты и доктрины, которые стали уже классикой, — начиная от биосоциальных построений Ратцеля и Челлэна, и заканчивая пространственными теориями Маккиндера, Хаусхофера, Спайкмена и других. Естественно, эти доктрины были практичны и эффективны тогда, когда в основе мира лежала концепция национального государства, международного права, регулирующего взаимоотношения государств, и трактовка национального интереса как интереса, сочетающего в себе интересы национального капитала, государственной безопасности и социальные интересы социума, стремящегося к стабильности развития и равновесию.

Субъектом геополитики было собственно государство-нация. Националистические доктрины и исторический национал-романтизм стали гуманитарным, идеологическим, психологическим и социально-мобилизационным ресурсом для политики национализма — инструмента самоутверждения государства как субъекта геополитики.

Инфраструктура эпохи геополитики — это экономические империи с национальной монополией, военно-политические союзы национальных государств. Особенно это было выражено в конце XIX — начале XX века — время военно-политических союзов суверенных национальных государств, от Антанты до Варшавского договора и НАТО. Это было время международных организаций, которые тоже являлись структурным элементом глобализации мира, со статусом арбитра и координатора. Лига Наций, ООН, ОБСЕ — это все организации эпохи геополитики.

Для этой эпохи также характерно межнациональное разделение труда, с неглубоким уровнем формирования технологической специализации.

В эпоху геополитики империализм перестал быть физическим измерением состояния государства. Империализм стал политикой, политикой экономической экспансии и удержания сфер влияния, которые трактовались и воспринимались как жизненное пространство наций и национального капитала. Поэтому это эпоха войн — межнациональных, территориальных, где не обязательно территория становится территорией захватчика.

И завершая краткие характеристики. Известный экономист советской эпохи Станислав Меньшиков в своих работах отмечал, что транснациональные компании, ГМК в целом, с их территориальным экспансионизмом и природным консерватизмом, создали условия для формирования новых политэкономических структур — олигополий. Это стало своеобразной политэкономической революцией XX века, когда на первое место вышли технологии и технологические циклы как главный предмет конкуренции, и борьба переместилась от территорий, ресурсов и рынков сбыта в плоскость формирования контролируемых целостных транснациональных производственных, коммуникационных и торговых комплексов. Это радикально изменило сначала облик мира экономического, а теперь изменяет облик и мира политического.

Эпоха геоэкономики. Эпоха начала разворачиваться на осколках мира геополитики и опираясь на глобальные последствия Второй мировой войны.

Характерной чертой новой политико-экономической системы стало формирование транснационального разделения труда с глубоким уровнем кооперации и взаимопроникновения.

Крупный капитал, который по своей природе давно уже оторвался от национальной экономики, начал формировать замкнутые производственно-потребительские цепочки, связующие самые разные рынки, в зависимости от экономической выгоды. Тем самым в основе новой экономической структуры мира геоэкономики стали крупные производственно-потребительские комплексы, не имеющие национальной привязки. Ключевую роль сыграло и то, что новым технологическим «заказчиком» на глобализацию стал военно-промышленный комплекс как новая глобальная производительная сила, ускоряющая темпы технологического перевооружения и создающая все более масштабные запросы на потребление, инвестиционные затраты и масштабы освоения новых технологий.

Главным конкурентным преимуществом стала технология. На смену политике территориального империализма постепенно пришла политика империализма технологического.

В последние три-четыре десятилетия мир напоминает своеобразный «кубик Рубика». Независимо от формальных территориальных границ национальных государств, начали формироваться новые политико-экономические комплексы, связующие интересы сверхкрупного капитала, который превратился из транснационального в космоэкономический.

Сама по себе геоэкономическая эпоха, на мой взгляд, имеет переходной характер. Если в эпоху геополитики национальные государства как базовые структуры боролись за территории и физическое влияние капитала, его экспансию, то в эпоху геоэкономики в едином мире формируются крупные олигополистические структуры с транснациональным типом связей по всей цепочке — от продуцирования технологии до потребителя конечной продукции. И борьба ведется за формирование и удержание «потребительских миров». Технологическая конкуренция и социальное проектирование «потребительских миров» — это новая реальность, создающая условия для перехода от геоэкономической к геокультурной конкуренции, где «потребительский мир» превратится в главный продукт капитала (футуристы в 70-х грустно шутили о будущих «империях кока-колы»). Но это, я думаю, отдельная тема для разговора, и может быть, мы можем запланировать плавно следующий наш разговор как раз о будущих мирах, мирах, связанных с геокультурной конкуренцией.

Что характерно для политики «технологического империализма» в эпоху геоэкономики? Прежде всего, полное вынесение производств и создание «эффекта технологического крючка», с помощью которого можно превращать целую национальную экономику в зависимую от большого цикла оборота. При этом приоритетом является собственно монополия на технологии, на инновации и обеспечение политического контроля за всей цепочкой. В этом загадка и особенность характера интеграции в постгеополитический и так называемый геоэкономический мир.

Изменился характер войн и конфликтов. На смену войнам территориальным и межгосударственным пришли так называемые молекулярные войны — конфликты с высокой степенью вмешательства внешнего фактора (гражданские конфликты с внешним влиянием, миротворческие операции с участием международных контингентов, межнациональные пограничные конфликты с участием «международного арбитра»).

Субъекты геоэкономики. В эпоху геоэкономики субъектами становятся не только государство, но и транснациональные группы капитала в качестве самостоятельных игроков. Такими же субъектами выступают и глобалистские организации, которые в отличие от международных организаций, имеют функции наднационального управления, а не только координации и контроля — ВТО, МАГАТЭ, МВФ.

Четвертый тип субъекта — транснациональные союзы с функциями надгосударства. Наиболее очевидный пример — ЕС. Пройдет 10–15 лет, и такого рода структур будет побольше.

Геоэкономическая инфраструктура. Она отлична от структуры геополитической. Здесь доминируют региональные экономики с внутренним разделением труда и с влиянием на политико-экономические союзы. Уже сейчас, если не смотреть на мир в красках национальных государств, а представить его в свете региональных союзов, мы имеем довольно сформировавшуюся картину мира региональных экономик с политической перспективой интеграции. Здесь можно вспомнить Евросоюз, НАФТУ АТЭС, Организацию исламской конференции, южноамериканский МЕРКОСУР, ЕврАзЭС, ШОС, ОИК и др.

Вторая характерная особенность геоэкономической инфраструктуры — глобальное разделение труда, где нации больше не специализируются на производстве того или иного вида продукции и сырья, а становятся элементами глобальных оптимизированных цепочек. И таким образом, вчерашние аграрные нации становятся сегодня нациями, производящими конечную продукцию в компьютерной сборке и наоборот.

Теперь коснемся качественных изменений, которые произошли с субъектами, известными нам по эпохе геополитики. Что произошло с нациями?

Я предлагаю очень краткий классификатор наций эпохи геоэкономики. Какие нации существуют?

Во-первых, это нации-цивилизации, связанные со специфически организованным экономическим и социальным миром, с крепкой и стабильно воспроизводящейся традицией социальной организации. К таким нациям можно отнести сейчас Россию, Китай, Индию и др. Этот концепт активно отрабатывается как раз в этих странах.

Во-вторых, это ультра-нации, или новые мультикультурные сообщества, которые, опираясь на политические союзы бывших национальных государств, фактически абсорбируют уже сложившиеся нации, превращая их в культурные сообщества — как элементы новой мегаобщности. Пример таких ультра-наций: европейцы, исламский мир (на основе развития Организации исламской конфедерации).

В-третьих, это нации-культурные общности. В данном случае я говорю о так называемых этнокультурных сообществах, которые так и не превратились в политически самостоятельные образования, но имеют свои уникальные институты гражданского общества. И все же определять их как «нации без государства», на мой взгляд, не совсем верно, потому что как правило они инкорпориваны в политические нации (татары в Украине). Нации-культурные сообщества имеет Китай (Тибет), Америка (индейцы), Турция (курды), Испания (баски).

В-четвертых, автономные нации. Это особенно интересный, на мой взгляд, феномен. Автономные нации — это политические нации, которые сохраняют статус политической нации с независимым, невключенным в региональные союзы национальным государством, к которым пока, с запятой, можно отнести и Украину.

К. Матвиенко: А Японию?

A. Ермолаев: Наверное. Я не занимался детальной классификацией, и в данном случае искал наиболее показательные примеры для разговора.

B. Фесенко: Это четыре типа исчерпывающие, или есть то, что вне этих четырех типов?

А. Ермолаев: Я допускаю, что есть. Но мне этот перечень показался исчерпывающим, если мы рассматриваем национальные сообщества или сообщества с национальным самосознанием. Ведь есть еще этнические образования. Главная особенность национального образования — это запрос на государственность и государственнические практики, даже если для этого недостаточно предпосылок.

Следующий аспект геоэкономической эпохи — типы государств. Я бы выделил три типа.

Первый — государства-корпорации, где бюрократии, распоряжаясь экономическими ресурсами государства, ведут игру вместе и наряду с ТНК (транснациональные корпорации) и ГК (глобалистские корпорации) как самостоятельный игрок, и используют свои конкурентные преимущества, в том числе и систему управления. Государства-корпорации с высококонцентрированным капиталом, который управляется и подконтролен правящей элите, — это США, Россия, Китай. Украину я бы не спешил определять к этой категории.

Второй тип — государства-«управляющие». Это, прежде всего, европейские государства, где государственная политика и роль национального правительства ограничиваются развитием социального капитала и социальной инфраструктуры (социал-либеральная модель).

Третий тип — государства-фантомы. Условно, это государственные образования, которые выполняют лишь одну функцию — легитимность территорий для внешнего управления. Наиболее яркий пример — это произошедшая сейчас легитимация государства Косово. Еще один из самых ярких примеров — это так называемые латиноамериканские модели государственности, в частности, Центральной Америки, этническая государственность на Кавказе, режимные государства в Африке. Характерная черта государств-фантомов — практически полное отсутствие каких-либо достаточных экономических оснований для реализации суверенитета.

В чем разница между геополитическими и геоэкономическими эпохами и мирами?

Геополитическую эпоху можно рассматривать как эпоху, в которой весь человеческий мир просуществовал более полутора сотен лет в «одеждах» наций и с инструментарием национального государства, в постоянной борьбе за зоны и сферы влияния, ведя непрерывные территориальные и ресурсные бои. Это «плоский мир», в котором социальная жизнь могла быть описана языком географии и сравнительной социологии.

Геоэкономическую эпоху, на мой взгляд, можно представить несколько по-иному. Мир геоэкономики — не плоскостный, а как бы проявляется и существует в двух плоскостях, в трехмерности. Это «трехмерный мир», который требует синтетических подходов к анализу и описанию, сочетающий политэкономию и культурологию, как минимум. (Грядущая геокультурная эпоха сделает мир еще сложнее и многомернее).

Горизонтальная интеграция в эпоху геоэкономики представляет собой создание сети постнациональных и региональных образований, с формированием глубоко интегрированных региональных экономик. Их экспансии вовне представляют уже не только товары, услуги, технологии, но и образ жизни.

Вертикальная интеграция тоже очень интересна. Мир геоэкономики — это мир пирамидальный. Состоит из инновационного конуса, индустриального сектора новых центров роста и двух периферий — старой индустрии, а также сырья и ненормативной экономики.

1) Есть верхушка — инновационный конус, который экспансирует технологиями и для которого характерна политика технологического империализма.

Я думаю, что сейчас этот инновационный конус — это двух-трехполюсная межгосударственная модель, в которой присутствуют Соединенные Штаты, Евросоюз, и в какой-то степени, еще сохраняющая свою автономность Великобритания.

2) Второй компонент пирамиды — индустриальный сектор и новые центры индустриального роста (страны АТЭС, Китай, Индия, в перспективе — Россия и Бразилия). Особенность этого сегмента — утилизация инновационных технологий на индустриальной основе. Реализуется эта модель на основе деятельности олигополий (новых ТНК и ГК), через механизмы интеллектуальной собственности распространения и экспансии инновационных средств производства в новые центры роста, которые характерны, прежде всего, высокой социальной мобильностью и адаптивностью к новым технологиям.

С этим механизмом тесно связан успех «восточных драконов» в 70-90-е годы XX века (Япония, Южная Корея, Тайвань) и новых центров — Китай, Индия, Индонезия.

3) Считаю важным различать новые центры роста на основе индустрии с продукцией с высокой добавленной стоимостью (как результат политики технологического империализма) и индустриальный пояс со старым индустриальным сектором. К последнему уже можно причислять и Украину, и в какой-то степени и Россию, хотя стратегия-2020 говорит о том, что российская элита пытается осуществить рывок вперед. Нужно также заметить, что амбиции и самостоятельность «новых центров роста» в мировой политике зачастую преувеличиваются и переоцениваются. И это можно понять. По меркам и шаблонам геополитической эпохи Китай — новый игрок и центр мира, но в геоэкономичскую эпоху это — кажимость. Экономика Китая крайне уязвима и зависима, а политика технологического империализма может превратить Китай из лидера мирового роста в центр нестабильности (Китай зависим от товарного и финансового рынка США).

Специфическая черта старого индустриального сектора (или, другими словами, сектора индустриального сырья) состоит в том, что в основе экономики находятся отрасли с низкой добавленной стоимостью.

При этом нужно учитывать, что сейчас даже сборка автомобилей рассматривается как сырьевая индустриальная технология. Поэтому для экономик, представляющих сектор индустриального сырья, характерно как развитие и укрепление с помощью глобалистских механизмов в традиционных сегментах старой индустрии (металлургический комплекс, химическая промышленность, деревообрабатывающая, целлюлозная, транспорт), которые давно уже перестали быть, так сказать, предметом гордости, являются экологически и социально дорогими, опасными и т. д. В общем, все тяжелое производство и вынесение сборочных производств, где преимущество в дешевой рабочей силе является привлекательным. Поэтому к сектору индустриального сырья можно отнести фактически все страны ОПЕК, несмотря на их кажущиеся богатства, страны Латинской Америки, в частности, объединение МЕРКОСУР, Центральную Америку, нынешнюю Россию (хотя и с амбициями сменить статус), Украину и все страны Центральной и Восточной Европы, Турцию и др.

4) В фундаменте пирамидального геоэкономического мира — сектор сырьевой базы и ненормативные экономики (наркобизнес, торговля людьми). Частично — Индокитай, часть Латинской Америки, Океания, большая часть Африки.

Таким образом, первый сегмент, связанный с инновационным конусом, и второй сегмент — индустриальный сектор с элементами инновационного роста можно условно отнести к стержню геоэкономического мира.

Сектор индустриального сырья и сектор так называемой сырьевой базы и ненормативной экономики (наркобизнес, торговля людьми и т. д.) я определяю как две периферии.

Обе периферии тесно сосуществуют и, что самое интересное, по ряду признаков очень интересно связаны между собой. Миграционные заграждения и отстойники, торговля живым товаром (женщины, рабы, органы), наркоторговля с высоким уровнем потребления, распространение «глобальных эпидемий» СПИД и пр. — все это каким-то жестоким образом объединяет сырьевой, ненормативный и старый индустриальный сектора. Украина в этом смысле — просто пример для учебников по геоэкономике и геоэкономическим войнам…

Какие возможны стратегии для национальных государств в геоэкономическую эпоху? А вернее сказать, какие стратегии продуцируются независимо от нашего разговора?

Стратегия первая — инкорпорирование и мимикрия в мегаобщности: в макрорегионы и в региональные политические союзы.

Стратегия вторая — периферийное выживание на основе геоэкономической объектности. То есть, грубо говоря, предложение себя, своей инфраструктуры, экономики в качестве сырьевой базы («Криворожсталь» в этом смысле показательный пример) для формирующихся новых транснациональных производственно-потребительских комплексов.

Стратегия третья — стратегия статусного накопления глобальных инноваций. То есть, обретение геоэкономической субъектности. В качестве примера, как это ни удивительно, в отношении этих стратегий, на мой взгляд, можно привести не Китай, а Южную Корею. В одном из самых интересных исследований о китайской экономике приводится в качестве примера такое наблюдение: несмотря на всю помпу и рекламу «китайского чуда», в структуре внутреннего реинвестирования доля затрат на инновации, разрабатываемые своими силами, на порядки ниже, нежели у Южной Кореи. Таким образом, несмотря на вот этот бум, высокий уровень роста, рост ВВП, Китай может оказаться в состоянии кризиса модели модернизации уже через 15–20 лет, несмотря на все ожидания и планы. В отличие от Южной Кореи, которая сделала ставку на двоичность модернизации и на этом основании осуществляет большие инвестиции в собственные инновации, усиливая субъектность в технологической геоэкономической войне.

И заключительные рассуждения, они будут совсем короткие.

Что нам с этим всем делать?

Начну с очень простой формулировки: если не играешь ты, то играют тебя. И в этой связи, среди проблем, с которыми столкнулась Украина, украинская экономика, украинские элиты, есть, конечно, проблемы общегуманитарного порядка. Во-первых, есть просто субъектная неготовность играть по правилам геоэкономического мира. Мы так же, как и многие нации, обретя государственность в период перелома — конец XX века, по инерции погрузились в стереотипы уходящей геополитической эпохи, с ее реалиями, мышлением и доктринальным наследием.

Нас можно понять, но нельзя прощать.

Есть второй момент, связанный с этим состоянием. Ладно, увлеклись бы геополитикой, но, к сожалению, это увлечение происходило в ситуации, когда элита не сформировала общенациональную утопию будущего. Мы говорили об этом на предыдущих «круглых столах», я только контурно упомяну, что можно говорить сейчас о формировании первых политических утопий после всех этих романтик 1991 года.

Одна политическая утопия, характерная для нового «помаранчевого» режима, — утопия «центральноевропейского середнячка». Ее суть — научиться жить, «как все в Центральной Европе», а все геоэкономически конфликтные статусы и ресурсы сбросить более влиятельным субъектам (ядерные технологии, ракетный статус, авиакосмические технологии, биотехнологии и пр.). Домики в стиле сказок Андерсена, «вечорницы», фолк, евротуризм — и «все будет хорошо».

Утопия вторая — это технократический миф о росте, что если никуда не бежать, у нас есть некий ресурс, на основании которого мы должны просто хорошо зарабатывать на внешних рынках и хорошо жить. На практике все сводится к консервации нынешнего «дикого капитализма» с его выплавкой стали, стареющими шахтами, консервацией сырьевой структуры и реальной угрозой нового застоя уже через 5–7 лет такого вот экстенсивного роста.

Оба мифа, конечно же, имеют определенные основания, то есть это не выдумки, не сказки. Они опираются на некие предпосылки для развития. Вопрос состоит в другом: что мифы оказались не в состоянии стать общенациональными. То есть, они не стали захватывающей идеей, которая бы была составной частью национальной идентичности и понимания своего будущего. В этом вся проблема для элит, которые до сих пор не понимают, которые двоично выглядят в глазах избирателя. Но не в этом дело. Проблема Украины сейчас состоит в том, что в условиях вхождения в геоэкономическую эпоху и ее особый мир она переживает практически одновременно две метаморфозы перевоплощения.

Первая метаморфоза — украинская экономика постепенно ре-индустриализируется. От смешанной по составу индустрии, где наряду с низкотехнологическими отраслями сохранялись отрасли с высокой добавленной стоимостью продукции, инновационным потенциалом и наличием собственной технологической базы, Украина переходит к экономике старой индустрии, сырьевой модели развития. Причем, если раньше это казалось неким объективным результатом неудачного распада прошлой империи СССР и субъективной, собственной невозможности утилизировать советское наследие, то сейчас уже можно утверждать с определенной долей уверенности, что эта реиндустриализация — процесс сознательный. Просто он организуется и проводится инструментами, которые неизвестны в эпоху геополитики, а значит, мышлением просто не замечаются.

В качестве примера. Если вначале казалось случайным и временным доминирование сырьевого сектора, и сохранялись такие технократические ожидания, как возрождения, прорывы, инновационные перенаправления потоков за счет структурной реформы и сохранения высоких геоэкономических статусов, то сейчас уже как очевидный факт:

— Мы де-факто уже лишаемся оборонного комплекса, как источника и механизма выработки промышленных технологий, и возможного заказчика на инновации.

— Через пять-семь лет, учитывая нынешнюю динамику деградации, мы можем лишиться еще одной статусной сферы — авиакосмического комплекса.

Дело не только в отраслях. Вот то, о чем я говорю, — это статусные позиции национальной экономики и национального капитала в геоэкономической иерархии. Что ты умеешь, на то ты и претендуешь.

Вместе с тем о проблемах реальной деградации и потере статусов говорят сегодня даже самые либерализированные деловые издания в Украине. Вхождение во ВТО и политика последних лет приводят фактически к консервации той структуры, которая стихийно работала с начала 90-х годов. Это фактически доминирование четырех отраслей — горнометаллургический комплекс, химическая промышленность, инфраструктуры (включая транспорт, связь) и аграрный комплекс, учитывая большой запрос на развитие ресурсной базы для сырья (корма, сырье для биотоплива, масленичные культуры).

Поэтому вот эта метаморфоза реиндустриализации становится уже все более очевидным фактом. Раньше это было предметом политических спекуляций, сейчас становится предметом экономической аналитики и проектирования будущего.

Вторая метаморфоза — имеющиеся индустриальные ресурсы включаются в чужие геоэкономические комплексы, что означает подключение во внешние геоэкономические стратегии в качестве ресурса.

Я приведу лишь только два примера, для того чтобы это не было голословным.

Пример первый связан с металлургией.

За последние годы металлургические олигархи стали уже притчей во языцех. На них повесили всех «собак» — и социально-экономические проблемы, и политические вызовы. В ГМК действительно самый высокий уровень концентрации и централизации капитала в украинской экономике. Миллиардеры делают ставку на консервативную модель — без структурных реформ, с ориентацией на экспорт сырья, без особого интереса к развитию в национальной экономике новых отраслей. Но за последние годы борьба с олигархами создала новые риски их бизнесу и фактически вынудила к форсированному слиянию (или к переговорам о слиянии) с крупными ТНК и ГК.

Во-первых, олигархов убедили в том, что нужно срочно сливаться, потому что есть экономические риски, правительство не защищает, а наоборот, как бы наступает на позиции горнометаллургической олигархии. А с другой стороны, слияние крупных транснациональных компаний позволяет не только защищать активы, но и их оптимизировать.

Но самое интересное в другом. Это слияние происходит, как правило, с крупными российскими ТНК, и это слияние происходит на фоне фактической, не декларированной переориентации горнометаллургического комплекса на новые рынки.

Речь идет о том, что, несмотря на разговоры о привлекательности западного рынка, более 50 процентов металла сейчас продается на рынках Китая, Индии, Азии в целом. С одной стороны, объясняется это тем, что это действительно самые растущие рынки, и там — самый большой спрос на металл. В условиях экономического спада на Западе это вполне объяснимо.

Но есть и другой аспект.

Речь идет о геоэкономическом стратегировании развития и конкуренции за новые центры роста, и взаимосочетание стратегии России, ориентированной сейчас на ШОС, с экономическими стратегиями Китая, Индии и других участников совместных проектов развития. Украинский ГМК на совершенно экономических основаниях и без особой геополитической шумихи ориентирован на поддержку роста данных центров. Встраивание украинского ГМК в крупное транснациональное образование российского происхождения, включенного в свою очередь в стратегию Россия-2020, есть не что иное, как нормальный, просто классический пример геоэкономического управления ресурсами.

Второй пример, может быть, покажется более спорным, но тем не менее. Он связан с нашей транзитной политикой и политикой газопоставок.

Известно, что Украина является одним из самых крупных потребителей газа в регионе. Не очень благодарной, правда, по платежеспособности и по организации бизнеса, но тем не менее.

Украина владеет инфраструктурой, которая сама по себе не имеет смысла, если она не включена в стратегии либо производителей, либо потребителей газа. Можно долго анализировать, какая группа олигархов и с кем не сошлась по интересам в контексте организации крупных поставок газа из Средней Азии, но конечный результат известен: сейчас украинский бизнес и представители инфраструктурного бизнеса, связанного с транзитом, конкурируя между собой и одновременно подрывая и снижая конкурентные преимущества России в Средней Азии, тем самым пробивают дорогу для доступа к среднеазиатских рынкам газа и нефти европейским компаниям. Причем я не исключаю, что наступит момент, когда в общем балансе газа евразийского происхождения (т. е. и России, и стран СА) доля газа, на который может рассчитывать сама Украина, будет уменьшаться. Зато будет увеличиваться доля поставок в страны Европы, потому что придут европейские инвесторы, и они смогут отвоевать у «Газпрома» не только среднеазиатские объемы, но и модели поставок намного эффективнее, чем это делает сегодня Украина. Украинская власть словно выполнила функцию пращников, задача которых — метнуть пращу и погибнуть первыми в бою. А элитная конница и пехота — идут сзади и готовятся к решительным боям.

Но украинская элита, которая всегда на этом зарабатывала огромные деньги с настойчивостью, достойной лучшего применения, участвует в этой игре. Вначале я предполагал, что это просто элемент какого-то сговора. Ну, можно предположить, как это у нас было когда-то с цементной промышленностью, что просто это какой-то межкорпоративный интерес.

Но сейчас я готов утверждать, что эта ситуация тоже во многом связана с тем, что наши политики воспринимают эту игру как геополитическую, не учитывая, что они сами являются структурным компонентом большой геоэкономической игры.

Теперь я объясню, почему геоэкономической игры. Дело не только в объемах газа, привлекательности этого региона. Есть еще одна характеристика, которая является ключевой, интересной для европейского капитала в отношении среднеазиатского ресурса. В отличие от ближневосточных стран, которые являются монополистами в рамках ОПЭК и в рамках поставок газа, среднеазиатские государства ведут более либеральную политику. И там возможна работа не только с национальными компаниями, сохраняющими полную монополию на лицензии, месторождения и прочее, но возможна и самостоятельная работа как производителя. То есть выдача лицензий и работа с месторождениями более либеральна.

Более того, среднеазиатские правители проводят политику вовлечения энергетических инвесторов во внутреннюю модернизацию и индустриализацию своих экономик. И зачем им очередные «калоши» украинского происхождения, если им нужны технологи, образование для своей рабочей силы и необходимые для этого современные индустриальные технологии и активы. Поэтому и есть встречный интерес как к европейским компаниям, крупным транснациональным группам, так и к китайским. Аргумент — готовность размещать у себя производство, связанное с углеводородами. Таким образом, среднеазиаты сами позиционируют себя как потребителей и утилитов промышленных технологий с максимизацией выгоды и для инвестора, и для производителя, и для потребителя углеводородов.

В этой игре Украина, с повадками мелкого жлоба, потребляющего миллиарды кубов газа, выглядит даже не смешно, а скорее грустно. Потому что с настойчивостью, достойной лучшего применения, она воюет с российской монополией в Средней Азии, но выполняет при этом черновую работу — она стелет дорогу европейскому капиталу, и капиталу Китая, которых Соединенные Штаты вышибли из Ирака (северные месторождения) и будут вышибать из Ирана.

Это только два примера.

Я думаю, что можно вспомнить проект «Одесса — Броды».

Важно понять, что в геоэкономическом проектировании нет смысла иметь просто физическую монополию на трубу. В украинских СМИ часто гадают — будет наша ГТС или не будет нашей ГТС. Тогда как имеет смысл вся схема, весь комплекс, в котором это работает.

И в этой связи можно сколько угодно упрекать клятую Москву, что она запускает северный газопровод, но это не только

потому, что они не любят Украину, а еще и потому, что это просто связано с новыми расконсервированными месторождениями и с новой экономикой поставок, доступа инвесторов и т. д.

В завершении доклада.

Первая проблема, с которой сталкиваемся мы сейчас в Украине, учитывая этот слом, который переживают наши элиты и молодое государство, оказавшись в эпоху геоэкономики с мышлением геополитики, — это проблема неэффективного геополитического мышления.

Проблема вторая — это компрадорство элит. Я совершенно спокойно использую этот термин, потому что компрадорство элит — это не обязательно шпиономания, или в найме, это значит, что наши элиты позиционируются в крупных геоэкономических проектах как партнеры-подрядчики, а не как заказчики-инвесторы. И в этом вся разница. И вольно или невольно, даже декларируя самые классные, привлекательные геоэкономические проекты, в итоге они начинают обслуживать чужие схемы. Ведь пример ГМК — это констатация настоящего. Но подобная ситуация уже реализована в финансово-банковском секторе, где вместо стимулирования создания крупных финансовых групп с национальными корнями украинская элита пошла на ресурсную распродажу. А в будущем нас ждет повторение этой схемы с АПК (перераспределение земли, изменение специализации на культурах, сырьевая переработка, импорт продовольствия).

И последний момент — психологический: трусливость и дезориентация. То есть, мы много говорим о рациональных моментах, но нужно еще учитывать возможное состояние сознания и духа наших элит. В дискурсе о выборе стратегии и позиционировании страны очень часто преобладают совершенно обыденные бытовые представления о том, что «в Европе хорошо». Вот это я называю бегством в Европу. Это поиск новых варягов. На самом деле, иногда наша элита представляет в моих глазах силу, которая настолько устала управлять хозяйством, которого она не понимает, что вопрос интеграции для них — это вопрос сбрасывания этого хозяйства и уход от исторической ответственности. ЕС все решит, он знает, как жить в XXI веке. А наше дело — служить, потреблять, «включаться в процесс». И тут не нужно искать сложных ответов, потому что у большей части элиты уже такое состояние, что она давно готова куда-то уехать, просто нужно как-то «дотянуть», сохранить лицо, и максимально выгодно это сделать.

И совсем уж последнее. То, что мне кажется важным в качестве предложения для какого-то геоэкономического стратегирования. Конечно же, из тех возможных вариаций стратегирования в эпоху геоэкономики можно мимикрировать, можно приспосабливаться, можно постепенно, как бы по частям заниматься такой работой, как органы на продажу.

И все-таки в эту эпоху, в эпоху геоэкономики, решающими являются статусы и производственно-потребительские комплексы, и возможные инновации, не только экономические, но и социальные, которые приращивают капитал.

Примеры и предложения.

Прежде всего, напомню, что статусы девальвируются и упраздняются как раз геоэкономическими инструментами. Поэтому вопрос статуса — это вопрос амбиции и самостоятельная игра с учетом ресурсов национального капитала, государственных возможностей и искусства выработки совместных геоэкономических стратегий с внешними игроками, чьи интересы не противоречат интересам защиты статусов.

Статусы, за которые мы еще можем бороться: ракетный, ядерный, авиакосмический, биотехнологический, технологии и продвижение natural foods (одно из самых крутых направлений агропромышленного комплекса XXI века). И если сейчас победят те, кто намерен ограничиться 50 заводами по производству биоэтанола или биодизеля для поставок на службу европейским машинам, проиграем мы все. Хотя, конечно же, можно и рапс выращивать…

А вот что касается глобальных инноваций, я все-таки сторонник того, что Украина может обрести геоэкономическую субъектность, только следуя по пути автономной нации. И в этой связи ее статус может быть обеспечен как правильно просчитанными программами экономического саморазвития, связанного со статусами, так и разработкой, и пропагандой возможных глобальных инноваций.

Направления: проект Большой Европы как союза союзов. Мы долгое время друг другу доказывали, что Евросоюз — это не конечная, не предельная точка выражения европейского проекта. Сейчас две страны макнули всех, извините, просто в песок, когда заявили, что кроме Европейского Союза создаем Средиземноморский.

А ведь еще вчера каждого из нас упрекали в фантазиях. Поэтому вопрос конструирования проекта Большой Европы открыт, и необходимы инициативные и практические предложение своего видения разделения труда, культурной политики Большой Европы. Вполне возможно, что в украинской версии Большой Европы будут сосуществовать Европейский Союз, Средиземноморский, Черноморский, с новыми ролями и геоэкономическими статусами инициаторов и участников. Но это уже отдельная тема разговора.

Геокультурный компонент. Я убежден, что если сейчас это кажется не актуальным, то пройдет время, и постепенное преобладание геокультурной парадигмы над геоэкономической поставит вопрос на уровне сохранения идентичности и культурных войн. Единственный ресурс, который мне кажется перспективным для Украины, — это все-таки славянский мир в Большой Европе. Исчерпана и не подлежит реанимации «австро-славянская» версия, исчерпаны все эти русофильские фантазии, поэтому я совершенно спокойно сейчас смотрю на все эти разговоры со стороны «северного соседа», Дай Бог ему пережить евразийские мутации ближайших 20–30 лет. Но вот реабилитация этой проблемы в Большой Европе как Европе «культурных миров» мне кажется очень перспективной и интересной. Тем более что так же, как и мы сейчас переживаем бои за историю в национальном масштабе, в ближайшие 30–50 лет, судя по всему, это будут большие европейские бои, где будут такие же мучительные травмы, такие же мучительные психологические переломы, связанные с вынужденным пересмотром, переосмыслением истории — от церковной до государственной.

И еще о глобальных инновациях. Ситуация с НАТО показывает, что в этой дискуссии необходима выработка, как когда-то Горбачев говорил, «нового мышления». Я сторонник того, что все, что связано с современными инновационными средствами уничтожения, должно иметь глобальный контроль. Так же как парламент должен контролировать конституционный процесс, так и ядерная бомба, лазер, космические военные технологии и прочее — это все удел глобалистских структур, которые будут наследниками ООН.

А с этим связано и мое видение того, что бы можно было предлагать и инициировать таким странам, как Украина, которые лишились ядерного оружия и имеют моральное право об этом рассуждать в отношении будущей системы безопасности. Конечно же, блоки на идеологической основе или все эти варианты коллективных сиюминутных образований а-ля ГУАМ — удел прошлого, удел эпохи геополитики.

Но вот формирование глобального контроля за оружием массового поражения как системы глобальной безопасности и создание региональных систем контроля за терроризмом, предотвращением локальных конфликтов, международной преступностью — такая проектная инициатива требует усилий, уверенности в силах, знания предмета, формирования круга союзников из числа стран, близких по интересу. Это одновременно и видение того, как может быть обустроена Европа, и того, как можно ограничить амбиции стран, претендующих на глобальное лидерство, и в каком направлении реформированы существующие структуры, доставшиеся эпохе геоэкономики от эпохи геополитики. В качестве контр-аргумента — для того, чтобы доказать, что этот проект может быть реализован, Украине ничего не остается, как сформировать первой, может быть, в мире высокотехнологическую армию. Такую, которой еще нет, но которая была бы подчинена именно этим двум задачам: уметь работать в глобалистской структуре и обеспечивать национальный суверенитет.

К. Матвиенко: Очень сильная цель, конечно.

А. Ермолаев: Вы знаете, когда Президент страны говорит, что нам нужно на Евро-2012 120 миллиардов, а из них 20 или 30 как минимум из бюджета, и тут же говорит, что как Главнокомандующий, он знает, что у нас самолеты уже не летают… Ну, я старый футбольный болельщик, но честно говоря, потратил бы эти деньги на новую ракетную технологию.

 

5. Украина — Россия: испытание враждой

1 сентября 2008 г.

Август, 2008 год. Украина отмечает уже 17-ю годовщину государственной независимости. Полтора десятилетия назад, в период жесточайших экономических и социальных потрясений, 2008 год казался далеким и спокойным временем, когда все нужные реформы будут завершены, преодолено тоталитарное наследие, а пост-советские республики смогут построить цивилизованные и дружеские отношения.

И разве мог тогда, в начале 90-х, кто-то допустить войну на Кавказе с участием регулярных армий РФ и Грузии, и разве мог кто-то предположить, что в 2008 году почти половина украинцев посчитает реальной угрозу войны с Россией (данные Киевского международного института социологии, август 2008 года)?

Зеркало нового мира

Грузино-осетинский конфликт действительно изменил картину мира. Война в очередной раз напомнила о себе. Национализм и квасной патриотизм, высокотехнологичное оружие и уничтожение мирного населения и инфраструктуры, информационная война и мистификации, сложные дипломатические игры на фоне руин — все это вернулось в мировую политику после небольшой передышки.

И все же этот конфликт никак не тянет на первопричину перемен. Конфликт носит явно постановочный характер, в котором каждый из участников получил свою порцию дивидендов:

— Россия — де факто утвердилась как сверхдержава с эксклюзивными правами на защиту своих интересов в Каспийско-Черноморском субрегионе (как США — на Ближнем Востоке) и нейтрализовала идеологическую кампанию о «тюрьме народов»;

— ЕС — заявил о себе как об активном самостоятельном субъекте — молодой аристократической империи, имеющей особые интересы на Кавказе, отличные от США и НАТО;

— США — укрепили пошатнувшиеся позиции неоконсерваторов и доказали собственную «теорию» об имперском возрождении России.

Президент Грузии Саакашвили смог вынырнуть из политической ямы кризиса власти, сотрясавшего его режим вот уж больше года. Грузинская нация объединилась перед лицом врага и на время простила своему вождю тоталитарные замашки, демагогию и увлечение национализмом.

Осетины и абхазы получили неоспоримые доказательства жестокости грузинского национализма и заявили о своей государственной независимости.

Вообще, в этой кровавой геополитической игре трагедия сопровождается расчетом и прагматизмом. И все это можно было бы свести к очередному глобальному заговору, если бы не одно «но». Это «но» состоит в том, что два дня — 8 и 9 августа — мир стоял на грани конфликта между Россией и Западом, пока еще сохраняющим свой евроатлантический формат.

Два дня напряжения, провокаций, призывов о помощи и информационных истерик. Два дня, поделившие всех на лагеря, союзы и альянсы вокруг разных имперских центров. И в этом дележе Европа хоть и заявила о своей особой роли, но — вновь расколота на «новых» и «старых», Китай — молча проводил Олимпиаду и строил трубопроводы из Туркменистана и Казахстана, Украина — вместе с «новой Европой» и США, а Россия — оказалась в одиночестве. С подорванной репутацией и в полшага от новой «холодной войны».

Кому платить за глобальный кризис?

Кавказский конфликт стал катализатором, который выявил реальное состояние болезни мира. Имя этой болезни — глобальный кризис, охватывающий не только финансово-экономическую сферу (с чем все уже как-то примирились), но и институциональные основы (мироустройство, право).

В этом кризисе до сих пор не определен «крайний»: будет это США с ее раздутыми фондовыми рынками и стагнирующей «экономикой услуг», Евросоюз — с низкими темпами роста и сверхвысокими социальными инвестициями, или молодые имперские центры — Россия и Китай, кредитующие западный мир сырьем и индустриальной продукцией в обмен на долларовые облигации займа и сомнительные кредитные программы? Кому достанется «горящий каштан», тот и возьмет на себя бремя издержек.

Каждый из четырех имперских центров реализует свою стратегию «выскальзывания» из кризиса: ЕС форсирует процесс внутренней интеграции и эмансипации от США, рассчитывая на геоэкономическое партнерство с РФ, сама РФ — семимильно укрепляет статус геополитической и энергетической сверхдержавы, Китай — форсирует внутреннюю модернизацию, а США — разыгрывает карту «сдерживания» евроинтеграции и создает условия для новой «холодной войны» (основная фишка неоконсерваторов на следующий политический цикл 20082015 годов).

Приводным ремнем новых конфликтов действительно стал политико-правовой эксперимент в Косово, связанный с обретением государственности вопреки принципу национально-территориальной целостности. Малые народы, идеократические общности и культурные регионы — вот теперь основные элементы глобальной конкуренции.

С одной стороны, «косовский эксперимент» с его приматом права на самоопределение над принципом территориальной целостности подвел черту под почти столетним периодом версальских основ мироустройства. Эпоха наций и национальных государств безвозвратно уходит в прошлое, и ей на смену приходят транснациональные союзы, глобалистские организации, самоуправляющиеся регионы и малые народы с ограниченным суверенитетом. Собственно, именно поэтому «косовский эксперимент» стал своеобразным символом крушения версальских (1918) и хельсинкских (1975) основ мироустройства XX века.

Но с другой стороны, территории и ресурсы по-прежнему являются главным предметом глобальной конкуренции. Только в отличие от войн эпохи империализма с ее захватами и поглощениями, войны и конфликты эпохи глобализма — траги-опереточные, без территориальных аннексий, но с системой наднационального контроля и управления.

Поэтому имперская политика «косовского» времени — политика порядка и внешнего управления. Так было с Ираком и Афганистаном (США), так было с бывшей Югославией (США и Евросоюз), так происходит и с государствами Кавказа (РФ).

Важнейшей составляющей при организации новой холодной войны стала линия на «принуждение России к империи». Режим Путина (а теперь — режим Медведева-Путина), построенный на принципах корпоративной державы с авторитарным «интерфейсом», был втянут в ловушку с «косовским экспериментом», который заложил основы будущего возможного «размягчения» российской федерации (напоминаю о апокалиптичных публичных прогнозах ведущих западных «мозговых центров» по поводу РФ на 2015 год и далее), а вполне предсказуемая «медвежья» реакция РФ на осетино-грузинский конфликт эту ловушку захлопнула. Москва не могла не защитить абхазов и осетин, но поход на Грузию дискредитировал Россию, а вынужденное признание государственной независимости Абхазии и Южной Осетии стало сигналом для разворачивания новых «молекулярных» геополитических кризисов (Палестина, Курдистан, Приднестровье…).

Теперь Москва обречена на дальнейшее раскручивание великодержавных патриотических настроений и на новые имперские замашки, ибо централизация и дальнейшая авторитаризация власти — единственный способ удержать в узде федерацию на ближайшее десятилетие, а влияние на «новый санитарный пояс» остается главным условием поддержания статуса энергетической сверхдержавы во взаимоотношениях с Западом (прежде всего, с ЕС).

Российский квасной патриотизм, в свою очередь, — гарантия того, что и Евросоюз, и страны т. н. «нового санитарного кордона» (Балтия — Центрально-Восточная Европа — Кавказ — Центральная Азия) с перепугу будут создавать все новые и новые поводы для противостояния (флот, противоракетная оборона, транзитные ставки, визовые режимы и пр.).

Если же, в продолжение «кавказского конфликта», хотя бы еще один из режимов «нового санитарного кордона» на своей шкуре докажет конфликтность интересов РФ и Запада, европейцы с неизбежностью будут вынуждены вернуться к спасительной идее единого евро-атлантического сообщества (напомню, эта идея имеет вполне материальное экономическое измерение). Европу в таком случае будет ожидать противостояние с РФ и энергетический голод, а Евразию (РФ и Китай) — жестокая и циничная глобальная денежно-финансовая реформа, реабилитирующая американскую финансовую систему за счет остальных центров. Таким образом, «принуждение России к империи» может дорого стоить и Москве, и Брюсселю — и в экономическом, и в геополитическом плане.

Новое равновесие может быть достигнуто лишь при условии купирования конфликтов на Кавказе, прекращения националистических истерик в странах «новой Европы», эффективной поддержки успеха демократов в США на президентских выборах и удачного завершения Лиссабонского процесса в ЕС, следствием чего с неизбежностью станет реформа глобальной системы безопасности (СБ ООН, НАТО, ОБСЕ) уже в 2010–2011 годах и оформление «квартета геоэкономических центров» (США, ЕС, Россия, Китай) на основе геоэкономического перераспределения зон влияния. Но инерция разворачивающегося противостояния настолько сильна, что этот вариант становится все более сложным.

Во всей этой игре грузино-осетинская трагедия — лишь звено, которое, несмотря на напряжение, пока еще не лопнуло. И хотя грузинское руководство каждый день требует помощи Запада, европейцы осторожничают, поскольку понимают — первое же спровоцированное столкновение вооруженных сил России и любого подразделения страны-члена НАТО приведет к непоправимым последствиям.

Где разыграется следующая геополитическая драма? Любая из стран «большого санитарного пояса» — подходящее звено. Если только элиты этих стран будут готовы на роль геополитического официанта. И если только удастся разыграть новое противостояние евразийских сверхдержав и Запада.

От стратегического партнерства к стратегическому противостоянию?

В контексте нового кавказского конфликта именно будущее украино-российских отношений вновь оказалось в центре внимания.

С первых дней конфликта Украина заявила о себе как о надежном союзнике Грузии, украинский президент Виктор Ющенко поддержал ее территориальную целостность и участвовал в митингах в Тбилиси. Большинство же украинских политиков были просто растеряны случившимся и фактически безропотно отдали стратегическую инициативу главе государства. Эксперты и политологи, цитирую своих иностранных коллег, заговорили о том, что «Украина — следующая».

На фоне растерянности и истерии Виктор Ющенко предпринял шаги, которые лишь усугубили ситуацию: односторонние решения по обеспечению контроля за ЧФ на территории Украины, инициативы по распоряжению станциями слежения (элементы украинской ПРО). Украинское руководство, будучи в союзнических отношениях с руководством Грузии, впервые открыто признало, что не доверяет официальной Москве и ищет дополнительных, в т. ч. военных гарантий безопасности. Поиск «пятой колонны», обвинение премьер-министра Украины Юлии Тимошенко в предательстве государственных интересов в пользу РФ — лишь дополняли общую картину.

Реакция украинского руководства свидетельствует о том, что для Украины грузино-осетинский конфликт стал лишь поводом для резкого поворота на Запад и доводом в необходимости усиленного и ускоренного вовлечения Украины в европейские (ЕС) и евроатлантические (НАТО) структуры. Политические союзники Виктора Ющенко из партий «Наша Украина» и «Единый центр» заявили о целесообразности разрыва и пересмотра базового украино-российского договора, а народный депутат Украины от НСНУ («Наша Украина — Народная самооборона») Каськив подал соответствующий законопроект в Верховную Раду. Выступая на праздновании годовщины Дня независимости, украинский президент подчеркнул, что «каждый, кто заботится об Украине, должен сказать откровенно: членство в евроатлантической системе безопасности — это единственный способ полноценно защитить жизнь и благополучие наших семей, детей и внуков». По всей видимости, «бегство на запад» будет аргументировано и во внеочередном послании президента, заявленном на первые дни сессии украинского парламента.

Нужно заметить, что лидеры ведущих политических сил заявили о своей позиции лишь через неделю, да и то с оглядкой на позицию европейской, российской и американской дипломатии. В украинской политике грузино-осетинский конфликт стал очередным тестом на отношение к России. Особенностью стало то, что национализм и евроатлантические крайности осудили многие (Партия регионов, блок Литвина, коммунисты, социалисты, и даже «округло» — БЮТ), но никто не стал защищать политику России. Шок от войны и от самого допуска подобных угроз для Украины серьезно повлиял на украинский политикум. И вероятнее всего, и среди политического класса, и среди рядовых граждан идея нейтралитета и самодостаточности будет наиболее близкой и понятной, нежели спорные и конфликтные блоки — хоть на востоке, хоть на западе. И даже признание со стороны Партии регионов и ряда других украинских партий права малых народов на самоопределение (признание права осетин и абхазов на государственную независимость) в противовес заявлениям Ющенко о примате территориальной целостности не снимает внутреннего напряжения и возникшего недоверия. Россия воюет на чужих территориях так же, как воюют американцы и европейцы, и этот факт стал очевидным для каждого украинца.

Что значит такой поворот событий для украино-российских отношений?

Во-первых, политика «натиска» Москвы и политика «бегства» Киева могут привести и уже приводят к тому, что с 2008 года Украина и Россия перестают де-факто быть стратегическими партнерами. А в случае, если базовый договор о дружбе не будет продлен, обе стороны окажутся в состоянии договорного вакуума по таким острым вопросам, как территории, имущество, торговые отношения и т. д. Более того, евроатлантический форсаж Украины может превратить оба государства в геополитических противников, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Крым, Азовское море и Черноморский шельф, пограничный режим и проблема прав русскоязычных украинцев — все эти потенциально взрывоопасные темы могут резко обострить внутриукраинскую ситуацию и стимулировать центробежные тенденции в регионах Украины.

Во-вторых, охлаждение отношений Киева и Москвы угрожает перерасти в настоящую информационную войну. Москва и без того с недовольством следила за политикой «культурного национализма», реализуемого украинской властью. Теперь же информационная война может стать инструментом взаимной дискредитации и шантажа («борьба за демократию в России» — со стороны Киева, компромат и обличение национализма — со стороны Москвы).

В-третьих, есть реальный риск того, что на фоне политико-идеологического противостояния резко ухудшится дипломатический и экономический климат. Даже больше. Украина реально столкнется с угрозой необъявленной «торговой войны», которая будет выражаться в сокращении торговых оборотов, росте цен на энергоносители, запретительных мерах, и, что не исключено, даже в снижении объемов поставок энергоносителей с мотивировкой их дефицитности на евразийском рынке. Учитывая, что 2009 год и без того выглядел критическим для украинской экономики, такой поворот событий может существенно осложнить социальную и внутриполитическую ситуацию в Украине.

Какие силы воспользуются данной ситуацией — пока вопрос открыт. Но несомненно одно: ухудшение украино-российских отношений — тенденция длительная, и восстановить равновесие не удастся даже в случае ускоренных политических перемен (перевыборы, смена правительств и пр.).

Украинская политика неустойчива, и на смену нынешнему «культурному национализму» и евроатлантизму могут прийти европоцентричный популизм (БЮТ) или «активный нейтралитет» с экономическим прагматизмом (Партия регионов). Но нереален и невозможен приход пророссийского крыла, поскольку это крыло «сломано» кавказским конфликтом.

Украине необходимо научиться взаимодействовать с новыми геоэкономическими имперскими центрами, не впадая в национализм. России же стоит задуматься о реальных рисках противостояния с Украиной, учитывая угрозы подрыва собственной легитимности и новых внутренних кризисов. Российская правящая элита, стремящаяся к утверждению своей легитимности в глобальном мире, должна быть сама заинтересована в том, чтобы обеспечить устойчивость Украины как шлюза в российско-европейской стратегии сближения.

 

6. Новый Модерн: вызовы для Украины

14 ноября 2008 г.

Дискуссии о национальной безопасности и способах ее обеспечения давно уже приобрели абсурдный характер и стали похожи на средневековые теологические споры о путях достижения «царства божиего».

Образ врага и образ партнера в этих спорах доведены до предельного смысла — борьба с «абсолютным злом» за счет объединения с «абсолютным добром». Выбор партнеров в данном случае рассматривается сквозь призму выбора ценностей, которые аксиоматически «положены» в основу деятельности этих партнеров и являются неизменными.

Так как во взаимоотношениях «добра» и «зла» золотой середины не бывает, то и мифообразы врагов и партнеров как воплощения этих полюсов наделяются соответствующими характеристиками. В случае с Украиной это прежде всего:

— Запад, США и Европа, НАТО — либо «мир демократии и гуманизма», либо — заговор «золотого миллиарда», стремящегося поработить более слабых.

— Россия, Евразия — «братские народы», близкие культуры и общие исторические интересы, либо — империя, отрицающая свободу национального выбора и ценности гражданского общества.

Сознание «барахтается» в этих мифо-антиномиях, не находя рационального выхода, который здесь невозможен в принципе.

В самом широком смысле, безопасность общества и государства, им же и учрежденного, состоит в обеспечении стабильного развития (системы отношений) и нейтрализации, при необходимости — ликвидации рисков, угроз и их источников. Поэтому критериями эффективности и адекватности политики безопасности могут быть такие качественные параметры, как прогрессивность развития общества (экономика, общественные институты), стабильность и равновесие (неконфликтность), влиятельность в мироотношениях (статус, экономическое присутствие, имидж), наличие/отсутствие внешних угроз для территории, экономики, социокультурных качеств (традиция, уклады, историческая память). Так что действительно, вопросы безопасности широки и не могут ограничиваться лишь территориальными и военными аспектами.

С другой стороны, любая трактовка безопасности и инструментов ее обеспечения теряет всякий смысл, если в обществе отсутствует консенсус в отношении целеполагания и приоритетов собственного развития. «Кто мы, откуда и куда идем?» — как ответишь, то и будешь защищать. Соответственно, «защищать» — значит защищать деяние, а не «имущество».

В этом контексте военно-политическая безопасность — устранение рисков и угроз, связанных с непосредственными угрозами для государства и общества, и одновременно — способ укрепления и обеспечения развития, которое поддерживается самим обществом как устойчивое. Национальная система безопасности не может противоречить общественным интересам и запросам на устойчивость, иначе она превращается в «свое иное» — инструмент влияния внешних интересов, реализацию чужих стратегий развития.

Поэтому внешние инструменты (а таковыми могут быть военные союзы, двусторонние гарантии и обязательства и пр.) не должны вступать в конфликт с внутренними интересами общества. Иначе неадекватная система обеспечения безопасности (например, защита территории ценой собственного населения) может сама стать источником угроз и конфликтов. Ближайшие примеры — Молдова и Приднестровье, Грузия и Осетия.

В чем состоит ключевая проблема, с которой сталкиваются украинцы? Прежде всего, в том, что до сих пор отсутствует внутреннее целеполагание — ориентиры развития и понимание собственных пределов роста, формирование амбиций общества, становящегося новой нацией. Элиты позиционируются лишь как статусные социальные группы. Да, собственно, и сами представители элитных групп считают статус и его иерархические возможности ключевым признаком и функцией элитарности. Тонкая работа духа не в почете.

Но дело даже не в дефиците «национального духа». Общие установки к развитию с соответствующим набором мотивации напоминают скорее перфокарты для «социальных машин», нежели одухотворенный и выраженный общественный интерес.

В частности, компенсаторная формула «движения в Европу» была хороша как первичный мотив, но абсолютно нерезультативна как основание такого развития.

Поясню более детально. Базовой предпосылкой самодостаточного развития для общества, которое на старте государственной независимости переживало состояние фрагментации и внутренней разорванности, была амбиция правящих элит сорганизоваться в политическую нацию. Эта амбиция постепенно была принята и всеми общественными группами как цель и одновременно — как условие сегодняшнего со-существования вместе. Государство, экономические трансформации, даже социокультурные перемены (сдвижки исторической памяти, перемены в социальных институтах, например, активная поколенческая и половая эмансипация) воспринимались и принимались в качестве болезненного, но важного условия.

Вместе с тем практическое движение к заявленной цели столкнулось с вызовами, обессмысливающими этот выбор.

Первое — неудачи с условиями. Государство было сконструировано слабым и коррумпированным, реформы и перемены до сегодняшнего дня не дали ожидаемого социального результата, общественная эмансипация привела к фактическому социальному загниванию. Непроходящее состояние стресса общества от возникших и неуправляемых явлений, таких как детская беспризорность, проституция и участие в международной секс-индустрии, наркомания, массовые социальные болезни и эпидемии, разрыв поколений и заброшенная старость (недопустимый ментальный удар для любого общества), фактический полураспад системы воспитания, образования и охраны здоровья, высочайший уровень информационно-политических манипуляций ценностными установками и мотивацией — подорвали саму жизнеспособность общества. Ведь подобная социальная картина — это картина не молодой, амбициозной и развивающейся, а старой и умирающей, поддающейся манипуляциям нации.

Но еще большая метаморфоза произошла с заявленной целью. Национальный проект постепенно видоизменился: из проекта развития он преобразился (метаморфоза) в «проект возвращения». По своему содержанию европейский выбор для украинской нации все больше напоминал эсхатологическое «движение к истокам», в результате которого украинцы вольются в еще одну (!) «семью» (Европы, европейских наций, европейцев — как угодно).

Круг замкнулся: предназначение общества — пройти «сквозь» национальный украинский проект и влиться в другой проект — европейский, произвел эффект ментального замыкания. Общественное сознание оказалось «закупорено» бессмысленными ориентирами и установками, которые напрочь отбили мотивы к развитию, зато усилили мотивацию ожидания и потребления.

Результат такой метаморфозы: «национальное иждивенчество», ожидание чуда и внешней защиты — и все это на фоне критической социальной картины, экономического застоя и политического бессилия.

Спросите, какое это имеет отношение к безопасности? Прямое — общество в таком состоянии действительно может выживать только при условии внешней поддержки, «зонтика» извне. Внутренних мотивов и внутренних ресурсов для ее обеспечения — критический минимум, да и тот связан преимущественно с ресурсом государственной машины и грубой эксплуатацией старых материальных активов (промышленность, земля, инфраструктура). Поэтому будет таким «костылем развития» Евросоюз, Североатлантический альянс либо другая система поддержка — не суть важно. «Костыли» для развития, цель которого — влиться в иной социальный проект — они и в Африке костыли.

И все же, решение проблемы безопасности требуется уже сегодня. Собственно, кому сейчас интересны общие рассуждения, если в Гаагском суде — дело об отторжении острова Змеиный, в Киеве и Москве — споры вокруг судьбы Севастополя и режимности пребывания ЧФ России, а в стране распространяются паспорта и «карты» как минимум трех соседних государств.

Выбор международной системы безопасности сейчас осуществляется преимущественно на двух основаниях — военно-технологическом (по критерию — лучше и эффективнее) и идеологическом (ценности и политические принципы).

Казалось бы, все верно. Если бы не одно «но». Сам этот выбор происходит в ситуации, когда радикально изменяется миропорядок, частью которого являются и системы безопасности.

Миропорядок изменяется институционально. Все менее влиятельны национальные государства. Национальные правительства становятся лишь одним из нескольких игроков на площадке миропорядка, наряду с глобалистскими организациями, у которых есть право на частичное распоряжение национальными суверенитетами, крупными космоэкономическими и транснациональными корпорациями, которые имеют под контролем целые сегменты национальных экономик, сетевыми организациями и объединениями на религиозной, военной и прочей основе.

Миропорядок изменяется идеологически. Эпоха «двух систем» и «третьего мира» ушла в прошлое, а с ней — и идеологические стереотипы об общих ценностях и общих врагах. Инновационные центры с политикой «технологического империализма», индустриальные пояса и сырьевые периферии — вот новый ландшафт, который оформляется в условиях глобального кризиса финансового капитализма. На осколках былой идеологической эпохи вдруг выяснилось, что «блатной капитализм» — это экономика США (Пол Кругман), олигархия, имитирующая демократию, — это Запад (Эм. Тодд), а самый эффективный капиталистический уклад — в Китае (…))). Украинцы «проспали» и «европейские ВЕХИ», которые были реализованы в резонансных статьях и заявлениях ведущих интеллектуалов Европы (Юрген Хабермас, Жак Деррида…) после трагичных событий 11 сентября и войн в Ираке и Афганистане, где были сформулированы основные вызовы перед европейской цивилизацией и аргументирована необходимость нового глобального права и новой глобальной реформы мироустройства.

Мир изменяется технологически. Территориальные войны, нефтяные конфликты и газовые диктатуры, цепляясь за настоящее, все же уходят в прошлое. Глобальный кризис, начавшийся с финансовых рынков, подталкивает к новой инновационной революции — в сфере энергетики, биологии, нанотехнологий, коммуникаций, транспорте, и соответственно — к новому витку НТП.

Мир изменяется цивилизационно. Историко-культурные типы-цивилизации сближаются с неимоверной скоростью. Самобытность из судьбы превращается в выбор из многообразного единства. Ноосферическое сознание, планетарное информационное пространство, «наука без границ» и глобальная культура «фьюжн-эклектики» стоят на пороге недавно такого актуального Пост-модерна, с его хай-тек с одной стороны, и «отрицающими новое бытие» межцивилизационными конфликтами, с другой. Буддисты в Европе и клубы Бритни Спирс в Китае, неофашисты в России и «интернет-государства», тотальное увлечение «тайными обществами» и миллионные тиражи книг о тайных знаниях

— такой цивилизационный коктейль разрушает всякие ментальные границы и запретительные барьеры. Но Новый Модерн куда более циничен, а его унификация — разнообразна по форме, но пугающе однобока и бездуховна — внутри. Зиновьевское «сверхобщество» — словно новое издание «казарменного социализма», только более изворотливого и интеллектуально неуловимого. Глобальные опыты с вирусоносителями, культурные провокации в масштабах целых народов, социоцид в упаковке просвещенного геополитического патроната и миротворчества «сильных» по отношению к «слабым», минимизация частной жизни и тотальная информационная открытость индивида, виртуальное искусство и «вещи одного дня», «визовые зоны» и контролируемая миграция

— это тоже черты Нового Модерна.

На руинах старых смыслов и стереотипов все инициативы, которые опираются на уходящий миропорядок, живут недолго — да и то лишь в медиа-пространстве.

Возвращаясь к собственно безопасности. Известные нам по опыту прошлого системы безопасности как часть миропорядка всегда отражали характер межгосударственных отношений и основываются на господствующем технологическом укладе. Такими были альянсы европейских империй ХІХ-ХХ веков — Священный союз, Тройственный союз, АНТАНТА, где политические коммуникации и использование неповоротливых регулярных армий в территориальных войнах составляли механизм сотрудничества.

Блоки, построенные на идеологической основе — НАТО и ОВД, отражали более развитый уклад и военную организацию — совместные вооруженные силы под единым командованием, с использованием высокотехнологичных коммуникаций, с подразделениями быстрого развертывания и возможностью ведения боевых действий в любой точке планеты.

В новом пост-идеологическом мире — Новом Модерне — уходят в прошлое масштабные территориальные войны. Попытка захвата Ираком территории Кувейта — наверное, последний конфликт за последние 20 лет уходящей старой эпохи, неудачная попытка территориальных аннексий.

Новые конфликты носят точечный «молекулярный» характер. Это преимущественно гражданские войны на этнической, религиозной, регионально-земельной почве с высокой степенью вовлечения «внешних сил».

Все большую роль играют непрямые методы ведения войны, с применением нетипичных видов оружия — информационного, геотектонического и прочих, и с вовлечением в конфликт специализированных военных корпораций на контрактной основе, под видом, например, охранных структур.

Появление в Ираке сотен наемников, заменяющих собой войска США, — один из показательных примеров, как организовываются войны и управляются зоны конфликтов в современных условиях. Война НАТО против талибов в Афганистане и военная операция стран ЕС против сомалийских пиратов — тоже новая реальность в системе обеспечения глобальной безопасности. Кроме того, новым вызовом миропорядку стало и то, что передовые военные технологии и оружие массового поражения оказываются во владении и управлении не только национальных правительств, но и негосударственных организаций.

И это лишь первые примеры конфликтов нового типа, многоукладных по характеру, отрицающих все прошлые стратегии и теории войн от Сунь Цзы до Клаузевица и Мэхена. «Национальный суверенитет уже подрывается организациями, отказывающимися признать монополию государства на вооруженное насилие. Армии будут заменены специальными силами безопасности полицейского типа, с одной стороны, и бандами головорезов — с другой, причем разница между ними не вполне просматривается уже сегодня» (Мартин Ван Кревельд «Трансформация войны»)…

Новые войны конца ХХ — начала ХХІ веков (Ближний Восток, Балканы, Кавказ) — войны не за территорию и не за ресурс. Это войны за социальное пространство, а вернее — за управляемость и контроль над социальным пространством. Общественный капитал в виде организованного и управляемого человеческого ресурса стал теперь главным предметом конкуренции. Разворачивается социокультурная конкуренция за пространство жизни, стандартов организации жизни, управления жизненными ресурсами. Эпоха геокультуры сменяет прошлые эпохи геополитики и геоэкономики.

Проще говоря, если раньше боролись за «поля», то теперь предмет борьбы — «колхозники», которых нужно разместить в создаваемых глобальных «колхозах» с соответствующим стандартом потребления, кредитной поддержкой и источниками производства и услуг. В этом смысле рассуждения Хантингтона, впечатленного исследованиями Данилевского, Шпенглера и Тойнби, о начавшейся войне цивилизаций — первая рефлексия на Новый Модерн — как на мир геокультурной конкуренции и глобального социо-культурного моделирования.

После «капитализма вещей» (Модерн и Пост-Модерн) мы через нынешний кризис врываемся в эпоху «глобального капитализма отношений», где вещь становится «духом», а дух — «овеществляется». Производство образа жизни, мифоструктур сознания и форм общественной организации — вот что станет основным предметом конкуренции. Социальные технологии будут куда более востребованы и станут основой для запроса на мир вещей и набор потребностей.

Как пример — точка зрения философа Александра Зиновьева: «… Переход к эпохе сверхобществ, сохраняя и приумножая многие достижения эпохи обществ, одновременно означает и утрату многих достижений эпохи обществ (терминология Зиновьева, — А.Е.). Среди этих потерь следует назвать резкое сокращение числа участников эволюционной конкуренции. В эволюционную борьбу человейники включаются не поодиночке, а в составе миров. А миров, способных сражаться за самостоятельный эволюционный путь, на планете осталось немного» («На пути к сверхобществу»).

Поэтому в со-бытиях настоящего каждая нация, каждое государство вынуждены уже сейчас, то есть — в со-временности, сдавать тест на преодоление противоречия глобального и национального. Вот лишь краткий перечень вызовов, рождаемых этим противоречием:

• ограничение суверенитета и способность к суверенной национальной политике в геополитической и геоэкономической плоскостях;

• интересы национального капитала и зависимость от ВТО, глобальных кредитных пирамид, давления космоэкономического капитала и пр.;

• освоение новых технологических укладов и жесткая глобальная гонка технологических перевооружений, основанная на политике «технологического империализма» и сдерживания новых центров роста (США, ЕС — в отношении Индии, Китая, стран ЦВЕ, России, стран Латинской Америки);

• унификация социальных укладов (экономические структуры, урбанизация жизни, набор культурных и информационных продуктов) и традиции, опора на национальный социо-культурный уклад. К примеру, новая высокотехнологичная индустриализация сельского хозяйства разрушает традиционалистские уклады и фолк-наследие во многих странах с аграрной культурой, в т. ч. в Украине.

Выбирая приоритет, каждая нация, каждое современное государство должно понимать и адекватно реагировать на свой уникальный «букет» вызовов и рисков.

Вызовы Нового Модерна для Украины состоят, прежде всего, в необходимости новой капитализации национального проекта в условиях глобализации. Это означает, прежде всего, формулирование и формирование предпосылок для национальной амбиции в мире, новую политико-экономическую мощь и новую статусность в миропорядке.

Христианское сосуществование, центр славянского мира в Европе, кооперативная аграрная культура, космическая держава, коммуникационный узел Евразии и Европы — штрихи к такой амбиции, элементы будущего образа, контр-аверсийные нынешнему слезливому «центральноевропейскому пути» вечно ноющего середнячка.

Вместе с тем нужно учитывать и набор угроз, которые уже сегодня сдерживают капитализацию национального проекта. Украина, как и большинство других постсоветских государств, в своем развитии столкнулась с тремя типами угроз.

Во-первых, это собственно угрозы, возникающие в ходе пост-социалистических преобразований и связанные с трансформацией экономики, созданием новых общественных институтов, изменением системы политической организации общества. Эти угрозы, как правило, могут стимулировать внутренние конфликты на социальной и этно-культурной почве, проявляются в создании новых диспропорций в экономической структуре (потеря укладов, которые могли развиваться только как часть мега-комплексов экс-СССР), усиливают деградацию отдельных сфер и социальных институтов (наука, коллективные формы социальной самоорганизации, экономические структуры…).

Угрозы пост-социалистического развития преодолеваются только путем эволюционных преобразований и требуют большого искусства в социальном управлении. Часто за неудачи пост-социалистического транзита общества расплачиваются реставрацией старых укладов, политической реакцией, новым застоем в развитии.

Второй тип угроз связан, прежде всего, с теми новыми угрозами, которые возникают перед национальными государствами и международными союзами в связи с кризисом глобального финансового капитализма. Включение национальных финансовых систем в сеть глобальных спекуляций и потребительских пирамид, подрыв экономического суверенитета и торговые войны под прикрытием международных организаций, глобальные спекуляции с валютами и скупка обесценивающихся промышленных активов космоэкономическим капиталом, угрозы возникновения острых социальных конфликтов на фоне резкого ухудшения финансово-экономической ситуации — все это несет в себе серьезные риски подрыва суверенитета, революционизации общества и даже кризиса государственности (нежелательная перспектива для Украины в 2009–2010 годах).

И третий тип — собственно внешние геополитические угрозы. Их можно условно разбить на две группы.

Первая группа геополитических угроз связана с проблемами, с которыми сталкиваются постсоветские государства после распада СССР. Это спорность границ и территорий, незавершенность делимитации границ, конфликты на исторической и этнокультурной почве, политико-экономические противоречия, связанные с промышленным и оборонным наследием, сложная социо-психологическая ситуация и т. д. Примеры — спорная ситуация вокруг границ Азовского моря, шельфов Черного и Каспийского морей, тяжелая судьба населения Приднестровья, Карабаха и т. д.

Вторая группа геополитических угроз — продукт непрекращающейся глобальной конкуренции «за место под солнцем» (конкуренция за доступ к стратегическим ресурсам, новые переделы сфер влияния, терроризм, нео-пиратство, наркоторговля), или — результат геополитических противоречий, возникших после распада СССР (границы, исторические территории, спорная договорная база — пример с о. Змеиным в споре Украины с Румынией очень поучителен).

Трагедия Ближнего Востока (Ирак, Афганистан), Кавказа (Армения, Азербайджан, Грузия), Балкан (государства бывшей Югославии) актуализировала проблему разрушения системы договоренностей и взаимных гарантий, которая формировалась на основании принципов Парижского договора 1919 года, положений Ялтинско-Потсдамских соглашений и гарантий поддержания международного мира в Хельсинкском договоре 1976 года.

Собственно геополитические угрозы и нейтрализуются сейчас с помощью внешних систем безопасности — договорного двустороннего сотрудничества, региональных военно-политических ассоциаций, санкционированных операций военных объединений под эгидой глобалистских структур или идеологизированных военно-политических блоков. Вместе с тем фактический крах международного права и кризис современного миропорядка требуют более комплексного и гибкого подхода к проблеме национальной (и в более узком значении — военно-политической) безопасности, вынуждают пересматривать как средства, так и сами механизмы ее обеспечения.

Какой же должна быть политика по обеспечению национальной безопасности, чтобы она была максимальной эффективной?

Во-первых, эта политика должна быть прямо связана с поддержанием развития национального проекта, с учетом реальных условий и вызовов времени.

Во-вторых, это политика эгоистичная, минимизирующая глобалистские последствия, сохраняющая национальные конкурентные преимущества.

В-третьих, это политика не только сдержек и защит, но и стимулов.

Политика национальной безопасности не может и не должна сводиться к формальному «дипломатическому штампу» — будь то статус или какое-либо членство. Сколько штампов не ставь в паспорт, счастья не прибавится, если не умеешь созидать и беречь семью.

И последнее условие — политика национальной безопасности должна быть нацелена в будущее, на укрепление и развитие субъектности Украины в ходе глобальной трансформации и рождения новой глобалистской системы безопасности.

Здесь важно понимать, каков тренд будущего и какая позиция для страны будет наиболее перспективной.

Блоковая структура уходит в прошлое. ОВД перестала существовать в начале 1990-х, НАТО с неизбежностью трансформируется в политическую организацию, где военные функции будут перераспределены по структурному и региональному принципам. «Ташкентский пакт» и другие малые межгосударственные военные и военно-политические альянсы занимают нишу региональных структур.

По мере изменения компетенции и полномочий глобальных организаций (ООН) и укрепления региональной интеграции и политической консолидации (ЕС-ЗЕС, ЕврАзЭС-ШОС, АТЭС, НАФТА) будет формироваться запрос на более гибкую координацию в условиях фактического многополярного мира. Вполне вероятно, что уже в ближайшие 5–7 лет будет инициирована новая система безопасности, на основе сетевой структуры из региональных союзов государств, совместно управляющих войсками быстрого развертывания и полицейскими частями, и с координационным органом, который будет обладать императивным правом на разрешение/запрет использования ряда типов вооружений (например, ядерное оружие, биологическое, геотектоническое и пр.).

Предтечей таких процессов на Европейском континенте могут стать Лиссабонский процесс (укрепление Евросоюза) и создание на его основе собственно европейской региональной системы безопасности. Такой же процесс, по всей видимости, будет характерен для Шанхайской Организации Сотрудничества в евразийском макрорегионе.

Регионализация систем военно-политической безопасности и одновременная глобализация ряда функций по обеспечению мировой безопасности ставит Украину перед выборов — либо ожидать приглашения, либо активно готовиться к новым реалиям.

В качестве эффективного инструмента подготовки и участия может стать политика активного нейтралитета. Речь идет о политике амбициозного и сильного государства, задающего свои правила и выставляющего свои требования на глобальной карте.

Важно подчеркнуть, что все разговоры о статусах и признаниях не имеют никакого смысла, поскольку активный нейтралитет есть, прежде всего, определение типа и характера политики.

Как у всякой политики, у политики активного нейтралитета должны быть определены приоритетные направления и временные рамки актуальности (проще — на какой период времени и с какими ориентирами).

Во-первых, политика активного нейтралитета позволит мягко устранить мифо-структуры массового сознания о «расколотости» Украины, обеспечит новое социальное равновесие, укрепит национальную идентичность и консолидирует гражданскую нацию.

Во-вторых, активный нейтралитет есть «самозащита» от глобалистского давления, своеобразный геополитический и геокультурный консерватизм на период глобальной перестройки.

В-третьих, эта политика является достаточным основанием для эгоистичной модели экономических реформ, направленных на ускоренное создание конкурентного индустриального комплекса, способного производить высокотехнологичную продукцию как в рамках ОПК, так и как мирные «прорывные» направления (космические технологии, ракетостроение, навигация, баллистика, сварка металлов, биохимия и биофизика). Это и новый запрос на фундаментальную науку и НИОКР как элемент национального экономического комплекса. Таким образом, политика активного нейтралитета должна рассматриваться как элемент экономической стратегии.

В-четвертых, это предполагает разработку и реализацию национальной доктрины достаточной «периметральной безопасности», с опорой на использование ракетного оружия как оружия сдерживания. Реформа армии и оптимизация ее структуры под эту доктрину. Ее элементы — ракетные войска, войска быстрого реагирования, подразделения для участия в международных программах коллективной безопасности.

В-пятых, политика активного нейтралитета позволит более активно и креативно участвовать в инициативах по созданию новых пост-блоковых систем коллективной и глобальной безопасности. Украина может и должна включиться в диалог по переобустройству системы безопасности в Европе, которая может быть политически комплиментарна и технологически связана с будущей евразийской региональной системой безопасности на основе ШОС. Инфраструктурная, политическая и экономическая (современный рынок вооружений и технологий) выгода от такой стратегии мне кажется очевидной.

Временной ресурс политики активного нейтралитета — 7-10 лет, с учетом уже имеющихся трендов по переустройству существующего миропорядка. Срок, достаточный для национальной политической консолидации, экономической модернизации и преодоления растущих социальных тревог.

И напоследок. Не бойтесь быть собой. Хотя в современном мире это чрезвычайно сложно.

 

7. Что нам делать в условиях трансформационного кризиса?

27 февраля 2009 г.

1. Большая трансформация

Прежде всего, то, что называют кризисом в Украине, имеет крайне далекое отношение к сути происходящего.

Это не просто финансовый кризис или рецессия, затронувшие и Украину. Кризис глобального финансового капитализма на самом деле выявил все пороги и «пределы развития» уходящей эпохи. Поэтому крах финансовых рынков, структурная перестройка мировой экономики, спад и даже угроза депрессии глобализированного производства — самая актуальная, но не исчерпывающая характеристика происходящего. Все более очевиден коллапс международного права, «холостой ход» малоэффективных международных структур, геополитический распад старого баланса сил и интересов, гуманитарный и духовный упадок, включая и такие институты, как церковь, и т. д.

На мой взгляд, мы имеем дело с «трансформационным кризисом», который непосредственно связан со сменами циклов накопления капитала.

Джованни Арриги, со ссылкой на интеллектуальное наследие Ф.Броделя, определяет 4 цикла накопления — генуэзский, голландский, британский и завершающийся сейчас американский. «… системные циклы накопления — это процессы «командных высот» капиталистической мировой экономики или «капитализма у себя дома», по Броделю». (Дж. Арриги, «Длинный двадцатый век»).

Рамки и характеристики этих циклов остаются предметом дискуссии, поэтому позволю себе некоторые интеллектуальные вольности и предположения.

Учитывая, что всегда есть соблазн задавать периодизацию по признаку «формальных» событий, сразу оговорюсь: политические мероприятия, поступки отдельных людей и даже такие важные события, как войны или экономические кризисы, не являются «точками отсчета», а скорее — вехами или реперами того или иного цикла.

Так, первая мировая война стала составляющей трансформационного кризиса с начала 1990-х до средины 30-х XX века, а вторая мировая — выполнила роль жесточайшего сепаратора и катализатора новых технологических переворотов в «американском цикле» накопления.

Трансформационный кризис есть одновременная смерть старой и рождение новой системы миропорядка, упадок стареющего и взрыв нового революционного, часто нигилистического.

Периоды равновесия системы и трансформационные кризисы сопровождаются текущими экономическими кризисами, которые либо венчают период, либо являются частью перестройки системы. Экономические кризисы, связанные с цикличностью спадов и подъемов производства, также имеют разное значение и место в трансформационных кризисах. В XX веке было, по меньшей мере, три крупных собственно экономических кризиса — Великая Депрессия (1929–1933), Энергетический кризис 70-х, кризис финансового капитализма (1996–2009+). Эти кризисы отражали общие проблемы мировой рыночной экономики. Были и локальные фазы — потрясения американской экономики начала XX века и в 80-е, кризис послевоенной европейской экономики, торговые войны 80-х, экономический коллапс СССР и СЭВ, и т. п.

Но если экономические кризисы влияют на отдельный рыночный сегмент или на судьбу технологического уклада, то собственно трансформационный кризис ведет к существенной перестройке всей системы отношений.

В результате трансформационных кризисов мир изменяется институционально (базовые институты — рынки, организованные общества, регуляторы отношений), экономически (смена укладов, технологические революции, иерархия экономик), геополитически (архитектура мира, формат отношений), геокультурно (иногда эти изменения определяют как «цивилизационные»).

2. Уходящий Мир

Трансформационный кризис первой трети XX века, связанный со сменой «британского цикла» на «американский», охватил период с начала XX века до середины 1930-х, и сопровождался такими процессами и феноменами, как появление ФРС в США, национальными и социалистическими революциями, войнами, включая первую мировую, распадами старых территориально-династических империй и появлением «вильсоновского» формата национального государства (14 пунктов Вильсона, Париж-1919), созданием Лиги наций, завершением мировой индустриальной революции и как следствие — Великой экономической депрессией 1929–1933.

На смену эпохе промышленного капитализма и торгового империализма пришло время технологического империализма и «гонки вооружений», формирования такого феномена, как мировой ВПК, утверждения доллара США как единственной резервной валюты, международного права и международных организаций (ООН, ЮНЕСКО, коллективные экономические и военно-политические организации), неоколониализма и модернизационной парадигмы развития, внедрения проективных моделей «догоняющего развития» для отсталых государств, оформления двухполюсной геополитической системы мира.

Вместе с тем, новый «американский цикл», охвативший период от середины 30-х до конца 70-х — начала 80-х XX века, сопровождался глубокими культурными и ментальными сдвигами. На смену стареющему рациональному Модерну, с его субъектностью и индивидуальной свободой западного человека-«горожанина», пришел проективный и одновременно чувственно-интуитивный Пост-Модерн, где свобода разума трансформировалась в свободу воли. На смену Разуму человека приходит тотальный Голем, довлеющий над живым творцом.

В эпоху Пост-Модерна человек, ранее преодолев объектность и став Творцом, сам стал жертвой ожившего Мифа о будущем, а его рацио — теперь постигалось и отождествлялось с действием почти непостижимой инаковости — «подсознания» («бессознательное» как «без-сознание»). Человек строил Миры, которые сами диктовали ему его судьбу — «коммунизмы», «национал-социализмы», «справедливые демократии», «общества благоденствия» и прочие мифические конструкты довлеющего бытия.

«Биполярная модель» мира — венец геополитического, экономического и ментального мироустройства «американского цикла». Вся прошлая история и многообразие были ужаты до двух альтернатив развития — империй «добра» и «зла», двух Големов-близнецов, не способных к саморазвитию без брата-антипода.

Но капитал, разрушивший границы феодализма, империй и национальных государств, с неизбежностью разрушал и последнюю «стену». В этом смысле Берлинская стена приобретает своеобразный эзотерический смысл. Смерть биполярности, разрушаемой капиталом «без границ», с неизбежностью разрушала и качественно изменяла всю систему. Перенапряжение биполярного мира, помноженное на выравнивание в развитии промышленной и сырьевой периферий, «закрывали» былую монополию «на двоих».

3. Мир, в котором мы жили «вчера» — Кризисный Мир

В ХХ и XXI веках по своей протяженности трансформационные кризисы практически уравнялись с периодами стабильного развития системы. В частности, И. Валлерстайн и другие мыслители-современники не исключают, что начало нового системного кризиса стоит отсчитывать от 1968–1973 годов.

По всей видимости, более корректно говорить об экономическом «Энергетическом кризисе» 1970-х и последующих НТ-революциях в экономике как о завершении всего «американского цикла», и разворачивании трансформационного кризиса уже с конца 70-х — начала 80-х. Под влиянием мирового энергетического кризиса и после распада Бреттон-Вудской системы ведущие экономики мира прошли быстрый цикл научно-технических революций (микроэлектронная, информационная…), что и привело к форсированной глобализации национальных и региональных рынков, переходу от торгово-промышленного к финансово-промышленному разделению труда с новыми финансовыми центрами, инструментами инвестиционной и спекулятивной политики, к появлению новых центров экономического роста (Япония, «восточные драконы», Китай, Индия, Бразилия) и к реальному выравниванию в развитии старых и новых центров роста.

В условиях такой быстрой перестройки международной экономики динамично терял свое былое значение мировой военно-промышленный комплекс (ключевое звено «американского цикла»), и новыми точками глобального роста становились финансовый сектор и т. н. «новая экономика», активно осваивавшая новый уклад, сформировавшийся на базе микроэлектронной и информационной НТР.

И. Валлерстайн указывает на базовую экономическую причину кризиса системы — неуклонный на протяжении последних 50 лет рост издержек по трем базовым параметрам — компенсационных (на рабочую силу), операционных (производство, сырье, экология), налоговых (бремя госнагрузки в условиях роста социальных обязательств государства). И в этих условиях падение нормы прибыли приводило к существенному снижению инвестиционных возможностей капитала и к дефициту свободных финансовых ресурсов («Миросистемный анализ: введение»).

От обратного, финансовый инструмент стал крайне привлекателен для спекуляций и сверхприбылей. А источником увеличения сегодняшней прибыли и новых инвестиций стал перераспределенный с помощью спекулятивных финансовых инструментов доход от будущего труда. Таким образом, в самой основе современного глобального финансового капитализма — присвоение части будущей прибыли от завтрашнего труда и потребление этой прибыли уже сегодня. Как результат, глобализированный мир за одно десятилетие — от середины 90-х — «съел» свою будущую многолетнюю прибыль!

Но вернемся на шаг назад. Для присвоения дохода от будущего труда и его «сегодняшнего» реинвестирования необходимы соответствующие исходные и вполне материальные предпосылки, а также соответствующие инструменты и механизмы их использования. Прежде всего — стимулирование экстенсивного развития, занижение реальной стоимости труда, перераспределение уже созданной части стоимости (активы, приносящие доход).

Первым таким источником стали накопления населения, «законсервированные» в развивающихся странах и в странах «новых центров роста». Эти накопления стали результатом высоких темпов роста развивающихся стран на фоне низких темпов роста передовых экономик. Учитывая низкий уровень социальных затрат и потребления, возник перекос в накоплении и эффект, когда «совокупный рост сбережений в мире значительно опередил планируемый прирост инвестиций» (Алан Гринспен). Для преодоления угрозы инвестиционного голода, угрожавшего развитым экономикам крахом, были задействованы и новые инструменты — кредитно-потребительские пирамиды, инвестиционные программы новоявленных инвестиционных банков и хэдж-фондов, которые позволили быстро «активизировать» этот ресурс.

Вторым источником стали реальные и привлекательные индустриальные, инфраструктурные и ресурсные активы развивающихся стран. Инструмент — «ссудная» игра финансовых игроков, представляющих ведущие экономики мира, на временное «повышение» стоимости активов развивающихся стран и их вовлечение в кредитный оборот. Эта операция позволила обеспечить горячие финансы активами «живой экономики» («реального сектора», как сейчас принято говорить) с возможностью последующих спекуляций и перераспределения этих активов с помощью политики «дефолтирования». Благо, глобальный финансовый капитал имел реальную возможность контролировать и планировать одновременно процесс капитализации, мониторинговые оценки (многочисленные рейтинговые агентства и формирование мнения с помощью глобальных медиа) и дальнейшее перераспределение в новые производственные и геоэкономические связи.

В качестве примера: обратите внимание на динамику переоценки стоимости компаний России, Украины, Казахстана и других развивающихся стран за десятилетие, предшествующее фазе финансового кризиса и рецессии. Поднятие и падение стоимости — в разы, а в некоторых случаях — в десятки раз. И это не «пылесосы» из «новой экономики», а компании с индустриальным ядром.

Вместе с тем, за счет новых инструментов новоявленного финансового капитализма был произведен эффект, характерный и логичный для капитализма с его неравномерностью развития. Стимул к развитию развивающихся экономик (будь то «драконы» — эти «фабрики-утилиты», южноамериканские периферийные экономики или трофейный пост-социалистический анклав), выравнивание развития «старых» и «новых» с неизбежностью порождало конфликт между моделью спекулятивных прибылей и «обществом потребления».

Новые доходы и стандарты жизни сопровождались повышением технологических укладов и общей конкурентоспособности обществ. А преодоление неравномерности развития «взрывало» глобальный финансовый капитализм изнутри. Все попытки консервировать развитие извне, сдерживать качественный рост оборачивались новыми конфликтами и неэкономическими способами ведения конкуренции. Ближневосточные войны и «управляемый хаос» в Африке — яркий тому пример. Неслучайно и сегодня возможная война США и Китая, как результат текущего кризиса, стала в прогнозах 2007–2009 годов одной из самых распространенных тем среди интеллектуалов с апокалиптичными настроениями.

Обобщая, можно предположить, что новый трансформационный кризис разворачивается в такой последовательности:

— начало 80-х — экономическая несостоятельность двух «полюсов», сначала СССР, а затем и США как результат неэффективности конкуренции ВПК, рухнувших после НТ-революций 70-х;

— формирование виртуализированной «новой экономики» и использование сырьевых и индустриальных «трофеев» распавшегося соцлагеря (1990-е);

— серия спровоцированных кризисов глобализированных финансовых рынков отдельных стран и регионов (Индонезия, Малайзия…);

— дефолтирование развивающися стран (Мексика, Россия, Аргентина);

— крах «новой экономики» и перераспределение заимствованных финансовых ресурсов на ипотечный, фондовый рынок и рынок межгосударственных заимствований, спекуляции с сырьем;

— управляемый кульминационный этап — будущий развал долларовой системы и перераспределение обесценивающихся (в долларовом эквиваленте) активов реальной мировой экономики в пользу глобальных финансовых спекулянтов, контролирующих ФРС и систему «национальных банков». И как свидетельствуют последние прогнозы МВФ, только в 2009 году мир ждет завершающая острая фаза кризиса — Новая глобальная Депрессия.

Ключевая проблема завершающей, самой острой фазы трансформационного кризиса состоит в том, что на фоне трансформаций геополитической архитектуры и экономических потрясений ключевой центр экономической власти — финансовая власть США и космоэкономический капитал пошли по пути глобальной спекуляции. Еще в середине первого десятилетия 2000-х кризис казался прогнозируемым и управляемым. Действительно, о грядущем крахе и изменении миропорядка писали многие — в диапазоне от Сороса, Рубина, Ларуша, Хабермаса до россиянина Хазина и наших отечественных экономистов Гееца, Пахомова и др. Но спекулятивная фаза, символически связанная с решениями ФРС 2003 года по «удешевлению» доллара, оказалась неожиданной для них.

Откровением прозвучала осенью 2008 года гневная критика финансовых властей со стороны канцлера Германии Меркель: позволив крупнейшим банкам и финансовым институтам работать без достаточного контроля со стороны государства, США поступили безответственно по отношению ко всем мировым рынкам (Associated Press, сентябрь 2008 года).

Можно предположить, что обвальная рецессия 2008 года, больно ударившая и по развитым странам, и особенно сильно — по развивающимся, которые опираются на т. н. «старую индустрию», — необязательный и опасный поворот в развитии всего трансформационного кризиса. Под угрозой оказалось даже экономическое единство лидера макрорегиональной интеграции — ЕС. Поэтому европейские лидеры назвали виновных. Более того, на последней встрече стран «20» в Берлине (февраль 2009 года) президент Франции Саркози отметил необходимость «создавать капитализм с основ», в том числе — и его моральную составляющую. Такой вот нешуточный обмен ударами.

Это как раз тот случай, когда войны, революции и кризисы можно прогнозировать, но невозможно спрогнозировать конкретные поводы и мотивы начала этих войн, революций и кризисов. Решения Алана Гринспена в 2003 году и сознательное банкротство таких финансовых гигантов, как Lehman Brothers в 2008-м так же сложно было спрогнозировать, как и убийство крон-принца Франца Фердинанда в 1914-м.

4. Мир, в котором нам предстоит жить (версия)

На наших глазах и при нашем, к сожалению, пассивном участии происходит смена эпох в истории и «смена вех» в сознании и культуре.

Особенность выхода из «американского цикла»:

— ускорение макрорегиональной интеграции (ЕС, НАФТА, МЕРКОСУР, АТЭС, ШОС-ЕврАзЭС…);

— переход к мультивалютной системе. Формирование новой финансовой системы, с опорой на сильные региональные валюты, которые будут иметь функцию резервных;

— усиление конфликтов на региональном уровне за геоэкономические ресурсы (природный ресурс, конкурентные активы и их транснационализация, человеческий капитал);

— появление новых моделей индустриального и многоукладного капитализма, которые будут существенно отличаться от «ковбойского капитализма» США, «социального рынка» Европы и пост-социалистических административно-корпоративных моделей. «Азиатский», «латиноамериканский» и прочие модели с опорой на собственную социальную организацию существенно изменят не только политическую, но и привычную экономическую карту мира.

Эпоху империализма и элитаризма сменяет эпоха макрорегиональных империумов и глобальных правительств.

Времена Модерна и Пост-Модерна с их «войнами народов» и «конфликтом цивилизаций» сменяет Новый Модерн и глобальная «фьюжн»-цивилизация (термин определен автором материала), мультикультурализм и геокультурное проектирование.

Но регионализация не должна создавать иллюзию локализации. Как тут не вспомнить «единство многообразия». Цивилизация становится глобальной в мелочах. Прошлые цивилизации включаются в уклад единой всемирной культуры (как нации становятся частью региональных мега-обществ, несмотря на прогнозы г-на Хантингтона). Этно-культура остается тонким слоем традиции на новых стандартах и медиа-стереотипах.

Человеческое сознание Нового Модерна — синтез опыта практического (традиция, практика) и псевдо-опыта (медиа-знание, псевдонаучные миропостроения и учения, «идеология форм»). В Новом Модерне нас ожидает дальнейшая иррационализация общественного сознания и господство «третьей реальности» — медиа-сознания, возникновение нового социального пространства, со своей структурой и горизонтальными сетевыми связями, — кибер-пространства.

Развитие имеет нелинейный характер, поэтому разумные и долгосрочные антикризисные национальные стратегии вряд ли возможны.

5. И что с этим делать? (заметки из прошлого)

Мир изменяется бесконечно. Нашим предшественникам было не менее тяжело воспринимать крах своих «прошлых миров», как и нам — крах нам знакомого. Чтобы не вдаваться в дебри сравнения, приведу банальный пример: представьте себе, что программа тележурналиста Савика Шустера «Свобода слова» выходит в 20-е годы XX века, а тема дискуссий — воспоминания о жестокостях до-столыпинской деревни, «достоевщина» в городских низах, уровень образованности побежденных и победивших революционеров, «а был ли Каротин» (для продвинутых). Эфиры 2007–2009 годов просто отдыхают!

В условиях трансформационного кризиса конца 1980-х — 2000-х для «все еще молодой» Украины ситуация усложняется тем, что экономически глобальный кризис компенсировался за счет ресурсов развивающихся стран, которые были превращены в «доноров». Это тема отдельного разговора, но если кратко: кредитные и потребительские пирамиды, искусственная капитализация и затем резкое падение стоимости активов с целью их перераспределения, многомиллиардная кредитная «игла» для банковского и корпоративного сектора, «раскрытие» внутренних рынков через ВТО — лишь часть характеристик нашего «донорства». Угроза расплатиться дефолтом в 2009 году — реальна, потому что нас «дефолтируют».

Украинское общество и экономика оказались не готовы ни к внешним, ни к внутренним испытаниям. Разогретые популизмом и примитивизмом, мы вместе даже не пытались разбираться в сути происходящего. Как результат, в условиях надвигающегося хаоса создаются реальные предпосылки для авторитаризма.

В плане экономического регулирования и реализации антикризисных мер коридор возможностей в 2009 году с каждым месяцем все уже.

Приходится выбирать между углублением нынешнего хаоса (что угрожает дефолтом, регионализацией и маргинализацией населения, несет риски для страны уже к концу года), жестким «примитивным» госкапитализмом с авторитарной властью (продажа дешевеющих активов вовне — как источник социальной компенсации) и новыми реформами при сохранении нынешнего конституционного строя (большие социальные потери, слабая база поддержки — но сохранение перспективы). Судя по развитию событий с начала 2009 года, реально будут развиваться лишь первый (хаос) и второй (авторитаризм-примитивный госкапитализм).

Высока вероятность того, что в результате бездумного прохождения трансформационного кризиса Украина вынужденно лишится еще части индустриальных производств и укладов (машиностроение, авиа- и ракетостроение, часть «старой индустрии»), произойдет частичная архаизация общества (падение образовательного уровня, доминирование низкоукладных сфер экономической деятельности), Украина вернется в евразийский формат (торгово-экономическая кооперация, политические связи с РФ, кредитная поддержка, формирование макрорегиональной «зоны рубля»). И это еще не худший вариант.

Остается риск нарастания социального протеста, который к концу 2009 года может приобрести характер гражданского сепаратизма (государственный нигилизм, регионализация общественного сознания, рост влияния местных элит на фоне кризиса инфраструктуры страны).

6. Что можно успеть? (скорее зарисовка, чем план)

Прежде всего, ничего не распродавать «всуе», не спешить с госмонополией, не скатываться к какой-либо диктатуре. Все эти умные глупости будут дорого стоить.

Олигархи и олигополия. Об этом еще будем говорить серьезно и в отдельном материале. Но если кратко: главный упрек национальной олигархии — близорукость в использовании ренты от своей «старой индустрии». Был шанс за последние несколько лет «войти» в новые отрасли, стимулировать развитие производств с высокой добавленной стоимостью. Пожадничали, не успели, увлеклись властью, недооценили глубину глобального кризиса.

В условиях сочетания рисков глобального и внутреннего экономических кризисов украинский вариант правления — политическая олигополия — теряет эффективность (политическая олигополия — со-правление нескольких крупных ФПГ, имеющих контроль над представительной властью и госаппаратом, — термин определен автором). Политические лидеры, опирающиеся на интересы отдельных бизнес-групп, не в состоянии стать системными лидерами (в данном случае — неконфликтными для всех) и довольствовались до последнего времени лишь разного рода компромиссами. Но когда началась борьба за буквальное выживание (и бизнеса, и физическое), олигополия быстро мутирует в монополию одной силы или даже одной личности. Выживает сильнейший — за счет других. Иллюзий быть не должно.

Поэтому война правительства Тимошенко на «уничтожение» группы Фирташа с неизбежностью может перейти к войне за ресурсы Ахметова, Пинчука и др.

Значит ли это, что кризис может стать для Украины приговором? Ведь грядущая Новая Депрессия может просто добить «старую индустрию» уже во второй половине 2009 года. А дефолт финансового сектора и части корпоративного угрожает нам уже во втором квартале.

Первый шаг. Нужен новый пакт элит. Договариваться нужно уже сегодня.

Предметом нового пакта могут стать:

1) сохранение рыночного и демократического формата антикризисной стратегии, недопущение авторитаризма. Недопущение корпоративных дефолтов, поиск коллективных способов выживания. Должно наступить понимание: свалится один — посыпятся все. А как поддержать — это уже серьезный и прагматичный разговор, тут советы постороннего не нужны (лишь бы начали разговор);

2) согласие на глубокие реформы, определение «социальной цены» и путей ее компенсации (прибыль и ее перераспределение, государственные компенсаторы). Главное — не бояться сказать об этой цене обществу, иначе динамика событий 1917 года в Российской империи перестанет быть метафорой…;

3) поддержка и лоббирование политической реформы. Три задачи перемен в политической системе: единая исполнительная вертикаль (желательно — под премьером. Сильный президент с полномочиями главы правительства — это удар по парламентаризму), судебная реформа (независимость, механизмы формирования, бюджет), реформа самоуправления (исполнительные структуры, реформа бюджетной системы, сворачивание вмешательства государства в жизнь громады и региональную экономику). Три эти задачи в случае их решения позволят сделать страну более эффективной и управляемой. Но без структурных реформ и инвестиций в новые отрасли, образование и инфраструктуру политическая реформа только катализирует конфликты. Ведь в зависимости от хода экономических и социальных событий на ключевые посты в государстве могут претендовать реформаторы и консерваторы, а могут — демагоги-выскочки и идиоты с диктаторскими замашками.

Олигархи могут создать своеобразный негосударственный Совет Национального Капитала (ну есть такой феномен в Украине, и нет — в Польше, Чехии, Литве и др. странах ЦВЕ, что уж поделаешь). Привлечь к диалогу представителей менее влиятельного, но более организованного малого и среднего бизнеса, от свободы и возможностей которого во многом зависят тактические успехи антикризисных мер.

Второй шаг — выход ведущих политических сил, под давлением договорившихся инвесторов, на новый Конституционный договор (условный аналог — договор 1995 года). Политическая реформа 2004 года не завершена. Но отказываться от ее содержания — близоруко и даже преступно. В условиях кризиса, когда коалиция в парламенте существует лишь на бумаге, а правительство помещается в одном кабинете Премьер-министра на приставных стульях, Конституционный договор может помочь:

— создать над-коалиционное антикризисное правительство за счет приостановления действия статей Конституции, связанных с коалиционным принципом формирования КМ, на 1 год, «без понтов»;

— установить параметры и сроки разработки новых изменений в политической системе, которые бы завершили формирование полноценной парламентской модели с сохранением еще на один период президентского поста с уже ограниченными функциями (без влияния на исполнительную вертикаль);

— установить параметры реформы самоуправления;

— установить параметры реформы судебной ветви власти;

— установить срок действия Конституционного договора (не более 1 года) и сроки выборов (президентские и парламентские — 2009 или первая половина 2010). Не исключено — вместе с президентскими выборами

— избрание временной Конституционной ассамблеи, которая занялась бы собственно политической реформой (как идея).

Третий шаг — антикризисная программа. Кратко о подходе к программе действий.

В общеполитическом плане — нужен негласный мораторий на эксперименты с исторической памятью и традицией. Политика социального равновесия — прежде всего. Разорванность «украинского проекта» связана не столько с историей, сколько с нынешним уникальным его «со-творением». В XVII–XIX веках экономическим локомотивом молодого капитализма выступала консервативная Англия, его «философским духом» — до-бисмарковская Германия, а политическим «драйвером» — бунтарская Франция. В Украине экономическим локомотивом национального становления был и остается Восток, «хранителем традиций» — бывший малороссийский Центр, а политическим романтиком — Запад и столичный Киев. Не выбирать, а «сближать» — вот главная политическая задача в условиях кризиса.

В геополитическом плане неизбежен выбор модели макрорегиональной интеграции. В какой системе глубокого разделения труда сможет участвовать украинская экономика? В Европе? В Большой Евразии? Или за Украиной закрепится ее нынешняя судьба межрегионального лимитрофа? Судя по последним сдвигам в большой политике, частичное включение в новый евразийский макрорегион и европейская лимитрофность — наиболее вероятный вариант.

В экономической плоскости. Главная задача, с которой обязаны справиться экономические и политические власти, — «связать» собственно антикризисные меры с программой реформирования. Налоговая, бюджетная, структурная реформы должны составить неотъемлемую часть и тактических, и долгосрочных антикризисных мер.

Одним из инструментов выхода из сложившейся ситуации могло бы стать развитие емкости и создание новой структуры национального рынка. Государство в этих условиях должно стать не только модератором, но и заказчиком и со-инвестором программы.

Краткосрочные меры должны быть связаны в первую очередь со сбалансированием госбюджета и сохранением финансовой стабильности в банковской системе. Нужен секвестр, и как можно скорее. Честный бюджет — это первый шаг к новым внешним заимствованиям, но одновременно — и более откровенный диалог с обществом, где безработица и обнищание растут с каждым днем. Возможно, именно сейчас возникает шанс и потребность создания Национальной социальной службы, которая смогла бы выполнить роль «социального пожарного» в условиях критического дефицита социальных средств и катастрофического положения провинции.

Много надежд на капитальное строительство (социальная инфраструктура, национальная сеть дорог) и отрасли, ориентированные на внутренний рынок. Это могло бы частично перераспределить спрос на сырьевые отрасли с внешнего на внутренний рынок. Но лишь частично. Поэтому, на мой взгляд, перспективное антикризисное направление — местные региональные программы, «связывающие» на местах освобождающуюся рабочую силу. Люди хотят и будут работать, их желанию и готовности нужно придать смысл и форму. Местная инфраструктура, социальные учреждения, локальные агро-программы — все имеет значение. Без изменения бюджета уже в 2009 году и законодательства о коммунальной собственности этого не достичь. Нужны и новые нестандартные суррогатные финансовые инструменты на местах (муниципальные бумаги — под коммунальную собственность, под «региональные больницы» и пр.).

Среднесрочные меры — инвестирование и поиск заказов для оборонного комплекса. В мире кризис всегда сокращает рынки и услуги «мирного времени», но резко повышает спрос на «продукцию войны». Это могло бы дать шанс для постепенного выведения из оцепенения и национальный ОПК. Его долгосрочная ориентация должна быть связана с модернизацией для создания материальной базы активного нейтралитета и периметральной безопасности для Украины (тема для отдельного разговора — автор). В ОПК нужно вовлекать и частный капитал, заинтересованный в использовании технологии двойного назначения. Кроме того, машиностроение, ориентация на модернизацию отечественных отраслей. Нужен мониторинг и поддержка прорывных технологий в сфере энергетики, информационных технологий (например, «электронная книга»), биохимии и АПК.

Долгосрочные меры — подготовка и реализация программ развития высокотехнологических отраслей, связанных с освоением новых технологических укладов (авиа, космос, нано-, биохимия…). Эти программы и должны составить основу для новой структуры экономики, более взвешенной и конкурентной, чем нынешняя «старая индустрия».

Инвестиционные источники — самая сложная задача. Самый примитивный рецепт уже дан правительством — распродавать одно, чтобы вырученные деньги вкладывать в емкий национальный рынок, спасая производителей, страдающих от рецессии на глобальных рынках. Проблема состоит только в том, что, выигрывая в одном, мы проигрываем в другом. Я не исключаю, что совпадение во времени кризиса фондовых рынков и дефицита кредитных средств, и возможной земельной реформы в Украине, является спроектированным результатом. Одно дело — выходить на глобальный рынок земельных ресурсов в условиях высокой капитализации с перспективой привлечения крупных инвесторов и крупных кредитных программ. И другое дело — распродавать активы на падающем рынке, т. е. по дешевке. Земельная реформа нужна, но нужен ли открытый первичный рынок земли — большой вопрос. Возможно, следует сохранить за государством право контроля и регуляции земельных ресурсов, ограничившись лишь моделью гарантированной долгосрочной аренды земли для инвесторов, где гарантом и оператором всех сделок по аренде является государство. Слишком ценен этот ресурс, чтобы разбазарить его за два-три года! Потому нужны нестандартные решения, сохраняющие тот минимальный геоэкономический ресурс, который еще остается у Украины в контексте начавшихся глобальных трансформаций.

Кроме собственно скудных бюджетных ресурсов, Украина может рассчитывать, во-первых, на ресурсы населения, во-вторых, на межгосударственные кредиты под крупные и взаимовыгодные программы, в третьих, на финансовую поддержку международных организаций (МВФ, МБРР, ЕБРР, возможно — банки крупных региональных организаций), в четвертых, на остатки прибылей национального капитала, которые могут быть инвестированы под перспективные национальные программы на условиях партнерства бизнеса и государства. В каждом конкретном случае речь идет о сотнях миллионов привлекаемых средств, и в каждом случае эти средства могут быть использованы в разных направлениях: деньги населения — под государственные капвложения (социальная инфраструктура и ЖКХ прежде всего), внешние кредиты — на инвестиционные проекты и стабильность финансовой системы, внутренние инвестиции нацкапитала — под новые программы структурной перестройки экономики.

В ближайшие два года вместо большой индустриальной и инфраструктурной приватизации — нужен выпуск финансовых инструментов для внутренних заимствований под номинал консолидированной госсобственности (конечно, с ограниченными возможностями оборота, с расчетом на будущую выгодную продажу и возврат займа).

Необходимо принудительное укрупнение банков и новые национальные программы консолидированного кредитования (банки и государство).

На мой взгляд, Украине обязательно стоит прислушаться к предложениям, которые сейчас звучат в России и в ЕС (последняя встреча стран ЕС в Берлине), о разработке скоординированных программ выхода из кризиса, где группы стран будут формировать стабилизационные фонды, обеспечивающие стабильность на региональных рынках и заказы для своих производителей.

Для Украины это означает, что нужно вновь вести серьезные переговоры как с европейскими кредиторами, так и с Россией.

Выход есть, но выход связан, прежде всего, с консолидацией усилий комплиментарных геополитических игроков (франко-германский дуэт, РФ, возможно Китай, развернувшийся сейчас в сторону развивающихся стран).

Это лишь очень контурный набросок пути. Альтернатива — политическая война, «улица», бесконечные медиа-шоу — на фоне отчаяния и растущей нищеты.

Выбор сложен и несет серьезные риски: либо олигархи, заручившись поддержкой широкого бизнес-класса, успевают провести управляемые реформы, либо их сметет авторитаризм. Либо — что сомнительно с точки зрения перспективы — их втянут в регионализацию.

Слабый президент. Жесткий, но растерянный и мечущийся премьер. «Деклассированные» силовые структуры. Неуверенная в себе оппозиция. Все это — огромный риск, который будет нарастать по дням. Критическая точка самоопределения — не позже апреля 2009 года.

Трансформационный кризис может действительно изменить судьбу Украинского проекта (не буду цитировать очередные провокационные прогнозы западных гуру от спецслужб). Хотел бы ошибиться, но вариантов немного, если не сказать грубее. Время для того, чтобы «успеть понять» смысл нашего грядущего национального дефолта, угрозу поворота к авторитаризму и всю игру вокруг Украины, практически исчерпано.

 

8. Геополитика Нового Модерна не предполагает войн в классическом понимании этого слова

23 декабря 2009 г.

Глобальный экономический кризис ускорил трансформацию мировой политической и экономической системы. Все меняется с такой скоростью, что мы даже не успеваем осознать суть происходящего. Вместе с директором Центра социальных исследований «София» Андреем ЕРМОЛАЕВЫМ мы пытались разобраться в сути геополитических изменений современности и в том, как они отразятся на Украине. Беседу вел директор Центра политического анализа «Стратагема» Юрий Романенко.

— Сегодня мы будем говорить о новых геополитических рисках для Украины. Они, несомненно, увязаны с ходом и характером глобального экономического кризиса, поэтому для того, чтобы лучше понять геополитические вызовы, стоящие перед Украиной, давайте рассмотрим вопрос развертывания глобального кризиса. До последнего момента, до схлопывания пузыря в эмирате Дубаи, в западной прессе появилась масса радостных восклицаний по поводу того, что кризис позади. Но дубайская ситуация показала, что многие проблемы на самом деле еще впереди. Итак, давайте разберемся в характере кризиса и экстраполируем это на геополитическую ситуацию.

— Я предупреждал, что разговор о кризисе — это большой и серьезный разговор, и он не может быть ограничен двумя-тремя вопросами.

Мы находимся сейчас в фазе кризисо-экономической подсистемы глобального мира. Сам по себе кризис экономических взаимоотношений в разных сегментах является компонентным. Ведь все, кто пытается сейчас давать оценку кризису, волей или неволей признают, что он системный. То есть, речь идет о некой системе человеческих отношений (в широком смысле), которая начала давать не просто сбой. При простом сбое работал бы другой алгоритм. Сейчас же нужна реформа, некоторые изменения в системе, перезапуск, перезагрузка, оптимизация, модернизация и пр.

Когда мы говорим о системном кризисе, мы говорим о неком переходе от одной системы к другой. Важно понимать, в каком масштабе этот переход происходит и чем он сопровождается.

Мы имеем дело с кризисом Модерна, о котором часто писали, начиная с середины XIX и заканчивая серединой ХХ веков. Просто тогда были еще дистанции между постановкой вопросов и разворачиванием процессов.

Современный мир и наш модерн — это мир объединенной экономики, который организован по принципу национальной государственности, установившейся системы торгово-промышленного разделения труда, формулы международного права, как регулятора, и в основе развития которого был технический проект, как основа конкуренции.

Этот мир формировался мучительно и долго, через мировые войны, через политику выравнивания и модернизацию, догоняющее развитие, когда крупные экономические центры инвестировали и финансировали другие социальные системы с целью создания общей рыночной среды.

Формирование целостности произошло по итогам Второй мировой войны и послужило началом конца этого мира. Потому что капитал, наконец-то объединив мир, волей-неволей начал искать другие способы и формы получения возможных прибылей с минимальными затратами. Развитие и инвестирование прогресса как основа конкуренции с перманентными техническими революциями — дело успешное, но дорогое. Оно успешно в условиях неравномерных действий. А в условиях выравнивания развития, гомогенизации экономической среды, формирования альтернативных экономических центров оказалось, что куда более эффективным является отслоение социальной среды рынка как сферы потребления. Отсюда проистекает тиражирование технологий, связанных с формированием дополнительных потребностей у рабочей силы.

— Так появилось общество потребительского Спектакля…

— Да, поэтому вторая половина ХХ века прошла под знаком культа потребительского общества. Это отразилось в разнообразных формах финансовой поддержки потребительских пирамид, в господстве массового производства и т. д. В результате мир, с одной стороны, оказался перед проблемой выравнивания стандартов и уровня потребления, но с другой стороны — он столкнулся с глубочайшей проблемой кризиса роста, кризиса развития.

Сейчас экономисты часто отождествляют рост и развитие, но как раз в условиях поствоенного стареющего Модерна экспансивный путь развития стал главным приводным ремнем кризиса. Грубо говоря, мир перестал обновляться. Последняя крупная технологическая революции — это космические технологии, ядерная энергетика и электроника. Именно они стоят у основ реорганизации современных технологий.

Для того, чтобы перейти в новую систему координат, необходимо дополнительно наращивать инвестиционные ресурсы и мотивы, которых в этой модели уже нет. Выравнивание развития привело к резкому росту конкуренции за влияние и за типы социальных организаций.

По большому счету, кризис 70-х годов был связан с кризисом энергоемкости и был первым симптомом. Многие исследователи рассматривали начало большого трансформационного кризиса именно с начала 70-х годов. Просто он шел как многосерийный последовательный процесс по новой трансформации мира.

Сначала состоялся крах двухполюсной системы. Попытка спастись за счет перераспределения глобальных ресурсов сфер влияния, временная косметическая стабилизация, которая растянулась на 5–6 лет, создала иллюзию нового равновесия.

Вторая волна кризиса связана с крахом финансовой системы этого Модерна. Причина краха финансовой системы уже очевидна. Экстенсивный путь минимизировал возможности капитала инвестировать в перевооружение экономики.

— Представители миросистемной школы Фернан Бродель, Джованни Арриги говорили, что бегство капитала из реального сектора в область финансовых спекуляций, надувания всякого рода пузырей свидетельствует о сигнальном кризисе для гегемона миросистемы (в данном случае для США), который обозначает начало его упадка и создание предпосылок для появления гегемона нового типа.

— По всей видимости, это так и есть, — пытаясь уйти от угроз стагнации, от угроз потери конкуренции, западный капитал начал формировать механизмы перераспределения будущей прибыли. Все эти пирамиды, связанные с инцидентами манипуляций кредитными ресурсами, являются ничем иным, как попыткой получить уже сегодня и сегодня же потратить завтрашнюю прибыль.

В такой многослойной системе существует фактически двойной или тройной налог на сегодняшнюю рабочую силу, которая включается в эти пирамиды. Де-факто они уменьшают не только свои сегодняшние доходы, но и завтрашнего-послезавтрашнего дня.

Пусковой механизм второй волны кризиса связан с финансово-экономической структурой мира и практически был запущен рядом решений ФРС. Первое решение 2003 года и схлопывание рынков. В 2007 году было принято решение о проценте ценных бумаг по рыночной, а не по номинальной стоимости.

Фактически 2008 год — это был год первой стихийной переоценки реальных, а не номинальных активов, которыми распоряжаются финансовые институты ведущих финансовых центров. Она показала реальное состояние экономики, сколько на что потрачено, и чем реально владеет глобальный финансовый рынок.

Поэтому вначале 2009 года огромное количество структур оказались пустышками.

По всей видимости, следующий этап этого кризиса будет связан с динамичной реструктуризацией геополитической карты и формированием новых геокультурных картин мира. Этот процесс затянется минимум на лет 10–15. Он не обязательно будет сопровождаться такими экономическими обвалами, которые ожидались, хотя локальные экономические конфликты еще вполне вероятны.

Прежней системы экономических связей уже не будет, потому отечественным производителям глупо ждать, когда все утрясется «само собой».

— С чем это связано?

— Это связано с переходом от моновалютной к мультивалютной мировой финансовой системе, что требует формирования более жестких механизмов контроля над финансовыми инструментам. Как следствие, такая перестройка несет конфликты. Я уже не говорю о ресурсных войнах за Африку, за Ближний Восток, за российские ресурсы. Но, на мой взгляд, все-таки эти конфликты будут локализованы. Но дело даже совсем не в этом.

По своему масштабу глобальный кризис носит трансформационный характер. Первым такие определения дал Карл Поланьи, один из наиболее интересных политэкономов XX века, в работе конца 40-х «Великая трансформация».

Он попытался дать характеристику этому большому переходу от раннего капитализма через колониальные войны и две мировые войны к единому либеральному рынку, к гомогенной системе и капитала без элит.

Первая великая трансформация — это трансформация старого традиционного общества в эпоху современного мира — Модерна. Это мир капитала, нации, государственного международного права. Но время существования этого мира фактически совпадает со временем трансформации.

Поэтому небольшие неустойчивости, небольшие неравновесия и новая трансформация связаны в плане социальных экономических и политических отношений.

С новой глобализацией, когда мир переходит от торговли и борьбы за рынки и перераспределения производства к международному разделению труда, государство ограниченно в своих суверенных функциях и большую их часть отдает международным институтам регулирования.

В этих условиях на первый план выходит формирование социальной среды и социокультурное проектирование.

Если в эпоху молодого капитализма главным, ключевым товаром является рабочая сила, то в эпоху второго Модерна товаром становится личность как целостный комплекс связей, возможностей, представлений, установок.

Поэтому в эпоху Нового Модерна новые технологические революции будут связанны с генетикой и евгеникой, освоением феномена термоядерного синтеза, который действительно представляет для человека новые возможности для моделирования мира. И, по всей видимости, третьим компонентом будет сознание человека-мира. Это мир проекта, где каждый социум будет моделироваться на основании традиций как технологии.

Грубо говоря, в XXI веке, скорее всего, будет создан тот Китай, о котором идеалистически мечтали философы и романтики ХХ века. Только они представляли рафинированный образ, а традиционный Китай был создан рукотворно, как новый антропогенный мир китайской цивилизации в ХХ веке.

Европейский проект — наиболее яркий показатель. Очень интересен проект исламского мира, направления по развитию которого определены пока лишь контурно. Амбициозны россияне с идеей Русского мира и православного единства, но это только контуры социокультурной перестройки.

В настоящий момент мы переживаем поэтапную трансформацию сегментов мировой экономики. По всей видимости, в ближайшее время будут приняты 20 ключевых решений, связанных с изменением механизмов управления миром. Уже сейчас поставлен вопрос о формировании мирового правительства на базе G20. Фактически легитимизирован переход мира от моновалютной к мультивалютной системе. В этом плане 2010 год будет годом больших экспериментов. Латиноамериканская безналичная валюта уже введена, первая сделка уже проведена. В 2010 году апробируют свой реал страны Персидского залива. В общем, нас ждут большие дискуссии о валютных взаимоотношениях в Евразии.

В наиболее сложном положении оказались страны так называемой старой индустрии. В отличие от США, Европы, Китая, Индии, Бразилии, страны индустриального пояса оказались заложниками производства сырья с низкой стоимостью. Они уже жестко включены в сформировавшееся мировое разделение труда. Шаг влево, шаг вправо равнозначны расстрелу. Именно они больше всего пострадали от глобальных финансовых пирамид, посредством которых обеспечивали необходимый минимум модернизации. Но вместе с тем, они затягивали петлю, связанную с внешними обязательствами.

Мы видим в Украине кризис внешней задолженности, когда внутренний инвестор не может в условиях кризиса проинвестировать радикальную, глубокую модернизацию, чтобы повысить конкурентоспособность своей продукции на внешних рынках. Максимум что он может сделать — пережидать, отсиживаться и ждать восстановления других экономик.

Эта пораженческая позиция не имеет перспектив, поскольку старой системы экономических связей уже не будет.

Для многих стран экономическая фаза кризиса оказалась катализатором быстрых и динамичных изменений, которые делают невозможным возврат назад. Быстрыми темпами идет модернизация в сфере автомобилестроения, появляются новые виды сплавов металлов, технологии, связанные с энергосбережением. Естественно, это больно бьет по производителям традиционной продукции. Однако, проблема не только в этом.

Более значимо то, что многие страны оказались уязвимы в условиях спекуляций активами. Для Европы, США, Великобритании ключевую роль играет финансово-технологическая олигархия, для которой манипуляция активами развивающихся стран стала своеобразным антикризисным инструментом.

В условиях кратковременного роста конца 1990-х — начала 2000-х именно развивающиеся страны, за счет включения в кредитные схемы и выхода на мировые рынки, прошли очень быструю капитализацию. Она служила главным механизмом, обеспечивающим дополнительными кредитными ресурсами эти как бы «высококапитализированные компании». Но, как показал кризис, форсированная капитализация и насыщение финансовыми кредитами компаний были своеобразной удавкой.

— …Или сознательной стратегией глобального перераспределения развивающихся стран.

— Именно поэтому в условиях кризиса, когда капитализация упала, были резко пересмотрены все кредитные программы, быстро упали прибыли, именно эти структуры стали очень привлекательным объектом для прихода новых собственников.

Я не исключаю, что такое форсированное поднятие и опускание капитализации за последние 3–5 лет было элементом игры в кризис. Поэтому в Украине, России и Казахстане и в ряде других стран индустриального пояса, главные проблемы еще впереди. Они будут связаны с попытками спекуляций и манипуляций ресурсами реального сектора — а это месторождения, крупные производящие компании, инфраструктурные объекты, а для Украины еще и земля.

Кстати говоря, наверное, первое, что будет делать будущий победитель в Украине независимо от его фамилии, когда столкнется с реальными угрозами технического дефолта, — он начнет искать ресурсы в реальном секторе, для того, чтобы снять ряд угроз с точки зрения безопасности государства.

Масштабный передел собственности в Украине неизбежен, но он будет носить более глобальный характер, чем в 90-е.

— То есть, в любом случае в Украине грядет большой масштабный передел. Только это будет передел не такой, как в 90-е годы, на уровне местных политэкономических разборок, а с включением в глобальную игру.

— Совершенно верно. Если говорить о переделах в Украине, то этот алгоритм распространяется на большинство постсоветских государств.

Можно говорить о трех периодах. Первый период связан с переделом влияния на объекты.

Второй период связан с перераспределением уже оформленной и начавшейся капитализироваться собственностью, с целью распоряжения этими отношениями для включения в международную систему отношений.

Третий передел уже вообще не будет связан с этими силами, а будет связан с игрой внешних субъектов, которые заинтересовались украинскими активами.

Игра этих субъектов интересна не тем, сколько они денег принесли в украинскую экономику, а своими практиками — что они начали делать с активом, который приобрели.

Это вообще очень показательно относительно того, как наши активы могут трансформироваться и меняться в условиях глобальной экономической игры.

Вспомним «Криворожсталь» — это крупнейшее предприятие в Украине, которое было не только источником валюты для бюджета, но еще и интегральным компонентом внутринационального разделения труда. Сюда входили многочисленные поставщики, торговля, рабочие места, короче говоря, это был элемент экономической инфраструктуры Украины.

С приходом крупной ТНК как объект оно продолжает функционировать, но корпоративные связи транснациональной компании, поставки угля, приход и порядок закупки технологий, получение прибылей уже вышли за пределы украинской экономической структуры.

Представьте, что таким же образом может произойти трансформация земли как ресурса. В какое-то время сельхозугодия могут стать элементами продовольственных программ Египта, Сирии, Саудовской Аравии и т. д.

Уже сейчас экономисты и политики говорят о том, что к нам обращаются страны с продовольственными проблемами, с просьбой эксплуатации, долгосрочной аренды и даже выкупа энного количества земли и размещения там заказа на производство того или иного вида продукции. Страшного в этом ничего нет, кроме одного: если это приобретет тотальный характер, а передел земли будет происходить в условиях затяжного глобального экономического кризиса, то в какой-то момент украинское национальное правительство потеряет возможность проводить самостоятельную аграрную политику. Вопрос ведь не в форме собственности, а в том, в состоянии ли власть как субъект регулировать профиль, объемы, использовать это направление как элемент глобальной конкуренции и является ли государство регулятором данного направления. Или же оно является просто потребителем налога от эффективно действующего субъекта.

— Более того, внешние силы уже требуют, чтобы Украина выполняла определенные функции в рамках глобального разделения труда в тех секторах, где она имеет потенциал, ресурсы, и есть на это запрос. Речь идет, в частности, об агропромышленном комплексе.

— Тема земли — это отдельная тема, но это касается и других направлений реального сектора Украины. Проблема украинской экономики заключается в том, что мы владеем высокотехнологическим, но несбалансированным промышленным комплексом, где очень много фрагментов, компонентов крупных технологических цепочек, существовавших еще при СССР.

Изначально существовало три пути развития этого комплекса.

Первый — восстановительный, его называли реакционным, неэффективным. Грубо говоря, он подразумевает, что после развала Союза было необходимо найти оптимизированную модель, только рыночно оформленную. Тогда говорили о создании межгосударственных финансово-промышленных групп, кооперации и т. д. Этот путь, по сути, уже закрыт.

Второй путь связан с грубой распродажей активов как ресурса (помещения, земля, металл). Ведь многие предприятия, и это не секрет, выкупали собственники для того, чтобы демонтировать оборудование и продать.

Третий путь — это включение компонентов национального сектора в транснациональные связи, где системообразующим является внешний субъект. Как правило, это крупные транснациональные компании. Яркий пример для Украины — все тот же приход Mittal Steel на «Криворожсталь». То же самое может происходить и в химической промышленности и других отраслях. Проблема состоит в том, что второй и третий путь сейчас комбинируются. Украина в какой-то момент потеряла возможность целенаправленно проводить модернизацию и структурную перестройку. А без структурной перестройки модернизация не имеет никакого смысла. При этом Украина волей-неволей стала объектом влияния и захвата внешними силами.

По законам капитала, любой конкурент стремится к тому, чтобы минимизировать конкурентные преимущества соперника и максимально использовать его экономические возможности. Поэтому в Украину приходит огромное количество инвесторов, связанных с разработкой сырья, и практически нет инвестиций в инновационные технологии. Многие сектора и отрасли неактуализированы. Если бы не усилия Кучмы по проекту Sea Lunch, то у нас уже, по всей видимости, не было бы ракетостроения. Если бы мы не пробили крайне сложный пакистанский контракт, то уже лишились бы танковой промышленности.

Эти единичные примеры показывают, что у мира нет большого интереса, чтобы Украина как большое европейское государство была технологическим лидером. Слишком серьезный конкурент, слишком большие амбиции, а учитывая, что можно влиять на сдерживание развития, то влияют и сдерживают. Тем самым подталкивают нас к аграрно-промышленной, сырьевой ориентации, государству — центрально-европейскому середнячку. Это бы всех устроило, чтобы не летал, а ползал, чтобы не кричал, а шепотом говорил, чтобы не претендовал на передел рынков, а поставлял на рынок необходимое сырье.

Есть еще и четвертый путь — формирование государственных программ и приоритетов, связанных с созданием внутренних замкнутых производственных циклов. Это задача для амбициозных государств, способных к внешнеполитическому лоббированию, способных быть экономическими агрессорами. Естественно, это связано с нашими военными амбициями, милитарным статусом, политическими возможностями.

Наверное, стоит посмотреть на успешность поведения такой страны, как Турция. Но, очевидно, для Украины такой технократический путь остается романтическим пожеланием.

«Я очень пессимистично отношусь к украинской перспективе, если не возникнет элитный консенсус»

— Турция тоже подошла к пределу роста в рамках кемалистского проекта, который успешно отработал 100 лет и позволил модернизировать ее до очень неплохого уровня. Сейчас идет поиск другого проекта развития этой страны. В Турции он идет, а мы, Украина, по-прежнему ищем себя в идеологических доктринах давно минувших дней.

— Украина в условиях трансформационного кризиса современности запуталась и в социокультурном выборе. Это отдельный разговор, но суть в том, что Украина состоится в том случае, если здесь будет утвержден проект XX века, а не XVI или XVIII. Все, что связано с исторической памятью, не является движущим мотивом, проектной установкой. Проектной установкой является основание и наследие XX века, как общество, которое было инкорпорировано и было частью и субъектом предыдущего проекта, поэтому равным образом связывается технологическим, историческим, языковым и прочим наследием. Которое способно, даже в условиях глобализации, действовать республикански, а без этого Украина обречена на распад. Поэтому новое республиканство — ключевая политическая задача.

Третий компонент — нужно решать несколько задач реформирования. Есть инфраструктура страны, структура экономики и социокультурное проектирование. Задача сложная, на самом деле. Европа решала ее десятки лет в послевоенное время и прошла через череду внутренних конфликтов, пока вышла на Маастрихтский проект. Украина не имеет столько времени. Ей нужно проделать с собой за 5 лет то, что другие делали десятилетиями. Время очень быстро уходит, и если, в ближайший год-полтора-два, данные проблемы не будут решены на уровне элиты, то я очень пессимистично отношусь к украинской перспективе. Самое грустное, что это территория с несубъектным управлением.

— Что вы под этим подразумеваете? Это будет такое себе Гуляй-Поле, части которого будут инкорпорированы в те или иные политэкономические интересы больших субъектов Евразии?

— Если раньше это выглядело страшилкой, то сейчас никого не удивишь мыслью, что у нас сохраняется ментальный раскол на Западе и Востоке, существует местечковость управления, государство по-прежнему удерживается двумя механизмами. Первый механизм — это налоги, бюджет и управление государством через бюджет. Второй механизм — это теневая экономика, коррупционныи налог и содержание госаппарата как инструмента конкуренции. На сегодня белая и теневая экономики равновелики.

— Вот у меня, когда вы это все говорите, такой образ складывается. Сейчас Украина — как Судан Восточной Европы, где есть секторы, включенные в мировую экономику, нефть, например.

— Украина — это Украина. Все варианты, что мы как Латинская Америка или третий мир — неправильные. Это они еще там посматривают, как здесь все работает. Характер развития общества в полутени связан с окончанием прерывности развития Российского государства. Здесь свою роль сыграли и украинские социалисты, и большевики. Белое и серое государство — это присуще советской модели, и такая модель распространилась и сейчас. То есть постсоветская Украина развила советские практики до логического предела.

Борьба за ресурсы переместилась в плоскость финансов, экономики и социокультурного влияния на интересующее пространство.

— Вы в самом начале сказали, что глобальная трансформация приводит к геополитическим изменениям. Какую проекцию обострения геополитической борьбы вы видите на Украину?

— Есть один момент, важный с точки зрения социентального сознания — рацио в парадигме научного знания и сознания. Постараюсь раскрыть этот тезис. Как и все, с чем мы сталкиваемся в нашем мире здесь и сейчас, нам кажется, что так было всегда. В частности, все рассуждения о геополитике часто сводятся к экстраполяции геополитических установок на первобытный век, а оттуда таким же образом экстраполируются в будущее.

В действительности геополитическое сознание является компонентом политического сознания эпохи раннего модерна. Оно возникло как результат формирования национальных капиталистических элит времен молодого агрессивного национального государства. Когда преодоление сословного неравенства, старого традиционного общества и феодального государства привело к тому, что политическая элита, опирающаяся на механизмы капитала и политической демократии или автократии, начала идентифицировать себя как единый социальный организм со своим интересом.

Поэтому геополитические концепты рождались на таких специфических представлениях о государстве, как растущем организме, жизненном пространстве и т. д. Ключевая проблема геополитических учений была связана с алгоритмом становления молодого капитализма. Предметом интереса была борьба за ресурсы и сферы влияния, поэтому в большинстве классических геополитических доктрин главная проблема — борьба за ресурсы мира. Отсюда проблема «сердцевины Земли» или взаимоотношения крупных экономических центров молодого капитализма — островных государств Великобритании и потом США с континентальными государствами-империями. Последние в тот момент были словно кентавры, с одной стороны, включены в капиталистическую систему, а с другой, — обременены имперским наследием средневековых владений. Такой алгоритм имел смысл и существовал до того, пока мир не оказался объединен в единую мир-экономику.

После этого он стал более гомогенным, была снята интрига во взаимоотношениях государств и государства-национальности. Появилась новая надстройка — космополитические институты и космополитическая элиты. Для них уже не существует национальных границ и физической борьбы за ресурсы. Борьба за ресурсы переместилась в плоскость финансов, экономики и социокультурного влияния на интересующее пространство. Фактически аспекты политики исчезли, и теперь они являются сопутствующими или, как говорят философы, они существуют в снятом виде, как механизм осуществления других, более сложных стратегий.

Учитывая, что субъектами развития мира являются не только капиталисты национальных государств, но и наднациональные субъекты — глобалистские организации, космополитические группировки, которые выросли из штанишек ТНК, и государственные элиты, которые играют по правилам глобализированного мира.

На первом месте все-таки реализуются геокультурные стратегии, которые опираются на жесткий экономический расчет, то есть в каких комбинаториках теперь элиты могут реализовывать свои интересы и использовать геополитику как текущий инструмент. Это происходит, потому что мир в своих отношениях изменяется не так динамично, как его контуры. Люди живут в своих старых стереотипах, они объединены старыми отношениями, укладностью и поэтому еще подвержены старым манипуляциям.

Мир, который мы знаем по Модерну XX века, — это мир объединенного господствующего Запада и противопоставленного ему слабеющего Востока в лице СССР и Китая. В этом мире вопрос геополитики и влияния на центр был решен в виде санитарного кордона. Знаменитая Берлинская стена была его физическим выражением.

Геополитические реалии Нового Модерна будут другими.

Первая тенденция — многополюсность. Она не только экономическая, но и социокультурная.

Геополитически мир будет состоять не из государств и блоков государств, а из надгосударственных образований. Наиболее ярким примером является интеграционный проект Евросоюза. Думаю, что весь тренд начала XXI века будет связан с формированием постнациональных интеграционных структур.

ЕврАзЭС, невыраженный и не до конца осмысленный ШОС, объединяющаяся Латинская Америка, будут попытки организовать в одно-два объединения Африку. Это те архитектурные компоненты, которые уже просматриваются.

Самая сложная судьба будет ждать Россию, которая оказывается на растяжке между ЕС и формирующимся анклавом нового роста — Тихоокеанским регионом

— Кто будет управлять этими наднациональными конгломератами? Возвращаясь к Джованни Арриги, о котором я говорил выше, то он указал на наличие в миросистеме гегемона, который выполняет функцию передового штаба миросистемы, который задает стандарты, нормы и т. д. Кто претендует на такую роль?

— Конечно же, будет какая-то доминантная конструкция. Ее суть просматривается в создании нового центра роста, который должен обеспечить переход от «объединенного Запада» к «объединенному Тихому океану». Новый центр может состоять из трех очень мощных социальных систем — реформирующиеся США, Япония и Китай. Это объединение капитала, рабочей силы, интеллекта и науки. Это объединение будет задавать тон в глобальном мире. Противостоять ему будет объединенная Европа и, по всей видимости, большие перспективы будут у объединенной Латинской Америки, во главе с Бразилией и Аргентиной.

Самая сложная судьба будет ждать Россию, которая оказывается на растяжке между ЕС и формирующимся анклавом нового роста — Тихоокеанским регионом.

Естественно, это будет означать, что будет исчезать консолидированное евроатлантическое сообщество.

Я не исключаю, что последние изменения в политическом ландшафте США, я имею в виду приход Обамы на пост президента, являются первым штрихом социокультурного перепроектирования.

Он сопровождался идеологическими заявками о том, что американский проект требует реформы, обновления, а самого Обаму сравнивают с Авраамом Линкольном. Насколько такое сравнение уместно, не знаю, но тот факт, что Америка из метафорического котла превращается в реальный котел народов, где будет доминировать процесс метисизации и мультикультурализм, а не передовое западничество, мне кажется несомненным. Соответственно, такая перестройка позволит США более мягко войти в Тихоокеанский проект.

Судя по информации, которая идет по экономической ленте, целый ряд финансово-олигархических структур уже начал инвестировать в новый центр роста. В частности, структуры Ротшильдов все более глубоко инкорпорируются в Китай и Тайвань. Группы, которые традиционно связаны с финансами и высокими технологиями, легче и быстрее приспосабливаются к новым условиям.

Олигархи, связанные с традиционными секторами — машиностроением, космосом и т. д., чувствуют себя менее комфортно. Поэтому возникающее напряжение по — условно — линии Ротшильдов-Рокфеллеров отражает этот выбор «Буш-Обама».

Главным алгоритмом, связанным с геополитическим инструментом, станет перестройка «санитарных поясов». По всей видимости, ключевое значение будет приобретать Черноморско-Каспийская ось. Соответственно, санитарный кордон, разделяющий конкурирующие центры, смещается из Центральной Европы в Украину, Кавказ, республики Средней Азии и анклав Афганистан-Пакистан. Влияние на этот пояс будет иметь ключевое значение.

Изменится характер войн. Последние межгосударственные войны, пожалуй, связаны с противостоянием Ирака и Ирана. Войны приобретают молекулярный характер, где гражданские конфликты связаны с внешними инструментами воздействия. Все большую роль играют не регулярные армии и даже не силы быстрого реагирования, а разнообразные полусерые военизированные образования, военные наемники. Войны носят характер геополитической игры. Ирак стал «чудесным» полигоном, который показал, как такие технологии отрабатываются. Так что война в классическом понимании, как средство решения стратегических проблем, уходит в прошлое. Геополитика Нового Модерна — это геополитика внешнего влияния и внешнего конструирования.

Более того, по мере того, как будет размываться экономический суверенитет национальных государств — они будут все больше зависеть от транснациональных связей, поведения внешних инвесторов и глобалистских структур, появятся новые возможности для свободного государственнического проектирования. Как это ни парадоксально, количество государств резко увеличится. Просто будут изменены их функциональные возможности и степень самостоятельности. Теперь национальные экономики потеряли значение и некий самодостаточный смысл. Удерживать традиционные сектора или важную и нужную внутреннюю инфраструктуру могут себе позволить только очень крупные государства.

Поэтому государства XXI века — это не государства с национальным капиталом, а самоорганизующиеся территории по разнообразным неэкономическим принципам — этническим, культурным, интегральным. Это будет эпоха интегрированных макрорегионов и микрогосударств с самоорганизовавшимся населением.

Кстати, это серьезный вызов для Украины, которая не прошла период национального становления и сталкивается с угрозой, когда все активнее будет поощряться региональная государственность.

Это уже происходит на наших глазах — Косово, Южная Осетия, Абхазия. В ближайшее время, видимо, будет трясти Великобританию. На эти процессы нужно смотреть не как на горькую случайность, а как на результат целенаправленной и сознательной деятельности. Просто проходит это мучительно. Уколы тоже больны, но нужно понимать, что уколы делаются сознательно.

 

9. Четвертое измерение

24 февраля 2010 г.

Счастье и удовлетворение зависит не от еды, одежды и крыши над головой, а прежде всего от того, что человек лелеет внутри себя.

Людвиг фон Мизес, «Либерализм»

Еще одна избирательная кампания осталась позади. Контуры новой власти пока размыты и противоречивы. Скорее многоточие, чем завершенность.

Сейчас много пишут и говорят о пустоте избирательной кампании, идеологическом вакууме в программах и позициях кандидатов. Театрализация политики, превращение политической игры в медиасобытие давно уже выхолостили смысл и контекст этой борьбы. И все же стоит помнить, что политика — суть концентрированное выражение экономических процессов.

Тезис первый. Ключевой политэкономический вопрос президентских выборов в Украине 2010 года — смена модели капитализма. Потребительский капитализм уступил капитализму производительному.

О глобальном кризисе написано и сказано уже немало. Украина оказалась в «лидерах» среди стран, наиболее пострадавших от рецессии и финансовых катаклизмов. Вторая волна кризиса еще принесет стране и новые соблазны в виде дешевых «горячих денег» для спекулянтов, и новые испытания для собственников активов, и к этому нужно готовиться. Призрак кризиса Евросоюза — грозный предвестник новых потрясений и поворотов, в том числе и для Украины.

Но уже сейчас очевидно, что, помимо объективных факторов, повлиявших на украинскую ситуацию в последние два года, негативную роль сыграла и целенаправленная политика неадекватного потребления: от дешевых кредитов и товаров «в долг» для населения до непросчитанных программ корпоративного займа и государственных долгов. Тысячи украинцев на себе ощутили соблазн и высокую цену доступных кредитов и свалившихся на голову кредитных карточек, привлекательных ипотечных программ и дорогих товаров в рассрочку, о которых еще пять-семь лет назад можно было лишь мечтать. Бум потребления в Украине в последние пять лет сопоставим разве что с аналогичным бумом в Западной Германии.

Психологически потребительский капитализм сыграл даже большую роль в укреплении прозападных настроений в стране, чем помаранчевые события 2004 года. Увлечение идеалами общества потребления позволило украинцам на какое-то время отвлечься от жестоких реалий страны развивающегося мира и хотя бы на время примериться к «золотому миллиарду». Власть радостно рапортовала о высокой динамике строительства, статистика свидетельствовала о росте расходов на товары длительного пользования.

При этом мало кто обращал внимание на финансовые игры, обогащавшие спекулянтов за счет перераспределения доходов экспортной промышленности, на растущие потери реального сектора в пользу импорта, на новые риски обвальной либерализации торгового режима после вступления Украины во ВТО. Потребительский капитализм привел к резкому увеличению уровня эксплуатации, поскольку залез в карман каждого украинца на многие годы вперед. Из-за кредитной иглы существенно снизился потенциал внутренних инвесторов. Подорвано доверие к банкам, которые быстро потеряли надутую ликвидность и доверие вкладчиков и стали в очередь на распродажу.

Миллионы растерянных вкладчиков и должников, бегущие в тень производители среднего уровня и мелкое предпринимательство, серьезно «просевший» индустриальный капитал оказались в глухой оппозиции к политике и утвердившейся модели потребительского капитализма, которая стала катализатором кризиса 2008–2009 годов. Поэтому действительно правы те, кто утверждает, что власть проиграла выборы потому, что стала жертвой кризиса. Но здесь важно добавить существенный момент: власть проиграла выборы, поскольку ее политику отвергли инвесторы, производители и рядовые граждане, вовлеченные в ловушку необеспеченного потребительства. Вчерашние возможности обернулись для них сегодняшним обманом и финансовым насилием.

Таким образом, борьба за власть отразила реальную борьбу за сохранение обанкротившейся модели потребительского капитализма в оболочке неопопулизма, или за утверждение «предпринимательского духа» капитализма производительного, прозаично-технократичного.

Неопопулизм против технократизма. Призывы к вере, гарантии, идолы и идеалы. Неопопулизм, где вместо привычных социальных «обіцянок» — торговля образом будущего. С этой стороны — импортеры и финансовые рантье, живущие на проценте от кредитов глобального финансового капитала и доходов от потребительских пирамид; латифундисты и экспортеры сельхозсырья (пшеница, рапс, подсолнечник и т. д.), ждущие условий выгодной распродажи недооформленной земли и крупных контрактов на выращивание монокультур; отряд юристов с менталитетом комиссаров-большевиков, которые с помощью теории революционной целесообразности и рейдерского опыта готовы доказать что угодно и на каком угодно уровне; новая волна бюрократии, сделавшая карьеру за счет постмайданной «зачистки». Этот сложный, но консолидированный альянс первым среди всех крупных политэкономических игроков осознал огромную стоимость самой страны как уникального товара и возможности глобальной игры с таким товаром. Геоэкономическая рента соблазняет их больше, чем рутинная повестка повседневной экономической политики.

Технократизм против неопопулизма. Пропаганда эффективности, прагматизм, реформы, капитализация страны и ее активов. Но все это хорошо сдобрено новыми обещаниями социальной справедливости и качества жизни. А с этой стороны — индустриально-финансовая олигархия, владеющая командными высотами в экспортных бюджетонесущих отраслях и являющаяся чуть ли не единственным крупным внутренним инвестором, кроме государства; теснимая экспортерами группа среднего капитала — производители конечной продукции для внутреннего рынка и ближнего экспорта (продукты питания, легкая промышленность). А также армия чиновников из центра и регионов, выброшенная в политику в результате кадровой чехарды и сведения счетов в 20052006 годы. Эта сила крайне ревнива к переделам и перепродаже страны, поскольку умеет использовать ее как ресурс и знает все ее внутренние ресурсы и возможности.

Победа последних уже воспринята экс-президентом Леонидом Кучмой как «обнуление», возвращение его старой команды. Но не все так просто. От власти отлучаются импортеры, спекулянты и финансовые рантье-держатели ОВГЗ. Во власть пришел крупный промышленно-финансовый капитал и его менеджмент. Предприниматели средней руки, зализывая раны от потерь на внутреннем рынке, ожидают перемен и на всякий случай готовятся к захвату власти в регионах.

Большие социальные классы (наемный труд в частном, коммунальном и государственном сегменте, мелкое предпринимательство, огромный по численности класс неработающих пенсионеров) пассивны и не в состоянии пока влиять на власть.

Тезис второй. На выборах 2010 года был реабилитирован социал-либеральный вектор в политике.

Особенностью кампании стало появление и большой успех когорты новых лидеров (молодых и не очень), которые сделали ставку на образ самостоятельного игрока и активно использовали тезис реформ. Более 20 процентов суммарного успеха Тигипко, Яценюка, Гриценко — это существенный поворот в общественных настроениях, окончательное преодоление старого сюжета о борьбе сине-белых и помаранчевых. Один — банкир, не скрывающий своего финансового успеха; второй — молодой украинский «яппи», сформировавший легенду о своей политической карьере как личном успехе; третий — интеллектуал крупного калибра, который смог противопоставить деньгам смыслы и получил признание. За этими успешными одиночками пошел город, активное предпринимательство, амбициозный менеджмент, уставшая интеллигенция. В общем, с оговорками, — средний класс в самом широком смысле. Причем в разных регионах, независимо от берега Днепра. Имиджевый и электоральный успех этих политиков — явное закрепление нового образа и нового стиля в политике, признание личного успеха и личной инициативы.

В стране, где в качестве идеальной модели поведения был чиновник или абстрактный «состоятельный человек», но никак не предприниматель, такой сдвиг свидетельствует о многом.

Очевидно, что сам по себе успех и внимание на выборах для политиков-одиночек скоротечен. Они пока еще голые короли, стыдливо прикрытые простыней электоральных симпатий и внимания. Но даже если они не пройдут испытание на лидерство и растворятся в новых раскладах власти, 20 процентов ожиданий никуда не исчезнут. Запрос на прогрессистское крыло в политике и предпринимательский инстинкт выживания будут лишь усиливаться и рано или поздно найдут себе политический ответ.

Первый тур выборов также продемонстрировал: новый стиль оказался сильнее старых стереотипов о «расколотой» Украине. Собственно, именно голосование 17 января было знаковым и поворотным для страны. И как бы ни сложилась судьба старых и новых героев, избиратель продемонстрировал свое «фэ» любой потенциальной тирании — хоть партийной, хоть вождистской, и сделал заявку на новые идеи и политический плюрализм. И не считаться теперь с этим нельзя. Уже начали считаться.

Буквального повторения «двухцветной» страны уже не будет, несмотря на раскраску карты во втором туре. Страну раскалывает лишь страх, недоверие, стереотипы и ожидание спасения сверху. Уверенность, прогрессизм, желание самому менять свою жизнь и влиять на свое государство смешивают все электоральные краски.

Тезис третий. Общество вновь готово принять реформы. Но вопрос открыт: реформа чего и в каком направлении?

Пожалуй, самый сложный тезис. О необходимости перемен говорили все — и оппоненты власти, и ее представители. Важно то, что эта идея — очень абстрактная и малосодержательная — продвигалась как антитеза тому положению вещей, которое сложилось в стране. Тем самым, по сути, перечеркнут весь потенциал ушедшего помаранчевого мифа о новой эпохе, которая так и не наступила после 2004-го.

Смена самой модели капитализма с потребительской на производительную еще не дает ответа на вопрос о характере грядущих реформаций. История постсоветского капитализма в Украине требует глубокого и всестороннего анализа. Но очевидно то, что он несет в себе те же пороки, которые подверг критике президент Франции Николя Саркози, когда говорил о необходимости его гуманизации. В нашем случае — преодоление глубокого неравенства, демонтаж «трофейной экономики», восстановление доверия к государству и выведение не только экономики, но и гражданского общества из тени государства, переход от вольностей к свободе и закону. Задача сродни той, которую ставил перед собой немецкий канцлер-реформатор Людвиг Эрхард. Только вместо «благосостояния» более точная формула для сегодняшней Украины — «капитализм для всех». Еще точнее, политика народного капитализма в экономике и республиканство в политике.

Перед новым президентом и будущим правительством объективно возникает соблазн провести реформы, укрепляющие и защищающие статус победителей в борьбе за «трофейную экономику». А перед его оппонентами — такой же соблазн сохранить режим войны на выживание, который и реформы превратит в способ самозащиты капитала от конкурентов.

Надежда на то, что Янукович и Тимошенко уже проявили способность и умение учиться и изменяться, а их потенциальные союзники и политические конкуренты вынуждены прогрессировать, чтобы не исчезнуть с арены. А значит, волей-неволей они будут учитывать повестку, от которой прямо зависит дальнейшая судьба страны.

Вот лишь несколько соображений к формированию такой повестки.

1) Демонтаж коррумпированной государственной машины. Украина воспринимается в мире как одно из самых коррумпированных государств, в котором за деньги можно купить все — лицензию, лояльность силовых структур, победу на тендере, решение суда. И все же упрощенное понимание коррупции как банального мздоимства не позволяет решить ее по сути. Коррупция — следствие монополии бизнеса на государственные услуги и одновременно проявление высокого уровня тени, в которую убегает бизнес и рядовые налогоплательщики от государства. Несмотря на декларации и кампанейщину, за все годы независимости уровень теневого сектора в Украине не опускался ниже 30 процентов (около трети ВВП). Нынешний пик в 50 % ВВП — это ответ бизнеса и рядовых налогоплательщиков на растерянность и безответственность власти в условиях кризиса.

Недоверие к государству, с одной стороны, и стремление «купить» услуги государства — с другой, привело к тому, что вся государственная машина превращена в орудие организованной экономической преступности. Преодоление коррупции связано прежде всего с радикальной трансформацией государства и созданием правил, по которым власть, бизнес и гражданское общество смогут жить, и эти правила будут взаимовыгодны.

С этой проблемой увязана и задача деолигархизации государства и бизнеса. Превращение олигархии в ответственный национальный капитал — одна из ключевых задач власти, желающей избавиться от коррупции и бизнес-диктата.

2) «Вторичное раскрепощение» граждан. Утверждение республиканского формата и характера становления Украины осуществиться при условии, если будет преодолен нынешний суррогат демократии для бедных с ее имитацией процедур, прямой и косвенной скупкой поддержки как уникального товара на политическом рынке. Вовлечение большинства в новые формы рыночной деятельности, создание условий для того, чтобы максимум людей с минимальными накоплениями стали участниками внутреннего инвестиционного процесса — коммунальных экономик, государственных проектов, развития инфраструктуры и новых систем социального обеспечения. Для экономики это миллиардные ресурсы разномасштабных инвестиций (по разным подсчетам, на руках украинцев порядка 100 млрд. долл. пассивных накоплений), а для граждан — новые практики, когда они не только получатели благ, но и соучастники строительства своей республики.

3) Структурная реформа и социокультурное проектирование. Очевидно, что без стимулов и мотиваций украинские миллиардеры вряд ли будут реинвестировать прибыли в новые отрасли. Ведь по существу задача структурной реформы — создание новой структуры национальной экономики, более конкурентной, с выравниванием экономического статуса регионов, созданием новых отраслей с высокой добавленной стоимостью, с производством не только товаров, но и технологий. Но для того, чтобы олигарх-металлург превратился вдруг в нанохимического магната или станкороботостроителя, нужны «коридоры гарантий и возможностей». Рассчитывать на то, что модернизацией займутся ТНК — большая наивность в эпоху технологического империализма.

Но наряду с выстраиванием программ и логики модернизации, в рамках структурной реформы придется учитывать и еще один фактор — социокультурное планирование. Простой пример. Экспортоориентированное сельское хозяйство — выгодное дело. И в случае дальнейшего поощрения сырьевого экспорта победят прибыльные монокультуры, экспортеры отстроят инфраструктуру, а на полях будет работать современная техника с высокооплачиваемым рабочим местом. Но свернется вся сложная паутина разделения труда между подотраслями, станет неперспективной сельская провинция, еще больше уменьшится доля того самого «українського села», которое так любят защищать доморощенные патриоты. Как сочетать реформу земли с модернизацией провинции, укреплением всех подотраслей сельского хозяйства и увеличить долю конкурентной конечной продукции, а в итоге создать новую образованную и обеспеченную провинцию, — лишь один из многих вопросов. Или же польское сало станет символом украинской дури и близорукости.

Собственно, по этой же части — создание технополисов и «силиконовых долин». Такие научно-технологические центры, как Харьков, Днепропетровск или Павлоград, сохраняют еще дух и память «гранинских» романтиков. Их нужно только уметь видеть.

4) Экологизация экономики. С каждым годом Украина становится все более дорогой страной. Потери перестали быть абстракцией. Умирающее Азовское море, варварски используемые недра Донбасса, тысячи гектаров потерянных сельхозугодий, засоленные и загрязненные ресурсы пресной воды, облысевшие Карпаты — лишь краткая памятка тем, кто до сих пор грешит на наследие СССР. Поэтому не только налоговая система и госпрограммы, оскудевшие за последние годы, но и бизнес-программы, и проекты местных громад должны учитывать и рассчитывать восполнение и восстановление экоресурсов.

5) Новая гуманитарная политика. Об этом пишу давно и, кажется, без особого успеха. Наша «родовая травма» — XX век, все остальное лишь предтеча. Освоить историю, принять и признать ее — единственный путь к сердцам и умам наших старших поколений, к их опыту и благословению. Но в отечественной политике для одних свет клином сошелся на Второй мировой, другие до сих пор скачут в Гуляйполе в махновках.

Инженерия, образование, кинематограф, культура управления, история кибернетики и космонавтики, инфраструктура, краеведение и многое другое — какой огромный пласт нашего актуального опыта отброшен этой безмозглой самовлюбленной элитой! За свои стереотипы и невыученные уроки они готовы сталкивать лбами и лишать истории миллионы живых, еще надеющихся на лучшее людей из поколения 40-70-х. Если чему и учиться у России, так это их имперскому опыту и умению присваивать прошлое через его актуализацию в настоящем.

Новая гуманитарная политика позволит нам вернуть в образование такой важнейший аспект, как воспитание, хоть частично восстановит коммуникации между разными поколениями.

Социальные болезни, низкий уровень общего образования и квалификации, меркантилизация мотивов молодых поколений независимости может в ближайшем будущем составить качественно новую угрозу — социальную деградацию.

6) Самоуправление. Дело ведь не только в конституционной реформе и полномочиях местных властей. На самом деле люди оценивают жизнь в своем государстве на собственном буквальном микропримере. А ведь у каждой громады есть свой опыт и свои уникальные традиции самоорганизации — у кого еще «магдебургские», у кого «казацкие», а у кого и «советские». Дать толчок для возрождения того, что еще помнится, без шаблонов и лекал для всех — это задача для государства на доброе десятилетие.

Конечно, мы живем в сложной стране. Незаслуженно обиженные и оболганные старики, недоученная молодежь. Мало успешных и много разочарованных. С опытом войн и восстановлений, воссоединений и разломов, реформ и реставраций в разных социальных системах. С огромной пропастью между горсткой сверхбогатых и большинством бедных. С угрозой превращения части бедных в деклассированный люмпен. И все это — в условиях цивилизационной многоукладности, с разной исторической памятью и еще советской наивностью в экономике.

Тем не менее на лицо богатый опыт выживания и самоорганизации, социальная толерантность, приспособление даже к самым критическим условиям, технологический уклад «лопаты и ракеты». Эти качества — либо горючая смесь в руках авантюристов и катализатор для деградации, либо потрясающий стартовый социальный капитал для проектирования, фундамент модернизации.

Украинцы вряд ли смогут принять «протестантскую этику», но и великодержавный дух государства-нации им претит. Скорее — свободные хлебопашцы с кооперированным государством, где вместо плуга — современные технологии и стремление идти в ногу с Новым Модерном, а государство из жупанного гетманата превращается в полноценную республику. Собственно, практически об этом сейчас и вынуждены говорить и «старые», и «молодые» в политике, когда провалились все гетманские и олигополистические версии правления.

Ничего не пишу о задачах экономических реформ. Совсем ничего — о геополитике. Для этого другое время и другой контекст. А сейчас хотел успеть предупредить и поделиться.

 

10. Феномен Майдану (лекція)

25 грудня 2013 р.

Доброго дня, шановні колеги!

Мені приємно, що ми вчетверте разом зустрічаємо Новий рік, незважаючи на погоду та політичний клімат, який складається в нашій державі. Радий усіх бачити.

Сьогодні ми поєднуємо робочу зустріч із святкуванням майбутніх Новорічних свят. Я хочу одразу всіх поздоровити з Різдвом Христовим, яке святкують сьогодні за католицьким календарем, а також із наступаючими Новим роком та святом Різдва Христового за православним календарем. Маю надію, що ці свята ви зустрінете у колі близьких, рідних і друзів.

Сьогодні у нас на порядку денному кілька питань. Я пропоную почати з невеликої розмови про особливість моменту, який ми переживаємо, як до цього можна ставитись, про що завжди запитують кожного з вас ваші друзі та колеги, знаючи, що сфера нашої діяльності пов’язана із стратегуванням та прогностикою. Власне, про те, що відбувається і що буде далі, я хотів би запропонувати сьогодні поговорити.

Перше і головне. Ми говоримо про кризу. Слово «криза» повернулося на шпальти газет, у дискусії, доповіді та навіть виступи перших державних осіб.

Що ми називаємо кризою? Те, що бачимо на вулицях, чи те, що переживаємо тут, у свідомості? Чи, можливо, є ще якісь більш глибокі чинники, які спричиняють такі збурення і політичні протистояння в суспільстві? На мою думку, на часі говорити про те, що починає давати збої, спричиняє серйозну соціальну напругу і зростання протестного настрою в суспільстві, — криза самої обраної політекономічної моделі розвитку України.

На жаль, на фоні заявленого курсу на модернізацію та глибокі перетворення, для яких були закладені ліберальні принципи розвитку ринкового середовища, формування ефективних соціальних інститутів, захисту прав і свобод, реально за ці роки ствердилась і певний час функціонувала так звана олігархічно-бюрократична модель капіталізму. Вона має певні ознаки. Це, у першу чергу, зрощування з бюрократичною системою, високий рівень корумпованості системи, де корупційна рента є частиною прибутку приватного капіталу, а також високий рівень адміністрування бізнесу.

Не випадково, відомий український економіст, колишній керівник цього інституту Анатолій Гальчинський у своїй останній роботі навіть викреслив термін «адміністративний ринок в Україні». Я не думаю, що це коректне використання терміну, адже він був народжений свого часу, коли аналізувався феномен радянської економіки, коли дійсно поєднувались феномен товарного виробництва з жорстким механізмом адміністративного перерозподілу суспільного прибутку. У нашому випадку «адміністративний ринок» — це скоріше метафоричне визначення. Воно відображає дійсно високий рівень втручання системи управління в регулювання економічного процесу. Головне — легальний і нелегальний перерозподіл прибутку, що отримується.

Звичайно, ствердження такої моделі призвело до ряду наслідків, свідками якого ми були вже останнім часом. У першу чергу, це серйозний утиск, а фактично — скорочення малого та середнього бізнесу по кількості видів і по обсягах діяльності. Як приклад, в одному з останніх ділових видань зазначено, що лише за останні декілька місяців на інформаційних ресурсах стосовно перепродажу малих та середніх об’єктів (мова йде про готелі, ресторації, торгові кіоски) суттєво збільшилась кількість об’єктів на продаж. Причому, це характерно для більшості регіонів України. Експерти, які аналізували ці дані за певний час, приходять до висновку, що мова йде про вихід із бізнесу цілого ряду бізнесових сегментів, — того, що ми називаємо малим та середнім бізнесом. Це говорить про те, що неможливі конкурентні переваги, бюрократичний тиск, висококорупційний ринок призводять до неефективності й невигідності ведення цього бізнесу.

Більш того, є попередній прогноз для багатьох видів бізнесової діяльності, які пов’язані з можливістю накопичення капіталу в обсягах від мільйона до декількох мільйонів доларів. Не виключено, що ця частина бізнесу почне шукати можливість розгортання своєї діяльності за межами України, і розпочнеться так звана бізнес-міграція. Свого часу ми це фіксували в перші роки після розпаду Радянського Союзу, коли молодий бізнес-клас в умовах розпаду держави згортав свою діяльність і переходив зокрема у країни Центральної Європи. Потім була друга хвиля наприкінці 90-х років. І тепер ми маємо можливість третьої хвилі бізнес-міграції. Вона відрізняється від так званої трудової міграції, оскільки мова йде про різні речі. Якщо у випадку з трудовою міграцією йдеться про вивільнену робочу силу, яка шукає собі кращої долі на заході й на сході, то стосовно бізнес-міграції ми маємо справу з активним прошарком, який є креативним класом та однією з рушійних сил, що створює нові виробництва, забезпечує робочі місця і є платниками податків, а головне — забезпечує певну динаміку розвитку самої економічної системи. Втрата цього активного прошарку є надзвичайно серйозною загрозою саме в момент, коли мова йде про пошук тих соціальних опор, на яких можна надалі реалізовувати якусь модернізацію.

Я вважаю це дуже серйозною проблемою, яка не обмежується лише питаннями, про які зараз часто говорять наші економісти і представники Уряду: дерегуляція, спрощення процедур, реєстрація тощо. Це вже просто інша проблема. Питання не в тому, як просто зареєструвати бізнес, а в тому, за яких умов і наскільки вигідно його вести. На мою думку, поява такого феномена, як згортання малого і середнього бізнесу й загроза нової хвилі бізнес-міграції також є наслідком неефективності функціонування олігархічно-бюрократичної моделі з високим рівнем монополізму, з формуванням фактично оліго-політичної системи на різних ринках, з «договірною грою» від енергетичного ринку до ринку торгівлі.

Обмеження свободи. Про це давно вже йшла мова. На жаль, судова реформа, що здійснюється сьогодні в Україні, також має головну ваду. Судова система фактично інкорпорується в систему виконавчої влади. Особливо це характерно на регіональному рівні, де ми маємо фактично зрощування судової системи з прокуратурою та іншими правоохоронними органами, що діють у своєрідній системі взаємодії, як єдина команда. Свого часу я використовував термін «мертвий зашморг режиму». Про що йде мова? Враховуючи, що рівень контролю і здатність втручатися в управлінську ситуацію з боку центру — Уряду, команди Президента — обмежується лише регіональним рівнем, то з якогось моменту, приблизно з 2010 року майже в кожному регіоні почали формуватися своєрідні адміністративно-силові корпорації з високим рівнем взаємодії і взаємопідтримки. В їх основі — силові структури, включаючи митницю. Причому, для цієї системи було характерно суттєве підвищення корупційної ренти, що пояснювалось тим самим іміджем влади, з яким ми з вами стикаємось і до цих пір («чого ж ви хочете, ви ж знаєте, хто прийшов?»).

Найцікавіше, що зняття цієї корупційної ренти, як правило, не було пов’язано з якимись процесами в столиці. Більше того, більшість конфліктів, які зараз виникають по осі «Уряд — регіони», особливо в питаннях корупції, нецільового використання коштів, рейдерських захоплень, як правило, невідомі для центральної керівної ланки і стають причиною внутрішніх корпоративних конфліктів. Чим загрожує цей «мертвий зашморг режиму»? В першу чергу, тим, що в очах більшості виборців дискредитація влади і падіння єдиної довіри поглиблюється саме тому, що для багатьох із них місцева влада (мова йде саме про державну владу) ототожнюється і асоціюється з поведінкою Києва, хоча насправді все набагато складніше. І, таким чином, кумулятивний ефект такого сприйняття ситуації в своєму регіоні, у своєму місті як ситуації, яка організована Києвом, звичайно перекладається на ставлення до влади в цілому і співпадає з тими стереотипами, уявами і пропагандою, яка проводиться з боку політичної опозиції влади. Тобто, виникає ефект співпадіння.

Врадіївка стала кульмінацією цього процесу, коли для багатьох селян ті події, які відбулися навколо постраждалої, були ототожнені з тим, що це і є прояв усієї системи в країні. Не випадково Врадіївка стала символом кризи системи в стосунках громадянина і держави в царині прав людини і незахищеності цих прав.

Сформовано своєрідний корпоративно-державний механізм перерозподілу доходу. Причому, що характерно для цього режиму, сам бюджет і бюджетні ресурси також стали складовою цього механізму: від тендеру до державних програм, закупівель, інвестування, національних проектів. На жаль, більшість із них стає складовою корпоративних бізнес-планів, я хочу це підкреслити. Для компаній, які є наближеними до влади, можливість роботи з державними ресурсами давно вже стала складовою їх бізнес-планів, у тому числі по розрахунку прибутку.

Україна, на жаль, залишається серед країн Європи з одним із найвищих рівнів експлуатації робочої сили, з невисокими показниками соціального захисту, з формально невисоким, але насправді надзвичайно високим рівнем безробіття (так званим латентним безробіттям, коли немає постійного місця роботи) на жаль, із таким, що зберігається, механізмом постійної зміни місця роботи і профілю, що віддзеркалюється на якості робочої сили та фактичній її дискваліфікації та маргіналізації. І, незважаючи на всі розмови про те, що у нас стабілізується галузева робота, насправді якісної і стабільної робочої сили, яка б забезпечувала роботу високотехнологічних підприємств, на сьогоднішній день на ринку фактично немає. Це пов’язано із старінням, трудовою міграцією, а також із тим, що молоде покоління, яке є трудовим ресурсом, орієнтоване на інші професії, а головне — на інший тип поведінки. У цьому сенсі типовою є поява людей, для яких життєва позиція «крутитися» є нормальною, які легко змінюють і місце, і умови роботи, — головне, за рахунок різних видів діяльності забезпечити собі певний матеріальний достаток і подальше соціальне просування.

Ми ж — старше покоління — були виховані системою, яка була орієнтована на внутрішній порядок, певні правила, зрозумілість особистої життєвої кар’єри, стабільність умов роботи, збереження профілізації роботи. Тому навряд чи ми схильні до того типу поведінки, що характерна для нового покоління, для якого немає проблеми стабільності (в нашому розумінні), для якого стабільним є вдалий вибір того профілю діяльності, який сьогодні й зараз може принести користь. А це віддзеркалюється відповідно на виборі професії і сфери діяльності. Молодій людині, якій 30 років і яка отримала, наприклад, середню спеціальну чи вищу освіту в царині економіки чи технічну професію, просто формальна стабільна робота на виробництві з високою заробітною платою вже не є задовільною. Вона легко змінює робочі місця, шукаючи собі нової долі.

Можливо, з точки зору нового соціального досвіду це непогано. Але чому це погано для системи? Тому, що неможливо формувати тривалі програми кадрової стабільності, неможливо реалізувати проект, який би гарантував стабільність роботи високофахового колективу. А головне — виникає проблема зниження рівня фаху, особливо у високотехнічних сферах реального сектору.

На деяких підприємствах, зокрема на заводі «Южмаш», за деякими фахівцями йде «гонитва», у тому числі на міжнародному рівні.

Криза цієї моделі віддзеркалилась і на економічному рівні, у першу чергу, через консерватизм олігополій, які виникли, й консервативний характер реінвестування. Жоден національний проект, який був заявлений, фактично не підтримується національним бізнесом, що, як на мене, є просто викликом для держави. Все, що пов’язано з переформуванням нових перспективних галузей, наприклад, таких, як ІТ-галузь, це, як правило, не диверсифікація сировинного бізнесу, а просто успіх і розвиток тих проектів, які реалізуються підприємцями, фахівцями self-made. Але, звичайно, поява таких галузей передбачає можливість внутрішнього реінвестування, залучення всіх ресурсів, у тому числі й тих видів бізнесу, які на сьогодні є консервативними. Тим не менше, такий механізм не працює. Він не організовується з боку держави. Немає розуміння, яким чином можна було б стимулювати й спонукати до цього. Але він не вмотивований поведінкою самого великого капіталу.

Свого часу були так звані «походи» великого сировинного капіталу в інформаційну медіа-сферу, яка заявлялась як передова. Але це завершилось лише формуванням пропагандистських медіа-холдингів. На сьогодні, як заявляють фахівці, маючи один із найпотужніших потенціалів ІТ-фахівців, щорічне зростання на десятки відсотків обсягів виробництва і доходів ІТ-галузі, тим не менше, ми не маємо жодного потужного «проривного» національного продукту в цій галузі. Не маємо навіть своєї пошукової системи, тому що немає замовлення. Все це говорить про те, що ця галузь, яка дійсно є однією з передових та «проривних» сьогодні, так і не стверджується як національна галузь, що формує конкурентні переваги національної економіки як такої.

Таким чином, передумови для того, щоб ці викривлені економічні реалії віддзеркалювались у настроях людей і зміні їх поведінки, були очевидними вже на початку 2013 року. Свого часу я говорив про те, що відбувається своєрідна локалізація поведінки людей, які протягом останнього часу були розчаровані у можливості зміни системи в цілому. Десять років тому дискусія про те, чи потрібно йти в НАТО, доводила чи не до бійки. За останні роки гострота таких макро-питань, з яких визначались виборці, була знята. Але люди більшою мірою переймалися саме проблемами своєї повсякденності: робота, заробітна плата, захищеність своїх прав та прав своїх близьких. І розчарування в можливості зміни системи в цілому віддзеркалилось в іншому. Люди почали вести себе більш агресивно за місцем проживання. Така локалізація поведінки відбувається водночас із різким підняттям рівня самоорганізації, здатністю до швидкого прийняття рішень та формування тимчасових колективів за інтересами. Ознакою такої зміни типу поведінки була ситуація, коли навесні 2013 року в усіх засобах масової інформації пройшов сюжет про ДТП з автобусом, спричинену атомобілем ДАЇ. За хвилину в людей, які йшли у своїх справах, змінився характер поведінки. Швидко з’явився натовп, який організовано готовий був учинити розправу над працівниками ДАЇ саме тому, що люди бачили за ними провину в тому, що постраждали пасажири автобуса.

Кілька років тому ніхто не міг би й подумати, що поведінка звичайних обивателів буде такою: швидкою, самоорганізованю і акцентованою. І таких випадків трапляється вже десятки на тиждень. Це пов’язано з тим, що люди до осені 2013 року були мало готові до якихось серйозних потрясінь у країні, але вони вже були готові до захисту свого інтересу, своєї домівки, свого робочого місця, своєї дитини і т. д. Інстинкт громадянського самозахисту є однозначним. Це також склало передумову готовності до іншої поведінки громадян у разі зміни порядку денного. Таким чином, якщо говорити про причини, їх можна виявити. Вони піддаються аналізу.

Що стосується мотивів, зрозуміло, що на осінь 2013 року покладалися великі надії, у тому числі й у масових стереотипах. Із цим був пов’язаний так званий «європейський поворот» зокрема і в середовищі політичного класу, для якого підписання угоди з Європейським Союзом було своєрідною «точкою неповернення» у дискусіях про зовнішній вибір. Для таких активних соціальних груп, як молодь, це був певний символізм їх особистого життя, долі. Для них це рішення було в повному сенсі доленосним. Рішення Кабінету Міністрів стосовно паузи щодо підписання угоди з Євросоюзом стало своєрідним символом розриву між режимом, який є моделлю, що функціонувала, принижувала людей, та їх очікуваннями й бажаннями.

Був період, коли для громадян, які проживають у центрі й на заході України і частіше відвідують країни Європи, працюють там чи більш інформовані, термін «українська мрія» був зрозумілішим. Вони хотіли жити із своїми дітьми в Україні, як у Європі. Але станом на сьогодні мрія давно вже зникла у цьому вимірі, тому що багато людей зіткнулись в останні роки з «відкладеними» змінами, з утомленістю від очікувань. Багато з них вже не пов’язують ці зміни із своєю долею. Але з’явився інший феномен: якщо не для нас, то для дітей. Це було характерним, наприклад, для так званого «покоління війни» — людей, які пережили Другу світову війну.

Це саме було відтворено зараз із позиції покоління батьків по відношенню до своїх дітей, коли стало зрозумілим, що швидкої «Європи в Україні» не буде, мріяти про себе вже немає сенсу, а зробити для дітей готові. Причому цей настрій мав прояв навіть згідно соціологічних даних. Як це віддзеркалюється в поведінці? Для людей мрія, що виявилася для них нереальною, конвертувалась у вимогу. Багато хто пов’язував із підписанням Вільнюських угод сподівання, що влада і вся політична система, всі політичні сили, які будуть пов’язані з цим рішенням, будуть зобов’язані зробити те, що їм не вдавалося зробити самостійно. Тобто, Європейська угода розглядалася як директива, після якої те, що не хочуть робити самі, будуть вимушені робити за вимогою Європи.

Поворот, що відбувся після прийняття рішення Кабінетом Міністрів стосовно паузи, був сприйнятий, як відмова від такої роботи, як небажання так чинити далі. Це стихійно, нераціонально, але саме так було сприйнято. Не випадково, першими, хто вийшов із протестом на вулиці, було молоде покоління, для яких це був однозначно зрозумілий сигнал: цей склад влади не бажає реалізовувати зобов’язань, пов’язаних із тим, щоб ми рухалися європейським шляхом. Всі раціональні аргументи з боку Уряду раціонально не сприймались. І, звичайно, непідписання самої угоди у Вільнюсі і реакція на це непідписання були наслідком такого повороту. Я розглядаю «непідписання» лише як мотив такої соціальної поведінки.

Другий момент — це формування вже не локального порядку денного, пов’язаного з готовністю людей захистити себе, а вперше за останні кілька років — спільного, «національного» порядку денного: за що потрібно виступати, проти чого об’єднатись. Цей момент відбувся завдяки тому, що виникло урядове рішення, а потім було непідписання Вільнюської угоди.

Наступні події більш зрозумілі. Звичайно, поява самого образу того, що представники влади б’ють учасників протесту за цей протест, зробили подальшу самоорганізацію незворотною. Якщо хтось хотів підірвати основи цієї влади, він це зробив 30 листопада. Всі пояснення про наведення порядку — це або непрофесійність, або неоднозначність людей, які приймали це рішення з точки зору їх реального плану щодо виходу з цієї кризової ситуації. Я в цьому переконаний. Тому що після цього дійсно був запущений процес відтворення Майдану як якісно нового феномену. Адже перші плани щодо проведення акції на Майдані були заявлені ще на початку грудня. Вони були пов’язані з бажанням окремих політичних і громадських сил відзначити річницю Майдану-2004 і прив’язати ці заходи до акції підтримки майбутніх Вільнюських переговорів. Це не було таємницею.

Те, що за два дні до суботи 24 листопада відбулося засідання Кабінету Міністрів, і те, що частина студентства і журналісти вийшли з протестом 23 листопада, було форсажем події, яка насправді була планована. А головне — змінився порядок денний цієї події. З акції підтримки певних сакральних дій вона перетворилась на акцію протесту. З цього моменту стало зрозумілим, що спроба механічно чи силовим чином вплинути на цю ситуацію буде мати вже свою логіку. Не розуміти цього було неможливо. Саме тому, я вважаю, те, що відбулося 30 листопада і 1 грудня, є спробою модерувати, організувати і політизувати конфлікт. Кому це було вигідно?

Було б цікаво знати думку фахівців, які досліджують політичний процес і присутні у цій залі.

Таким чином, підходимо до того, що ж таке власне Майдан. Для мене Майдан існує не рік, не два, і не десять. Майдан як феномен почав формуватися ще в роки перебудови: від нумізматів до перших дисидентів, із прапорами на вулицях — площа в Києві була своєрідним символом комунікацій поза державою. Це був так званий «простір свободи», що був постійним вузлом комунікацій, на відміну від арт-простору — Андріївського узвозу та інших феноменів. Він був простором свободи, де люди вважали себе більш-менш вільними від позиції і правил держави. Там формувалися навіть свої форми, що виходили за межі того, що ми називаємо порядком. Майдан став своєрідним соціальним інститутом.

До 2004 року було кілька етапів його розвитку. Спочатку це був простір гласності, місце зібрань дисидентських груп, студентів, обміну неформальною літературою з комунікаціями та мікро-мітингами. У 90-ті роки саме Майдан і майданчики поряд були центром соціального протесту від студентства до шахтарів. Наприкінці 90-х це було місце, яке використовували вже, враховуючи його таке напівсакральне значення, провідні демократичні сили. У 2004 році, коли відбулися відомі події, аксіоматично саме Майдан став центром свободи і боротьби з тодішнім режимом. На іншій площі це було вже просто неможливо.

Інша справа, — і це урок 2004 року — чи став Майдан осереддям і так званим «пологовим будинком» громадянського суспільства? Я б не поспішав ототожнювати Майдан саме з цим «перинатальним центром». Тому що це був, скоріше, простір виразу цього народження, а не центр, оскільки природа і причина формування громадських структур пов’язана, звичайно, не з самим по собі Майданом. Тим не менше, 2004 рік — це був рік-маніфестація громадянського суспільства, але ще не його організації, тому що для громадянського суспільства його найважливішою характерною ознакою і рисою є можливості й здатність до самоорганізації та реалізації свого інтересу. Майдан 2004 року завершився тим, що довіра за порядок денний тодішнього активного громадянського суспільства була повністю передана політичній силі, яка перемогла. Це говорило про те, що суспільство ще незріле, що воно ще «в собі», що ототожнює свої бачення та уяви з інтересами і програмами конкретних політичних суб’єктів. Це була по суті поразка громадянського суспільства, яке на той момент ще було незрілим.

Саме це відрізняє простір свободи 2013 року від Майдану 2004-го: надзвичайно високий рівень самоорганізації, постійна боротьба за незалежність від політичного впливу і унікальний феномен — жоден із політичних лідерів, яких там було дуже багато, не зміг стати одноосібним лідером Майдану, а його програма не стала єдиною програмою для Майдану. Більше того, унікальність феномену Майдану 2013 року полягає в тому, що він перестав бути лише однією територією. Майдан став траст-територіальним феноменом. У багатьох містах, причому цього разу — і сходу, і заходу, що свідчить саме про зрілість громадянського суспільства, ми маємо своєрідні «філії» Майдану. Від Запоріжжя, Дніпропетровська — до Тернопільщини, Львова є свої майдани. Причому майдани не як територія, позначена прапорцями, а такі ж простори, що комунікують, враховуючи сучасні засоби масової інформації, безпосередньо з київським Майданом і фактично відтворюють ті ж практики незалежності від, у першу чергу, позиції влади, по-друге — від політичних суб’єктів. Вони також фіксують високий рівень самоорганізації: організації порядку, формування порядку денного, комунікації, переміщення. Головне — ми всюди спостерігаємо формування раціональної спільної позиції. Більшість майданів, які зараз з’являються в Україні як простори свободи, постійно продукують різноманітні позиції, що декларуються. І це дуже важливо, це також відрізняє ці процеси 2013 року від попередніх періодів соціальної активності.

Я думаю, що на сьогодні Майдан — це дійсно не просто територія в центрі Києва. Це своєрідний новий соціальний інститут, який поєднує унікальні ментальні українські традиції та механізми пошуку незалежності від держави, такий собі «громадянський анархізм». Тут ми маємо справу дійсно вже з інститутом громадянського суспільства, що був народжений вже в пострадянський період трансформації. Тут ми маємо елементи карнавалу, що є не просто гуляння, а своєрідний сакральний ритуал. Дуже багато ознак такого сакрального ритуалу зараз саме на майданах.

Хочу звернути вашу увагу на кілька речей: національна символіка, церковний дзвін, участь священиків та історичних персонажів, козаччина. На Майдані козацький та інший історичний одяг є органічним, оскільки «карнавальність» Майдану дозволяє поєднувати різні історичні сенси і практики. Це територія, де зникають кордони між епохами і сенсами. Тут є поряд і козацька слава, і «демократичні транзити» тощо.

Я вважаю, що Майдан 2013 року — це фактично старт самоорганізації громадянського суспільства в цілому в Україні. У цьому сенсі я не бачу необхідності говорити про Майдан і Антимайдан з тієї простої причини, що це різні уклади, але всі вони «занурені» в цей процес. Той факт, що виборці, які орієнтовані на владу, самі рідко їздять на майдани. Вони все життя своїми колонами й підприємствами ходили на демонстрації та несли попереду герб свого підприємства. Вони до цих пір їздять в автобусах із профоргами. Але це зовсім не означає, що ці люди не формують і не формулюють свою позицію. Якби не було передумов, неможливо звезти просто так десятки тисяч людей. Все-таки ми маємо справу із сучасним суспільством, навіть, якщо ми говоримо про специфіку східного менталітету тощо. Я зараз говорю не про пропагандистський майданчик у Маріїнському парку, а про ті майданчики, де організуються й об’єднуються десятки тисяч прибічників влади і Партії Регіонів. Як це не парадоксально, але це також частина цього нового «майданного простору». Це слід визнати. І це відрізняє контр-майдани 2013 року від контр-майданів 2004-го.

Стосовно перспективи власне цього «майданного простору». Якщо розрізняти територію і простір, то доля самої території в Києві більшою мірою буде залежна від подальшої політичної режисури, оскільки на сьогодні учасники Майдану дали згоду на оргформу — з’явилось об’єднання «Майдан». Наскільки воно буде вдалим і перспективним, покаже час. Особисто я — обережний скептик. Тому що не організовується громадянське суспільство в одну громадську організацію. Але хтось вважає, що це можливо. Скоріш за все, Майдан стане своєрідним мережевим механізмом комунікації на рівні громадянського суспільства поза політикою. Причому в такому миготливому режимі й буде самоорганізовуватись ситуація, коли потрібно буде знову сформулювати й артикулювати свої інтереси по відношенню до держави. Тобто, ми постійно будемо мати справу із взаємодією: державна політика — відповідь, громадянське суспільство — запит, що є класичною схемою. Ця схема буде функціонувати протягом усього наступного року, оскільки у цього нового «майданного періоду» є своя опорна точка — вибори 2015 року, з якими символічно пов’язується чимало різних можливих змін у суспільстві, в тому числі у сенсі реорганізації державної влади, нових комунікацій, ствердження нових свобод, прав, економічних очікувань тощо. І 2014 рік буде роком Майдану поза його територією.

Що стосується саме території в Києві, то я використав би таке визначення: це своєрідна «Київська Січ», а не фронт, не партія, не асоціація й не організація. Це територіально оформлений простір, у якому правила дозволяють тимчасово бути поза межами держави й державного управління. Київський Майдан — це свобода самовиявлення, можливість узгодити своє бачення майбутнього України, це така собі «енергія майбутнього», що об’єднує чимало верств населення, старші й молоді покоління. Так що я б на сьогодні розрізняв долю Майдану і долю території Майдану.

Що стосується території, то я вважаю, що після Новорічних свят, якщо не відбудеться ніяких подій, що загострять стосунки між владою і громадянським суспільством, Майдан буде поступово маргіналізований. Для київської влади маргіналізація Майдану вигідна (я маю на увазі територію). Це дозволило б проводити комунальні та інші заходи, маючи на те моральні підстави. Але слід враховувати, що незалежно від цієї ситуації сам «майданний код» буде працювати. На відміну від 2004 року, Майдан стане постійним «Гайд-парком» стосовно території, а не сенсу, який буде дуже швидко відтворюватись у разі появи нової ситуації.

Свідченням цього, наприклад, є ніч на 10 грудня, коли була спроба з боку правоохоронних органів «зачистити», а точніше — вивільнити тротуари, як було задекларовано. І з якою швидкістю кияни, лише кияни змогли суттєво збільшити кількість учасників протестного Майдану, що фізично унеможливило проведення спеціальних операцій! Цей день засвідчив, що дійсно функціонує самоорганізація активних громадян з орієнтацією саме на цю територію — територію свободи. Відповідно, це буде постійна точка комунікації й самоорганізації Майдану як соціального інституту.

Втім, перспектива Майдану не в цій території, а у формуванні віртуального громадянського суспільства як другої складової сучасного українського громадянського суспільства, оскільки саме там будуть формуватися більш раціональні комунікації, порядок денний, узгодження позицій різних соціальних верств, які представлені в громадянському суспільстві, й різних позицій. Саме в цій царині я бачу перспективи Майдану, тому що медіа-система повністю монополізована з боку тих сил, які прив’язані до влади. Отже і цей простір — Інтернет-простір — сприймається як простір свободи. Тому перспективу подальшої консолідації за рахунок комунікації і можливого вироблення спільних порядків денних я бачу саме в цій віртуальній площині. Якщо раніше це був просто простір обміну інформацією, то тепер це — комунікації й самоорганізація.

Що стосується проблем, які виявив Майдан 2013 року. Згідно останніх соціологічних даних, жоден із політиків не отримав ніяких переваг від Майдану. Ні діючий Президент, навіть враховуючи перемовини в Росії та мобілізацію своїх виборців, ні три лідери об’єднаної опозиції, ні нові політичні «гравці». У тому, що ми називаємо рейтингом, якісних змін не відбулося взагалі, і я вважаю це позитивом. Це, звичайно, виклик з точки зору розриву між тим, що відбувається в політиці серед політичних суб’єктів і в суспільстві. Це говорить про те, що процеси в громадянському суспільстві мають здоровий характер, що ми вийшли з тривалого періоду «політиків-ікон» чи «харизматів», коли позиція усіх ототожнюється з позицією одного, а програма для всіх була програмою «хотіли б іншого». Такого вже найближчим часом не буде. Також це говорить про те, що в суспільстві продовжиться пошук не просто лідера, а політичної платформи, яка була б зрозумілою і прийнятною. Це дає шанс опозиції і владі попрацювати над платформою розвитку, тобто шанси мають усі. Ми вийшли із ситуації, що загрожувала конфліктом, але, тим не менше, шанси для презентації «платформи майбутнього» залишаються в усіх.

Мабуть, дуже поширеними будуть очікування й бажання мати в 2015 році більш збалансовану систему управління державою, щоб не було одного «переможця». Відбудеться це через трансформацію політичної системи чи через якісь інші механізми, покаже час. Справа навіть не в зміні Конституції. Той факт, що одноосібність чи в політичній партії, чи у владі вже не сприймається як вихід, для мене є однозначним.

Мабуть, всі ви відчували, що був ризик «звалювання» у процес стихійної федералізації. На сьогодні він зберігається, проте гострота його знизилась. Звичайно, у цьому є частина об’єктивності, тому що у нас чимало органів місцевого самоврядування тісно пов’язані з політичними силами, що є в опозиції, та й традиційним є опозиціонування від центру. Незавершена реформа місцевого самоврядування постійно спонукає самі органи місцевого самоврядування до «політичної самості» по відношенню до Києва. Але слід враховувати, що в цьому є й зовнішній розрахунок. Адже федералізована Україна — це та Україна, яка ніколи й нікуди «не піде». Це просто буде неможливо. Я вважаю, що спроба «пірнути» в сценарій федералізації як виходу, також була, причому про це багато говорили й писали політики, і я з цим погоджуюсь, — така загроза була. Маю надію, що й цю загрозу завдяки позиції активних громадян ми поступово подолаємо.

Зараз дуже важливо вийти на певні знакові рішення, знакові сигнали і з боку центральної влади, і з боку місцевого самоврядування, щоб подолати це навіть на вербальному рівні. Треба демонтувати рішення, які створювали конфлікт «центр-регіони». Потрібні якісь символічні сигнали у вигляді меморандумів чи декларацій, які б знову повернули самоврядування в «поле діалогу» чи «поле взаємодії», щоб не допускати подальшої політизації самоврядування. І, звичайно, це серйозна вимога до політичних сил, які свого часу пішли у місцеве самоврядування. Адже вони вже отримали «попередження» з боку громадянського суспільства про те, що лідерів немає, й вони це мають відчувати, коли працюють у місцевому самоврядуванні. Вони не можуть узурпувати свої рішення, які не підпадають під настрої громадян, оскільки це буде вже поворот маніпулятивного характеру.

Я — оптиміст і пишаюся своєю державою. Пройде час, рани загояться, і ми переконаємось, що сотні тисяч людей у столиці й інших регіонах можуть висловлювати свою позицію «за», «проти», сперечатися, не перетинаючи межу. Якщо вони дійсно здатні до самоорганізації, і цей дух «Січі» дійсно є і це не вигадка істориків, я вас із цим поздоровляю і маю надію, що Новий рік ми зустрінемо не лише з оптимізмом професійним, а й з оптимізмом людським. Я вам дякую.