Банка

Я сидел перед закрытой металлической крышкой банкой и смотрел на копошащихся в ней червей. Вообще-то в банке должно быть вишневое варенье, но я, наверное, повторил опыт великого Теофраста Бомбаста фон Парацельса по созданию искусственной жизни из неживых элементов. Тот, правда, использовал банку с компотом, зарытую в кучу теплого конского навоза.

— Банка, банка, что с тобой делать? — спросил я.

— Коц! — сказала банка.

— Банка, банка, что значит «коц»?

— Это значит, что ты меня разбил, — ответила банка. — Наверное, у тебя руки растут из…

— Урра! Свобода! — радостно завопили черви, дружной гурьбой вываливаясь из треснутой банки.

Я был немного смущен: мне нечем было угостить неожиданных гостей.

— Черви, черви, что с вами делать? — спросил я.

— Хм, — презрительно хмыкнула разбитая банка.

Но черви меня не слышали.

— Свобода, братья! — шумели они, расползаясь по ковру в разные стороны.

— Банка, банка, что же делать теперь? — спросил я, когда мы остались с банкой в одиночестве; но банка молчала.

Июнь 1998 г.

 

Смерть Саши Брехера

Эй, вы случайно не Петя Брехер, родственник моего лучшего, незабвенного друга Саши Брехера, который… Нет? Простите, пожалуйста, конечно, но смею вас заверить, что у вас неповторимо брехеровский нос! Как, вы таки не знаете незабвенного Сашу Брехера? Очень, очень странно, ведь два года назад в нашей местной газете была очень, очень интересная статья на всей первой странице… Да, жаль, что столь выдающегося человека нет с нами… Да, он уже два года покоится с миром на кладбище, но уверяю вас, к его могиле не зарастет народная тропа! Я кстати, присутствовал при его трагической кончине и собственными глазами наблюдал, как угас этот неподражаемо светлый огонек юности, я имею в виду, конечно, Сашу Брехера.

Это было ровно два года назад, день в день, час в час. Я сидел на деревянной табуретке о четырех ногах в квартире Саши Брехера, а хозяин собственной персоной уссурийским тигром бродил взад-вперед и сверкал своими грозными брехеровскими глазами. Я спокойно восседал на сидении и медленно, по одной капельке, потягивал из стакана вишневую наливку. О, эта незабываемая вишневка! Я расскажу вам о ней как-нибудь в другой раз. Так вот, Саша Брехер метался передо мной в тесной для его широкой натуры комнате, а потом вдруг остановился и заявил:

— Карл, я решил свести счеты со своей никчемной жизнью!

Я медленно допил киршвассер (это немецкое слово, если вы понимаете) и ответил ему:

— Буду весьма рад помочь тебе.

— Спасибо, мой друг, спасибо! — конечно, Саша Брехер с жаром пожал мою руку.

Я налил себе новый стакан наливки, а Саша Брехер со скрещенными на его широкой груди руками замыслился. Надеюсь, вы догадываетесь, о каких высоких материях он думал. Как, не догадываетесь? Ну, так я тоже не имею ни малейшего понятия, о чем размышлял этот не признанный (разве кроме меня, конечно) гений.

— Но как? Как? — вскричал наконец-то он, гневно потрясая сжатыми в кулаки руками.

— К твоим услугам, — я достал из-за голенища огромный охотничий нож и протянул его своему великому другу.

— О, спасибо тебе, Карл! — Саша Брехер схватил нож, обнажил свой мощный торс и приставил жаждущее крови лезвие к желудочной области.

— Прощай, презренный мир! — вскричал он.

С порывом он прижал металл к своей коже, но сразу же отдернул его. Да, увы, но Саша Брехер боялся холода, а нож был холоден, как сердце той красотки, что посмела отвергнуть чистую руку и горячее сердце незабвенного Саши Брехера.

— Не могу, Карл! Пупырышки покрыли все мое тело!

— Нагрей его над огнем, мой великий друг!

— О, как ты мудр, Карл!

Мы зажгли газовую горелку и, грея нож, пили вишневку, передавая друг другу стакан.

Через неделю в газете на всю первую страницу гремел некролог моему лучшему другу Александру Соломоновичу Брехеру…

Да, я присутствовал при последних минутах его выдающейся жизни… Вы что-то спросили? Нет, что вы, конечно, Саша Брехер не вспорол себе живот моим охотничьим ножом по примеру японских самураев! Пока мы пили вишневку и смотрели на нагревающийся нож, Саша Брехер решил не лишать нашу страну своей бесценной жизни… Мы раскалили лезвие добела… Но когда я ушел домой, конечно, основательно покачиваясь, а Саша Брехер завалился спать… Простите, слезы наворачиваются на мои старые глаза при одном этом воспоминании… Короче, мы забыли выключить газовую горелку, и великий во всех смыслах человек угорел во сне. Простите, я высморкаюсь. Извините, вы не можете мне одолжить… Что? А, нет? Ну, ладно. Хотите послушать историю про писаную красавицу Соню Брехер, сестру незабвенного Саши Брехера, которая однажды чуть не вышла замуж? Эй, подождите, куда же вы!

16 июля 1998 г.

 

Рассказ про комсомолку Свету

В 1971 году жила-была комсомолка Света. Однажды она шла по улице, погруженная в серьезные размышления о своих комсомольских обязанностях и о твердой руке партии, уверенно направляющей весь советский народ к светлому будущему — коммунизму. Увы, комсомолке Свете не были чужды и пошлые стороны обывательского существования, а потому она не удержалась от того, чтобы остановиться возле на редкость красивой витрины с большой чудесной вывеской: «Березка».

— Какая изумительно восхитительная витрина, — сказала Света, ковыряя… хотя, нет, она была уже довольно взрослая и серьезная девушка, чтобы на людной улице ковырять пальчиком в своем изящном комсомольском носике.

К сожалению, именно этот носик был чрезмерно любопытным, и Света не удержалась от соблазна войти через огромную стеклянную дверь в этот удивительный магазин. Она даже заранее открыла ротик, чтобы вдоволь навосхищаться заграничными товарами и шикарным интерьером, но тут к Свете подошла высокая дама с пышной грудью, на которой хищно блестела бриллиантовая брошь. У комсомолки Светы сперло дыхание и она протянула ладонь, чтобы благоговейно погладить эти самые бриллианты на пышной груди высокой дамы, но взглянув в ее черные злые глаза, Света поспешно отдернула руку.

— У вас чеки есть? — ледяным голосом, от которого спина комсомолки покрылась инеем, поинтересовалась дама.

Света обомлела.

— Нет, — испуганно прошептала она, прижимая к себе свою дешевую сумочку, в которой находился ее документ и ее гордость — алый комсомольский билет со вкладышем, посмотрев который, любой партийный дяденька бы погладил Свету по голове и сказал, что она хорошая девочка, потому что аккуратно платит комсомольские взносы.

— Тогда будьте любезны, выйдите! — презрительно изгибая тонкие почти черные губы, приказала дама и грудью отодвинула ошеломленную Свету к выходу.

Солнце радостно освещало улицы советского города, по одной из этих улиц грустно брела комсомолка Света. К сожалению, ее горячее комсомольское сердце и интеллигентное воспитание не позволили ей достойно ответить той нехорошей, гадкой даме из магазина «Березка». Наверняка эта дама даже не знает задач текущей пятилетки и на сколько процентов перевыполнила план сталелитейная промышленность Страны Советов в прошлом месяце… «Вот дура-то!» — подумала про даму с бриллиантовой брошью комсомолка Света, отомщено улыбнулась и, расправив свои советские плечи, уверенно пошла вперед. К коммунизму.

25 января 1999 г.

 

Русалка

— Не выбрасывай бутылку в море, Кригер.

Я помрачнел. Русалка знала мое имя, а это было плохо.

— Я никогда не делаю этого, — я осторожно поставил опустошенную пластиковую бутылку от газированного напитка рядом с камнем, на котором сидел. — Для этого есть мусорные урны.

Соленая волна сердито ударила в берег, обдав меня брызгами.

— Поцелуй меня, — сказала русалочка, но я отпустил ее руки с холодными, словно прикосновение смерти, пальцами и ответил:

— Нет.

У нее были превосходные светло-зеленые волосы, умное, хотя и несколько злое личико и красиво очерченные губки. Она звонко рассмеялась, внимательно рассматривая меня своими бесконечно прозрачными глазами.

— Почему? Ты меня боишься?

— Я не хочу, чтобы со мной случилось то же, что с беднягой Эндрю, которого полюбила одна русалка.

Я помолчал и добавил:

— У всех русалок холодное, черствое сердце…

— Ты расскажешь мне историю про этого дурачка Эндрю?

— Это не история, а сказка. Обычная сказка, хотя и несколько грустная.

— Эндрю был простой бедный парень, и пусть боги проклянут тот день, когда волею случая он, гуляя по берегу моря, услышал соловьиное пение русалки. И вскоре он увидел ее, расчесывающую свои длинные зеленые, как у тебя, волосы. Нетрудно угадать, что произошло дальше: с первого взгляда Эндрю влюбился в прекрасное создание с рыбьим хвостом…

— Не называй меня созданием с рыбьим хвостом, Кригер, — перебила русалочка. — Этим ты меня оскорбляешь.

— Извини, — я незаметно усмехнулся. — Они начали встречаться, и однажды, всплыв на поверхность к своему возлюбленному, русалка протянула ему на ладони пригоршню драгоценных камней. Ты, верно, знаешь, сколь огромно количество покоящихся на дне морском сундуков с золотом и бриллиантами… Так начало повторяться почти каждый день, и Эндрю поневоле разбогател. А потом он познакомился с красивой девушкой, у которой были две нормальные, длинные, красивые ноги…

— Избавь меня от описания красот этой девицы, — нахмурилась русалочка. Похоже, я начинал ее раздражать.

— Понятно, что от той русалочки не ускользнуло охлаждение их отношений, они даже поссорились. Энди всеми силами старался исправиться, но… Наконец, русалка приплыла к месту их встречи с маленькой лодкой. «Я хочу увезти тебя, мой любимый Эндрю, на один мыс, где в гроте хранятся несметные сокровища, поднятые мною и моими сестрами с морских глубин». Энди был человек, и он ступил в лодку, и вскоре они были у входа в мрачную пещеру. Он вошел в нее, увидел сверкающую груду камней и потерял сознание.

— Он что, припадочный был, этот твой Эндрю? — зло прищурившись, спросила русалочка.

— Нет, слушай дальше. Очнувшись, Энди первым делом вспомнил о драгоценностях, он кинулся к бриллиантам, рубинам, изумрудам, аметистам…

— И?

— И вдруг Энди заметил на кистях своих рук тонкие золотые цепи… Он попробовал порвать их, но бесполезно… И он увидел русалочку, и она засмеялась и произнесла: «Эти оковы гораздо прочнее твоей любви. Теперь ты навсегда будешь мой». Все, конец.

Русалочка нырнула, а потом я увидел ее голову довольно далеко от берега.

— Эндрю не любил русалочку, он любил только эти проклятые бриллианты, — крикнула она мне. Что такое? Неужели я слышу слезы в ее голосе?

Я поднялся с камня, подобрал и сунул бутылку в карман куртки.

— На этом заканчивается сказка, но она не рассказывает того, что было дальше.

Русалочка подплыла ближе.

— Тогда продолжай, Кригер.

— Сказка не упоминает о том, что морские девы живут гораздо дольше людей. С годами Энди старел, дряхлел, русалка же оставалось все такой же юной, и, когда он покрылся морщинами и поседел, она утратила к нему всякий интерес. Русалочка перестала приносить пищу своему бывшему любовнику, и Энди умер в страшных мучениях от голода. Русалочка нашла себе новую игрушку, нового красивого мальчика, — с грустной улыбкой закончил я.

— Эндрю не любил русалочку, — упрямо повторила она.

— У всех русалочек сердце из морской пены. ОНИ не могут любить.

— Неправда.

Я вздохнул.

— Нет, это правда. Может быть, тебя утешит то, что двуногие девушки ничем не лучше. Только у них сердце не из морской пены, а из холодного куска мрамора.

Порыв ноябрьского ветра швырнул волну к моим ногам. Становилось прохладно.

— А русалочка… что ж, она не виновата, что она русалочка. Возможно, она все еще плавает у северных берегов Шотландии и сверкающими стекляшками заманивает парней в свои объятия…

Вы никогда не видели разгневанной русалочки? Поверьте мне, это страшное зрелище… Я поежился.

— Кригер… Хочешь, я скажу тебе что-то по секрету?

— Говори…

Русалочка недобро сверкнула глазами, а потом неожиданно исчезла в поднявшихся волнах, окатив меня водой с ног до головы. Чертыхаясь, я отпрыгнул от моря. Долго еще я ждал, не покажется ли еще зеленоволосая девчонка с рыбьим хвостом, но тщетно. И я ушел.

21 июня 1999 г.

 

Замок Куммерфилд

Богоявленское шоссе было выложено мелким щебнем, а вдоль обочины тянулся аккуратный ряд каменных столбиков. В 1280 г. от Р. Х. по этой дороге с севера пришли закованные в сталь крестоносцы. Они разграбили некое селение со странным названием Эгештин, порубили мечами всех его жителей мужеского пола и мимоходом сожгли пшеничные поля и чудесные виноградники. Но вскоре рыцари опомнились и обратили внимание на то, что дальнейший путь на юг им преградило море. И крестоносцы, горестно вздыхая, с поникшими знаменами ушли обратно на север, хотя сейчас кое-кто утверждает, что часть из них осталась, заняв руины Эгештина, и предводителем у поселенцев был барон Арно Лашете фон Куммерфилд. И будто бы этот самый высокородный барон взял себе в жены одну из прекрасных пленниц (а может быть, и не одну), а потом построил себе замок, в общем, обосновался тут, как у себя дома. Так ли это было или нет, я не берусь утверждать, но сейчас на месте Эгештина на берегу теплого моря раскинулся город Вавилон, а замок Куммерфилд находился в нескольких милях к северу.

И вот одним сентябрьским деньком по Богоявленскому шоссе, весело мелькая спицами, катил велосипед. Шуршали шины, в придорожных деревьях нежно шелестела листва — все это приводило Алекса Штахеля, велосипедиста, в самое благостное настроение, и на его лице, обыкновенно сумрачном, появилось даже некое подобие улыбки. Наконец, достигнув развилки, он свернул направо, и вскоре его велосипед затормозил у поросших изумрудным мхом стен замка. Штахель соскочил с седла, положил велосипед на землю, открыл серебристый кейс, из которого достал аккуратно сложенный пиджак. Минуту он потратил на то, чтобы приобрести респектабельный вид (для этого он даже нацепил очки в строгой металлической оправе), после чего, вынув напоследок из кейса тоненькую пачку служебных бумаг, подошел к массивной двустворчатой двери замка и нажал на кнопку электрического звонка.

Вы, наверное, удивитесь, но у современного графа Куммерфилда не было слуг, потому что это было весьма накладно, поэтому дверь открыл никто иной, как сам граф. Филипп фон Куммерфилд был в халате малинового цвета, руки он презрительно засунул в карманы, а между зубами он крепко сжимал толстую черную сигару, однако, не зажженную.

— Да? — сказал граф безразличным тоном.

— Филипп XIV фон Куммерфилд? — еще более равнодушно спросил Штахель, даже не глядя на графа, а уткнувшись в свои бумаги.

— Возможно, — подумав, ответил Филипп XIV. — А что?

— Налоговое управление вольного города Вавилона, — протянул свою карточку Штахель; граф искоса взглянул на нее, но в руки брать не стал. — Можно войти?

Филипп нахмурился, на языке у него явно крутилось слово «нет», но в последний момент он передумал и, тяжело вздохнув, пригласил Штахеля внутрь. Они миновали широкий, но темный коридор между двумя колоннами и попали в пиршественный зал (если можно так выразиться) замка Куммерфилд. Штахель увидел длинный стол, один край которого был заставлен грязной посудой, шикарный камин с узорной решеткой, висящего на крюке рыцаря в заржавленных доспехах, увешанные оружием стены. Мощное окно с громадными ставнями было широко открыто, представляя вниманию превосходный летний пейзаж. Граф показал рукой на стул:

— Садись сюда.

Штахель послушно исполнил просьбу, поставил кейс под ноги, а на покрытом жирными пятнами вековой давности столе разложил свои бумаги. Филипп тем временем крутился у стены, рассматривая кинжалы, булавы и боевые секиры.

— На шпагах не фехтуешь? — вдруг спросил он. — На мечах?

— Нет, ваше… господин Куммерфилд.

— Очень жаль. Очень, очень жаль, — граф повесил на место шпагу с отравленным острием, вернулся к столу и сел напротив.

— У меня к вам… — начал говорить Штахель, но Филипп бесцеремонно перебил его:

— Хочешь выпить? «Шеваль-бланш»?

Штахель закрыл рот, сглотнул слюну. Ему хотелось выпить, и еще ему сразу вспомнилось, что одна бутылка «Шеваль-бланш» (настоящая, не подделка) стоит 150 марок, но… пересилив себя, он молча покачал головой.

— А я вот смочу горло, — граф легко встал, выбрал из грязной посуды наиболее чистый стакан, привычным движением откупорил бутылку с серебристой этикеткой и влил в свое тело добрую порцию спиртного напитка. Алекс Штахель сглотнул еще раз, потом опустил взгляд на свои бумаги и пробормотал:

— У меня к вам серьезное и, признаюсь, довольно неприятное дело, господин Куммерфилд.

Филипп покамест отправил в рот на кончике ножа кусок тушенки из консервной банки, а при упоминании о неприятностях на его лицо легла тень.

— Ты когда-нибудь был в моем замке раньше?

— Нет, господин Куммерфилд, не был.

— Давай я тебе покажу, что здесь есть. А во время экскурсии ты мне расскажешь, что ты от меня хочешь. Согласен?

— Да, — после небольшого колебания согласился Штахель.

— Кстати, ты можешь называть меня просто «эрлаухт».

— Хорошо, эрлаухт.

И они вдвоем начали восхождение по лестнице наверх, ибо граф Куммерфилд решил начать экскурсию по замку со второго этажа.

— Этому замку двести с лишним лет, — рассказывал граф. — Его постройку начал мой прапрапрапрадед, Филипп VII.

Сделаю небольшое отступление, чтобы обратить внимание уважаемого читателя на то, что увлекательнейшая речь графа Куммерфилда приводится здесь в очень сокращенном виде (ввиду экономии бумаги). Но если кого-нибудь заинтересовали подробности — пишите письмо в город Вавилон на имя графа. Возможно, он вам и ответит (что, черт возьми, ему еще делать в перерывах между принятием пищи и сном?)

Филипп тем временем рассказывал налоговому инспектору о том, что теперешний двухэтажный замок — жалкие остатки прежнего, который был в два раза больше, но во время последней войны две авиационные бомбы осквернили и разрушили родовое гнездо Куммерфилдов.

— Все это чрезвычайно интересно, — вставил Штахель, пока граф в уме пересчитывал, сколько комнат на втором этаже. — А вот налоговое управление нашего города…

— А восстановить замок не представилось возможным, — повысив голос и зло кося одним глазом, продолжал Филипп, — потому что граждане Вавилона по ночам воровали кирпичи из руин. Им якобы тоже нужно было отстроить заново уничтоженные войной здания…

вдруг они услышали странный звук, идущий из самых таинственных глубин замка — глухой протяжный стон, от которого кровь стыла в жилах, но, возможно, то был лишь скрип ржавых петель.

— Эрлаухт, что это?

— Да так, привидение, не обращай внимания, — невозмутимо отмахнулся граф.

— А вот налоги… — но Штахель опять не успел договорить, как Филипп громко предложил спуститься в подвал.

— Вот здесь у меня винный погреб, — граф приоткрыл тяжелую кованую дверь. — Во время народных волнений, когда нас грабили, повстанцы побили все бутылки, но самый большой их грех — они расстреляли огромную дубовую бочку, ровесницу замка. Вино затопило погреб ровно наполовину, на четыре фута. И тогда там утонул один из зачинщиков этого святотатства — Петр Вронский.

— Но это же было давно…

— Нет, утонул кто-то другой… — задумался граф. — Вронский и Владимир Морт (прадед, кстати, теперешнего начальника полиции) сожгли наш завод и наши превосходные виноградники… Филипп X чудом избежал казни, которую непременно учинили бы бунтари, если бы он попал к ним в руки…

— А вот…

— Кстати, ты знаешь, что такое oubliette?

Они остановились в одной галерее у какой-то картины, закрытой за тяжелыми складками ткани.

— Не знаю, эрлаухт, — протянул Штахель. — Кажется, это французское слово… А что это за картина? Можно ли на нее взглянуть?

Граф улыбнулся.

— Это портрет моей бабушки… Сейчас ты ее увидишь…

Граф отступил на шаг в сторону, а через секунду волею злого рока (или хитроумного механизма) каменные плиты под ногами злосчастного представителя налоговой инспекции разошлись, и он провалился в западню.

Опустим первые слова, которыми разразился Алекс Штахель, когда он осознал, что находится в глухой ловушке, выход из которой был высоко наверху. Теперь он уже догадался, что значит таинственное слово oubliette, а кроме того, он больно ушибся и потерял в темноте очки. Штахель посмотрел вверх и увидел светлое квадратное отверстие, через которое он упал, а также лицо графа, склонившегося над ловушкой.

— Эй! — крикнул Алекс.

— Ты знаешь, как там тебя звали, когда я слышу про налоги, то прихожу в дурное настроение, — задушевно сообщил Филипп.

— Эй! — еще раз крикнул Алекс. — Вытащите меня отсюда!

Филипп XIV хмыкнул. Он явно не собирался помогать ему.

— Штахель! Как зовут твоего папашу? Фриц?

— Да! Помогите мне выбраться, эрлаухт!

— Ах, Фриц Штахель… Разве твой папаша не рассказывал тебе, как он приезжал в этот замок, чтобы заставить платить налоги моего несчастного отца?

— Нет! — крикнул Алекс.

— Очень жаль, — печально улыбнулся граф. — Тогда Фриц Штахель просидел в этой яме неделю, прежде чем поумнел. Но чтобы не предупредить собственного сына! Придутся тебе, Алекс, расплачиваться за свое невежливое поведение и за промашки твоего недальновидного отца.

Агент замолчал. Он не мог осмыслить происходящего.

— Ты здесь останешься навеки, — сообщил граф. — Если я не забуду, то буду сбрасывать тебе кое-какую пищу со своего стола…

— Вы не можете так со мной поступить! — завопил Штахель. — Я всем сказал, куда направляюсь! Меня будет искать полиция, вас будут допрашивать!

Филипп все еще скорбно улыбался.

— Сын Фрица Штахеля, ты не учитываешь одной вещи — я дворянин. Меня не могут призвать в суд, слово, сказанное мной, никем не может быть подвергнуто сомнению. Если я скажу, что тебя здесь не было, я тебя не видел, и с тобой не разговаривал, то значит, так оно и было. Сиди, думай о смысле жизни.

Лицо графа исчезло.

— Ради всего святого, Куммерфилд! — издал безумный вопль Алекс.

Филипп умиротворенно зажмурился.

— Да, ради всего святого, — прошептал он и закрыл люк-ловушку.

Штахеля окружила темнота. Она была слева, она была справа, позади, за спиной, над головой и под ногами. Узник сел на пол, охватив голову руками, зарыдал. За что? За что такой удар рока? Почему он оказался здесь? Почему отец не поведал ему, что сам побывал в мышеловке? Наплакавшись вдоволь и настрадавшись (по всей видимости, прошло уже много часов), Штахель решил обследовать темницу. Едва сделав несколько осторожных шагов, его ступня задела какой-то предмет. Неужели? Сердце его радостно застучало… Это был электрический фонарик, и стоило нажать кнопку, как тусклый свет озарил яму. Первым делом Штахель нашел свои очки (к его удивлению, они остались целехоньки), потом оглядел ловушку. Ничего обнадеживающего — глухой каменный колодец, стены которого были презрительно неприступны. В одном углу какой-то шутник (уж ли не его папаша двадцать с лишним лет назад?) уложил в ряд три белых черепа, только у одного из них была нижняя челюсть. Рядом валялся клоунский колпак с колокольчиками. Штахель надел его, покачал головой, вслушиваясь в печальный перезвон, а потом от безумных переживаний впал в полное беспамятство.

* * *

Что это? Призрачный, неземной свет… Я уже умер? Но что это касается моего лица? Крыса! Алекса Штахеля передернуло от отвращения, он вскочил, замахнувшись уже почти погасшим фонариком… Но это была не крыса, это веревка свешивалась сверху, а еще послышался примирительный голос графа Куммерфилда:

— Ну ладно, полезай наверх. Неужели ты думаешь, что я оставил бы здесь сына Фрица Штахеля? Дурачок! Будем считать это досадным недоразумением. И, надеюсь, о налогах разговора больше не будет?

Алекс Штахель был понятливым молодым человеком. Поэтому вопрос о налогах был отложен на самое малое — лет на десять. А еще — в тот день некий представитель налогового управления выпил-таки бутылку «Шеваль-бланш»…

Около полуночи в дом папаши Штахеля ввалился его сын. Алекс был пьян, его пиджак был чертовски грязен, глаза безумно сверкали, а его первыми словами были:

— Господин Фриц Штахель! Сейчас я буду разбираться с вашей налоговой декларацией! И с вашей, мамаша, тоже, поэтому готовьте валерьянку! Ведь у нас, черт меня возьми, демократия!

17 сентября 1999 г.

 

Поцелуй

Маленькая девочка Элиза сидела за столом и рисовала. Ее младшему братику было ужасно скучно, он пытался заглянуть в рисунок то с одной стороны, то с другой, но толком увидеть ему ничего не удавалось.

— Элиза, ну дай мне посмотреть! — пищал он, но сестра обращала на него внимания не больше, чем на назойливую муху.

Наконец, она вытерла испачканный углем носик, слезла с высокого стула и, сияя от радости, развернула плод своего долгого творчества перед Петером. На рисунке было изображено пучеглазое и жутко зубастое чудовище, а под ним лежал несчастный маленький человечек, разорванный пополам.

— А что это за пятна? — испуганно прошептал Петер, которому было всего пять лет и который боялся темноты и крыс.

— Это кровь! — возбужденно сверкая глазами, выкрикнула Элиза. — И на клыках тоже кровь!

Петеру стало страшно, он закрыл глаза, но Элиза еще больше обрадовалась.

— Он разодрал рыцаря пополам и съел все его кишки! — жутким голосом сказала она.

Петер побледнел, как мел, и прикрыл глаза еще и ладошками.

— Убери это, убери, — попросил мальчик.

Элиза расхохоталась.

— Ладно, если ты такой трусишка. Я поселю его со всеми. — И она засунула рисунок в свой тайник между столом и стеной, где собрался уже целый зоопарк различных уродов и монстров, созданных детской фантазией. — Эй, ты плачешь, Петер?

— Нет, — сказал мальчик с одним движением руки смахнул две крошечные слезинки.

Элизе стало неловко.

— Не плачь, я расскажу тебе сказку, дурачок!

Они залезли на кровать, Петер, уже забыв о своих страхах, улыбался в предвкушении сказки, Элиза пока же морщила носик и покусывала губки, она никогда не рассказывала одного и того же дважды, а это было нелегко. Наконец, она начала:

— В одном королевстве жила-была принцесса. Ее звали Тереза, и она была красива, как ангел.

Элиза спрыгнула с кровати и, описывая небесную красоту только что придуманной принцессы, помогала себе жестами и гримасками.

— Она была стройная, как колосок, и грациозная, как лань, — Элиза крутанулась на месте и украдкой бросила взгляд в зеркало. — У нее были красивые белокурые волосы, ясные голубые глаза, алые губки, в общем, любой принц готов был упасть к ее ногам!

Элиза фыркнула, вообразив, как бы рассердилась настоящая принцесса, Маргарита, услышав ее последние слова. Маргарита, единственная дочь короля, при дворе которого они жили, ну совсем (даже ни капельки) не походила на сказочную принцессу, и принцы не лежали у ее ног.

— А почему они падали? — поинтересовался Петер.

— Они умирали от любви к ней. И вскоре в ее королевском парке было девяносто девять золотых надгробий. Конечно, принцессе Терезе было очень жаль всех этих прекрасных и богатых молодых людей, лучших сынов ее страны, особенно страдала ее чистое и доброе сердце, но она ждала того единственного принца, который приедет к ней на белом коне, поцелует ее и будет любить ее всю жизнь.

— А зачем — целовать?

— Ты совсем глупый, Петер! Все взрослые так делают! Они целуются, обнимаются и радуются друг другу. А потом они лежат вместе и по очереди рассказывают сказки. А когда у них рождается ребёночек, они вспоминают эти сказки и пересказывают свои детям.

Петер кивнул, ему все было понятно. Все, кроме:

— А почему наш папа не рассказывает нам сказок?

Элиза вытянулась на кровати, напротив брата.

— Потому что он очень занят. Если он через три дня не получит из куриного помета хоть маленького кусочка золота, король выколет ему глаза и отрубит голову.

Тяжелый вздох вырвался из мальчишечьей впалой груди.

— Так, на чем я остановилась? Ага! Принцесса Тереза все ждала своего единственного принца, поливала из лейки цветы в палисаднике, кормила лесных птичек и пела им песни… А какой у нее был голосок! Хрустальный! Соловьи завидовали ее голосу. Но принц все не приезжал. И вот, однажды утром, в пятницу, Тереза опять пошла в цветник, чтобы поухаживать за своими розами. Она надела свои лучшие золотые башмачки и шелковое платье с серебряными пуговичками, которое ей привезли из-за границы…

Элиза одним глазом печально оглядела свой нехитрый наряд, но очень быстро, так что Петер ничего не заметил.

— А на страже возле цветника в тот день стоял один молодой гвардеец…

— Он был красивый?

— Он? — Элиза рассмеялась. — Нет! Он совсем не походил на мечту принцессы: у гвардейца был большой нос, одним ухом он ничего не слышал, он хромал, но самое главное — у него не было красивого белого коня. Он был беден, как церковная мышь. Принцесса посмотрела на гвардейца и сказала ему: «Я тебя раньше никогда не видела, гвардеец!» А он ответил: «Этот день — мой первый день службы вашему высочеству! И я запомню его на всю жизнь!» Она улыбнулась и сказала: «Неужели я тебе нравлюсь?» И гвардеец воскликнул: «Вы мне не просто нравитесь, милая принцесса, я люблю вас всем сердцем!» Она погрозила ему пальчиком: «Меня любили девяносто девять лучших, красивейших и богатейших сынов моей страны, и все они умерли от такой великой любви». А он храбро ответил: «И я бы умер от вашего поцелуя». И принцесса рассмеялась и сказала: «И я бы умер от одного вашего поцелуя». И принцесса рассмеялась и сказала: «Ну поцелуй же меня!» И гвардеец отбросил в сторону саблю, подошел к принцессе и нежно поцеловал ее прямо в алые губки. Но он не умер, только любовь в его сердце вспыхнула с новой силой. Принцесса, глядя на его счастливое некрасивое лицо, рассердилась и сказала: «Ты совсем не умеешь целоваться. Тебе бы поучится надобно на кухарках и крестьянских девках. И у тебя такие противные мерзкие губы. Я словно поцеловалась с лягушкой. В следующий раз целуй не принцесс, а свинью какую-нибудь». И принцесса ушла к розовым кустам, их давно следовало подрезать и полить.

— А гвардеец? — шепотом спросил Петер.

— А гвардеец был дурак. Он понял, что принцесса над ним издевается, что он никому не нужен, если не умеет целоваться, а он действительно не умел целоваться, потому что с самого рождения думал только о принцессе, — Элиза немного запуталась и замолчала. — И у него, конечно, не было белого коня.

— И что он тогда сделал?

— Он взвел курок у своего пистолета и выстрелил себе в голову, — равнодушно сообщила Элиза. — Кровь разлетелась во все стороны и окрасила листья деревьев в траурный черный цвет! Ведь он не должен был целовать принцессу, разве не так?

— У него не было белого коня, — повторил Петер.

— И в парке появилось новое надгробие, на этот раз из простого камня. Так или иначе, он поцеловал принцессу, а потом умер. Принцесса Тереза вскоре его забыла, а потом к ней приехал принц на белом коне, она сразу полюбила его, хотя у него была седая борода и он был толст, как пивная бочка. Они поженились и жили счастливо. И, наверное, умерли в один день.

— Бедный гвардеец, — вздохнул Петер.

— Дурак! — огрызнулась Элиза. — Если у тебя нет белого коня, не целуй принцесс. И это день, по крайней мере, был самым счастливым днем в жизни этого глупенького гвардейца. Просто он умер, и все. Побежали лучше посмотрим на новую виселицу!

27 января 2000 г.