ЕНИСЕЙСК, город ссыльных и спецпоселенцев

1963-66 годы. Еще в Норильске Ксеня частенько слышала от родителей, что они поедут на юг, купят там дом…

Остановились они в небольшом провинциальном, похожем на Минусинск, городке Енисейске на берегу Енисея. На ее вопрос, почему они не поехали на юг, как собирались, отец веско ответил:

– Так надо.

Мать объяснила более пространно, что после стольких лет на Севере нельзя резко менять климат, что двое из их хороших знакомых уехали из Норильска на юг и вскоре умерли, что им с отцом не хватает два года для того, чтобы заработать надбавку к пенсии, а Енисейск по климатическим условиям приравнен к Северу. Ксеня удивилась, что родители, такие молодые, уже думают о пенсии, но ничего не сказала: Енисейск так Енисейск, надо так надо. Да и городок сразу сделался ей мил тем, что напомнил Минусинск деревянными, изредка каменными домами, пыльными, сонными улицами…

С год они и здесь жили на частной квартире, занимая три комнаты в особняке. И были почти хозяевами с небольшой оговоркой: владельцы особняка оставили на их попечение двух стариков. Дед, довольно еще бодрый для своих восьмидесяти лет, поторговывал на пристани антоновками из своего сада, куда Ксене вход был строго воспрещен. Но она все равно таскала и яблоки, и малину, благо окно ее комнатки – у нее появилась своя собственная – выходило в сад. У деда была подруга жизни – неопрятная, сгорбленная бабка, на лицо – сущая ведьма: острые колючие глазки, тонкогубый, зло поджатый рот и крючковатый нос с волосатой бородавкой на левой ноздре. «Ну, баба-Яга в натуре», – заключила Ксеня, впервые увидев ее.

Ксеня брезгливо морщилась, если ей приходилось есть за столом одновременно с бабкой. У той все валилось из рук. Она просыпала соль, проливала суп, сыпала сахар мимо чашки с чаем и собирала со стола, покрытого старой, потрескавшейся клеенкой, сухонькой, скрюченной ручкой с грязными ногтями хлебные крошки и, широко разевая беззубый рот, кидала их туда и при этом ехидно косилась в сторону Ксени и, конечно же, ловила ее брезгливую гримасу. Ксеня подозревала, что бабка ведет себя так назло ей, выставляя свою неопрятность в пику Ксениной аккуратности.

Их молчаливая вражда, правда, не затянулась. Однажды они разговорились. Бабка и вправду оказалась ведьмой-знахаркой: она умела заговаривать ячмень, чирей, зубную боль. Но, кроме того, что было самым притягательным для Ксени, бабка умела привораживать и отвращать мужчин. Она поведала, что в молодости не была красавицей, но дед, в ту пору самый видный парень в их околотке, полюбил именно ее. «С божьей помощью» – притворно вздохнула бабка, заканчивая рассказ.

Дед до сих пор смотрелся молодцом, особенно когда хлебнет из запрятанной где-нибудь в саду бутылки дешевого винца. Глаза его начинали молодо блестеть, щеки покрывались румянцем: он выпрямлялся и молодцевато расхаживал по садовым дорожкам. Причем, ходил он не просто так, наобум, а держал направление в сторону очередной, спрятанной в саду бутылки. Их обычно бывало несколько. И кружа так по саду, к вечеру он набирался основательно и становился прямо-таки храбрецом – трезвым он побаивался своей супруги – и даже хлопал ладонью по бабкиным юбкам, что означало – заду. Такой игривый становился.

Ксеня пошла в десятый класс. Школа была деревянная, двухэтажная, старой постройки. Классы были тесные, коридоры узкие: в них могли пройти плечом к плечу от силы четыре человека. Посередине небольшого двора стояла уборная «М» и «Ж». К концу учебного года Ксеня и еще четверо девчонок начали покуривать: сначала дамские длинные папиросы «Любительские», а потом болгарские сигареты «Шипка» или «Солнышко».

Ксеню посадили за первую парту в крайнем ряду возле двери. Рядом с ней позже на пару месяцев подсадили тоже новенькую: Люську Токареву, Торю – симпатичную девицу с большими, слегка раскосыми, приподнятыми к вискам голубоватосерыми глазами, аккуратными темными бровями, изящным прямым носом и полногубым ртом, который в отдельности смотрелся бы несимпатично, но вкупе с остальным придавал лицу особую пикантность. У Люськи были роскошные пепельные волосы, раскинутые по плечам, стройная фигура с небольшой грудью, тонкой талией и прямыми мускулистыми ногами.

Ксеня тоже к тому времени тоже обладала внешностью броской: дерзкий взгляд зеленовато-карих глаз, вздернутый, но аккуратной формы нос, губы пухлые – от природы малиновые, темные брови вразлет, овал лица монгольского типа – с приподнятыми вверх скулами, в деда-бурята. Копна небрежно собранных на шпильки каштановых вьющихся волос завершала ее портрет. Фигура и ноги, что особенно ценилось мальчиками и являлось предметом зависти девчонок, были в полном порядке.

До появления двоих новеньких сразу да еще таких видных в классе были свои авторитеты. Одна из девчонок – Валька Бараковец – считалась первой красавицей. У нее была идеальная фигура, хотя ноги портили слишком полные икры, и пышные, мелковьющиеся пшеничного цвета волосы. Лицо с серыми глазами, прямым римским носом и тонкими, но изящной формы губами лучше смотрелось в профиль, чем фас – тогда оно выглядело плоским. Щеки цвели кирпичным румянцем крепкой, ядреной деревенской девки. Вале же хотелось аристократической бледности. Но против природы не попрешь, и пудра не помогала. Зато в профиль она была неотразима!

Вторым авторитетом по всяческим проказам, типа коллективного ухода с уроков, отказа отвечать домашнее задание, была Лилька Кулакова. На свой день рожденья отличилась тем, что принесла в класс большую, «долгоиграющую» бутылку портвейна. На одном из уроков пустила ее по рядам. В тот момент, когда учитель отворачивался к доске, очередная девица делала глоток – другой прямо из горлышка. Мальчишки в этом мероприятии не участвовали. Они в классе были на вторых ролях: скучные и порядочные, к тому же еще не употребляли спиртного и, за исключением двух отъявленных, не курили. Внешностью Лилька, как две капли воды, напоминала Калягина, только моложе, и когда он в одном из фильмов играл женскую роль.

Не прошло и двух месяцев со дня появления Ксени в классе, как она стала привлекать к себе всеобщее внимание своим внешним видом и вызывающим поведением. Ее школьное платье было чуть короче, чем у остальных. Брюки она надела первая в городе, за ней последовала Люська. Они дерзко шагали по центральной улице, и бабки сыпали ругательствами им вслед. Были и такие, которые плевались. Торя (прозвище от фамилии Токарева) – в серых брючках, Лапка (прозвище Ксени) – в черных. Бабки крыли: – Сучки! Ну, оторвы!

На уроках они часто переписывались стихами, одна начинала, другая продолжала, типа: Кто-то камень положил в его протянутую руку. Какой-то прохожий, видать, пошутил, чтоб разогнать свою тусклую скуку. И нищего лицо окаменело, будто камень волшебную силу имел. Но крик вдруг раздался из высохшего тела: – Спасибо, прохожий, меня ты согрел. И взгляд неподвижный слепца заблестел соленою влагой. Неужель у жестокости нет конца? Неужель к горю еще обиду добавить надо? Иногда это были шуточные пародийные строки: Отелло, негр ревнивый, он Дездемону задушил. Ну, что ты ржешь, мой конь ретивый, и не грызешь своих удил? Демон Тамару хотел завлечь и по небу с ней похилять. Но ангел невинный сумел уберечь, у Демона злого ее отобрать. Татьяна Онегина любила и объяснилась в любви ему. Бежала за ним, как пегая кобыла, и ржала: – Тебя не отдам никому! И сами ржали. Как-то Ксеня написала несколько строк стиха: Я завидую ветру, что целует губы твои, я завидую солнцу, что ласкает тело твое. А небо, жестокое небо взгляд твой ловит оно. Видно, только завидовать мне и осталось. (Смешно, но эти несколько строк были опубликованы в 1975 г. в журнале «Простор», Алма-Ата).

Они с Люськой были едва ли ни единственными в классе, а может, и в школе, кто читал книги. Потом обсуждали прочитанное, засиживаясь часами на скамейке у Люськиного дома. Подруга жила у тети Лиды, муж которой дядя Петя был директором базы «Золотопродснаб». Он снабжал дефицитными продуктами высших чинов Енисейска. Ксенин отец дружил с ним. Жили тетя с мужем небедно, на кухне стоял огромный холодильник «ЗИЛ». Тетя Лида казалась Ксене суровой дамой, может, из-за очков с толстыми стеклами, и она чувствовала себя неловко в их доме, все-таки репутация у нее в городе была не ахти.

С продуктами в енисейских магазинах было шаром покати, не лучше, чем много лет назад в Минусинске. Одно время даже за черным хлебом мать занимала очередь в пять утра. И это, как заявлял Хрущев, при развитом социализме. Наступил 1964 год… Как Ксеня услышала из разговоров родителей, страной уже правил не Хрущев-кукурузник, а Леонид Ильич Брежнев. Этот правитель ей нравился: очень симпатичный с густыми черными бровями статный мужчина. Он смотрелся внушительно.

В школе дела обстояли по-прежнему неважно. Теперь им постоянно выговаривали учителя за прически (в моде появились начесы), особенно одна – завуч и математичка. У нее была кличка «Коробочка» – из-за бесформенности фигуры.

– Будьте добры привести себя в приличный вид, как положено советской школьнице. У вас слишком короткое платье. А прическа? Я больше не пущу вас с такой растрепанной головой на урок. Вы должны привести в порядок свои волосы, – отчитывала она Ксеню, вызвав в свой кабинет.

– А как мне привести в порядок волосы? – непонимающе спрашивала Ксеня.

– Можно разделить их на пробор – прямой или косой и собрать на затылке в пучок, – не подозревая подвоха, отвечала Коробочка: у нее были жидкие, собранные в пучок волосы.

Тут Ксеня не выдерживала.

– Ну уж нет! На прямой ряд пусть отличницы носят, а я себя уродовать не хочу. Мне так идет, и я буду так носить, – она разворачивалась и покидала кабинет.

Коробочка неслась за ней вдогонку по коридору и кричала:

– Нет, не будете! Я не позволю позорить свою школу! Чтоб завтра мать пришла…

Ксеня стремительно уходила, расшвыривая «клашек», так они называли учащихся младших классов. На глазах сверкали слезы ярости. «До волос добралась… Ну, ладно, поведение плохое… Но волосы-то чем виноваты? Не буду я из себя уродку делать…» – негодовала она. Тут ей в голову пришла дерзкая мысль, и она улыбнулась сквозь слезы.

На следующий день она явилась в школу в платье ниже колен, ее укороченный подол школьного платья тоже преследовался завучем, и в темном, по-бабьи повязанном платке.

– Что такое, Дудина? Вы почему в головном уборе? – едва переступив порог, спросила Коробочка.

– Вы же сказали, чтобы я привела волосы в порядок. Вот я и привела, – Ксеня сдернула платок и вскинула лысую голову.

Класс ахнул. Завуч растерялась: она явно не ожидала таких последствий от своей воспитательной беседы.

– Теперь у меня приличный вид, не правда ли? – дерзко спросила Ксеня под общий хохот.

Дома она выкрутилась, придумав несуществующую кожную болезнь. Даже мазала голову обычным постным маслом, выдавая его за мазь. Волосы отросли быстро – еще пушистее и непокорнее. Правда, замечаний по поводу прически она больше не получала. Коробочка отступилась – до поры, до времени. Выжидала подходящий момент, чтобы наказать строптивицу.

Из дневника: 1963 год (продолжение). Слава Богу, наконец-то добрались до Енисейска. Завтра иду устраиваться в школу.

Учусь в 43 школе в 10 «А», как и в Норильске. Класс – так себе, деревня. Девчата, правда, ничего. Пацаны – лажевые. Вообще в городе есть стоящие пижоны, но я не думаю «сниматься с якоря». Трудовое воспитание: радист. Токарей нет, придется переквалифицироваться, практика будет в аэропорту.

В субботу в школе был вечер, почарльстонили. Вот тебе и деревня.

Прошло два года и три дня с того момента, как я впервые обратила внимание на Гивку. Мое чувство к нему действует на меня подавляюще. Влюбиться в кого-нибудь другого, чтобы забыть его навсегда. Собираюсь на ноябрьские каникулы слетать в Норильск. Виктор-летчик, сын друга отца, обещал помочь. Неужели получится? Полечу тайком, оставлю предкам записку.

Вот и прошли каникулы. Из поездки ничего не вышло. В Норильске была нелетная погода. 7 ноября справили у Павловой. Напилась я в поряде. 8 ноября ходила к тете Фине, тоже слегка кирнула и вечером с нашими хозяевами налакалась в доску. От неудачи. Какая скука на любовном фронте! Серость вокруг, никто не нравится, живу прошлым.

Между прочим, не так уж в Енисейске плохо. По крайней мере, не затеряешься, как в большом городе. Гивка, чем ты заполонил мое сердце, мою душу, всю меня? «Поцеловал ее – и умерла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а порвать нельзя, и отдашь ты ей всю душу», Горький «Старуха Изергиль». А у нас с Гив-кой наоборот: он привязал меня, а не я.

Вчера ходила второй раз на «Дождливое воскресенье», фильм очень понравился, напомнил «Опасный возраст». Не пойму, зачем Гивка пишет мне? Ведь он дружит с другой девчонкой. Я уверена, что никаких чувств он ко мне не имеет. У меня не хватает смелости не ответить ему. Но, увы! Хватило смелости сжечь все его письма. Если бы можно было сжечь чувства…

Не писала уже две недели, а сегодня что-то захотелось поразмышлять. Мне все больше начинает нравиться здесь. Да, ничто на земле не вечно. Уже начинаю колебаться насчет новогодних каникул: лететь или нет в Норильск. Морозы там за 40, а у нас около 30. Пока мне не нравилось здесь, я без ума хотела в Норильск. А теперь? Все девчонки шьют костюмы, а я? Ума не приложу, что делать. Гивка постепенно и неотвратимо уходит из моего сердца, но, я знаю, стоит мне увидеть его, и моей любви хватит до следующего свиданья.

Это уже пятая тетрадь. Как ни странно, не порвала ни одной. Все-таки интересно потом, когда перечитываешь написанное. Разнообразные чувства: и смешно, и чего-то жаль. Быть может, того, что ушло безвозвратно. Мне уже 17. Сейчас каникулы. До чего медленно тянется время! Скучно! Школьный вечер 30 лично для меня прошел плохо. Не могу влиться в общество, как ни пытаюсь. Все как будто в сторонке и наблюдаю, а не участвую. На 31 пригласили Бармина и Островских из 10 «б». Они согласились. А у нас в кодле разлад. Лидка сказала, что не придет. Девчонки расстроились, мне было все равно. Мальчишки пришли в 12-м, до 12 играли в карты. Вели себя неловко и скованно, собрались первый раз. Потом в спешке сели за стол, Володька пролил шампанское. Выпили, неловкость прошла, все почувствовали себя свободней, стали танцевать. Куз скромничала: ни разу не пригласила Витальку. А ведь она давно в него влюблена. И кажется, серьезно. Не то, что я, то один, то другой, а на самом деле никто. Вечеринка прошла без поцелуев. Скушновато, конечно, никто не напился, родители были дома, да и не напьешься шампанским.

Потом я заболела, мать тоже. От Гивки получила письмо, сожгла. Кажется, любовь растаяла в тумане льдинкою, а мне оставила тоску и грусть…

Я постоянно читаю, много сплю, вижу сны. Как все-таки интересно все в книгах. Завидую. Почему в жизни не так? Почему мне ничего не хочется? Ни к чему не стремлюсь, ни о чем не мечтаю. Как-то нехорошо даже. Ведь столько вокруг интересного!

Были на катке, от нечего делать. Пошли по домам, на дороге остановились, стали разговаривать. Подошла Баракуша. Стоим, едет грузовик. Все отошли, я осталась стоять: испытание храбрости. Или дурость? Шофер остановился, их было двое, стали с матами заталкивать меня в кабину, чтобы отвезти в милицию. Не получилось. Тогда один пошел за милиционером, привел, и тот повел меня в милицию. Мои попутчицы молчали, не вмешивались. Трусишки-зайчишки! Хотели оставить меня на ночь в камере, но потом сжалились, спросили фамилию и адрес. Я наврала, Баракуша подтвердила. Отпустили. Пошли по домам. Сижу дома и трясусь. Боюсь. Но вчера я вела себя довольно дерзко, хотя была неправа.

Прочла книгу «Путь через ночь». Какая была девушка Татьяна! Сильная, независимая и вдруг стала верующей, баптисткой. Мне кажется, я бы ни за что никогда не стала сектанткой. Как бы трудно ни сложилась жизнь. Терпеть не могу подчиняться. Сегодня ходила на стрельбу с мальчишками. Да, я дошла до ручки, то один нравится, то другой, но все не то. Не хватает влюбленности, пусто все, если пусто на сердце, если нет предчувствия чего-то хорошего. Как хочется ревновать, надеяться, ждать, томиться, пусть даже страдать. Но чтобы жизнь была заполнена чем-то. Не знаю, что со мной. Может, мне просто 17 лет и хочется любить? Последнее время у меня какое-то смутное настроение. О, как я завидую всем, кто любит и любим. Почему я все время одна? Почему?

На практику сегодня опять не ходила. Слушала оперу «Риголетто» у Вал. Станисл. Ходила к ней в общежитие. Все думаю и думаю. Я же не уродка, но почему-то никому не нравлюсь. Наверно, сама виновата. Я сама отталкиваю от себя всех, слишком разборчивая. Но разве моя вина в том, что нет человека, от взгляда которого я потеряла бы разум? Чтобы одно его слово я повторяла без конца, одно прикосновение хранила до следующего раза. «Хочется к груди твоей прижаться, хочется обнять, поцеловать. Хочется с тобой не расставаться…» До чего же хочется!!! О боже! Неужели ты бессилен сделать меня счастливой? Молю тебя, всевышний! Ты ведь все можешь! Все! Сжалься надо мной! Дай мне жизнь, счастье, ожидание, томление, страдание – все, только, чтобы я любила и была любимой. Молю, о боже! Никого и ничего, кроме Гивки, его писем, не любовных, а никаких, равнодушных, безликих, безразличных, фразы такие короткие, бездушные.

Скорей бы лето! Дружу с Людкой Даниловой. Она немного грубовата, но в остальном хорошая девчонка. Вчера был вечер в школе. Мы с Людкой пришли, а там девчачий батальон. Мы смылись. Сегодня все девчонки говорят, что было очень здорово. Но я не завидую – подумаешь! Из мальчишек я ни с кем, и мне никто не нравится. Только Гивка, милый, хороший, но не мой. Дружит с Алкой, все пишут. Не будет же он один. Я, конечно, ревную, но что толку на расстоянии?

Купили спальный гарнитур. Теперь у нас в квартире довольно здорово, особенно в моей комнате уютно. Папка по моей просьбе принес откуда-то деревянные полки и сделал стенку. Буду собирать книги. Мой любимый Лермонтов уже занял первое место наверху. Сегодня весь день думала о Гивке, вспоминала. Мамка сказала, что они боятся отпускать меня одну в Норильск, потому что я люблю Гивку. Прямо так и говорит, что «люблю». А мне кажется, как бы я ни любила его, «этого» я не позволю ни за что. А я на самом деле люблю его. Мне уже 7-й месяц никто не нравится. Это мне-то, такой влюбчивой? Я все пишу в дневнике так откровенно, как будто никто никогда не прочтет его. А вдруг? Нет, это невозможно. Такая откровенность только для меня одной. Скорей бы пришло письмо от Гивки.

Ходили с Торей в кино «По газонам ходить разрешается». Ничего особенного, понравилась любовь Ю. и Л. Как чудесно, нежно, хорошо. Но так бывает только в фильмах, на самом деле все проще, дешевле. А Торя неплохая девчонка. Только не разочароваться бы в ней, как в «троице». Поживем – увидим. Интересно, будет в субботу вечер? Л., наверное, опять будет иметь успех. Она довольно симпатичная.

В школе сегодня настоящий байкот. Но лично мне наплевать! Мы с Люс не теряем присутствия духа. Было 4 урока. Ура! Пошли ко мне, Люс читала мои старые дневники, наржались с ней. Смотрели «Путь на арену». Дрянной фильм. Жалко 40 копов. Письма от Гивки нет. Пожалуй, я не буду жечь его письма и фото. Не стоит. Это просто временная злость и слабость. Пусть лежат. Приятно будет когданибудь вспомнить свою «былую юность». А пока в сердце пусто, не «горит огонь желанья». А мне жалко Л., она никого еще не любила. Сегодня у нас опять гуляют, а я сбежала и пишу. Ох, какая скука! Надоело все до чертиков.

По «тришке» отхватила пятак. Сочинение написала зверски плохо: совсем разучилась.

Сегодня проспала и не пошла в школу. Ужасная скука. Людка так и не приходит: вот кляча! От Гивки, наконец, пришло письмо. Как всегда, оправдался. Все же я была рада и почти счастлива.

Я сегодня во сне видела, как целовалась с ним. На самом деле этого никогда больше не будет. Да, на меня снова нашла поэзия. Сочинила 8 стих. Хохма! Есть удачные фразы. Скорей бы в Красноярск! Скука!!!

Сегодня с Людкой нафотались, я в субботу напечатала. Я себе почти на всех фотках нравлюсь, а Людка к себе слишком «строго» подходит. Сегодня на 9 ходили с ней в кино «Голый среди волков», дикая дрянь! Зато наржались на 40 коп.

Вот и май. Каникулы прошли ерундово. Вечер был дико плох. Правда, под конец мы «заправились» и похамили. После вечера пошли шляться по Броду(пр.Ленина). 1 мая я дико болела. Пришли Танька М. Лидка К. Ольга В. Ну, глюкнули и точили лясы.

2 мая были в ДК, были бесплатные танцы. Никто из нас не имел успеха. После вечера пошли в церковь. Она была вся облеплена молодняком. Я кое-как пробралась. Ничего интересного. Я начинаю халтурно учиться: все надоело до «чертиков». Ужасно долго ни от кого нет писем. Как глупо на земле устроено. Обязательно нужно ждать, волноваться. А я не хочу!!! Надоело.

Ну, кажется, наши мучения подходят к концу, осталось два дня учиться. Я безумно рада. Дружу с Людкой. Мы, кажется, нашли друг друга. Она хорошая девчонка, и я люблю ее. Бабка научила меня (заговор) привораживать парней. Я решила произвести опыт над Вовкой С. из параллельного класса. Сделала приворот. Так он бросил свою девчонку, с которой дружил, и стал оказывать внимание мне. Получилось. Но тут я встретила Вовку Битникова и забыла об С.

Что интересно, он полюбил ее, писал долго письма, когда она уехала, а он учился на летчика. Даже приезжал к ней дважды в Алма-Ату. Дважды был женат, но всегда, как сам признался, любил только ее по-настоящему. Жил в Минусинске, городе ее детства, и умер там слишком рано. Больше она никого не привораживала, поняла, что это грех: насиловать чужую волю. Ведь сама же не терпела насилие.

Между прочим, Борик и В.О., по-моему неравнодушны ко мне. Ой, ну, почему мне так дико наплевать на всех? Просто странно и непонятно, что со мной случилось.

Гиви наконец проявил благородство и написал. Как я ненавижу его сейчас! Что он гнет из себя? Болван. Господи, какая я тупая. Скажите, как возвышенно звучит: «Она влюблена в осла». Чумазый питекантроп. Я буду не уважать себя, если в этой тетради еще раз напишу, что люблю его. Нет уж, хватит! Подумаешь, сколько небрежности и одолжения в его письме. Баран безрогий. А на улице чудесно: зелень жгуче-зеленая. Даже порою не верится, что может быть такая красота.

Почти месяц не писала: напала великая лень. Сегодня сдала практику. Чуть с ума ни сошла от радости. Получила 4, принимала 75 знаков. Все были дико удивлены, как и я сама. Получила от Гивки письмо. Ах, он меня целует… Какие нежности.

Опять были на танцах: я, Галка, Лидка и Мака. Я снова имела успех, меня многие приглашали. Опять ползала солдатиков. Ко мне не подходят, одного отшила, остальные поняли, что я не их поля ягода. Многие девчонки танцуют, но не из нашего класса. (За городом располагалась воинская часть, в ней служили мальчики из Москвы, Питера, Подольска. Некоторые девчонки встречались с ними, повыходили замуж и уехали покорять столицы).

XXI век: Донька, кстати, тоже оказалась в Москве, через много лет они отыскали друг друга. А Люська Токарева вышла замуж за военного, жила в Кондопоге, Чернобыле, Донецке, ныне из-за войны выехала в Рубежное, где нет военных действий.

Вчера наши мальчики из класса помогали мне полоскать белье на Енисее. В 8 девчонки собрались у меня: Людка, Галка, Томка. Кирнули. Галка с Людкой были пьяны. Заявляются Мака, Гулька, Юрка, Женька. Я их угостила винным ассорти. Пошли на улицу. Господи, как я хочу видеть Вовку. Просто невозможно. Неужели я его так и не увижу сегодня? Нет, я не на шутку втрескалась. И надо же – перед самым отъездом.

Пошла к Лидке. Стащила у нее фотки С.В. и С.Петрова. Потом пошла к Людке. Ее дома не было, я и у нее взяла без возврата несколько фоток наших «красоток». Пошли с мамкой билеты брать, а 2-го класса нет, пришлось мамочке раскошелиться на 1 кл. На пароход меня провожали девчонки. В каюте мы вдвоем с девушкой Леной. Видела дикий сон (на новом месте приснись жених невесте): целовалась безумно с Гивкой. Только этого не хватало. Странно, но мне сейчас хочется, чтобы он уехал куда-нибудь из Норильска. Не хочу его видеть.

Плыву уже вторые сутки. Скоро Дудинка. Дрыхну без задних ног, отсыпаюсь.

Наконец в Норильске. Иногда мне кажется, что это сон, а иногда, что я вообще не уезжала. А вообще хочется домой! Здесь такая погода ужасная, дождь моросит, ветер. С Зойкой сегодня промотались день. Она дико красится, но ей идет. А вообще она нисколько не изменилась. Я ее по-прежнему люблю. Такая же ехидна и подлиза, милая лиска. Видела Нинку Крец. Она изменилась. Красится, ругается, грубая до невозможности. Томка Х. заб… Гивка уехал в Сухуми. Это к лучшему. Ужасно соскучилась о В. Все время вспоминаю встречу на пристани. Нет, он чудный. Милый мальчишка. Жди меня, думай обо мне, хороший мой. Я бы, кажется, сейчас полетела в Енисейск, чтоб скорее увидеть тебя, мой голубоглазый Вовчик. Шарик, ты меня уваж-ж-жаешь?

Я подстриглась. Мне очень идет, помолодела на 2 года, по крайней мере. Зойке тоже понравился мой причесон. Вчера ночевала у нее, трепались до 3 часов ночи, а потом клопы жрали мое бренное тело, еле уснула. Утром спали до 12. Завтра у нее последний экзамен. Молю Бога, чтобы она сдала. Тогда мы кутнем на всю катушку.

Уже взяла билет на 14. Не вынесла душа поэта… Надоело здесь до чертиков. Скорей, скорей в Енисейск. О, Господи! Вчера кирнули с Зойкой бутылку «шимпанзе» и еще какой-то дряни. Крутили маг. Целую пленку истратили на свои милые голосочки. В общем в поряде. Вечером дурили на Броде. Ночевала у нее. Опять не могла спать из-за клопов. Вот гадость неумирающая.

Хочу видеть Вовку, оченно. Просто невыносимо. Скорее всего, из-за него так рано уезжаю.

Давненько не писала, все лень. ДОЕХАЛА, КАК ВСЕГДА С ПРИКЛЮЧЕНИЯМИ. Села не на тот самолет. Пришлось сойти в Подкаменке. Целые сутки сидела, потом кое-как села на ЛИ-2. Летела в кабине с пилотами, как заяц.

В среду с девчонками ходили на танцы. Гнусно. Какие-то кретины приглашали. Шла домой, меня, оказывается, ждал Вовка. Я была рада. Сидели возле моего дома на лавочке, болтали.

В воскресенье ездили с отцом в Подтесово. Я снова вела машину, кажется, не плохо получается, папка уже не рычит. От Гивки письмо, будет только проездом. Ну, и черт с ним! Страсти какие…

Ну, вот был у меня Гивка. Ладно, начну по порядку. Во вторник сшила свое черное платье и пошла на танцы. Были все девы наши. Мне понравился один мальчик. Он почти все танцы простоял в одиночестве, как Гамлет. Потом смотрю, с Донькой танцует. Я даже расстроилась. Потом второй танец с ней. Когда я встретила его взгляд, мы улыбнулись друг другу. Он пригласил меня на танго. Мы сразу заговорили, как старые знакомые. В конце танца он прижал меня к себе близко-близко. У меня по телу сразу пробежала дрожь. Донька имела успех у Набедо. Он пошел провожать ее.

В 4 утра будит меня бабка и говорит: – К тебе мальчик пришел. Я, конечно, дико удивилась. Выхожу – Гивка. Обнялись. Сидели, трепались до утра. Вообще было весело и хорошо с ним. Дичайше бесились, ходили в кино, на танцы. Немного пообнимались, поцеловались, но все не то. Я, оказывается, уже не питаю к нему никаких чувств. Так, немного приятна близость любимого когда-то мальчишки. Даже странно. Видела Вовку С. К нему тоже ничего нет. Все прошло. Зачем только отбила его у Людки С.? Гивка читал мои стихи, ему посвященные. Что ж!.. Что было, то быльем поросло. Вчера была у Люсси. Немного читала ее дневник. Неглупо. Мне оченно понравились ее стихи. Довольно броские. Люсси Гивка понравился, как мальчишка, а на внешность нет, сказала, что не любит грузинов. Ну, какой он грузин? Так, серединканаполовинку.

В понедельник шлялись по Броду, встретили наших мальчиков. Разошлись во 2-м часу.

Скотство, авторучка не пишет. Зла не хватает. Давненько не писала. Шляюсь почти каждый день на танцы. Какие-то мимолетные чувства, а вообще все лажа. Становлюсь непонятной самой себе. Гивка совершенно разонравился. Мне не может нравиться человек, над которым можно смеяться. Кстати, у него дикий нос, еще хуже, чем я ожидала. Вот и снова конец тетради. Возможно, я слишком откровенна. А что делать? Чем бояться писать, лучше вообще не пачкать бумагу. Скоро в школу. Идут последние деньки свободы. До свиданья, еще одна рукопись.

Десятый класс остался позади. Норильск не отпускал ее. Можно сказать, что она духовно жила письмами одноклассниц и Гивки, а еще книгами. Впереди был одиннадцатый год обучения. Получилось так, что лето предстояло провести в городе. И не ей одной. Ксеня давно замечала, что им скучно. Но не знала, чем заполнить дни, как бороться со скукой. Она наблюдала за гостями, которые изредка собирались у них дома. Приходили и усаживались за стол скучные, вымученно улыбались, говорили нехотя, будто пережевывали что-то. Но вот они выпивали рюмку-другую и менялись на глазах: говорили оживленно, перебивая друг друга, часто смеялись, затягивали песни и затевали танцы. «Это из-за вина. Точно. Надо и нам попробовать. От скуки ведь помираем», – о выпивке они между собой даже и не говорили.

Ее идею одобрили все пять девчонок: Людка Данилова (Донька), Галка Кузьмина (Кузя), Танька Макарова (Мака), редко Торя. С ней у Ксени были другие интересы, к тому же тетя у Люськи была строга до невозможности, из дома не выпускала. Остальные одноклассницы были попроще, их никто особо не контролировал. До Тори, она появилась в школе позже Ксени, подружкой была Донька. Высокая светловолосая, с высокой грудью, которой она стеснялась, Донька была своей в доску. Жили они недалеко друг от друга, и Ксеня частенько бывала в их квартире. Отец где-то работал, а по вечерам спал дома пьяный в другой комнате. Как у Зойки в Норильске. У Людки была своя комната, где они часто собирались на танцы. Мать была настоящей цыганкой, но оседлой, хозяйничала дома, держала на кухне кур. Иногда она гадала им на картах. Вот такая у них сложилась компания после окончания десятого класса. Распив бутылку вина и выкурив по сигарете – они впервые собрались у Ксени, когда родителей не было дома, – девушки пошли на танцы в парк на берегу Енисея.

Танцы – небольшой круглый огороженный деревянный настил с эстрадой на возвышении. Иногда играл оркестр из четырех-пяти человек, но чаще танцевали под пластинки. Вход был платным. Ксеня имела успех. Ее вызывающий вид знающей себе цену девчонки, броский наряд – ослепительно белая блузка и ярко-оранжевая юбка, которая топорщилась на нижней накрахмаленной, уличный жаргон: чувак, клево, потопчемся, лажа, отмочить хохму – моментально сделали ее центром внимания. Кавалеры наперебой приглашали ее, и она вдыхала запах спиртного и табака. Сама старалась не дышать. В тот вечер Ксеня поняла, что никто ее не осуждает. Скуки как не бывало.

Когда она танцевала с очередным партнером, ей бросилась в глаза одна из пар: красивая девушка и парень с капризным и томным выражением лица. Они откровенно прижимались друг к другу. «Во, лажаки!» – она презрительно скривилась, поймав оценивающий взгляд томного блондина. Он пригласил ее на следующий танец и прижал к груди – он был хрупкого телосложения. Ксеня покорилась с отсутствующим видом, будто публичное объятие – для нее в порядке вещей. На самом деле так она танцевала впервые, и близость этого, возможно, уже не мальчика, а мужчины – на вид ему было около двадцати лет – возбудила в ней какие-то незнакомые ощущения. «А это, оказывается, приятно», – подумала она, вдыхая запах табака и одеколона. Выражение ее лица было по-прежнему непроницаемым, хотя она противилась желанию прижаться самой. Ксения, сама того не сознавая, созрела для любви.

Все лето они провели на танцах – под хмельком и с крепким запахом болгарского табака. Она еще не раз танцевала с томным блондином, а потом он исчез с танцплощадки, наверное, куда-то уехал. Кто-то из девиц сообщил, что его зовут Валерка Севастьянов, по кличке Сюся, вроде где-то работает. С танцев их провожали домой разные парни, лезли с поцелуями, распускали руки. Нецелованные, они стали целоваться. Поцелуи пробуждали неясные желания, щеки начинали гореть, внутри появлялась странная дрожь. Пришло время, когда по законам природы и физиологии в девушке пробуждается женщина. Девушке Ксене не нравился никто из одноклассников и вообще из парней. Девчонки делились впечатлениями, она оставалась холодной к их излияниям и возвращалась домой в гордом одиночестве. Она не понимала, почему ей трудно сделать то, что другим легко? Проводил парень до дому, поцеловались, пообжимались и распрощались насовсем. Вроде платы за проводы. Почему она не могла так? Что-то еще ей нужно было, кроме того, что парень нравился внешне, даже вызывал влечение, как тот, по кличке Сюся, на танцах! Но – что?

И в Енисейске отец устроился механиком в гараж. Вскоре их семья переехала в двухкомнатную квартиру на втором этаже нового деревянного дома. Его построили на окраине городка, на пустыре, так что добираться домой поздно вечером бывало страшновато. Чем-то дорога, особенно зимой, напоминала Ксене поселок, в котором они жили, приехав в Норильск. Мать Ксени работала бухгалтером в городском отделе милиции, и это придавало дочери храбрости и уверенности в себе. Она рассуждала, что хулиганы навряд ли решатся обидеть или ограбить дочь сотрудника милиции. Тем более, что она заявляла об этом факте в первую очередь и знакомым, и полузнакомым парням.

Однажды этот факт сыграл отведенную ему роль защитника от посягательств на ее честь или карман. Она одна возвращалась с танцев. Услышав за собой хруст снега – стоял сильный мороз – прибавила шагу. Хруст усилился. Через пару минут она оказалась взятой под руки двумя парнями.

– Что вы так спешите, девушка? Мы вас с удовольствием проводим, – сказал один из них. – Кстати, не скажете, который час?

У Ксени на руке были позолоченные часики с браслетом, которые родители подарили ей на шестнадцатилетие.

– Отпустите меня! – она остановилась.

– Пожалуйста! – они оба убрали руки, но не отошли.

Ксеня глянула на часы.

– Полдвенадцатого.

– Ой-ё-ё-ёй, какие миленькие часики! Ни разу таких не видал, – сказал тот же самый парень и снова крепко взял ее за руку, наклонился, щелкнул браслет, и часы закачались перед ее глазами.

– Гуд бай, мальчики! Я спешу. Встретимся завтра в милиции, моя мать там работает, – и она рванула в сторону дома.

Но мальчики догнали ее. Беседа приобрела мирный характер, и они даже признались, что хотели ее побить, если бы она стала сопротивляться и не отдала бы добровольно свои «миленькие» часики.Также добровольно они их вернули.

У Ксени опять была собственная комната, где стояли шифоньер и кровать с деревянными спинками от немецкого гарнитура. Самодельный деревянный стеллаж за дверью стал заполняться покупаемыми книгами, там же стояли учебники, небольшой портрет Лермонтова – любимого поэта. Иногда она воображала себя Печориным женского рода, этакой разочарованной в любви и в жизни особой, хотя любви она еще не испытала, да и жизни, чтобы пресытиться так, как лермонтовский герой, тоже не знала. Мечтала, ждала, не зная, чего. Может, чего-то необыкновенного. На стене висело зеркало, в котором Ксеня изредка разглядывала себя, приходя к выводу, что не красавица, но симпатичная. Косметикой она не злоупотребляла, как некоторые одноклассницы, та же Люська, соседка по парте, которая даже в школу являлась напудренная и с накрашенными ресницами. В этой комнате, отдельно от родителей, было удобно распить бутылку перед танцами. Курить дома Ксеня не осмеливалась. У матери было тонкое обоняние.

Кухня была тесная, так как посередине стояла громоздкая русская печь, на которой по выходным мать стряпала что-нибудь вкусное: сладкий пирог с брусникой или пирожки с грибами. Отец любил рыбные пироги со стерлядью. Мать заводила кислое тесто; отваривала рис, чистила лук, остальное он делал сам. В еде Ксеня разбиралась и поесть, что повкуснее, любила. Печь служила не только для приготовления пищи. Для Ксени она была заслоном от ремня – мать нет-нет да хваталась за ремень, скорее по многолетней привычке, а не потому, что верила в действенность физического наказания. Тогда Ксения мчалась на кухню, и матери приходилось неуклюже бегать за ней вокруг печки, пока не надоедало. Она бросала ремень, но начинались нудные, бесконечные нотации, от которых избавиться было проще простого: Ксеня затыкала уши и читала книгу.

В день семнадцатилетия родители подарили ей переносной магнитофон «Романтик». Это была редкость в те годы, да еще в такой глухой провинции, как Енисейск. Она искренне обрадовалась подарку, который поднимал ее в собственных глазах. Не говоря о подружках; почти всем такая вещь была не по карману. Будучи щедрой, Ксеня давала им пользоваться и велосипедом, и коньками, и «магом».

Зимой снова навалилась скука. Из-за сильных морозов и на танцы не хотелось, тем более, что идти нужно было на другой конец города. Они пристрастились к выпивке. У одной из девчонок, не из их школы, мать работала ночным сторожем. Они собирались у нее в те вечера, когда матери не было дома, скидывались, распивали большую бутылку портвейна и накуривались до одури. Разговоры велись такие пустые и никчемные, что на следующий день и вспомнить было нечего. По домам возвращались, почти протрезвев от морозного воздуха, и родители ничего не замечали.

Правда, пару раз Ксеня попалась. Выпила в тот вечер больше обычного, и мороз не помог. Явилась домой поздно, открыла кое-как своим ключом дверь, стала искать в коридоре выключатель, который находился на стене на уровне вытянутой руки. Ксеня шарила и шарила по стене, наклоняясь все ниже, пока не села на пол. И на полу продолжала искать. Мать не спала, вышла в коридор и увидела пьяную дочь, сидящую на полу. Она с трудом подняла ее, увела на кухню, чтобы не увидел отец.

На следующий день вечером на кухне долго отчитывала Ксеню, говоря правильные в общем-то слова. Но почему они не доходили до ума, почему – наоборот – хотелось делать наперекор? Сама мать так и не выпивала вообще, зато отец частенько являлся домой выпивши. Конечно, для здоровья вредно – и пить, и курить, это Ксеня понимала, но зато нескучно, и время летит незаметно. В другой раз она так напилась уже весной, когда снег растаял, и кругом была грязь, особенно возле их дома, который так и стоял на отшибе. Ксеня даже идти не смогла одна, ее повела Галка Кузьмина, Кузя, самая правильная из их «теплой» компании. Она нередко отказывалась участвовать в некоторых проделках. По дороге Ксеня расхрабрилась.

– Ты что, думаешь, я сама не смогу идти? Пусти!

Она оттолкнула Галку и нетвердым шагом, стараясь не шататься, пошла вперед. Резиновые сапоги вдруг заскользили, и она, не удержавшись, уселась в грязь. И смех, и грех! Галка, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться на всю улицу, помогла Ксене встать на ноги и повела ее дальше. Возле подъезда дома стояла большая кадка, полная дождевой воды.

– Помоги! – попросила Ксеня.

– Ты что, рехнулась? – вскрикнула Галка, сообразив, что Ксеня собирается сделать.

– Пьяному море по колено, что мне какая-то кадушка… – и Ксеня с хмельным упрямством полезла в воду, в чем была: в одежде и обуви. Надо же грязь отмыть…

Так и заявилась домой, вода текла с нее ручьями… Благо, отца не оказалось дома. А мать? Что могла сделать мать? Бить она уже не била дочь. Что толку? Раздела ее, вытерла досуха, намазала скипидаром и уложила в постель. Ксеня про себя решила, что больше напиваться не будет. По крайней мере, вне дома.

Но это было уже весной. А зимой – дикие выходки продолжались. В Ксеню будто черт вселился, так и тянуло на подвиги. А ведь и в мыслях у нее не было: будоражить школу, общественное мнение. Некому было ее ум на что-то толковое и полезное направить, некуда было ей энергию приложить, вот и расходовала себя на скверные, из ряда вон выходки. Дурным наклонностям потворствовать всегда легче и приятнее, таково свойство человеческой натуры. Даже в книгах ей нравились больше отрицательные герои. Она и себя считала отрицательной. «Они считают меня плохой, – думала она об учителях, – и я буду плохой».

В середине зимы они отмечали Галкин день рождения. Ее мать, не имея денег на вино, угощала собравшуюся молодежь брагой домашнего изготовления. Пить было приятно, и они не пьянели, хотя пили стаканами. Все могло кончиться вполне терпимо – ну, прополоскало бы – не додумайся они отправиться на танцы. На улице стоял сильный мороз. Они еще зашли к Доньке. Ксеня попросила ее мать погадать. Когда та разложила карты: сплошные пики, Ксене стало не по себе. Женщина сказала: – Никуда не ходи. Иди домой, может, обойдется. Но где там! Пьяному море по колено. Они почти протрезвели, когда рысцой бежали до Дома культуры, километра за два от дома, где жила Донька. Но, оказавшись в тепле и даже духоте раздевалки – в небольшой комнатке, где разоблачались представительницы прекрасного пола, они почувствовали, что сильно пьяны. Ксене стало плохо. Она кинулась к окну, но не успела, и ее стошнило на чужое пальто. Владелица подняла крик. Ксеня смотрела на нее стеклянными глазами и видела не лицо, а белое пятно с дыркой снизу: это рот девицы открывался и закрывался, извергая поток брани.

– Заткни хайло! – еле ворочая языком, выговорила Ксеня.

Девица кинулась за администрацией. Вскоре появилась с пожилой женщиной, которая принялась стыдить Ксеню, грозя сообщить в школу. Ксеня пошла на заплетающихся ногах в угол к своим вещам. Взяла в руки пальто, сделала три шага по направлению к двум кипящим от возмущения лицам и бросила его на пол, как бросали купцы соболя под ноги артисткам – со всей щедростью русской пьяной натуры.

– На, подавись! Мое пальтишко, правда, поприличнее твоего. Ну, да ладно… Мне предки новое справят…

Девчонки говорили после, что она была просто великолепна в черном, блестящем, облегавшем фигуру платье и в красном платке – она не успела его снять – с бледным лицом, блестевшим хмельным взглядом и надменной, кривой усмешкой на губах.

– Ну, прямо, Настасья Филипповна! – восхищалась Галка, только посмотревшая фильм «Идиот».

Ксеню все-таки повели вниз, к директору, молодому мужчине лет двадцати пяти. Он долго читал мораль на тему: «Как должна себя вести приличная молодая девушка в общественном месте». При этом он сидел в кресле, она стояла, прислонившись к стене.

– А сейчас я фотографа приглашу… Запечатлеть вас, так сказать, для суда общественности…

Возможно, директор ждал, что она начнет униженно просить прощения, даже плакать, умоляя не сообщать в школу. Любая другая так и сделала бы, ведь поступок был низкий, поведение наглое, оскорбительное для пострадавшей. Все правильно, но почему хотелось делать наперекор даже себе, своим желаниям?

– А по мне – хоть двоих. Обожаю фотографироваться…

– Чтоб ноги твоей здесь не было! Завтра же сообщу в школу! – взвился директор.

Она удалилась с гордым и независимым видом, в душе ощущая себя виноватой. Девчонки остались.

Последствия этого вечера не замедлили сказаться. Директор Дома культуры на следующий же день сообщил в школу о ее недостойном поведении. Среди учителей и учащихся волной прошло оживление, вылившееся в собрание двух одиннадцатых классов. Пятерку провинившихся усадили в первом ряду, несколько отдельно от остальных, как на скамью подсудимых. Девчонки струсили – все-таки выпускной класс! – поплакали и повинились. Ксеня презрительно молчала, хотя вполне сознавала, что вела себя по-хамски, а значит, была виновата. Упрямство вышло ей боком.

Завуча, которая после случая с прической возненавидела Ксеню, ее молчание вывело из себя. Она предложила исключить ее из комсомола, передав дело на рассмотрение бюро горкома, а также из школы. Ее поддержали не все. Директор, который относился к Ксене с теплом и симпатией – он преподавал у них химию, и она, чувствуя его расположение, занималась по его предмету лучше всех в классе, – предложил ограничиться выговором с занесением в личное дело. От Ксени так и не дождались повинных слов. Из школы ее не исключили, но ее персональное дело, уже появилось такое, передали в горком комсомола.

За горком Ксеня не переживала. Секретарем там был зять близких приятелей ее родителей. Он посоветовал ей покаяться, пустить слезу. Она так и сделала. Ее пожалели и ограничились выговором. Она так правдоподобно изобразила кающуюся грешницу, что Александр Иванович, секретарь, при встрече после на улице воскликнул восхищенно:

– Ну, артистка! Ну, Мария-Магдалина!..

Скука по-прежнему давила на нее камнем. Ей хотелось чего-то необыкновенного, такого, чтобы захватило ее всю, целиком, чтобы появился интерес к жизни, чтобы появилась пища для ума и души, что-то светлое, радостное, возвышенное, а вокруг все было серо и обыденно, все повторялось изо дня в день… И это однообразие сводило с ума: школа – ехидные улыбочки завуча, косые взгляды других учителей, дорога домой – шепоток обывателей, не город, а деревня – все обо всех все знают, а уж Ксеня, отъявленная хулиганка, как бельмо на глазу. Неуютно было и дома – из-за подозрительных взглядов родителей: какой очередной сюрприз преподнесет им единственная дочь. Слава Богу, в школе оставили, хоть бы скорее учебный год закончился! Примитивное бездуховное существование угнетало ее живую душу. И она томилась…

…И вот, как гром среди ясного неба, появился Вовка. Появилась Любовь, и жизнь обрела смысл, заиграла всеми цветами радуги.

Вов-ка… ах, Вовка! Любовь моя, единственная, неповторимая, где ты? Отзовись…

В один из зимних морозных дней – почему-то все значительные для Ксени события происходили зимой – ее вызвали с урока. Она вышла за дверь и обалдела: прямо перед ней стоял он – тот самый интересный блондин, с которым она не однажды обнималась на танцах в городском парке и который оставил тогда о себе приятные воспоминания. Сюся, собственной персоной, одетый в полупальто и меховую шапку «пирожком», последний крик моды, в безвольном рту торчала незажженная сигарета. Он смотрел на нее голубыми, слегка водянистыми глазами, потом, убрав изо рта сигарету, сказал, как промурлыкал:

– Послушай, девочка… Как ты смотришь на то, что у меня сегодня день ангела?

– Поздравляю, – выдавила Ксеня.

Всегда находчивая, она не могла прийти в себя от неожиданности.

– Мерси, – Сюся галантно расшаркался, – Окажите честь, мамзель, быть гостьей на моем празднике.

Они договорились встретиться у памятника Ленина на площади.

Сюся жил с родителями в частном доме. Прекрасному полу для переодевания была отведена малюсенькая комнатушка. Приглашенные были знакомы между собой, но незнакомы Ксене. Почти все с гонором поглядывали на нее – разодетые в декольтированные платья и блузки и размалеванные по всем правилам косметического искусства. Наконец одна из них не выдержала и спросила, небрежно закуривая:

– Ты откуда, такая серенькая?

– Оттуда, откуда и ты.. – вполголоса буркнула Ксеня.

Тон ее, нагловатый, резкий, как бы с непечатным подтекстом, совсем не вязался с тем, довольно скромным по сравнению с туалетами девиц нарядом – узкая черная юбка, открывающая округлые коленки, и невинно-розовая кофточка, обтягивающая грудь. На ее внешности не лежал отпечаток вульгарности. Зато в словах она явно просквозила, и это подействовала безотказно – девицы поубавили гонор.

Когда Ксеня вышла в другую комнату, там уже был накрыт стол. За ним сидели гости. Она окинула взглядом лица и обомлела. Вовку – она уже знала его имя – Ксеня никак не ожидала увидеть здесь, среди этой приблатненной компании.

… Она приметила этого парня недавно на танцах в ДК, куда продолжала ходить – больше просто некуда было, несмотря на то, что ее с месяц назад выдворили за неприличное поведение. Она после якобы образумилась, насколько это было возможно, и посещала танцы лишь слегка «под градусом». Вовка, стоя на небольшом возвышении с левого края большого зала, играл на баяне и пел популярную в то время песню: «Вьюга смешала землю с небом, серое небо с белым снегом…» Его глуховатый голос был выразительным, наполненным искренним чувством.

Она танцевала и украдкой косилась в его сторону. Но он, целиком отдавшись песне, ни разу не посмотрел в зал. Почему-то он показался ей похожим на Демона, героя поэмы Лермонтова. Было в его внешности что-то схожее с портретом кисти Врубеля. Потом она увидела его в буфете, где он угощал какую-то девицу вином. Кто ведает, почему вдруг ее сердце зачастило, а кровь прилила к щекам. У девицы было хорошенькое личико, но Ксеня почему-то решила, что она лучше, и ей сильно захотелось обратить на себя внимание невесть откуда взявшегося парня. В этот миг их взгляды столкнулись: Ксеня смотрела на него вызывающе – в упор. Он принял вызов. В течение вечера он дважды мелькнул в толпе, причем, его кадра еле поспевала за ним – как нитка за иголкой. «Так вот ты как… – отметила она его неучтивость по отношению к девушке. – Не слишком ли мы о себе высокого мнения? Лично я такого не позволила бы!»

И вот он сидит напротив – «ДЕМОН», как она его мысленно окрестила: черный костюм, белоснежная рубашка и черная «бабочка» на шее. Внешность броская и запоминающаяся: почти черные волосы, высокий, открытый лоб, зеленые глаза под темными бровями, нос прямой с едва заметной горбинкой, резко очерченные губы, овал лица несколько удлинен, впалость щек переходила в округлость подбородка с ямочкой посередине. Взгляд искрился усмешкой, но не злой, а скорее по-доброму не обидной.

Почти весь вечер Ксеня провела с Вовкой, Сюся остался где-то в стороне.

– Какая редкость – темные волосы и зеленые глаза, – говорила она во время танца, чувствуя, что ее тянет в его объятия. Она противилась изо всех сил и даже пыталась изобразить на лице полное безразличие к партнеру, кривя в усмешке пухлые губы. Но, наверное, ей это плохо удавалось. Да и сердце колотилось в груди так бешено, что ей казалось, слышно всем. Она избегала его взглядов, боясь, что глаза выдадут ее тайное желание. Но если бы она посмотрела… Ее пронзило бы ощущение взаимности чувства. Но перед ней был хотя и юный, но уже опытный не по годам, не мальчик, но мужчина: ни один мускул не дрогнул в нем, когда он легко уловил ее дрожь, распознал ее суть. Но все же решил проверить догадку.

– Предки виноваты, – ответил на ее вопрос, и рука его как бы случайно, нечаянно скользнула по ее талии вниз – к бедру. А зеленый взгляд его стерег в этот миг ее карий – она прикрыла глаза ресницами. Но не тут-то было!

Наконец, Вовка сжалился над ней.

– Выйдем? – полувопросительнополуутвердительно шепнул ей прямо в ухо.

Ей будто огонь плеснули в лицо, так оно загорелось. Она не помнила, как они оказались в заснеженном дворе, на сорокаградусном морозе. «Помню двор, занесенный белым снегом, пушистым…» Ксения потеряла ощущение времени, места, потеряла себя – растворившись в Вовкиных железных и одновременно бережных объятиях, в его сводящих с ума поцелуях. Что это было?

Жили на земле два человека и не знали о существовании друг друга. Жили каждый сам по себе, – но вот встретились, столкнулись – искры полетели! – и запылал костер до самого неба. Вспыхнул радости костер золотой!.. И сладко было гореть в этом костре и не жаль себя нисколько. В этот миг, хоть земля тресни, они не разняли бы объятий, не оторвали бы ненасытных губ. Глоток морозного воздуха, как ожог, – и снова губы в губы и так – до бесконечности.

Были потом в жизни Ксени и руки, и губы – но таких не было, были объятия и поцелуи – но таких не было. Это было только однажды, в юности, и больше не повторилось. Может, и не могло повториться, ведь не повторяется юность.

Он не пошел ее провожать: в их полублатном, как она узнала позже, мире были свои законы.

– Ты пришла к нему, – строго сказал он, кивнув в сторону Сюси.

Ей стало так противно: неужели этот томный блондин с потугами на роль неотразимого мужчины мог хоть на миг пленить ее воображение? Но она не захотела перечить Вовке и неохотно, но покорно пошла домой с именинником. Может, впервые она проявила такую покорность. Уходя с Сюсей, Ксеня оглянулась. Вовка пристально смотрел ей вслед. Ее опять едва не бросило к нему. Но она сдержалась. Сюся, считая ее своей девочкой, несмотря на то, что она явно – на его глазах предпочла другого, по дороге к ее дому завел Ксеню к своим приятелям, мужу с женой. Угощая водкой, пытался оставить на ночь. Вероятно, ее свободное поведение давало повод надеяться на доступность. Супруги, посчитав ее за очередную чувиху легкомысленного приятеля, всячески способствовали его уговорам. Даже постель приготовили. Ксеня вяло сопротивлялась, она была пьяна, и ей хотелось спать. Но вдруг будто ктото стукнул ее по голове: «Что ты делаешь, дура? У тебя есть Вовка!» Она вскочила на ноги, надела платье, пальто, валенки и бросилась во двор. Сюся – за ней. Догнал ее у ворот, грубо схватил за плечи и стал целовать. У нее не было сил вырваться из его объятий, и она стояла, как чурка. Он шептал: «Ну, останься, девочка моя…». Наконец, она резко толкнула его. Он пошатнулся, едва не упал, сквозь зубы выругался и со злобой бросил:

– Дура!

А ей вдруг стало легко и радостно, она даже рассмеялась. «Ах, бедный мальчик, он так надеялся…» – пожалела его мысленно и почти ласково сказала вслух:

– Сам дурак! – и пошла скорым шагом, почти протрезвев, домой.

Утром мать, как всегда, разбудила ее в школу. А Ксене снился Вовка…

– У нас не будет первого урока, училка заболела. Я еще чуть-чуть посплю, – легко солгала Ксеня.

Мать поверила, ушла на работу. Отец уходил раньше. А Ксеня предалась воспоминаниям…

Она вообще не пошла в школу в тот день. Двое из их компании, зная, куда она собиралась накануне, чтобы не сгореть от любопытства, заявились к ней домой за отчетом. Она, конечно, удовлетворила их любознательность, расписав в подробностях вчерашнее приключение. Но почему-то умолчала о Вовке: у нее появилась тайна. Ксеня из всей компашки предпочитала Люську. У них было много общего во всем. К тому же их связывали не совсем благовидные поступки. Частенько перед последним уроком Ксеня спрашивала у Люськи: «А не пойти ли нам в кинишко? Может, скинемся?» Люська отвечала: «Заметано. А на мороженое?» «Само собой». Одна стояла на стреме, другая шарила по карманам в… раздевалке. Все деньги из кармана они никогда не забирали, оставляя владельцу.

Окинув внимательным взглядом Ксенину опухшую физиономию, Люська ехидно заметила:

– А Сюся, оказывается, по себе долгую память оставил, такой маленький засосик…

Ксеня подошла к зеркалу, оглядела шею и убедилась, что на видном месте действительно красуется небольшая ярко-красная полоска – след Сюсиных жадных поцелуев. Она спокойно взяла лезвие, лежавшее тут же, у зеркала. Девчонки и ахнуть не успели, как она резанула себя по шее.

Ксеня не стала дожидаться – она была не из таких, – пока Вовка соизволит осчастливить ее вниманием. Она сама пошла к нему домой. Предлог был. Ксеня оставила у Сюси свой маг. Случайно столкнувшись с ним на улице, спросила о судьбе своей музыки. Оказалось, что маг у Вовки. «Да здравствует случай!» – бурно обрадовалась она и припустила почти бегом – автобус ждать она была не в состоянии, к Вовке. Сердце бешено отстукивало: «Вов-ка! Вов-ка!», когда она постучала в дверь его квартиры. Открыли сразу, будто знали, что она придет, и ждали. Перед ней стоял Вовка в темных брюках и черном свитере.

– Ну, проходи! – его взгляд обдал жаром. Ксеня вошла и сразу почувствовала себя легко и раскованно – будто его, Вовкин дом, сто лет был ей знаком. Кроме нее в гостях было двое парней. Ксеня не помнила, о чем они тогда говорили, наверное, так, обо всем и ни о чем, но в какой-то момент она спросила, обратившись к хозяину:

– Не угостишь чем-нибудь? Есть так хочется…

Ее бесцеремонность не шокировала Вовку. Он пошел на кухню, погремел крышками и, вернувшись в комнату, сказал:

– Увы, миледи, – он иногда выражался книжно, – ничего не могу предложить вам из своих скудных запасов. Но есть идея: почему бы нам не поужинать в ресторане?

Один из парней горячо поддержал его. Ксеня несколько замешкалась с ответом, когда Вовка обратился к ней:

– Ну, как?

Она на секунду представила, какие могут быть последствия этого ужина, если ее, школьницу, засекут в ресторане в поздний час, а час действительно был поздний. Но соблазн провести с Вовкой время перевесил благоразумие.

Они пошли втроем – один из парней отказался и, конечно же, пили водку. Правда, Ксеня сначала заказала вино, а потом… Когда ей, как выражалась мать, попадала шлея под хвост, она делала, что хотела, и вела себя, как хотела. Пила она и водку, почти не закусывая: есть расхотелось. Она всегда теряла аппетит, если была сильно возбуждена чемто. В этот раз она была возбуждена присутствием Вовки. «Любовь моя…», – думала она, хмелея больше от чувств, чем от спиртного. Ее поведение, когда она лихо опрокидывала рюмку и тут же закуривала сигарету, по-видимому, не осуждалось: Вовка смотрел на нее одобрительно.

У нее уже все плыло перед глазами, когда Вовка, крепко взяв за руку, повел к раздевалке, помог ей одеться. В этот момент к ней подошел молодой мужчина – его лицо плавало перед глазами, так и не остановившись и не приобретя резкости черт, хотя Ксеня смутно помнила, что где-то видела этого человека. Он спросил, в какой школе она учится. Она машинально ответила. Мужчина оказался одним из членов бюро горкома комсомола. Когда ей выносили строгий выговор, он настаивал на исключении, Ксеня же после того, как ей объявили решение, не выдержала – он выходил из комнаты вслед за ней – обернулась и дерзко усмехнулась ему в лицо: «На-кось, выкуси!» Только что язык не показала, как в детстве.

Через два дня после ужина в ресторане ее вызвали в горком. Она пошла, не ожидая ничего хорошего, тем более, что Александр Иванович, ее знакомый, болел. Ксеню разбирали за аморальное поведение. Приговор на этот раз был суров: исключить из комсомола. Все члены бюро, а их было семь человек, сурово и выжидательно смотрели на нее, за исключением того молодого человека из ресторана: он прятал глаза. Рыльце-то было в пушку – что он сам делал там, в этом вертепе, как выразилась одна из присутствующих женщин во время обсуждения ужасного инцидента. Эта женщина была в положении. Когда она произносила обвинительную речь, Ксеня недобро посмотрела на ее выпиравший живот и одутловатое лицо с коричневыми пятнами…

– Кто за то, чтобы исключить Ксению Дудину из комсомола?

Все дружно подняли руки, кроме одного, совсем юного парнишки. Он засмотрелся на Ксеню и вовремя не отреагировал на вопрос. Его толкнули в бок, и он, как кукла, которую дернули за нитку, резко вскинул руку. Ксеня обвела взглядом все семь лиц: таких разных, но в то же время таких одинаковых в выражении готовности лечь костьми за высокие идеалы настоящих комсомольцев, каковыми они, конечно же, считали себя, или втоптать в грязь любого, кто посмеет нарушить устав, охраняющий эти идеалы от посягающих на него аморальных типов, вроде Ксени. А нуждаются ли идеалы в защите?

– Да плевать я хотела на ваш комсомол! И без него проживу… – круто повернувшись, она выскочила из комнаты, где ее судили, захлопнув за собой возмущенный гул голосов.

Неприятности посыпались, как из рога изобилия. Родители, наблюдая за ее бесшабашностью, возненавидели Вовку, считая его причиной всех бед. Он слыл хулиганом, хотя, на Ксенин взгляд, не совершал ничего дурного. Работал, как все, – он был портным в ателье. Обшивал сам себя – она однажды наблюдала, как он за час с небольшим сшил модные тогда суженные книзу брюки. По субботам и воскресеньям играл в Доме культуры на танцах – на баяне или гитаре. Иногда при этом пел хрипловатым баритоном. Ей одной он иногда пел блатные песни: Жил в Одессе славный паренек, ездил он в Херсон за голубями… Лишь оставила стая среди бурь и метели одного с перебитым крылом журавля… Искры камина горят, как рубины… Неслось такси в бензиновом угаре, асфальт лизал густой наплыв толпы, а там в углу в тени на грязном тротуаре лежала роза в уличной пыли… Сумрак осенний, слякоть бульварная мокрыми иглами душу гнетет. Бедная девонька в туфельках беленьких, шатаясь, по грязи бесцельно бредет…

Конечно, выпивал, конечно, курил, изредка дрался. Последнее он делал блестяще. Азарт драки совершенно преображал его лицо: оно бледнело, взгляд становился острым и внимательным, на губах блуждала легкая усмешка, крепкое мускулистое тело становилось пружинистым. Его прыжки, стремительные, как молния, были одновременно по-кошачьи мягкими и неслышными. Барс да и только!

А как он любил Ксеню! Вернее, они любили друг друга с ненасытностью юности. Расставались поздно вечером так, будто навеки: то она окликала его по имени, едва он отходил на три шага, – он возвращался и снова целовал ее; то он – и она бросалась в его объятия. Почти все свободное время они проводили вместе. Один раз она пригласила Вовку к себе домой, они выпили, послушали маг и вдруг уснули на ее кровати. Эту картину в ее комнате застал вернувшийся с работы отец. Он громко окрикнул ее по имени. Ксеня соскочила с кровати, Вовка тоже. Она с испугу бросилась за дверь квартиры. Постояла какое-то время, ожидая скандала, но было тихо. Она вошла. Отец с Вовкой сидели за столом и выпивали недопитую водку. Повидимому, они нашли общий язык. Было поздно, и Вовка остался у них ночевать. Он спал на полу. Утром пошел провожать ее в школу. Они стояли напротив школы через дорогу. Там был деревянный забор, и Ксеня бросала в него перочинный ножик. А мимо шли на работу учителя.

Лишь один раз она случайно уснула вечером после бессонной ночи, проведенной с Вовкой, и проспала время встречи. Было уже темно, и она осталась дома. Именно в тот злополучный вечер Вовка наломал дров. Не дождавшись Ксени в условный час у себя дома, он с дружком отправился на танцы, надеясь встретить ее там. Но не встретил. В расстроенных чувствах он выпил лишнего. И попал в историю. На танцплощадке куражился молодой военный, вдребезги пьяный. Цеплялся к девчонкам. Одна ударила его по щеке, он матерно выругал ее и толкнул. Вовка стоял неподалеку. Он был зол, так как потерял Ксеню. Как вихрь, налетел он на военного. Завязалась драка. К Вовке присоединился его дружок – Колька Азовкин, к военному – другой военный. Кто-то побежал за нарядом милиции, дежурившим в парке. Вовка с Колькой дали деру. Он пришел к ней поздно вечером. Его хмельной лучистый взгляд как никогда ласкал ее лицо, обегая его снова и снова, будто стараясь получше запомнить. Он рассказал ей о случившемся. И добавил:

– Меня посадят.

– За что? Ты же не виноват! И свидетели есть. Ты за дело ему врезал – Ксеня была совершенно спокойна, здраво полагая, что милиция во всем разберется.

Ей и в голову не пришло испугаться за последствия. К тому же она не знала, что у Вовки свои счеты с милицией, и на сей раз счет один-ноль явно не в его пользу. Счастье видеть любимого, ощущать его губы на своих, дерзость его рук – все это туманило разум, лишало здравомыслия. Да еще Вовка шептал ей прямо в ухо:

– О, я плыву, радость моя…

Через несколько дней его забрали. В милицию заявила подружка военного, когда тот рассказал ей о случившемся и продемонстрировал синяки. Она собиралась за него замуж и, рассматривая его уже как свою собственность, из кожи вон лезла, расписывая в заявлении все ссадины и кровоподтеки до размеров ран, полученных на поле сражения. К тому же она не любила Ксеню – они учились в одной школе, но в параллельных классах – и не хотела упускать такого удачного момента отомстить ей за пренебрежение ко всем, в том числе и к ней, кроме своей компашки.

Были весенние каникулы. Суд должен был состояться через десять дней. Ксеня будто омертвела. Она ела, пила, спала, ходила по городу, как сомнамбула. Или – тихо помешанная. Исчез Вовка – исчезло солнце, исчезло все светлое из жизни, ушла радость. Отец, понаблюдав за Ксеней, переговорил с матерью и, усадив дочь в машину, увез к тетке Лизе в деревню.

Несколько дней прошло, как в кошмарном сне. Ксеня ежедневно писала Вовке письма о своей любви к нему, вспоминала каждый день, ночь, час, проведенные вместе: «А помнишь?» Она писала и складывала их в большой конверт, посылать было некуда. А на дворе стояла весна, да такая, что дух захватывало. Просыпалась, обновлялась природа… То же происходило с людьми – уж так устроен мир. Ксеню томило желание любить. Чувства переполняли ее душу, как половодье. Но где Вовка, ее любимый? Что на свете сильнее и неистовее пробуждавшейся в невинной девушке чувственности? Истомы во всем теле, сдерживаемой страсти, не находящей выхода и нежности, – без предела… Встать на колени и молиться, и руки целовать любимому. Умереть в его объятиях, ощущая его губы на своих, – с блаженным, последним вздохом: вот она какая, любовь…

Воздух, когда она вечерами выходила из дома, стоял вокруг, как стеклянный. Казалось, тронь его – и он расколется на тончайшие осколки, мелодично позванивая. Ксеня стояла долго, глядя в небо с яркими звездами, истово шептала озябшими губами: «Любимый, я хочу, чтобы ты был рядом! Я не могу, не могу без тебя…».

Потом был суд – открытый и показательный. Вовка давно был у милиции, как бельмо на глазу, за свой вызывающий, независимый вид – такие всегда на подозрении, за драки и за Ксеню, ведь она была дочерью сотрудницы милиции. Что с того, что мать работала всего лишь бухгалтером. Все равно ее дочь, связавшись с хулиганом, позорила органы, которые должны быть в глазах общества образцом честности и незапятнанности.

Вовка с дружком Колькой сидели под конвоем на отдельной скамье спиной к залу. Прокурор в обвинительной речи, изобразив их бандитами и едва ли не убийцами, настаивал на двух годах усиленного режима. Адвокат, вынужденный защищать, предложил ограничиться двумя годами условно. После совещания судья огласил приговор: полгода лишения свободы. Ксеня рванулась к Вовке, схватила его за руки. Они стояли посреди толпы, ошеломленные случившимся – не веря в разлуку. Не могли разнять рук и отвести друг от друга глаз. Пока их почти силой не оторвали друг от друга. Ксеня не успела даже передать Вовке конверт с письмами. Осужденных увели, и она выскочила из зала на улицу, подбежала к черному «воронку» и стояла в ожидании с трясущимися губами. В глазах стыли не пролившиеся слезы. Милиционер, зная, чья она дочь, не прогонял ее. Когда появились под конвоем Вовка с Колькой, ноги ей отказали. Она так и осталась стоять, как пригвожденная. Зато Вовка рванулся к ней, схватил ее лицо в ладони, мгновенье вглядывался и – впился ртом в ее губы.

– Разойтись. Не положено, – их прощальный поцелуй оборвал грубый голос охранника. Бесцеремонные руки схватили Вовку за плечи и резко толкнули к машине.

– Вовка, я люблю тебя… Я буду ждать… Напиши мне, – кричала Ксеня, не обращая внимания ни на милиционеров, ни на любопытных, толпящихся неподалеку. – Вот, возьми… Я тебе уже написала… – и она, отпихнув охранника, который уже встал на подножку, чтобы забраться в кузов, сунула Вовке конверт. Он сжал его в руке. Охранник хотел было вырвать, даже руку протянул, но, наткнувшись на Вовкин взгляд, будто споткнулся, махнул рукой и захлопнул дверцу.

Ксеня не умерла, но внутри будто что-то оборвалось, что-то рухнуло со страшной силой, погребя под обломками прежнюю ее беспечность, насмешливость, жизнерадостность. Ее выходки из озорных и безобидных приобрели характер злобный и протестующий – против учителей, родителей, обывателей – она ополчилась на весь белый свет за то, что у нее отняли Вовку, ее любимого и желанного, единственного…

В школе вывесили стенгазету. Ксеня никогда не подошла бы к ней, если бы ее не вынудили смешки и перешептывания за спиной. Она нехотя приблизилась к листу ватмана, демонстративно уставилась на рисунок, вызвавший такой ажиотаж. На нем были изображены она и Люська, сидящие за партой. У обеих на головах красовался начес – такой, что и лиц почти не было видно, но зато надпись под рисунком гласила весьма красноречиво, кто эти нарушители Правил школьного поведения. Ксеня внутренне содрогнулась от возмущения: она не делала начес. Ее пышные от природы волосы не нуждались в этом. Глаза ее злобно сузились, губы искривила злорадная усмешка: «Ах, вот вы как? Ну, получайте!» У стоящего рядом мальчишки она выдернула из кармана авторучку. Размашисто, огромными буквами – через всю стенгазету – написала: «Дурачье!»

Да еще написала печатными буквами записку: «Оставьте Дудину в покое. Не то пожалеете. Банда «Черная кошка» – и подсунула ее под дверь кабинета завуча. Газета оформлялась под ее руководством. Тут-то завуч и отыгралась за «прическу». Срочно был созван педсовет, который вынес решение: не допустить Ксению Дудину к выпускным экзаменам. Отец наказал ремнем, мать отрыдала, а Ксеня как ни в чем не бывало предалась безделью, изредка напиваясь и ночуя где попало, у каких-то новых, весьма сомнительных подруг, которые нигде не учились и работали непонятно где, но зато систематически устраивали сборища. Ксеня, овеянная дурной славой, пользовалась успехом у мужского пола. Она не запоминала даже лиц тех, с кем обнималась и целовалась, глуша тоску по единственным рукам и губам. Когда в очередной раз заявилась домой пьяная, родители дружно обрушились на нее с руганью.

– Я вас ненавижу. Вы тоже виноваты в том, что Вовку посадили. Не вам упрекать меня, вы сами этого добились, – раздельно выговорила Ксеня, упала на постель и зарыдала: ее прорвало.

В глубине души она понимала, что правы родители, что пьянки действительно до добра не доведут, что она поганит свою душу, общаясь со всякими отбросами, что она несправедлива к родителям. Ведь не могут они желать плохого единственной дочери?! И все же жестокие слова вырвались, и, как ни странно, ей стало легче. После того вечера она стала почти спокойной, почти смиренной.

Ее одноклассники сдали тем временем экзамены, намечался выпускной бал.

Конечно, никакого бала не было, были танцы под пластинки. На застолье по случаю выпускного ее пригласил кл.руководитель, который относился к ней хорошо, правда, его голос ничего не значил против всего женского коллектива учителей. Ксеня пошла в пику им всем. Они с Люськой сшили себе платья из портьерной ткани: Торя – зеленое, Лапка – голубое. На праздничном столе было много винегрета, был холодец, селедка, на горячее – жаркое, одним словом, популярные в те годы блюда праздников. Из спиртного было шампанское и портвейн. Но выпускники помимо стола затоварились еще и водкой. После нескольких тостов учителей и родителей многие разбрелись кто куда. Танцевали, в основном, отличники и подхалимы. Во дворе Ксения покурила, добавила водки, и ее потянуло на подвиги. Хотела было нахамить на прощанье «коробочке». Но Люська ее отговорила: «Тебе же на будущий год экзамены сдавать, еще завалит назло».

Тут подвернулся Вовка Сидоров, который крутился возле нее с начала вечера. «За неимением гербовой бумаги пишем на простой», – цинично подумала она и позволила себя увлечь на берег Енисея. Они долго целовались, не зная, что делать дальше. Вот такая была оторва Ксеня. Ее дико развезло, и Вовка едва ни на себе потащил ее домой. Так лажево закончились «школьные годы, чудесные». После «бала» отец предложил ей поехать на лето к тете Лизе. Она уехала без сопротивления. Город стал ей ненавистен.

Когда вернулась, родители устроили ее на работу – сначала посыльной в какую-то шарашкину контору. Ксеня носила по городу разные бумажки и от нечего делать научилась печатать на машинке. Отец договорился в гараже с начальником, и Ксеня стала работать секретаршей. Сидела себе и книжки читала. Время шло томительно и скучно. Она жила ожиданием. И дождалась. Ей позвонил Колька Азовкин и сказал, что Вовка ждет ее дома, что он немного приболел и не может прийти к ней. Она отпросилась у начальника и помчалась, как угорелая, на Куйбышева, в другой конец города. Вошла в квартиру. Вовка лежал на диване, вокруг него сидели несколько парней, почти незнакомых Ксене. Она поздоровалась, скованно присела на краешек стула. Парни побыли еще немного и, попрощавшись, ушли.

– Иди ко мне, – ласково сказал Вовка. Ксеня пересела на диван, ближе к изголовью.

– Я стосковался по твоим губкам… – его взгляд искрился нежностью.

Все возвратилось на круги своя: радость встреч, горечь кратких разлук, бесконечные разговоры о будущем, их будущем. И – целомудренная по-прежнему любовь, несмотря на страстные – до дрожи в теле и головокружения – объятья и поцелуи. Что-то мешало Ксене безоглядно отдаться любимому мужчине. Неужели обывательская мораль: выходить замуж девственницей? Или страх потерять Вовку? Она знала, что до нее у него было много юных женщин и по-настоящему красивых, а не просто привлекательных, как она. Она случайно увидела их фотографии с любовными признаниями. Правда, те девицы были легкого поведения. Иногда Ксене казалось, что Вовка гордится перед дружками, что у него порядочная, чистая девчонка. Может, так оно и было. А может, рано изведав взрослую жизнь, он недобрал юношеской влюбленности, страстного влечения… Во всяком случае, его мужской сдержанности в то время, как Ксеня частенько теряла голову от желания испытать неизведанное, можно было подивиться.

Как-то они опять были у нее. Вовка нечаянно взял в руки дневник и стал читать про ее похождения, пока его не было в городе. Ей бы вырвать тетрадь из его рук, а на нее напало странное оцепенение. Он прочитал, не сказал ни слова и пошел из квартиры. Она бросилась за ним, крича: – Прости! Прости! Это все неправда, я придумала… Он ушел. На улице был жестокий мороз. Она выбежала за ним босиком, так босиком залезла в глубокий снег во дворе и стояла, пока не окоченела. На следующий день пошла к Вовке домой. Он сидел за машинкой и что-то шил. Ксеня стала каяться и просить прощение. Он молчал. Она схватила лезвие и резанула себе запястье на левой руке. Хлынула кровь. Вовка испугался, начал перетягивать руку выше пореза, залил йодом, стал перевязывать. Они помирились.

Родители Ксени не теряли времени зря: отец взял отпуск и уехал в далекий южный город, куда его усиленно звал двоюродный брат, комбинатор средней руки, любитель спиртного и женщин. Вернулся он оттуда не с пустыми руками, купил в Алма-Ате, столице Казахской ССР, трехкомнатную кооперативную квартиру. Тогда это было просто. Двоюродный брат заплатил одному товарищу три сотни сверху, – и отца вписали задним числом в члены кооператива. Осуществилась мечта родителей. Но не Ксени – поскольку она никуда уезжать из Енисейска не собиралась.

Зная поперечный характер дочери, отец понимал, что силой он ничего не добьется, а навредить может. Выскочит глупая девчонка за Вовку замуж – и прощай их честолюбивые планы в отношении единственной дочери. Они во что бы то ни стало хотели, чтобы Ксеня поступила в институт. Хотя у нее и аттестата не было. Их можно было почеловечески понять: сами неученые – у отца – пять классов образования, у матери – семь вечерней школы, – они с большим почтением относились к людям с высшим образованием. Особенно их почему-то прельщал институт иностранных языков. Они повели на нее наступление со всех возможных флангов, даже не погнушались привлечь на свою сторону Вовку, не говоря о куче всяких знакомых и друзей.

– Если ты будешь продолжать болтаться здесь, то не видать тебе аттестата, как своих ушей. Останешься недоучкой. Уедем, а ты в спокойной обстановке будешь готовиться к экзаменам, – настойчиво атаковал отец. – Там тебе никто не будет мешать.

– Доченька, ну, куда денется твой Вовка? Ты просто жизнь здесь себе загубишь. Куда ты пойдешь работать? Без аттестата? В уборщицы? В машинистки? – мать брезгливо поджимала губы.

– Ксюш, любовь моя, может, и правда, тебе поехать с родителями? Ведь одиннадцать лет ты проучилась. Я вот, по глупости, без образования. Получи аттестат, а потом будем решать, что дальше делать… – говорил Вовка чужими словами и не выдерживал: – Милая, девочка моя, я умру без тебя, я натворю что-нибудь… я не смогу без тебя…

Они целовались, пока не прерывалось дыхание – будто уже прощаясь. Вовка приходил в себя и, вспоминая слезы Ксениной матери и ее уговоры: дать Ксене возможность сдать экзамены, а также дружелюбный мужской разговор с ее отцом, снова убеждал Ксеню послушаться родителей.

– В конце концов, если захочешь, я приеду к тебе. Что мне стоит? Я человек свободный. Или ты…

Он лучше знал людей, имея за плечами немалый жизненный опыт. Подростком он воровал, реализуя своеобразно жажду романтики и духовную энергию, и, разумеется, побывал в воровских притонах, где ни одна попойка не обходилась без женского пола. Так что на своем недолгом веку он повидал разных девчонок, девушек и женщин и научился различать настоящее от поддельного. Он понял духовную сущность Ксени. На людях – вызывающий вид, лихость в выпивке, курение без меры… Такой способ самозащиты ранимой и чистой души выбрала она. Он интуитивно чувствовал, что Ксеня выше, возвышеннее его, не говоря о других. Он не понимал, чем, но она не вписывалась в окружающую ее среду. Но они оставались вдвоем, и его любимая преображалась: искренняя, тонкая, деликатная подруга и нежная, страстная, влюбленная… С ума сойти, как он любил ее в такие минуты, как боготворил!.. Умом понимая, не пара они, а чувствам разве прикажешь… Он оберегал ее, как мог.

“Ну, все, уговорили. Только быстрей увозите, иначе я раздумаю еще”, – заявила однажды Ксеня, обрадовав родителей до потери чувств. До Красноярска они поехали на «Волге». Вовка провожал ее далеко за город. Они сидели на заднем сиденье, глядели друг на друга и не могли наглядеться, беспрерывно целовались, не стесняясь родителей. Если бы Ксеня знала, что это их последняя встреча! Она выбросилась бы из машины, легла бы под колеса – но не уехала бы! Мать с отцом снисходительно улыбались, глядя на них и слушая их клятвы и обещания. Будто они знали, что будет – через месяц, через год.

XXI век. Они с мужем и внуком побывали в Сибири, сначала в Красноярске. Попали как раз в 2006 году летом после наводнения, несчастную рыбу, оглушенную и выброшенную на берег, собирали ведрами и мешками. Город им понравился, было чисто и немноголюдно. Потом на катере «Ракета» поплыли по Енисею в Енисейск. Через 40 лет!

Подплыли к Енисейску, стали выходить, муж пошутил: – Советская власть здесь есть? – Нету, нету! – дружно ответили мужики с пристани. – Ну, тогда сходим на берег. На самом деле, когда они ходили по городку ее юности веселой, ощущение было такое, что Советская власть никуда не девалась. Все будто застыло во времени. И Ленин в кепке на площади, и улицы не асфальтированные, и коровы бродят по ним, оставляя «лепешки». Тот же автовокзал, тот же дом, где они жили сначала, даже школа та же на берегу Енисея, правда, отремонтированная, где они побывали и сфотографировались. Они остановились в гостинице, и Ксеня, конечно, напилась и стала вспоминать юность и петь блатные песни: неслось такси в бензиновом угаре, асфальт лизал густой наплыв толпы… а муж записывал на диктофон.

Утром после разговора с администраторшей Ксения отправилась в храм. Та рассказала, что в нем служит о.Севостьян, который видит людей, их болезни насквозь, к нему со всей страны приезжают. Она отстояла очередь, подошла и услышала: – Не пей, Ксения! Батюшка смотрел на нее с жалостью. Она обомлела: «Откуда он знает? Может, мне послышалось?» Она быстро отошла пристыженная. Но не послушалась. А зря. Много неприятностей с ней случилось из-за алкоголя. Остались после свидания с родиной два стихотворения.

 

ИЮЛЬСКИЕ СУМЕРКИ НА ЕНИСЕЕ

 

Я ОТПРАВЛЮСЬ ПЕШКОМ

Ксеня кое-как готовилась к экзаменам, ей действительно никто не мешал. Родители в спешном порядке закупали мебель, предметы домашнего обихода, посуду. Все должно быть добротно – на сто лет. Эта квартира, этот город должны были стать их постоянным местом жительства. Так и получилось, лишь Ксеня долгие годы не могла свыкнуться с зеленым, теплым, с арычками вдоль широких улиц, наполненными прозрачной журчащей водой, текущей с гор Алатау, но чужим городом, хотя ей тоже пришлось стать его постоянным жителем. Обставив квартиру, родители уехали обратно в Енисейск. Им оставалось доработать три месяца, чтобы получать впоследствии пенсию в размере ста двадцати рублей. Большие деньги по тем временам. У них все делалось по плану, вероятно, и будущее дочери тоже было запланировано, но Вовке в нем не отводилось места.

Ксеня осталась с квартиранткой, женщиной среднего возраста, работающей недалеко от их дома поваром в детсаду. Таким образом, отпадала проблема с едой, продукты Марья Семеновна приносила с работы. Поскольку она была одинока, то с удовольствием взялась, по поручению Ксениных родителей, откармливать похудевшую от любовных переживаний девочку. Денег за квартиру с нее не брали.

Ксеня устроилась на работу почтальоном. Ходила с сумкой по своему району, где жила, обслуживала десять домов. Довольно быстро освоила профессию почтальона: научилась сортировать газеты, письма. Ей приходило много писем: из Норильска, из Енисейска. Она разносила пенсию, переводы, поднималась на этажи. Ее благодарили: кто-то конфетами, кто-то булочками, кто-то давал рубль. Ей радовались. Было приятно. Живя на всем готовом, она скопила деньги. Но на билет не хватало.

Ксеня проработала месяц, такой максимальный срок она себе установила, заняла недостающих денег на билет у Марьи Семеновны и отправилась на поезде, без копейки в кармане, а ехать надо было двое суток до Красноярска, затем на самолете – в Енисейск, – к своему любимому. В Красноярске она поехала к тете Гуте, двоюродной сестре отца, в Зеленую рощу. Они выпили бутылку водки, Ксения выплакалась в «жилетку», заняла денег и вылетела в Енисейск.

Но она опоздала. Ее Вовку снова посадили – теперь якобы за ограбление. Суд вынес приговор: десять лет строгого режима. Она не знала, что такое – пробыть в заключении десять лет. И собиралась его ждать. Ее поразил тогда не столько срок, сколько факт разлуки в момент, когда она решилась связать с ним свою судьбу, наплевав на аттестат, на институт и вообще – на все! Ему было двадцать, освободился он в тридцать и умер в тридцать пять – от последствий строгого режима. Но все это было потом…

– Это твоих рук дело, – твердила Ксеня, обращаясь к матери.

Та прятала глаза, но отпиралась упорно и яростно. Вероятно, ей хотелось во что бы то ни стало удержать в Ксене остатки дочерней привязанности.

– При чем тут я? Наоборот – я заступалась за него перед следователем, говорила, что он не способен на такое…

– Ты-ы-ы? Заступалась? Да ты его терпеть не могла! Помнишь Зойку? Ты ненавидела ее только за то, что у них в комнате ничего не было, не было таких дорожек и ковров, как у вас, – Ксеня намеренно выделила последнее слово, – не было достатка, о котором вы всегда так пеклись. И у Вовки его нет. Вот что тебя бесит. А я ненавижу ваш достаток, ваше «как у людей», ваших приличных людей! Да все ваши так называемые приличные люди и ногтя не стоят Вовкиных родителей – бедных, но искренних, честных и добрых людей, – ярость душила Ксеню.

Мать заплакала, слезы обильно потекли по ее лицу, и она их не вытирала.

– Доченька, да мы же как лучше хотим… мы о тебе заботимся… о твоем будущем… ты же у нас единственная…

Ксеня внезапно замолчала: она ощутила безмерную усталость. Нелегко ей далась гневная тирада. Но как иначе она могла выплеснуть затопившее душу отчаянье? Кто-то же виноват в случившемся! Не мог Вовка ограбить! Отдать последнее мог! Но где и как узнать правду?

– Не судьба, видно, Ксенюшка…

Ксеня опять было вскинулась от этого притворного сочувствия. Она была убеждена если не в прямой виновности матери, то в косвенной причастности.

– Ну, посмотрим, судьба или не судьба! Я буду ждать Вовку. Если не дождусь, то приведу в дом такого мужа! Дворника с метлой вместо приданого в сундуке… – последняя искра гнева погасла.

Теперь уже Ксеня сама рвалась из Енисейска, ненавистного города, укравшего у нее счастье. Каждый шаг здесь растравлял незаживающую душевную рану: все напоминало о Вовке. Она вздрагивала, если кто-то окликал ее: ей мерещился его глуховатый голос – неповторимый, незабываемый. Тело еще продолжало ощущать его руки, губы – его губы. Тоска становилась невыносимой. Она сдала все же экзамены в школе, ставшей чужой, получила аттестат и, не дожидаясь родителей, уехала одна в еще более ненавистный, где не было следов пребывания Вовки, город.

XXI век: Прощание с Енисейском