Алма-Ата, столица Казахской ссСР

1966-80 годы. Вот и осуществилась мечта Ксениных родителей. Они жили на юге, в тепле и зелени прекрасного города у подножия покрытых снегом вершин АЛАТАУ. Алма-Ата располагалась как бы в чаше, окруженная с одной стороны горами, ветрами почти не продувалась. Зато с гор текла бурная пенная с прозрачной ледяной (с ледников) водой река Алмаатинка. Дух захватывало, когда Ксеня отчаянно лезла в речку искупнуться, плавать никто не плавал, могло унести и разбить о камни.

У них была трехкомнатная квартира в строящемся микрорайоне на окраине города, бирюзовая «Волга» стояла в добротном кирпичном гараже, который они строили сами, недалеко от дома. Кстати, пару кирпичей Ксеня тоже заложила в фундамент. Был достаток. Отец с матерью без устали восхищались широкими проспектами, чистыми асфальтированными дорогами и тротуарами, справа от которых журчали арычки с хрустально-прозрачной горной водой.

А Центральный рынок? Изобилие экзотических фруктов, овощей, молочных и мясных продуктов. А продуктовые магазины? А промтоварные? После нищего Енисейска, где в магазинах – шаром покати. Если бы не друг отца, начальник Золотопродснаба, снабжавший дефицитными продуктами городских представителей власти, их семья, пожалуй, голодала бы. «Не город, а рай небесный», – говорил неверующий отец, коммунист с сорок шестого года. Мать поддакивала: «Да, повезло нам. Не зря промучились на Севере. Хоть под старость лет пожить по-человечески». Им было по пятьдесят, мать скоро начнет оформлять льготную «северную» пенсию.

Ксеня не разделяла их восторгов, бурча под нос: «Все бы так мучились…». Теперь, оказавшись за тысячи километров от Енисейска, она всей душой рвалась обратно. Вспоминалось только хорошее: дружба, любовь. Все пережитые драмы потеряли остроту, все стало казаться поправимым. И Вовка… Не умер же он, в конце концов! Наоборот – его длинные-предлинные письма дарили ей радость и надежду. Они любят друг друга, кто помешает ей поехать к нему в колонию под Ачинск и там стать его женой? Юности присущи иллюзии. К тому же она живет будущим, и самые сильные душевные потрясения гораздо быстрее становятся достоянием прошлого, чем в более зрелые годы, когда у человека все меньше будущего, все больше прошлого.

Ксене город казался слишком большим, слишком многолюдным по выходным дням и поэтому – неуютным и чужим. В будние дни прохожих на улицах было немного, машин почти не было. Когда они выезжали в город на своей красавице «Волге», она выглядела диковинкой, прохожие даже останавливались и глазели. Ксеня скучала. Правда, вскоре стали появляться какие-то случайные, скороспелые знакомства, но тут же распадались.

Два года подряд – по настоянию родителей – она поступала в Институт иностранных языков и дважды провалилась, не особо огорчаясь. Ей было безразлично, куда поступать, поступит она или нет. Как-то на тумбе с афишами она прочитала объявление о наборе в самодеятельный театр. Конечно, она пошла. Блестяще прочитала басню «Ворона и лиса». Изобразила лежащую собаку, которой мешает спать муха. Она поводила головой и взлаивала. Ей аплодировали. Ее приняли. Они разыгрывали какую-то пьесу про революционеров. Те попали в тюрьму, их должны были спасти отчаянные товарищи по дороге на допрос. Ксеня изображала лихую блатную девчонку. Она вылетала на дорогу перед телегой, взмахивала юбкой и громко пела, отвлекая конвоира: – Ах, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка! Конвоира стаскивали с телеги, а задержанные разбегались в разные стороны. Жаль, спектакль не состоялся. Внезапно тяжело заболел режиссер и скоропостижно скончался. Не судьба, больше на сцене она не выступала. А способности, между прочим, у нее были. Но зато ей пришлось играть театр одного актера в жизни: на работе и дома.

Вовка продолжал писать. Она же стала испытывать неудовлетворенность от переписки, частенько задерживаясь с ответом. Разве могли письма заменить живого человека, его тепло, его понимание, его глаза, губы, руки!.. А Вовка – будто на другом краю земли. Отчаянье снова захлестнуло ее, и, не зная другого способа избавиться от него, она пустилась во все тяжкие, лишь бы не думать, не чувствовать: частенько выпивала – по поводу и без, со случайными девицами и парнями, много курила, играла в любовь – с очередным провожатым, целуясь, закрывала глаза и воображала, что с ней – Вовка. Если она бывала при этом достаточно пьяна, ей удавалось удержать иллюзию, хотя бы на мгновенья. Но после – она испытывала непреодолимое отвращение к себе. Ей хотелось кожу с себя содрать – ведь она предавала не только Вовку, он так и не узнал никогда о ее неразборчивых знакомствах, но себя саму – свою любовь, свою душу.

Ей исполнилось двадцать. Отцу вскоре надоело смотреть, как она бездельничает, и он через какихто знакомых устроил ее машинисткой в машбюро проектного института ГипроНИИхиммаш. Сначала ей давали всякую ерунду, так как работа была сдельная, и все сотрудницы гонялись за большими работами. Она от нечего делать немного подружилась со своей ровесницей по имени Тася, они вместе стали ходить в столовую. Тася была маленького роста, просто Дюймовочка, фигурка была вполне, а на лицо самая обыкновенная. Она была бедная, одевалась скромно, жила с сестрой, и все ее жалели, Ксеня тоже. Тася стала бывать у нее дома, она ее кормила, что-нибудь дарила из своих вещей. Тася как-то тоже ее сводила в гости к своей двоюродной замужней сестре. Ксеня вела себя довольно бесцеремонно, что не понравилось семейной паре, и ее больше не приглашали.

Перед Новым годом Тася пришла к ней и попросила одолжить приплетную косу. Она похвасталась, что познакомилась с братом Фарида, который недавно вернулся из армии и живет у них. Новый год они собирались отмечать вчетвером. Ксения слегка позавидовала, ей было отмечать не с кем. Тася вертелась перед зеркалом, примеряя косу, а Ксеня ехидно заметила: – Да не видно будет в темноте, что волосы не твои. Тася разобиделась, оставила косу и ушла. С того вечера их короткая дружба кончилась. Но эти вроде бы случайные люди еще появятся в ее жизни.

Наконец на работе ей дали печатать большую, но какую-то бессмысленную работу: целую книгу прейскурантов или таблиц, из двухэтажных цифр. Она справилась с этой книгой, корректор не обнаружила ни одной ошибки. О ней пошла молва, что она классная машинистка, и ей предложили место секретаря-машинистки в бюро ГИПов: главных инженеров проектов. Их было четверо, сидели они все в одной комнате, и она там же за столом с пишмашинкой. ГИПы проектировали заводы химического машиностроения по всей СССР.

Из месяца в месяц она перепечатывала один и тот же текст проектов. Менялись названия городов, менялись цифры, ГИПы ездили в командировки по всему Союзу, получали премии, не обременяя себя работой. Ей хватило два-три месяца, чтобы понять: проектные институты предназначены для бездельников, какой-то прослойки в обществе между рабочим классом и интеллигенцией. Именно там рождались барды и бардессы с походами в горы по выходным с кострами, гитарами, песнями, портвейном, с короткими интимными связями, как непременным антуражем подобного времяпровождения.

Однажды она тоже приобщилась к такому походу. Они остановились на ночевку на базе Туюк-Су. Неплохо побалдели, попили портвейн, она даже поцеловалась в охотку с одним симпатичным мальчиком Сашей. А наутро не понарошку пошли по тропе на пик Гагарина, 3 тыс.метров над уровнем моря. Группа была подготовленная, а она впервые в жизни поднималась в горы. Но упрямства ей было не занимать, была молодость, была неизрасходованная физическая сила. Ярко сияло солнце, а они шли по тропе, которую протаптывали впереди идущие мастера спорта, руководители их группы, в глубоком снегу. На всех были темные очки, на ней тоже. Но все дополнительно прикрывали лица, кто чем мог, она же отмахнулась: – Пусть лицо загорает! Отражение солнечных лучей от снега было небезопасным, и все об этом знали и потому ее предупредили. Как оказалось, не послушалась она опытных людей зря.

Они шли часа два, но дошли до площадки на вершине пика, полюбовались открывшимся потрясающим великолепием снежных гор, попили из термосов кофе, перекусили бутербродами, передохнули и стали спускаться вниз. У нее горело огнем лицо, но она молчала и терпела. Дома мать ей смазала лицо сметаной, ночь она промучилась, на работу не пошла, пошла в поликлинику, ей дали больничный. Кожа на лице слезала раз пять, ожог она получила сильный. Жаловаться было не на кого. Но это приключение надолго отбило ей охоту ходить в горы.

Еще ей запомнилась однодневная экскурсия в столицу Киргизской ССР город Фрунзе. Выпивать они начали уже в автобусе, и она смутно помнила город, какие-то достопримечательности… Наконец автобус остановился на берегу Фрунзенского озера. Они сытно пообедали, снова выпивали, Ксене на пьяную голову захотелось переплыть озеро, благо оно было не широкое. Плавала она хорошо, и будь трезвой, спокойно переплыла бы. До противоположного берега оставалось метров сто, как силы покинули ее. Она стала тонуть. На ее счастье, на берегу оказался еще один храбрец, уже переплывший озеро, и он кинулся ей на помощь. Крепко схватил за руку и вместе с ней погреб к берегу.

Она продержалась в институте полтора года, и бесцельная работа опротивела ей до тошноты. Она уволилась и какое-то время бездельничала, делая вид, что готовится к поступлению в институт. Вдруг вспомнила о своем желании стать следователем и подала документы на юрфак КАЗГУ на следовательский факультет. Сочинение сдала на «отлично». На втором экзамене по русскому языку, который она знала, как пять пальцев, ее угораздило передать подсказку какому-то парню. Ее удалили с экзамена. На этом ее следовательская эпопея завершилась.

Из XXI ВЕКА: Зато продолжилась, когда она стала писать детективы.

Уже два года ее не покидало ощущение временности: временная работа, временные приятели… Никаких ярких впечатлений, жизнь протекала скучно и однообразно – от письма до письма. И даже любовь к Вовке стала казаться исчерпанной. От частого повторения слова стираются, теряют новизну и первозданность. Я люблю тебя! – повторенное много раз, уже не волнует, не будоражит кровь, не вызывает дрожи в теле и смятения чувств. Да и чувственность, пробужденная Вовкой, требовала выхода.

Чтобы вырваться из тупика, Ксеня пошла к дальнему родственнику отца директору АДК и попросила взять ее учеником маляра на стройку и не в городе, а в бригаду, которая ездила в командировки за сто с лишним километров от Алма-Аты: строить новый город – Капчагай. Родители пытались отговорить ее, пугая трудностями, грубыми мужиками и бабами-строителями, но тем сильнее рвалась Ксеня из дома. Пришлось им смириться с очередным сумасбродством дочери.

В бригаде ее приняли за маменькину дочку, и две разбитные девицы принялись опекать ее. Они старались сами в ее присутствии избегать крепких выражений и делали замечания мужикам. А Ксеня, поначалу держась особняком и приглядываясь к непривычному для нее миру простых, рядовых, советских граждан, вдруг ощутила себя нечуждой им. Ей нравилась атмосфера товарищества: незлобные перебранки, грубоватые шутки, скабрезные анекдоты – и тут же помощь друг другу во всем, и в работе, и в быту.

Бездельников на стройке не было, халтурщиков быстро вычисляли и наказывали рублем. Хотя качество новеньких свежеотделанных квартир для простых людей оставляло желать лучшего. Но новоселы при дефиците жилья и этому были радырадешеньки. Прошло немного времени, и Ксеня вполне освоилась в новой обстановке и даже выдала как-то отборный мат, которому обучилась еще в Енисейске, будучи школьницей, от нечего делать. Присутствующие при этом рты пораскрывали, но тут же загалдели все разом.

– А ты, Ксюха, свой парень, оказывается…

– А че паинькой прикидывалась?..

– С этого и начинать надо было…

С того дня она стала в бригаде своей.

На стройке она встретила будущего мужа и осуществила сказанную когда-то в гневе угрозу: он явился к ним в квартиру с одним чемоданом приданого. Зато у него было много родственников, далеко не приличных людей.

– Вот мой жених, – заявила Ксеня в один из приездов на выходные дни, держа избранника за руку.

Ренат слыл в обеих бригадах бабником. Менял новеньких девочек, как перчатки. 23 февраля, в день Советской Армии, был устроен праздник в здании столовки. На сдвинутых столах было много выпивки и мало закуски. Оказалось, Ренату уже показывали ее и советовали закадрить, что он и сделал на этом празднике. Своей дерзкой бесцеремонностью напомнил ей Вовку. Ксеня в него влюбилась. Они стали встречаться. Вместе возвращались в Алма-Ату, вечерами подолгу гуляли по городу, Ренат рассказывал о себе, она больше молчала. Как-то он повел ее в гости к брату, у которого он жил после армии. Теперь он жил в общежитии.

Путь, а потом дом и квартира оказались знакомыми Ксении. Брат был мужем двоюродной сестры Таси. Ксения почувствовала себя неловко, ну, и влипла она: Ренат оказался парнем Таси. Но она же не знала! И уж тем более ни сном ни духом не ведала, что у Любы, жены Фарида, был план поженить свою сестренку и Рената. Так Ксения, сама того не желая, перешла дорогу бывшей подружке, отбив у той потенциального жениха. Правда, жених не догадывался о планах на свой счет, и Тася не представляла для него интереса со своей невзрачной внешностью. У него до Ксении такие девочки были и в общежитии, и на стройке! Впоследствии, когда все выяснилось, а Ксения с Ренатом уже собрались пожениться, Тася отомстила ей с помощью своей родной сестры, которая слыла в поселке, где они жили, ведьмой. Она сделала Ренату отворот на водку. Но об этом Ксения, к сожалению, не знала несколько лет, пока ей ни посоветовали обратиться к одному ясновидящему деду-татарину, который и раскрыл ей тайну пьяных скандалов со стороны Рената. Но снять отворот не получилось, и она продолжала мучиться.

Случился один неприятный эпизод в самом начале знакомства. За ней начал ухаживать довольно симпатичный парень из местных. Как-то даже пришел к ним в комнату, где они жили втроем. Она лежала уставшая на кровати, а он сел рядом на стул и стал уговаривать ее пойти в кино. Вскоре ушел ни с чем. Об этом донесли Ренату. Он вызвал ее на улицу для разговора. Был сильно выпивши, разговаривал грубо, а потом на ее оправдания оскорбил ее нецензурным словом. Она убежала от него в слезах. Потом он просил прощения, объясняя свое поведение тем, что у него в голове помутилось от ревности. Она была настолько чистой и наивной, что ей даже польстило его объяснение: ревнует, значит, любит. А приступы ревности, в особенности к прошлому, преследовали ее всю их последующую совместную жизнь. Беспричинные, они поднимали в ней такую обиду, что она ненавидела мужа. Правда, трезвый он ее не ревновал. Пока был женихом, больше сцены ревности не повторялись.

Между матерью и дочерью не было взаимопонимания. Чтобы бы Ксеня ни затеяла, мать вначале всегда была против, но потом смирялась. Взять случай с кошкой Фроськой. Ксеня любила домашних животных, а матери не нужны были лишние заботы. Ксеню уговорила на улице какая-то бабка, и она принесла котенка в дом. Мать ругалась, пыталась выбросить бедную малышку за дверь, но дочь сопротивлялась. В конце концов, мать смирилась. Ксеня диву давалась, слушая, как мать разговаривала с Фроськой. – Фроська, Фроська, кууда ты, прости господи, девалась? – она выходила из подъезда. – Опять с этим Васькой шляешься? Не пара он тебе, сколько раз говорено! Ты ж у меня красавица! Умница! А он кот дурной, беспризорный! Мать за свою жизнь не научилась выражаться нецензурно. – Нагуляешь, домой не приходи! Такое впечатление было, будто мать не о кошке говорила, а о собственной дочери. Правда, с Ксеней она так ласково не разговаривала, все больше сварливо. Ну, да упрямая дочь того стоила. Вот и доставалась кошке материна доброта. Она так привязалась к Фроське, что даже роды у нее принимала, уговаривая роженицу потерпеть.

Но вот узнала она, кого дочь выбрала в женихи, узнала, что Ренат – татарин, простой плотник с семиклассным образованием, так и слегла в постель: у нее открылась язва желудка, на нервной почве. Разве о таком муже для дочери она мечтала? Ну, ладно, нерусский, ладно, бедный, но – плотник! но – без образования! Несчастная мать, если бы она так яростно не сопротивлялась выбору дочери, может, Ксеня и не совершила бы ужасной ошибки, выйдя замуж не столько из-за страстной любви, сколько наперекор матери. Мать так и не смирилась с выбором дочери и зятя т е р п е л а.

Если бы Ксеня любила! Ренат и внешне напоминал Вовку: темные, правда, волнистые волосы, светло-зеленые глаза. Он был красив, строен и страстен. И ненасытной своей страстностью тоже напоминал Вовку. Но если с Вовкой была духовная близость, было понимание, то с Ренатом отношения свелись к плотским отношениям, причем страсть была лишь с его стороны.

Первая близость произошла в гостях у младшей сестры Рената Аниски, был ее муж-немец Володька, облизывался на чужую девушку, как кот на сметану. Родители Володьки были сектантами и ненавидели татарку, однажды даже вроде случайно закрыли ее в холодном подполе в одном платьишке. Через год Володька разбился на мотоцикле. Возможно, Ксению специально напоили, до этого она все время избегала последнего шага, после которого уже не было возврата в невинность и чистоту. Физические отношения представлялись ей низменными. Ксеня считала себя возвышенной натурой, не такой, как почти все окружающие ее молодые люди, в том числе и Ренат. Она не обольщалась насчет его духовных запросов, ощущая подсознательно его недалекость. Может, надеялась, что сможет со временем возвысить его до себя. Ведь они еще так молоды! Семейная пара уступила им кровать, а сами расположились тут же в комнате на полу и стали исполнять свои супружеские обязанности безо всякого стеснения. Ксеня была мертвецки пьяна и почти ничего не соображала. Даже и боли особой не почувствовала после такой сильной анестезии.

Ренат был груб и нетерпелив, он не привык к долгому воздержанию. После свершившегося ей было стыдно и неприятно. Она осталась холодна и равнодушна к физической стороне любви. К сожалению, слишком поздно Ксеня осознала это. Не национальность, не профессия, не наличие или отсутствие образования играют главную роль в отношениях между мужчиной и женщиной, а тонкость, деликатность, уважение друг к другу, стремление познать душу любимого человека. Брак, основанный лишь на физическом влечении, не может быть счастливым. Наступит пресыщение – как наступает оно даже от самой изысканной пищи, – и конец. Почему дружба между людьми длится десятилетиями, до самой смерти? Потому что она основана на духовной близости, а душа человека – неисчерпаема, непознаваема до дна, непредсказуема и этим притягательна. Человек пресыщается любыми напитками, кроме воды, а душа – это родник, это ключ, это ручей.

На стройке все было просто. Им дали комнату в двухкомнатной квартире, и они стали жить как муж и жена, хотя брак был еще не зарегистрирован. Ксеня стала готовить еду, хотя она не была к этому приучена. В столовой был буфет, и молодая семья питалась, в основном, всухомятку. На полках стояла рядами «печень трески», правда, в томатном соусе. Тут же рядами стояла килька в томате. «Печень» не покупали. Да и кто бы ее покупал? Если была килька, дешевая, любимая, несравненная для всех любителей выпить и быстренько заесть? Строители – все любители. «Печень» была непонятная, а значит, не своя. Кто строил Капчагай? Изредка романтики, как она, а в большинстве, обычные работяги, примитивные, необразованные. Рабочий класс, класс рабов.

Как-то Ксеня отмочила номер. Обмывали премию, их бригада организовала застолье на крыше. Была весна, день был жаркий, и юную супругу так развезло, что она не помнила, как добралась до комнаты, где легла на кровать и вырубилась. Ренат чуть дверь не снес с петель, она не проснулась. Он влез в окно. Скандал был жуткий и опять с ревностью, что она пила с мужиками. В этот раз она даже не стала оправдываться, чувствуя вину. Остальные девушки и женщины их бригады были незамужние. Похоже, в тот день и кончилась ее свобода.

Их документы уже лежали в ЗАГСе. С фамилией разгорелась ссора. Ксения хотела оставить свою: Дудина. – Да кто ты такая, известная личность нашлась, малярша! – возмутился Ренат. – Можешь оставаться со своей фамилией, но без меня. Ксения сдалась, она уже не имела своей воли и стала Кабировой. Несведущая в интимных отношениях Ксеня забеременела. Назад пути не было, хотя разочарование уже начиналось. У нее за всю жизнь не было рядом человека, который мог бы дать ей какой-то нужный совет. Она сама была себе советчицей. Родители не были для нее авторитетами, она с ними не особо-то считалась. И делала ошибки. Ошибкой было ее замужество. Мать оказалась права: они не были с Ренатом парой, как гусь с гагарой. Он крепко стоял на земле, она парила в небесах.

На регистрации в ЗАГСЕ на ней была фата, символ девственности. Хотя невеста уже была женщиной. Было белое платье, а под ним – роскошная немецкая комбинация, купленная по талонам в спецмагазине для новобрачных. Там же и кольца купили. Все покупалось на деньги отца, а не жениха, как полагалось. При бракосочетании присутствовал отец, мать в ЗАГС не поехала, сославшись на нездоровье, свидетелями были Аниска с мужем, распили шампанское. Было ощущение реальности происходящего, но не было реальности счастья: соединение узами брака двух любящих друг друга людей. Зачем был этот брак? Сопротивление родителям? Нежеланная нежданная беременность? Или боязнь вообще не выйти замуж, если она не девственница и с ребенком? Умри, но не давай поцелуя без любви. Ну, кто вдолбил в ее мозги такую чушь? И кто вообще заставлял ее думать? И зачем?

Свадьба, на которую жених с невестой наприглашали, кого попало, из родных Рената были только брат с женой и сестра с мужем, была более, чем скромной. Все угощение обошлось в сотню с лишним рублей. Этим родители выразили свой протест не только против нежеланного зятя, но и против собственной дочери. Вместо брачной ночи был скандал: новоявленный супруг, искурив все свои и чужие папиросы, слонялся по квартире в поисках курева и мешал спать родителям и гостям, оставшимся ночевать. Так началась официальная семейная жизнь…

Молодожены поселились в Ксениной комнате. Мать оставалась непримиримой по отношению к навязанному зятю, используя малейший повод, чтобы укорить Ксеню за неудачный выбор. Причем все недовольство, все придирки она высказывала дочери. Вначале Ксеня резко обрывала ее, огрызалась, но не зря говорят, капля камень точит, и постепенно она стала смотреть на Рената как бы со стороны и замечать то, чего прежде не замечала: его невоспитанность, бестактность, грубость, его дикий необузданный нрав в пустяковых ссорах. И от того, что мать была права в своих придирках, Ксеня еще яростнее оборонялась. Одно дело, когда видишь чьи-то недостатки сама, другое – когда тебе кто-то, пусть даже мать, без конца тычет в глаза пальцем.

Отец, как ни странно, нашел с Ренатом общий язык – как мужчина с мужчиной. Правда, у него не оказалось достаточно опыта, чтобы стать для зятя авторитетом. Он не привык иметь дело с молодыми людьми и начал поучать Рената: как надо и как не надо. Одним словом, учить его жить. Если бы Ренат по характеру был мягок, покладист, уважителен к старшим, у него с тестем могли бы сложиться добрые, человеческие отношения. Но он сразу проявил свой гонор – я сам с усам! – и встал на дыбы. Будто прислушаться к совету старшего было для него унизительным. Но, худобедно, они все-таки ладили. Может, сказывалась мужская немелочность, солидарность против женских склок.

К тому же Ренат считал, что сам может научить, кого угодно и чему угодно. Даром, что он был старше Ксени всего на три года, жизненного опыта ему было не занимать. Судьба его не баловала. Правда, родился он в небедной семье. Дед по матери был первым богачом и силачом в башкирском селе. Он поднимал на вытянутых руках бычка. Одна из его дочерей и стала матерью Рената. Они уехали из села в небольшой провинциальный город в Таджикистане. Отец устроился работать заведующим продовольственным складом, так как был грамотным, умел хорошо считать и писать по-русски. Жили в достатке, мать не работала, у них было четверо детей. Началась война, и отца призвали в армию, он стал пулеметчиком. Был ранен в коленную чашечку, вернулся инвалидом. На склад его не взяли. Работал, где придется.

Как-то на улице разжигал примус, и случился взрыв, огонь перекинулся на него. С сильнейшими ожогами всего тела и лица попал в больницу. Маленький Ренат ходил к нему каждый день. Началась водянка, и отец умер. Ему было 35 лет. Мать осталась одна с четырьмя детьми, когда Ренату исполнилось семь лет. Осталась без образования, без профессии и без средств к существованию. После его смерти она устроилась уборщицей за двадцать восемь рублей и две булки белого хлеба, старшие брат и сестра тоже пошли работать. Едва Ренату исполнилось тринадцать, он бросил школу и тоже устроился на работу: формовал из глины кирпичи, чтобы помогать матери. К тому времени старшие брат и сестра покинули родной город. Брат женился и уехал на родину жены, сестра поступила в техникум в другом городе. Надо было поднимать младшую сестренку.

Потом была армия, где он окончил с отличием заочную двухгодичную партийную школу и вступил в партию. После службы приехал в Алма-Ату, где жил его старший брат с семьей. Город ему понравился, и он решил остаться. Устроился плотником на домостроительный комбинат, надеясь получить квартиру. Пока жил в общежитии. Одним из первых вызвался поехать в Ташкент, где после землетрясения была Всесоюзная ударная стройка. Там жила его старшая сестра с семьей.

О том времени он часто рассказывал Ксене. Правда, в основном, почему-то о пьянках, драках, но и о том – что строители разных национальностей, со всех уголков Советского Союза жили дружно, как одна огромная семья. Если и дрались порой, то не потому, что один – грузин, а другой – латыш, а просто молодая кровь бурлила, да и перед девушками хотелось покрасоваться. Рассказывал он и другое. Пока их бригада вкалывала, отстраивая дома братьям-узбекам, парторг, бригадир, профорг, все – коммунисты, вовсю спекулировали холодильниками и болоньевыми плащами, по тем временам дефицитом, отправляя товары в Алма-Ату и продавая там втридорога. Ташкент снабжался после землетрясения по 1 категории. Многие пользовались этим, как начальники Рената. Видели все работяги, но им было плевать. А Ренату, молодому коммунисту, было стыдно за этих барыг. Он, наивный, считал коммунистов кристально чистыми, честными людьми, ленинцами. А тут – ворье. Его возмущение вылилось в протест против партии, в которой состоят такие преступные личности.

Вернувшись в Алма-Ату, направился в райком партии по месту жительства. Зашел к одному из секретарей, выложил на стол партбилет и сказал:

– Забирайте. Не хочу быть коммунистом…

У секретаря глаза на лоб полезли от удивления.

Рената разбирали на бюро райкома, пытаясь – это был первый подобный случай в их практике – выяснить, почему он так поступил. Почему человек по собственному желанию отказывается от такого блага: быть членом партии? Ведь это так надежно, выгодно, удобно – иметь в кармане партбилет. В случае чего – прикрыться им, как щитом, в другом случае – поднять его, как карающий меч.

– Может, ты баптист? – спросил один из членов бюро.

– Нет, я пью, курю и баб люблю, – ответил Ренат.

Он не хотел говорить об истинной причине ухода из рядов КПСС, не хотел быть доносчиком.

– Сынок, подумай! – сказал другой, пожилой, усталый человек.

Но Ренат был тверд в своем решении и не поддавался на уговоры.

– Я не достоин находиться в ваших рядах, – сказал он, имея в виду парторга и других коммунистов из своей бригады. – Я ухожу из партии, но в душе остаюсь ленинцем.

Через месяц после свадьбы Ренат повез жену знакомиться со старшей сестрой в Ташкент, вернее, не в сам город, а в колхоз в поселке на границе Казахской и Узбекской ССР. Старшая сестра Фануза с мужем-узбеком жили в большом доме со многими комнатами, устланными коврами, сервант был забит хрусталем. Фануза рожала детей, дом продолжал строиться. Через несколько лет Ренат даже построил огромные деревянные ворота. Участок был большой, был сад с плодовыми деревьями, виноградник, бродили куры, блеяли в загоне овцы. Продукты завозились мешками и флягами. Каждый день готовились разные блюда, как в ресторане, еда была вкусной и сытной, но пили водку и вино почему-то в пиалах. Всего было вдоволь. Как-то Ксеня перемыла весь хрусталь и на ужин с выпивкой поставила на стол фужеры. Все посмеялись, выпили, и хрусталь вернулся на пыльные полки серванта.

Фануза отнеслась к выбору брата с большим недовольством, все пыталась одеть новоявленную родственницу в шаровары и платье подлиннее. В поселке царил домострой. Женщины-узбечки были типа рабынь. На праздниках они даже за одним столом с мужчинами не сидели. Похоже, мужчиныузбеки их вообще за людей не держали, а уж о равноправии и думать было нечего. Правда, Фануза поставила себя на равных с мужем, все-таки она имела образование: техникум. Ксения плевать хотела на домострой и вела себя своевольно. Они ходили по поселку, сидели за столиком в кафе, пили вино. Местное население косилось на нее осуждающе, но Ренат помалкивал. Все-таки он был современным мужчиной. Не раз Ксения слышала за спиной шепот стариков: – Джаляп! (блядь). Многие узбеки напоминали ей киношных басмачей своими недобрыми взглядами.

Впоследствии они почти ежегодно ездили в отпуск в Ташкент, куда переехала младшая сестра Рената Аниска со вторым русским мужем. Первый разбился на мотоцикле. Они подружились семьями, насколько это было возможно со стороны Ксении с ее самомнением по отношению к кругу знакомых и родни Рената. Это был явно не ее круг. Говорить с ними было не о чем. Но Аниска с Виктором были добрыми людьми, что-то находилось у них общее для поддержания отношений все годы семейной жизни. Аниска работала официанткой в центральном ресторане Ташкент, бывала на обслуживании в буфете ЦК Узбекской ССР во время разных съездов и конференций. Зарабатывали они оба хорошо, и были обеспечены материально лучше семьи Кабировых. Аниска делала любимому брату дорогие подарки, не забывала и Ксению.

Ташкент Ксении нравился. Он был яркий, праздничный, многие жители одевались в нарядные национальные одежды. Население было многонациональным, но Ксения много раз замечала, что к русским отношение не слишком дружелюбное, особенно к современным девушкам и женщинам. Все русские «джаляпы». Даже муж Фанузы Тимур пытался тайком пощупать Ксению, о чем она помалкивала, хотя было противно. Вроде родня, а все равно неуважаемая. В Алма-Ате так не было. Между коренным населением и русскими существовало взаимоуважение и даже дружба, тем более, что государственный язык был русский. В Ташкенте узбеки говорили на узбекском, коверкая русский язык до невозможности. Ксении казалось, что нарочно. Она не хотела понимать узбекский, и Ренат переводил ей.

Через год замужества Ксеня поступила наконец в Иняз и этим как-то ободрила родителей, дав им надежду, что еще не все потеряно: все-таки она станет образованной, вернее, приобретет высшее образование. Экзамены она сдала блестяще. Ксеня на самом деле подготовилась добросовестно, но… Было одно «но», которое мешало ей считать поступление целиком своей заслугой. Для подготовки по английскому языку родители наняли преподавателя из этого института, и Ксеня подозревала, что, кроме положенной таксы за уроки, они дали этой женщине взятку. Правда, это подозрение перешло в уверенность значительно позже, когда она была уже студенткой и о многом узнала, в частности, о том, что такое блат.

На одном из устных экзаменов двум девушкам из потока поставили двойки. Но они тем не менее оказались в списках зачисленных в студенты. Одна была дочерью ректора университета, другая – начальника Казахского управления гражданской авиации. Ксеня впервые столкнулась с понятием «блатные». Когда-то она знала это слово в другом значении: блатной – человек, близкий к преступному миру. Так отец называл Вовку.

В их группе училась студентка, которая все предметы сдавала еле-еле на тройки, но ее отец был начальником закрытой торговой базы для членов правительства. Спустя несколько лет Ксеня встретила эту девицу, вернее, замужнюю даму, на улице и совсем не удивилась, узнав, что та постоянно ездит за границу в качестве переводчицы. С ее-то знаниями! Другая из их группы – совершенная невежда в английском – стала завучем и преподавателем языка в школе. «Ну и ну! – подумала Ксеня, услыхав от кого-то эту новость. – Жаль ребятишек…»

Первый год обучения Ксене ничем особенно не запомнился. Она была в положении, и ее больше занимало не окружающее, а то, что происходит внутри организма, где шевелился будущий человек. Вот только их преподавателя по языку и куратора группы, молодую, еще незамужнюю женщину, почему-то раздражал Ксении живот, и она часто смотрела на нее злыми глазами и придиралась,

– Почему вы щелкаете семечки на уроке? – спрашивала она.

Ксеню последние два месяца перед родами страшно мучила изжога: она даже спала сидя.

– У меня изжога.

– Полтора часа можно и потерпеть.

– В таком случае я лучше уйду и пощелкаю дома, – Ксеня поднималась из-за парты, собирала учебники и уходила.

Уже после окончания института Ксения встретила преподавательницу первого курса: она везла коляску с близняшками. На приветствие бывшей студентки смущенно улыбнулась.

У Ксени уже был приличного размера живот, когда в один из вечеров она решила встретить Рената после работы. Стояла на остановке и ждала. Какой-то парень спросил что-то насчет автобуса, она ответила. В это момент из троллейбуса выпрыгнул муж. Он был выпивши. Они пошли в сторону дома. Не доходя, муж устроил ей сцену ревности насчет незнакомого парня, что вроде она с ним прощалась. Ксения возмутилась явной несуразице. Он ее ударил, она от неожиданности упала. В ярости он стал пинать ее, Ксеня закричала, закрывая руками живот. Выбежал отец, еще кто-то из соседей. Стали унимать бешеного татарина. На некоторое время он опять собрал свой чемоданчик и ушел жить к брату, как делал уже не раз. Потом начинал звонить, просить прощения, она прощала – до следующей ссоры.

На втором курсе у нее была холодная война с преподавателем языка и куратором группы Зарой Хамитовной. С первого дня Kceня ощутила ее откровенную неприязнь. Она не понимала причины. Прошло немного времени, и Ксеня поняла. Выбрав трех студенток в любимцы, остальных Зара в лучшем случае не замечала, попросту игнорировала, в худшем – изводила едкими и колкими замечаниями. Любимицы подхихикивали. В душе Ксени назревал протест. В один из дней после окончания занятий Зара предложила группе провести собрание, поговорить об успеваемости. Ксеня бросила во всеуслышание:

– Ну, зачем вам утруждать себя и говорить во внеклассное время с теми, на кого вам и глядеть не хочется? Не лучше ли оставить своих любимиц и наговориться всласть о том о сем?

Все онемели. Зара побледнела, потом полыхнула жаром и вылетела пулей из аудитории, хлопнув дверью. Ксеня, собрав книги, направилась домой. Ей было вообще плевать на учебу, ведь она училась в угоду родителям, а не по призванию и желанию, а теперь – из-за Зары – она чувствовала себя униженной, будто знания швыряют ей, как подачку или милостыню. При любой возможности она пропускала занятия. На следующий день после инцидента ее вызвали в деканат и сказали: – Зара Хамитовна просит перевести вас в другую группу.

– С удовольствием это сделаю. Тем более, что я зря теряю время в этой, где наш преподаватель уделяет внимание лишь трем студенткам, а я не вхожу в их число. Можно идти? – ее губы кривились в злой усмешке.

Ее никуда не перевели, пронесся слух, что Заре поставили на вид и объяснили, что институт – государственное заведение, а не частная лавочка. Будто она этого не знала…

На третьем курсе основной предмет – английский язык – у них вела черноглазая энергичная похожая на казачку Ситчихина Галина Александровна, единственная из преподов, оставившая добрую память о себе у студентки Ксении ДудинойКабировой (в инязе она проходила с двойной фамилией из-за аттестата), она даже стала лучше учиться и почти не пропускала занятия. Тем более они начали читать в подлинниках английских и американских писателей: Драйзер «Сестра Керри», очень понравилась, Томас Гарди «Джуд незаметный», ужасно тяжеловесный стиль, Джон Брайн «Путь наверх» и «Жизнь наверху», очень интересные книги, написаны доступным легким языком, пьесы Бернарда Шоу. По «Домам вдовца» Ксения сделала неплохой доклад. Но больше всего ей понравилась «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси. Впоследствии она перечитала ее всю на русском языке и посмотрела потрясающий фильм.

На третьем же курсе у них была практика в одной из алмаатинских школ. Руководителем был молодой, с гонором мужчина, недавно окончивший иняз и оставленный на работу. Он вел разбор проведенных студентами уроков исключительно на английском языке и делал множество ошибок. Произношение при этом у него было скверное. Ксеня пару раз сцепилась с ним, как всегда ратуя за справедливость, и он затаил на нее зло.

Она сыграла ему на руку, когда провела в 10-м классе классный час. Она читала стихи еще полузапрещенного Есенина, рассказывала о его жизни, о том, что он вечно был в долгах, травился уксусной эссенцией, о его жене Айседоре Дункан, которую задушил собственный шарф, застрявший в колесе автомобиля. Присутствующие классная руководительница и учительница русского языка и литературы онемели от шока, а потом разразились возмущением. Руководитель практики довольно потирал руки. На обсуждении результатов практики, проверяя дневники, которые они вели, он прямо-таки с садистским удовольствием выискивал у нее ошибки и совершенно несправедливо, как посчитала Ксеня, снизил ей отметку. Конечно же, не забыл и про классный час. Она не выдержала.

– Вы бездарный и безграмотный преподаватель! И не вам указывать на ошибки, когда вы сами спотыкаетесь в каждой фразе.

Ее опять вызвали в деканат, на сей раз – к декану факультета. Ксеня бестрепетно переступила порог огромного кабинета. Громко поздоровалась, но ответного приветствия не услышала.

– Что это? – декан держал в руке тетрадь и тряс ею над столом.

– Наверно, мой дневник, раз вы меня спрашиваете.

– Нет, это не дневник, это безобразие! – Спокойный тон и независимый вид Ксени, наверно, вывели его из себя, и он вдруг заорал.

– Вы, недоучка! Какое право вы имеете делать замечание преподавателю? На вас государство деньги тратит… – Он выталкивал изо рта отрывистые фразы вместе с брызгами слюны, войдя в раж, топал ногами и размахивал руками – в одной была зажата Ксенина злополучная тетрадка.

– А какое право имеет бездарный преподаватель обучать студентов? – парировала Ксеня, в глубине души презирая декана за истерику.

– Вы… вы… – он задохнулся от возмущения и вдруг начал рвать тетрадь, где было написано несколько нелестных слов в адрес преподавателя, в клочки: они разлетались по ковру.

Ксеня постояла выжидающе.

– Вы будете наказаны, – наконец обрел декан дар речи. – Идите!

Она повернулась и вышла из кабинета. Наказания не последовало, пошли разговоры о том, что руководителя по практике вызывал декан и порекомендовал учиться говорить грамотно хотя бы порусски.

На четвертом, последнем курсе, у них появилась очередная кураторша по имени Лаура. Ей было около тридцати пяти, стройная, невысокого роста, но лицо неприятное – не столько следами оспы, сколько выражением полнейшего безразличия, если не пренебрежения, к студентам. Впечатление было такое, что, преподавая в институте, она кому-то делает великое одолжение.

Ее называли «ни рыба ни мясо» и хихикали, что Лаура одевается скромненько, но со вкусом, ибо она являлась на занятия в дорогих нарядах и украшениях, то на руке – массивный золотой браслет, то на шее – ожерелье из натурального жемчуга. На последнем семестре Лауру замещала другая преподавательница. В конце учебного года пронесся слух, что их кураторша поехала по турпутевке во Францию, спуталась там с французом и пыталась остаться в чужой стране навсегда. Ее не без труда выдворили оттуда, вернули в СССР, в АлмаАту, дело замяли, и она продолжала обучать студентов английскому языку.

Была на последнем курсе еще одна небезынтересная личность – преподавательница истории английского языка. Ее в детстве родители увезли в Бразилию, откуда она вернулась уже зрелой женщиной.

– Ей бы надзирательницей в концлагере, а не преподавателем в вузе работать, – резюмировала вполголоса Ксеня, после очередного неуда, поймав на себе злорадный взгляд, когда с унылой миной усаживалась на место. За семестр ей в лучшем случае грозила тройка. Значит, не видать стипендии, как своих ушей. Зато на экзамене Ксеня отомстила, ответив лучше всех в группе, на «отлично». Из духа противоречия она выучила наизусть все лекции, которые позаимствовала у одной отличницы.

– Я ставлю вам «хорошо», так как в течение семестра вы плохо занимались… – и снова – тот же взгляд.

Ксеня в бешенстве покинула аудиторию.

Несмотря на то, что она не посещала лекции, готовилась к экзаменам по чужим конспектам, вовсю шпаргалила на зачетах и экзаменах – но ни разу не попалась, поскольку делала это виртуозно, диплом она получила без троек. Ее никуда не распределили, поскольку в семье был ребенок, и предоставили возможность устраиваться на работу самой.

Студенческие годы она вспоминала редко, может, потому, что они не были для нее беззаботными, как для остальных. На ее плечах лежало не одно бремя: муж, ребенок, распри с родителями, а пуще всего угнетало безденежье и материальная зависимость от родителей. За пару тарелок щей, которые Ксеня уносила в бидоне в очередное временное пристанище, ей приходилось выслушивать долгие, нудные нотации и попреки. Ксеня с Ренатом давно жили на частных квартирах, меняя их раз, а то и два в году. Сын Руслан остался у родителей, мать уже три года была пенсионеркой, но продолжала работать. Ей пришлось скрепя сердце уволиться, так как отец заставил ее воспитывать внука: «А то наша мамаша сделает из него придурка… с такой жизнью…». Мать еще больше невзлюбила зятя.

И действительно, жизнь у молодых супругов была такая, что они вдвоем еле-еле сводили концы с концами. В трехкомнатных хоромах смогли продержаться с год, и то Ренат трижды за этот срок собирал чемодан и уходил к кому-нибудь из родственников. Родители так и продолжали считать, что они не пара, и не теряли надежды их развести. Но не зря у Ксени был поперечный характер. Покориться – значит признать себя неправой – во всем. Ей было очень плохо, но она терпела. Все чаще и чаще возникали скандалы из-за квартиры.

– Что мне твое высшее образование? Какой от него толк? Четыре года дурочку валяла… Лучше бы пошла работать, где квартиры дают, – муж заводился от собственных слов.

Она молчала, внутренне сжавшись в тугую пружину: ну, вот опять. Ренат требовал ответа.

– Ну, скажи, скажи: коту под хвост эти четыре года! Все предки твои: «Наша дочь должна иметь высшее образование», – его тон становился издевательским. – Тоже мне образованные нашлись: пять классов и коридор. А тебя в институт пихали. За министра замуж готовили, что ли? Да кому ты нужна была? Малярша!.. Скажи «спасибо», что я на тебе женился…

В груди у нее что-то лопалось, и Ксеню несло вперед – на мины.

– Это ты моли своего аллаха, что он тебе такое счастье послал. Кто ты такой? Голь перекатная! Нищий! Я, видите ли, должна о квартире думать, а ты на что? Ты мужик или кто?

И пошло-поехало…

Ренат, пока жена приобретала высшее образование, перепробовал всевозможные варианты получения квартиры, и законные, и незаконные. Он пытался встать на очередь в кооператив, но без блата и взятки ничего из этого не вышло. В райисполкоме действовала годами выверенная система: препятствия в виде всяческих параграфов для того самого народа, слугами которого, как гласил общеизвестный лозунг, являлись сотрудники различных госучреждений, и «полный вперед!» для всякого рода блатных и прочих… У молодой семьи гулял в карманах ветер, и одно это было непреодолимым препятствием.

Познакомился Ренат с одной женщиной, которая намекала на связи в верхах и что надо дать в лапу. Им повезло, что дать было нечего, и они отделались легким испугом: знакомство обошлось в три бутылки водки. Момент в их жизни был напряженный, семья была на грани распада. В шалаше – убогой каморке-времянке – раем даже не пахло. Скорее наоборот: кромешный ад постоянных ссор по всяким пустякам. Причиной, как они полагали, было безденежье и бесквартирье. Мирила их только постель, вернее, потребность Рената в женщине, несмотря ни на что, он оставался страстным любовником. А Ксения…

До свадьбы и какое-то время после она испытывала чувственное влечение к нему, отчасти потому, что он был первым мужчиной. Но влечение постепенно угасало, как пламя свечи, становясь все меньше и слабее. Пустела душа, не получая духовной пищи. Говорить им становилось не о чем, общего почти не было: у него работа, у нее учеба. Изредка, в основном, с получки, они выпивали, и тогда был вечер воспоминаний.

Ренат становился разговорчивым и рассказывал ей о детстве, о первой любви, о службе в армии, о женщинах, которые у него были. Она, расслабившись как-то, сдуру рассказала ему о Вовке. На долгие годы ее прошлое стало поводом для ревности и диких сцен – в пьяном виде. Сто раз после она раскаялась в своей откровенности и решила раз и навсегда не делиться с мужем ни прошлым, ни настоящим.

Она замкнулась в себе и окончательно охладела к Ренату и душой, и телом. На его искреннюю пылкую страсть стала отвечать притворством, изображая чувства, которых не было. Иного выхода она не видела. Лучше ласки нелюбимого мужа, чем одна-единственная фраза, сказанная отцом при ее возвращении в родной дом: «Ну, что я говорил?» Она не вытерпела бы их правоты – язвительной и от того еще более невыносимой. Что до ее души – то, кому она была нужна? Родители не считались с ее чувствами с детства.

Ренат был неглуп и достаточно опытен в отношениях с женщинами и, конечно же, почувствовал ее охлаждение, но не стал придавать значения. Ему было достаточно своих чувств. Ксеня приучалась жить внутренней жизнью. Убедившись в отсутствии деловых качеств у мужа, в его невезучести, она сама занялась квартирным вопросом. Разузнав от компетентных лиц, что наибольшая гарантия получить квартиру существует лишь в нескольких учреждениях города, она не без помощи родителей начала искать знакомых, которые по блату устроили бы ее в одно из таких учреждений. После многочисленных звонков, встреч, разговоров, обещаний, наконец, появилась надежда.

Родители первые вышли на одну женщину, у которой остались какие-то связи после всесильной должности, в настоящее время она была на пенсии. Она обещала. Все ждали. Родители в силу какойто вынужденной воспитанности (откуда у них?) ну, а молодые тем более помалкивали. Увы, милая старушка оказалась больна раком и приказала долго жить. Тут-то за дело решил взяться Ренат.

Когда-то он помог перевезти вещи с одной квартиры на другую некой даме. Денег за услугу не взял, он вообще был бессребреником. В благодарность она снабдила его, за деньги, конечно, моднейшими туфлями. Она работала на базе «Обувьторга». Завязалось, насколько это было возможно при разнице в общественном положении, некое подобие знакомства. Изредка дама обращалась с просьбами: отвезти-привезти. Ренат давно уже работал шофером на стройке, окончив курсы водителей грузового автотранспорта.

И вот, в момент стремительных поисков, они оба вспомнили об этой даме и в свою очередь обратились с просьбой к ней. Оказалось, что ее близкая приятельница, с которой были деловые отношения в виде товарообмена: одного дефицита на другой, импортной обуви на продукты в закрытом буфете, как раз работала в одном из желаемых, но пока недостижимых учреждений: в Совете Министров Казахской ССР.

Колесо закрутилось стремительно и бесповоротно. Первым шагом было собеседование с заведующей канцелярией Скрипкиной Зоей Павловной, приятельницей дамы. Ксения, предъявив паспорт, получила выписанный на ее имя пропуск в Бюро пропусков и нерешительно вошла внутрь большого здания на площади В.И. Ленина, наискосок от магазина Детский мир. Она с усилием открыла деревянную, но тяжелую дверь, которая мгновенно, из-за тугой пружины, закрылась, едва не поддав по заду. Ксения успела отскочить. Суровый милиционер у входа улыбнулся одними глазами, взял пропуск и показал, как пройти в канцелярию. Направо от входа была раздевалка, и Ксения разделась. Она шла медленно и глазела по сторонам. В таком здании ей бывать не приходилось никогда. В кино, правда, нечто похожее она видела.

Просторный холл с колоннами из цветного мрамора посередине, мраморным полом, высоченным потолком с массивными хрустальными люстрами заканчивался мраморной лестницей, покрытой во всю ширину красной ковровой дорожкой, ведущей наверх. Она шла по коридору, вдоль которого по обеим сторонам располагались закрытые дубовые двери с разными табличками. Странные ощущения владели ею, и странные мысли приходили в голову. Вроде в другой мир она случайно попала, в другую жизнь… И оробела вдруг. Куда подевалась ее всегдашняя самоуверенность? Неужели входная дверь, страж порядка, холл, дорожка так повлияли на нее? Само здание? Пусть величественное снаружи, внушительное внутри, но всего лишь строение…

А тут еще шедшая навстречу женщина окинула Ксению недоуменно-пренебрежительным взглядом: «Откуда ты, такая серенькая?» Вспомнился Енисейск, день рожденья Сюси, приблатненные девицы… Как лихо она тогда поставила их на место! А сейчас опустила глаза – от неловкости за юбку из дешевой ткани, немодную блузку и сапожки ширпотребовские из кожзама. Никогда не считала Ксения, что она бедная. Почему же здесь, сейчас, мельком окинув взглядом эту женщину – красивые туфли, капрон, платье из дорогого модного кримплена, золотая цепочка с медальоном на шее, золото – в ушах, на руке, она ощутила себя нищенкой, пришедшей за подаянием? Она мысленно встряхнулась, вскинула голову, прищурила недобро глаза, скривила в усмешке рот: «Ну, поглядим, что здесь за царствие небесное, что за рай для нищих!» И открыла дверь с табличкой «Канцелярия».

Вероятно, блат у дамы был железный, потому что Ксению взяли инспектором, так величалась обыкновенная секретарша, в канцелярию, несмотря на высшее образование, которое здесь было совершенно ни к чему и даже неуместно. У самой Зои Павловны было среднее с коридором. Зато важности – на два высших. Дама предупредила Ксению, чтобы она и не заикалась насчет квартиры, наоборот – должна говорить, что не нуждается, что живет с родителями. С этой безобидной лжи и началось ее устройство в Совет Министров, который вскорости превратился для нее в Дом терпимости.

– Что ж ты в школу-то не пошла, детишек учить? – спросила на собеседовании Зоя Павловна, узнав, что молодая женщина закончила иняз и получила диплом преподавателя английского языка.

– Вакансий нет в городе, – солгала Ксения.

– Мест, что ли? Странно. Я думала, учителей везде не хватает. Ну, в область куда-нибудь поехали бы…

– Ребенок у нас. Свободный диплом мне дали из-за этого, – Ксения старалась держаться скромно, чтобы произвести на начальницу благоприятное впечатление, так ей посоветовала дама.

– Ребенок, говоришь? Нежелательно. У нас работать надо, а не на больничном сидеть, – сурово молвила Зоя Павловна.

Ксения испугалась: неужели сорвется?

– Конечно, конечно, – заспешила она с заискивающей интонацией, – я понимаю, я буду работать. С ребенком моя мама водится, она – на пенсии.

– Все так говорят, а потом… Ну, ладно, – я переговорю с отделом кадров. Документы принесла? Оставь!

Началась ее трудовая деятельность с самой первой, едва ли не самой низкой ступеньки служебной лестницы. Только машбюро считалось ниже. Машинистки – народ неуправляемый, злоязыкий, зачастую не слишком грамотный, за редким исключением; а уж об образовании и говорить нечего, так же как о культуре речи и поведения. В машбюро набирали штат тоже не без блата, но квалификация должна быть высокой, вкалывать приходилось по-черному: бумагу расходовали тоннами. Стучали машинистки, как из пулеметов.

В канцелярии работали только женщины: Зоя Павловна – заведующая, ее правая рука, инспектор-машинистка Фаина Кузьминична, невысокая полная в возрасте за пятьдесят придворная дама в услужении у З.П. и еще одна машинистка, невзрачная безвкусно одетая женщина лет сорока, она редко вставала из-за машинки и редко выходила из комнаты. Трое женщин занимали главную комнату с двумя окнами. В проходной с одним окном комнате сидели Галка, ведущая картотеку входящих и исходящих документов, а второй стол напротив двери с пишмашинкой заняла Ксения. Ее, быстро находившую общий язык с разными людьми, встретили недружелюбно, если не сказать – неприязненно. По всему было видно, что коллектив не случайный, что работают они вместе давно, и, если бы ни тяжелая болезнь женщины, на место которой взяли Ксению, они так и работали бы все свои – до самой пенсии. Ощущая эту незримую стену, Ксения решила не навязываться, не лезть с разговорами, тем более поначалу и времени на это не было: надо было осваивать несложную, но требующую внимательности и терпения бумажную рутину. Изо дня в день – одно и то же.

Освоила она все операции очень быстро, с работой справлялась в два счета, успевая наблюдать за окружающими, прислушиваться к разговорам, приглядываться к поведению своих, канцелярских, и чужих – приходящих. И делать выводы. Все сотрудницы канцелярии были разные и по внешности, и по возрасту, но что-то делало их похожими друг на друга. Может, их манеры, в которых сквозила значимость собственной персоны? Или их плавная, вальяжная походка, негромкий разговор с резко выраженной интонацией: с Зоей Павловной – заискивающе, если не подобострастно, так как их благополучие целиком и полностью зависело от ее расположения; с секретарями отделов – начальственно, якобы делая одолжение, снисходя – в любой удобный момент они готовы были с радостью ткнуть их носом в самую пустяковую ошибку, не ошибку даже, а просто упущение. При этом злорадство так и выпирало из них. Если кто-то из секретарей пытался оправдаться, вмешивалась Зоя Павловна и беззлобно, но сурово обрывала оправдания.

– Ну, конечно, вам можно ошибаться. А нам не дозволено. Ведь, в конечном счете, мы несем ответственность за правильное оформление документа: он выходит от нас. И шишки все на нас, если что. А вы – в сторонке…

Фаина поддакивала. Зоя Павловна, как поняла Ксения, была очень высокого мнения об учреждении, где она работала, о месте, которое она занимала. Она была убеждена в государственной важности тех документов, которые выходили из стен здания. Хотя – кто знает? Может, делала вид, поскольку должность обязывала. Может, и правда была. Ведь были же люди, до последнего верившие в справедливость советского строя, пока их всех не уничтожили. Ксения, проработав какое-то время, составила свое мнение о канцелярии: именно сюда стекались все слухи, сплетни и разговоры и растекались по всему зданию, часто в искаженном виде.

Несмотря на то, что все – и канцелярские, и секретари отделов – постоянно толковали о загруженности работой, Ксения наблюдала другое. Не две-три минуты, а десятки велись пустые разговоры у стола Зои Павловны, причем она сидела, вальяжно раскинувшись в кресле, а собеседницы стояли. Фаина обращалась к ЗП.: – Зоечка Павловна! ЗП была крупной женщиной, вернее, бабой с резкими неприятными чертами лица без грана интеллекта на нем. Звучало такое обращение чересчур подхалимски и смехотворно, и Ксене напоминало басню «Ворона и лиса»: Плутовка к дереву (креслу) на цыпочках подходит, вертит хвостом, с вороны глаз не сводит и говорит так сладко, чуть дыша: – Голубушка (Зоечка Павловна), как хороша! Иллюзия была полная.

В течение дня то одна сотрудница, то другая отпрашивалась в буфет, в аптечный киоск, на почту, в сберкассу, в парикмахерскую, причем все эти службы находились тут же, в здании. И весь обслуживающий персонал также пользовался привилегиями сотрудников аппарата, но уровнем пониже, например, дефицитов в буфете поменьше. Лишь З.П. никуда не ходила, за нее ходила придворная дама. Ксения поняла, что всем коллективом канцелярии, а может, и отделами, а может, и всем аппаратом Совета Министров создается видимость работы. Нельзя сказать, что она была чересчур работящая, но от безделья изнывать ей прежде не приходилось. Как-то, справившись с работой на своем участке, она открыла принесенную с собой книгу – в первый раз. Как оказалось – и в последний.

Уж кто сообщил Зое Павловне о вопиющем факте, осталось в тайне. Но благодетельница такая нашлась. Начальница неторопливо, вроде прогуливаясь, приблизилась к рабочему столу Ксении, задумчиво посмотрела на раскрытую книгу. Ксения заерзала на стуле, закрыла книгу, сунула ее в ящик стола и уставилась на массивный золотой перстень с кроваво-красным рубином на руке Зои Павловны, которой она слегка постукивала по столу. Наконец раздалось грозное:

– Вам что, делать нечего? Нам книги читать некогда, зарубите на носу. Что люди подумают? Что здесь бездельники сидят? У нас самый трудный, самый ответственный участок…

– Простите, я больше не буду, – кротко сказала Ксения.

Ей пришлось учиться создавать видимость работы, раскладывая по столу карточки. Если кто-то входил, она перекладывала их с места на место с сосредоточенным видом. Или смотрела пустыми глазами в стенку напротив, слушая убаюкивающее жужжание голосов и с трудом удерживаясь ото сна – особенно после вкусного, плотного обеда в совминовской столовой, куда пускали по особым пропускам, в определенное время.

Но Ксения нашла занятие от безделья. Она стала тайком, прячась даже от Галки, писать стихи. Делая вид, что корпит над карточками, она записывала строчки на листках бумаги и складывала их в ящик стола. От соседки отгораживалась ящиком с картотекой. Стихи как будто давно ждали выхода и буквально лились одно за другим, причем, на бумагу она записывала уже готовые: Бурно хлынули свежие соки, что до срока копились в душе, и бунтующе вызрели строки, словно злаки на четкой меже. Самый загруженный день в канцелярии был понедельник: почту, скопившуюся за два выходных, приносили мешками. Было не до разговоров, не до чаепитий и буфетов. Они в самом деле работали, не поднимая головы.

Зато остальные дни недели создавалась видимость работы. В промежутках: чаепитие, вязание, разговоры, бурное обсуждение последних новостей. Чаем она не увлекалась, буфеты требовали денег – а где их взять? – разговоры ей были неинтересны, так как она мало кого знала. Теперь она все это игнорировала, оставляя, правда, на лице заинтересованную маску. Она писала: белые крылья печали, черные крылья тоски, вы надо мною трещали, трепетно злы и легки. Оставалось еще одно занятие для души: думать, вспоминать о прошлом или мечтать, о чем угодно, лишь бы убить досуг.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что такое КАНЦЕЛЯРИЯ. Это средоточие всех слухов и сплетней, приносимых секретарями отделов с жалобами на своих сотрудников, инспекторами приемных с жалобами на своих помощников, т.е. помощников зампредов, с шепотком о своих шефах и даже их семьях. Слухи и сплетни буквально просачивались сквозь стены канцелярии по всему зданию и даже за его пределы. Это была своего рода духовная пища для бездуховных женщин.

В те благословенные времена Казахская ССР СЛЫЛА ЖИТНИЦЕЙ СССР, собирая на своих полях едва ли ни ежегодно урожай в миллиард пудов хлеба. Всему аппарату, без исключения, выдавалась премия в размере оклада, даже уборщицам, они тоже вносили свой вклад в этот миллиард. Сколько велось разговоров, на что потратить деньги! Во времена горбачевской гласности и тотальных разоблачений выяснилось, что миллиарды были липовыми за счет приписок. А снабжение Казахской ССР было реально 1 категории, не хуже, чем в Москве. Да еще генсеков связывала дружба: ну, как ни порадеть родному человечку?

Раз в два года в Алма-Ату приезжал Брежнев. Встречали его помпезно, народ сгоняли по всему пути следования правительственного кортежа из аэропорта до правительственной резиденции. Даже высшие учреждения республики: ЦК, Совмин и Верховный Совет обязаны были выходить для приветствия генсека ЦК КПСС на пр.Коммунистический. Ксеня пряталась в туалете цокольного этажа. Она же протестантка.

После таких событий разговоров в канцелярии хватало на долгое время. И про резиденцию с баней и юными девочками, никакого насилия, только по согласию. Педофилов тогда не было, упаси Боже, так, спинку потереть.

Из XXI века: педофилы появились после набоковской «Лолиты», а девочки для высших чинов и в советские времена были. Говорили, деньги им платили немалые. А охотхозяйства, где фазаны, как простые курицы, по тропинкам шастали, бери голыми руками и тащи на кухню. Многое еще обсуждалось, да не все помнится.

Примерно через пару месяцев Ксения сделала первую в своей жизни попытку стать, как все, хотя бы внешне. Уж больно ее наряды не вписывались в добротность окружающих стен и женщин. Зоя Павловна да и остальные не раз косились неодобрительно на ее слишком короткие юбки, слишком прозрачные блузки из простых, дешевых тканей. У них было не принято так одеваться, одежда, даже у молодой, но рано увядшей Галки, которая без мужа растила сына на девяносто рублей зарплаты, была сшита из дорогих тканей неброских расцветок, строгого фасона, типа особой, правительственной спецодежды. Если Галка приходила на работу в новом платье, все окружали ее и начинали ахать, ощупывая ткань, скорее всего, купленную в комиссионке. Ксения не обманывалась по поводу восторженных ахов. В глазах Зои Павловны стыл холод и насмешливое презрение. «Бедная Галка, – думала в такие моменты Ксения, – где уж ей угнаться за ними!» У многих сотрудниц были мужья с высокими окладами.

Галка была ниже Ксении ростом и худая, как щепка, может, от недоедания. Ксении пришла в голову одна мысль, но она некоторое время колебалась, не зная, как ее осуществить, чтобы не обидеть человека. Галка, единственная из всех, относилась к ней по-доброму и помогала освоиться с обязанностями. Ксения давно хотела как-то отблагодарить ее, но не знала, как. И, наконец, придумала. Принесла из дома несколько своих вещей, почти не ношенных и ставших – после родов – тесными. Выбрав момент, когда они остались в канцелярии вдвоем, чувствуя смущение и неловкость, Ксения подала Галке большой целлофановый пакет и сказала:

– Гал, только без обиды. Я от чистого сердца, честное слово… Мне эти вещи малы, а тебе, может, пригодятся. Перешьешь немного…

Галка не обиделась, но как-то смешалась и сказала:

– Но я не могу взять их просто так. Я тебе заплачу.

– С ума сошла, что ли? Вот чудачка! Я не продаю, а отдаю просто так. Ты, наверное, не поняла…

– Неудобно как-то, – она еще помялась, помедлила, но взяла пакет и сунула его под стол: – Спасибо тебе большое. Всегда обращайся, если что непонятно.

Таким нехитрым образом Галка превратилась в доброжелателя, теперь она не выдала бы Ксеню ни за какие коврижки. «Спасите мою душу от злобы и от лжи. Не то, чтобы я трушу, а просто жаль души.» На деньги родителей Ксения справила себе два платья, правда, яркой расцветки, из кримплена, узкую черную шерстяную юбку подлиннее и строгого фасона белую полупрозрачную блузку. К нарядам выпросила у них – на день рождения – кольцо с жемчугом и серьги. Теперь она, если чем и выделялась среди женщин канцелярии, то лишь молодостью и привлекательностью.

Но тут она ничего не могла поделать. Хотя кожей ощущала, как ревниво реагирует Зоя Павловна, если кто-то оказывает Ксении внимание, заговаривает с ней. Начальница сама привыкла быть в центре внимания и никому не позволяла ущемлять свои права. Да и кто бы посмел? Не Галка же! И, конечно, не Ксения. Она вообще старалась быть незаметной, чтобы лишний раз не попадаться на глаза Зое Павловне, от которой зависело и ее будущее. Попробуй не угоди, и вылетишь с работы в два счета. А повод всегда найдется, стоит захотеть. Но все же Ксения едва не стала объектом для пересудов, а это уже один из поводов для увольнения.

Как-то дома во время ссоры Ренат крепко схватил ее за руку повыше локтя. Утром, собираясь на работу, Ксения не удосужилась поглядеть на это место. А там, оказывается, расплылся синяк. Она как назло надела платье с короткими рукавами. На работе потянулась за документом, лежащим перед Зоей Павловной, и услышала:

– Ого! Синячище-то какой! Где это ты так?

Ксения глянула и обомлела: предплечье действительно было синим.

– А… – она беспечно махнула рукой. – Муж приложился.

– Он у тебя дерется, что ли?

– Ага… Как напьется, так кулаки чешутся, – Ксения шутила, не замечая, как женщины многозначительно переглядываются.

Она зачем-то вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой, а когда возвращалась, услышала свое имя и приостановилась.

– Ну, Ксения, кто бы подумал! Конечно, она не виновата. Но если кто-нибудь из посторонних увидит, что он подумает о нашей сотруднице и вообще о нашем учреждении? Что здесь непорядочные люди работают, – Зоя Павловна многозначительно помолчала и продолжила: – Сегодня на руке, завтра на лице… («Типун тебе на язык!» – подумала Ксения). Нет, я не могу допустить, чтобы мои сотрудницы ходили с синяками. С этими замужними женщинами одни неприятности. Насколько в этом отношении лучше одинокие. Если подобное повторится, я вынуждена буду вести разговор с руководством о ее дальнейшем пребывании у нас. Да и вообще…

«Вот как, оказывается, делают из мухи слона. Всего-то неудачная шутка, а какие могут быть последствия!..» – Ксения отступила от двери, благо на ковровой дорожке шаги были неслышны, сошла на паркет и поцокала каблучками – цок-цок – открыла дверь, сделала вид, что споткнулась о край дорожки и плечом ударилась о косяк.

– Ой-ё-ё-ёй! – громко ойкнула она. – Опять по тому месту, что вчера. У нас свет отключили, я пока свечку искала, так ударилась о косяк, аж искры из глаз…

– Ты же сказала, что муж ударил… – в голосе Зои Павловны слышалось явное разочарование.

– Что вы, Зоя Павловна! Он у меня мухи не обидит. Такой спокойный, такой спокойный, аж противно иногда. Одним словом, флегма, – Ксения лгала вдохновенно, искренне напуганная угрозой начальницы.

Не без помощи Зои Павловны уволили недавно молодую женщину из экспедиции, несмотря на беременность. Чем-то не угодила своей начальнице, приятельнице Зои Павловны.

Безделье продолжало мучить Ксению, и стихи не спасали, прятаться было унизительно. Ум бездействовал, не находя пищи в пустых бабских разговорах о мужьях, о тряпках, о чужих делах. Душевная энергия, не находя выхода, подкатывала к горлу. Ксения начинала задыхаться, как рыба на песке, среди обитателей канцелярии. «Пора, пора уносить отсюда ноги, а то как бы чего не вышло», – все чаще думала она, ловя себя на желании громко расхохотаться – вот рты поразевали бы! – или сказать какое-нибудь жаргонное словечко из словаря юности: – Ну, ты, чува, – обращаясь к Зое Павловне, – что ты мне лажу порешь? – или, скажем, сигаретку вдруг в рот сунуть и щелкнуть зажигалкой… Такие вот странные желания возникали у Ксении, одной из сотрудниц образцово-показательной канцелярии, где не водилось бездельников. Усилием воли, а воля у нее была, она подавляла их и даже изображала на лице некое подобие угодливой улыбки, воображая, что она стоит перед Зоей Павловной на задних лапах, вертит хвостом и лебезит.

– Ах, Зоечка Павловна, какие у вас перышки, какой носок…

Но – день ото дня ей становилось все хуже. Она замечала порой, что стала думать и говорить о себе во множественном числе: «мы, в канцелярии», как говорили все. Начинала сливаться с неприятными ей женщинами, терять свою непохожесть, индивидуальность, свое лицо, постепенно превращаясь в конформистку. Они пока своей ее не считали, но Зоя Павловна уже более благосклонно, чем первые дни, поглядывала на Ксению и даже улыбалась одним уголком рта, слушая ее рассказы о семейной жизни. А Ксения правду выдавала за шутку. Ей было плохо, в семье по-прежнему царил разлад. Поделиться было не с кем, вот она и делилась, изливая обиду на мужа и родителей под маской шута горохового. «Всегда быть в маске – судьба моя!» А ведь она искренне пыталась быть и жить, как все! Но поэзия подняла ее над окружающими, ее внутреннее презрение к ним усилилось.

«Не ладится в жизни семейной. Трагедия? А, наплевать! У каждого в этой-то сфере не тишь и не благодать. Не ладится в жизни семейной. Нет пьянства и нету измен. Семейный портрет в интерьере, но – холодом веет от стен.» Бросить бы ей к чертовой матери эту канцелярию, это стоячее болото, это учреждение и бежать, куда глаза глядят. Ан нет! Она не из тех, кто отступает. У нее – цель, для достижения которой она должна терпеть и вытерпеть все, даже унижение: плюнут – утрись, ударят – отвернись. Пусть все хорошее, что есть в ней, сгорит синим пламенем. «Цель оправдывает средства, – твердила она про себя в особенно тяжелые минуты, донельзя подавленная пустотой существования в канцелярии. – Терпи, терпи! Зубы стисни, язык прикуси, душу в кулак сожми. Бог терпел и нам велел…»

В Совмине изредка проходили различные конференции и пленумы, на которые съезжались первые руководители из всех областей Казахской ССР. Целый зал отводится под торговлю дефицитами для дорогих гостей. В два ряда на вешалках располагались шубы из разных мехов, заграничные одежда и обувь, чешская бижутерия, изделия из золота и платины. На всех входах в вожделенную залу стояли милиционеры. Всеми правдами и неправдами сотрудники аппарата все же стремились туда попасть, чтобы отовариться. Ксении удалось как-то улестить одного молоденького милиционера, он ее пропустил. Зажимая пятерку в кулаке, она робко прошмыгнула по отделам. Боже мой, такой роскоши она никогда не видела. Да и где увидеть? ТОЛЬКО В ЗАГРАНИЧНОМ КИНО.

В их самом большом магазине ЦУМе одежда была похожа на спецодежду для советских людей. Женское белье состояло из панталон и лифчиков из хлопчатобумажной ткани грубого пошива местной швейной фабрики, мэйд ин СССР. Однажды она случайно попала в ЦУМ, когда там давали гэдээровские трусики типа плавок «неделька»: семь штук разного цвета по количеству дней недели. Женщины теряли человеческий облик: они давились, как сельди в бочке, обзывались нецензурными словами, дрались, вцепившись друг другу в волосы. Из-за трусов.

Что она могла купить на свою жалкую пятерку? Но купила. Очень красивые бусы чешской бижутерии. Просто загляденье. А носить-то было не с чем. Теперь нужно было ломать голову над тем, на какие шиши сшить к бусам платье, чтобы соответствовало заграничному стеклу.

Так шла служба в канцелярии, как пустая трата драгоценного жизненного времени. Она терпела, имея благую цель: получение квартиры. Но всякому терпению, как известно, иногда наступает предел. А ведь была лишь первая ступенька служебной лестницы. И в этот самый момент появилась вакансия секретаря в строительном отделе – полную нерасторопную Любу загоняли, заездили, и она, вся в слезах, сбежала оттуда. И вообще – из Совета Министров. Ксения, не раздумывая, попросилась на ее место. Зоя Павловна не возражала, она даже была рада избавиться от новенькой, не вписывалась она в их дружный коллектив. Отдел кадров – тоже, так как отдел был большой и работы много. Ксению, не мешкая, перевели, и, довольная, она приступила к работе.

В строительном отделе работало семнадцать мужчин и одна женщина. Мужчины с первого дня окружили ее вниманием: сыпали плоскими шутками, их говорили разные люди, но объединяло их одно – отсутствие юмора; не менее плоскими комплиментами – дежурными. С женщиной по имени Лира Николаевна у Ксении завязались даже приятельские отношения, насколько это было возможно при разнице в служебном положении.

Работы в отделе действительно было много, но скучной и однообразной. Это несколько удручало Ксению, тем более, что работа была чисто механическая, не требующая ни душевных затрат, ни умственных сил. Только внимания и расторопности. Перейдя на новое место, то есть на второй этаж, и, поднявшись на вторую ступеньку служебной лестницы, она получила возможность свободного передвижения по всему зданию. Вскоре она уже знала, где располагаются вспомогательные службы, машбюро, отдел размножения документов, где стояло новейшей марки японское оборудование, другие отделы, а их было немало, а также приемные, где восседали секретари более высокого ранга.

Наблюдательная Ксения сразу поняла их преимущества перед собой: у них был один бог и царь, их непосредственный шеф. На него работали отделы, составляя документы, он лишь подписывал готовые письма и резолюции, собирал совещания, говорильни, как шутили секретари отделов, ездил в командировки, даже заграничные, попутно устраивал свои личные и семейные дела. Секретарь была для него безликим, почти бессловесным существом, в чьи обязанности входило четко выполнять его указания. И – никакой инициативы.

Кроме того, секретарь отвечала на телефонные звонки, исправно поднимая трубку, изредка печатала одну-две странички, принимала бумаги на подпись и возвращала их обратно, в отделы. Причем, по отделам она не ходила, документы в приемную и по отделам разносили курьеры, в основном, молодые незамужние девицы. В свободное время, а свободным был практически весь рабочий день, секретарь сидела сложа руки за столом. Некоторые пожилые дамы печатали левую работу, что приносило им кругленькую сумму в дополнение к окладу. Они добросовестно стучали на машинке дни напролет, взимая высокую плату за свой высококвалифицированный труд, за качество, за быстроту исполнения, а также за государственную бумагу, которую им выдавали, отнюдь, не для этих целей.

Все это Ксения намотала на ус, и ей захотелось тоже пристроиться на такое вот теплое местечко, где она была бы, как наивно полагала, более независима. В отделе, несмотря на доброе отношение к ней начальника да и референтов тоже, она все-таки чувствовала себя «девочкой на побегушках». И не у одного, у всех восемнадцати человек. «Ксения Анатольевна, быстренько размножьте эту бумагу!» «Ксения, это срочненько отпечатайте!» «Ксюш, отправь, пожалуйста, сегодня…»

Иногда она изрядно уставала носиться с бумагами по коридорам, и ей хотелось передохнуть, подумать, помечтать, ан нет! Обязательно кто-то появлялся, чтобы всучить очередную бумагу с важными резолюциями, типа: «прошу принять меры», «к исполнению», «рассмотреть и доложить», «прошу ответить автору письма»… Ксении это начинало помаленьку надоедать, уж такая она оказалась привередливая. Не лучше той старухи из пушкинской сказки «О рыбаке и рыбке». Люди в отделе были неинтересные, не лучше, чем в канцелярии. Поговорить было не с кем.

Было и не до стихов. Работы – завал. В отделе она начала тяготиться своей занятостью, а ведь совсем недавно ее удручало безделье. Может, в этом было виновато непостоянство натуры, а может, что-то другое. Она стала мечтать о свободном досуге в приемной у кого-либо из заместителей председателя Совета Министров. Их было целых шесть. Уж она бы нашла, чем себя занять. К тому же и в квартирном вопросе, а она подала заявление в местком, ее нынешний шеф – начальник отдела не мог оказать реальной помощи. Его слово слишком мало весило.

Единственным человеком, скрашивающим однообразие рабочих дней, была Лира Николаевна. Они обменивались книгами, часто говорили о прочитанном, суждения Лиры казались Ксении оригинальными. С мужчинами она вела себя достойно и сдержанно, чем вызывала еще большую симпатию. Ей было за тридцать, она одна воспитывала дочь. В минуты откровенности она признавалась Ксении, что ей не везет с мужчинами. «Им порядочные не нужны. К тому же у меня слишком повышенные требования», – сетовала она. Ксении по-человечески хотелось помочь ей.

Такой случай однажды представился. К Ренату заявился давнишний приятель, он недавно разошелся с женой и жил один. Когда-то Ренат рассказывал о нем, говорил, что мужик хороший, да бабастерва попалась. Муж неплохо разбирался в людях, она не раз убеждалась в этом. Пока мужчины разговаривали, Ксеня присматривалась к гостю. На вид он казался приличным человеком. Когда речь пошла об одиночестве, она вмешалась:

– Хотите, я вас познакомлю с интеллигентной, порядочной женщиной? Мы с ней вместе работаем.

– Не знаю, я человек простой, а она вон где работает… – он усмехнулся. – Как думаешь, Ренат?

– Мне-то что? Пусть знакомит, – безразлично бросил тот.

Но гость уже загорелся интересом.

– Как мы это организуем? – обратился к хозяйке.

– Очень просто. Я приглашу ее к нам, и вы приходите.

Они договорились на выходной, причем приятель Рената, оглядев их убогую обстановку, предложил организовать стол за его счет и оставил деньги.

В назначенный день они втроем сели за накрытый стол, Лиры не было. Она явилась с опозданием, когда мужчины уже изрядно захмелели, ей налили штрафную: почти полный стакан водки Лира, вопреки ожиданию Ксении, ломаться не стала и выпила до дна. Начался общий треп. Прошло с полчаса, и гостье стало жарко. «Ну, еще бы», – подумала Ксения, хотела что-то сказать, да так и застыла с открытым ртом: пьяная Лира стянула с себя свитер, под которым ничего не было, и снова уселась за стол в одних брюках, снова пила, закусывала, пыталась танцевать…

Ксения убирала посуду, носила закуски, горячее, потом чай и не могла прийти в себя от изумления: Лира так и сидела полуголая за столом. Ренат отчасти протрезвел и с усмешкой косился на нее. Переводил взгляд на жену, будто спрашивая: «У вас все там такие порядочные?» Она делала вид, что не понимает значения его взгляда. В конце концов, Лира – взрослая женщина, отдающая отчет в своих поступках. Если ей не стыдно, то почему должно быть стыдно Ксении? Впредь будет знать, как ведут себя порядочные женщины. А может, приятельница сильно опьянела и сама себя не помнит? Ксения потянулась к свитеру. Догадавшись о ее намерении, Ренат схватил ее за руку и со злостью прошипел.

– Нет уж, дорогуша, сиди и не рыпайся. Ты свое дело сделала: познакомила этих порядочных людей. А дальше они сами как-нибудь разберутся. Не лезь не в свое дело.

Ксения сникла, тем более, что гости действительно разобрались: удалились в другую комнату. Она убирала со стола, пила на кухне чай. Лира так и не ушла, осталась ночевать с приятелем Рената. Муж уснул почти сразу, а Ксения долго лежала с открытыми глазами. Как же так? Ведь Лира умная, начитанная женщина, работает на такой ответственной должности, еще молодая, не уродина… А повела себя, как последняя шлюха, сразу в постель. А еще говорила о духовности в отношениях между мужчиной и женщиной! А сама? С первым встречным, можно сказать. Даже не поинтересовалась у Ксении, кто такой, что за человек. Легко согласилась прийти. Неужели ей все равно, лишь бы мужик? Наверно, все же перепила. Завтра ей будет стыдно…

Наутро Лира как ни в чем не бывало оживленно болтала о каких-то пустяках, собираясь на работу. Был понедельник. Мужчины уже ушли. Ксения поддерживала разговор, делая вид, что ничего особенного не произошло. А может, действительно, не произошло? Ничего особенного? И вчерашнее – в порядке вещей. Для порядочной Лиры. Позже, наблюдая на работе ее ужимки – ах, я не такая! – Ксения внутренне усмехалась и думала: «Так, так, должность, значит, обязывает притворяться порядочной на работе. Двуличная она». Они продолжали общаться, хотя Ксения нет-нет да представляла за рабочим столом не респектабельную сотрудницу аппарата Совмина, а полуголую пьяную бабенку.

Совершенно случайно Ксения вдруг выступила в роли борца за справедливость. Продавцом в закрытом буфете работала некая Людмила Ивановна, одинокая пожилая женщина, потерявшая два года назад сына, он утонул в Алматинке, горной речке. Она постоянно напоминала окружающим о своем несчастье, смахивая при этом слезы. Ее жалели и прощали обсчет на копейки, хотя по коридорам шептались: «Опять в буфете надули. Ладно бы себе брала, а то знакомым. Еще подумают, что я на копейки зарюсь…». Иногда покупатели, были и такие, возвращались за своим кровным гривенником. Почему-то стыдясь и смущаясь, они просительно говорили: «Людмила Ивановна, пересчитайте, пожалуйста, вы, кажется, ошиблись…». Буфетчица хваталась за голову, демонстрируя всем своим видом раскаяние, «ах, какая я несчастная, памяти совсем нет…», – бормотала в оправдание, возвращала мелочь, даже не пересчитывая.

Ксения как-то купила продукты и, расплачиваясь, прикинула в уме примерную сумму. Разница вышла существенная для ее кармана. Вернувшись в отдел, она еще раз пересчитала, чтобы не ошибиться: ее надули на два с лишним рубля. Она вернулась в буфет и, как все, заливаясь краской, промямлила еле слышно: «Вы, по-моему, ошиблись…». Буфетчица, смерив ее неприязненным взглядом, пощелкала на счетах и небрежно кинула на прилавок рубль с копейками. Ксения недобро сузила глаза: «Ах, так? Как нищей, значит? Обнаглели вы, однако, Людмила Ивановна!»

Она тут же, пока не остыла обида за унижение, пошла на прием к заместителю управляющего и заявила, что буфетчица обсчитывает.

– Своих – ладно, но в буфет и чужие ходят. Что подумают? – не сознавая, говорила она словами Зои Павловны.

Замуправляющего вызвал и опросил еще нескольких сотрудников, они подтвердили обвинение в обсчете. Справедливость восторжествовала, но как? Людмилу Ивановну перевели в другой буфет, где было больше дефицитных продуктов. Она после этого стала любезно раскланиваться с Ксенией, будто та сделала доброе дело.

Еще Ксения отличилась на общем собрании машинисток и секретарей отделов. Речь шла о грамотности. Выступил замуправляющего Делами Владимир Николаевич, высказав недовольство неграмотным оформлением документов, многочисленными ошибками в печатных документах. Можно подумать, что машинистки сами писали, а потом печатали документы. Документы писали референты, редко начальники отделов. Ксения почемуто решила заступиться за своих коллег, считая упреки несправедливыми. Она попросила слова:

– Владимир Николаевич! Мне кажется, что машинистки не виноваты. Ведь они печатают то, что им приносят референты. Жаль, что они не могут исправлять и х ошибки, потому что образование не позволяет. Но референты сами обязаны писать грамотно, а не надеяться на секретарей отделов и машинисток. В конце концов, они и не имеют права исправлять написанное. Так что не мешало бы поучиться грамоте референтам.

Ей зааплодировали, а Владимир Николаевич смутился: такого он не ожидал. После собрания по зданию поползли несколько искаженные слухи о том, что секретарша посмела обвинить в безграмотности едва ли не начальников отделов! На нее косились референты, и те, за кого она вступилась, тоже не выражали одобрения ее поступку. «Вот и делай после этого добро людям!» – уныло осудила она себя. Ей позвонил Владимир Николаевич и сказал: «А вы молодчина, Ксения Анатольевна, и меня не побоялись. Я ведь знаю, что вы исправляете ошибки своих референтов-строителей в документах.» На душе полегчало.

Года Ксения не проработала в отделе, как в одной из приемных освободилось вожделенное многими место: секретарь умерла от рака. Секретари из отделов, курьеры потянулись друг за другом в отдел кадров: проситься в приемную. Ксения для начала пошла к помощнику, она его немного знала, приходилось общаться по работе. Он поглядел на нее масленым взором, протянул многозначительно:

– Посмотрим… посмотрим… на ваше поведение…

Ксения кокетливо улыбнулась резиновой улыбкой и тоже – многозначительно – протянула:

– Можете не сомневаться, с вами мы сработаемся.

Зашла и в отдел кадров, там ей ни да, ни нет. Оказалось, вопрос должен решаться на более высоком уровне. Ксения приуныла и стала ждать, ничего больше не предпринимая. Если бы кто знал, как хотелось ей в приемную! Но если бы знала она, что из этого выйдет… Из нервозного состояния ожидания вывел телефонный звонок: Ксению приглашал зайти замуправляющего по кадровым вопросам. С горящими от волнения щеками она переступила порог его кабинета. Наверно, она была хороша в этот миг, потому что Владимир Николаевич секунду пристально и с интересом смотрел на нее. Она смутилась и еще больше похорошела.

– Мы посмотрели ваше личное дело и решили предложить вашу кандидатуру товарищу Кислову, – четко выговаривая каждое слово, сказал Владимир Николаевич. – Что вы на это скажете?

– А если он не захочет? – зачем-то спросила Ксения.

– Мы постараемся его убедить. У вас высшее образование, мнение начальника отдела о вас положительное. Возникнут затруднения, обращайтесь прямо ко мне, – последняя фраза говорила о том, что вопрос решен.

Владимир Николаевич встал из-за стола, подошел к Ксении и, глядя тепло и доброжелательно, добавил:

– А вы не робейте, все преимущества на вашей стороне.

Ксения от радости готова была подпрыгнуть, как ребенок, или завизжать от восторга. Но, опустив глаза в пол, сказала еле слышно:

– Я, конечно, буду стараться… Вот только… Туда много желающих, которые давно работают здесь. Разговоры пойдут… – она лукавила: плевать ей было на разговоры, поговорят – и перестанут.

– Это пусть вас не волнует. Нас, – он сделал нажим на слове, – устраивает ваша кандидатура. Завтра задержитесь после работы. Я представлю вас новому шефу, – и Владимир Николаевич ободряюще положил ей руку на плечо. – Все будет хорошо.

Ксению распирала радость, но поделиться было не с кем, и она продолжала работать как ни в чем не бывало. Лишь уголки губ подрагивали от сдерживаемой улыбки, да руки излишне суетились, перебирая бумаги. «Боже мой, неужели я избавлюсь от этих тупиц? Как они мне все надоели со своими дурацкими бумажками…» – думала она, торопя время.

Дома она не вытерпела и поделилась новостью с Ренатом, описала будущее место работы, где ей приходилось изредка бывать с документами, своего будущего шефа, о котором хорошо отзывались окружающие. Она говорила взахлеб о преимуществах новой должности, пока Ренат не прервал ее, будто ледяной водой окатил:

– Дура наивная! Тобой помыкать будут, а ты радуешься. Подай-принеси! В отделе тебя человеком считают, хоть ты и секретарша, а там… Да что говорить: поживем-увидим. Не вздумай только хвостом вертеть!

Ксения так и застыла с открытым ртом. Когда обрела дар речи, с возмущением выпалила:

– Да ты… Да как ты смеешь все опошлять! Да там… там… такие культурные люди, – и тут же перед глазами возникли масленые глазки помощника, и она осеклась.

– Ага… как твоя Лирка…

Ксения благоразумно промолчала, но в душе продолжала кипеть, мысленно опровергая слова мужа.

Через два дня, сдав дела в отделе новенькой, которую она сама выбрала из нескольких претенденток, она перешла в приемную, поднялась еще на одну ступеньку служебной лестницы. Помощник оказался недалеким по уму, невоспитанным по манерам – он громко харкал и сплевывал в корзину для бумаг – и к тому же обожал скабрезности. Физиономия у него вечно лоснилась, будто смазанная постным маслом, глаза плотоядно жмурились на каждую юбку, но рукам он воли не давал, по крайней мере, в присутствии Ксении. Здоровому мужику сиднем сидеть в мягком кресле – не каждый выдержит. Еще он плохо говорил по-русски, разговаривая с собственным сыном, коверкал русский язык.

После общения с ним Ксения стала критически относиться к лицам коренной национальности. Раньше она как-то не задумывалась о различии наций. Разглядывая от нечего делать справочник правительственных учреждений, министерств и ведомств, она обратила внимание, что почти все первые руководители были коренной национальности, а первыми замами русские или евреи. Они-то скорее всего и руководили делами, а первые лица представительствовали. Был среди мелких начальников один уникальный тип: явный еврей по внешности, по имени и фамилии, он выучил казахский язык и в паспорте каким-то образом записался казахом. Узнала Ксения случайно и поразилась явному прохиндейству этого человека.

Борис Иванович, или Б.И., зампредов было принято называть по инициалам, как засекреченных, выглядел добродушным, с мягкой хитрецой во взгляде человеком. Голубые глаза под кустистыми темно-русыми бровями иногда смотрели сурово и строго – начальственно, а иногда будто искорка в них вспыхивала, и они смеялись. Ксении в такие минуты становилось легко и просто, она тоже в ответ улыбалась, правда, не слишком широко, всегда помня о дистанции.

Поначалу она мгновенно вскакивала на звонок, призывающий ее в кабинет, мгновенно брала телефонную трубку, быстро разбиралась с документами, остальное время сидела за столом, чинно сложа руки, или стояла возле окна. Как-то Борис Иванович проходил через приемную, внезапно остановился и спросил:

– А вы что, читать не любите?

– Люблю… – растерянно ответила она.

– Так читайте!

На ее счастье, в Совмине оказалась обширная библиотека. Туда поступала вся советская периодика: газеты и журналы СССР. За библиотекаря час в день отсиживала секретарша В.Н. Она относилась лояльно к секретарше зампреда, считая ее за равную. Ксении разрешалось, как когда-то в Норильске, самой выбирать книги. Однажды под полками она обнаружила целые залежи запрещенных когда-то книг. Она прочитала «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Может, это была несколько лет назад смелая особенная повесть, но Ксении не понравилась. Сложилось впечатление, что писал полуграмотный человек. К тому же она уже прочла Варлама Шаламова и своего казахстанского автора Ивана Щеголихина «Не жалею, не зову, не плачу…» о зоне, о политзеках. Прочитала она и о страшном голоде в 30-х годах, когда люди в поисках пропитания целыми аулами покидали родные места. «Несколько недель, днем и ночью шли пешком, изнемогая от жары и усталости. Голод «косил» людей. Многие не дошли, вдоль дороги осталось немало могил. Страшно вспомнить, как обезумевшие от голода люди съедали собственных детей. Так было, сам видел – свидетельствую.» – писал скрипач Айткеш Толганбаев в своей книге «Исповедь судьбы жестокой».

Автор после страшных мытарств плена вернулся на родину, хотя знающие люди его отговаривали от опрометчивого шага. Вернулся и сразу попал в цепкие лапы МГБ. Во время фальшивого и неправедного суда Толганбаева поразило мужество одного человека, и он написал о нем в своей книге. В то время, как почти все осужденные признавались во всех несуществующих грехах перед советской властью и народом, каялись, рыдали, на коленях молили о пощаде, бывший нарком, бывший комдив, ныне враг народа Нуркан Сеитов встал и сказал, обращаясь к главному обвинителю: – Не желаю с вами разговаривать, – и сел, отвернувшись.

В те 30-е годы от голода погибла почти половина населения Казахской ССР. Весь скот, а казахи жили скотоводством, вывозили в Москву, Ленинград, на Кавказ. Сначала забивали на местах и в виде мяса отправляли, а когда начался падеж скота от эпидемии ящура, то живьем в товарных вагонах. Десятки лет спустя, уже при Брежневе и Кунаеве, ходил среди народа такой анекдот: Гуляют по Москве Брежнев с Кунаевым, и попадаются им навстречу, в основном, казахи. Они здороваются с Кунаевым. Брежнев удивленно спрашивает: – А почему так много твоих граждан в Москве? Кунаев отвечает: – Так они, Леонид Ильич, за мясом приезжают.

Но самую страшную документальную книгу она прочла о лагере АЛЖИР: Акмолинском лагере жен изменников Родины. Территория Казахской ССР в годы репрессий была буквально забита лагерями для врагов народа всех мастей, а также национальностей. Как, впрочем, и Дальний Восток, и Сибирь, и Север. Одним словом, обширные территории СССР не пустовали. Из XXI века: как-то по делам она ездила в Астану (бывший Акмолинск, Целиноград), нынешнюю столицу независимого Казахстана. Случилось так, что в АЛЖИР ее возил генерал КГБ Казахской ССР, ныне пенсионер Есенгельды М. Они долго ехали через голую степь, кое-где еще валялись куски колючки. Долго ходили по территории бывшего лагеря, потом по музею, прошли вдоль стелы с сотнями имен и фамилий жен изменников Родины. Она шла рядом с бывшим генералом, который не сам, но его подельники из органов несколько десятков лет назад были палачами, и АЛЖИР был их детищем. Ксения ощущала себя предательницей, хотя ее спутник был приятным пожилым человеком, непохожем на палача. Но мысли из головы не выскребишь.

Потом смотрели документальный фильм, где говорили чудом уцелевшие бывшие узницы АЛЖИРа. Стоял во дворе и вагон, в котором привозили несчастных женщин. Больше всего Ксению поразило изуверство, даже садизм сотрудников НКВД. Приходили домой по двое во избежание, наверное, нападения к жертве и сообщали, что ей разрешено свидание с мужем. Через два дня она должна быть готова, за ней приедут и отвезут ее к мужу. Жены высоких чинов жили, конечно, небедно. Женщина надевала на себя самый лучший наряд, драгоценности, набивала продуктами сумки…

Сначала ее вместе с другими такими же везли в товарном вагоне, набитом до отказа с отверстием в полу для отправления естественных потребностей. Потом под конвоем на телегах уже до места расположения лагеря. Женщины до последнего верили, что так надо, надеялись, что их действительно везут к мужьям. Но вот закрывались за ними ворота лагеря, и на долгие годы они становились НОМЕРАМИ, ТЕРЯЯ СВОИ ИМЕНА И ФАМИЛИИ. То были годы сталинского террора, годы полного беззакония и бесправия.

Приобщилась она и к крамольной литературе. В отделе размножения документов работали простые люди. Она вела себя с ними не заносчиво, без высокомерия, и ей доверяли. Так она прочитала ротапринтные издания: «Собачье сердце» Булгакова, «Письма Светланы Аллилуевой». А также скабрезную «Баню» Куприна о развлечениях барина с крепостными девками, повесть Алексея Толстого о шпионке, которая соблазнила чиновника в купе поезда и пыталась выкрасть у него секретные документы, он ее попутал и устроил самолично из страха разоблачения казнь. Поезд прибыл на станцию следования, чиновник вывел молодую женщину в лес и привязал за ноги между согнутых верхушек молодых березок. Ее разорвало пополам. Прочитала также стихи Баркова «Лука Мудищев». Похабщина проходила мимо ее души и разума, не цепляясь. Но знания о литературе и вообще о происходящих в окружающем мире процессах основательно пополнились после чтения таких книг.

На многое открылись глаза. Оказалось, что советский строй – не самый справедливый в мире, как утверждали апологеты социализма в СССР. Она начала думать, размышлять и критически относиться ко многим реалиям этого строя. Ее внутреннее прозрение отражалось в стихах: из лирических они постепенно переходили в гражданские: «Я под гербом своей страны все имею, чтоб быть довольной. Что же снятся черные сны, и душе тревожно, и больно?»

В ущерб семейному бюджету иногда она покупала книги в киоске. Короче, с одобрения шефа Ксения ударилась в запойное чтение. А еще стала вести дневник, БЛАГО БЫЛ СЕЙФ, КУДА МОЖНО БЫЛО ЕГО ПРЯТАТЬ. Почти каждый день писались стихи, но уже не любовные: «Слова, слова… Их действие прошло. Холодный взгляд, ирония улыбки, биенье дум безмыслию назло, чьи проповеди правильные гибки.» (ЧААДАЕВ) Теперь она печатала стихи сразу на эл.машинке на шикарной финской бумаге и складывала в папку, убирая ее тоже в сейф. Правда, иногда ей приходилось отрываться от интересной книги или от записи в дневнике, чтобы поработать: отпечатать очередной научный опус шефа.

Занимая должность зампреда, он, между государственными делами, попутно защитил кандидатскую, потом докторскую по сельскому хозяйству, не покидая кресла зампреда. Диссертации печатала Ксения в рабочее время. Причем, ее обязанности тогда, по указанию шефа, исполнял помощник. Б.И. не терял времени даром. Кресло креслом, но ничто, как говорится, не вечно под луной.

Ксения уже наслышалась о многом. И знала, что любую номенклатурную единицу, какой бы высокий пост человек не занимал, в любой день, будто пешку, могут переставить с места на место, переместить из кресла в кресло или вообще убрать с поля, то есть из правительства. Вполне возможно, что шеф не напрасно запасся званием доктора сельскохозяйственных наук. Тем более, на таком посту звание далось ему без труда. «Да, шеф – малый не промах: и зампред, и доктор, и депутат Верховного Совета. Да еще и человек хороший. Не прав был Ренат», – заключила Ксения.

Освоившись на новом месте, Ксения решила сделать перестановку мебели, чтобы окончательно почувствовать себя хозяйкой. Она обратилась за помощью к Владимиру Николаевичу, тот позвонил управляющему Домом правительства, и все сделалось, как по мановению волшебной палочки. Пришли рабочие и переставили, по указанию Ксении, стол и шкаф для одежды и документов, прикрепили в шкафу зеркало, повесили новые парчовые шторы, вбили гвозди для кашпо и календаря. В кашпо Ксения поместила вьющееся растение, на большом настенном календаре были репродукции с картин Дрезденской галереи. В приемной стало уютно по-домашнему. Даже шеф одобрительно заметил:

– У вас хороший вкус, Ксения Анатольевна.

Незаметно эйфория первых недель относительной свободы стала сходить на нет. Да и какая свобода? От чего, от кого? От канцелярских женщин? От референтов отдела? От занятости делами, когда время летит к концу рабочего дня? Разве безделье лучше, когда время ползет черепахой? Ксения заскучала, и книги не помогали. Общительная по натуре, она вдруг оказалась изолированной от людей.

С помощником, занятым собой, своими личными делами, ей не о чем было говорить: между ними не было ничего общего, никаких интересов. К тому же он не вызывал у нее симпатии. Но приходилось терпеть его присутствие, выполнять его поручения, которые он давал ей от имени шефа. Он частенько отлучался, бросая на ходу: «По заданию шефа», – и она сидела, как привязанная. Если шеф был на месте, приемная ни минуты не должна была пустовать. Вдруг он вызовет?

«Сменила шило на мыло. Скучища-то, господи!..» – изнывала Ксения. Ни с того ни с сего она стала ощущать неловкость, обслуживая одного человека, пусть и зампреда. Что-то двусмысленное было в ее положении. В канцелярии она выполняла определенную работу наравне со всеми. По крайней мере, ей не приходилось никому подносить чай, каждый сам себя обслуживал. И в отделе она делала нужную работу, ощущая себя равноправным человеком. Иначе было здесь, в приемной. Не секретарь, а прислуга: входить на звонок, как швейцар, дважды за день вносить поднос с чаем, как горничная. И помощник был не в лучшем положении. Тоже слуга, только рангом повыше. Перед Ксенией он, правда, корчил из себя начальника. Но она видела, как он трусил позади шефа, неся портфель с книгами или документами.

Добросовестная в работе, Ксения старалась расторопно отдавать шефу документы на подпись, которые поступали из канцелярии или из отделов. Их приносили курьеры, секретари, иногда – сами референты. Шеф не торопился их подписывать, вероятно, у него были дела поважнее. Он как раз занимался докторской. Как-то она не выдержала – ей трижды звонили по поводу одного срочного документа – и зашла к нему сама, без его вызова.

– Борис Иванович, вы еще не смотрели красную папку? – в красную папку она клала срочные бумаги.

Б.И. поднял голову от стола и сухо спросил:

– А почему вас это интересует?

– Письмо там… – она смешалась от его тона, но продолжила: – Балбеков уже три раза спрашивал…

– Пусть хоть десять! Подпишу, когда сочту нужным. Вас это не должно волновать, Ксения Анатольевна. Идите!

Она вышла, как оплеванная. «Вот и делай добро людям… Получила? Впредь будешь умнее, – и зареклась про себя: – Гори огнем все ваши бумаги, мне нет дела ни до них, ни до вас». Так появилось наплевательское отношение к работе. Впрочем, это вообще была отличительная черта правительственного аппарата: НАПЛЕВАТЬ! После инцидента, когда ее поставили на место, если кто-то начинал донимать ее очередным срочным документом, она сухо отрезала:

– Подпишет, у меня не залежится.

Она становилась умнее. И черствее.

Все секретари Совета Министров – правда, некоторые, как в приемных, именовались инспекторами, но суть была та же: подай-принеси – делились по рангам – негласно. Секретари отделов считались низшим рангом и общались, в основном, между собой, хотя среди них были и такие, которые, угождая секретарям приемных, рангом выше, поднимались в собственных глазах как бы до их уровня.

Многие завидовали секретарям в приемных и мечтали занять их место. Влекло туда безделье, а также ВОЗМОЖНОСТЬ ЛЕВОГО ЗАРАБОТКА, но больше – маленькая, негласная власть: над курьерами, над машинистками, над уборщицами и даже над канцелярией, где царила нелюбимая многими Зоя Павловна – Шахиня. Эту меткую кличку Ксения услышала, уже работая в приемной.

Ксения с секретарями отделов не общалась, но, чтобы о ней не говорили, что она кичится своим положением, всегда поддерживала даже самый пустой разговор, если кто-то из них затевал его, коротая время в ожидании документа с подписи. На равных с ними себя не чувствовала. Возможно, она была умнее, начитаннее, образованнее. Хотя у некоторых было среднее образование десяти, а то и пятнадцатилетней давности. У одной был техникум. У кого-то вообще ничего, кроме блата. Правда, секретарь отдела науки и техники училась заочно на третьем курсе института, без конца снабжая преподавателей сервелатом и другими дефицитными продуктами, и закончила, между прочим. Да как была тупой, так и осталась. Секретари в приемных – в частности, у председателя Совета Министров их было двое – держали себя о-оочень неприступно, почти не спускаясь с небесных высот (кабинет председателя находился на четвертом этаже) вниз, скажем, в канцелярию.

Ксения старалась ладить со всеми. У нее это получалось: отчасти – из-за покладистого характера, отчасти – из-за умения располагать к себе самых разных людей, за редким исключением, конечно. Она не заметила, с какого момента стала меняться в худшую сторону. Когда именно бывшая канцелярская «девочка на побегушках» ощутила вкус маленькой, негласной, но власти? Для шефа она была, конечно, секретаршей, но для остальных…

– Зоя Павловна, пришлите, пожалуйста, девочку за срочным материалом, – звонила она по «вертушке» – внутреннему или правительственному телефону с трехзначным номером, которые стояли у начальства и в приемных, в канцелярию Шахине.

Тут же появлялась курьер и забирала документы.

– Александр Петрович, – обращалась она по телефону к управляющему Домом правительства, – пожалуйста, замените шторы в кабинете у Бориса Ивановича на более светлые, он просил, и мне заодно.

Всего два слово лжи – «он просил», и любое ее желание исполнялось. Кто осмелится обратиться к зампреду за подтверждением ее слов? И шторы меняли, и новые телефонные аппараты ставили, и настольные лампы принесли…

– Как это я не сообразил насчет лампы! Намного лучше видно, – одобрил шеф инициативу секретарши.

На прием к Б.И. приходили разные люди: и свои, и чужие. Одним Ксения симпатизировала и не заставляла долго томиться в приемной. Иногда сама заносила документ на подпись. Другие – по разным причинам – были неприятны, и она вела себя иначе.

– Б.И. один? – спрашивал кто-нибудь из последних.

– Один, – отвечала нехотя.

– Можно к нему?

– Он занят.

– А когда освободится?

– Не знаю.

Односложность ее ответов даже самому недогадливому ясно давала понять: «А пошел-ка ты…».

Было у Ксении кое-что, что сотрудникам ее ранга, то есть, секретарям вообще-то не полагалось – чувство собственного достоинства. Вначале, пока она работала в канцелярии, потом секретарем в отделе, оно несколько притупилось: нужно было любым способом удержаться в Совмине. В приемной оно тоже было без надобности. А вот за стенами!.. Когда она называла место работы, у людей появлялось уважительное выражение на лице, непонятно, правда, к ней или названию учреждения. Она как бы становилась выше ростом и смотрела как бы свысока, путая самомнение с достоинством. Пока «как бы», пока она еще оставалась самой собой.

Иногда, зная, что она не загружена работой, к ней обращались с разными мелкими просьбами: отпечатать одну-две странички для личной надобности, одолжить копирку или бумагу, что никогда не возвращалось. Она печатала, одалживала, не думая об иной благодарности, кроме словесной – за «спасибо». Но здесь, оказывается, это было не принято. Ей совали деньги, она не брала, тогда ей приносили конфеты к чаю. Она снова отказывалась, но ей оставляли, и она пила чай с конфетами. Постепенно стала привыкать и уже не отказывалась, ей даже стало нравиться. «За добро плати добром», – рассуждала она, поедая очередную благодарность. Если кто-то отделывался простым «спасибо», у нее возникало такое чувство, будто ее обманули. И сама уже обращалась с просьбой со словами: «Я в долгу не останусь».

И не оставалась. У одних не брала сдачу – в буфете, в аптечном киоске, в книжном, как бы оставляя «на чай»; другим покупала конфеты; третьим – доставала хорошую книгу. Шефу приносили из книжного киоска образцы всей литературы, поступающей в республику из Москвы. То, что оставалось после него и помощника, Ксения могла купить для себя. Что она и делала. Книжный бум тогда только начинался. С нужными людьми за стенами здания Ксения рассчитывалась продуктами, билетами на спектакли московских театров, импортными оправами для очков, дефицитными лекарствами.

Многое из того, что у них в здании можно было приобрести свободно, в городе невозможно было достать. Даже лимитированные подписные издания типа журналов «За рулем», «Наука и жизнь» и другие, Ксения умудрялась оформлять на сторону – нужным людям. Все сотрудники делали то же самое, руководствуясь негласным принципом: «ты мне, я тебе».

Со временем Ксения стала замечать, как менялось к ней отношение окружающих, будто ее присутствие в приемной зампреда поставило ее выше, придало ей значимость в их глазах. В себе изменений она не видела, ей казалось, что она та же Ксения, что и в канцелярии. Может, стала уверенней в себе. Если бы она могла посмотреть на себя со стороны, то была бы немало удивлена. Если в отделе она носилась по коридорам, как девчонка, чтобы все успеть: работы-то было море, то теперь ей спешить было некуда и незачем, и она шла – как бы прогуливаясь – медленно и степенно.

Манера разговора стала вялой и ленивой, особенно после обеда, когда невыносимо клонило в сон. Она уже не молола языком, что на ум взбредет, не думая о реакции собеседника. Теперь ей приходилось следить за своей речью, выбирать слова, особенно при редких беседах с шефом или кратких, вежливых обменах любезностями – с министрами, замминистрами, секретарями обкомов, председателями облисполкомов, приходившими и приезжавшими на прием к Б.И. по работе и по личным вопросам, когда они коротали время в ожидании вызова к зампреду.

Но со стороны, к сожалению, смотреть на себя затруднительно. Почти невозможно, не имея самокритичного взгляда на себя. Ксения не имела. Да и зачем, собственно? «Все, что ни делается, к лучшему», – любимая ее присказка на все случаи жизни. Ладно бы, если изменилась походка, манера поведения, речь, а то и внутри, в душе совершались перемены: бескорыстие, доброта за ненадобностью отмирали, откровенность превращалась в осторожность, общительность – в недоверчивость… А уж о том, чтобы говорить кому-то правду в глаза, и речи не могло быть. Приходилось лицемерить, притворяться, чтобы не нажить себе врагов. Правда здесь спросом не пользовалась: «На свете правды нет, но нет ее и выше».

К шефу часто – два-три раза в день – заходил Владимир Николаевич. Они были связаны по работе и, оказалось, дружили семьями. Всегда жизнерадостный, доброжелательный, он появлялся в приемной, тепло приветствовал Ксению, иногда о чем-нибудь спрашивал, интересовался, что читает, ненавязчиво советовал, что ей, на его взгляд, следовало бы прочитать и даже не раз приносил книги из домашней библиотеки. Она искренне радовалась его приходу, ей было приятно его внимание, его доброжелательность, его ровное настроение. Она всей душой потянулась к этому человеку, выделив его из общей массы начальников и подчиненных.

Рабочую неделю Ксения проводила, в основном, в одиночестве, изредка печатая, разбирая почту, а чаще – читая и размышляя о прочитанном, вела дневник, печатала стихи. Общаться по-прежнему было не с кем, правда, появился Владимир Николаевич. Но он редко бывал свободным. Помощник, к счастью, не мешал ей, не лез с разговорами, у него своих забот хватало, используя служебное положение, он обделывал свои личные делишки. Однажды она увидела, как он примерял дефицитную по тем временам дубленку, привезенную кемто из области. К тому же она своим замкнутым видом и не располагала к пустой болтовне, тем более к флирту. Он, правда, поначалу пытался говорить пошлые комплименты, намекать на более тесные отношения, но она делала вид, что не понимает, о чем он, и держалась на расстоянии. Он понял и перешел на сугубо официальный тон. Подруг в здании у нее не было.

Постепенно между ней и Владимиром Николаевичем установились товарищеские отношения: младшей к старшему. Он был намного старше Ксении, но это не мешало их общению. Она ждала его прихода, его телефонного звонка. Приятный, глуховатый голос волновал ее, ровный, дружелюбный тон побуждал к откровенности. Она стала делиться с ним – сначала мыслями о прочитанном, потом мелкими обидами на несправедливость помощника и даже Б.И., а потом – и семейными неурядицами. Все это получилось просто и естественно. Владимир Николаевич становился необходим ей как друг.

По пятницам она уходила с работы с тяжелым чувством: впереди было два выходных. Она должна быть женой, хозяйкой и женщиной. У нее появлялись обязанности, но изымались права. Все выходные были похожи, как близнецы. С утра она занималась уборкой очередного временного жилья. Быт угнетал ее, ей начинало казаться, что она создана для Поэзии, для возвышенных чувств. «Толкусь у газовой плиты, готовлю, стряпаю, стираю. Но средь забот и суеты стихи писать я успеваю.» Стихи стали занимать много места в ее жизни. Даже дома, уединившись в туалете, она могла сочинить стихотворение, а потом тайком записать его. Не дай бог, муж увидит. Если узнает о ее занятии, наверняка заподозрит только плохое. Никто в его окружении понятия не имел, что такое Поэзия. Простые приземленные люди…

 

С Т И Р К А

Сын по-прежнему жил у родителей, где дед, уже пенсионер, вел с ним мужские беседы, а бабка воспитывала криком. Справившись с домашними делами, приготовив обед, она раскрывала книгу. Ренат начинал нервничать.

– На работе не начиталась?

Она по глупости призналась, что от нечего делать читает на работе книги.

– А что, я не имею права почитать?

– Делай что-нибудь по хозяйству. Я не для того женился, чтобы самому брюки гладить.

– Почитал бы тоже… – упрямилась Ксения.

– Я и без книг знаю, как мне жить. А у тебя, если ума мало, от чтения не прибавится. Не надейся. Собирайся, пошли к Фархаду!

Фархад, старший брат Рената, тоже работал шофером, жил с семьей – женой и двумя дочерьми, в двухкомнатной секции в микрорайоне. Ксения не любила к ним ходить, но Рената как магнитом туда тянуло. У братьев было много общего: разговоры о работе, воспоминания о детстве. Жена Фархада работала маляром в домоуправлении и была самой обычной женщиной. С ней у Ксении не было ничего общего и не могло быть. Дело было не в разнице возраста или профессий, Ксения тоже работала когда-то ученицей маляра, а в отсутствии симпатии и интереса друг к другу. Но самое неприятное в этих посещениях было то, что супруги по выходным пили. По выражению Фархада, расслаблялись после трудов праведных. Ренат тоже пристрастился к выпивке. Ксения пыталась воздерживаться от неумеренного употребления спиртного, но, когда ей, трезвой, становилось противно смотреть на их пьяные рожи, она не выдерживала и тоже напивалась.

То, что они неумеренно пили, было не самое худшее. Мирно начавшаяся пьянка зачастую кончалась скандалом, а то и дракой. Иногда зачинщиком оказывался Ренат. Он вдруг начинал высказывать брату прошлые детские обиды. Дело доходило до взаимных оскорблений. Жена Фархада брала сторону мужа. Иногда в Фархаде просыпалась ревность к своей благоверной десятилетней давности, Ренат пытался заступиться. Результат в обоих случаях был одинаков: Ксению и Рената выгоняли из дома. По дороге они начинали скандалить между собой.

– Какой черт тебя тащит к этим пьяницам? – возмущалась Ксения.

– Пусть, пусть пьяницы!.. Зато не такие гады, как твои родители – трезвенники… Родную дочь из дому выжили… – с пьяным упорством защищался Ренат.

И пошло-поехало…

Домой они приходили лютыми врагами. То он, то она, кто больше чувствовал себя обиженным, демонстративно укладывался спать на полу. Иногда взаимная неприязнь длилась два-три дня, пока ктото из них, чаще – Ксения, ни просил прощения. В доме возникал относительный покой – до следующего выходного. Немудрено, что Ксения – после таких выходных – с легким сердцем шла на работу. Здесь обиды были мелкие и скоро забывались. И она постепенно отходила, теплела душой, особенно от участливых слов Владимира Николаевича. Он один понимал, как тяжело ей живется между двух огней: родителями – с одной стороны, и мужем – с другой, и сочувствовал и пытался, как мог, ободрить ее.

Перед праздниками сотрудникам аппарата выдавали пайки из дефицитных продуктов: банку красной икры, банку индийского растворимого кофе, баночку паштета, банку болгарских маринованных огурцов, банку печени трески, пачку индийского чая, банку сгущенки, банку тушенки и чтонибудь еще.

 

«Печень трески»

Явление третье

Консервы исчезли с полок как-то незаметно, наверное, треска перевелась в морях, а может, вся скопом исчезла в Бермудском треугольнике, и они стали дефицитом. Она уже работала в Совете Министров Казахской ССР через год после окончания института, на романтику больше не тянуло. Потрафила родителям, получила высшее образование. Да хрен с него толку, если пошла работать секретаршей. В правительственном учреждении «Печень» выдавали по спискам к праздникам в качестве дефицитных продуктов, того, чего у большинства людей не было, а у них изредка, но было, в том числе, у обслуживающего Дом терпимости персонала: милиционеров, уборщиц, сантехников и др. рабов власти.

Т О Г ДА (70-е годы) ВСЕ стало дефицитом для обычных людей, и они стали жить по принципу: ты мне, я тебе. Ты воруешь то-то, а я то-то. Услуга за услугу, товар за товар. А можно не воровать, а просто брать или давать: палку сервелата за зачет на экзамене в институте. За больничный в спецполиклинике – коньяк и коробку конфет. Везде существовала такса: невидимая, негласная, но весьма конкретно ощутимая для небогатого кошелька. Еще одна маленькая деталь из тех времен: «Печень» обычные люди и мелкие сошки, приближенные к правительству, как консервы уже не ели, только в салате. Если такой салат был на столе, значит, хозяева имели доступ к дефициту непосредственно сами или имели связи, т.е. жили по принципу: ты мне, я тебе. Такая вроде бы мелкая деталь, подумаешь, консервы, а говорила о многом. В Стране терпимости всегда не хватало чего-то, не печени трески, а самого необходимого, например, извините за натурализм, подтирались газетной бумагой, почти до перестройки. Из-за железного занавеса не завозилось в СССР предметов цивилизации, типа туалетной бумаги. Можете себе представить великую державу, подтиравшую задницу газетами «Правда» или «Известия»? Эти лживые насквозь газеты заставляли выписывать всех членов партии. Как ее отец когда-то, уже никто не вырезал портреты правящих лиц СССР.

В городе давно уже не было того изобилия в магазинах, особенно в продуктовых, как десять лет назад, когда их семья переехала сюда на постоянное место жительства. Что-то у дружбанов-генсеков не срослось. Может, поссорились, но страдали-то жители Казахской ССР. У Ксении запросы были скромные – на двоих, ну, иногда еще родители просили подкинуть чтонибудь вкусненького для внука. Правда, скромные запросы были следствием скромных средств существования. Вздыхая украдкой, Ксения покупала не все подряд, а выбирала, что подешевле. Зато остальные…

Ксения, стоя в очереди, незаметно наблюдала, как референты, секретари, машинистки набирают продуктов на сто с лишним рублей, набивая ими по две-три сумки. В это время за воротами здания толпились какие-то люди. Сотрудники выносили сумки, и тут же начиналась дележка или перераспределение. К воротам приходили родные, знакомые, нужные люди.

А какой шум и крик стоял во время торговли! Кто-то пытался влезть без очереди, его оттаскивали едва ли не за шкирку; кто-то взял на кусок колбасы больше положенного; кого-то обсчитали, пользуясь суматохой, царящей в буфете, когда все спешили и больше следили не за счетом, а за тем, чтобы не оказаться обделенным.

– Куда, куда ты лезешь без очереди? У меня самой ребенок дома один…

– Ну, и наглец же вы, Алексей Петрович, я ведь видела, как вы лишнюю палочку сервелата выпросили…

– Эй, бабочки, пустите фронтовика без очереди!.. – взывал к очереди референт с тростью.

– А рубль где? Вы мне сдачи не дали! Как «дали»? Не надо, я не воровка, мне чужого не надо…

– Что вы мне эту тощую селедку суете? Небось, Вере Петровне толстую положили! Где справедливость?

Ксения едва узнавала вежливых, благовоспитанных мужчин, окружавших ее на работе. Они становились как бабы – крикливы и не сдержаны.

А женщины разом теряли изысканные манеры, которыми поражали ее первое время, – растрепанные и потные, с красными лицами и вдруг охрипшими голосами, они напоминали ей рыночных торговок. Зрелище было далеко не из приятных. Какие же эти люди на самом деле? Такие, как на рабочем месте, или вот эти: грубые, злые, жадные, готовые растерзать ближнего, если тому отвесили на двести грамм больше дефицитного продукта. Даже в голодные годы люди не теряли человеческого достоинства. Обыкновенные, простые люди, не сотрудники правительственного аппарата. Редко кто в буфетных баталиях сохранял спокойствие и терпеливо дожидался своего пайка.

Разносчиками слухов и сплетней являлись курьеры. Что они только ни разносили! Например, об аресте начальника Управления строительства при Алма-Атинском облисполкоме Юрия Александровича Котова. Вместо четырех этажей он строил пять, и неучтенный пятый этаж продавал. Вроде при обыске в квартире у него обнаружили золотой унитаз, а на даче статую из золота. Его приговорили к расстрелу, причем, дважды: нельзя воровать у государства, у народа, правда, можно, если не попадаться. Невозможно представить, что испытывает человек в камере смертников, не побывав самому. В результате Котов оказался не так чудовищно виновен, как это пытались представить карательные органы. Но пятнадцать лет он отсидел за всех своих подельников, за тех, кто отдавал распоряжения, а он исполнял.

Вот так слухи направлялись, куда надо и как надо трактовались. Перед Законом все равны, так должны были считать обыватели. На самом деле секретарь обкома или председатель облисполкома были непогрешимы, они творили беззаконие, а мелкие сошки отвечали своей головой. Подумаешь, еще один винтик выкрутить и выбросить. Послать на смерть, как в случае с Котовым. Больной человек с сахарным диабетом претерпел такие муки ни за что, в угоду властьимущим! Дважды его приговаривали к «вышке». Терять было нечего. Почему не назвал имен настоящих преступников? Почему не выдал, не предал? Что ему стоило вести себя достойно!

Через несколько лет Ксения оказалась в гостях у Котова в его трехэтажном особняке в Подмосковье, похожем на музей. О его страшной судьбе написал книгу казахстанский классик Дмитрий Снегин. Ксения книгу прочитала и зауважала мужество этого человека, мецената и коллекционера. Слишком доверчив был Котов.

XXI век. В 2005 году была в Москве, и близкий знакомый повез ее в свою вотчину, где он занимался бизнесом (строительством). Въезжали в городок, а там написано на каменной стеле: Зарайск – 1146 год. «Не может быть, такое совпадение. Ведь она родилась в 1946 году. «Однако буду здесь жить», – подумалось, как чукче в советских анекдотах. Въехали, а дальше… Будто она попала в город своей юности лихой – Енисейск, любимый город, где произошли главные события ее жизни, определившие ее дальнейшую судьбу. Ехали, ехали, и как-то быстро (или ей показалось?) объехали весь прекрасный городок Зарайск. ПОЧЕМУ ЗА РАЕМ? Наверное, в раю и в аду места не нашлось, и образовался такой чудный закуток: Зарайск.

Ехали медленно по улицам. Наверное, она была в ступоре, потому что воспринимала происходящее, как сон. Зашли в Кремль. Тихо, безлюдно. Да, в Зарайске тоже Кремль. А еще около двух десятков храмов. На одной из улиц рынок: один прилавок и три старушки. Есть автовокзал. Знакомый по имени Александр с кем-то поговорил по мобиле, и они выехали за город. Красота неописуемая! Прямо левитановские пейзажи. Проехали речки Осетр и Осетрик. Подъехали к металлическим воротам. Оказался сюрприз. Александр привез ее в гости к своему другу и деловому партнеру, они оба были из бывших алмаатинцев: ее спутник и когда-то очень известный меценат Котов Юрий Александрович (а также бывший вор и зек). Вот уж кого-кого, а эту легендарную личность она не ожидала встретить в своей жизни. Тесен мир. В свое время в Совмине разговоров было много, а что правда, что вымысел, неизвестно. Да не очень-то она и жаждала узнать подробности чужой ей жизни.

И вот этот человек выходит к ним из особняка. Одетый непритязательно, по-американски высокий мужчина в возрасте к 60 или чуть больше. Она не умела определять возраст, не любила пристально рассматривать людей. Самый обычный человек, с простым русским лицом. Поздоровались, познакомились, ее представили писательницей. Александр выгружал продукты, а она прошла, по приглашению хозяина, на кухню. Почуяла носом знакомый запах: в большой кастрюле варились казы. Ю.А. ходил вокруг нее кругами, поглядывал с любопытством, наконец, не выдержал: – Ксения, разве вы не чувствуете, чем пахнет? Она отвечала, не мудрствуя лукаво: – Казами. – А вас это не удивляет? – Удивляет. Что в таком захолустье есть казахский деликатес. – То-то же, – удовлетворенно хмыкнул хозяин. Наверное, он думал, что она казашка, или помесь, вот и решил угостить национальным блюдом. Ничего удивительного, у нее тогда была фамилия Сеитова, по мужу. Когда понял свою оплошность, угостил щами из крапивы. Вот это был для нее действительно деликатес. Первый раз в жизни она ела щи из крапивы, запивая французским вином Божоле 1765 года выдержки.

Но вначале была изумительная финско-русская баня с пихтовым запахом, со всеми банными прибамбасами. А бассейн с прозрачной голубой водой! Такое Ксения видела только в кино. Первый раз в своей не короткой уже жизни почувствовала себя ч е л о в е к о м. Хотела бы она так жить! Не завидовала, нет! Ю.А. ей понравился, стало понятно, за что такого приятного, обаятельного человека могли сажать. Злобная сила – зависть. Она не считала себя люмпеном, чтобы ее раздражало чужое богатство. Так, по идее, должны жить все достойные люди, а не только криминальные авторитеты и высокопостные, не всегда заслуживающие своих постов люди.

Она парилась, принимала душ, плавала в бассейне и чувствовала себя неловко. Будто она обременяла хозяина. На самом деле о ней никто не думал, мужчины занимались своими мужскими делами. Она пробыла в бане полчаса, оделась и вышла на кухню. Мужчины сидели и разговаривали. Ю.А. с укоризной произнес: – Что, баня не понравилась? Она ответила с искренним восхищением: – Слов нет, одни восклицательные знаки! Похоже, ему понравилась такая оценка его бани. И все же хозяин спросил: – Почему так быстро? Она не могла признаться, что было неудобно: провинциалка несчастная. Похоже, она потерялась. Не из-за хозяина, обстановка была непростая, как и хозяин. Ю.А. показал ей после обеда свой дом, в котором было все, что надо человеку для достойного жизнепроживания.

Было огромное зеркало в гостиной, возле него огромная статуя обнаженной богини (она не знала, какой именно), правда, не золотая, а бронзовая. Картины были подлинниками, дом был просторным, у хозяина был отменный вкус, ничего лишнего, все – антиквариатно, уютно, ничего вычурного, все вписывалось в интерьер, все находилось в гармонии. Вдруг хозяин подвел ее к портрету симпатичной девушки-брюнетки. – Посмотри на нее! – заявил он. Она посмотрела. Девушка глядела ей в глаза. – А теперь отойди! – сказал Ю.А. Она отошла, и в шоке увидела, что девушка опять смотрит ей в глаза. – Ой! – непроизвольно воскликнула она, удивляясь волшебству. – У этой женщины чистая душа, – сказал Ю.А., обращаясь к Александру. Наверное, это был тест.

Стали собираться, а хозяин, с сожалением их провожая, сказал на прощанье: – Я-то думал, переночуете, скрасите старику одиночество… Он, конечно, лукавил, до старости было еще далече. Честно сказать, она бы с радостью задержалась, интересно было бы поговорить. Александр вообще здесь частенько останавливался, как она поняла, когда он показал ей е г о комнату с европейскими окнами от пола до потолка с таким обалденным пейзажем! Она спешила на поезд: уезжала в этот день вечером.

Оставив радушного хозяина, Александр повез ее к часовне со святым источником, куда съезжались люди со всех городов и весей России, а может, и зарубежья. Святая вода есть святая вода, надо только верить. Он вошел в деревянную избушку с небольшим бассейном, сказав, что нужно купаться обнаженным. Он вышел, и она, конечно же, несмотря, что было прохладно, тоже зашла вовнутрь и разделась донага. Вода была леденющей, как в алмаатинке. Нырнула трижды и бросила российские копейки, чтобы вернуться. Уже один раз вернулась, с мужем Норланом, тоже нырнули голышом. Как бы хотелось там жить. Впечатления остались самые благостные. Она все успела, и уехала домой в Алма-Ату, чтобы вернуться в эту глубинку, напомнившую ей Енисейск, Минусинск, городки ее детства, ее юности. Не всякий человек полюбит провинцию, а она любит. Генная связь, ведь ее родители – из деревни.

Вот так непредсказуемо пересеклось настоящее с далеким прошлым, и разговоры оказались грязными инсинуациями совминовских бездельников. Да, им было, о чем судить-рядить. А любовные связи в здании? Все становилось явным, всюду были соглядатаи от безделья. Залезали грязными лапами и в семейные отношения.

* * *

А еще в ДТ, как во всяком учреждении, была общественная жизнь. Ксения относилась к ней избирательно. Не ходила на профсоюзные собрания, мотивируя тем, что у нее ребенок. Не выходила на пр.Коммунистический встречать Брежнева, когда всех служащих буквально в шею гнали приветствовать генсека. Почти все правительственные учреждения в те годы располагались на Коммунистическом (через много лет один оригинал окрестил его Капиталистическим), уже при диком капитализме.

Были субботники, когда совминовцы убирали территорию собственного санатория. Высшего начальства, естественно, не было, потому выпивали, как демократы. Ксения даже в один из субботников, выпив, согрешила под кустиком со своим так называемым нелюбимым «любовником».

Были демонстрации на Ноябрь и Первое МАЯ. Сотрудники, низшие чины, ходили на них, как простые смертные. Потихаря пили, потом натужновесело плясали и пели. Ксении было смешно. Ее муж в эти праздники стоял в ограждении на своем грузовике. От кого ограждали?

И в приемной оказался не сахар и даже не сахарин. Если Ксения не читала, ей становилось настолько тошно среди новой мебели, с новой ковровой дорожкой на полу, что хоть волком вой. Она маялась, не зная, чем себя занять. Печатать левую работу ей не хотелось. В открытую нельзя было, а прятаться ей претило. К тому же не было желания зависеть от кого-то, в частности, от клиента, когда она вкусила свободы. Принуждать себя делать то, что не нравится, она не привыкла. Правда, левые деньги, заработанные в рабочее время, не были бы лишними в семейном бюджете. Но она предпочитала жить в долгах, чем потерять независимость. И вообще сидеть, и долбить, как дятел, часами, не имея желания или просто настроения, было для нее невыносимым.

Вдохновение тоже не каждый день посещало, для дневника не всегда было настроение. Поэтому она просто сидела сложа руки и предавалась мечтам о том, как бы скорее получить квартиру, конечно же, хорошую и новую, а не освобожденную после какого-нибудь грязнули. Секретарям часто выделяли квартиры, требующие ремонта, при их-то низком окладе. У Ксении была, правда, слабая надежда на помощь Владимира Николаевича. Он участвовал в распределении квартир.

Она проработала в приемной немногим больше полугода, как по зданию пронесся слух, что распределяют квартиры в только что сданном доме. С какой стати, неизвестно, но она вообразила, что ей тоже могут выделить в нем квартиру из-за трудных условий проживания в частном секторе, как она написала в заявлении. Она упустила из виду, что работает еще слишком недолго для того, чтобы ее чаяния осуществились.

В большом напряжении она провела три дня, показавшиеся ей вечностью. Но ее никуда не вызвали и ничего не предложили: ни новой, ни освобожденной квартиры. Обида захлестнула ее: чем она хуже других? Некоторые, она знала, и через месяц после поступления на работу получают. Опрометью выскочила из приемной, добежала до туалета, закрылась там и разрыдалась. С опухшими глазами вернулась на рабочее место. Посидела в задумчивости: хотелось поделиться с кем-то неудачей. Но с кем? Вспомнился Владимир Николаевич, она позвонила, попросила разрешения зайти.

Вошла к нему в кабинет и, увидев доброжелательный взгляд, мягкую улыбку, снова расплакалась: слезы так и потекли по щекам. Она кусала губы, хотела остановить их, но они продолжали литься. Владимир Николаевич поднялся из-за стола, подошел к ней, положил руку на плечо и, слегка поглаживая, стал ее успокаивать.

– Ну, что вы, Ксения Анатольевна, так убиваетесь? – он сразу догадался о причине ее слез, хотя она ничего ему не сказала, – И надеяться не надо было. Помните, я вам говорил, что вы получите квартиру не раньше, чем через год-полтора? Ну, не надо, не надо… Красоту испортите…

Ксения невольно улыбнулась сквозь слезы и подумала: «И правда, чего это я? Без году неделя, а возомнила о себе. Подумаешь, незаменимый кадр. Будто я одна здесь такая…». Она почти успокоилась и с благодарностью прижалась щекой к его руке, лежавшей на плече, но тут же спохватилась.

– Ой, простите! – кинулась к двери, – Большое спасибо вам, Владимир Николаевич. Вы… вы… просто замечательный! – и вылетела пулей из кабинета.

Ее заплаканный и взволнованный вид не остался незамеченным. Секретарша Владимира Николаевича, женщина за сорок, преждевременно увядшая, чересчур худая и не слишком приятная особа проводила Ксению любопытным взглядом. Валентина Ивановна считала себя неотразимой и приятной во всех отношениях дамой и держалась соответственно, особенно перед посторонними. Наверно, стены влияли: многие задирали нос выше головы.

Работая в Совмине, Ксения пользовалась, естественно, привилегиями сотрудников, например, дешевыми путевками в санатории. Они дважды ездили в санаторий «Казахстан» на озере Иссык-Куль (Киргизская ССР). Озеро, почти море было великолепным. Санаторий выше всяческих похвал. Правда, по приезду, их пытались поселить в разные номера: ее – с женщиной, Рената – с мужчиной. Хорошо, она догадалась дать взятку коробкой конфет. Неприятность разрешилась в их пользу, они оказались в двухместном номере. В столовой была система заказов блюд на следующий день. Как когда-то в Сочи. Они впервые отдыхали на высшем уровне, как будто из обычной семьи с низким достатком перешли в категорию граждан, стоявших выше простых людей. Это было приятно, тешило самолюбие Ксении. Оказалось, что Ренат здорово играет в бильярд, он даже один раз обыграл какогото аса. Днем они бездумно наслаждались морем, загорали, купались, вечером ходили в кино, иногда покупали вина и фруктов, устраивали посиделки в номере. Ренат от безделья терзал ее домогательствами плотских сношений. Она терпела, как уже привыкла. Дни пролетели незаметно. Перед отъездом они посмотрели фильм «Экипаж» о катастрофе самолета. Летели на «Яке», 12-ти местном самолетике. Ксения с замиранием сердца глядела через иллюминатор вниз на острые пики гор: присматривала, куда они будут падать. Но, слава Богу, долетели благополучно.

После отпуска Б.И. дал Ксении печатать свою докторскую диссертацию в двести с лишним страниц. Она стучала на машинке с утра до вечера, было не до размышлений, к тому же и ошибки надо было исправлять, и запятые расставлять, куда следует. Помощник крутился за двоих. Когда заходил Владимир Николаевич, ее обдавало жаром, и руки начинали мелко подрагивать, наплывал туман, и некоторое время она сидела, приходя в себя: машинка смолкала. Через пару недель она закончила эту левую, правда, бесплатную работу. После защиты шеф преподнес ей шелковую косынку.

Ксения опять сидела сложа руки, но теперь мысли ее занимала не квартира, а Владимир Николаевич. Она с радостью, но и страхом призналась себе, что влюбилась. «Что теперь будет?» – думала она, смутно представляя дальнейшее развитие их дружеских отношений. В юности Ксения была честным, правдивым и открытым человеком. Лгать и притворяться – не было нужды. Скрывать свои чувства тоже не приходилось. Перемена в отношении к Владимиру Николаевичу не замедлила проявиться: стоило ему возникнуть на пороге, как она вспыхивала от смущения и неловкости. Он заметил это и ее растерянность тоже – в ответ на любой пустяковый вопрос. И стал еще ласковее, еще доброжелательнее. Он по-прежнему приносил ей изредка книги, иногда с фривольным содержанием, например, «Донна Флора и два ее мужа», будто подливая масла в огонь. Ее чувство разгоралось, пробуждая в ней смутное пока еще желание взаимности.

Для помощника ее состояние тоже недолго оставалось в тайне: куда подевалась ее апатия, раздражительность по любому поводу, холодность!.. Теперь она постоянно томилась ожиданием, и только дурак мог не заметить ее нервное возбуждение, ее невпопад сказанные слова. А помощник в амурных делах дураком отнюдь не был. С понимающей ухмылкой на сытом лице он выскальзывал за дверь при появлении Владимира Николаевича, создавая им условия для общения.

Ксения совсем теряла голову, не зная, куда спрятать сияющий взгляд и радостную улыбку. «Какая разница – по любви иль по минутной слабости я утонула в глазах твоих, в их неожиданной радости. Я утонула, и свет померк – все погрузилось во тьму. Только в душе моей цвел фейерверк, непостижимый уму.» ( XXI век: Эх, Ксюха! Такие перлы! И кому? Первому, кто просто отнесся по-человечески?) С большим трудом ей удавалось сдержаться, чтобы не сказать: «Я люблю вас!» Куда подевалась ее смелость, ее отчаянность? Они умерли в этих стенах, она прекрасно это сознавала. В Совмине не было ни женщин, ни мужчин, были – номенклатурные единицы. Ее не смущала разница в возрасте, это было преодолимым препятствием. Другое дело: разница в служебном положении… Ей до него не подняться, ему нельзя опускаться – до секретарши, так ей казалось.

Временами ей чудилось, что его тоже влечет к ней: его взгляд порой затуманивался, задерживаясь на ее губах, груди… Иногда он приветствовал ее сухо и официально – в присутствии посторонних в приемной. Ею овладевало отчаяние. «Нет, он совершенно равнодушен ко мне», – делала она печальный для себя вывод и страдала от безответного чувства. Пока она занималась любовными переживаниями, в их маленькой вотчине случилось непредвиденное.

Вскорости после защиты докторской Б.И. перевели в Москву на повышение. Правда, прошел слух, что у него там блат… в виде дружка из ЦК Солнцева, недавно тоже переведенного в столицу СССР. Сплетничали также, что, переезжая с семьей в Москву, он прихватил из ведомственной квартиры металлические, покрытые бронзовой краской решетки к батареям. Эти разговоры оставили неприятный осадок в душе Ксении. Она была уверена, что Б.И. целиком и полностью озабочен делами государственной важности, ну и немного личными. А тут – какие-то решетки… Еще бы унитаз с собой увез.

Приемная замерла в ожидании нового шефа. Помощник покрутился туда-сюда и с помощью Владимира Николаевича перешел в отдел референтом, какие-то знания после института у него еще сохранились. Он мог оказаться и вообще без места. Зампреды, назначаемые с периферии, имели обычай прихватывать с собой и помощников: почему бы не порадеть услужливому человечку? Столица манила всех, но повышение властного статуса еще больше. Да еще если он надежный, испытанный кадр. Секретарш с собой не перевозили, это было непринято. Ксения не суетилась, надеясь, что Владимир Николаевич в обиду не даст.

Через пару недель новый шеф явился в сопровождении Владимира Николаевича со своим помощником – из той области, где Мурат Шоханович был председателем облисполкома. Он перекочевал с семьей вслед за хозяином, естественно, получив квартиру. Тысячи маялись по углам, а это дерьмо с круглой харей, как оказалось впоследствии, получил ее за смазливость и услужливость. Ксению представили новым лицам и оставили в приемной. Первый месяц М.Ш. вел себя скромно и сдержанно, осваиваясь с более высокой должностью. Ксения исправляла ошибки в его резолюциях, он обращался к ней с вопросами – как и что. Она ему объясняла. Постепенно в его отношении к ней появилось высокомерие. Она поняла, что ей указывают на ее место, и стала держаться подчеркнуто официально. М.Ш. постепенно приобретал навыки барства и хамства. Посади свинью за стол, она и копыта на стол. Антипатия к лицам коренной национальности усиливалась. У самой-то кровь на четверть бурятская, а туда же, в шовинистки намылилась!

В один из дней произошел конфликт. На нетерпеливый звонок М.Ш. Ксения не спеша переступила порог его кабинета.

– Вы зачем здесь сидите? – его широкое плоское узкоглазое лицо покраснело от гнева, – Вы секретарша или кто? Полчаса на звонок идете! Что вы о себе воображаете? Два слова не можете грамотно напечатать, а туда же… – Он с размаху швырнул какую-то бумагу на длинный полированный стол для заседаний.

Листок порхнул по скользкой поверхности и плавно опустился на пол. Ксения вздрогнула, как от пощечины, с ней никто еще не говорил таким хамским тоном, подошла к столу, подняла с полу бумагу и посмотрела на текст: рука была не ее, хотя содержание было знакомым. Она моментально вспомнила, как ей нужно было позарез отлучиться из здания, и она попросила секретаря из соседнего отдела отпечатать эту бумагу. Но не могла же она сказать об этом! Наверняка правда вышла бы ей боком. М.Ш., скривив рот в презрительной усмешке, пристально смотрел на нее: как он поставил на место эту секретаршу! Ксению так и подмывало высказаться по поводу его грамотности – но вожделенная квартира давно уже лишила ее свободы слова. Вместо этого она едва слышно сказала:

– Извините, я сейчас перепечатаю.

Как писал Грибоедов в «Горе от ума»: – Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Она печатала и кипела от возмущения: «За человека меня, выходит, не считает… Секретарша! Да если бы не эта чертова квартира, стала бы я терпеть такое унижение…». Терпели все, и она знала об этом. Не раз заставала в слезах то одну, то другую женщину из секретарей. Им, многим, работающим в Совмине, что-то было нужно; такое, что можно было получить только здесь. Они терпели, плакали, но не возмущались даже между собой, воспринимая грубость начальника или хамство референтов как должное, не пытаясь защищаться, не вступая в пререкания. Иначе они не удержались бы на своих теплых местах. «Как только получу квартиру, и дня здесь не останусь», – мысленно грозилась Ксения и продолжала терпеть унижения.

Внешне она смирилась и старалась быстро и добросовестно исполнять свои обязанности, несмотря на неприязнь к М.Ш. Но чаша терпения стала заполняться капля за каплей – с первого конфликта. Следующей каплей явилась ссора с помощником. Если прежний крутился, как белка, этот бездельничал дни напролет, отфутболивая все указания шефа Ксении, а сам постоянно любовался на себя в маленькое зеркальце – будто его посадили в кабинет для красоты, а не для обслуживания зампреда и его многочисленного семейства. У М.Ш. было восемь дочерей и один сын, психически больной.

В тот день у Ксении было много работы. Позвонила супруга М.Ш. и попросила вызвать на дом сантехника: у них снова засорился унитаз, уже второй раз за неделю. Ксения занималась и этими вопросами, уже не возмущаясь. А что ей оставалось делать? Или носиться со своим человеческим достоинством, или плюнуть на него – ради квартиры. Она смолчала раз, смолчала другой, и помощник отстранился и от этой обязанности: исполнять многочисленные просьбы хозяйки. Причем, хозяйка, быдло областное, не здоровалась, не обращалась к ней хоть как-нибудь, говорила простенько: – Сантехника вызови! Водителя пришли!» Ксения даже ухмылялась про себя: «Очередная Эллочкалюдоедка!»

Чтобы успеть отпечатать срочный материал к концу дня, Ксения попросила Рахима вызвать к шефу на квартиру сантехника. Всего-то позвонить по телефону… Он обещал. Вдруг после обеда – звонок. Ксения поднимает трубку и слышит грубую брань многодетной супруги М.Ш. по поводу того, что посрать некуда: сантехника до сих пор нет. Ксения, сгорая от стыда, что ее отчитывают как прислугу, дослушала до конца все нелестные эпитеты в свой адрес, положила трубку, не сказав в ответ ни слова оправдания. Вошла в комнату к помощнику. Он сидел, развалившись в кресле, за столом и подпиливал ногти на руках. Ксения усилием воли подавила гнев и почти спокойно сказала:

– Послушай-ка, Рахимчик! А я ведь не у тебя в секретаршах, а у зампреда. Я ведь тебя как человека попросила!.. Может, ты думаешь, на тебя управы нет? Тебе не за то двести пятьдесят р. платят, чтобы ты штаны просиживал да в зеркальце любовался… Работать надо, Рахимчик! Унитазы ремонтировать – твоя обязанность, между прочим… Я свои хорошо знаю…

Рахим выскочил из-за стола, прошипел с угрозой:

– Ах, вот ты как, секретутка! Ну, погоди! – он залетел к шефу в кабинет.

Ксения вздохнула почти с облегчением: «Все, конец. Вылечу, как пробка и квартиры не видать, как своих ушей», – и вышла из приемной.

Она ждала последствий, но прошел день, другой, третий, как обычно, – скучно и томительно. Помощник с ней не разговаривал, ходил надутый и обиженный. Она жалела, что так грубо с ним обошлась и винила себя: «Ну, что меня, дуру, понесло? Не могла стерпеть? Столько уже вытерпела! Наверняка нажаловался шефу, тот теперь и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне с квартирой. Живи и дальше со своим дурацким достоинством на частных… Дура, дура и есть. Да что ты такое, в конце концов? Всего-навсего секретарша! Чем ты отличаешься хотя бы от уборщицы? Чем, чем? Она унитаз за ним моет, а ты плевки с физиономии стираешь да еще извиняешься! Не нравится, дуй отсюда! Возвращайся в отдел, тебя везде с радостью возьмут. А-а-а, не хочешь! Работать не хочешь, книжечки лучше почитывать. Так уймись, дура, не высовывайся!» – ее внутренний монолог прервал телефонный звонок.

– Зайдите ко мне, – услышала она строгий голос Владимира Николаевича.

Не ожидая ничего хорошего, она едва передвигала ноги, не шла, а тащилась по коридору до его приемной.

– Ксения Анатольевна, что там у вас произошло? Мурат Шоханович просит убрать вас, заменить другим секретарем… – он смотрел с искренним участием.

Ксения выложила ему все, как на духу. Он помолчал немного, как бы обдумывая, что сказать, и заговорил мягко, доверительно:

– Вы умная, грамотная женщина, Ксения Анатольевна, у вас высшее образование, неужели вы не понимаете, что Мурат Шоханович был прав, обвинив вас в небрежности? Ведь у нас не просто бумажки, а правительственные документы, мы не должны, не имеем права ошибаться. Что подумают нижестоящие организации, если кто-то обнаружит допущенную вами ошибку? Что здесь безграмотные сотрудники. А разве можно допустить подобные мысли? В правительственном учреждении должны работать непогрешимые люди. Что до помощника… Мы не можем указывать ему его обязанности. Их распределяет между вами сам Мурат Шоханович. Вот такое положение дел. Я знаю, вам нужна квартира. Но представьте себе: вас убирают из приемной. Конечно, мы найдем вам место в отделе или в машбюро, но какое мнение будет о вас в коллективе? У местного комитета? И я ничем не смогу вам помочь… А ведь я только добра вам желаю!

Он говорил, а она думала: «Да кому нужны ваши бумажки! Никому они реально не помогают.» В ней подспудно зрел бунт, как когда-то в юности, когда ее исключали из комсомола. Внешне она продолжала внимательно слушать Владимира Николаевича, согласно и покорно кивая, но почему перед мысленным взором мелькали картинки, совсем не относящиеся к предмету беседы. Иногда – во время обеденного перерыва – она выходила из здания прогуляться до скверика напротив Дома правительства, в центре которого возвышался огромный монумент Ленина, посидеть, помечтать на скамеечке при хорошей погоде. Возле постового у главного входа всегда толпилось человек шестьсемь: кто пришел за колбасой, кто принес левую работу или расчет за нее… Ей почему-то вспоминалось некрасовское: «…по торжественным дням, одержимый холопским недугом…».

Однажды в здание пытался прорваться подвыпивший пожилой мужчина. Он лез без пропуска, потрясая бумажками и крича:

– Какой тебе пропуск, сукин сын? Не видишь, я инвалид войны?! Сидят тут, понимаешь, отъели морды за наш счет… Мы вкалываем, а эти бездельники отгородились стенами да мильтонами от рабочего класса, окружили себя холуями да блядями и не доберешься до них! Ишь, цацы какие! Нигде правды не добьешься… Эх, мать честная, вас бы, паскуд, на передовую, посмотрел бы я, как вы в штаны наделали… Как воевать да работать, так мы! Как жрать да с блядями спать – так вы!

На подмогу к постовому, загородившему своим телом, будто амбразуру, дверь, прибежало несколько милиционеров из караулки. Они схватили всем скопом мужчину под руки и быстро увели.

В другой раз на ступеньках гранитной лестницы расположилась неопрятная, растрепанная женщина лет сорока с тремя чумазыми ребятишками. Одного она кормила грудью. К ней тоже подошли милиционеры, подняли ее на ноги, собрали в кучу ребятишек и всех быстро увели куда-то.

Ксения наблюдала этих людей с жалостью, зная уже, как бесполезны и наивны их попытки чегото добиться, даже тех, которым удавалось попасть на прием к одному из замов. Обычно это делалось по знакомству, за взятку или другую мзду – иногда через помощника, но чаще – через людей, занимавших более высокие посты. Соблюдалась видимость демократии, вроде любому простому смертному доступен человек, стоящий у власти. Обычно приемы заканчивались ничего не значащей, как ее и воспринимали нижестоящие организации, резолюцией на письменном заявлении просителя: «Разобраться и принять меры», «Прошу переговорить», «Поставить на очередь согласно действующему постановлению». Никто в дальнейшем даже не думал проследить за исполнением указания зампреда.

Картинки промелькнули и пропали. Ксения слушала ровную, доброжелательную речь – и ей хотелось верить, что Владимир Николаевич действительно желает ей добра, ей очень хотелось верить в это – и появлялось сомнение в собственной правоте, хотя душой, не выносящей несправедливости, она еще противилась, но разум, убаюканный дружеским участием Владимира Николаевича, уже готов был принять его совет.

– Пожалуйста, посоветуйте, что мне делать! – попросила она угасшим голосом.

Он будто ждал этих слов, потому что сразу заговорил твердо и по-деловому:

– Ну, во-первых, я сам сначала поговорю с Муратом Шохановичем, попытаюсь умерить его недовольство, сделаю упор на ваш опыт в работе, на ваши личные достоинства… Скажу и насчет помощника – по обстоятельствам. Если он не будет настаивать на своем решении, вам придется извиниться – и за сантехника тоже. С помощником я тоже сам переговорю… После позвоню вам.

Чувство благодарности переполнило душу.

– Я никогда не забуду вашу доброту, Владимир Николаевич, – она поднялась, – Спасибо вам огромное, – взялась за дверную ручку и вдруг совсем неожиданно у нее вырвалось: – Я… вы мне… очень нравитесь… Ой! – и она вылетела за дверь, едва не сбив с ног входящего посетителя.

Секретарша замуправляющего опять проводила ее любопытным взглядом, многозначительно поджала губы и подумала: «Тэ-э-кс, интересненько! Уж не шуры ли муры здесь – перед самым моим носом?»

На следующий день Владимир Николаевич позвонил ей – сердце заколотилось, как сумасшедшее, – и сказал, что все в порядке, что она может зайти к шефу и извиниться. «А с вас причитается…» – шутливо добавил он в конце разговора. Его шутку она восприняла всерьез, как руководство к действию. Все уладилось. Она извинилась и стала вести себя, как и положено секретарше – с сознанием зависимости своего положения. С помощником тоже все встало на свои места: он праздно порхал по зданию или смотрелся в зеркальце, она обеспечивала семейство шефа сантехниками и прочим обслуживающим персоналом.

Когда шеф с помощником уехали в командировку, она купила бутылку армянского коньяка и коробку конфет. Позвонила Владимиру Николаевичу и попросила его зайти, якобы у нее есть к нему дело. Он пришел, и она пригласила его в комнату отдыха шефа, там-де им никто не помешает. Он последовал за ней. На журнальном столике стоял коньяк и две рюмки.

– Вы что, Ксения Анатольевна? Я же пошутил. Не выдумывайте, пожалуйста! – он попытался выйти, но она встала в дверном проеме.

– Владимир Николаевич, я вас очень прошу: не сердитесь на меня! Я вам так обязана! Вы мне так помогли! Ну, как иначе я могу отблагодарить вас за все добро, что вы для меня сделали? Ну, пожалуйста! Я от чистого сердца. Ну, можем мы просто посидеть, как люди и поговорить! А это, – она махнула рукой в сторону бутылки, – просто так, чисто символически… Дура наивная!

– Ну, зачем же символически… Давайте пригубим, раз так.

Он сел на диван, жестом приглашая Ксению последовать его примеру, – она присела на расстоянии, – разлил коньяк. Они выпили, заели конфетами. Владимир Николаевич налил еще. Ксения и слова вымолвить не успела, как оказалась в его объятиях. Он целовал ее губы, рука его, скользнув по груди, опустилась на талию, ниже – Ксения почувствовала, что он гладит ей колено. У нее закружилась голова – от выпитого на голодный желудок, но больше – от нахлынувшего желания. «О, господи! Но не здесь же…» – она слабо вырывалась, но он не выпускал из объятий и целовал, целовал… Грехопадение свершилось.

И она сразу пожалела об этом. Было стыдно и неприятно. Господи, зачем? Ну, не нужны ей плотские отношения! Желание бывает, женское естество требует, а сам процесс отвратителен. Опять притворяться? Как с мужем?

Из дневника. Сама того не сознавая, я всю жизнь ищу душу, родственную своей душе. Понимать и быть понятой – это истинная любовь, истинная Богом данная близость душ, родство их, взаимопроникновение. Знаю, это глупо, нереально надеяться, но вопреки всему – надеюсь. Душа моя не в пример грешному телу еще девственна, еще наивна. Хочу опуститься на колени перед любимым человеком и сказать ему: – Я хочу умереть, настолько я счастлива, настолько я люблю тебя! Вслух, от всей души, со всей искренностью никогда и никому не признавалась я в любви. Выше моих сил представить, что – не будет этого никогда. Весенний ветер за дверьми. В кого б влюбиться, черт возьми?

Я ищу тебя в пасмурные дни, заглядывая прохожим в лицо. Идет косой хлесткий дождь, стекая по моим щекам. А может, это слезы обиды, отчаянья. Ну, почему так устроен мир, что единственный человек на земле недоступен тебе? Иду и брежу воспоминаниями… Скользят с деревьев невесомые листья. Осень. Уже которая осень без тебя. А есть ли ты вообще? Существуешь ли на свете? Или ты – просто плод моей неуемной тоски по необыкновенной любви?

Я так сейчас нелепо выгляжу в своих глазах: женщина за 30, жена, мать, и эта странная ищущая выхода тоска по прошлому, по настоящему… живу и говорю в стихах своих с выдуманными людьми, выдавая желаемое за действительно существующее. А ты – герой моего воображаемого романа – романтизированный облик прошлого. Стремлюсь к тебе, ищу тебя и в этот пасмурный сегодняшний день, и в прошедшие солнечные дни, чтобы найти и разочароваться. Смешно и грустно искать идеал мне… Какие же великие претензии появились у меня к людям! Все что-то не то, все не те, брожу не с теми, я по-прежнему одна. А я сама – что я такое? Норильская, а потом енисейская девчонка, ставшая взрослой женщиной, а та жизнь мне ближе сейчас, чем моя настоящая жизнь:

 

ВОСПОМИНАНИЯ О НОРИЛЬСКЕ

Вечером, после грехопадения, дома она была не в себе, невпопад говорила и глупо улыбалась.

– Да ты пьяная, что ли? – дошло до Рената.

– Ага, самую малость. Глоток коньяка. У одной секретарши был день рождения, меня пригласили, – выпалила Ксения, и сама удивилась, как легко ложь соскользнула с языка.

Но слова – одно, а поступки… Ночью, когда муж прижал ее к себе и стал целовать, она неожиданно для себя стала вырываться из его объятий и повторять, как заведенная:

– Не трогай меня! Не трогай меня!

– Сбесилась, что ли? – он слегка отстранился. Она резко толкнула его локтем в грудь. Он ругнулся и вскочил с постели.

– Спуталась с кем-то, шалава! Родного мужа толкаешь. Убирайся с постели, дрянь! Скажи «спасибо», что руки об тебя не хочу марать.

Ренат был ревнивым с самого начала их знакомства. Он водил ее по своим родным и знакомым, вынуждая к общению. Все они были слишком обычны и просты, плебеи, одним словом, и ей неинтересны. Чтобы не вызывать лишний раз недовольство будущего мужа, она, выпив и расслабясь, вступала в разговоры. Лицам мужского пола она нравилась, они к ней липли, несмотря на присутствие Рената. А он как будто специально провоцировал ее, чтобы после устроить сцену ревности. Водка требовала разрядки в виде агрессии.

В этот раз она со смутным ощущением вины постелила на полу и улеглась. Но и зло брало на мужа, что оскорбил таким грязным словом. «Нет, я не шалава, я люблю его», – оправдывалась она перед собой, перед своей совестью, но в глубине души было неспокойно: неприятный осадок остался от первого интимного свидания с Владимиром Николаевичем.

Скуки как не бывало, но появилась тоска – от неудовлетворенной жажды общения с любимым человеком. Она переживала, не зная, что подумает Владимир Николаевич о случившемся: «Что он подумает обо мне? Что я доступная женщина, раз так легко отдалась ему в первую встречу… Я никогда не изменяла Ренату и не изменила бы, если бы не полюбила по-настоящему…». Онато влюбилась, во всяком случае, ей казалось, что это любовь. А он? Он ни слова не сказал о чувствах. Но разве его объятья, поцелуи не говорили вместо слов – более красноречиво? Но радости почему-то не было, был стыд… Она не испытала ни вожделения, ни страсти. Она не хотела этого мужчину физически. Как, впрочем, и собственного мужа. Может, с ней было что-то не так? Какой-то изъян в женской сути? Ее вполне устраивала дружеская близость, общение в разговорах. Возможно, ее влюбленность была выдуманной от духовного одиночества. Почему-то именно в это время у нее вдруг открылись глаза на окружающих ее людей.

Ее единственная приятельница Салтанат, тоже секретарша в приемной, а также секретарь комсомольской организации, с которой они вместе обедали, иногда сидели на скамейке в сквере, обмениваясь впечатлениями о книгах, оказалась впоследствии просто блядью. Замужняя, между прочим, женщина с двумя детьми. Иногда Ксения заходила к ней перед обедом, чтобы вместе пойти в столовую. Если в ее присутствии шеф Салты выходил или входил к себе в кабинет, она вскакивала и стояла навытяжку, как вышколенная прислуга. Ксения внутренне усмехалась. Помощник был мерзкий, кривоногий и противный на физию, а еще пытался руки распускать. Ксения с презрением уворачивалась. Вообще она пользовалась успехом у совминовских бездельников мужского пола типа помощников и мелких клерков. Но она не реагировала на заигрывания. Праздное существование молодых женщин, девушек побуждало их заниматься блядством, иногда просто по натуре, иногда в расчете на привилегии.

Вот Салта, к примеру, не брезговала никем, ни старыми, ни молодыми, к последним сама навязывалась. Некоторое время ее любовником был зав.отделом здравоохранения однорукий седовласый, но импозантный Кутяжин. Они даже умудрились поехать вместе в совминовский санаторий «Алатау» в горах. В другой раз, случайно встретив какого-то мужичка из времен юности, повезла его сношаться тоже в совминовский Дом отдыха в черте города. Он оказался агрономом. Для нимфоманки, впрочем, без разницы род занятий очередного объекта для секса, лишь бы не импотент. Потом в юротделе появился новенький юрист: молодой симпатичный неженатый. Тут уж Салте пришлось покрутиться, чтобы затащить его в укромный уголок. Она стала задаривать его подарками и даже писать любовные записки. В конце концов, купила, и он стал ее любовником. Встречались во время рабочего дня у одной из секретарш отдела, кореянки Лены, у которой тоже был любовник-телефонист из подвального этажа, где располагались разные хозслужбы. Встречались, пока ни случился курьез: Салта застала своего Ерлана с Леной. После этого возненавидела «корейку», а Ерлана еще долго преследовала, пока он ни женился.

Вот такая Ксене досталась приятельница в Доме терпимости. А какая ж еще? Между прочим, когда Салта вышла из комсомольского возраста, ее приняли кандидатом в члены партии. Да уж! Кстати, о партии. Ксения не сразу, но раскумекала, какие выгоды сулит членство в партии. Она тогда работала в строительном отделе и, выйдя из комсомольского возраста, написала заявление в партию. Начальник отдела Круглик Иван Андреевич написал ей рекомендацию. Нужна была еще одна. Она, не долго думая, обратилась к В.Н. Он прочитал и сделал исправление в заявлении. Она написала: Прошу принять меня членом партии… Еще грамотной себя считала, блин! Он исправил: …в члены. Ей будто пощечину дали. Выскочив из кабинета, она мчалась, сгорая от стыда, по коридору и комкала в руке свое позорное заявление. Обойдется она как-нибудь без партии. Обошлась же в свое время без комсомола.

Тем более, у нее была мощная поддержка в лице В.Н. А судьи кто? (как вопрошал Чацкий в «Горе от ума» Грибоедова.) Ведь в подсознании Ксении была мысль, что ее новоявленный любовник обладает властью, а значит, может поспособствовать в получении квартиры. Все чаще возникали нехорошие мысли о Доме правительства. Теперь его можно было с полным правом называть Домом терпимости не только в смысле терпения, но и в смысле публичного дома. Работали в аппарате и два алкоголика, зав. Отделом кадров и зав. Отделом культуры. Они, почти не скрываясь, пили в рабочее время. Она знала не понаслышке про блядство и пьянство на стройке. В институте ей довелось столкнуться с блядством, но в их группе не было замужних, были просто свободные девицы легкого поведения. Одной она даже помогла сделать аборт у своего знакомого гинеколога.

Ее от скуки выдуманная увлеченность продолжалась. Если Ксении удавалось хоть мельком увидеть Владимира Николаевича, она чувствовала себя счастливой, и окружающие становились добрыми и милыми, даже на шефа она глядела без обычной неприязни. Если день, другой не видела его, все валилось из рук, и все вызывало раздражение: и работа, и люди. В часы досуга она погружалась в мечты или вела воображаемый диалог с ним.

С большой неохотой она возвращалась в действительность, услышав, как сквозь сон или туман, резкий звонок, призывающий в кабинет шефа, или вынужденная что-то отпечатать или отнести комуто документ. Она стремительно выходила из приемной и так же стремительно возвращалась на место: вдруг позвонит или зайдет Владимир Николаевич. Неизвестность приводила в отчаянье. По нескольку раз на дню она снимала телефонную трубку, набирала знакомый номер и, не дожидаясь, пока ей ответят, клала на место.

Она измучилась от невозможности излить свои переживания, заполненная ими до края. Когда Владимир Николаевич появился, наконец, в приемной, Ксения стояла возле окна. Она едва удержалась на ногах от волнения и вынуждена была ухватиться за подоконник. Ее бросило в краску и в дрожь. Он, как ни в чем не бывало, будто ничего такого и не произошло, быстро огляделся, нет ли поблизости помощника, подошел к ней, привлек к себе. Она почти без чувств прижалась к нему.

– Когда мы встретимся? – тихо спросил он, уже отступив от нее на три шага, чтобы их не застали.

– Когда хотите… – прошептала она, не поднимая глаз.

– Я позвоню, – и он вошел в кабинет М.Ш.

Прошло несколько дней, и Ксению неожиданно вызвал председатель месткома. Она шла и недоумевала, зачем. Квартирный вопрос совершенно вылетел из головы, да и времени со дня распределения квартир прошло достаточно. Ей предложили именно квартиру, правда, освобожденную, зато в прекрасном районе, почти в центре. Она, не раздумывая, согласилась. Конечно, она была рада, но радостью тусклой в отличие от другой – яркой радости душевных переживаний. Два месяца назад она поклялась, получив квартиру, уйти отсюда. А теперь?

Она не могла и не хотела расстаться с Владимиром Николаевичем. «Да я умру от тоски! – мучилась она – Все стерплю, все унижения, оскорбления, лишь бы остаться здесь, лишь бы видеть его хотя бы изредка…». Ну, прямо пушкинская Татьяна! «Хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас…» Самовнушение у нее было развито очень сильно. Она продолжала желание любви принимать за любовь. По отношению к мужу она давно уже не испытывала никаких чувств, кроме уважения к его «золотым» рукам. Ремонт в освобожденной квартире он сделал сам.

Они широко отпраздновали новоселье, приехал даже свояк, муж старшей сестры, из колхоза под Ташкентом, привез в подарок проигрыватель и ковер. Брат Фархад подарил две старые односпальные кровати. Шел семьдесят пятый год. Она купила две первые попавшиеся пластинки для проигрывателя. На первой пластинке-мини оказались песни Владимира Высоцкого. В тот день Ксения была дома одна, за окном шел дождь, она стояла возле окна с текущими по нему струйками, слушала «Чуть помедленнее, кони!..» и почему-то плакала. Как будто слова незнакомого ей певца проникали в самую душу, трогали ее неистовством исполнителя, а еще будто угроза какая-то или предостережение слышались ей в хриплом голосе. С ней что-то произошло, ей овладело странное смятение. «Чтото воздуху мне мало, ветер пью, огонь глотаю, чую с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю…» Она ощущала то же самое не только в ДТ, но и дома. Жила, скрывая мысли и чувства. Может, Высоцкий в своей песне закодировал полную несвободу, зависимость от ничтожеств, что происходило и с ней. С этого момента он поселился в ее душе, вытеснив выдуманную любовь к В.Н.

Пока она занималась оформлением документов, а потом переездом, ей дали, по указанию Владимира Николаевича, в отделе кадров отпуск без содержания на три дня. В ее отсутствие в приемной опять произошли перемены. Мурата Шохановича вернули в область, правда, в другую – на руководящую работу. Помощник пытался найти место в отделах, ему не хотелось уходить из этого здания, но он остался ни с чем. Без поддержки шефа, который прихватил его, как вещь, с собой в столицу, он выглядел жалким и растерянным и оказался непригодным, чтобы занять какую-то должность в аппарате. У него, правда, было высшее образование, но он променял его на теплое место лакея.

Рахиму, однако, повезло: из Совмина не выкидывали на помойку. Его перевели референтом в горисполком. От ненужных или неугодных, были и такие, избавлялись таким способом. Им подыскивали должность, но – вне стен этого здания. Еще когда Ксения работала в строительном отделе, там был один склочный, некомпетентный в своем деле сотрудник, неряшливо одетый мужичонка, непонятно каким образом попавший сюда. Долго он не продержался. Его перевели замминистра лесного хозяйства. После он изредка появлялся в отделе – надутый и при галстуке, но вряд ли ставший более компетентным в новом кресле.

Ксения вздохнула с облегчением: наконец-то она избавилась от неприятных ей людей. Над ней подшучивали.

– Ого, круто ты, однако, меняешь своих замов! Да и помощников тоже…

Она с удовольствием поддерживала шутку.

– Уж такой у меня характер: быстро надоедают одни и те же лица. Один надоел – отправили на повышение, другого – тоже, если это считать повышением…

Через некоторое время, когда бывший шеф в другой, более низкой должности, появлялся в приемной, прежде чем зайти в кабинет к зампреду, он здоровался с ней за руку и спрашивал о семье, приветливо при этом улыбаясь. Она в ответ тоже улыбалась – слегка натянуто, не прощая. О М.Ш. прошли слухи, что за короткий срок пребывания в кресле зампреда он успел обеспечить квартирами всех восьмерых детей, а одного из зятьев – серой «Волгой». И это – при острой нехватке жилья, при огромных очередях на покупку автомобилей. Для всех, кроме тех, кто у власти.

Через десять лет в перестройку М.Ш., явившись из области, взлетел вдруг непомерно высоко: после ставших широко известными декабрьских выступлений молодежи против указаний Москвы стал вторым секретарем ЦК Компартии Казахстана, – непонятно только, за какие заслуги. Ксения не понаслышке знала его плебейство, невоспитанность, необразованность, неграмотность, некомпетентность даже в кресле зампреда Совмина по сельскому хозяйству. Да уж!..

Она снова коротала дни в ожидании новых лиц. Был прилив вдохновения. С ранней юности ей были близки стихи Лермонтова: «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды…» А Печорин был ее любимым литературным героем. Его разочарованность, душевное одиночество, презрение к окружающим вызывали в ее душе понимание и сочувствие. Она не просто читала чужие стихи, она стала писать на них свое мнение и посвящения живым или памяти ушедшим.

XXI век

 

ВЫСТРЕЛ В БЕССМЕРТИЕ

К 200-летию со дня рождения (род.со 2 на 3 окт.1814 г..убит 15 июля 1841 г.) Нап.30.01.2014 г. под впечатлением от фильма «ЛЕРМОНТОВ»

Со школы не читала Маяковского и вдруг стала читать, как бы открывать заново. Ей по душе пришлось его стихотворение на смерть ПУШКИНА, а потом ЕСЕНИНА. «Владимир Маяковский, вы правы. Отмывают всех поэтов добела. Чистенькие с ног до головы, светятся безгрешностью тела. Но поэты – не святые души, а скорее черти всех мастей. Как слона не сделаешь из мухи, ангелов не склеишь из чертей. Женщины, веселые попойки, до утра текущий словоблуд… Смерть от пули на убогой койке, ведь талантливые долго не живут». При советской власти многие стихи Маяковского не издавались, хотя он и считался революционным поэтом. Есенин вообще был запрещен. Какую родственную душу она почувствовала, читая его волшебные стихи! Появился целый цикл посвящений. Ах, Сережа, буйная головушка, соловей рязанский, русская душа! Слишком рано ты отпел, соловушка! Слишком мало Русью подышал!

Вместо рецензии на телефильм «ЕСЕНИН»

 

ОТ ИМЕНИ И ПО ПОРУЧЕНИЮ ИЗ БЕССМЕРТИЯ – СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Конечно, она не могла не написать о своем современнике Владимире Высоцком. Мысли о его ранней кончине преследовали ее. Она поставила его вровень с гениями Х1Х века.

XXI век: Лишь в 35-летие со дня его ухода современники во всеуслышание на передаче, посвященной его памяти, стали называть его гением. Спохватились, духовные калеки. Больше-то никого из ХХ века не осталось в Поэзии с такой всенародной памятью и почитанием. Его творчество не потеряло актуальность, наоборот, потрясающе точно фиксирует нынешние реалии. Жаль, только стрелков развелось великое множество, а волков, то есть, инакомыслящих, пожалуй, пора заносить в Красную книгу. Сплошное благоденствие: наши агенты влияния, типа Евтушенко, в США, их – просочились в московские издательства и издания (журналы). В России идет целенаправленное уничтожение русской литературы. Не буду голословной: в когда-то самом продвинутом журнале «Новый мир» половина авторов – жители НьюЙорка. А у Министерства культуры, похоже, повязка на глазах, как у Богини правосудия. ФСБ расслабилось и отдыхает. Как будто и врагов России внутри страны нет. Так исторически сложилось, что у нашей страны враги испокон веков были, есть и будут.

Иногда даже возникает тихая печальная радость, что такие правдолюбцы, как Шукшин, Высоцкий, Астафьев, а недавно еще и Распутин ушли в мир иной, а их произведения обрели бессмертие в моей душе, например. На их долю тоже досталось немало скверного, давящего грузом на ум и ранимую душу творцов прекрасного, доброго, вечного. Но, по крайней мере, сегодняшняя вакханалия их уже не касается. А каково нам, людям моего поколения и старше? Слава Богу, что книгам наших классиков, на которых мы воспитаны, еще не устроили нынешние писаки, типа пелевина и иже с ним, проживающие в америках, германиях, израилях, аутодафе, как в свое время фашисты.

 

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

НАЧАЛО XXI ВЕКА

* * *

_______________

Читала она и журнальные подборки современных поэтов, например, Евтушенко. Он был официально признанным первым поэтом в СССР, писал смелые стихи под присмотром КГБ. Такие ходили разговоры в богемной среде. Она не была его почитательницей. Но не выдержала его прохиндейства и сочинила стишок: Ну, вы и чешете поэмы! Про ГЭС, ПРО ГРЭС и красный флаг! Что с вами сталося, Евгений? Ведь вы, Евгений, не дурак! Ведь вы когда-то бушевали, бросали вызов всей толпе! А что ж теперь вы спасовали, поэмы пишите не те?

Из XXI века: Наконец-то ты, Евтух, показал свое истинное лицо: продажное лицо агента КГБ. Твои дешевые стихи забудут. Ну, если первый поэт России предатель родины, то что же это за поэт и что это за родина? И что за президент, награждающий за предательство миллионом?

Как-то позвонил В.Н., пригласил в гости: его супруга отбыла в командировку. Ксения без раздумий согласилась, так велико было желание поговорить с ним, побыть наедине. Потом всполошилась: а если кто-нибудь увидит? Она боялась не за себя, за него. Представить страшно, что было бы, узнай кто-нибудь об их связи. А она? Ну, что она? Выгнали бы с работы – подумаешь! Муж узнал бы – избил, конечно, а может, из дому выгнал бы. Ради любви и не такое выносили женщины! Она продолжала обольщаться на свой счет. Ей почемуто не приходило в голову, что, В.Н., будучи старше ее на 20 лет, воспользовался ее глупой молодой наивностью, и ни о каких чувствах с его стороны не могло быть и речи. Возможно, он вообще принимал ее за одну из совминовских блядей. Уж до ее душевных переживаний ему точно не было дела. Это она витала в облаках…

«Я во сне витаю в облаках, лебедино-снежнобелых. Не ходила в золоте, в шелках, но жила я, как хотела. Мало мне цветов и облаков. Может, я какая-то иная. Я иду по жизни без оков, и душа свободною растает…» – текли строки ручейком, отвлекая от пошлой реальности. Впервые в жизни она шла на тайное любовное свидание. И каково ей было? Она не знала, куда девать глаза – смотреть ли под ноги, оглядываться ли по сторонам: не следит ли кто за ней; не знала, как унять дрожь, сотрясавшую тело, дрожь от страха разоблачения. Она шла, будто голая, и все смотрели на ее обнаженное тело и знали, куда она идет. На блядки – куда же еще? Не помнила, как вошла в подъезд, дрожащей рукой нажала звонок. Дверь мгновенно открылась, она переступила порог, перевела дыхание.

Ксения со жгучим любопытством – здесь жил не чужой ей человек – прошлась по огромной квартире. Подумалось мельком: «Нехило живут слуги народа.» Хоромы были еще те: импортная с инкрустацией мебель, сотни книг в книжных шкафах, немецкие сервизы «Мадонна» за стеклом серванта, ковры, паласы… Кругом – чистота, порядок, каждой вещи определено свое место. А где же место гостьи? Оказалось, на кухне. Владимир Николаевич угощал ее французским коньяком «Наполеон» и черной икрой из доверху наполненной хрустальной вазы средних размеров. Ксения впервые видела дефицитный продукт в таком количестве. Им выдавали по праздникам по баночке красной икры, которая стоила целых четыре рубля!

– Довольна квартирой? – спросил Владимир Николаевич. – Правда, неновая, но такой порядок, ты ведь недавно работаешь. Придется немного потерпеть и получишь новую. А пока заявление напиши на расширение.

– Большое спасибо, я вам так благодарна, мы счастливы, особенно муж, – ответила она с преувеличенным восторгом.

– Пришлось обработать мнение членов месткома, – он широко улыбнулся. – Надеюсь, я заслужил твою благосклонность?

– Еще бы! – с воодушевлением ответила Ксения и лихо, как в юности, опрокинула полный фужер коньяка и заела икрой, зачерпнув ее столовой ложкой.

Возникла картинка из детства: черный хлеб, намазанный маргарином и посыпанный сахаром. Вкуснятина! Изрядно опьянев, она позволила отвести себя на диван. Были поцелуи, были ласки, но не было жарких любовных речей. Молчал он, молчала она… Едва не бегом возвращалась она на работу, ощущая вместо радости от встречи с любовником смутное беспокойство и недовольство собой. Еще было противно, выходило, она отдавалась за квартиру. Продажная – из Дома терпимости. Она начинала прозревать.

Ксения все еще сидела в приемной одна. Ей позвонили из отдела кадров и предложили зайти.

– Ночная дежурная у Председателя легла в больницу. Вы пока без работы, так что придется вам подежурить три ночи. Это не просьба, а приказ, – заявил завкадрами.

Она со скандалом объяснила ситуацию дома Ренату. – И с кем это ты там будешь дежурить? С ебарем?

Она молчала.

Впервые она поднялась вечером на четвертый этаж. С ней должен был дежурить один из помощников Председателя Совмина Б.А. (Ашимов Байкен Ашимович). Дежурство было рассчитано на экстренные ситуации. Она записывала телефонограммы, принимала сообщения по телефону. Они с Сериком Давлетовым разговаривали, пили чай. Этот помощник в отличие от других помощников зампредов оказался приятным на внешность, умным, начитанным, эрудированным. Дежурство было спокойным, и она писала стихи. Серик полюбопытствовал, и она призналась. Он прочитал три стиха и посмотрел на нее круглыми глазами: – Да ты поэтесса! Она поправила: – Поэт.

С того дежурства они стали общаться. Он звонил по телефону, они разговаривали, заходил к ней в приемную. Она чувствовала, что нравится ему. Он тоже ей нравился, необычный был человек в ДТ. Он был невысокого роста, стройный, обаятельный. У него был отдельный кабинет, она тоже изредка заходила к нему. Однажды зашла, он был под хмельком. Серик притянул ее к себе и поцеловал. Поцелуй был затягивающим, как будто он хотел заняться с ней любовью прямо здесь и сейчас. Она с трудом отстранилась и прошептала: – Извини, я не могу, у меня другой мужчина. Выбежала из его кабинета с горящими щеками.

Он явно за ней ухаживал. Как-то в обеденный перерыв повез ее в горы на лоно природы. Они страстно целовались, но она не могла ему отдаться, был же любовник, хотя Серик ей очень нравился. Она больше не хотела разочарования. Он, по-видимому, не терял надежды. Опять же в обед повез ее на квартиру к своему другу. Они изрядно попили коньяк, потом он целовал ей грудь. Видя, что она не поддается на его ласки, Серик пытался совратить ее порножурналами. Но получилось наоборот, ей стало противно до отвращения, ведь она же нормальная, не озабоченная сексуально женщина, замужем, имеющая нелюбимого любовника. Серик отступился, а потом утешился с одной незамужней мадам. Их дружба только укрепилась, Даулетов оказался для нее оазисом в пустыне бездуховного быдла.

К ней изредка заходили досужие сплетники, которые все и про всех знают, и сообщали очередную кандидатуру на место зампреда. Она делала заинтересованный вид, на самом деле ей было безразлично. Она ощущала себя как бы под стеклянным колпаком: все видела, но ничего не слышала. Слова отскакивали, как пинг-понговые шарики, не вызывая эмоций. Она была полностью погружена в себя: в мысли и чувства.

Выдуманное любовное безумие сменилось реальной растерянностью и подавленностью. «Что произошло? Ведь я хотела, хотела быть с ним и душой, и телом! Почему мне так плохо? Есть духовная близость, понимание и деликатность с его стороны. Почему нет радости? Стыд есть, а радости нет», – снова и снова анализировала она свои ощущения, пытаясь найти причину скверного душевного состояния. Душа металась. Ее цельная натура, о чем она вряд ли подозревала, протестовала против раздвоенности.

Почему-то в голове часто звучал голос Высоцкого. Зачем, на свою беду, она стала думать о нем, даже мечтать о встрече? К тому времени она уже кое-что узнала об этом человеке, и мысли о нем захватывали ее все сильнее.

Приближалось восьмое марта. Все женщины ходили разнаряженные, сияющие, возбужденные. Накануне праздника в аппарате проходило традиционное вручение подарков: недорогих, но оригинальных (дефицитных), подобранных со вкусом – этим обычно занимался отдел торговли. Подарки делались не абы как, а в соответствии с занимаемой должностью. Женщине-референту, к примеру, Лире Николаевне, дарились французские духи стоимостью около двадцати рублей, или дамская сумочка, или маникюрный набор. Шахине, рангом пониже, вручали подарок попроще: недорогую скатерть или японский платок стоимостью до десяти рублей. Инспекторам приемных тоже дарили духи, но подешевле – арабские «Сигнатюр» или болгарские «Бон шанс» и в дополнение – гэдээровские дедероновые чулки. Секретарям отделов обычно преподносили что-нибудь из посуды: недорогую чашку с блюдцем и к ним чайную ложечку, или чайник для заварки, или керамическую вазочку для цветов. Конечно, получившие такой подарок с завистью косились на сумки, скатерти, платки и даже чулки. Особенно чулки, которые были дефицитом.

Ксении была неприятна эта процедура: идти через весь зал под обстрелом разных взглядов: и завистливых – ее молодости, привлекательности, стройной фигуре, и откровенно враждебных – так смотрели те, кому она перешла где-то и когдато дорогу, сама того не заметив, например, когда ее взяли в приемную зампреда. После – получать из рук управляющего или одного из замов подарок: чулки. Неловко, стыдно и… унизительно. Одно дело, если чулки подарил муж, другое – чужой человек. Первый и последний раз – в прошлом году – она едва от стыда не сгорела, но шла прямо, высоко держа голову. За чулками… Больше на раздаче она не присутствовала. Подарок ей приносили в приемную.

Предпраздничное оживление носилось по коридорам, по кабинетам… Одна Ксения сидела безрадостно в приемной, как в глухом углу, и думала, думала – об одном и том же: почему ей так плохо? Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Она подняла трубку, услышала знакомый голос, который недавно бросал ее в дрожь. Теперь причина дрожи была другая: она не ждала и не хотела звонка.

– Зайди ко мне, – сказал Владимир Николаевич.

Они перешли на «ты», но она никак не могла называть его по имени. Ксения нехотя поднялась со стула и вышла из приемной. Понуро побрела по коридору. А давно ли она как на крыльях летела к нему – к своему любимому? Он встретил ее ласково и приветливо, как всегда, притянул к себе, поцеловал по-хозяйски. Угнетенное состояние ее духа на миг как бы растворилось в тепле и ласке. Владимир Николаевич вручил букет тюльпанов.

– Держи крепче, в нем одна вещичка, чтоб не выпала. Поздравляю!

Выходя из приемной, услышала за спиной громкое хмыканье. Шла по коридору и будто не букет в руках несла, а бревно. В цветах оказался изящный серебряный браслет. Ксения не ожидала такого дорогого подарка, искренне удивилась и тут же позвонила любовнику.

– Спасибо, милый! Очень красивый браслет. Мне, право, неудобно, такой дорогой подарок…

– Ну-ну, не стоит об этом говорить. Носи на здоровье! Рад, что тебе понравилась эта безделушка.

В освобожденной квартире они прожили год, и как-то неожиданно, хотя она и подала заявление в местком на расширение жилплощади, как ей посоветовал В.Н., ей предложили двухкомнатную квартиру улучшенной планировки в совминовском доме. Нового зампреда еще не было, и ей дали отпуск без содержания на три дня. Они переехали в хоромы.

Тут наконец появился новый – уже третий – зампред. Их снова представлял друг другу Владимир Николаевич. Колтай Досович был невысок ростом, ниже Ксении, но обладал приятной, интеллигентной внешностью. Она с первого взгляда прониклась к нему симпатией и тем большей со временем, чем больше хороших качеств открывала в нем. Первое время он часто спрашивал ее совета в оформлении документов и вообще по работе: в аппарате существовала масса неписаных правил. Ксения внутренне распрямилась, почувствовала себя свободнее. Но дистанцию соблюдала, наученная горьким опытом. Кто знает, как К.Д. поведет себя в дальнейшем, когда освоится с высоким положением и расположится повольготнее в мягком, широком кресле! Не будет ли взирать свысока, несмотря на невысокий рост, на подчиненных, в том числе и на нее?

К.Д. предложили несколько кандидатур на место помощника. До Совмина он занимал не столь высокий пост и помощника у него не было. К.Д. остановил выбор на одном из них. Тимур показался Ксении слишком робким, слишком скромным для должности помощника. «Провинция», – перехватила она его восторженный взгляд по сторонам. Но она ошиблась. Тимур стал хорошим товарищем для нее, деловым, расторопным помощником для шефа. Он начал свою деятельность с того, что охотно взял на себя обязанности по обслуживанию семьи зампреда. У К.Д., к счастью, была небольшая семья: супруга, голоса которой Ксения так ни разу и не услышала, и двое детей: взрослый сын-студент и замужняя дочь. Шеф сразу категорически запретил своим близким пользоваться без разрешения его служебной машиной. Ею пользовались Ксения и Тимур – на всю катушку. Вообще, все было бы прекрасно, если бы не Владимир Николаевич. Собственно, дело было даже не в нем, а в ней самой.

Самое первое, приятное и легкое опьянение якобы любовью давно прошло, уступив очередь более сильному – когда человек начинает терять голову и совершать непредсказуемые поступки. Ксения и потеряла, когда они стали близки. Теперь, ей казалось, наступил момент похмелья, тяжкий и болезненный, с отупелой болью в голове и душевной подавленностью. Но наступит и полное отрезвление. Какие чувства тогда овладеют ею? Не будет ли это ужас от содеянного в состоянии опьянения?

Ксения находилась в стадии похмелья: мозги отказывались воспринимать ее внутренние монологи, чувства притупились. Она по инерции продолжала говорить с Владимиром Николаевичем игривым тоном, хотя сама от звонков воздерживалась. Ее уже не томила жажда духовного общения, особенно после того, как произошла необратимая замена духовного на плотское. По инерции сходила еще раз к нему домой – на интимное свидание. Опять не было радости и вообще ничего: пусто было на душе. Даже страх разоблачения покинул ее.

И в это самое время – охлаждения с ее стороны – по зданию поползли слухи о ее любовной связи с Владимиром Николаевичем. Источником была, конечно, его секретарша, одинокая бабенка, имевшая свои виды на начальника. Естественно, ее возмущало поведение замужней Ксении. Интересно, что слухи появились тогда, когда Ксения обрела спокойствие, и ее покинули душевные переживания. Глядя на нее и Владимира Николаевича, когда они задерживались в коридоре, чтобы условиться об очередном рандеву, ни за что нельзя было догадаться, что они любовники, настолько равнодушно они глядели друг на друга. Просто стоят и разговаривают двое случайно встретившихся людей. Мало ли о чем… О делах, конечно, – государственной важности.

Как-то в приемную зашла Лира. Они поболтали о том о сем, и вдруг – внезапный вопрос:

– Говорят, В.Н. – твой любовник?

Ксения от неожиданности покраснела и какойто миг решительно не знала, что ответить. Потом спросила:

– Кто говорит такие глупости?

– Да так, народ… Смотри, твой узнает, не сдобровать тебе. Татарская кровь взыграет… – с тем и ушла.

Ксении пришлось испытать на собственной шкуре, что такое общественное мнение в таком авторитетном учреждении, как Совмин. Это не жалкая кучка обывателей в глухой провинции – Енисейске, где ее любимый был хулиган и бывший зек. Некоторые женщины перестали с ней здороваться, делая вид, что в упор ее не видят; другие здоровались сквозь зубы, всем своим видом демонстрируя оскорбленность в лучших чувствах; третьи взирали с негодованием, те которые вели достойную одинокую жизнь со случайными связями, как Лира, например. Были и такие, которые хихикали за спиной, а в глаза смотрели с любопытством и откровенной завистью. Мужчины вели себя не лучше, правда, в ином направлении: стали чаще заигрывать, давать волю рукам, позволять пошлые намеки… Будто, заимев любовника, она дала повод к хамскому поведению, к вседозволенности. Будто стала доступна для всех, как публичная девка. Одним словом, ее подвергли обструкции.

«Толпы недремлющее око, как боль, входящая извне. Любовь – не счастье, а морока, когда она в плену – во мне.» Было во стократ обиднее поведение окружающих тем, что любви-то не было, хотя интим изредка случался. Ксения и так не слишком часто ходила по зданию, надобности не было, а теперь и вовсе старалась носа не высовывать. Но бывать на людях все равно поневоле приходилось: обед в столовой, продукты в буфете, визит в аптеку, в книжный киоск, на почту. До того, как влюбиться, она ходила с высоко поднятой головой: совесть была чиста. Теперь она старалась проскользнуть, как тень, – с низко опущенной головой и крепко сжатыми губами. Пресс общественного мнения начинал опускаться – двигаясь медленно, но неуклонно вниз и вниз, грозя раздавить своей массой остатки добрых чувств к окружающим людям.

Чтобы хоть как-то выбраться из состояния подавленности, Ксения опять погрузилась в домашние заботы. Они заняли денег на мебель, и она кланялась людям, могущественным по этой части, вынося двусмысленные намеки. Некоторые, пользуясь моментом, распускали руки и лезли с поцелуями, и она фальшиво хихикала, испытывая отвращение к себе. Такой ценой приобрела немецкую стенку, румынский кухонный гарнитур «Красную шапочку» – дефицит из-за относительной дешевизны. Обставив квартиру, она стала выполнять мелкие и покрупнее просьбы родственников Рената, чувствуя вину перед ним. Их аппетиты росли не по дням, а по часам. Теперь перед праздниками она так же, как все, отоваривалась на крупную сумму, так же, как все, возмущалась, если кто-то лез без очереди, опасаясь, что ей не достанется лишнего куска колбасы. Потом раздавала – кому палку сервелата, кому банку растворимого кофе, кому чужук или казы. Пользуясь именем шефа, доставала импортные оправы и труднодоступные лекарства. Крутилась, как белка в колесе, с утра до вечера, до конца рабочего дня, лишь бы не думать. Не думать о том, как низко она пала. И продолжает падать.

Отношения с Ренатом не улучшились с получением роскошной квартиры, с приобретением новой мебели, наоборот – все ухудшались. Вероятно, до него, не без помощи добрых людей, дошли слухи о ее любовной связи. Он, слава богу, не знал наверняка, но все чаще устраивал скандалы, особенно по ночам, когда она с раздражением уклонялась от супружеских обязанностей: ей опротивело отдаваться без любви. Дело кончалось тем, что он или поддавал ей слегка кулаком в бок, если был пьян, а напиваться стал часто, или насиловал – зло и грубо. Насилие вызывало ненависть к мужу.

С родителями у Ксении по-прежнему не было понимания. Да она и не искала его здесь, привыкнув с детства не делиться с ними своими душевными переживаниями, своими радостями и горестями. А теперь и подавно. У отца характер не смягчился с годами, так и оставался суровым по отношению к дочери. Лишь внука он баловал и любил, с ним был добрым и снисходительным. Непокорная дочь лишь выводила его из себя. Нет бы поластиться или поклянчить просительно!..

– Батя, подкинь четвертную единственному чаду!

– Батя, подари на день рожденья серьги с жемчугом, ты же богатенький… А я нищая… Не стыдно за родную дочь?

И куда денешься: где-то она была права. Он подкидывал, не желая, чтобы она выглядела хуже всех – в таком месте! Иногда, правда, и взрывался от ее наглости.

– Кто тебе виноват? Сама выбирала женишков, один лучше другого. Битников – вор, этот… уселся на нашей шее, а туда же – гордый! За чужой счет. Не дам денег, сказал, не дам! Пусть муженек тебя одевает!.. И кормит.

С матерью Ксения как-то поделилась:

– У меня есть любовник, зам. управляющего. Мать на секунду потеряла дар речи и запричитала:

– Как же, доченька, как же ты могла? Это же нехорошо. А вдруг Ренат узнает? А на работе? Ведь он такой ответственный пост занимает! Разве так можно? Как же ты позволила? И он… порядочный человек, наверное, и семейный… Я тебя прошу: заканчивай это дело. Не хватало еще нам позора на старости лет… от единственной дочери…

Ксения, будто себя убеждая, что ее связь – в порядке вещей, продолжила, дослушав материну речь:

– Ты отстала от жизни, мамуля. Я одна, что ли, изменяю мужу? Я-то по любви, а другие? Главное в таком деле – не попадаться. И не тащить отношения с любовником в семью, не смешивать их с семейными. И волки должны быть сыты, и овцы, стало быть, целы. Понимаешь, хочется иногда почувствовать себя свободной от семейных цепей…

– А угрызения совести?

– А кто страдает? Может, ребенка я забросила? Может, муж голодный, нестиранный, не глаженный? Если кому и плохо, то мне…

– Я тебя не понимаю… Говоришь, любовь… Он женатый, ты замужем. Какая может быть у вас любовь?

– О господи! Ну, о чем ты? Какая любовь? Было, конечно, что-то до того самого, о чем говорить не принято. Было, да сплыло. А сейчас… так… для разнообразия в жизни. Все надо попробовать – в пределах разумного, – Ксения примеряла маску циника.

Вот и поделилась: «Никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна».

К брату Рената она отказалась ходить наотрез. Назло ей он стал приглашать их к себе. Не только их, но и остальных родственников – близких и не очень. Тем более, повод был: собственная квартира. Пусть все видят и завидуют! А завидовали ей крепко. Ксения должна была ублажать гостей выпивкой и едой. Теперь ее унижали и дома, заставляя прислуживать чужим для нее людям. Не она, они чувствовали себя, как дома – в ее квартире. Усаживались на ее место, трогали ее вещи, толклись на кухне… А куда денешься? Не бежать же к родителям! Она стала пить наравне со всеми, вызывая в себе искусственно веселость и общительность, болтать по-свойски с кем-нибудь из мужиков. Ренат ревновал и, едва дождавшись ухода гостей, лез с кулаками и оскорблениями. «Ад, кромешный ад везде – и на работе, и дома», – не раз ужасалась она, не зная, как положить конец такому положению.

Фархад скопил денег и попросил Ксению купить ему «Жигули», она записалась на очередь. После записи прошел год, когда она завела с мужем разговор об увольнении из Совмина. Он сразу встал на дыбы.

– А машина Фархаду? Купи, а потом увольняйся.

– Ничего мне не надо. Я просто не могу больше там… – она еле сдерживала слезы.

– С чего это вдруг? То восторгалась: «Ах, как хорошо! Ах, какие порядочные люди!» Может, сама скурвилась? Смотри у меня! Сиди и не рыпайся!

Как она могла убедить его? И в чем, собственно? Она себе не могла объяснить, почему ее тянуло бежать, бежать без оглядки из этой благодати, из этой райской жизни. Причина была не в любовнике, не в угрызениях совести, не в двойной жизни. Что-то страшное происходило в ней самой. Внешние обстоятельства лишь усугубляли внутреннее состояние. Разговор об увольнении она больше не заводила. Но на работу ходила теперь, как на каторгу, постоянно ощущая со стороны окружающих прежнюю зависть – к ее молодости, привлекательности, удаче и праздное любопытство: а ну, чем тут занимается распутная секретарша? К ней повадились заходить в приемную без дела все подряд, и все поглядывали, все высматривали… Будто клеймо у нее на лбу появится. Вот уж дала она пищи секретаршам и машинисткам, бросила кость голодной своре! Нет, не на каторгу она ходила, а на лобное место. Вот чем стала приемная.

«Господи, ну, какое им всем дело до меня, до моей личной жизни? Своих забот мало? Откуда столько зла в них? Будто я последний кусок изо рта у кого-то вырвала… Неужели они думают, что мне сладко живется – и муж есть, и любовник с положением и деньгами? Если бы они знали!.. Небось, не захотели бы поменяться со мной местами. Дурачье!» – Она нередко теперь плакала от жалости к себе, закрывшись в туалете. Больше негде было.

Почему-то часто думала о Высоцком, покупала пластинки, читала о нем, что попадалось в московской прессе. Он нравился ей все больше и больше, и как человек, и как творец. Похожих в ее окружении никогда не было. На фото он нравился ей как мужчина, в его песнях было что-то близкое и родственное ее бунтарской в прошлом натуре. Когда в Алма-Ату прибыл на гастроли театр на Таганке, она достала пригласительный. Они пошли с Ренатом. Он, кстати, тоже увлекся песнями Высоцкого, все же был неглуп и многое в жизни понимал больше, чем она, больше было жизненного опыта.

Высоцкий был в черной водолазке и черных брюках, с гитарой в руках. Спектакль назывался «Добрый человек из Сезуана». Она не слышала текста, не видела других актеров, только Он один был перед ее глазами, такой близкий по песням и такой недосягаемый по жизни. Они сидели рядом с проходом. Наступил момент, когда актер спрыгнул со сцены и пошел по проходу, шел, пел и играл на гитаре. Проходя мимо, он взглянул на нее ласково и подмигнул. Как будто искра от него пробежала и вспыхнула в ее душе. С этой минуты Ксения пропала, она потеряла голову. У нее появилась параллельная мысленная жизнь, которая не соприкасалась с реальной.

На работе и дома ничего не менялось. Владимир Николаевич делал по праздникам дорогие подарки. Они изредка продолжали встречаться, когда его супруги не было дома. Ксения не противилась близости – из благодарности за очередную безделушку. Сама, правда, инициативы не проявляла. Вероятно, она исправно играла роль любовницы, потому что он не замечал ее отчужденности, а может, не желал замечать: она давно не делилась с ним своими переживаниями. Чем он был лучше Рената? Как мужчина вообще никакой, возраст-то – не для любовных утех. Государственный муж о государстве должен думать, не о смазливой бабенке.

Был один хороший человек рядом – Тимур, помощник. Они незаметно стали приятелями. Если у нее было мрачное настроение, он старался подружески развлечь ее. Иногда это удавалось, и она благодарно улыбалась. Они по очереди отлучались по личным делам в рабочее время. Она была уверена, что оставляет надежный заслон на случай, если понадобится начальству или отдел кадров устроит проверку, все ли на местах отсиживают положенное время. Он всегда изобретал правдоподобную причину ее отсутствия. Если отсутствовал он, Ксении достаточно было сказать: «Ушел по заданию шефа». Но вот беда, Тимур стал злоупотреблять спиртным – сначала по выходным, но в понедельник от него разило перегаром за километр. Потом, освоившись на новом месте, и на работе. Еще и Ксении предлагал за компанию. Может, это и сошло бы ему с рук, но шеф, сам непьющий, изза болезни почек, учуял раз, другой, на третий – резко отчитал Тимура. Он поделился с Ксенией, но, беспечно махнув рукой, продолжал выпивать.

– Я к нему близко подходить не буду, – улыбаясь, пообещал он.

К.Д. еще раз уличил его и предложил уволиться по собственному желанию.

– Ну, все, факир был пьян, и фокус не удался. Сказал, чтобы написал заявление.

– За что? – хотя она уже догадывалась.

– За это самое, – Тимур выразительно щелкнул пальцем по горлу.

– Скажи, что больше не будешь.

– Бесполезно. Он совсем озверел и разговаривать не хочет.

Ксения не могла представить шефа озверевшим. Она размышляла: «Жалко Тимура. Человек он хороший и работник тоже. В конце концов, имеет он право на личную жизнь? На работе больше не выпивает. Может, мне лучше не соваться? А если посадят какого-нибудь Рахимчика? Первый раз повезло с помощником – и на тебе. Что же делать? Попросить разве за него? А кто я такая? Скажет: «Какое ваше дело? Сидите и помалкивайте, пока следом не вылетели». И вылечу. Запросто. Один раз чуть не вылетела. А мне машину еще надо купить. Э-э-э, Ксения Анатольевна, и вправду вы скурвились, как выразился ваш благоверный, неважно, что по другому поводу. Человеком быть надо. Сколько раз тебя Тимур выручал? Вот и отблагодари за добро – по-человечески. Делом, а не натурой, как некоторых…».

Она вошла к шефу без вызова и остановилась у двери.

– Что? – отрывисто спросил он.

– Колтай Досович, Тимур сказал мне насчет заявления. Очень прошу вас, не выгоняйте его! Он исправится…

– Это он вас послал просить за него? – К.Д. усмехнулся.

– Нет, – твердо сказала Ксения. – Он не знает. Я сама. Конечно, извините, что я вмешиваюсь не в свое дело, но вы без меня видите, какой Тимур исполнительный и компетентный. Поверьте мне, я не первый год работаю и повидала всяких. Он больше не будет, честное слово! Я ручаюсь за него.

– Хорошо, идите. Я подумаю.

Тимура не уволили, и все возвратилось на круги своя. Теперь по понедельникам от него разило луком или чесноком. В рабочее время больше не пил.

– Знаешь, что шеф сказал о тебе? «Благодари, – говорит, – Ксению, отстояла тебя и меня не побоялась».

– Вот и благодари, – улыбнулась Ксения, – Мне как раз отлучиться надо после обеда на пару часиков…

– О чем речь!

Была у К.Д. одна привычка – при всех достоинствах, – которая отравляла и без того нерадостное существование Ксении. Вначале, уважая шефа, она воспринимала ее нормально, потом стала раздражаться и, наконец, дело дошло до возмущения. К.Д. любил пить чай – со сливками, с сахаром да еще по два раза в день, до обеда и после. Она бы, пожалуй, терпела эту слабость, а иногда и привередливость – то сахару мало, то сахару много, то чай слабый, то слишком крепкий, то сливки жирные – но при условии: обслуживать его одного. Она считала, правда, что это не входит в ее обязанности, да и вообще: барские замашки. Тем более, что два прежних шефа пили минералку, которую приносила официантка из их, зампредовской столовой, на четвертом этаже, где они – все шесть замов – обедали. Сам председатель, управляющий и два его зама обедали в своих комнатах отдыха, куда еду им приносили официантки.

До К.Д. проблем с чаем у Ксении не было. И вот появилась. Она утешала себя мыслью, что барство все же лучше, чем хамство М.Ш. И помогало. Но когда шеф повадился поить чаем любого посетителя, если тот появлялся в момент чаепития, для которого были отведены определенные часы, тут она взбунтовалась. Но бунт угас, не вспыхнув, оставив тлеть в душе не выплеснутый гнев. Да и что она могла сделать? Сказать, что не будет поить чаем кого попало? В таком случае лучше написать заявление об увольнении. И прощай, машина! Из-за такого пустяка? Опять из прислуг рветесь в равноправие? Эк вас разбаловал К.Д. своим демократическим отношением. Не-е-е, незя народу свободу давать, не-зя! Неправ был Ленин, никогда кухарка не будет править государством! Для этого существует номенклатура.

Так что, кухарка Ксения, знай свое место, балуй чайком всех подряд! Ты же – не номенклатура, а секретарша. Ни права голоса, ни права протеста у тебя нет и быть не может, и быть не должно. Попала в клетку, так и чирикай, как птичка, а не тявкай, как собака. А то ведь недолго и загреметь из аппарата – тьфу, слово-то какое срамное, почти, как член правительства. Неси чашечку, не урони, не дай Бог!

Особенно неприятен был один из начальников отделов, который будто специально приходил к шефу в часы чаепития. «Ах, ты, козлик! На чаек прискакал? Своя-то секретарша тебя не балует, у нее работы невпроворот, а здесь тебе – благодать… Чаек свеженький, да со сливочками, да с сахарочком, да прямо в ручки поданный… Пей, голубчик, чтобы ты подавился! Как бы ненароком чашечкой этой вместе с чаем тебе по морде не заехать…» – Ксения с приветливой улыбкой гостеприимной хозяйки подавала чай. Недолго тлел в душе Ксении гнев и однажды выплеснулся. Она, как обычно, готовила чай, и в этот момент вошел тот самый начальник, которого она не терпела, – улыбающийся (они все тут улыбались с утра до вечера), но с неприятным ледком в серых глазах.

– Вы и меня, поди, чаем угостите?

«У-у-у, фашист!» – подумала она, но ответила приветливо и радушно, как хозяйка:

– Ну, разумеется. Вы, как всегда, вовремя.

По-видимому, ему не понравилась последняя фраза, он стер улыбку и, сделав неприступное лицо, вошел к шефу.

Ксения внесла чай, прошла по дорожке к столу, поставила чашку перед К.Д., протягивая другую посетителю, покачнулась вроде бы нечаянно – и выронила чашку прямо ему на колено. Он вскочил со стула, скривившись от боли, уставился на брюки: по правой брючине расплывалось мокрое пятно.

– Эк вы неаккуратно, Ксения Анатольевна… – укоризненно сказал К.Д.

Ксения на секунду застыла, глядя на дело своих рук, бледность разлилась по ее щекам – и вдруг из глаз брызнули слезы. Она закрыла лицо руками и бросилась вон из кабинета.

Она долго размышляла над дикой выходкой: «Что со мной? Откуда это затмение в мозгах? Откуда столько зла и ненависти? Ну, что он мне сделал плохого? Наоборот – всегда здоровается, улыбается… Какой он фашист? Обыкновенный человек… не хуже других… Подумаешь, несколько раз напоила его чаем. Руки отсохли, что ли? Разве можно за такую ерунду возненавидеть? Сама я фашистка, в таком случае. Но почему, почему я стала такой злой? Такой несправедливой к людям?»

Но чаще она думала о связи с Владимиром Николаевичем: «Нет, я должна ему сказать правду. Нужно положить конец нашим отношениям. Это становится невыносимым. Ложиться с мужчиной в постель, не испытывая ни малейшего желания. Какая же я дура! Любовь, люблю… Идиотка, будь ты неладна! От скуки и безделья повешалась на первого встречного. Правда, не урод и при власти… Дешевка ты, Ксенька, продалась за браслетик да отрез японский… Господи, где выход? Уйти, бежать! А куда? Где лучше? Где нет продажных? Тупиц? Взяточников? Завистников? Лицемеров? Воров? Где не тащат все, что под руку попадается? Как здесь… Книги из библиотеки, бумагу из туалета, ручки, карандаши, блокноты… Не украл, а просто взял, ведь «все вокруг народное, все вокруг мое». Мне бы левую работу печатать, деньги делать, а не заводить нелюбимых любовников… Ненавижу! Кого?»

Целый день ее никто не отвлекал: шеф уехал на совещание, помощник смылся, пользуясь моментом. Она вспомнила детство, юность и более зрелые годы – замужества и учебы в институте. Какой доброй, чуткой и отзывчивой она было девочкой… Перед мысленным взором возник чужой, заросший щетиной мужчина за колючкой – по ту сторону ее жизни, его поцелуй в ладошку, его слова: «Спасибо, человечек!» Именно тогда она впервые ощутила, что у нее есть душа. А Тега, всего-то гусь, в память о котором она до сих пор ни разу не ела птицу? Вспомнила свою первую подругу Зойку… Как она отстаивала право на дружбу! Как непримиримо восставала против родителей с их приличной Тамарой!

А Енисейск? Ее пытались сделать, как все, не имеющей собственного мнения, своего «я», своей индивидуальности! Теперь она знала, что боролась за право быть Человеком, Личностью – против обывательского мышления, закоснелого общественного мнения, против бездуховности собственных родителей вкупе с окружающими. Боролась, как могла и как умела. А Вовка? Любимый, единственный человек, разгадавший ее чистую и светлую душу, тянувшуюся к свободе проявления человеческой личности. А что получала она взамен? Непонимание, неприятие родителей, учителей, комсомольских вожаков. А в институте? Отстаивала свободу поступков и высказываний.

Будто вихрь ворвался в ее смятенную душу, подняв на поверхность самое сокровенное, и отчаянье захлестнуло разум: «Кто я? Что со мной стало? Неужели за столь короткий срок я так изменилась? Так переродилась? Ведь была, была человеком! Превратилась в дрянь, в дерьмо, в тряпку, о которую вытирают ноги… Где доброта, чистота, снисходительность к недостаткам людей, жалость, прощение? Есть зло, ненависть и – грязь, грязь, грязь… засасывает, как трясина…». Зря, выходит, Ксения стремилась стать, как все, приспособиться, приноровиться, притерпеться к поголовной лжи и лицемерию. Ненадолго ее хватило. Вон какие черные мысли в голову полезли!

Скорее, скорее избавиться от них! И она применила испытанный способ – и погрузилась, будто на дно, в бытовые проблемы: стала приобретать вещи. Достала в кредит цветной телевизор, используя знакомство с зятем К.Д., которого она снабжала импортными оправами для очков. Он работал зав.отделом в магазине «Телерадиотовары». На отцовские деньги купила недорогой магнитофон. И наконец – «Жигули» ядовито-зеленого цвета – Фархаду. Он презентовал ей аж бутылку «Шампанского»! Об увольнении уже не помышляла, пришла к выводу, что виноват не Совмин, не окружающие ее люди, что необратимые перемены произошли в ней самой, в ее душе.

Последнее время ее донимали сны. Она умела их немного толковать. Причем, с детства ей снились исключительно цветные сновидения, иногда по нескольку сюжетов за ночь. Ребенком она не придавала им значения, а повзрослев, стала запоминать содержание, и, как ни странно, сны часто сбывались. Вероятно, она обладала даром самовнушения. Некоторые легко поддаются внушению, она могла так сильно внушить себе что-то, и оно происходило, будь то ожидание удачи или предчувствие встречи. То же было и со снами. Они часто оказывались вещими.

Уже в течение месяца она видела во сне одно и то же. То она летела по воздуху, взмахивая руками, будто крыльями, – и вдруг начинала падать стремглав в черноту и пустоту. От страха и безнадежности прерывалось дыхание. Она не разбивалась, но просыпалась в холодном поту и подолгу лежала, приходя в себя и успокаиваясь. То снилась черная, пустынная дорога, и не видно ей было ни конца, ни края. Она плелась по ней, не зная, куда и что там, вдали… Снова пустота? После снов ее преследовали мрачные предчувствия, мысли о смерти лезли в голову.

Еще летом как-то в выходной она сидела на кухне, бездумно глядя за окно с четвертого этажа. Вдруг снизу послышалась траурная музыка. В соседнем подъезде кого-то хоронили. Она вышла на балкон и смотрела, как выносили крышку, гроб. На крышке, обтянутой красной тканью, четко выделялся черный православный крест. Лица покойного – из-за расстояния – разглядеть было невозможно. «Раз крест, то, наверное, старушка», – подумала Ксения. Было два часа дня. Солнце стояло высоко, живая зелень во дворе и небольшие группы людей в летнем – все это не вязалось со смертью. «Интересно, а что у меня будет на крышке? Не крест, конечно. Но и звезды не будет, я ведь беспартийная… Не хотелось бы умереть летом, в такой вот жаркий июльский денек… Небо такое чудное… Лучше зимой, когда холодно и снег. Только не чистый и сверкающий, как в Норильске, а грязно-серый, тающий… как здесь. Там, я помню, в сумерках он синел, а здесь почему-то чернеет… И людям было бы легче сохранять на лицах подобающую печаль… В такую слякоть и настроение всегда не ахти. Как неестественно выглядит эта процессия, да и смерть неуместна – при ярком солнечном свете. То ли дело – зимой. Среди серых домов, грязно-серой дороги, черных деревьев и кустов. Самое подходящее время для смерти – зима, когда даже природа спит, будто мертвая», – заключила Ксения.

Мысли о Высоцком, мечта о встрече с ним не покидали ее. Да еще весной сон приснился. Она и Он на тесной кухне и целуются так страстно, как когда-то с Вовкой, и вдруг он говорит: «Жаль, что мы с тобой никогда не встретимся.» «Почему?» – дико закричала она и проснулась. Длительная, все углубляющаяся депрессия постепенно овладела Ксенией. Ей стало все безразлично. Один Владимир жил в ее мечтах и призывал к жизни, манил мечтой о встрече. На работе она проходила, не здороваясь, с пустым лицом мимо людей, которые враждебно к ней относились и плели козни за спиной, сочиняли небылицы. Особенно одна бабенка, разведенка с сыном, из бухгалтерии. Они были соседками в доме. Возможно, она и сообщила Ренату о слухах про Ксению, гуляющих по Совмину.

При всяком удобном случае – к месту и не к месту – она взахлеб рассказывала, какой у Ксении замечательный муж, какой красивый, хозяйственный, какие у него золотые руки. Ксения хмурилась: «Вот и бери его себе». А та, наверное, только о том и мечтала, поскольку была одинока и в самом соку. Не раз зазывала Рената то гвоздик вбить, то мебель передвинуть. Он, правда, на ее заигрывания вроде не реагировал. А если бы тоже был одинок? Кто знает… Если ей звонил человек, с которым не хотелось разговаривать, она сухо отрезала: «Извини, мне некогда». Правда, продолжала что-то кому-то делать, что-то доставать, но – по инерции, не тратя душевной энергии. Попросили купить сервелата, пошла в буфет, не дали, повернулась, ушла. Позвонили, спросили, ответила, нет. И все. На нет – и суда нет.

… Прошла весна. Медленно потянулось лето. С Салтой она почти перестала общаться, презирая ее в душе, хотя и сама оказалась не лучше. Изредка все же та заходила к ней, приносила новости. Зашла в конце июля, Ксения стояла возле стола, молча положила перед ней газету «Советская культура», указала пальцем на короткий некролог и сказала тихо: – Умер Высоцкий. Ксения опустилась на стул. Наверное, она потеряла сознание. Очнулась от того, что зубы стучали о край стакана с водой. Возле нее суетились Салта и Тимур. «Ну, все, жизнь кончилась», – мелькнуло в голове.

Муж у Салты был фотографом, и она каким-то образом умудрялась выписывать ему жутко дефицитные журналы Фотография Англия и Фотография Америка. Через несколько дней после кончины Высоцкого она принесла Ксении в подарок большой и толстый журнал Америка. На всю обложку был великолепный портрет Высоцкого с гитарой. Внутри был текст о нем. Ксения была в шоке: в СССР – короткий некролог без фото, а в США – так достойно почтили память нашего советского человека. Как это понимать? Она попросила заведующего цехом размножения документов наклеить портрет на крагиус, ей сделали. Портрет хранился у нее много лет.

На автопилоте она прожила несколько месяцев. Но с ней произошла странность: после испытанного шока она начала писать стихи ушедшему Владимиру: «25 июля восьмидесятого года умер единственный в мире Володя…» «Нет безысходного горя, солнце сияет в саду…» «Скажут, с ума я сошла, мертвого друга нашла. Будет ответ мой такой: нету живых под рукой.» «С того света нет поездов, самолетов нет с того света…» Душа изливала свое горе в строки. Причем, писались только «Письма к мертвому», так она озаглавила эту рукопись. Опять любовь, но теперь она не грозила разочарованием, ведь в этом мире встречи не будет. Стихи стали ей опорой, они спасли ее на какое-то время. Она как будто общалась с душой умершего физически, но почему-то духовно-близкого и как будто живого человека. Скорее всего, она сама превратилась в душевнобольную, но никто об этом не подозревал, потому что она почти прекратила общение с людьми, все делала, как сомнамбула.

Как-то случайно она попала в высотную гостиницу на Ленина, где на широком экране демонстрировался фильм «Я ВОЗВРАЩАЮ ВАШ ПОРТРЕТ». Показали последний концерт Высоцкого, он пел «Кони привередливые». Она еле дослушала, брызнули слезы, и Ксения выбежала из зала.

На работе вокруг нее висело черное облако зависти, злобы и даже ненависти. За что ей такие блага: квартира, машина? За интимные услуги, конечно. В конце декабря ей должно было исполниться тридцать три года. Владимир Николаевич заранее преподнес ей отрез французского шифона на блузку и спросил интимно:

– Может, отметим?

«Может, и отметим, да не то, что ты думаешь, милый!» – подумала она, вслух сказала:

– Время еще есть. Шеф в командировку собирается, что-нибудь сообразим. Не обиделся?

– Ну, какие между нами обиды! Мы люди подневольные… оба…

Хоть убей, она не могла сказать ему правду. Совсем отучилась, черт бы ее побрал! Нет бы выложить честно и прямо: «Ну, неужели ты не видишь, человече? Ну, не люблю же я тебя! И не любила. Ну, оставь ты меня в покое! Сколько молоденьких секретарш кругом! А твоя собственная? Правда, постарше чуть. Но зато бегом побежит – хоть под куст! Забудь, что было. Дура, идиотка, кретинка, стерва я была! Ради мимолетного вожделения мужа предала, душу предала! Прости. Ты не виноват. Это я, я тебя соблазнила!»

Она плакала горько и безутешно, благо в приемной никого не было. Решила написать любовнику записку и отдать в конце недели, в конце дня перед самым уходом с работы. А мысли лезли и лезли в голову, и невозможно было избавиться от них, особенно в одиночестве. «Ведь с первого раза близость с ним оставила меня равнодушной. Так зачем? Но в чем его вина? Ведь он не принуждал меня. Я сама пошла на это, добровольно: было чувство, было! И что же в результате? Всего-навсего – иллюзия, одна из многих в нашей гнусной жизни. Иллюзия, которая длилась так недолго. Се ля ви! Ну, а сейчас? Кто меня заставляет спать с ним? Зачем я насилую себя, свою душу? Ради чего? Ради подарков? Ну, совсем позорно! Тогда в благодарность за помощь с квартирой? С «Жигулями»? Не слишком ли дорогая плата, де-вуш-ка?» – ее затошнило от отвращения к себе.

Нравственное падение свершилось, и она возненавидела себя и пожалела близких: «Никому от меня ни тепла, ни добра. Пустая, холодная душа. Несчастный Ренат! Разве он плохой, разве не заслуживает лучшего отношения к себе? Старается для дома, для семьи. Даже Валька-бухгалтерша вон как ценит! Чужой человек… А я? Черствая эгоистка, довела его до пьянок, до драк… Это я, оказывается, никого не люблю: ни родителей, ни сына, ни мужа, ни любовника. Неспособна любить. Даже Вовка, моя чистая, святая юность, забыт – променяла память о нем на пошлую связь. Если бы я верила в Бога, попросила бы самого жестокого наказания за все», – прозвенел звонок, возвещающий конец рабочего дня.

Из дневника. Опять семейные сцены. Ненавижу Р. страшно в такие моменты, убила бы его без жалости. А потом, а сейчас как подумаю – какой же он несчастный! Какого-то захудалого мужичонку кто-то да любит. А он? Здоровый, красивый… Почему он должен страдать из-за моей нелюбви? Чем он виноват? Я изломала ему жизнь нашим неравным браком, покалечила душу – как он может любить меня? А он любит, я-то знаю, несмотря на все его разговоры, оскорбления в пьяном виде, заслуженные, кстати. Я всем приношу несчастье. Один повесился, другой, наверное, сейчас запился, третий 7 лет отсидел в зоне, а 3 года прожил на поселении и сейчас одинок и несчастен, и четвертый – что он получает от меня, хотя и живет со мной. Ни ласки я ему не даю, ни тепла. Холодная, безразличная, жестокая. А он достоин любви. И зачем только я попалась ему на пути? И сама я несчастлива, не приносящая счастья.

Зачем я вообще живу? Нет от меня никому ни света, ни тепла, ни радости. Всю жизнь играю чью-то роль. Знать бы финал этого затянувшегося спектакля под названием «жизнь». Притворство и притворство. И Вовка из юности. Да полно, люблю ли я его? Он меня – да, на свое горе. А для меня это – лишь источник искусственных переживаний, очередной приступ вдохновения от наигранной экзальтации чувств. Где предел лжи человеческой? Бог наказывает меня за бесчувственность души. А Высоцкий? Опять выдуманная любовь… к умершему. А тут еще этот, бывший «возлюбленный». Рада, что развязалась с ним. Но как-то не по себе, на душе кошки скребут. Не по-человечески я поступила, можно было иначе как-то. Могла бы сказать: – Давай останемся друзьями. Был единственный надежный друг и того лишилась. Так мне и надо, впрочем. Одиночество – мой удел.

И пусть. Никто мне не нужен, хватит желать недостижимого, пусть жизнь проходит. К чертовой матери! Стоит только сделать усилие – и сердце окаменеет. Я и так уже никому и ничему не рада. Видеть никого не желаю, разговаривать ни с кем не хочу. Хочу быть вечно одинокой в душе, никого больше туда не пущу. Клянусь! «В иллюзиях живу, питаюсь ими, шепчу, как заклинанье чье-то имя, проходят годы снегом, листопадами, во сне едва взлечу, как тут же падаю… И часто думаю, а может быть, не зря я родилась в разгаре декабря? В меня вселился ветер ледяной, и нет на свете обогретых мной.

Шел 1980 год, минуло полгода со дня кончины Высоцкого. Она к тому сроку написала около 20 стихотворений, посвященных ему. Обратилась к начальнику цеха размножения документов, и он сам лично после работы, чтобы никто не видел и не знал, сделал ротапринт стихов, а также твердую обложку черного цвета. Книжечка получилась карманного формата.

Ксению будто тянуло в никуда, хотя о смерти она не помышляла, ведь у нее появились стихи, какой-никакой, а смысл жизни. Может, именно Поэзия своя, не чужая – ее предназначение в жизни? Если любовь не суждена, ее суженый ушел в мир иной. Все смешалось в доме Облонских, писал Лев Толстой в романе «Анна Каренина». Все смешалось в голове бедной Ксении: Вовка из юности, живой, но недосягаемый, Владимир Высоцкий, ушедший в мир иной, еще более недосягаемый.

Приближался день рождения. Она написала сама себе стихотворение:

 

На 33 года

Они с мужем зачем-то наприглашали много гостей, как всегда, совершенно неинтересных ей и ненужных. Может, от того, чтобы не быть наедине? У нее были неплохие отношения с водителем К.Д. Аликом, они оказывали друг другу мелкие услуги. Сделав заказ от имени супруги шефа на закрытую базу Кулькина, с помощью Алика она целую неделю привозила сумками дефициты. Было все – вплоть до птичьего молока, правда, в коробках, свежие огурцы и помидоры, яблоки, виноград, мандарины, апельсины. «Будет пир на весь мир!» – повторяла Ксения время от времени невесть откуда взявшуюся фразу.

Вдруг захотелось сфотографироваться, увековечить себя. Она явилась на работу в только сшитом, легком, цветастом платье, уложила волосы в прическу. Спиной чувствовала ухмылки, завистливые и злые взгляды. Ей было безразлично. Вдруг снизошло странное умиротворение. За столько лет – впервые. Она будто прощала всех и прощалась со всеми. Она давно привыкла ничему не удивляться, и это душевное состояние тоже приняла, как должное. Лишь мгновеньями мелькало в уме и вызывало легкий озноб предчувствие: что-то должно случиться. Хорошего не ожидала, а дурное – не удивило бы. Так закончилась хлопотливая неделя. Как и задумала, оставила Владимиру Николаевичу записку. Она пропустила служебный автобус, дождалась, пока он уедет на служебной автомашине, наблюдала из окна, прошла по пустому коридору, вошла в его кабинет, вспомнила, как впервые увидела его, и положила в верхний ящик стола, куда не заглядывала уборщица, свое прощальное письмо. Она надеялась, что и секретарша тоже не шарится в его столе.

Почему-то они решили отметить день рожденья в субботу, раньше на два дня. А нельзя было. Ей должно было исполниться тридцать три года. Некстати вспомнились слова Высоцкого: «А В 33 РАСПЯЛИ, НО НЕ СИЛЬНО.» Гости шли один за другим, дарили всякие ненужные ей вещи и с нетерпением поглядывали в сторону стола, который ломился от дефицита. Наконец все расселись. И начался пир – на весь мир! Гости с жадностью пили и ели, произнося между делом тосты за ее драгоценное здоровье, за здоровье родителей, которых не было, за счастливого мужа, который столько лет прожил с Ксенией и до сих пор не помер (шутка). Она должна была, естественно, улыбаться и раскланиваться. Кто бы знал, чего ей стоила просто улыбка, если Ксения ощущала не лицо, а чужую маску – о, как давно она разучилась улыбаться искренне! Ей приходилось трогать рукой растянутые в улыбке губы: не опустились ли уголки в горькой усмешке.

Где-то в середине праздника они поссорились с Ренатом на кухне, он зло упрекнул ее, что она сварила одну курицу вместо двух, дескать, пожалела. Она тоже разозлилась: «Курица-то с поросенка, не обожрутся твои родственнички?» Ренат врезал ей пощечину. У Ксении дух захватило от обиды.

Гости продолжали пить и есть, как ураганом сметая со стола угощение, забывая о тостах. Всем было хорошо и весело – еще бы! На виновницу торжества вскоре вообще перестали обращать внимание, занятые более интересными разговорами: о тряпках, о мебели, о хрустале, о блате… Ксении было не только неинтересно, но противно. «Господи, зачем мне эти люди? Какое дело им до меня и мне до них? Вспомнилось далекое, слова из песни (фильм «Последний дюйм»): какое мне дело до вас до всех, а вам до меня? Почему мы притворяемся друг перед другом? Все предельно ясно. Они пришли напиться и пожрать – на халяву, пользуясь случаем», – думала она, настойчиво и пытливо вглядываясь в лица присутствующих. Но взгляд ни на ком не задерживался. И они, разумеется, пришли не для того, чтобы присматриваться к хозяйке: хорошо ли ей, довольна ли она. Не могло такого быть никогда – среди этих людей.

Ксения пила и чувствовала, как в душе дрожит что-то, как струна. Так напряженно – на пределе – она вибрировала, что казалось – вот-вот, миг один – и лопнет, и разнесет все вдребезги – навсегда! И не оказалось рядом никого, кто смог бы уловить эту дрожь – в лихорадочно блестевшем взгляде, в сумбурной речи, в смехе, больше похожем на рыдание… Всем было не до нее. Все по-прежнему пили и ели, и требовали зрелищ. В начале застолья Ксения, как хозяйка, только пригубляла водку, но потом – глядя на изрядно захмелевших гостей, на их полуосмысленные взоры, покрасневшие лица, полусвязную речь и движения – не совсем четкие, и шаги – спотыкающиеся, она подряд выпила три рюмки водки, без закуски.

Но эта доза ее не расслабила, наоборот – вызвала враждебность к гостям: «Жрите, жрите, не подавитесь… Вас, конечно, не волнует, вам наплевать, какой ценой я заплатила за все эти дефициты. Вы завидуете мебели, телевизору, любой паршивой тряпке. Этот стол с едой, и водкой, и чешским пивом вместо элементарной благодарности к хозяйке также вызывает у вас зависть. Да я знаю вас всех, как облупленных! Вам глубоко плевать, чем я расплачиваюсь за все эти блага – за квартиру, мебель, телевизор, еду и выпивку. Собой я расплачиваюсь – не столько натурой, сколько душой. А вы знаете, что это такое – Душа?»

Эх, Ксения, дурочка Ксения, до чего ты дошла, докатилась, чистая, светлая, добрая! Натура цельная, как алмаз твоей родины Якутска. До отвращения и ненависти к себе. Ты ли виновата в том, что себя узнать не можешь? А не общество, в котором ты живешь, где царит зло насилия над человеческой душой, из которой не мытьем, так катаньем вытравливается именно чистое и светлое, заложенное в человеке с рождения, чем он и отличается от дикого зверя? Вытравливая добрые чувства, что приобретает общество взамен? Низменное и жестокое, черствое и равнодушное. Именуется все это Злом.

Слабых оно, ломая, покоряет, сильных – возносит, ввергая одновременно в пропасть. Они, если не ломаются, то закрывают глаза на подлости, творимые другими, становясь соучастниками зла. Но между слабыми и сильными есть странные люди, которых нельзя отнести ни к тем, ни к другим. Они становятся борцами против зла, обрекая себя на одиночество, становясь зачастую жертвами в борьбе с ним. Зло сильно, ох, как сильно! А главное – могущественно и при власти. Ты совершила подлость – предала близкого человека, совершила насилие над душой, отдаваясь не по любви, а из благодарности, извратив само понятие. И ты сломалась, значит – покорилась. Ура, да здравствует! – вскричало зло. – В наших рядах прибыло. Одним подонком стало больше… Извините за банальности (автор).

Ксения поднялась из-за стола, прошлась по квартире – гости разбрелись кто куда; одни смотрели передачу по цветному телевизору, другие – слушали магнитофон. Никто не заговорил с ней, не обратился с вопросом или просьбой. Все были пьяны, сыты и теперь ублажали себя духовно: кто зрелищем, кто музыкой. Она больше не могла оставаться в квартире, чтобы ни закатить истерику. Она привыкла сдерживать себя. Всетаки Ксения ощущала себя выше, чем простые люди. За дверью квартиры на лестничной площадке курили мужчины, и она решила спуститься с балкона. Закрылась в спальне, посидела в темноте и относительной тишине: лишь глухо доносился хриплый с надрывом голос Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони! Чуть поме-е-едленне-е!..» Вдруг пришли в голову строки: «Но есть предел всему, не только лжи. Когда-нибудь износится же маска! И вспыхнет бунт измученной души. Вот это будет славненькая встряска!»

Будучи не в себе (она же душевнобольная после смерти Высоцкого) от обиды и алкоголя она сняла обручальное кольцо, положила на прикроватную тумбочку. На журнальном столике лежало выстиранное белье, будто специально для задуманного. Она связала три простыни, все же четвертый этаж, вышла на балкон, привязала верхнюю за перила, сняла туфли, ухватилась покрепче за простыню, перевесилась через перила, стала спускаться. Уже схватилась за вторую, когда узел развязался, и она полетела вниз…

Упала, как птица с перебитым крылом. «Мрак взошел, я птицею упала и о землю черную крылом…» строчка из какого-то стиха оказалась пророческой. Прощай райская жизнь. Снег лежал чистый и сверкающий, на сумеречном небе тускло просвечивался желтый шар зимнего солнца. Совсем как на Севере, в Норильске…

 

Написано: 1983-1993 гг. Дополнено: январь-июль 2015 год

Конец первой книги