* * *

001.0

В Москве никто никому не верит, и из-за этого часто дерутся. Вот стою я в очереди в Сбербанке на доброй тенистой Плющихе, где растут столетние пихты и тихонько ползают рогатыми улитками московские старожилы. В банке тесно, как в советские времена, и передо мной мужчина средних лет в бежевом пиджаке спрашивает смазливую девушку-оператора:

– Сегодня какое число?

Та отвечает:

– Пятнадцатое.

– А какой месяц?

Она без всякого удивления, как будто никто не обязан знать месяц, в котором мы живем, заявляет:

– Ноябрь.

– Вы уверены?

– Да.

– А по-моему, октябрь.

– Нет, ноябрь.

– Нет, октябрь. Я лучше знаю. Октябрь.

– Сами вы октябрь! – огрызается девушка.

Вот только что была милой, а теперь разозлилась, лицо перекосилось, и совсем уже не смазливая.

Но мужчина средних лет не замечает ее гнева и оборачивается ко мне:

– Сейчас октябрь или ноябрь?

– Не знаю, – равнодушно говорю я.

В Москве «не знаю» считается самым удачным ответом. Ты не берешь на себя никакой ответственности. Мы – не немцы, чтобы брать на себя ответственность за знание месяца, в котором мы живем.

– Но сейчас хотя бы осень или зима? – с тоской продолжает допытывать меня мужчина в бежевом пиджаке.

Я чувствую: он на меня наезжает. Весьма может быть, что он сумасшедший, еще не опознанный врачами или только что на наших глазах сошедший с ума, а у нас в Москве сумасшедших много, и поэтому надо вести себя осторожно.

– Кому осень, а кому и зима, – философски отвечаю я, понимая, что скоро начнется драка, и готовя пути к отступлению.

Девушка-оператор окончательно теряет терпение, выворачивает голову так, чтобы вылезти из своего окошка, в которое даже купюры с трудом пролезают, и кричит, обращаясь к очереди:

– У нас что сегодня в Москве, октябрь или ноябрь?

Тут какой-то старикашка отвечает:

– Смотря по какому стилю, по новому или по старому?

– Чего?

Девушка в смущении: она ничего не знает о разных стилях, она не помнит, когда и зачем была революция, и ждет разъяснений. Мужчина средних лет и вполне интеллигентной наружности, судя по красивому шарфу, говорит:

– Старый стиль до революции был, и его никто теперь не употребляет. Вы лучше скажите, что сейчас: октябрь или ноябрь?

Но старикашка потупился, не отвечает. Тогда женщина с морковными волосами говорит:

– Как вам не стыдно! Я только что с улицы. Там октябрь!

Дедуля на это:

– Я сейчас проверю. – И отправляется за дверь.

Уж не ветеран ли он? Еще недавно по большим праздникам в Москве появлялись старички в старомодных зеленых шляпах или в кепках отечественного производства с большим количеством блестящих медалей на пиджаках. Эти славные бойцы, победившие Германию и завоевавшие пол-Европы, к сожалению, почти все вымерли, но все же они дождались благодарности от внуков, которые в Москве к машинам привязывают георгиевские ленточки и на багажник клеют лозунг сердца: «Спасибо деду за победу».

Девушка-оператор в зеленой форме с белым воротничком от злобы ударила кулаком по стеклу, которое отделяет ее от нас, да так, что стекло треснуло сверху донизу, и закричала:

– Все! Я увольняюсь! Больше того, я эмигрирую!

Мужчина в бежевом костюме, видя, что сотрудница Сбербанка готова принять роковое решение, говорит с неожиданно доброй улыбкой:

– Не переживайте! Если хотите, пусть будет ноябрь.

Мне все равно!

Я кивнул ему, и он мне тоже кивнул, но все-таки спросил меня, искушая:

– Так значит, ноябрь?

– Скорее всего.

Входная дверь хлопает. Возвращается дедуля, возможно, ветеран, с горящими глазами.

– Я проверил! – кричит. – На улице идет снег. Вот, смотрите! – В руках у него круглый снежок, подхватил, видно, рукой с земли пригоршню снега. – Значит, декабрь. Скоро Новый год!

И так всегда в Москве. Входишь в Сбербанк в октябре, отстоишь очередь, и – глядь! – выходишь в декабре. Москва – город с причудами.

Если бы я был американским шпионом и меня бы заслали из ЦРУ в Москву узнать, о чем здесь думают люди, я бы пришел в полное уныние. В Москве каждый живет сам по себе и думает по-своему. У всех в головах большая путаница, но у каждого своя собственная путаница, и, чтобы разобраться в своей путанице, люди здесь очень сильно дружат между собой или дерутся до крови. Более того, в течение дня мысли у людей могут меняться. Утром москвич может проснуться любителем демократии и болельщиком «Спартака», а днем у него могут созреть националистические чувства, он захочет вернуться в Советский Союз и его стошнит от Европы, а вечером он разочаруется в «Спартаке».

Всё в Москве зависит от столкновений. Вот идет по весенней Москве девушка-красавица в такой короткой юбке, что на эскалаторе в метро на нее лучше не смотреть снизу вверх, и она сталкивается взглядом с сильно заросшим священником. Тот даже не осуждающе на нее смотрит, а – отчужденно, как не мужчина. И вдруг у нее в голове все переворачивается, она обо всем забывает, бежит в близлежащую церковь с маковками и простаивает там, обернув мини-юбку пыльным мешком, два часа службы, и выходит в слезах умиления. Или та же девушка в короткой юбке поднимается на эскалаторе, а за ней едет горец из Чечни, смотрит ей вслед, видит узкую полоску красных стрингов и цокает языком, и она вдруг становится врагом инородцев, выходит из метро, идет на площадь и кричит со всеми вместе: «Москва для москвичей!»

А не цокал бы кавказец языком, а подарил бы ей большой букет цветов, что было бы с красавицей, об этом никто не знает. Ну, а если этот цветочный гастарбайтер ей бы сначала подарил цветы, а потом бы, например, изнасиловал в темном переулке, разорвав красную полоску трусов, наводящих грустную думу, девушка стала бы перед дилеммой. Куда ей идти? Не в полицию же. Ведь в полиции ее поднимут на смех, с ее мини-юбкой и рваной красной полоской, и даже могут оскорбить и словом и делом. Девушка возбудится, возненавидит пухлые самодовольные лица блюстителей закона и на следующий день пойдет на Триумфальную площадь, где на митинге несогласных познакомится с руководителями нашей несистемной оппозиции, и руководители, если их не задержат, пригласят ее домой и откроют ей глаза на «кровавый режим», поглаживая по коленке. Или же их всех схватят, и ее тоже задержит полиция, понесет за ноги за руки в автобус, там обыщет и отвезет в обезьянник.

Я нигде не видел, кроме как в Африке, таких упоенных своей властью полицейских. И вот на полицейских лицах написано, что им позволено все, и они все, что могли, испытали, откусив, как Адам, от яблока познания и выплюнув его на асфальт, потому что оно оказалось несъедобным.

Там, в обезьяннике, над ней вдоволь поиздеваются, и у нее начнутся проблемы с психическим здоровьем: она будет бояться подниматься в лифте и кушать рыбу, потому что рыбой можно сильно отравиться.

Или, пообщавшись интимно с полицейскими, а также с лидерами несистемной оппозиции, она вдруг ни с того ни с сего разочаруется в мужчинах и начнет жить половой жизнью со своей подругой Танькой, или с Любкой, или с двумя подругами одновременно. Летают девки и ебутся… В разгар активных действий, похожих на скульптуру Лаокоона, входит неслышно в квартиру Танькин отец – майор. С продовольственной сумкой. Офицер конфузится. Танька с прищуром ему – с дивана:

– Ты чего пришел?

– Еды принес.

– Ну, иди гуляй! Вечером приходи!

– Я на кухне посижу. Чаю попью.

– Я тебе что сказала: вали!

Девки, голые, ржут.

– Я сумку оставлю? – смущается майор.

– Вали! – орет Танька.

Танька стесняется своего отца. Прошло время советских офицеров, которые на улицах друг другу озабоченно козыряли при встрече, их было столько везде, что, казалось, Москва – военный городок, а штатские – просто гости столицы. Теперь офицеры стали невидимками и больше никому не козыряют, а если их встретишь, то это – другие люди: ходят тихо-мирно, будто какую-то вой ну проиграли…

– Придурок! – провожает отца Танька.

Девки снова ржут.

– Хорошо, что у меня папа умер, – сучит ногами наша . – Он тоже был офицером!

И снова хохот… Теперь девки будут ходить на дискотеку и презирать мальчишек. Затем они горько и несправедливо скажут друг другу, что в Москве все девчонки чем-то болеют, пойди найди здоровую, у всех или тараканы в голове, или мандавошки под животом. И будут долго рыдать. И они даже подерутся.

Но наступит воскресенье, и они принарядятся, выйдут из своих пятиэтажек и поедут из Митино, или Южного Бутова, или даже из Мытищ на Чистые пруды пить кофе капучино. Танька-брюнетка придет в черных очках от Армани, Любка – в колготках в сеточку, а наша , добравшись на электричке, придет в облаке романтических грез.

Они идут, перебирая аппетитными ногами. Они все время озабочены своими волосами, которые треплет суровый московский ветер. У них особые лисьи улыбочки, как будто они уже знают, что с ними случится сегодня вечером. Их тело натянуто, как тетива лука, и сами они, как стрелы, готовые выстрелить собой. Единственное, что им не хватает, так это христианского смирения, все остальное они носят в себе и с собой. Но со священником они еще встретятся…

Пройдет время, Танька, Любка и наша станут московскими бабушками. Как-то незаметно и слишком стремительно прожив свою жизнь, они к старости превращаются в фигуры бессмертия, пережившие своих мужей и российских правителей. В этом бессмертии они, прежде всего, озабочены разговорами о никчемности юности и православным благообразием. При ходьбе прихрамывая, они все время оглядываются, как будто за ними кто-то увязался, а когда они разговаривают с вами, то внимательно смотрят вам в глаза, словно предчувствуя что-то недоброе.

Москва не только не похожа на все другие города мира, она и на себя не похожа. Чем больше я живу в Москве, тем меньше я ее понимаю. Ее видимость становится ее сущностью.

Зато, куда ни глянь, стоят менты, охраняют Москву от террористов и зорко глядят на нашу златоглавую Венеру Мытищинскую с бритыми подмышками, в короткой юбке – вот и кликуху выбросили девки для Кати.

Венера Мытищинская проснулась утром в своей рваной ночнушке, которую она никак не заштопает. В прорези виднелись красные стринги – она их не снимает, когда спит, никогда, потому что страшно в Мытищах спать без трусов. Катька достала из-под подушки фотографию Миши Ходорковского, в которого она тайно влюблена, поцеловала взасос узника совести. Раньше у нее под подушкой лежал Че Гевара, которого она называла «моим безответным героем». Но Че Гевара со временем помялся и вообще надоел. Она снова поцеловала Ходорковского и выбежала из дома за хлебом.

А уже в следующий понедельник Танька с Любкой отведут нашу Катьку в Сбербанк, и она станет, как они, оператором в зеленой форме с белым воротничком, и однажды придет посетитель и спросит ее:

– Сейчас октябрь или ноябрь?

001.1

В тот год, когда Акимуды пошли войной на Россию, снова стояло жаркое лето, горели леса. Русский климат устал. Выродился наш климат. Погода избаловала нас катастрофами. То все горит, то все обледенело. Ледяной дождь под Новый год превратил наши леса в тропический бурелом полярной красоты. Особенно досталось молодым березам с их слабыми ветками, женским торсом. Ледяной дождь утянул их вниз. Кусты сирени в садах тоже обломались. На зимнем солнце ветер играет серебром ветвей, как распущенными волосами американских мультяшных фей. Дайте нам сказку! Но не до сказки. Едешь по Подмосковью: арки скорбных, поставленных раком берез. Похоже на красоту пытки. Приходит лето – новая напасть.

Впрочем, на этот раз климат был ни при чем.

Россияне ждали нападения с воздуха. В полдень завыли сирены. Москвичи, проклиная все на свете, с ленцой попрятались в метро. Однако удар пришелся из-под земли. Штурм начался в центре столицы, на моей с детства любимой станции метро «Маяковская». Не скажу, что я оказался там по чистой случайности. Моя мама живет в доме неподалеку от Зала Чайковского. Этот пятачок Москвы и есть моя малая родина, районная география моего детства. Когда над городом раздался вой сирен, превратившийся вскоре в тягучую пробуксовку звука, и стаи черных птиц затмили небо, она упросила меня спрятаться в метро.

Мама ходила по квартире, опираясь на две палочки, покачивая девяностолетней головой с подчеркнуто элегантной укладкой волос, устремленной вперед под гнетом сутулости, и твердила, чтобы я уходил. Я хотел забрать маму с собой, в ее фиолетовой блузке с отложным воротничком, унести на руках (хотя я никогда не брал ее на руки), сильно похудевшую за последний год, мучительно перенесшую воспаление легких, но она сказала, что она слишком стара, чтобы прятаться от авиации. Я сопротивлялся, не хотел от нее уходить, отвлекал разговорами, время от времени тревожно поглядывая в окно, пока она в свойственной ей манере не вспылила, сверкнув умными, уставшими видеть глазами, и не стала гневно кричать:

– Да иди ты! Иди наконец!

Я подошел к ней, не понимая, чем вызван ее крик, раздражением старости или неожиданной заботой обо мне. Внучка новгородского священника, который прятался от большевиков по отдаленным деревням, чтобы не скомпрометировать саном свою семью, старая атеистка, она отказывалась от спасения, оставляя себя на произвол судьбы.

Но был ли я достоин спасения? На протяжении многих лет мама подозревала за мной что-то неопределенно подленькое . В ее воображении я совсем разложился. Я шел на компромиссы с подонками, строил дома в Крыму, размахивал членом перед детьми. Я пытался воевать с этим подленьким образом, я смирялся, кричал, оправдывался, трубку бросал – безуспешно. Этот мой образ завис в ее подсознании, оттуда у меня не было сил его выковырять. На поверхности все было гораздо более мелочно. Ей не нравилось, как я одеваюсь и стригусь. От моих подарков она демонстративно отказывалась, передаривая домработницам или возвращая мне с возмущением, считая их слишком дешевыми. Если учесть, что моя мама была начитанной женщиной, любящей импрессионистов, знатоком протокола, женой советского посла, подолгу жившей во Франции, то все это граничило с безумием. Мой младший брат пытался объяснить недоразумение тем, что мама привыкла в чине жены посла повелевать и вошла в роль.

Не знаю. Можно ли сдать мать на анализ? Иногда мы с мамой спохватывались и, пыхтя, пытались вылезти из ямы, она мне звонила, называла уменьшительным именем, расспрашивала о моих делах, мы обменивались новостями культуры. Мы стремились пребывать на уровне просвещенного представления об отношениях любящей матери и любящего сына, но неизменно снова срывались в клоаку. Когда под Рождество я привел Венеру Мытищинскую познакомиться с ней, мама тонко улыбнулась:

– Зачем вам нужен этот плохой человек?

А папа, или, вернее, то, что от него осталось, с озабоченным видом спросил Катю:

– Там не холодно?

И снова через минуту:

– Там не холодно? И еще раз, и снова:

– Там не холодно?

– Зачем вам нужен этот плохой человек?

Я говорил себе: не принимай ее слова дословно.

– Там не холодно?

Я думал: здесь зарыта постыдная тайна моей жизни, ведь мама отказывала мне в существовании.

Под вой сирен я наклонился к ней, чтобы поцеловать, но она как-то нехорошо отмахнулась от меня худенькой рукой с крупными пигментными пятнами, отвернулась, как будто спряталась, и я поцеловал напоследок пустой воздух квартиры, пахнущий вперемежку моим детством и увяданием.

Я спустился с шестого этажа бывшего режимного сталинского дома, вышел во двор, оглянулся на неказистый сад с буйно разросшимися тополями, где перед смертью любил греться на солнце, присев на скамейку, мой отец, вошедший в гроб с просветленным лицом, освобожденный от беспамятства:

– Там не холодно?

Нырнув в высокую арку, я передернул плечами и оказался на Тверской со странно передвигающимися людьми. У входа в метро меня охватили сомнения. Идти под землю не хотелось. Но сирены не переставали обливать город тоскливой истерикой, и я поддался чувству страха. Народ валил в метро, но его было не больше, чем в обычный час пик. Возможно, вокруг были какие-то другие, неизвестные мне бомбоубежища.

Военный наряд с автоматами хмуро разглядывал народ. Казалось, что мы виноваты и уже под конвоем. Турникеты не работали, эскалатор – тоже. Как всегда в таком случае, спускаясь по остановившейся лестнице, я испытал неловкость. Руки и ноги отказывались делать верные движения, я спотыкался, натыкаясь на спины, мой мозг недоумевал. Подходя к платформе, я увидел собравшихся людей. Они были похожи на участников митинга без видимого оратора, которым, насколько я помнил, на этой станции, в критические дни обороны Москвы, был Сталин.

Время от времени блеклый женский голос, потрескивавший в халтурных динамиках, призывал соблюдать порядок. Несколько взрослых людей и одна девочка в оранжевом платье стояли отдельно в противогазах. Я отошел в самый дальний угол платформы, к входу в туннель, засунул руки в карманы брюк, все еще ошпаренный прощанием с мамой, и обвел взглядом серебристые арки хорошо прорисованной станции. По этим аркам в детстве мы, ребята нашего двора, запускали пятаки. Родители не разрешали нам спускаться в метро. Наше место для гуляния было определено в соседнем, весьма легкомысленном по нравам влюбленных, саду «Аквариум» с деревянным ангаром дешевого кинотеатра, но запуск пятаков был сильнее запретов. Нам и тогда нравились потолочные картинки летящих по небу физкультурников, яблочных веток, моряков, но лишь впоследствии я оценил по достоинству мозаику Дейнеки. Как редко последние годы я был на этой прекрасной станции! Задрав голову, не спеша, отгоняя дурные мысли, я вновь убеждался в триумфе мозаики.

И вдруг мозаика лопнула. Дождем хлынула на головы людей. На моих глазах лопнули стены. Разгребая руками завалы, прыгая с потолка, вылезая из стен, на платформу ворвались мертвецы , распространяя дикую вонь. Сначала в проеме стены появился череп с пустыми глазницами. Просунулся в полный рост его скелет с висящими кусками гнилого мяса и лохмотьями одежды. Мертвец выпрыгнул, махнул рукою своим товарищам. Мертвецы полезли из всех дыр, из-под платформы. Кто – в чем. Одни – просто скелеты. Другие – недоразложившиеся трупы. Они набросились на собравшуюся в подземке публику.

До самого момента атаки мертвецов публика, спустившаяся на станцию «Маяковская», после того как над Москвой в июньский воскресный день завыли сирены, была настроена скептически: дурацкие учения! ложная тревога! В целом, наш народ имел об Акимудах приблизительное представление. Бытовало мнение, что это незначительная, отбившаяся от рук страна, вроде Грузии. Правда, уже была страшная ночная бомбежка Сочи, в результате которой погибло около двадцати тысяч человек. Она смутила население гораздо больше, чем когда-то взрывы домов в Москве, но, став за последнее время дрессированными жертвами всевозможных трагедий, мы разгадывали конспирологические ребусы самостоятельно. В бомбежке Сочи, хотя бы по причине географии, нам скорее виделся кавказский след, всем давным-давно надоевший, и народное чутье, несмотря на мощную официальную пропаганду или благодаря ей, не спешило приписать чудовищное преступление неведомым Акимудам. Последующие события имели, напротив, откровенно победоносный характер. Наши доблестные ВВС нанесли, как известно, ответный удар. Сотни самых современных бомбардировщиков взмыли в небо и унеслись за три моря с тем, чтобы сровнять Акимуды с землей. По главным каналам телевидения нам показали апокалиптические картины взрывов и разрушений. Народ был потрясен роскошным видением войны. Мы все застонали от патриотизма. Одновременно с бомбежкой на главной площади нашей страны произошло знаменательное событие. Когда на Красной площади в последний раз состоялась публичная казнь? А вот тут она и состоялась! Под звон курантов Спасской башни. Под барабанную дробь. Кто был тогда на Красной площади – никогда не забудет этого торжественного, леденящего душу события. Я там был. Я никогда не забуду.

А уже в вечерних новостях сообщили о полной победе, выступал Главный, поздравлял нас. В тот майский вечер, в одиннадцать часов, был неслыханный, бесконечный, как говорили, закупленный во Франции салют. Все ходили как пьяные. Многие махали флагами, стоя на крышах машин. Обнимались. Мы снова почувствовали себя сверхдержавой. Нам было наплевать на Китай и Америку!

Но вот беда! Не прошло и двух недель со дня полной победы, как что-то странное, недоговоренное повисло в воздухе. Словно не удовлетворившись нашим победным патриотизмом, общенародным прыжком через костер, власти решили еще сильнее сплотить нас, намекая на возможный реванш Акимуд. Осторожно, изо дня в день, нам стали сообщать о возможности нового воздушного удара. Но кто бы мог нам, победителям, угрожать?

Ватаги молодых людей на «Маяковской» вели себя так, будто это не метро, а – внеурочная дискотека. Все – от студентов, хипстеров до гопников и быдло-пацанов – были оживлены, острили, свистели, от них пахло пивом и чипсами. Некоторые парни, обняв девушек в легких платьях, сидели на краю платформы, болтали ногами, целовались, даже тайком курили, хотя это было, конечно, строжайше запрещено.

Пожилые люди держались иначе. Их ничего не объединяло, кроме смутного беспокойства. Они шикали на молодежь, но было видно, что им, как и дежурным по станции, нравилось легкомыслие молодежи, вселяющее надежду на то, что скоро заработает эскалатор, который вернет нас на поверхность. Если власти решили снова поиграть в войнушку , это еще не значит, что им надо верить!

В гуще толпы слышалась гитара.

В первый момент атаки молодой петушиный голос успел выкрикнуть:

– Прикольно!

Послышались даже преждевременные аплодисменты. Более того, устаревший интеллигентный голос с хрипотцой громогласно, на весь перрон, выдал:

– Не верю!

Тоже мне Станиславский! И тут же раздался душераздирающий девичий вопль. Его подхватили десятки пронзительных воплей и визгов. Раздался коллективный вой. Лица людей резко поглупели. Перекосившись, они превратились в месиво страха. Публика превратилась в давку с сотнями ног. Толпа, как животное, взвыла в развороченный потолок, шарахнулась, понеслась по гранитной платформе к выходу. Кто падал, кто терял детей. Толпа неслась, скользя по раздавленным телам. Мертвецы стали рвать людей на части, выволакивать из вагонов – со скрежетом внезапно подъехавшего состава – орлов МЧС, отрывать головы и пить кровь.

На меня же на платформе набросились три здоровенные мертвые телки, схватили за горло, закружили в диком, издевательском танце и тут же потребовали, чтобы я вел их в шикарный ресторан.

– Мы давно не ели! Хотим суши! – орали они.

Я никак не мог понять, кто они и почему мне досталось такое наказание. Может быть, мелькнуло в голове, это мои умершие любовницы… ведь некоторые из них уже умерли? Они выглядели ужасно. Я их, естественно, не узнавал. Как их зовут? Я порой не узнаю и своих бывших живых подруг, ко мне подходят, улыбаясь, постаревшие тетки, по возрасту и виду которых можно замерять время жизни, с вопросом: «Ну, как дела?», и я изображаю радость нежданной встречи. Но эти мертвые бабы – за что? Одних пришельцы рвут на куски, а мне вот – давай в ресторан! Что делать?

– Пошли, красавицы!

В обнимку, под дикие вопли, мы двинулись вверх по окровавленным ступенями эскалатора, долго карабкались, вышли на площадь.

– Маяковский! – радостно зарычали покойницы, тыча в сторону памятника.

– Маяковский, – согласился я, думая, как бы от них сбежать.

– А пошли в «Пекин»! – вдруг встрепенулась одна из моих спутниц, с остатками рыжих волос на черепе. – Помню, там кормили акульими плавниками! Модный кабак!

– Это когда он был модным? Ты что, дура, там нет суши! – вскричала вторая, костлявая, с кущей черных волос на лобке.

– Теперь у нас всюду суши, – заверил я. – Москва не живет без суши!

– А я хочу винегрета! – заявила третья, на вид самая интеллигентная.

– Винегрет! Винегрет! – запрыгали все три телки.

Неожиданно меня охватило чувство драгоценного русского лихачества. Перейдя через площадь, мы ввалились с хохотом в огромный подъезд «Пекина», отправились в ресторан. Все шарахаются. От нас бежит лысый метрдотель, мы – за ним. И кричим:

– Винегрет! Винегрет!

Лысый бежит все быстрее, но мы вот-вот настигнем его. В этом беге было что-то от моей юности, длинноволосых желаний поразить окружающих своей необычностью.

– Что вы от меня хотите? – пролепетал метрдотель, прижатый к стене. – Все отдам!

– Суши! – рявкнули девицы.

– И водки! – добавила рыжая.

Метрдотель разглядел во мне живого:

– Это как понимать? Маскарад?

– Переворот!

– Понимаю… Я сам обслужу.

Мы сели за стол. Рыжая с интеллигенткой отправились в туалет. А эта, с черными волосами на лобке, положила мне костлявую ладонь на руку и томно спросила:

– Ты хоть помнишь, как меня зовут?

– Ты недавно умерла? – вместо ответа спросил я.

Она рассмеялась.

– Я – самоубийца, – сказала с гордостью. – Вскрыла вены! Сладкая смерть! Это я случайно увидела тебя в подземке и решила сохранить тебе жизнь.

Она ловко вырвала из рук подошедшего метрдотеля бутылку «Белуги», разлила водку по рюмкам и потянулась чокаться:

– Давай, за встречу!

– А эти кто? – выпив водки, выдохнул я в сторону туалета.

– Никто… Подружки! Наливай!

– Мы уж теперь здесь так быстро не пьем… – взялся я за бутылку.

– Да? Ну, как ты? Что нового?

– Да все хорошо…

– А родители?

– Ты знала их?

– Ты чего! Мы же с твоим отцом…

– Он умер.

– Это ничего , – сказала она со знанием дела. – Ну, давай!

Мы снова выпили. Девки с шумом возвращались из туалета.

– Они нас не поняли! – кричали девки. – А мы вообще ничего им не сделали! Садимся по нормальному писать… Бабы все из туалета как драпанули…

Рыжая захохотала и жадно закурила.

– Хочется любви! – сказала интеллигентная покойница.

– Теперь мы будем с тобой жить вместе, не разлучаясь никогда, – наклонилась ко мне девушка-самоубийца.

Но, видимо, тут я грохнулся в обморок, и дальше ничего не помню. Что они, полураспадные твари, со мной сотворили?

– Он умирает, – отчетливо сказал кто-то рядом.

– Тихо! Молчи! – зашипел добрый голос.

Я очнулся лежащим поперек Садового кольца, без ботинок, с распростертыми руками… рваные брюки, кровоподтеки… напротив здания Военной академии имени Фрунзе, а по кольцу уже шла наша бронетехника.

002.0

Паника охватила Москву. Мертвецы собирались в колонны на выходе с Ваганьково, а потом и других кладбищ и шли на штурм столицы. Выставленные против них в спешном порядке отряды полиции, внутренние войска, части ОМОНа были бессильны. Мертвецы поджигали автомобили, крушили полицейские заграждения, били витрины магазинов, насиловали женщин непонятными живым людям способами, жарили на кострах, как сосиски, половые органы мужчин.

Где-то через три часа после вторжения на экранах телевизоров появился наш Главный с постной миной. В хлестких выражениях, глядя рыбьими глазами, он объявил, что городскому начальству что-то там с бодуна померещилось и обычные в нашем городе работы диггеров были приняты за светопреставление. Высмеяв московских паникеров, он, однако, вопреки логике, пообещал в короткий срок очистить столицу от бандитов и хулиганов.

– Не мертвецы, а подлецы! – неожиданно заявил Главный, скосив по обыкновению глаза в сторону и в запальчивости дотронувшись до лысеющей головы. Единственное, что убедительно делал Главный, как считали наши записные критиканы, так это честно лысел на публике. Это был многолетний режим облысения . С каждым появлением его на экране мы с нетерпением ждали новых признаков облысения, убеждались, что волосы тают, и проникались скорбной мыслью: наука бессильна в борьбе с облысением, иначе бы Главный доказал нам обратное на личном примере.

Воспользовавшись моментом, Главный заметил, что во всем виноваты автомобильные пробки. Они порождают у некоторых наркотический эффект. Теперь в центр города смогут въезжать только служебные машины с особыми пропусками. Для пущей убедительности он полез в боковой карман пиджака и вынул любимую игрушку. Миниатюрный человечек обаятельно моргал глазами с большими ресницами. Когда-то он показался нам настоящим маленьким мужчиной с толстым узлом гламурного галстука, и мы даже открыли рты, увидев его в первый раз, и только со временем разобрались, что он – заводной. Главный представлял его как аккумулятор просвещенного общественного мнения, с которым сам готов был считаться.

– Ну что, Ом, – спросил он человечка, – что ты думаешь о сегодняшних происшествиях?

Ом запрыгал на одной ножке, подскакал к микрофону.

– Кто-то, кажется, хочет устроить нам пародию на черных иммигрантов в Европе. Но мы отвергаем эти разводки. Мы победим! – воскликнул Ом. – Победа будет за нами!

Главный усмехнулся правой стороной рта, пощекотал его за ухом, засунул в карман. Несмотря на то что Ом был игрушкой, некоторые наши сограждане считали, что он может вырасти и стукнуть кулаком по столу. «Ну и что, что заводной! – думали они. – Нам так хочется, чтобы это случилось, что этого не может не произойти!»

– Победа будет за нами! – подвел итог Главный.

Пока он выступал по телевизору, мертвецы захватывали банки, министерства, телеграф, телефонные станции, интернет-компании, а со стороны Алексеевского кладбища продвигались к Останкинской башне. Они бросились по квартирам расправляться с теми, кто их отправил на тот свет. Не обошлось без самосудов. Голых живых людей выбрасывали с балконов на асфальт.

Самосуды, продолжавшиеся до позднего воскресного вечера, ночью были приостановлены. В городе появились странные человекоподобные существа с вытянутыми черепами умных псов. Они напоминали египетские изображения. Они были стройны и изворотливы в бою. Они говорили человеческими голосами, но только очень отрывисто. Было видно, что мертвецы их боятся. Эти люди с собачьими головами не были похожи на мертвецов, но и на живых они тоже не смахивали. Об их природе немедленно появились разные догадки. Мы решили, что это – духи, комиссары мертвецов, а также их пожиратели, полупроводники наших судеб, но у нас не было доказательств. Мы должны были быть им благодарны, хотя бы за то, что они приостановили разгром города, превращение его в печальные руины. По их милости победный рывок мертвецов растянулся во времени.

В первую ночь нападения некоторые районы Москвы, удаленные от кладбищ, еще оставались свободными анклавами. На Арбате, как обычно, продавали матрешек, правда, по бросовым ценам. Впрочем, даже в тех районах, где мертвецы восторжествовали, жизнь прекратилась не полностью. Если в первый вечер войны улицы опустели и на тротуарах остались лишь безголовые останки наших горожан, то на следующее утро робко открылись кое-какие продуктовые магазины: живые люди хотели есть. Они тихо сновали по улицам, оглядываясь и крестясь. Колокола не звонили, но в храмах тоже было движение. Мертвецы перемешивались с населением города. Повсюду слышалась стрельба.

В общем, полицейские пули мертвецов не брали. В рукопашном бою они оказывались ретивее наших стражей порядка. Они вырывали у них дубинки и разбивали ОМОНу головы. Их обливали водой из брандспойтов – они только пускались в пляс. Подоспевшие на помощь войскам бронетранспортеры и танки также не могли справиться с беспорядками. Мертвецов было больше, чем солдат. Только одно, уже упомянутое Ваганьковское кладбище смогло выставить ополчение в сто тысяч покойников. На месте раздавленных костей этих активных скелетов возникали новые батальоны. Мертвецы шли строем и грозно пели марш:

Интересно, кто написал эти бездарные, паскудные слова? Мертвецы разыскивали полицейских начальников и грызли их, как собаки. К вечеру второго дня многие полицейские стали сдаваться. Они переходили на сторону мертвецов. Некоторые чувствовали их социально близкими, с родным запахом. Армия колебалась. Кое-кто узнавал своих умерших родственников, приятелей, сослуживцев и цепенел, не мог вымолвить ни слова.

003.0

Наступил третий, последний день войны Акимуд с Россией. Русь слиняла в три дня, как и предсказывал некогда философ Василий Розанов. Впрочем, как не слинять? Мы – суеверный народ. Мы боимся черных кошек и битых зеркал, а тут вам не кошки! Марксизм учил, что смерти нет. Генштаб никогда не рассматривал мертвецов в качестве потенциальных врагов России… Около девяти часов вечера мертвецы опрокинули последние кордоны сопротивления и скопились на Красной площади. Из самой Кремлевской стены тоже стали лезть кое-какие мертвецы. Мертвецы братались. Мертвецы скандировали: РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ! – и этот клич несся по стране. Над Красной площадью пролетали тени прошлого. Мертвецы ждали команды. Сейчас начнется последний бой! Правители России спрятались за кремлевскими стенами. Преданные им войска обливали со стен мертвецов бензином и старались поджечь. Некоторые мертвецы сгорали дотла. Но это не пугало их войско. РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ! – скандировали мертвецы. Среди них уже появились живые люди с черной повязкой на голове – они были за мертвецов. Несмотря на террор мертвецов, известная часть горожан испытывала злорадные чувства. Когда начальство ушло за кремлевские стены, вдруг выплеснулась революционная ненависть. Ждали, чтобы правительство вышло на площадь и сдалось. Правительство не появлялось. Штурм Кремля должен был начаться с минуты на минуту.

Телевидение уже вторые сутки не передавало человеческих программ. Сначала оно переключилось на музыкальные произведения, дошло до классики. Затем заморгало. Когда снова включилось, мы поняли: оно захвачено. Одних телевизионных начальников мертвецы съели на наших глазах в прямом эфире, других без труда заставили работать на себя. По всем каналам шли мертвецкие новости. Загримированные скелеты, облекшись за дни блицкрига болотной скользкой плотью и насосавшись крови, правили бал. У них прорезались мутные водянистые глаза. Они стали более четко делиться на мужчин и женщин. У мертвых женщин мы заметили длинные волосы и очертания грудей. Мертвецы стали получать откуда-то обмундирование; голые скелеты встречались все реже.

Город за городом, российские города переходили в руки мертвецов. Первым пал Санкт-Петербург. Его руководители дружно по ящику славили победителей. РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ! – скандировали они. Возможно, в Питере оказались самые убедительные покойники. Потом сдались приволжские города, далее – Екатеринбург, Челябинск, Красноярск. Подняли руки Новосибирск и Хабаровск. Дольше всех отбивались окраины: Калининград и Владивосток. Но и они капитулировали. По всей стране живым предлагалось признать власть мертвецов. Выступали убитые мертвецами люди – некоторые из них автоматически становились частью мертвой власти. Выступали и живые деятели искусства и литературы, принявшие власть мертвецов. С неподдельным чувством они восхваляли победителей, находя для новой власти философские обоснования.

Один известный кинорежиссер успел за эти дни даже снять короткометражку «Дорогие мои мертвецы». На телеэкране замелькал портрет безумного бородатого библиотекаря Румянцевской библиотеки, Николая Федорова. Немедленно вспомнили его полузабытое учение «Общее дело», рассказывали, как Федоров поразил своими идеями современников: Толстого, Достоевского, Владимира Соловьева. Кроме того, вещали телеведущие, Маяковский и Андрей Платонов восхищались Федоровым! И вот наконец сбылась его мечта: воскрешение отцов состоялось!

С некоторых пор для меня это тоже актуальная тема… Впрочем, независимо от федоровского учения воскресли и матери! Нам бросились объяснять, что в учении Федорова нет ничего мистического: он был убежденным позитивистом, сыном чугунного XIX века, и только у нас в России могло сложиться такое уникальное положение, при котором мертвецы готовы были воскреснуть. Опять запахло патриотизмом! Вспоминали, конечно, и нашу вековечную национальную любовь к мертвецам, которых мы вроде бы любим больше, чем живых, и с которыми на Пасху и в родительские субботы всегда делились яйцами и водкой. Некстати вспомнили «Живой труп» Толстого, нашли новое прочтение «Мертвым душам». Взяли несколько интервью у оживившихся готов , которые были готовы вместе с нашими сатанистами примазаться к мертвецам, но те не спешили с ними брататься.

Потом телеканалы зависли на Мексике: развернулись к мексиканским праздникам мертвых, к их шоколадным гробикам со скелетами, к кровожадным ритуалам ацтеков. С умилением рассказывали о мексиканской богине смерти, вспоминали о нежных словах о смерти, высказанных мексиканским нобелевским лауреатом, и даже очень жалели, что мы – не мексиканцы. «La mort n\'est rien!» – оптимистическое интервью с парижским владельцем магазина похоронных принадлежностей возле Монпарнасского кладбища. Замирение со смертью с рыночных позиций. Ко всему этому добавили слова Стива Джобса: «Смерть – лучшее изобретение жизни» – это должно было покорить просвещенную аудиторию.

Но интеллигенция раскололась. По столичному широковещательному радио «Апломб», которому мертвецы пока что давали жить, смело зазвучали слова, что мертвецы – кара за наш всегдашний застой. Впрочем, мертвецов там тоже вскоре стали допускать до микрофона – во имя объективности. А знаменитый журналист, один из бывших гигантов ТВ, высказался в нашей либеральной газете, что ввод мертвецов не отменяет его атеизма и он в знак протеста уходит во внутреннюю эмиграцию. Радикальные художники-пересмешники признались, что мертвецы живописны. Русский ПЕН-центр сообщил, что все это было «ожидаемо», и назвал происходящее «национальной трагедией». От меня на «Амломбе» тоже потребовали комментария, и я мрачно сказал: «Дожили! Нас лишили самого древнего права на страх перед покойниками!» Но это была, если честно, только часть правды, нацеленной против лермонтовской страны рабов и господ. Это была мелкая правда. Другая, спрятанная часть правды состояла для меня в том, что рухнула вековая стена, открылись вопиющие горизонты.

Не было ли здесь моей уступки мракобесию ? Тому самому мракобесию, источник которого глубоко сидит в наших соотечественниках… Какие горизонты? – одернул я себя. – Напротив!

По телевизору объявили, что страна закрыта для выезда и заграничные паспорта отменены. Аэропорты не работают. Сотовая связь и интернет заблокированы.

Главной темой оккупации стали мертвецкие претензии. Мертвецы во всем искали живой обман. Они официально объявили себя «униженными и оскорбленными». Я и не знал, что у нас в стране столько миллионов обиженных покойников! Нет, я, конечно, догадывался, что мы со смертью никогда не договоримся, но я не знал, что русская смерть полна такой спелой мести .

Мертвецы спешно налаживали собственную инфраструктуру. Уже заработало Чрезвычайное управление (ЧУ) по претензиям к живым людям. Есть родовая травма – мертвяки выдумали травму посмертную! То их, видите ли, похоронили без должного уважения, без гроба, в выгребной яме, без отпевания, то – расстреляли, задавили, отравили, уморили, утопили не по делу. Смерть как высшая форма неуважения! Мы превращались в одно большое распаханное кладбище.

Тогда многие от страха переоделись в белые ночные рубашки до пят. Это называлось покаянием. Я выглянул в окно. Даже в моем тихом переулке возле Плющихи появился патруль из трех мертвых с автоматами наперевес. Страна мертвецов! Как такое могло случиться?

004.0

Главный ждал развязки. В его кремлевском кабинете все телефоны были отключены. Верные люди практически все разбежались. Последним ушел от него сладкоглазый Бенкендорф. Сказал, что с мертвецами справиться невозможно.

– Неужели нельзя было договориться? – поджал губы Главный.

Бенкендорф только пожал плечами. Оставшись один, Главный залез под стол погладить большого пса:

– Они будут здесь с минуты на минуту.

Он по-спортивному вынырнул из темноты, вытащил Ома из кармана, поставил на письменный стол:

– Победа будет за нами?

Ом помрачнел. Игрушка знала, что ей приходит конец, и захотела высказаться.

– Это ты виноват! – выкрикнула игрушка.

Главный посмотрел на Ома и вынул из него батарейку. Тот обмяк. Главный решил выбросить его в корзину для мусора, но в последний момент передумал, спрятал в карман и пробормотал:

– Пригодится.

Он полез в другой карман и вытащил женскую игрушку с черной челкой и красным ртом. Долго смотрел ей в глаза. Она хотела заговорить, но он сказал:

– Тссс…

– Птенчик, – наконец прошептала она.

– Ну?

– Вот бегает дворовый мальчик…

–  Добегался …

– Птенчик!

– Ну, давай…

Он нахмурился и оторвал ей голову, даже не вынимая батарейки. Выбросив куклу в корзину, он долго сидел неподвижно. Ему было больно. Он не хотел, чтобы враги глумились над любимой. Вот бегает дворовый мальчик… Главный думал о том, что ему не в чем себя упрекнуть. Он поклялся, что страна не развалится в течение его правления, и она не развалилась. Он все сделал правильно. Стране и не снилось такое счастливое правление. Только он один знал, как много у страны слабых мест и опасных врагов. Он нянчился с Россией, но был строгой нянькой. Мука разочарования и одиночества легла на его лицо.

Что мы о нем, скрытном, знали? Верный присяге, он никому не мог признаться, что стал кристально честным человеком, презиравшим накопленные им большие деньги. Он мог бы согласиться с тем, что мертвецы и собаки чище живых людей. Главный жалел, что приказал сбросить бомбы на Акимуды. Впрочем, куда они их сбросили? Он не верил своим ВВС. РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ – не такой плохой лозунг. Но кто стоит за ними, за мертвецами? Их восстание не похоже на дурацкие революции. По духу оно скорее близко России.

Он усмехнулся, увидев в беззвучном телевизоре перепуганное насмерть лицо начальника главного телеканала… Даже если бы мертвецы позволили мне эмигрировать – я бы никуда не поехал! Я перегнул палку в отношениях с Акимудами. Но ведь и Акимуды вели себя вызывающе! Я не люблю, когда мне дерзят. Я – не чмо. Мы сами, по своим корням, мертвецы. Как наладить связь с Акимудами? Объединившись с мертвецами, мы будем непобедимы…

Я не раз до вторжения ставил себя на место Главного и думал: как бы я поступил? оправдывал ли я наши власти? Главный нашел в себе силы подморозить страну. Что еще он мог сделать? Мы разучились что-либо производить. Мы ничего не умеем. Ну, совсем ничего. Игрушка Главного – Ом – показала всем, что нам осталось: произносить прекрасные фразы. Мертвецы пришли выразить нам свое презрение.

Проезжая как-то еще до войны по Рублевке, я увидел на фонарных столбах рекламные призывы: «Здоровая духовная жизнь – вера в Россию». Прошло полтора века с тютчевских времен – нам предлагали то же самое. Словно Россия – потусторонняя жизнь, загробное царство, которое будет или не будет – бог весть!

Наконец, загробное царство явилось. Во всей красе. Мертвецы одолели Россию, в отличие от немцев, напавших, кстати, тоже в июне. Тогда вся страна встрепенулась, теперь – поджала хвост. Правда, в Москве распространялись анонимные листовки, призывающие к сопротивлению. Но воззвания были растерянными, противоречивыми. Тогда, в 1941-м, нацисты были чужими, а эти-то – свои! Родные. Воскресшие отцы. Но что значит – свои? Что знают они о нашей жизни? Безликая масса мертвецов. Среди них не было оживших трупов полководцев, политиков, деятелей искусства. Никто из видных не встал из гроба. С мертвецами не пришел ни один царь, ни Столыпин, ни Сталин, ни Жуков. Правда, говорили, что в районе Чистых прудов видели мертвеца, похожего на Анну Андреевну Ахматову, в белой шали, но почему пришла только она, если это была она?..

Главный невольно вздрогнул, схватился за пистолет. Дверь кабинета распахнулась. Без предупреждения вошел веселым легким шагом издали пахнущий парфюмированной бородкой вождь победоносных Акимуд. В отличие от своего тухлого войска, он выглядел здоровым живым человеком. Слегка пританцовывая, подошел к столу Главного. В синем костюме без галстука, в белой рубашке, он присел на край чрезмерно инкрустированного стола, улыбнулся:

– Руки вверх!

Главный дернулся. Положил пистолет на стол. Наступило молчание. Главный медленно стал поднимать руки вверх.

– Безоговорочная капитуляция?

Главный мучительно икнул. В глазах у Главного мелькнула надежда. Мелькнула и погасла. Его собеседник расхохотался:

– Не переживайте!

Главный опустил руки на колени. Сидел, как школьник.

Он давно уже перестал чему-либо удивляться. Быть Главным в России – значит отказаться от впечатлений. Главный посмотрел на гостя с недоверием. Этот человек (если так можно выразиться) был ликвидирован по его команде, а прах – развеян по ветру. Теперь он сидел у него на столе и качал ногой, как ни в чем не бывало.

О чем они договорились, никто не знает. Впрочем, известны слова пришельца, обращенные к Главному:

– Вы – приверженец традиционных ценностей. Так пусть Россия сама решает свою судьбу!

На это Главный покачал головой и сказал буквально следующее:

– Если народу России позволить решать свою судьбу, то России не будет. – Он помолчал. – Вы это знаете.

Однако назавтра было объявлено, что будет созвано Учредительное собрание мертвецов, которое предложит порядок правления в нашей стране. Живые тоже могли участвовать в выборах, но стоит ли говорить, что мы уже попали в разряд недочеловеков? По улицам города разгуливали надменные покойники. Главный был изолирован от общества в духе Фороса, в мягкой форме домашнего ареста в своей подмосковной резиденции.

005.0

Пока мертвецы брали штурмом Москву, они были единой армией. Наверное, сам выход из могилы объединял их больше, чем все остальное. Однако, справившись с нами, они невольно распались на сословия и группы, которые находились между собой в антагонистических отношениях. Они принадлежали к разным поколениям и исповедовали различные взгляды. Кроме того, они враждовали по бытовым вопросам. Они селились в наши квартиры, кто на правах умерших родственников, кто на правах бывших владельцев. Москва быстро покрывалась коммунальными квартирами, как после революции. Ко мне в квартиру тоже стали врываться разные мертвецы.

Пришел мертвый врач, который купил мою квартиру в 1911 году и отделал ее в духе модерна. Потом – советские служащие. Я их выгнал, они пришли снова. Мы дрались прямо в коридоре. Они победили. Они захватили четыре комнаты из пяти. Я спрятался в маленькой спальне с видом на север.

Врач занял мой кабинет. Советские (их было много: целая семья, с мертвыми детьми и мертвой бабушкой) расположились в большой розовой комнате и разделили ее картонками на три части. Зеленую комнату с двумя большими красивыми окнами, выходящими, соответственно, на Москва-реку и во двор с вязами, тоже приступом взяли советские: спившийся бывший боксер, его жена в драном халате на голое тело, глухонемой старик и молчаливый мальчик лет семнадцати. Большую часть комнаты с видом на Москва-реку забрал боксер. А мальчик забился в бывшую дореволюционную гардеробную и там принялся жить один.

Итак, я жил в маленькой спальне. Я извелся: моя жена Катя в воскресный день атаки оказалась на даче на Истре. Что с ней стало, я не знал. Жить с мертвецами было невыносимо. Врач возненавидел советскую часть квартиры. Советские быстро засрали уборную, вывинтили все лампочки и загадили кухню, приведя с собой полчище тараканов. Теперь они дрались между собой. Драки шли ночью. Я вызывал полицию. Приезжали мертвые полицейские.

Вечером пришла Ланочка из соседнего дома, подружка моей жены. Она жила в такой крохотной квартирке, что мертвецам там нечего было делать, и она осталась одна, но иногда к ней захаживали мертвые хулиганы выпить водки. Ланочка была известна в Москве тем, что, когда соратники Главного (примерно за год до Мертвой войны ) вывесили в интернете порнографический компромат на нашего борца с режимом, Илью Горохова, она влюбилась в его половые органы, многократно мастурбировала на видеокомпромат, наконец, нашла Горохова и беспощадно оттрахала его.

Ланочка принесла мне горсть черных бобов. Она сказала таинственным голосом, что по древнеримскому обычаю для борьбы с холодными духами нужно брать черные бобы в рот, а потом выплевывать и бросать в квартире через левое плечо – тогда духи отступят. Для полного очищения необходимо затем ударить в медный таз, и все будет в порядке. Мы сходили к ней домой, взяли медный таз и вернулись ко мне. Я стал ходить по квартире и разбрасывать черные бобы через левое плечо, сначала в коридоре, затем на кухне. Потом я осмелел и стал разбрасывать черные бобы, в присутствии мертвяков, у них в комнатах, и они молча, недоуменно смотрели на меня. Когда бобы у меня закончились, я стал в центре квартиры возле розовой комнаты и трижды ударил в медный таз. Звук был мощный, грандиозный, он разнесся по всем Хамовникам. Затем я пошел спать. Когда я проснулся, мертвецы сидели на кухне и пожирали завтрак. По полу мирно ползали тараканы.

Я решил помириться с мертвым врачом, расспросить, что ждало его за гробовой доской. Но быстро понял, что у них измененное сознание, они не понимают наших вопросов… Всегда интересно, как умер человек.

– Вы умерли своей смертью?

Врач пожал плечами:

– Не чужой же!

– И что – там?

– Я – доктор, значит, атеист.

– Но вы же воскресли?

– Ну и что!

– Как что?

– Мы просто не знаем всех тайн природы!

– Вас расстреляли?

– Полноте! С чего вы взяли?

Какой застенчивый покойник! Впрочем, может быть, это связано с дореволюционным воспитанием?

– Вы – москвич?

– Коренной. В этом районе, как вы догадываетесь, было много клиник. У меня, к тому же, была частная практика. Я принимал прямо здесь на дому.

– Как вас звали… то есть зовут?

– Александр Павлович. У меня отчество, как у Чехова.

Я его никогда не любил.

– Почему? Хотите выпить? У меня есть виски.

– Я стараюсь не пить. Это все так неожиданно: вернуться домой. – Он поднял глаза на высокий сводчатый потолок кухни, оглядел кухонные шкафы, золотой фаллический кран смесителя. – Как все нелепо переделали! Вот здесь стояла печь с изразцами…

– А что насчет Чехова?

– Он подрывал основы жизни. Жизнь была гораздо лучше, чем он ее описывал. Выйдешь весной на улицу… Они все подрывали и весну, и зиму, и осень. Все-все-все. Я им, конечно, верил. Я тоже носил пенсне! Они привели страну к революции. Даже я был в душе революционером. Но уже в феврале 1917 года я все понял. Я проклял этих художественных засранцев! А вы что, тоже писатель? Русский писатель? Тоже подрываете основы власти?

– А что еще делать? – удивился я.

– Жизнь любить! – рявкнул доктор. – Придет к тебе пациентка. Вся розовая с мороза. С черной каракулевой муфточкой. А ты смотришь на ее черную муфточку и представляешь себе разные картины. У нее нервишки, видите ли, шалят. А ты ей скажешь: вот здесь, барышня, разденьтесь за ширмочкой. А сердце так и екает от сладострастия. Какой там Чехов! Дурной врач! А она тебе, вся в смущении: «Как, доктор, совсем раздеться?» А на окне разводы от мороза, и солнце сквозь них играет!

Я пошел к советским мертвецам. Там играли маленькие скелеты детей, а взрослые сидели за столом. Отец выпиливал лобзиком рисунок по фанере, а мать любовалась искусством мужа. Отец семейства поднял на меня глаза:

– Нас что, завоевали американцы?

– Вроде того, – ответил я.

– Значит, мы – часть Америки? – спросила женщина. – Я всегда знала, что они победят!

– А еще комсомолкой была… – укорил муж.

– Ай! – махнула она рукой.

– Как вы пережили Сталина?

Они переглянулись и ничего не сказали.

Но самым любопытным персонажем оказался мертвый мальчик семнадцати лет. Как-то на кухне он заявил мне, что не может примириться с тем, что я – живой, а он – мертвый. В нем проступали черты народного мстителя . Судя по разговору, он был недавний мертвец, любитель спорта, оружия, шоколадного мороженого, манифестов. Этих я никогда не понимал. Он сказал, что не успокоится, пока меня не уничтожит. Я стал на ночь запираться. Однако раз под утро я проснулся от того, что почувствовал удушливый запах. Я открыл глаза. Мертвый мальчик стоял передо мной с тесаком. Я дико закричал.

– Тише, – сказал мертвый мальчик и поднял тесак. – Отвечай: ты любишь мертвых?

Я молчал.

Мертвый мальчик приблизил ко мне острие кухонного ножа:

– Отвечай!

– Я всегда сочувствовал мертвым, – пробормотал я, обливаясь потом.

– Мне не нужно твое сочувствие.

– Тебя убили? Кто?

Он с ненавистью посмотрел на меня:

– Ты!

– Я тебя не убивал!

– Ты – изнеженная, деликатная сволочь. Что ты знаешь о смерти? Боишься ее! Подонок!

– Ты псих. Я тебя не растлевал. Ты чего? Ты ничего не понял…

Мертвый мальчик всадил нож со всего размаха в пол.

006.0

Наконец я не выдержал, пошел в посольство Акимуд. У меня до войны были личные связи с самим послом. Никто не знал наверняка, как его на самом деле зовут. На этот счет ходили разные слухи. Он сам именовал себя, скорее всего не без иронии, русским именем: Николаем Ивановичем Поповым, но за глаза его в Москве еще тогда называли просто Акимудом. Первоначально его посольство находилось в особняке неподалеку от моего дома на Плющихе, но теперь оно разрослось и занимало весь район с центром в высотном здании бывшего МИДа. В моем телефоне был записан его мобильный, но, поскольку мобильную связь отрубили, я решил попробовать напрямую обратиться в приемную.

Выйдя на улицу, я обнаружил знакомые по прежним временам угрюмые очереди перед магазинами. Люди простаивали в них часами, чтобы отовариться самым необходимым, но очередь не роптала, скорее наоборот: горожане считали, что так оно и должно быть, а промежуточное довоенное изобилие рассматривалось как исторический вывих. Машин было мало. Бензин отпускали по талонам.

МИД был окружен тройным мертвецким кордоном, оснащенным бронетехникой. Пробиться сквозь него живому человеку было невозможно. Из здания с сохранившимся словно в насмешку огромным гербом Советского Союза на фасаде поспешно выходили акимудские чиновники, куда-то ехали на машинах с мигалками. Дошло до того, что люди прямо на улице кончали жизнь самоубийством, чтобы, умерев, примкнуть к мертвецам. Я целую неделю простоял на подступах к зданию, пока меня не окликнул какой-то мертвяк.

– О вас тут справлялись, – загадочно сказал этот вертлявый труп на побегушках.

С его помощью я проник в здание, где в стародавние времена работал мой отец в Первом Европейском отделе, между своими зарубежными командировками, а в Архивном управлении многие годы трудилась мама. В этом культовом для моей семьи здании, где министр рассматривался как сам господь бог, мне выписали одноразовый пропуск, и я, пройдя сквозь придирчивую охрану с песьими головами в тяжелые парадные двери, словно в другой мир, оказался тут в одиночестве, в толпе суетливых мертвецов. Мой провожающий поднялся со мной на начальственный этаж. Там меня проводили в приемную, набитую тем же самым мертвым народом. Но я увидел бывшую секретаршу посла, Наташу, которая работала в посольстве до недавней войны. Она была живой.

– Николай Иванович вас разыскивал, – сказала она тихим, теплым голосом. – Подождите!

Я стоял и рассматривал рыбок в аквариуме. Чем выше начальник, тем больше у него в приемной в аквариуме рыбок. Я вспомнил, каким странным способом Николай Иванович прилетел в Москву. Ко мне подошел Виноградов, бывший министр иностранных дел, тоже живой человек, прежний хозяин этого кабинета, с которым я как-то раз летал в Польшу на его самолете.

– Мы не умели ценить то, что у нас было, – промолвил он.

– А как реагирует Запад на все это?

Виноградов ответил мне своей затверженной, лошадино-обезьяньей улыбкой:

– Ни во что не верят и не хотят вмешиваться. Делают вид, что этого нет. Удачи!

Минут через тридцать Наташа предложила мне войти в кабинет. Акимуд сидел за столом в кресле и что-то писал от руки. Он был, как обычно, в синем костюме и белой рубашке без галстука. Возле него стоял женственного вида Иван Поспелов, по кличке Верный Иван, с пробором, делящим голову пополам, его любимый помощник, главный по идеологии, с темноватым средневековым лицом.

– Значит, сократить мистику? – сладко спросил Иван. – Ну иди! – махнул ему Акимуд.

Иван искоса взглянул на меня, вежливо, но прохладно поклонился и вышел. Акимуд расплылся в улыбке и, медленно приподнявшись, протянул ко мне руки:

– Дорогой мой!

После захвата Москвы мертвецами, после всего того, что они сделали с нами, я не знал, как себя вести. Мы действительно были в довоенное время друзьями, но теперь все стало по-иному. Он это почувствовал.

– Ну что! – засмеялся Акимуд. – Тебе не надоели мои мертвецы?

– Как сказать… – уклончиво сказал я.

– Но это так по-русски! – вскричал Акимуд. – Все мечтали о воскрешении. А я вот взял и воскресил! – Он подошел ко мне, обнял и озабоченно спросил: – Чай или кофе?

– Чай с кофе…

Акимуд сделал вид, что не понял.

– Прости. Чай, – смутился я.

– Черный? Зеленый?

– Черный. С лимоном.

Наташа уже несла чай.

– Ну что, дружок, – сказал Акимуд. – Не все так плохо. Ты спросишь: почему такой террор? Откуда эти вилы и топоры? Я слышал, что ты уже стал строчить свои «несвоевременные мысли». Брось! Ты же не Горький – ты все понимаешь. С вами, русскими, иначе нельзя.

– Кому нужна мертвая Россия? – Я осторожно пожал плечами.

– Почему мертвая? Великая!

– А эти песьи головы – они кто?

– Как это песьи? У них гладкие собачьи мордашки… Они не допустили глобального истребления русских.

Скажи им спасибо!

– А как же свободная воля?

– Узнаю наши старые довоенные споры… К делу! Вот готовимся к Учредительному собранию. Партий много. Хочу провести честные выборы. Я подберу вам настоящего начальника! И потом: населения в России маловато, это тебе не Китай, надо укрепить Россию мертвецами. Они пройдут переподготовку, освоят компьютеры, помогут стране.

– Компьютеры, кажется, не произвели на них должного впечатления…

Акимуд отмахнулся от этой темы:

– Слушай! Я хочу, чтобы ты мне помог. Как друг. Я хочу, чтобы ты возглавил связь между живыми и мертвыми. В качестве моего советника. Это важная задача. Надеюсь, не откажешься?

Я задумался.

– Ты хочешь, чтобы я решал имущественные споры?

– Я хочу, чтобы ты стал идеологом примирения. Что ты имеешь против мертвецов?

– Они отжили свое.

– Не скажи! Идут интересные процессы, – объяснил мне Акимуд. – Ну, например, смешанные браки. Вот в Москве первый случай. Мертвый женился на живой девушке. Он – предприниматель. Ну, бывший купец! Она – актриса. Здорово? Меня позвали. Гуляли всю ночь! Я даже от радости блевал с утра…

Зазвонил телефон. Акимуд взял трубку.

– Да, – сказал он. – В Дагестан пошлите дополнительно мертвецов. Горячие головы!.. Не хочу отдавать Кавказ, – объяснил он мне, повесив трубку. – Но там, видишь ли, воскресшие мертвецы оказались в большинстве своем сепаратистами. Приходится исправлять положение. Некоторые говорят, что я напрасно открыл прошлое. Но у вас в прошлом не только тираны!

– Тираны у нас считаются лучшими сынами Родины! – не выдержал я.

Акимуд серьезно посмотрел на меня:

– Мертвых не обманешь! Они стали жертвами русских тиранов. Они не будут голосовать за них.

– А если будут? – спросил я.

– Вы сами себе не доверяете! – рассердился Акимуд.

– Николай Иванович, – сказал я, – вы по-прежнему умеете делать чудеса. Судя по штурму Москвы, вы умеете делать великие чудеса. Я вам предлагаю сотворить Россию в одном лице и поговорить с ней.

– То есть как? – озадачился Акимуд.

– Очень просто. Вы наполняете Россию всеми смыслами, которые в ней есть, и она вам вещает, что она хочет.

А выборы – это так… махинация.

– Ах, вот как! Махинация! Это мне говорит либерал!

– Разве русский писатель может быть либералом?

– У меня есть такая Россия. Ее не надо сотворять. Ее зовут Лизавета.

Я открыл рот.

– Она моя жена! – добавил Акимуд.

– Как? Вы на ней женились?

– Это тебя удивляет?

– Простите, но еще совсем недавно она не верила в то, что вы существуете. Вы помните эту сцену? Она кричала на меня на даче, что вы – моя злостная выдумка, заморочная галлюцинация…

Акимуд рассмеялся:

– Было дело! Тут-то мне и захотелось ей доказать, что я существую, еще как существую! И вот мы женились. Когда? Уже после войны… А как наша Венера Мытищинская?

Я всегда был против того, чтобы Акимуд называл Катю нашей Венерой. Да, был такой грех. Однажды мы с ним по пьянке, в одном провинциальном городе, ночью, накануне его великой провокации, которая в конце концов и кончилась войной с Акимудами, да, был такой грех, не хочется вспоминать…

– Она застряла на даче, – сказал я.

– Ты с ней нормально живешь?

– Да…

– А где ты сейчас обитаешь?

– У себя. Вместе с мертвецами.

– Они – друзья? Нет? – Он взялся за телефон. – Подожди! Мне сказали, что у тебя живет мертвый мальчик – народный мститель .

– Он чуть было меня не убил!

– Не беда. У него большое будущее. Вам надо сойтись. Его зовут Слава. Это я его подселил… – Акимуд расхохотался. – Этот парень погиб за свою любимую футбольную команду. Он доказал, что идея важнее человека. Ты понял? А ты хочешь, чтобы идея умирала за тебя… Ну, ладно! – добавил он, видя, что я собрался ему возражать. – Я же там был до войны, у тебя на квартире! Красиво, но тесновато. Возьми себе что-то побольше. Возьми особняк!

– Нет денег.

Он замялся:

– Вот что! Приходите с Катькой к нам в гости!.. Они же все-таки сестры! Приходите! Мы все обсудим…

– Но Катя за городом…

– Не волнуйся!

Акимуд взялся за голову:

– А помнишь, как мы первый раз встретились у меня в посольстве? И ты сказал: «Церковь должна представлять интересы Бога». А они все не знали, откуда я взялся! Свалился с неба!

Он обнял меня:

– Рассчитываю на твою помощь! – Помолчал. – Учти: война началась у тебя в голове!

007.0

На следующий день меня перевели жить в особняк, в нашем же переулке: чистый от мертвецов дом какого-то дореволюционного художника, которого, кажется, не воскресили. Резные наличники на окнах. Русский стиль. На пороге меня ждала моя молодая жена. Я думал, что она бросится ко мне в объятья, но она скрестила на груди руки и строго спросила:

– Ты что натворил?

– В смысле?

– Ты зачем пошел на службу к мертвецам?

Я оглянулся по сторонам и тихо сказал:

– Только так я смогу с ними бороться и добиться того, чтобы их отправили в могилы.

– Так говорят все коллаборационисты!

– Зяблик! – не выдержал я. – Это что за упреки! Ты была в нашей квартире? – Я кивнул на соседний шестиэтажный дом.

– Я только что оттуда.

– Меня там чуть было не убили.

– Значит, ты еще живой!

– Зяблик!

– Фу! Не смей дотрагиваться до меня!

– Давай войдем в дом…

– Я не хочу жить в особняке!

– А где?

– Я… Я уйду в монастырь!

– Ладно, – сказал я. – Давай пообедаем, а потом иди в монастырь!

– Меня на даче изнасиловали.

Она села на порог и закрыла лицо руками.

– Кто?!

– Трое… Двое мертвяков и один, кажется, живой.

Я сжал кулаки:

– Зяблик!

Она заплакала:

– Ты не смог меня защитить!

– Я отомщу! Я все сделаю…

– Что ты сделаешь с мертвяками? Тебе рассказать, как они меня насиловали?

– Как?

– В этом весь ты! Ты же любишь такие истории употреблять в своих фантазиях!

– Молчи!

Тут вышел мертвяк и сказал, поклонившись:

– Барин, обед подан!

Зяблик повернулась к лакею в белых перчатках:

– А что на обед?

– Дичь, барыня.

Зяблик захохотала:

– Сначала выебли, а теперь я – барыня! Ты слышал, барин? Я – барыня! – Зяблик решительно встала: – Пошли! Есть хочется. Я похудела за эти дни.

Нам накрыли в просторной столовой.

Зяблик недоверчиво понюхала суп в фарфоровой супнице:

– Это что?

– Грибной. Ваш любимый, – сказал дворецкий-мертвяк.

– Обещай, что мы уедем из этой проклятой страны! – сказала Зяблик. – Иначе не буду есть! – Она отложила ложку.

– Из страны никого не выпускают.

– С твоими связями выпустят!

– Обещаю! – сурово сказал я. – Ешь!

– Ем, барин!

– Вот так. Жены всегда подталкивают мужей эмигрировать. Вспомни Аксенова. Уехали в Штаты. И чем все кончалось? Семейной катастрофой!

– Какого еще Аксенова?

– Ладно, ешь, – насупился я.

007.1

После обеда ко мне в дом пришли три человека. Вот мое ведомство. Два чиновника – один живой, по имени Тихон, другой – мертвый, по имени Платон, очень похожие друг на друга, черноволосые, курчавые, и мой новый секретарь, красивая мертвая девушка Стелла. Я стал как бы министром без министерства, или, как говорят, министром без портфеля.

На первом заседании живой Тихон залез на стул и объявил, что люди уже устали бояться и готовы сотрудничать с мертвецами.

Его мертвый коллега тоже залез на стул:

– Общество относится к вторжению неоднозначно.

– Либеральное крыло, – подхватил живой, – традиционно западной ориентации недовольно мертвецами, зато наши почвенники признают пользу вторжения.

Мертвый добавил:

– Мы предлагаем ввести в стране оливковое время.

– Чего?

– Оливковое время! – хором прокричали мои помощники.

– Может, лучше подсолнечное? Это будет понятнее русскому народу!

– Нет, нужно ввести оливковое!

– Сначала нам с вами надо выработать график возвращения мертвецов на кладбища! – спокойно предложил я курчавым болванам.

Мои помощники спрыгнули со стульев и с ужасом посмотрели на меня. В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в него вошла Катя, чтобы познакомиться с моей командой.

– Тихон, – вытянулся перед ней Тихон.

– Платон, – расшаркался Платон. – Коллежский асессор.

– Стелла! – приветливо махнула ей рукой Стелла.

Зяблик недоверчиво осмотрела всех трех и внезапно побагровела.

– Что с тобой? – кинулся я к ней.

– Это они! – сказала Зяблик, указав на Платона и Тихона.

– Они? – не понял я.

– Мои насильники.

– Насильники?

– Они изнасиловали меня… на даче…

– Как? – Я обернулся к Платону и Тихону.

– Это – не мы! – закричали дружно мои помощники. – Вашу супружницу изнасиловали трое, а нас всего только – два!

– Один был в маске. И этот один был женщиной! Это – вы! – Зяблик указала на Стеллу.

– Я надевала маску только раз в жизни, на выпускном вечере в школе, – гордо ответила Стелла.

– Мы даже не знаем, где у вас точно дача, – признались Платон и Тихон. – Адрес не знаем. Клянемся! Ваша уважаемая супружница опозналась.

– Зяблик! – взмолился я. – В стране снова окаянные дни . Нам всем везде мерещится ужас.

– Дурдом! – подхватил Тихон.

– Мне плохо… Сердце выпрыгивает из груди… Пойду вызову «скорую». – С этими словами Зяблик двинулась к выходу.

– Я с тобой! – метнулся я.

– Я – сама. – Она неожиданно улыбнулась. – Женщины всегда немножко театральны…

– Затмение, – подытожил я, когда Катя ушла.

– Ваш отец передавал вам привет, – наклонился ко мне мертвый помощник.

– Спасибо… Я недавно видел его во сне. Папа обернулся и коротко посмотрел на меня… Он как? С ним все в порядке? Он вернется?

– Вы его кремировали? – спросил живой Тихон.

– Да. А что?

– Сначала нужно ввести оливковое время, – мягко сказал мой мертвый помощник.

– Я подумаю, – сказал я.

– Вам подать кофэ? – подошла ко мне Стелла.

– Стелла, я не пью кофэ ! Скажите: кофе!

– А это что такое?

– Как что? Стелла, вы житель каких времен?

– Я? Я – барышня. Je suis d’une famille noble, mais pauvre…

Акимуд хорош! Он прислал мне мертвую красавицу, которая склоняла меня своими взорами к некрофилии.

Война началась у меня в голове?

008.0

Небо. Огненная точка. Царица с крыльями. Ход королем. Зеленый оглушительный взрыв. Свист и треск раздираемого пространства. Оранжевый зигзаг… Аппарат неизвестной конструкции, ослепляя встречающих потоками света, нависает над аэродромом. С летного поля, как по щелчку, исчезают, испаряясь в испуганном воздухе, все самолеты и наземная техника. Аппарат совершает посадку во Внуково. Поднимая ураганные вихри, глубоко волнуя дальние леса, он подруливает к зданию аэропорта. Как только он замирает, воздушная и прочая техника вновь образуется на своих местах.

Треск в наушниках.

– Товарищ генерал! Грачи прилетели!

– Вижу, не слепой. Встречайте грачей по ВИП-схеме.

Принять строжайшие меры предосторожности!

– Красную дорожку подать?

– Ну, подай…

Подают красную дорожку. Подают трап. По трапу спускается группа людей, несколько мужчин и одна женщина, одетые в русские национальные одежды.

Монитор. Стоп-кадр.

– Ряженые! – раздался низкий голос генерала в штатском костюме, Константина Павловича Рыжова. – Иностранные дипломаты, а одеты, как ансамбль народной песни и пляски!.. Смазные сапоги! А эта мелкая дура, как крестьянка, с венком васильков на голове и косой за плечами! Тоже мне, самодеятельность! Да черт с ними! – продолжал генерал. – А вот то, что все самолеты вмиг пропали, – заявка на похищение нашей техники!

– А ведь в самолетах были сотни людей! – прибавил кто-то из присутствующих.

Генерал ошалело посмотрел вокруг.

– Прокрутите еще раз!

Рыжов хищно всмотрелся в экран:

– В момент уничтожения техники люди – вы видите? – превращаются в тараканов… и разбегаются в разные стороны… Рыжие и черные тараканы… Смотрите! Они разбегаются… Или я что-то не понимаю?

– Еще раз прокрутить?

– Тараканы… Нет, хватит! Может, я тоже таракан?

– Я не хочу жить в массовом бреду! – разволновался Куроедов. – Я не хочу участвовать в дурном романе. Засранцы писатели перекормили нас зелеными человечками. Хочу домой!

Генерал Рыжов ущипнул себя за левое ухо, поморщился и прикрыл на минуту глаза. Его кабинет наполнился невообразимым шумом голосов. Видеозапись прилета «грачей» просматривали моложавый, из нового, сообразительного поколения, министр иностранных дел Виноградов, старший следователь по особо важным делам Суровцев, другие высокопоставленные дипломаты и офицеры, а также Игнат Куроедов. Было видно, что присутствующие мужчины, несмотря на разницу в чинах, находятся между собой в добрых товарищеских отношениях, как это принято на первый взгляд в элитных подразделениях власти. Разница была лишь в отношении к смеху. Старшие, как Виноградов, любили удобрять свои мысли хохотом. Среднее звено жизнерадостно смеялось. Молодые много и понимающе улыбались. Но теперь они все подтянулись.

– А мне кажется, что они идут в смокингах, – сказал министр Виноградов.

– Смотрите, они совсем голые! – всполошился молодой офицер.

– Где голые? Какие смокинги! Они – ряженые! – нетерпеливо пожал плечами генерал. – А ты как думаешь? – спросил он Куроедова.

– Я вижу, как они меняют свой рост. Они то растут, то становятся маленькими. Как будто адаптируются к ситуации. Но куда делся их оранжевый агрегат?

– Улетел, – хмыкнул Суровцев.

Опять зашумели.

– Тихо, мужики! – возвестил генерал Рыжов. – Отечество в опасности!

Все, собранные в кабинете, присмирели. Но не Куроедов.

– Не похоже, – покачал головой Игнат.

– А тараканы? – грозно спросил его генерал.

– А тараканы нам только снятся, – сказал Куроедов и для убедительности стал мелко кивать головой.

Когда Сталину на Потсдамской конференции в 1945 году президент Трумэн конфиденциально сообщил, что в Соединенных Штатах создано новое оружие невероятной разрушительной силы, Сталин даже бровью не повел. Таким же характером обладал Игнат Васильевич Куроедов. Сорок два года. Крупный разведчик, он вышел в отставку из-за своих независимых суждений. Женат. Имеет двух дочерей. Любимый суп: лапша с фрикадельками. Дважды был на Тибете. Интересуется конным спортом.

Куроедов с раннего детства ничему не удивлялся и ни во что не верил. Это помогало ему жить и работать. Высшее образование Куроедова заключалось в том, чтобы кардинально изменить его отношение к людям. Его учитель, Лев Борисович Волков, вкладывал в молодого кадета идею целебного мертвизма .

– Мертвизм полезен не только разведчикам, он полезен всем, но без него разведчика нет, – говорил Волков. – Смотри на человека так, как будто он уже мертв, и ты ему ничем не поможешь. Слова, сказанные людям, не должны иметь никакого значения. Ты никому не служишь, ни конкретному начальству, ни абстрактной родине – ты холодно упиваешься своей победой и делишься ей, исходя из собственных интересов. Тогда ты непобедим.

– А как же любовь? – недоумевал молодой Куроедов.

– Любовь – это недальновидность, – внушал Волков.

Куроедов впитал в себя мысли учителя. Он владел знанием, что Великий Террор – основа империи, что без смертей и посадок 1937 года не было бы Великой Победы, он был уверен, что демократия – это всего лишь маска, умело натянутая на общество, что расизм неизбывен и агрессия – суть зрелой личности. При этом он был влюбчив, обладал чувством юмора, обожал Америку и берег честь смолоду.

Ему везло с женщинами, но не везло в любви.

– Ну, черт! – ударил по столу кулаком Патриарх в своей резиденции.

– Только вожди нации хотят физического бессмертия! – сказал академик Лядов.

– И мегаломаны, – добавил я.

– Мегаломаны вроде тебя, – хмыкнул Лядов.

– Смотрим дальше, – сказал министр Виноградов.

На экране появляется его недоуменное лицо. Со своими МИДовскими помощниками он привычной официальной походкой подходит к иностранной делегации.

Группа иностранных дипломатов хохочет, схватившись за животы, словно они оказались в смешном пространстве .

Переждав их неуместный хохот, тренированный министр Виноградов невозмутимо приветствует делегацию, приглашает в ВИП-зал. В косоворотке, весело размахивая руками, идет моложавый иностранный Посол. В ногу с ним идет Виноградов – за ними вся команда.

– Do you speak… – спрашивает Виноградов с густым нью-йоркским акцентом.

– В России, – дружески перебивает его Посол, – мы будем говорить по-русски. Так будет удобно и вам, и нам.

– Как долетели?

– Спасибо. Я вижу, что мы оделись не по сезону.

Посол делает малозаметный жест. Иностранцы на миг растворяются в воздухе. Перезарядившись, они продолжают шагать в костюмах, которые точь-в-точь копируют костюмы встречающих. Посол фактически идет в одежде Виноградова – даже «гангстерские» ботинки от John Lobb одинаковые.

– Они прилетели без вещей, – сообщил в кабинете генерала Виноградов.

– Как название страны? – оторвался от экрана генерал.

– АКИМУДЫ.

Генерал повернул седеющую голову в сторону карты мира, висящей на стене:

– А-КИ-МУ-ДЫ? Прости, Господи! Где это государство находится?

– Не знаю, – сказал Виноградов.

– Шутите?

– Мне не до шуток.

– Но они – белые, – заметил следователь Суровцев.

– Вижу, что не зеленые! – хмыкнул генерал. – У них где еще посольства? В Париже? В Вашингтоне?

– Только у нас, – ответил Виноградов.

Они продолжали одновременно с разговором смотреть видеозапись, на которой Посол неизвестной страны объяснял Виноградову на чистом русском языке:

– У нас такой обычай. Когда мы путешествуем, нам присваивают имена и фамилии той страны, куда мы едем.

Меня зовут Николай Попов. Николай Иванович.

– У вас русские корни?

– У кого же нет русских корней? – с улыбкой заметил Посол. Он оглянулся по сторонам, посмотрел на чистое небо: – Русская осень! Я рад, что вернулся сюда.

009.0

<РЫБЫ>

ВИП-зал. Стол переговоров. Бутылки с пятигорской водой. Молодые и пожилые официанты стоят у входа в бабочках, с бокалами шампанского на подносах.

– Прошу вас! – слащаво угощает Виноградов.

– А это что?

– Шампанское, – подсказывает Виноградов. – Абрау Дюрсо. Издание люкс! Наше – лучше!

Виноградов несколько приободрился. Наши чиновники научились действовать в самых неожиданных ситуациях. В отличие от советских, они знали мир, прекрасно одевались и занимались сетевой дипломатией, забрасывая невод в любую реку. Их ничто не смущало, кроме бедности их бюджетных заведений.

– Да ну! Как же я давно не пил вина! – Посол выпивает шампанское залпом. Вертит пустой бокал в руках. – Вкусно!

– Добро пожаловать в Россию! – Виноградов поднимает бокал.

Посол снова выпивает шампанское залпом. Они усаживаются за стол. У иностранной женщины мелкого роста – букет красных роз.

– Как называется столица вашего государства? – интересуется Виноградов.

Посол обращается к своим сотрудникам:

– Как она у нас называется?

Сотрудники замялись.

– Посмотрите на эту собаку с рыбьей чешуей, – рассмеялся Посол, – мой советник по науке, господин Дубинин, даже не помнит названия нашей столицы!

– Каждый называет ее по-разному, – сказал советник по науке. – Но приблизительно – Виктория.

– Пусть так! Хотя ее можно назвать и Кукуй. А это наш генеральный консул, – сказал Посол, указывая на единственную женщину. – Точнее, консул смерти .

– Как смерти? – отпрянул Виноградов: он был в молодости советским атташе по прессе, портил кровь западным журналистам, потом прозрел – стал либералом. Теперь он разуверился в общечеловеческих ценностях и ездил в отпуск на Афон.

– Так, – объяснил Посол. – Консул – стильный стройный карлик! Но у нее еще нет имени-отчества. Не успела придумать. А это мой любимый человек. Идеолог.

Иван Поспелов. Верный Иван! Советник по культуре.

– Я всего лишь поддерживаю творчество человеческим сотворчеством, – популярно объяснил встречающим Верный Иван.

– Иди-ка сюда! Знакомьтесь! Мой политический советник Тимофей Межеров. Тимоша подчеркивает неудачность человеческого проекта. Сами понимаете, дьявол – не тот, кто соблазняет, а тот, кто указывает на несовершенство человеческой природы. А вот Ершов. Геннадий Ершов. Существо незаметной внешности. Резидент под маской экономического атташе. Ершов будет шпионить за вами.

Русские дипломаты выдержали паузу.

– А сколько у вас живет народа на Акимудах? – спросил Виноградов.

– Ой, много! – неожиданно нахмурился Посол. – Когда люди умирают, многие из них превращаются в рыб.

В океане всем места хватит. Мы об этом еще поговорим.

010.0

– Рыбы! – хмыкнул генерал.

– Он так уклончиво ответил. Это меня опять насторожило, – сказал Виноградов. – Дальше у нас с Послом произошла ознакомительная беседа. Посол высказал мнение, что он с уверенностью смотрит на будущее России, и вдруг снова оглушительно захохотал. Я сначала подумал, что он подавился маслиной.

– Вы, русские, – шалуны! – покачала головой консул смерти с красными розами.

– Бог с вами, консул! – покосился на нее Посол. – Русские выдумали карту бессмертия ! Я надеюсь, – продолжал он хладнокровно, – что скоро Россия вновь станет сверхдержавой, чтобы восстановить баланс сил, утраченный на земле и в космосе.

– Про космос вспомнил, – задумчиво сказал генерал.

«Карта бессмертия», – отметил про себя Куроедов.

– Можно тебя на минуту? – Виноградов отвел генерала в сторону. – Константин Палыч, я долго работал в Америке, поверь мне: это почерк американцев.

– Значит, считай: началась война, – посмотрел министру в глаза Константин Павлович. – Мировая война.

– А что, по вашему мнению, нужно сделать в первую очередь, чтобы Россия вновь стала сверхдержавой? – спросил на мониторе Посол Акимуд. – Ну, если россияне будут иметь по двести тысяч долларов в год, это поможет?

– У нас тут, знаете ли, своя валюта: рубли, – прищурился Виноградов.

– Стоп! А наше посольство когда отправится на эти самые… Акимуды? – громко спросил Рыжов в своем кабинете.

– Еще не решено, – Виноградов сделал загадочное лицо. – Ждем указаний.

– Где они будут жить в Москве? – между прочим спросил Куроедов.

– Сняли особняк в Хамовниках… Все прослушивается и просматривается. – Генерал снова взялся за пульт.

– Непонятно, как они просочились в машину, – сказал следователь Суровцев. – Видите: они садятся в машину сквозь закрытые двери.

Видеозапись. Озабоченное лошадино-обезьянье лицо Виноградова.

– Мы еще не привыкли к вашим условиям, – смущенно высовывается Посол из машины. – Извините, если что не так.

– Ну что, поверил в опасность, Игнат? – спросил генерал.

– Когда непонятно, что делать, надо дружить, – сказал Куроедов. – Миру – мир. Массовый гипноз. Мне пора.

Тут он совершил свою первую ошибку. Недосмотрел видеосюжет. Он встал.

– Игнат, – сказал генерал. – Это большая война.

– Посмотрим, – сказал Куроедов.

Они помолчали.

– Хорошо бы вызвать Зяблика, – тихо сказал Куроедов генералу Рыжову, – она знает толк в этих вещах.

– Вызови, – согласился генерал.

Генерал вынул диск из дисковода:

– Досмотри на досуге. Там есть материал на всех членов посольства.

– Обрати внимание на мадам консул, – добавил Виноградов. – Специальный фрукт. Русские, видите ли, шалуны!

Положив диск в атташе-кейс, Куроедов спустился вниз по лестнице, дружелюбно махнув рукой охраннику. Он подрабатывал теперь частным детективом по внеформатным явлениям. Куроедов сел в машину. И поехал домой. Москва красиво плыла за бортом.

– Отечество в опасности! – Куроедов скривил рот в улыбке.

Куроедов был смущен. Его меньше волновали Акимуды, чем его бывшая любовь, чем возможность работать вместе с Зябликом.

011.0

< ЛЯДОВ>

Три академика в гостях у знаменитого режиссера, за столом с видом на Новый Арбат, утверждали, оглушительно громко, стремительно выпивая рюмку за рюмкой огуречную водку, затем хреновуху, что с Лядовым нельзя иметь дело. Лядов сошел с ума от тщеславия и мучит в ресторанах официантов.

Я знал, что он несчастен, как всякий умный мужчина: полон неистребимых комплексов, таскает повсюду на лацкане французский орден и терзается. Академики пили в присутствии жен, которые, наученные опытом, только чуть-чуть иронизировали над мужьями. Мне было странно, что тщеславный Лядов изобрел бессмертие.

012.0

Ровно в одиннадцать утра по московскому времени, когда я стоял под душем, мой мобильник заерзал, вибрируя по стеклянной полке с зубными щетками разных поколений, а затем, наткнувшись на индийский серебряный стакан, наполнил ванную мерзкой небесно-космической музыкой. Звонил Лядов. Он выпалил свой вопрос холеным голосом:

– Старик, ты боишься смерти?

Ненавижу, когда меня называют «старик». Я с утра – никакой. Лядов – потомственный циник, ученый с мировым именем. Друг Кремля, советник президента. Добрый семьянин, гурман, бабник. В общем, старосветское народное достояние.

– Ну! – сказал я.

– Что, «ну»? – не вытерпел Лядов. – Да или нет?

– Только на базаре пристают с вопросом «да или нет».

– Это Ницше! – радостно отозвался Лядов. – Бог умер. Открывай, я у тебя под дверью.

Раздался мягкий звонок. Дома никого не было. Я вылез из ванны, завернувшись в оранжевое полотенце.

– Хайль Гитлер!

Сын Лядова первым вошел в мою квартиру, вытянул руку в приветствии.

– Привет, нацик , – кивнул я.

– Подонок! – возопил отец.

– Это у них модно, – сказал я.

– Ну да! Он делает вид, что он как бы фашист.

– Я – фашист, – заявил сын.

– Подонок!

– А сестра моя – антифа. Мы дома с ней живем мирно, но на улице деремся! – похвастался мне юный фашист.

– Здравствуйте! – сказала антифашистка.

– Привет, Рот Фронт! – сказал я. – Дети! Идите на кухню. Там есть марокканские сладости.

– Я люблю марокканские сладости, – серьезно сказал сын-фашист.

– Конечно, мы с братом – разные, но нас соединяет зоологическая ненависть к Главному. Иначе мы бы убили друг друга!

– Реальность сложнее, чем вы думаете, – сказал Лядов детям.

Он постепенно успокоился. Я надел черное кимоно с красным подбоем и отвел его в розовую комнату.

– Ты один? Где твои?

– Во Франции, – неопределенно ответил я.

– А моя – в Швейцарии.

– Твоей – лучше, – сказал я.

Лядов обожал быть всегда в самом выгодном положении, несмотря на дружбу. Я не любил, как он бахвалится каждой бутылкой, которую ставит на стол, как вступает в конфронтацию по малейшему поводу с тем, чтобы оказаться сверху, я не понимал, зачем с ним дружу, но – я его любил вообще и дружил. Я вяло оправдывался тем, что с другими скучнее.

–  Старик , я совершил грандиозное открытие. Я назвал его картой бессмертия . Следуя этой карте, разомкнув цепь жизни, можно жить не сто двадцать лет, как обычно считают предельный возраст, а практически бесконечно. – Он усмехнулся. – Но ведь это скучно!

– Помнишь, у Свифта…

– Нет. Карта бессмертия – это вечная молодость.

Полный пакет удовольствий.

– Поздравляю!

Я не знал, что еще сказать. Мир так стремительно шел к этому открытию, так беззастенчиво хотел его, что я, сидя в шелковом кимоно, приятно ласкающем тело, даже не испытал сильных чувств.

– Хочешь стать бессмертным? – спросил Лядов.

– Надо подумать, – ответил я.

– Представь, ты напишешь мильоны книг. Ты станешь реально бессмертным писателем.

– Потом воскресим отцов. Толстого с Достоевским.

– Дело времени, – хмыкнул Лядов.

– А ты не врешь про бессмертие? – вдруг не поверил я.

–  Старик ! Меня вызывают в Кремль. Они отнимут у меня открытие. Я их знаю. Я сам не хочу бессмертия, но у нас будет вечный царь! Диктатор получит способность раздавать куски бессмертия своим чиновникам. Он им назначит жизней в сто, двести или триста лет…

Он выглядел испуганным. Он боялся за свою жизнь.

– У меня больное сердце… Что мне делать?

Кажется, он впервые задал мне человеческий вопрос. Я тоже не хотел иметь в Кремле вечного царя. Я представил его себе – мне стало отвратительно. Бессмертие будет его личной привилегией, которую он распилит со своей бандой. Эти бандитские рожи станут властелинами мира, переживут всех и восторжествуют над всеми. Мы будем помирать, а они будут смеяться: пусть мертвецы хоронят своих мертвецов – летать на МИГах и глумиться над смертными.

– Что тебе делать? – переспросил я. – Будто не знаешь!

– У тебя есть кофе?

– Возьми сделай. – Я показал на кофеварку.

– Я бы, конечно, сбежал. – Академик взялся за кофеварку. – Но боюсь, они меня поймают на границе.

– А ты беги быстро! Не засиживайся, не пей у меня кофе – выбегай и сразу беги.

– Они за мной ходят по пятам.

– Слушай, – сказал я, – не преувеличивай их способностей. Скройся. Беги через Украину. Беги, старик , беги!

Я даже не заметил, как сам назвал его стариком . Я был в панике от возможностей открытия бессмертия в России. Только этого здесь не хватало!

– Ты думаешь? – спросил он с сомнением. – Но ведь я могу поставить им условия. Например, очертить группу не подходящих для бессмертия лиц, потребовать некоторых гарантий!

– Ты бредишь, – сказал я. – Какие гарантии! Они тебя разведут, как речного рака! И выбросят на помойку, как только передашь им свою карту.

– Ты их переоцениваешь.

– Ты их недооцениваешь.

– Ты сам себе противоречишь.

Я вынужден был признать его правоту. Мы сидели у меня в розовой комнате и не знали, как быть. Впрочем, мелькнуло у меня в голове, в Лядове есть половинчатость по отношению к власти. Он шьется там, ходит на приемы, для него власть имеет значение авторитета, на нее он равняется в своих действиях, гордясь ее ласками. Сейчас он испугался, семью вывез в нормальную жизнь, но, поколебавшись, сдастся и перейдет на их сторону. Это он передо мной красуется. Странно, что, сделав открытие, которое люди ждали с тех пор, как их предков выгнали из Эдема, мы должны считаться с местными временщиками.

– Костик, – сказал я, – делай, конечно, что хочешь, но это же мерзавцы …

– Вот так мы и живем: с одной стороны – Родина, с другой – мерзавцы.

Я снова видел, что он красуется. Он уже павлин. С картой бессмертия в клюве.

– А что советует твоя жена?

– Слова женщины ничего не значат, – сказал академик. – Но лучше женщину не доводить до слов.

Он славился своими дурацкими афоризмами.

– А как насчет девочек? – сменил он тему. – Лучшее сочетание: один плюс три. Тогда можно сачковать! – Он хохотнул. – Боже, как мне тут надоело! Я скажу тебе: я переживаю предчувствие романа. А что у тебя?

013.0

<МОДНЫЙ КОЗЕЛ>

I\'m fine. Я все просрал. Кем я был до войны? Весь мир считает меня счастливым. Тысячи людей мне завидуют и не могут этого скрыть. Светские журналы называют меня звездой. Стоит появиться на модной тусовке, как вырастает стена из папарацци. Их расстрельный батальон с монализовскими улыбочками решетит мне лицо и загоняет мою изумленную физиономию со строгим взглядом и развратным ртом в гламурные подвалы, вперемежку с курчавыми львицами, портными и олигархами. На этих фотографиях я всплываю распухшим утопленником, полным дебилом, но я привык: я снисходителен и всеяден, как истинный герой нашего времени. Меня переводят враждующие нации – в Нью-Йорке и Тегеране; большие и малые страны – от Македонии до Бразилии. Обо мне пишут дипломы и диссертации, некоторые иностранные критики объявили меня гением. На мне виснут девки на научных конференциях и ночных дискотеках, у меня куча друзей. У меня столько знакомых, что я не узнаю их в лицо, они мычат и «тычат» и душат в объятьях, но я уже давно не волнуюсь по этому поводу, хотя и стесняюсь своей забывчивости.

Москвичи останавливают меня на улицах, в магазинах, чтобы побеседовать о моей еженедельной передаче. В провинции на мои выступления набегает толпа народа, вопросы, вопросы, затем очередь за автографами. Красивым девчонкам я неизменно пишу: «на счастье в любви» (они краснеют, бормоча, что именно это им нужно), пожилым теткам – «на память о нашей встрече». Тетки довольны: надпись двусмысленна. Мужчинам я пишу хрен знает что. Сколько я раздал автографов? – это население целого города.

Но есть другой город, тех, кто не любит меня. Мегаполис – в нем проспекты, бульвары и закоулки, парки и башни, бурная жизнь, там живет множество людей.

Меня не любят коммунисты за то, что я всегда был антисоветчиком.

Меня не любят патриоты, почвенники, евразийцы, славянофилы, русопяты за то, что я порою называю Россию «этой страной». Но и закоренелые русофобы отвергают меня: они считают мою критику «этой страны» непоследовательной и недальновидной.

Ко мне подозрительно относится интеллигенция. Ей, целомудренной, не нравится, что я – скандалист, «певец минета». Она ненавидит меня за то, что я не считаю Булгакова великим писателем.

Меня ненавидят фашисты – они в масках расстреляли мой портрет на видеоролике в интернете из АК-47. Это – серьезно. Я не стал смотреть ролик – я не люблю копаться в помойке.

Меня не любят либералы. Они считают, что я недостаточно либеральный, что у меня не хватает веры в реформы. Западникам не нравится, что я в Европе нахожу недостатки.

Меня недолюбливает внесистемная оппозиция, считая трусом – я не хожу на их митинги, где полиция бьет их палками и зверски тащит в обезьянник. К тому же, я ни разу не побывал на процессе Ходорковского.

Меня не любят гуманисты всех стран, они считают, что я ненавижу людей.

Меня не любят феминистки: они говорят, что я – старомодный мачо.

Меня не любят церковники: они говорят, что я – враг церкви.

Меня не любят московские филологи из моего же университета: они считают, что я – «вредная тварь».

Меня не любят власти, потому что я – непредсказумый, и они не хотят иметь со мной дело. Вместе с властями меня не любят молодежные движения конформистского направления, потому что я что-то непочтительное сказал о Главном.

Так кто же любит меня? Кому я раздаю автографы?

014.0

Что я писал до войны? Песни о терроризме.

У Ахмета день рожденья, он давно уже не мальчик, у него усы и плечи, он красавец хоть куда. У него стальные когти. Он взрывает мостовые, разрывая грудь на части, у него в горах квартира, у него заря Востока вылезает из седла. Приглашает он соседку, полногрудую Алену, в кружевных колготках телку, патриотку и планктон. И Назара приглашает, с красноватыми глазами, тот приносит ящик водки, и, хотя они не братья, это дружная семья. Пригласил Ахмет отведать свое варево мясное Сашу, Вову, Кабана. Те с подружками приходят. Входят также Юрий Дмитрич, умный дядька, барахольщик, здравый мент Максим Перов и еврей повеса Боря.

Славно варево дымится.

Я вхожу с татуировкой и с букетиком цветов. И священник тоже входит. Крики, стоны, суета. Будем пить сегодня водку до победного конца, выпьем столько, что забудем, кто мы, где мы и когда. Победит у нас сегодня тот, кто справится с нагрузкой и, напившись зелья вдоволь, остается на ногах. Будем пить сегодня водку, не простую, не дурную, цвета алого, крутую, цвета праздничного дня. Пей, Ахмет! Бухни, Алена! Парни, пейте из горла!

Пейте, люди, здравствуй, завтра, мы зальемся, не беда, ничего уже не будет, только дружба навсегда. И закуску ешьте, сидя, ешьте, лежа на полу. Это варево мясное – очень странное оно – оно всем полезно будет, оно сильно воскрешает от затменья головы.

Мент считает поголовно, мент считает отстраненно, сколько выпил каждый гость, кто и как лежит, раскинув руки, ноги и башку. Едет крыша, девки пляшут, девки воют и поют. Телки сиськи отрывают, телки рвут колготки в дым. Мы с Ахметом поднимаем тост за девок, командир! Юрий Дмитрич объявляет тост за прожитую жизнь. Будем пить сегодня стоя за тебя и за меня, иностранцев мы зароем, гарью пахнет, дай огня! И чиновники запляшут, вся страна пойдет плясать, мы уедем на вокзалы нашу родину считать.

Над седой равниной птицы пусть летают до утра, над тайгой паро́м струится, мы перевернем страницы и проснемся в никуда. Надоели птицам байки, рвутся души в небеса, мы кровавые портянки обтираем у крыльца. Бог един, а крылья порознь, буря – вот она уже.

Ты пляши, отец Григорий, ты под юбки не смотри, мы с тобой, отец Григорий, поцелуемся взасос. И Алена тоже пляшет, с головой, без головы, и Кабан, Артем и Даша – это наши, это мы. Мы на площадь, мы за веру, мы в подъезд, мы на футбол, мы в любовь сыграем, люди, грянет страшное ура! Никого уже не будет – наша сыграна игра.

Спи, Кабан! Погибла лошадь. В нашем доме тишина.

По-собачьему хохочет и беснуется луна.

Вот встает заря Востока, это я вам говорю, вот Ахмет уходит в горы, обнимает мать свою. Вот Кабан, Артем и Вадик – драка есть, и драки нет, вот Назар глазами водит, оставляя жуткий след. Мент, Борис, отец Григорий – вы куда, зачем ушли? Мы так вымазались в горе, нету нас – одни ежи.

Нас уже не остановишь, красный Кремль, зеленый Кремль. Взрыв восторгов, взрыв молитвы, взрыв Алены – мой народ! Это витязи лесные отправляются в поход. Колья в руки, ноги в руки, встали быстро и пошли. Победителей мы судим. На полу лежим все кру́гом. Революция умов. Вы не бойтесь – мы убьем.

014.1

Я решил написать плутовской роман. Но плутом оказался не человек, а надмирное существо. Оно стало противиться появлению романа, заметать следы, посылать меня в командировки и путать карты. И вместо того чтобы писать плутовской роман о надмирном существе, которое нарушило свои обязательства или же не нарушило, а только обострило абсурд существования до состояния полного отчаяния, я стал мотаться из страны в страну, тонуть в сортире семейной жизни, наказанный за дерзновенную попытку. На своей шкуре я понял, что я сам и есть тот плутовской роман, у которого выросли короткие крылышки.

015.0

<СЕМЕЙНЫЙ ОТДЫХ>

С кем я жил до войны? Можно ли совместить любовь и разврат? Нет ничего более непредсказуемого, чем семейный отдых. Казалось бы, в нем нет никакой опасности. Но это всего лишь мнение доверчивых людей. Я имел счастье познакомиться с опасностями семейного отдыха в Коктебеле: приезжаешь семьей – уезжаешь распавшейся парой.

Ребенок становится мячом, которым перебрасываются родители, чтобы вырваться на свободу. Проигрывает тот, кто ловит этот мяч. Вокруг гульба, а тут ребенок – отбрось его своей половине и выходи на набережную.

Милый, я выпью пару коктейлей. Что значит пару коктейлей? А я? А ты посиди с нашей крошкой.

Проходит час. Ты звонишь ей на мобильный. Он странно себя ведет. То в нем слышится дикая музыка, то – пустота. То он в зоне действия, то вне зоны. Когда ребенок засыпает, ты бросаешься на поиски: набережная кишит народом. Продираясь по барам возле моря, ты натыкаешься на свою жену, которая сидит одна. Бросаешься к ней – она недовольна. Зовешь ее домой – она не идет. Она приросла к бару, ее не сдвинет никакая сила. Но ты сдвинешь страшной угрозой молчания. Она идет за тобой, сталкиваясь с прохожими. Она, кажется, немного пьяна. Ты входишь в свой отель, похожий на итальянский дворик, и тут она говорит: «Я не твоя собственность». Ты обращаешь ее слова в шутку: «Я тоже не твоя собственность». Но она произносит заклинание первой, и ты пролетаешь через дворик дураком. На самом деле, надо тут же паковать чемоданы и мчаться в Москву: одному, с ребенком или втроем. Но ты почему-то надеешься на лучшее и малодушно остаешься, давая повод жене считать тебя бабой и тряпкой одновременно.

На следующий вечер ты видишь, как она выносит стаканы из номера и опускается в беседку, где сидят молодые люди с высоко поднятыми, смеющимися лицами. Из беседки ее обратно уже не вытащишь – хотя все тихо-мирно, только смеется или даже хохочет она так, как это она умела в первый год нашей жизни. А ты – с ребенком, сидишь вспоминаешь, как она умела смеяться. Тогда надо сразу паковать чемоданы, но ты остаешься бабой и тряпкой.

На следующее утро она вскакивает ни свет ни заря, хотя обычно спит долго, и бежит к молодым людям есть арбуз, хотя ты знаешь: она по утрам никогда не ест арбузы. Она бежит есть арбузы в короткой прозрачной юбке, сквозь которую хорошо виден ее оптимистический лобок, а когда она свободно кладет ногу на ногу, то видно все сразу, и молодые люди обретают задумчивое выражение лица. Если ты скажешь, что у нее все видно, она этому только порадуется. На следующее утро она снова – ни свет ни заря, и когда ты идешь за ней, она удивляется: почему ты так рано проснулся? Она же идет на рынок купить с молодым человеком чачи. Ты вдруг замечаешь, что у него широкие загорелые плечи, но ты доверчив: ты пьешь на балконе утренний чай. У молодого человека оказывается иностранный акцент: не то француз, не то турок, – и ты ему приветливо улыбаешься, чтобы твоя жена не бросилась с ним немедленно целоваться. А он улыбается тебе – и ты спокоен, идешь с ребенком на пляж. Потом ты почему-то берешь напрокат моторную лодку с капитаном, который ей управляет почему-то правой ногой, и все смеются, и ты плывешь на ветру вокруг горы Карадаг, а твоя жена фотографирует, как молодой человек с французско-турецким акцентом ныряет и плавает в волнах. Поздно вечером она твердо целует тебя в губы жестким, как куриная попа, поцелуем, и говорит, что хочет пройтись по набережной. Ты знаешь, что там ее ждут молодые люди из твоей гостиницы, но ты небрежно говоришь: хорошо. Она возвращается сильно пьяной, веселой, ложится поперек кровати, и у нее все видно, и ты с ней трахаешься, а она смотрит слегка в сторону. Тебе бы завтра с утра уехать в Москву, но ты довольно урчишь, кончая над распростертым телом.

Наутро она уходит на рынок и проводит там три часа. Ну, хорошо. Любопытно лишь то, что на следующий день она уже не надевает юбку без трусов. Напротив, она одевается консервативно: то ли это брюки, то ли скромное платье до пят. Образумилась, думаешь ты. Но глубоко ошибаешься. Она не образумилась – она уже с ним трахнулась в его номере ранним солнечным утром. Ты проводишь дни с ребенком. Она неуловима. Только вечером с каменным лицом она подходит к тебе и говорит, что ей надо на набережную. На следующий день она вдруг проговаривается, что была на нудистском пляже и там хорошо видно луну. А ты купалась? – Конечно, нет. – Теперь тебе ехать уже никуда не надо – ты приехал. Если ты и вправду дурак, оставайся с ребенком, как с мячом. Если нет, лови в итальянском дворике веселую девушку в короткой прозрачной юбке. Они похожи с твоей женой, как два сладких персика. Предложи ей сходить на рынок, купи ей чачи, загляни в ее прохладный номер. На следующий день она выйдет в консервативном наряде. Жизнь станет фарсом – ты не унывай. Но, уезжая в Москву, твоя жена вдруг примет отсутствующий вид, и ты поймешь, что ни голова, ни сердце, ни ее оптимистический лобок тебе не принадлежат. Но ведь ты слышал, как она сказала тогда: «Я не твоя собственность». Надо верить ее словам.

016.0 – Мы – утки.

Акимуды – наше болото.

Этими словами я хочу закончить свое повествование. Мир прост; все остальное – интеллектуальные наросты, отрыжка умников.

017.0

<РАСКЛАД ПОСОЛЬСТВА АКИМУД>

СПРАВКА: АКИМУДЫ – несуществующая страна с мощными ресурсами топлива и совести, поставившая перед собой цель осчастливить Россию.

ПОСОЛ. Космический идеалист примерно сорока пяти лет. Считает, что на сегодняшний момент Россия является «стратегическим центром вселенной», от ее успеха или неуспеха зависит будущее цивилизации.

В подчинении Посла три советника, которые изо всех сил стремятся походить на людей, внешне похожи на обаятельных придурков, имитирующих любимый тип жителей страны пребывания. Впрочем, их внешность ошибочна.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СОВЕТНИК <ТИМОФЕЙ МЕЖЕРОВ>. Резонер. Блюститель космической нравственности.

КУЛЬТУРНЫЙ СОВЕТНИК <ИВАН ПОСПЕЛОВ. ОН ЖЕ: ВЕРНЫЙ ИВАН>. По собственному определению, «последний гностик», мечтающий о соединении веры и знания. Друг московской богемы. От любви к искусству чуть было не сменил свою половую ориентацию.

НАУЧНЫЙ СОВЕТНИК <СЕРГЕЙ ДУБИНИН>. Внешне ленивый Обломов, внутри которого живет Штольц. Бесстрастный экспериментатор, он нуждается – по агентурным данным – в поставках спермы и яйцеклеток русских людей в обмен на сверхдержаву. По тем же данным, мечтает о селекции русских, очищении их «от аморальности». Через Россию и русский характер хочет понять загадку человека. Порою может быть совершенно бесчеловечным.

РЕФЕРЕНТ <ГЕННАДИЙ ЕРШОВ>. Застенчивый молодой человек.

КОНСУЛ СМЕРТИ. Без имени! По агентурным сведениям, ее собираются в ближайшее время назвать Кларой Карловной. Единственная женщина в посольстве. В отличие от других сотрудников, обладает скверным характером. Ее побаивается и сам Посол. Возможно, ее поведение определено дефектом: она – карлик. По некоторым сведениям, карлик, будущая Клара Карловна, стремится сорвать миролюбивую миссию Посла, потому что «нет ничего общего между ними и нами». Среди прочего, занимается отправкой российских граждан в туристические поездки на Акимуды. Своего рода космический туризм. На первый взгляд вредная тетка с большим воображением. На самом деле – хранительница баланса между добром и злом. В мистических кругах Москвы ее называют Святым Духом, почитают и пишут о ней стихи. 018.0 Я хочу видеть ее мертвой, в гробу, с оторванной головой, но, с другой стороны, хотел бы я с ней примириться?019.0 <МНОГОПАРТИЙНОСТЬ ЛЮБВИ> Вот еще одна жизнь течет по московской мостовой, то клокочет ручьем с размокшими, крутящимися окурками, то разливается тщеславной лужей с пузырями, пугающей робких прохожих, то сочится мелкой грязью. Весеннее половодье смерти! Решетка сточной канавы равнодушно приветствует падение жизненных вод в подземную цивилизацию. На что тратим жизнь? На многопартийность любви?Мы столько раз шумно радовались тому, что нам на обширных полях нашей родины не скучно, скорее избыточно весело, рискованно интересно. Но риски складываются из неумения жить, перезрелой незрелости народного огорода, раздолбанности примитивных понятий. Мы не помним, что мы говорили вчера, и все снова начинается «от яйца». Натужное веселье каторжников во время тюремной чумы и хулиганских поджогов тюремных сортиров, злорадство по поводу повешенного за ноги соседа по нарам – сумма местного жизненного опыта. Возьмешь ли книгу – и зачем читать? Пойдешь ли в театр дышать слабыми энергиями театральных мышей – все валится из рук. Вечеринки остопиздили не меньше любимых людей, из которых они состоят, выращен новый тип человека – homo pornoficus , алкоголь пришел – не привнес сюрпризных ощущений: он мучает кровь и сушит гениталии. Хочется отбежать, отколоться, уединиться. Но за МКАДом разлито помойное ведро – туда не надо. Остается вообразить, что сегодняшние декорации жизни, как драмы коммунальных квартир, насыщены намеками высших символов, производными всяких промыслов. Капсула! Тебе нужна капсула. Рекламная пауза. Выбора нет. Кант – не помощник. Как всякий современный человек, ты пользуешься услугами рынка. Можно купить зубочистки, но ты берешь машину и ночью бесцельно ездишь по улицам. Однако нужно, чтобы средство твоего транспорта не состояло из здешних опилок. Последнее время наша жизнь неуклонно шла под гору – включишь радио: изо дня в день мы отступали, то с мелкими боями, то просто бежали.Мне не хотелось случайных автомобильных связей. Верный духу баварской компании, друг своих друзей, я взял на тест-драйв Grand Turismo – и на этом отрешенном от поражений автомобиле стал ездить. Ну, да, ты царь, живи один. Эта машина – как герметический объект флоберовского письма, не допускающий сомнительного общения с бренным миром. GT – мультивитамин, от него сознание вступает в полосу бодрствования. Девайс здоровья. Не нужно и в церковь ходить. Мужчина преображается в салоне свежего воздуха. Пахнет гибискусом. Кругом Гавайские острова. Вот так: только сядешь за руль – и сразу высокие пальмы. Навстречу бегут счастливые дети. Плачут от умиления чернокожие полицейские. Местный король прокладывает тебе путь. Выбери свою рапиру. Едешь, как полная недотрога. Если и привлекаешь внимание, то только своей неземной чистотой. Про остальное лучше напишут техники. GT – высокий и ровный в движении – навеял мне мысль о невнятице моих встреч и дум. Меланхолия не прошла – но я успел себя вырвать из потока общих фекалий. Когда-то дотошный и требовательный, я стал подозрительно мягок к людям, понял, что – суки, а это не лечится.Сижу – сохну на берегу океана.019.1 <СВЕТА> Моя жена Света не любит меня уже несколько лет. Она считает меня сексуально непривлекательным и утверждает, что я говорю банальности. Это я-то – банальности? Я в ужасе замираю. Я – очень впечатлительная натура, ее чудовищные гадости обжигают мое сознание. Она любит стебные удовольствия; она смеется грубыми волнами смеха. Ее надо гнать в шею?Я перестал писать. Хожу и думаю: почему разлюбила? Я вполне харизматичен, но у меня пузо. Я ношу черные свитера, потому что я его стесняюсь. У меня налитой пупок, как у беременной женщины. Я худой, сутулый – пузо делает меня карикатурой. Я – послевоенное дитя моей родины, я не могу перестать жрать. Я дорвался до еды в самом мистическом смысле этого слова.Я много жру доброкачественной ресторанной пищи, я каждый день пью хорошее французское вино. Я даже стал разбираться в винах. Вот меня приглашает специальный винный журнал на дегустацию возле Патриарших прудов. Я приезжаю, не подозревая о провокации, передо мной на столе стоят семь неопознанных в высоких бокалах вин. Мне предлагают определить, какие из них вина Роны, а какие – подделки, сделанные в других странах. Я беру первый бокал. Я понимаю, что я – единственный герой этого романа . До этого я заказываю теплый козий сыр с салатом и трусливо смотрю на бокалы. На меня нацелены фотоаппараты винного журнала и телекамера финского телевидения. Отступать некуда. Я выпиваю первый бокал. Я принимаю внутреннее решение разбить вина не по цвету и запаху, а по математическим пропорциям, которые отразятся не во рту, а в мозгу. Рот слишком субъективен для подобной акции.Первое вино мне кажется честным, в голове возникает параллелепипед. Второе – более привлекательно. Квадрат. Третье не находит в моем сознании никакой фигуры и остается неназванным. Четвертое: я вижу дверь с аркой в подвале, за ней темно и пусто. Зато пятое рисуется круглым. В объеме шар. Рисуется приятный шар, и никуда не хочется идти, шар самодостаточный, круг – круглый. Шестое… Тут уже съеден козий сыр и поданы гребешки – я нарушаю все законы дегустации, потому что я дилетант, и мне хочется курить, я отпрашиваюсь. За мной следует мой винный следователь, как будто я хочу сбежать.Я хочу сбежать. Я курю и возвращаюсь. Ем гребешки. Шестое вино не рождает математических фигур. Седьмое, пригубив, отметаю с порога.Теперь результаты. Вносят бутылки. Финны снимают. Я угадал все три ронских – подделки отверг. Шаровое вино – Шатенеф-дю-Пап. Мне – в подарок. Я забираю еще и квадратное – номер два. Я поражен своей победой. На радостях звоню Свете:– Я разгадал все вина!Она сообщает, что я – полный мудак.Гони ее в шею… Плаваю в бассейне, чтобы стать привлекательным, и в бассейне я тоже думаю, почему она меня разлюбила и с кем она спит. Я завишу от нее. Она, красавица, спит рядом голой, на рассвете, раскинувшись, разворачивается ко мне попой, и я бессонно рассматриваю ее промежность, ее бритые гениталии, ее вздыхающий во сне asshole. Но asshole – я, только я, и она всякий раз вздрагивает, когда я дотрагиваюсь до нее, пяткой или рукой, и если она толкает меня ночью в плечо, значит, я храплю. Я боролся с храпом специальными американскими таблетками, привез их из США – не помогли. Я купил в Санкт-Морице специальную наволочку «антихрап», набитую хвойными стружками – не помогла. Мой стоматолог Николай Николаевич уверяет меня, что с храпом не сладить. Света говорит, что я храплю всю ночь, что это мука – спать со мной. Иногда, засыпая, я сам слышу свои рулады. По ночам я смотрю на кухне порнофильмы, и мне жутко нравится представлять, как Света раздвигает ноги навстречу незнакомому мне мужчине. Она считает, что я – ревнивый. Она – в присутствии модного кинорежиссера – клянется, сильно выпив, на Библии, что ни с кем не спала, живя со мной. Но она только делает вид, что живет со мной. Она живет с телефоном и компьютером. Аутистка, она обожает ночные клубы. Она говорит, что я – отвратительный танцор. Телефон издает нервный звук – пришла эсэмска. Света немедленно шлет ответ. Телефон у нее закодирован, компьютер тоже – Света на замке. Телефон вдруг поет идиотским голосом – она бросается к нему. Телефон зовет ее на пляж в Серебряный Бор. Солнечное утро. Она – ленивая. Она говорит мне, что она ушла бы от меня, да лень собирать вещи и куда-то съезжать. Мы еще ни разу не дрались, но в прошлом году побили много посуды. Она подсела на алкоголь. Она пьет много виски. Она мне призналась по пьяни, что хочет худую балерину Дусю – у нее есть такая слабость. Она считает, что наша квартира – золотая клетка , и рвется вон, в Аргентину или на Огненную Землю, подышать свободой. Тургенев меня успокоил. Я прочел в его письме к Константину Леонтьеву, что счастливая семья – опасность для писателя. Впрочем, так ли это? Вечные мысли о ней отвлекают меня. Кто-то расставил мне ловушку, и я нелепо попал в нее. Кому-то я не угодил.Хорошо, что родители у меня живы, им обоим под девяносто, молодцы, правда, папа выжил из ума, а мама стала жутко раздражительной. У меня есть сын Афанасий от первой жены – он никогда мне не звонит. Нет, звонит, когда ему срочно нужны деньги. И раз в год на день рождения. Афанасий – хороший. И младший брат у меня хороший. Да мы с ним бунтари! В общем, все – хорошие. Добрые. Умные. Я не в обиде. Бог и так дал мне столько, как никому. Не могу же я быть счастливым на всех направлениях!.. Я заваливаюсь в параллельный мир, мерю его шагами из конца в конец, вижу все в дивном свете.020.0 <КРАСНАЯ ЯЩЕРИЦА> На место опостылевшей любви, превратившейся в решето, выползает непонятно откуда красная ящерица. Она еще маленькая, подвижная и окаменевшая. Такие, на мелких лапках, шмыгают по камням на юге Франции. Она смотрит на меня, не моргая, глазуревыми глазками – она еще деточка, может быть, даже зародыш, ее можно удавить двумя пальцами, взять и удавить. Пока она не превратилась в какого-нибудь африканского варана, в пупырчатое чудовище с открытой крокодильей пастью – такое чудовище чучелом стояло у меня многие годы на книжной полке вместо книг. Его хвост протух и отвалился.Ящерка так томно, почти по-блядски греется на солнце, обещая развитие и продолжение, обещая будущее, что ловить ее за извивающееся тельце и давить или прибить камнем – нет, лучше отложим до завтра. Назавтра она прибегает снова, рожденная звонками мобильного телефона, словами «я соскучилась», фантазиями о свежести и непорочности, намеками на верность и преданность, но сквозь эти тюльпаны слов я вижу чучело варана – и я боюсь, я панически боюсь этого красного разлапистого существа.Изловчившись, я хватаю его пальцами, я поднимаю его, мучась брезгливостью и умилением, вижу желтое беззащитное пузо ящерки, она пресмыкается – я не могу ее убить. Но и не убить ее я не могу. Я говорю этой ящерке: дура, ведь это совершенно неведомая мне девчонка из неведомого сумрачного города, из полуголодного детства, где лужи мерзнут в начале сентября, где ходит непонятными кругами ее папа, майор милиции. Я могу все про нее сочинить, подарить ей таланты и чувство юмора, вырвать ее из московской общаги, закатать в плотный рулон успеха, накупить миланских шмоток, превратить в гламурный хлам, но разве ты не слышала, чем это кончается, любовь сегодня – яд, а завтра – ад, мне ли это не знать. Я начинаю сдавливать пальцами шею красной маленькой ящерицы – у нее глаза вылезают из орбит. Ты пойми, извини, она, девчонка, тоже ужасно боится, в ней уже бродят гнилые соки депрессии, для ее мамы – это светское развлечение, а для нее самой – ты послушай меня, ей в ее двадцать два года любовь уже дважды прошлась обухом по голове, и были унижения, злорадство некрасивых подруг, разлучниц, разрывавших труп ее любви на куски, и непонятно, кому и зачем об этом она рассказывает вперемежку со слезами и рвотным инстинктом, и как две металлические крышки ударника, прижали девчонку два мальчика, один из общественного сортира, другой из общественного, с нефтяными разводами, пентхауса. И это было только вчера, она еще не успела перевести дух, и тут ей на голову свалился я – дай я тебя удушу. Дай я тебя удушу, и пусть все пойдет, как пойдет, пусть будет решето, а она, девчонка, хватает меня за руку, настаивает на дружбе. Я боюсь! Она боится! Мы вместе боимся!Но это «мы» меня и будоражит, мы едем по вечерней дороге на дачу, обещая друг другу дружбу и скорейшее возвращение в общагу, ну, пожалуйста, дружбу, но она так несмело переходит со мной на «ты», что какая там в жопу дружба. Но она состоит из одних сияющих глаз – леденеем от страха, ворочаемся в сомнениях, я дарю ей разноцветные гольфы – дай, ящерка, я тебя удушу.021.0 – Я ищу примирения со Светой, – сказал я Зяблику. – Это мой стокгольмский синдром. Я больше не ревную. Но иногда меня возбуждает мысль, что она трахается с другими.– Давай я ее трахну, – предложила Зяблик.– Попробуй. Чем больше примирения, тем светлее образ Посла. Но ты права, Зяблик. От победы над женщиной ничего не остается, кроме неверной памяти. Зато мне запомнились поражения. Они были комичны. Они задели честолюбие. Но, когда прошло время, вехами жизни остались только дети и книги. Женщины сгорели, как та самая солома . 022.0 Лана прочитала мне свои романтические стихи о весне. Весна пришла ко мне нагая, когда за окнами туман, и, сердце девы обновляя, она похожа на фонтан. Ну, как? Здорово? Нет, правда, здорово? А что труднее писать: стихи или романы? А вот еще одно: Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром грохочет в небе голубом… Это я вчера написала! После ужина. Она отхлебнула виски с яблочным соком. Люблю грозу в начале мая… От нечего делать я стал вторым любовником автора весенних стихов. Лана позвонила подругам: у меня появился второй любовник! Кто? Не скажу! Она мне рассказывала о первом . У того была идея-фикс. К этой идее сводились все разговоры. Но она не давала. Всячески динамила. Тот обижался. Он хотел потыкать ее в жопу. Мы теперь не ебемся и даже не трахаемся. Мы теперь тыкаемся . Падает градус. Она подозревала первого в неверности, наблюдала за предметам в ванной. Каждое свидание шампунчики менялись местами. Подозрительно. Он никогда не брал ее в отпуск. Денег давал мало. Очень мало. Зато сам готовил на даче ужин. Чистил картошку, жарил картошку. Жарил мясо. Резал овощи. – Ешь!Она ела.– Ешь еще!Она еще ела.– Вкусно?– Очень!После ужина она ему делала в ванной минет. Переполненный желудок сжимался. Хуй – большой, длинный, прямо в самое горло лезет. Наконец, переполненный желудок не выдерживал. Победу одерживал рвотный инстинкт. Она начинала блевать на хуй, не успев вытащить изо рта. Перекидывалась к унитазу. Это повторялось из раза в раз.– Я спать ложилась голодная…В конце концов, она стала посматривать на шампунчики у меня на дачной полке. Она была скромной, до провинциальной жеманности. На обратной дороге в Москву у нее всегда портилось настроение. Она упрекала меня, что я ее не люблю. Она стала просить, чтобы я оплачивал ее квартиру. Я отказался. Она взорвалась:– Ебаться со мной любишь – а деньги не платишь.Я уже слышал эти песни из уст наших девушек. Это и есть самые заветные слова.– Давай встречаться, но не трахаться, – предложил я.Она ошалело на меня посмотрела.– Правильно предложил, – сказала Зяблик. – Шел бы ты назад в семью. Там теплее. Несмотря ни на что.– Как волка ни корми…– Отпускай его в лес. На выходные. Вернется.– А если нет?– А ты Посла спроси, он тебе нагадает!Я задумался. Вот Посол смотрит на меня своими чистыми глазами друга – и знает, что было и что случится. Знает, что мы обсуждаем его с Зябликом. Все знает.– Так неинтересно. Лучше ты мне ответь: а если волк не вернется? – Так на хуй тебе такой волк! Да и в какой лес бежать? К олигархам? Я была в том лесу – они, конечно, молодцы, только одно непонятно: почему они так богаты, если не умны ? – И Денис тоже?– Он – скорее исключение. Картины собирает. Память гениальная. Все при нем – но все равно чего-то не хватает.– Я это не совсем понимаю, – сказал я. – Я знаю Дениса. Когда мы познакомились, он читал наизусть мои рассказы.– Я помню. Это при мне было. На новоселье у С.– Точно! Ты же там была! Мы только не разговаривали – просто поздоровались.– Ты еще с Немцовым тогда приезжал. И немного перед ними – олигархами – заискивал.– Да, нет!– Что нет! Перед ними все заискивают! И они перед тобой тоже немного заискивали. А помнишь, как их жены сидели за столом и вяло ели черную икру? Помнишь? Вот это и есть их место в жизни – вяло есть черную икру.– И тебе надоело – уехала в Лондон?– Я тебе вот что скажу: я была веселой в ранней молодости – участвовала в порнофильмах. Любительских. У нас в Мытищах. Потом в Москве. Денис позже все эти порнофильмы выкупал за приличные деньги. Дурак! Так вот. Даже там на казенной скрипучей кровати проскакивала искра любви. Они командуют: не заслоняй нам пизду волосами, а ты уже почти их не слышишь, тебя несет страсть… Вот за что я люблю Россию!023.0 <СЛОН В ЛИФТЕ> Доченька! Ты родилась, чтобы быть счастливой. Теперь ты пополнишь ряды детей, которые живут в разорванных семьях. Ветер злобы гуляет по комнатам. Со стен сорваны фотографии. В шотландской юбке лишь я по-прежнему вишу фотографией, оставленный за ненадобностью. Ветер злобы задирает подол моего килта, стремясь превратить меня в посмешище. Как вырванная из сети старинная радиоточка, замолк попугай, задумавшись о том, что терроризм неистребим. Все решено за меня. Коробки, набитые туфлями и сервизами, отправились в плавание по съемным квартирам. Слова в детских книжках превратились в хлам. Пушкин пишет продолжение золотой рыбки. Омоложенная старуха требует ее зажарить. Когда зарвавшейся молодке принесли на подносе филе из золотой рыбы, она поковыряла еду и сказала:– Невкусно.Твоя мама лучше всех! Повторяю, как заклинание. Молдавская няня сказала мне, что перед сном ты кладешь под подушку снимок мамы в красной карнавальной одежде. Люди, как звери, нюхом чувствуют чужую слабину и приветствуют разорение. Мы поделили тебя на недели. Я все детство боялся, что мои родители разведутся.Сегодня вечером мы говорили с тобой о слоне. О том, как он придет к нам в дом, наступит на твой воздушный шар, испугается и побежит к лифту. В лифте он застрянет, потому что не знает, на какую кнопку нажать, чтобы спуститься. Ты так весело смеялась над проделками слона, что мне стало дурно, сердце обливалось кровью. Я не знаю, сколько времени мы будем идти вместе по этой земле, но мне уже сейчас не хватает тебя – счастливой. Несомненно, бездарно, без права на успех, я сделал все, чтобы сохранить тебя счастливой; ругань моих родителей сегодня мне кажется старомодным курлыканьем, а в зимнем окне – глаза, полные стеклянной решительности. Ты – мой четырехлетний комочек, живущий наполовину в сказках, я просил об отсрочке, хотя бы до лета, ссылаясь на мышек и мишек, я бился за твое счастье, но чем больше я бился, тем больше ты превращалась в предмет дележа-шантажа. Возможно, не надо было так отчаянно биться – отчаяние порождает злорадство.Глубокой ночью ты выбежала на кухню с плачем. Мама! Няня! Наш глухой переулок совсем обезлюдел. Ни мамы, ни няни. Я сидел у окна – на своем новомодном лэптопе писал заказную ахинею. Ты стояла босая, в своей синей ночной рубашке. Я подхватил тебя на руки, налил в чашку воды, понес в кровать. Я кожей почувствовал хрупкость существования. Спросил: почему ты плачешь? Ты ответила: ты знаешь, почему я плачу. Ты сказала так, как будто ты взрослее меня.Неужели мои родители не развелись только из-за меня? Ради меня можно было позволить себе быть несчастными, не срывать со стены фотографий, не бросать туфли в коробки, отказаться от секса? Но кто это оценит? Некоторые говорят: если нет любви, надо разводиться, дети и так понимают все про своих неблагополучных родителей. И как-то странно: я сказал своей давней парижской подруге, что мы разделили дочку на недели, и она – зная дочку – заплакала и весь ужин проплакала, а в наших краях больше слушают тех, кто говорит: без любви жить нельзя. Потом у моих родителей родился мой младший брат, и они медленно успокоились, дальше – состарились. А у нас – в парадной, долго тонувшей, карнавально-неверной семье – вместо младшего брата был летний выкидыш, и я узнал, что – выкидыш, когда выкидыш уже случился, так что наш выкидыш был еще до выкидыша, и мы пошли на дно, как в казино, и с шумом утонули.Мне посоветовали перебороть мои отчаянные мысли о тебе. Я не мог с этим сладить. Я люблю тебя больше жизни. Я стал слоном в лифте. Какую кнопку нажать?024.0 <ОДНОРУКАЯ> Если вам доводилось ехать зимой из Мурманска в сторону норвежской границы, то вы должны знать, что такое арктическая тоска. По федеральной трассе А-138, узкой ледяной дороге, изредка пробегает какой-нибудь автомобиль, похожий на загнанного зверя. Мертвая тундра. Порой, правда, можно встретить лису с удивительными удивленными глазами. Вдоль дороги – раздолбленные колья, руины противоснежных заграждений. Снег со свистом змеится поперек шоссе, исполняет половецкие пляски, громоздит сугробы – движение автотранспорта в однообразной полутьме останавливается.На единственном постоялом дворе можно съесть солянку и сходить в туалет за десять рублей. Но участникам войны доживать хорошо: они платят всего только пять. Вокруг – сумрачные контуры сопок, некоторые высокие, – здесь и сейчас легко летом откопать гранаты и кости тех, кто мог бы ходить в туалет за пятерку, но не случилось – погибли за родину. Впрочем, в платный туалет вообще никто не ходит. Дальше нарываешься на шлагбаум – в приграничную зону пускают только по паспорту, и это недавняя поблажка властей: еще в прошлом году требовалось специальное приглашение, так что в кисло пахнущий своими отходами город Никель хохла уже не пустят, а за Никелем – новый шлагбаум: мы в нашей зоне окопались, навечно. Зачем окопались?А вдруг нас кто-то увидит. Увидит, как мы по Никелю вечером идем, втянув головы в плечи, понурые, недоделанные. Или как на постоялом дворе в платный туалет не заходим, десятку жалко – ссым в снег. Наведут из-за границы на нас бинокли, а мы в снег ссым, себя позорим. Ничего у нас не получается, хоть плачь – потому что мы однорукие. В домах у нас в Никеле холодно, четырнадцать градусов, не больше, ветер гуляет, зубы ноют. Однорукие пасынки однорукой родины, мы достойны друг друга.

Ну, понятно, пересекаешь границу с Норвегией – мир меняется, вместо тундры растут леса, вместо карликов ходят высокие викинги. На сопках горят огни домов, у входа факелы, жаркие деревянные дома без занавесок, в ресторанах подают не только семгу, но и крабов и лобстеров, к ним – эльзасские вина, – на глазах вырастает арктическая Калифорния. Русский человек порой смекалист, особенно рыболовы. Туда, в арктическую Калифорнию, в приграничный город Киркенес, уплыл наш славный рыболовецкий флот – подальше от мурманских портовых поборов. Да и русские люди в Норвегии ходят, расправив плечи, еще не викинги, но уже не совсем ваньки-встаньки. Может быть, они менее одноруки, чем их родина – но тут на мой вызов явилась родина.

В Киркенесе был фестиваль, взрывались в небе фейерверки, по вечерам люди много и весело пили. В одной веселой компании оказывается девушка – по виду наша поморка, с черными волосами, немного странная, глаза у нее странные, смотрят из-под очков. Она то оживляется, то отключается – такие перепады настроения. Ко мне, наконец, подсаживается – подвыпившая, щеки красные, губы красные – раскраснелась. Объясняет: она – не простая, проживает на работе в высокой приемной, в Москву звонит по вертушке на самый верх – цену себе набивает. Я киваю, тихо радуясь ее нелепой, но буйной красе.

А вы меня в гостиницу не проводите? Тут недалеко. Ну, да. Тут все недалеко. Снег хрустит. Норвежский народ катается глубокой ночью на коньках на центральной площади возле гостиницы. Музыка тихо играет. Поднялись к ней в номер. Что будем пить? Вываливает из сумки на кровать три разные бутылки крепкого алкоголя. Ну, эту, клюковку. Наливаем. Она: мне жарко, хочу в ванну, в душ. Ну, хорошо, говорю, давай. И ты со мной? Как скажешь. Только я, – говорит, – однорукая. И верно, смотрю – у нее на левой руке надета черная перчатка. Мне стало немного не по себе: у меня никогда до тех пор не было одноруких девушек, я не знаю, как с ними обходиться. Некоторые возбуждаются на ущербность, об этом в книжках пишут, а некоторые в ужас приходят. Вот интересно, думаю, что будет? Она начинает с себя снимать одежду – стремительно, как будто она многорука, но в этом есть болезненная суета, словно она хочет мне что-то доказать. Она показывает мне протез, с черной болтающейся перчаткой, который перехватывает верхнюю часть ее тела, большие груди – хороший такой, качественный протез: она отстегивает его и вешает на вешалку, рядом с моим пальто. У нее отрезана левая рука до самого плеча. И нога – правая – вся в шрамах, заштопана крупными швами.

Я выпиваю красной водки, не чокаясь. Потом, спохватившись, наливаю ей и себе – чокаемся. Что с тобой было? Авария. На узкой ледяной дороге. Лобовое столкновение. Семь трупов, включая мужа. Она одна выжила, даже сознание не потеряла. С кем столкнулись? С пьяными рыболовами, они ехали на «Жигулях», три года прошло… Я понимаю, что я уже приговорен. Я остаюсь, чтобы не дай бог она не подумала, что я сбегу. Она мне тут же говорит, что у нее есть друг, что она звонит в Москву часто, очень часто, она говорит и смотрит мне в глаза – она испытывает меня. Я принимаю ее игру. В душ мы уже не идем. Выключай воду. Включи весь свет. Я готов сделать все, что она захочет. Она не возбуждает меня своим уродством, она меня им приковывает к себе, она уже раскручивает меня одной рукой, крутит-вертит и ждет моей реакции. Я никуда не уйду. Родина. Моя однорукая родина. Подожди только, я еще выпью.

025.0

<СТИЛИСТ>

Проводив Лядова с детьми, которые смели марокканские сладости, я вернулся в ванную. Не успел взяться за бритье, мешая бессмертие с красной ящерицей, как снова звонок в дверь. Пришел мой домашний парикмахер Жора, молодой смазливый гей – глупый, изобретательный мастер. Он называет себя стилистом .

Я всегда думал, что стилист – это усидчивый писатель. Но пока писатели падают вниз, парикмахеры поднимаются в лифте. Повара уже всех обскакали. Они стали командирами не только желудка, но и вкусов. За ними – сомелье. А также флористы. А также гримерши. Изо рта у них успокоительно тянет мятой. Из-под недозастегнутой по моде белой блузки виднеются при наклоне розовые соски, похожие на мордочки крысят. Они идут, они идут, а писатели катятся вниз.

Жора обычно меня стрижет по утрам в день съемки моей телепрограммы, раз в месяц. Не спрашивая, кто там, я открыл входную дверь.

На пороге стоял человек – я рот открыл от изумления. Похож на одного замечательного поэта, который не так давно умер. Я даже решил, что он воскрес и пришел, с хитрецой в глазах, слегка глумливый, бритоголовый, чуть-чуть покашливающий, мне его недостает – и он пришел.

– Здравствуйте! – начал он почти восторженным голосом. – Позвольте вам передать приглашение!

Мы всегда были с ним на «вы». Красивый необычный конверт.

– Кто вы?

– Курьер. Из посольства.

– Не врете?

– Честное слово!

Он говорил по-русски безукоризненно, но в четкости его дикции было что-то нерусское. Я обознался?

– Вы пишете стихи?

– Пишу.

– Откуда у вас акцент?

– Оттуда.

С недобритым лицом, полуголый, я взял конверт, на котором был незнакомый мне герб.

– Это что за страна?

– Акимуды! – воскликнул странный курьер.

– Не понял, – слегка поморщился я.

– Акимуды! – повторил курьер.

– Это розыгрыш? – Я чуть было не назвал его по имени-отчеству.

– Это, – сказал курьер, – великая божественная страна. Наш Посол вас ждет. Распишитесь.

– А где она находится? – расписался я в получении.

– Посол вам все расскажет. До свидания. – Курьер широко улыбнулся и пошел, прихрамывая, вниз по лестнице.

Я оставил конверт в коридоре, вернулся в ванную и стал добриваться. Это что за Акимуды? Я бросился к двери, открыл, закричал в пролет лестницы:

– Я скучаю по вам! Скучаю!

Мой сосед Алексей с нижнего этажа, куря свою обычную сигару у окна между нашими этажами, хотел было что-то сказать, но вместо этого бросился к своей двери. Я заперся, потянулся к айфону, нашел в списке Лядова:

– Слушай, тебя случайно не пригласили на прием в посольство хрен знает какой страны? У нее непривычное название: Акимуды.

– Такой страны нет, – авторитетно сказал академик.

– Как нет, если они меня пригласили, – сказал я.

– Может, Бермуды? – засомневался в трубке Лядов. – Хотя это тоже не страна… А может, ты перепутал: это название ресторана? Я знаю узбекский ресторан, который называется «Всемхана».

– Чем там кормят?

– Нормальная еда. Неужели ты ходишь еще по посольствам? Потеря времени. Я хожу туда только в том случае, когда мне вручают орден.

– Сколько же у тебя иностранных орденов?

– Да наберется… – лениво сказал Лядов. – Ты когда приедешь ко мне на дачу? Приезжай после съемок. Соня сделает баранью ногу. Есть дивное французское вино.

Я привез.

– Давай в субботу, – сказал я.

Я отложил телефон и стал старательно бриться, но звонки мешали. Зазывали на разные голоса на выставки, фильмы, презентации. Они всегда звонят в это время, после одиннадцати. Я отвечал ласково, но потом озверел, они заманивали, а я огрызался, мне стало стыдно, захотелось не брать трубку, но могли звонить с денежными предложениями, и я снова брал трубку мокрой рукой. Меня бесила моя знаменитость и то, что я не могу без нее обходиться. Меня бесило, когда меня узнавали на улице, здоровались, заглядывали в глаза, но я недоумевал, когда меня не узнавали. Нет, сегодня мне не дадут выбраться из ванной! Звонила продюсер: не проспал ли я съемку? Звонил шеф-редактор с тем же вопросом. Раздался мягкий звонок в дверь.

На этот раз – стилист . Он стоял в слишком короткой черной курточке – сразу видно, что голубой. Я впустил его в квартиру и пошел добриваться. Он ждал меня в «попугайской» комнате перед зеркалом.

– Какой у вас классный халат! – воскликнул Жора, когда я вошел в комнату в кимоно.

– Хакамада подарила.

Он многозначительно поднял брови. Я сел на черный стул перед зеркалом, закинул ногу на ногу, дал укутать себя в белую простынку и понял: пипец . Я бросаюсь в парикмахера именем Хакамады – он многозначительно поднимает брови!

– Простите, я сказал глупость!

– Пожалуйста, не называйте меня на «вы», – обиженно взмолился Жора. – Мы же договорились в последний раз.

– Ой, прости!

Все, сказал я себе, начинаю праведную жизнь. По посольствам не хожу. Откуда взялись эти Акимуды?

– Ты случайно не знаешь… – начал я и вдруг почувствовал, что успокаиваюсь, потому что я всегда успокаиваюсь, когда меня стригут, а Жора стрижет хорошо, вон как нежно щелкают ножницы за ухом. Я зажмурился. – Наверно, это остров, – сказал я. – Такой красивый тропический остров.

– Какой остров? – спросил мастер.

Я посмотрел недовольно в зеркало на свое лицо. Сколько лет я смотрю на себя в зеркало, когда меня стригут! Всю жизнь! Сначала меня стригли непонятно кто, потом долгое время меня стриг Толя из гостиницы «Пекин», он и сейчас стрижет моего брата, потом не помню кто, а вот теперь появился Жора, из «стакана», как он называет Останкино, но его оттуда выгнали. Боже, почему мне неприятно смотреть на свое лицо? Почему мне противно видеть свою рожу в телевизоре? Я никогда не смотрю, отворачиваюсь, ну, почти никогда, я боюсь: из ящика лезут все мои недостатки. Интересно, на каком языке говорят на этих Акимудах? Пойду. Там, наверное, кормят каракатицами, там повар креол, как в песне, и глазки у меня маленькие, еще не проснувшиеся с утра.

– А чего тебя выгнали?

– Интриги.

Ну да, подумал я, ты же пидор. Интриги.

– А вы мне поможете с работой? У вас же связи.

Он аккуратно наклоняет мне голову, стрижет затылок.

– Я спрошу. Принеси мне воды с кухни.

Он уходит на кухню, он очень услужливый, снова звонит телефон, в ресторан приглашают, живот нагуливать , я пью воду, он почтительно стоит в стороне, забирает стакан, он стрижет мне уши, у меня на них растут волосы, как у этой жирной писательницы. Я смотрю на себя в зеркало. Мудак. Он работает над моей головой, я медленно молодею, я всегда молодею, когда меня стригут.

Звонит Лядов:

– Мой помощник звонил в МИД, но там почему-то отказались давать информацию про твои Акимуды по телефону. Сказали, если мне лично надо, то пусть я сам позвоню. Я не стал звонить, но если хочешь…

– Да ну их! Я не пойду! Ходить еще по всяким Акимудам!

Лядов отключается. Какой-то писклявый голос зовет меня на выставку Кулика. На Винзавод. Я люблю Олега, но не пойду. Не хочу. Я хочу пить молоко и гулять на свежем воздухе. Я хочу читать апостольские деяния, я так их никогда и не прочел до конца – легкомысленно не вник в их суть. Жора аккуратно снимает с меня простынку, смахивает, сдувает поседевшие волосинки, как пух одуванчиков.

– Хорошо у тебя получилось, – радуюсь я.

Молодец: он молчит во время стрижки, я не люблю болтливых парикмахеров.

– Помойте голову перед укладкой.

Я иду в свою просторную ванную, вытаскиваю руки из рукавов, кимоно виснет у меня на черном пояске, где когда-то была у меня талия. Я включаю ручной душ, смотрю, куда положил шампунь.

– Жора! – кричу я. – Иди-ка помассируй мне голову шампунем.

Он входит, будто на пуантах, берет шампунь, который он мне принес в прошлый раз, дорогой, французский, и начинает массировать голову. У меня начинают свежеть мысли. Он – щуплый парень, но не тщедушный, у него юркие руки парикмахера. Я думаю о том, что в субботу поеду к Лядову говорить за бараниной о бренности жизни, об искусе и бесполезности бессмертия, живо говорить, с воодушевлением, разоблачать с искрой. Я так глубоко задумываюсь над бренностью жизни, что с меня сползает кимоно, и я остаюсь голым рядом с парикмахером. Но я вижу, что ему все равно, и не стесняюсь, хотя мой член слегка крепчает, оказавшись на свободе, и это меня забавляет, делает меня властным. В конце концов, он всего лишь социальная вошь, мой слуга. Голова вымыта, Жора тянется за полотенцем. Я разворачиваюсь и сажусь на край ванны, слегка раздвинув ноги. Теперь Жора может при желании разглядеть мой хуй, но он с полотенцем тянется к моей голове, начинает ее тереть, хотя я вижу из-за полотенца, что он украдкой поглядывает на хуй. Я равнодушно почесываю лобок, дотрагиваюсь до хуя, мну его рукой. Вижу, Жора, потупясь, бросает взгляды между моих ног. Он мне немножко противен, и это мне приятно. Я вспоминаю, что, когда он последний раз стриг Свету в «попугайской» комнате, она сидела на черном стуле в своем коротком вишневом платье, я подошел ей что-то сказать, увидел в зеркале, что у нее видна писька, так что когда он ее стриг, то все время мог любоваться этой щелкой в зеркале. А когда я вечером ей об этом сказал, она отмахнулась: да он же пед! Слушай, говорю, ты Светке тогда хорошо постриг волосы на лобке, а он вдруг, ну дурак: да она просила вам об этом не говорить! Да ну, говорю, ерунда, но думаю, сука, ничего не сказала, а если бы я сказал: не твое дело. Ладно, говорю, а член уже не на шутку от рассказа возбудился, побрей и мне лобок. Он смиренно вышел, как отрок, возвращается с ножницами и бритвой, а я уже в ванне стою, и хуй на него смотрит. Он стал стричь и брить, тихонько придерживая большой хуй пальчиками, чтобы легче брить по бокам; и яички вам побрить? – брей, говорю, он побрил, а теперь смывай. Он взял шампунь, стал смывать, взял член в руку, стал массировать, смывая, скорее, дрочить, вы не против, спрашивает, и, наклонившись, заглатывает хуй в рот, хорошо сосет, по-мужски, я хотел было его тоже раздеть, посмотреть на его член, но тут – телефон, звонит из издательства Игорь, один очень важный человек приехал, вас спрашивает, подъезжайте, пожалуйста, хорошо, окружили меня педерасты, да ладно, один раз – не педераст, и чувствую, он яички хорошо трогает, лучше иной бабы, еще говорю и еще и кончаю опять под музыку звонка, но трубку не беру, смотрю, как он сперму заглатывает, да один раз не педераст, жизнь проходит, хуйня остается, надо все-таки все попробовать, да и деяния апостолов пора бы прочесть.

026.0

<ИЗДАТЕЛЬСТВО>

В машине меня передернуло от отвращения. Я сжал ногами свою пипиську . Раньше мои фантазии так далеко не простирались. Нашел, на кого повестись! Но, в сущности, это был мой ответ Чемберлену. Мне никогда не везло в семейной жизни. Мне выпало сыграть роль свободного, но не слишком счастливого человека. Однако Бог дал мне ум и талант, отправил жить в сказочную страну, которая на моих глазах разбилась вдребезги – мне глупо жаловаться, но на Страшном суде я буду держать ответ за то, что я слишком много разменивался по мелочам.

В издательство я приехал в дурном расположении духа. В издательстве кипела работа. Теперь все пишут книги – надо издавать всю эту человеческую срань, булькающую тщеславием. Это эпидемия – мемуары! Они похожи на Стену плача с фотографиями: автор стоит в обнимку с великими и полувеликими, в надежде пролезть в бессмертие. Актеры пишут. Режиссеры пишут. Вдовы пишут. Бляди пишут. Светские шакалы пишут. Я не читаю.

Я посмотрел на полку с новыми книгами. Ни одна книга не вызвала во мне никакого желания. Человеческая жизнь в картинках. Но, с другой стороны, если хочется – почему не писать? Не самое мерзкое занятие. Лучше писать, чем трахаться со стилистом . Хотя почему лучше?

– Ну, что там у вас случилось? – спросил я нашего директора, входя в офис в Скатертном переулке.

– Да вот вас дожидаются. Наш автор.

– Конфликт? Денег не заплатили?

– Все проплачено.

– Так в чем дело?

– Не знаю. Честно, не знаю. – Директор наклонился к моему уху. – Это полковник, полковник секретной службы.

– Что ему от меня надо?

– Шоколада, – улыбнулся директор.

– У меня нет времени. Через два часа съемки.

Я вошел в кабинет. За журнальным столом сидел человек в штатском и пил чай с лимоном. Увидев меня, он приподнялся:

– Позвольте представиться. Автор вашего издательства. Куроедов. Полковник Куроедов.

Коренастый человек с широким лицом и довольно честными глазами. Крепкие, короткие руки. Я улыбнулся ему равнодушной улыбкой.

– Катя, мне тоже чай с лимоном, – сказал я нашей красивой молодой секретарше, у которой джинсы сползали с попы, и присел за журнальный стол, пожимая полковнику короткую руку.

Он нравится женщинам, подумал я, и он об этом знает.

Но вид у него все-таки довольно бульдожий.

– Что скажете, полковник?

Он начал издалека. Мы мчались по закоулкам. Я плохо слушал и думал о том, что «Куроедов», должно быть, его боевая кличка. Нельзя ли было придумать что-то более мужественное?

– Отечество в опасности!

– Оно уже тысяча лет как в опасности, – не удивился я.

– Нам нужна ваша помощь.

Я долго ждал этого часа. Во сне и наяву я ждал, когда они придут и скажут, что нуждаются в моей помощи, что не могут справиться без меня, их ресурсы исчерпаны.

– Мы знаем, вы нас не любите. Давайте начистоту. Вы не раз говорили, что мы захватили власть, совершили государственный переворот. Верно? Это все равно что в Германии после войны к власти бы пришло гестапо и объявило себя спасителем государства. Вы называете нас временщиками. Но, кроме нас, все равно никого нет. Никого!

Я раздирался между презрением и честолюбием. Я первый раз в жизни поймал власть на честном слове, но я еще не понимал, откуда оно взялось.

– Как вас зовут? – миролюбиво сказал я.

– Игнат Васильевич.

Он спешно достал из внутреннего кармана пиджака свое удостоверение и показал мне, не передавая в руки.

– Игнат Васильевич, – сказал я, – я убежден, что у вас в квартире большая коллекция холодного оружия из дамасской стали. Я тоже люблю черные червяки на металле, но я не ем по вечерам отварные фрикадельки с пюре, не пью кагор и не верю, в отличие от вас, что ваша жена похожа на улыбку Джоконды.

Я отпил чай с лимоном и улыбнулся, глядя на Игната Васильевича. Его шея напряглась, он стал неуклюж и беспомощен, как каракатица.

– Откуда вы знаете? Вы что, ясновидец?

– Я просмотрел вашу рукопись, – сказал я. – Вы оставили ваши фрикадельные тайны на бумаге. Когда-нибудь вам, после смерти, придется держать ответ за то, что вы взрывали дома в Москве и травили запрещенным по Конвенции газом московских заложников. Но это – мелочи, прочитанные между строк. Зачем вы пришли?

Он с нескрываемым раздражением полез в портфель и бросил папку на стол.

– А это, – сказал Игнат Васильевич, – компромат на вашу уважаемую супругу Светлану . Она вам наставляет рога. Трахается с французским парикмахером и с двадцатидвухлетней балериной. Лесбиянка, извините за выражение! Там фотографии и ее эсэмэски со смайликами. Она вас позорит. Зачем вам это надо? Гоните в шею. У вас атмосфера дома похожа на холодильник. Вам никто не подаст стакан воды, если что, не дай бог!

Я взял с недоверием фиолетовую папку, открыл, посмотрел фотографии. У них теракты в Москве, а у меня – замершая душа. Попсовая реальность! Фотографии выглядели убедительно. Французский парикмахер властно раздвигал ей попу своими волосатыми ладонями. А вот она танцует на какой-то неизвестной мне вечеринке в черном прозрачном платье. Женский туалет в клубе «Петрович»: чьи-то пальцы в ее влагалище.

– Вы всегда боялись остаться один, – сказал Игнат Васильевич. – У каждого есть слабые пункты. Либерализм в семье недопустим. А вы хотите его распространить и на государство. Я сам в душе либерал! Но не нужно предаваться иллюзиям. Я, чуть что, бью! А она вас справедливо зовет бабой . Вы – баба!

Я вынул пачку сигарет из кармана, закурил.

– А если это фотомонтаж? – предположил я. – Или послание из порносайта?

– Измена начинается не с секса, а с любви, – сочувственно отозвался Игнат Васильевич. – Ну, кто в наши дни не ебется на стороне? Говно вопрос! Она влюблена в другого человека. Мы квиты?

– Ну… – неуверенно сказал я.

– Вернемся к теме нашей встречи, – предложил Игнат Васильевич, перехватывая инициативу. – У вас, однако, есть самообладание. Вы даже не побледнели. Рассчитывайте на нас. На смертном одре мы угостим вас глотком чистой воды. Успокойтесь: Пастернак, например, любил воровку и блядь, воспел в романе. Стареющие мужики ловятся на запах женской смазки! Все в порядке. Итак, отечество в опасности!

– Погодите вы с вашим отечеством, – сказал я.

– Ну, хорошо. Француза мы можем выслать из страны. Если да – пожмем друг другу руки.

– Уважаемый Джеймс Бонд, – сказал я, – в вас есть что-то… такое гаденькое … с пожатием рук…

Я взял себя в руки.

– Простите… Я вас слушаю.

– Я бы выпил еще чаю, – сказал Куроедов, профессионально пропустив гаденькое мимо ушей. – У меня в портфеле курица. Хотите? Постелем газетку. Бутылочка армянского коньяка. Бабы – суки. Это не вопрос. А Дусенька – интересный случай. Она ищет возвращения к мужчинам. – Он щелкнул затворами замков и извлек курицу с поджатыми задними лапами. – Хочет понять, в чем заключается красота мужчины, почему ему нужно делать минет. Она хочет отдохнуть от своих любовниц. Это просто беда – московское лесбиянство! – Он оторвал лапу и принялся ее поедать. – Но и вы, дорогой мой, тоже хорош! После того, как вы приняли идею примирения со Светланой, вы пошли на ужин в «Турандот», оттуда – к пианисту Розуму на ночной концерт, а оттуда домой. За вами – а вы в то время жили втроем, с Ланочкой, – увязалась девчонка , моложе жены, и вы еще квасили-квасили дома, пока Света не побрела спать. Ланочка с цветами – за которые позже досталось от мужа по морде – уехала домой, а вы? Вы еще при Ланочке достали у девчонки груди, а Ланочка говорила: я вас не оставлю одних, – но оставила, и, пока ее муж на даче готовился облить ее ледяной водой, вы еще выжрали бутылку белого…

Он оторвал вторую лапу.

– Хватит! – попросил я и невольно оторвал крылышко курицы.

– Это в ваших же интересах!.. Она сняла черные штаны, перепачканные кошачьей шерстью, оказалась в черных чулках и черных, с красной каемочкой, трусиках… Как вам удалось убедить ее принять ванну и кто отодрал ее двумя пальцами, так что она запрокинула голову и кончила, а вы стояли там без трусов? А если бы жена проснулась, чтобы пописать? Света, с которой вы искали примирения?

– Откуда вы все это знаете?

Куроедов молчал.

– Вы получили, кажется, приглашение из посольства? – сменил тему Куроедов.

– Какие-то Акимуды… – пробормотал я. – Я – без трусов. Та кончает… Пить меньше надо.

– Вот именно, – хмыкнул Куроедов, извлекая бутылку Hennessу. – Катя, несите бокалы! И после этого вы позволяете себе ее шпынять. Она – ангел.

Пришла Катя со спущенными джинсами. Куроедов разлил коньяк по бокалам.

– Но что можно быку, не позволено ангелу. Она вбирает сперму в себя, а я выбрасываю наружу. Не надо путать!

– Мачо! – восхищенно вскричал Куроедов и, быстро чокнувшись, выпил. – Мы думали, вы – либерал, а вы – мачо!

– А вас вообще нет! – глупо объявил я, отрывая второе крыло курицы. – Люди не имеют право знать все. Вы – иллюзия.

Я выпил, оставляя жирные куриные следы на стекле.

– Ах, мы даже не можем справиться с кучкой нацистов!.. Нет команды «фас!». А если что, напустим нацистов на вас. А потом отобьем. Или нет… Мы – всесильные?

Мы – уходящая натура … – Он изменил тон. – Мы вам советуем непременно сходить на прием.

– В советские времена ваша контора отговаривала меня ходить по посольствам.

– Когда это было! – отмахнулся Куроедов. – Тогда – тоталитаризм, а теперь живи на здоровье!.. А вот цитатка для вас. – Он вынул книжку. – По приезде в Москву он заболел нервным расстройством – перестал спать, нормально жить, часто плакал и говорил о смерти…

– О ком это?

– Догадайтесь!

– Это обо мне? – неуверенно спросил я.

– Нет, что вы! Писатели обречены на любовную драму.

Она кормит их творчество. Хуже любят, лучше книга!

Возьмите Набокова…

– Дворянин во снобизме, – хмыкнул я.

– Ну, да… – Он перешел на шепот. – Акимуды – наша головная боль. Откуда что взялось – не понятно. Но они, я смотрю, потянулись к вам. Надо идти. Познакомьтесь с Послом. Это просьба. С самого верха.

Он замолчал, сказав тяжелые слова.

– Расскажите мне про Акимуды. Это остров?

– Остров? Скорее новый Солярис! Или еще того хуже!

Мы сбились с ног! Позвольте, я вам расскажу…

От курицы остался один остов.

027.0

«Зяблик! – Волна воспоминаний нахлынула на Куроедова. – Катька по кличке Зяблик. Венера Мытищинская».

Куроедов стоял в пробке на мосту. Впереди был виден Кремль. Боровицкие ворота. Судя по лицам москвичей в соседних машинах, никто не разделял мнения генерала Рыжова об опасности, нависшей над Россией.

Зяблик была красавицей. Зяблик стала его коллегой (Куроедов ее завербовал для слежки за олигархами) и несчастной любовью. Зяблик сказала Куроедову:

– Здоровый смех равен трем бутылкам кефира!

Катька с копной светлых волос еще совсем недавно училась в пятке – школе номер пять. Ее физрук по кличке Кефир был от природы запойным пьяницей. Он сказал детям:

– Не пейте по вечерам кефир! С утра голова болеть будет!

И вот тогда Куроедов первый раз ее поцеловал.

В минуты волнения у нее вдруг не выдерживал и начинал дрожать подбородок. Вместе с фальшиво-брильянтовым пирсингом. Куроедов чуть было не женился на Зяблике, они были тайными любовниками, но Куроедов остался с женой, а Зяблик ушла к Денису.

«Они – эти Акимуды – хотят, чтобы Россия вновь стала супердержавой, – стоял Куроедов в пробке на мосту. – Возможно, с Кремлем у них есть предварительная договоренность. Кремль ведь никогда ни слова не скажет! Бенкендорф молчит. Кем бы ни были Акимуды, это дружеская страна. Нет на карте? Отыщем! Тоже мне Атлантида! Это белые люди с манерами европейцев. Посол предложил, чтобы каждый русский зарабатывал в год не меньше двухсот тысяч долларов. Конструктивное предложение. Я бы не отказался».

Куроедов открыл атташе-кейс, достал сигареты, закурил. Больше всего на свете Куроедов не любил деньги. Он считал унизительным испытывать от них зависимость. Иногда ему хотелось чудовищно разбогатеть, чтобы иметь возможность не только ненавидеть их, но и презирать.

Игнат Васильевич никогда не подвозил никого. Но когда на бульваре он увидел голосующую женщину-карлика, он не мог не остановиться. Это была его вторая ошибка .

– Вам куда?

– На Сокол.

– По дороге, – сказал Куроедов, живший на Ленинградском проспекте.

Он перекинул атташе-кейс на заднее сиденье. Карлица забралась к нему в машину.

– Деньги с женщин не беру, – на всякий случай предупредил Куроедов.

– Ладно, – легко согласилась женщина. – Как вы думаете, зачем москвичи так охотно подвозят незнакомых людей?

– Хотят познакомиться, – соврал Куроедов.

– Вы, наверное, думаете, что я работаю в цирке?

– Была у меня такая мысль.

– А я вот в цирке еще ни разу не была. Вы думаете, есть смысл сходить?

– Я недавно с младшей дочкой ходил. Мне понравилось, а ей не очень.

– Почему?

– Все смеются – она боится.

– А вы не боялись?

– Я мало чего боюсь.

– Почему?

– Не пугливый.

– Как интересно! А вы не хотите со мной вместе сходить в цирк?

Куроедов внимательно посмотрел на пассажирку:

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Вам не с кем пойти в цирк?

– В принципе, есть, но хотелось бы с вами.

– Я, может быть, что-то не понимаю…

– Вы не любите женщин, которые берут на себя инициативу?

– Я не против, но у меня мало времени.

– Вам не нравятся миниатюрные женщины?

– Я совсем не против карликов! То есть я не то хотел сказать!

Пытаясь загладить свою оплошность, Куроедов пустился в светский разговор и не заметил, как они приехали на Сокол.

– Остановите, пожалуйста, у перехода. Карлик полезла в карман.

– Денег не надо, – повторил Куроедов.

– Я уже поняла. Я вам дам номер своего мобильного.

Лезет в сумку, достает бумажку и ручку. Записывает. Куроедов машинально кладет бумажку в карман:

– Звоните!

Карлица выпархивает из машины. Куроедов отъезжает в недоумении. Несколько секунд он едет, потом лезет в карман, достает оттуда стодолларовую бумажку. На ней телефон. Без имени. Он припарковывается.

Шарит по карманам. Вспоминает, что сигареты в кейсе. Открывает кейс. Там лежит бумажный кирпич в коричневой обертке: в кирпиче пачки долларов. Он осторожно пересчитывает пачки. Двести тысяч!

Что можно купить на двести тысяч долларов? Перед глазами Куроедова пронеслись потребительские видения. Он увидел себя и Зяблика, счастливых, выходящих из роскошного миланского бутика с набитыми сумками.

– Отечество в опасности, – пробормотал Куроедов. – И я вместе с ним.

Включил телефон спецсвязи.

– Константин Павлович, – доложил Куроедов, – меня обокрали. То есть наоборот.

– Много дали?

– На пару лет хватит…

– Кто озолотил?

– Женщина какая-то.

– Приметы?

– Карлик.

– Вы помните диск с прилетом этих акимудов ?

– Да.

– Там у них была консул. Невысокая.

Тут Куроедов заметил, что диска у него в атташе-кейсе больше нет. Диск с прилетом посольства Акимуд похищен! Вернее, даже не похищен, а фактически обменен на двести тысяч долларов. Он совершил третью ошибку : не сказал об этом генералу.

– Ну, кто не верил, что отечество в опасности? – с мрачным смешком спросил генерал.

– Нет, это не американцы, – задумался Куроедов.

– А кто же? – спросил генерал.

–  Ебицкая сила , – сказал Куроедов.

Куроедов расправил плечи, как истинный супермен. Да он и был супермен. Его зарывали живым в гробу, запускали в астрал, сажали на кол в самом центре Африки – и ничего! А тут какое-то мелкое женское видение… Теперь у него снова есть смысл жизни. Ну, консул, берегись! Ты еще не знаешь, что такое русский реванш!

– Консул пригласила меня в цирк, – сказал Куроедов. – В цирке разберемся!

027.1

<ВЫБОР ИМЕНИ>

Посольство Акимуд в Хамовниках.

ПОСОЛ. Москва…

Посол с улыбкой раздвигает занавески своего кабинета. За окном вид на московский сентябрь, на Москва-реку, на неубранный строительный мусор во дворе посольства, на стаю воробьев.

ПОСОЛ…Через три дня я вручаю верительные грамоты, а вы, госпожа консул, все еще не подобрали себе русское имя-отчество. КОНСУЛ. Хочу быть Иван-Иванычем.ПОСОЛ ( строго ). Это мужское имя-отчество. КОНСУЛ. Мне уже надоело быть женщиной. Я вообще не понимаю, почему вы решили отправить меня в Россию женщиной. Женщиной быть неудобно.ПОСОЛ ( морщится ). Что еще за женские капризы! КОНСУЛ. При чем тут капризы, господин Посол! Судите сами. Под юбку дует, особенно здесь, в Москве. В туалет ходить – это, я вам скажу, целый ритуал! Нет чтобы достать и пописать…ПОСОЛ. Прекратите говорить неприличные вещи!КОНСУЛ. Что делать! Женщина, господин Посол, непри-лич-на. Прокладки, кровь, лифчики, губная помада, всякая ерунда. Наконец, на меня все смотрят так, как будто им что-то от меня нужно.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. На вас смотрят, не потому что вы женщина, а потому что вы маленького роста.КОНСУЛ. Прекратите, Верный Иван! Вы говорите бестактности! Господин советник, давайте меняться! Вот вам мое лицо ( хватается за лицо, как за маску )! ПОСОЛ. Стоп! Это недипломатично.КОНСУЛ ( с горечью ). Наконец, господин Посол, груди мешаются.

ПОСОЛ. Глупости. У каждого пола что-то мешается!

Русская молодая служанка Даша, миловидная, мелкий агент ФСБ, подает дипломатам чай.

КОНСУЛ ( служанке ). Даша, вам как русской женщине груди не мешают? ДАША ( испуганно хватаясь за грудь ). Вы намекаете на мой большой размер? КОНСУЛ. Подумаешь, у меня тоже не маленький!.. Зачем вам нужна грудь?ДАША. Чтобы кормить детей.КОНСУЛ. У вас есть дети?ДАША. Нет.КОНСУЛ. Вот видите! Тогда на кой черт вам они нужны?ДАША. Сказать честно? Для фигуры.ПОСОЛ. Вы удовлетворены? Прекратите заниматься вопросами антропологии! Мы не за тем приехали в Россию! Если груди являются составной частью человека, значит, они ему нужны. Ясно?КОНСУЛ. Нет.ПОСОЛ. Решите вопрос о своем имени-отчестве.КОНСУЛ. Советник, подберите мне что-нибудь из русской литературы.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Возьмите себе Настасью Филипповну из «Идиота».КОНСУЛ. Почему обязательно из «Идиота»? Вы меня постоянно обижаете. Может, я хочу быть Аллой Борисовной, как Пугачева, или Екатериной Второй.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Екатерина Вторая – это не имя-отчество. Это звание!КОНСУЛ. А мне нравится. Екатерина Вторая!ПОСОЛ ( не выдерживает ). Мама! Вы уже были Екатериной Второй! КОНСУЛ. Когда это было!ПОСОЛ. Возьмите себе в этот раз что-нибудь более скромное. Например, Мария Ивановна.КОНСУЛ ( подходит к зеркалу, крутится перед ним, поправляет волосы ). Мария Ивановна? А что? Звучит неплохо. ПОСОЛ. Ну, так и берите.КОНСУЛ. Мария Ивановна мне не к лицу.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Вам к лицу Клара Карловна!ПОСОЛ. Есть еще Наталья Николаевна, жена Пушкина, или Софья Андреевна, жена Толстого…КОНСУЛ. Не хочу быть писательскими женами. Не хочу быть Инессой Арманд. Хочу быть…

Звонит телефон.

ПОСОЛ. Даша, возьмите… как ее?.. трубку! ДАША. Клара Карловна, это вас!КОНСУЛ. Но я еще не Клара Карловна.ПОСОЛ. Нет, вы уже Клара Карловна. Это вам к лицу!КОНСУЛ. Я – Клара Карловна! Я – Клара Карловна! ( В трубку. ) Клара Карловна слушает! КУРОЕДОВ (низким голосом в трубке). Клара Карловна, вы еще не расхотели пойти со мной в цирк?КОНСУЛ ( зажав трубку, Послу ). Меня приглашают в цирк. ПОСОЛ. Кто?КОНСУЛ. Тайный агент Куроедов.ПОСОЛ. Идите!КОНСУЛ. Господин тайный агент, я смотрела журнал «Афиша». Цирк сегодня закрыт.

Кабинет генерала Рыжова.

Генерал и Куроедов переглядываются.

КУРОЕДОВ. Что значит закрыт? Откроем. Мы тоже умеем делать чудеса. КОНСУЛ ( счастливым голосом ). Это мое первое свидание! Давайте встретимся у памятника Пушкину в половине седьмого. Это так романтично!

Гудки. Генерал и Куроедов слушают по громкой связи ответ консула…Пауза.

КУРОЕДОВ. Она уже знает, что я – тайный агент, она все знает, они все знают. Они только не знают, зачем нужны женщине груди. Но они это тоже узнают! ГЕНЕРАЛ. Покажи деньги.КУРОЕДОВ ( протягивая генералу атташе-кейс ). Сильвупле. ГЕНЕРАЛ ( открывает замки, смотрит с возрастающим недоверием ). Сам ты сильвупле! Не может быть! КУРОЕДОВ. Что такое?ГЕНЕРАЛ. Здесь не двести тысяч долларов.КУРОЕДОВ ( с тревогой ). А сколько? ГЕНЕРАЛ ( поворачивает к нему атташе-кейс ). Ты не добавил? КУРОЕДОВ. Я? Зачем?ГЕНЕРАЛ ( с подозрением ). Не знаю.

Лихорадочно считают пачки с купюрами.

КУРОЕДОВ. Два миллиона! А вчера было двести соток… ГЕНЕРАЛ. Ты уверен?КУРОЕДОВ. Они размножаются…

Генерал и Куроедов почтительно закрывают атташекейс.

КУРОЕДОВ. А что, если… ГЕНЕРАЛ. Что ты имеешь в виду?КУРОЕДОВ. А что, если…ГЕНЕРАЛ. Игнат, никаких если ! КУРОЕДОВ. А что, если плюнуть на все…ГЕНЕРАЛ ( со вздохом ). Мы с тобой неподкупны.

Генерал и Куроедов сидят в кабинете, пьют чай. Видно, что дело уже идет к вечеру.

ГЕНЕРАЛ ( глубокомысленно ). Пойми, Игнат, если человек решил стать камикадзе, с ним трудно справиться, верно? Он ничего не боится. Но когда человек – если этих акимудов назвать людьми – может все, как с ним справиться? КУРОЕДОВ. Только лаской.

Стук в дверь. Входит Державин, помощник генерала.

ДЕРЖАВИН. Цирк наполнен людьми. Отборными. Наши люди. Только слон заболел. ГЕНЕРАЛ. Вылечите!ДЕРЖАВИН. Слушаюсь.ГЕНЕРАЛ. Или другого купите! ( Поворачивается к Куроедову. ) Ничего не умеют. Знаешь, что я тут делаю, сидя в кабинете? Борюсь с человеческой глупостью, всю жизнь только и делаю, что борюсь с человеческой глупостью, и каждый порядочный человек в России борется с человеческой глупостью… а они… ( плачущим голосом ) они даже слона не могут вылечить! ДЕРЖАВИН. Вылечим.ГЕНЕРАЛ. Чтобы был слон, а не то… смотрите, Державин!

Державин исчезает.

ГЕНЕРАЛ. Два лимона зеленых… А на Акимудах у них, наверное, сейчас подрастает сахарный тростник. КУРОЕДОВ. Я без Зяблика, товарищ генерал, не справлюсь. Мне для борьбы с Акимудами нужна Зяблик.ГЕНЕРАЛ. Заладил! Сходишь в цирк и езжай за Зябликом. Где она?КУРОЕДОВ. В тюрьме!..ГЕНЕРАЛ. Как в тюрьме?КУРОЕДОВ. Лодка – это тоже тюрьма… Плавает по Средиземному морю на яхте. ГЕНЕРАЛ ( качает головой ). Все пристроились, только мы, мудаки, Родине служим. Ты, Игнат, если что будет у тебя с Кларой Карловной… в общем, презерватив не забудь… Тут такая может быть зараза… Всю страну, не дай бог, заразишь… Надевай двойной!.. Державин!

Появляется Державин.

ГЕНЕРАЛ. Ну, как там слон? 028.0 Посольство Акимуд.

ПОСОЛ. Вы, Клара Карловна, когда с агентом в цирк пойдете, помните, что вы – женщина. КОНСУЛ. Я – женщина… Я – женщина… В каком смысле помнить?ПОСОЛ. В том смысле, что вы можете случайно узнать, зачем вам нужны груди.КОНСУЛ. Я жду ваших инструкций, господин Посол!ПОСОЛ. Я вам скажу одну вещь. Россия для Акимуд является на сегодняшний день центром вселенной. Мы хотим, чтобы этот центр был счастлив. Возможно, мы здесь привьем новый образ Бога. Я мечтаю о Новом Завете. Совершенно новом! КОНСУЛ ( с восхищением ). Здорово! ПОСОЛ. Действуйте по обстоятельствам.КОНСУЛ. Женщинам на первом свидании, даже в России, груди не нужны!ПОСОЛ. Даша, она права?

Даша приближается к дипломатам.

ДАША. Честно? Еще как нужны! КОНСУЛ. Вы – циники! Цирк! У меня душа поет! Поймите, я иду с ним в цирк, а не… в ресторан, например!ПОСОЛ ( задумчиво ). Ресторан… Странно, что на земле надо есть… Чистить зубы… Ногти всякие… ( Смотрит на свои пальцы. ) Никогда не думал, что придется снова надевать на себя этот скафандр … ( Стучит себя по груди, не договаривает. ) КОНСУЛ. Не вы ли мне говорили, что у русских больше души, чем тела? Тем, говорили вы, они нам и интересны.ПОСОЛ. Русские многим, чем интересны… ( Хохочет. ) Да идите вы, Клара Карловна, в цирк! КОНСУЛ. Но сначала для смелости я хочу чего-нибудь выпить.ПОСОЛ. Даша! Идите сюда! Принесите нам выпить!ДАША. А что вы хотите?ПОСОЛ ( сверкнув глазами ). Джина с тоником! 029.0 <ГЛУПЫЕ ЖЕНЫ> Особенность твоей жены, как, впрочем, и других женщин, состоит в том, что она может резко, в один день поглупеть. Слышно, как крошится ее сознание, как оно делается кашицей. Присмотрись к ней: она вся дергается, неожиданно хохочет и довольно дико озирается. Изо рта у нее вываливается лиловый язык.Ты спрашиваешь ее, например, сколько сейчас времени. Она – в ответ: какого времени? – Ты терпеливо: который час? – А как ты думаешь? – Что это значит? – А как ты думаешь?Она хочет питаться твоей головой – «а как ты думаешь?» – своей ей уже не хватает. Беда глупости подкатывается к женщине обычно к пятидесяти годам и не щадит почти никого. Глупея, она начинает хуже слышать, и у нее возникает желание часто и громко петь, рассуждать о политике, говорить гадости о Венеции, ненавидеть Америку. Но иногда глупость парализует ее гораздо раньше – глаза у нее и в тридцать, бывает, мутнеют, подергиваются ряской, на кухне гром посуды. И не в Америке, а в кошке Нюрке она находит своего главного врага.Мужчины тоже глупеют, и за ними водится это несчастье, но они глупеют неторопливо, как седеют, я бы даже сказал, величаво. Мужские мозги изнашиваются, как шестеренки. А вот мозги жены могут затупиться, как кухонный нож.В моем детстве по московским дворам ходили точильщики, собирали у хозяек ножи, точили на первобытном станке так, что искры летели. Точильщики и старьевщики были последними российскими предпринимателями в разгар социализма. От их присутствия жизнь становилась теплее. Где тот точильщик, который вернет твоей жене прежние мозги?Некоторые думают, что этим точильщиком может стать любовник. Ты, в свой черед, становишься бесноватым старьевщиком. Твоя жена, возможно, поглупела от отсутствия любви. Если ты ее разлюбил, она могла поглупеть исключительно только в твоей голове, а на самом деле остаться такой же умной и восторженной, как всегда. Ты ее придумал однажды, ты ее и разобрал на куски. Ты взглянул на безвольный подбородок, на жирный нос или увидел в ванне голой, с жидкими сиськами, и все – разлюбил, как отрезал. Вместе с твоим любовным разочарованием из жены выпорхнули мозги, которых, возможно, вообще никогда не существовало.Бывает и наоборот. Твоя жена, то ли юная, то ли старая, глупеет от того, что разлюбила тебя и прервала с тобой свой внутренний и внешний диалог. Женщины, которые теряют любовное чувство, глупеют, потому что их мозг кормится любовью или чем-то похожим на любовь. Если любовь ушла, нужно найти новую. Для этого существует любовник. Можно, конечно, завести много любовников, но их количество на мозги жены не влияет. Лучше завести одного, но любимого любовника. Тогда жена может обрести первичный ум и даже блистать им некоторое время. Сиськи у нее станут крепче, а трусы – дороже и прозрачнее. Однако ее ум, а также особенности ее тела уже тебя не касаются или касаются невольно. В общем, если твоя жена, поглупевшая в одночасье, вдруг стремительно умнеет, она, поверь мне, изменяет тебе. Ищи другую подругу.Женщин много, какая-то да сгодится.030.0 <ЦИРК> Пушкинская площадь. Памятник. Дождь. Куроедов ходит вокруг памятника, подняв воротник плаща. Вдруг откуда-то сверху раздается голос консула.

КОНСУЛ. Игнат Васильевич! Куроедов крутит головой. Ничего не может понять. Вокруг памятника собираются люди, смотрят вверх. Он тоже поднимает голову. Консул сидит на шее Пушкина, одной рукой обхватив классика за шею, в другой – белые воздушные шары.

КОНСУЛ. Ну, наконец! Наконец вы меня заметили, несообразительный мужчина! КУРОЕДОВ. Это я – несообразительный мужчина? Это вы – женщина без головы! Что вы там делаете? Слезайте немедленно!КОНСУЛ. Дайте лестницу – слезу!

Сквозь толпу пробираются двое полицейских с автоматами.

ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Женщина! КОНСУЛ. Да, я – женщина!ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вы зависли на объекте государственного значения!КОНСУЛ. Буря мглою небо кроет… У-у-у!.. ( Ударяет Пушкина по голове. ) Хорошие стихи! ВТОРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Прекратите бить Пушкина!КОНСУЛ. А чем он вам так дорог?ПЕРВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Он – великий русский поэт.КОНСУЛ. Ну, и что он, например, написал такого великого?

Полицейские в замешательстве. Они вызывают подкрепление. Приезжает ОМОН.

КОНСУЛ. Россия перестала читать… МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОЛПЫ. Неправда! Пушкин написал «Евгения Онегина»!КОНСУЛ. Да ну? Ты же его не дочитал! Тебе за него в школе двойку поставили!ПОЖИЛОЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ. Зато я его знаю наизусть!КОНСУЛ. Лузер! В жизни вам это не помогло! Вчера вас уволили с работы!.. Все ваши беды, господа, в том, что вы не прониклись пушкинским духом! У вас дождь в душах! А вот Пушкину бы понравилось, что я сижу у него на шее!

Подъезжает пожарная машина. Выдвигается лестница. Пожарный лезет вверх.

КОНСУЛ. Я сама. Подержите шарики, господин пожарный!

Спускается вниз.

КОНСУЛ ( забирает у пожарного шарики ). Спасибо ( выпускает шарики в небо ). Ну, где вы, Куроедов? КУРОЕДОВ ( полиции, предъявляя какой-то документ ). Отпустите ее.

Куроедов берет консула за руку, ведет к машине. Взбудораженная толпа смотрит им вслед.

КУРОЕДОВ ( укоризненно ). Ну, зачем вы так начинаете? Завтра газеты напишут… Вы прямо как девочка. КОНСУЛ. Я вас удивила? ( Хлопает в ладоши. ) Женщина на первом свидании должна обязательно удивить мужчину. Она должна запасть ему в память. КУРОЕДОВ. Уже запала… Москва – город сложный. Полиция ходит с автоматами. Давайте сразу договоримся: поменьше чудес! Ведите себя по-человечески. Это – первое правило. Так и передайте вашему Послу.КОНСУЛ. Вы что и вправду обиделись? Это же прикольно – залезть на шею к Пушкину! Мы с вами едем в цирк или нет?

На арене цирка лошади и джигиты. Проделывают невероятные фокусы. Зал аплодирует. В дверях мы видим Державина. В зале много и других подобных ему людей.

КОНСУЛ ( Куроедову ). Чудесно! Я бы так не смогла. Почему вы молчите? КУРОЕДОВ. Я люблю лошадей больше женщин. У меня в Крыму есть конюшня…КОНСУЛ. Конюх!КУРОЕДОВ. Я думаю, что Джеймсу Бонду было проще, чем мне. У него все враги – какие-то петрушки . КОНСУЛ. А мы – не враги.

Акробаты работают под куполом. Все аплодируют.

КОНСУЛ. Почему только в цирке русские люди ведут себя оптимистично? КУРОЕДОВ. Не понял.КОНСУЛ. Циркачи показывают светлое будущее тела. Они демонстрируют свои возможности. Игнат, почему вся Америка завалена китайскими вещами, а русские продают туда только водку. Ведь это неправильно.КУРОЕДОВ. Что вы нам предлагаете?КОНСУЛ. Еще не знаю. Думаем.КУРОЕДОВ ( шепотом ). Вы приехали помочь? КОНСУЛ. Лично вам?КУРОЕДОВ ( шепотом ). России! КОНСУЛ ( доверительно ). А если вдруг навредим? КУРОЕДОВ. Это угроза?КОНСУЛ. Отстаньте. Вы сейчас кто: мужчина или агент? Почему вы путаете, в кого вы, мужчина, играете.

Антракт. Буфет.

КОНСУЛ ( ест мороженое ). Холодное. Зубы немеют… Вкусно. Никогда не ела мороженое. КУРОЕДОВ ( твердо ). Чтобы понять Россию, надо съесть много мороженого.

К Куроедову подходит Державин.

ДЕРЖАВИН ( незаметно бросает Куроедову ). Будет слон, Игнат Васильевич. Вылечили. КОНСУЛ ( Державину ). А зал весь собран из агентов или только наполовину?

Державин испуганно исчезает.

КУРОЕДОВ. Клара Карловна, вы нарушаете правила игры. КОНСУЛ. Вам нравятся мои ногти?КУРОЕДОВ. Зачем вы хитрите?КОНСУЛ. Но у вас же здесь все хитрят! И думают, что со стороны это не видно.КУРОЕДОВ. Вы говорите прямо, как Новодворская. Режете правду-матку. А у нас, знаете, византийские традиции, мы пропитаны, как кремом, задними мыслями.КОНСУЛ. Понятно. ( Облизывая пальцы. ) Пошли смотреть слона.

Дрессированный слон.

КОНСУЛ. Вы знаете, зачем люди рисуют, пишут с тихи? КУРОЕДОВ. Нет. То есть знаю. Это – от Бога.КОНСУЛ. А что такое Бог?КУРОЕДОВ. Мы с вами смотрим слона, Клара Карловна. Зачем вы сейчас о высоком?КОНСУЛ. Вы ездили на слонах?КУРОЕДОВ. Много раз. В Африке. В Индии. Везде.КОНСУЛ. Если вы такой крутой, то почему вы за мной не ухаживаете? Почему не жмете мне руку, не трогаете за коленку?КУРОЕДОВ ( сухо ). Я люблю другую женщину. КОНСУЛ. Зяблика, что ли?КУРОЕДОВ ( кивает ). Да, если хотите, Зяблика. КОНСУЛ. Значит, я хуже Зяблика? Ну, хорошо…

Слона уводят. Аплодисменты зрителей.

КОНСУЛ ( вслед слону ). А слон все-таки не до конца вылечился. Ноги подволакивает. Сейчас будет что-то поинтереснее. КОНФЕРАНСЬЕ. А теперь перед вами на арене выступит самая бесстрашная женщина мира с невероятным номером: АКИМУДСКИЕ ТИГРЫ! ( Начинает яростно аплодировать. )

На сцену выходит… консул в цирковом костюме. Кланяется зрителям. Бешеные аплодисменты. Вслед за ней выбегают огромные полосатые тигры. Консул ловко щелкает хлыстом. Засовывает тигру голову в пасть. Зрительный зал замирает.

КУРОЕДОВ ( в ужасе смотрит на соседку ). Это вы – там? КОНСУЛ. Я.КУРОЕДОВ. А здесь кто?КОНСУЛ. Не задавайте глупых вопросов. Тоже я. КУРОЕДОВ ( охреневший ). Ну, понятно.

Зал воет от счастья. Бешеные аплодисменты. Консул победно щелкает кнутом.

В машине Куроедова.

КОНСУЛ. Спасибо за цирк. КУРОЕДОВ. Вам спасибо. Значит, вы еще и раздваиваетесь.КОНСУЛ. Просто женщина на первом свидании должна хоть как-то удивить мужчину…КУРОЕДОВ. Клара Карловна, можно с вами быть откровенным?КОНСУЛ. Я это весь вечер жду. Но сначала поцелуемся.КУРОЕДОВ. Я за рулем.КОНСУЛ. Это никогда никому не мешало. Разговаривать по мобильнику за рулем умеете, а целоваться – нет? Целуйте меня.

Куроедов целует консула в губы.

КОНСУЛ. Первое мороженое. Первый поцелуй. Незабываемый вечер. Вы мне вскружили голову. КУРОЕДОВ. А можно после поцелуя вас о чем-то спросить?КОНСУЛ. Не будьте скучным агентом. О деньгах, что ли?КУРОЕДОВ. Вот именно. Вы зачем мне дали деньги? Подкупить хотели?КОНСУЛ. Да пожалела я вас!КУРОЕДОВ. Это – не ответ. А потом еще деньги размножились. Зачем?КОНСУЛ ( пожимает плечами ). Я вас еще больше пожалела. Вас бросила любимая женщина, вам надо заниматься Акимудами… КУРОЕДОВ. Если вы хотите, чтобы у нас были добрые отношения, вы должны взять деньги назад.КОНСУЛ. Только еще раз поцелуемся.КУРОЕДОВ. Расскажите о себе.КОНСУЛ. Святое семейство. Летели две утки: папа и мама. Мама спускалась на землю в разных видах.КУРОЕДОВ. Не понял.КОНСУЛ. Императрицей и актрисой…КУРОЕДОВ. Екатериной Великой?КОНСУЛ. Я получала свое удовольствие. Вселялась время от времени… Вела переписку с Дидро… Игнат, ты что?КУРОЕДОВ. Да нет, ничего… Пугачевский бунт… А какой актрисой?КОНСУЛ. Да не русской… Ты ее не знаешь.КУРОЕДОВ. Ну, все-таки?КОНСУЛ. Ах ты, ненасытный агент!КУРОЕДОВ. Ну, пожалуйста!КОНСУЛ. Мэрилин Монро.КУРОЕДОВ. Правда, что ли? Ты – Мэрилин Монро?КОНСУЛ. Это был такой кайф, Игнат! Я сыграла такую женственную роль. Все плакали…КУРОЕДОВ. А почему тогда отравилась?КОНСУЛ. Дурак ты, Игнат! Ты только и умеешь, что задавать полицейские вопросы!КУРОЕДОВ. А что изначально, с утками?КОНСУЛ. Я спрашиваю своего : а давай создадим людей? А он: зачем? КУРОЕДОВ. Ты – мать сыра земля?

Целуются.

КОНСУЛ. Я умею целоваться? КУРОЕДОВ. Да.КОНСУЛ. Я вас возбуждаю?КУРОЕДОВ. Ну…КОНСУЛ. Мне так нравится быть женщиной! Вы себе не представляете! Вы почему не возьмете меня за грудь?КУРОЕДОВ. На первом свидании этого лучше не делать. Есть мнение, что это пошло.КОНСУЛ. Мне в посольстве то же самое говорили. А на втором свидании можно? Ой, а на третьем!..КУРОЕДОВ. Клара Карловна, я не постмодернист, знаете ли, чтобы рассуждать о грудях. Я – тайный агент, серьезный человек.КОНСУЛ. Ну, наконец-то вы искренний! Я вас обожаю.КУРОЕДОВ ( Остановившись у посольства Акимуд. ) Возьмите чемоданчик. Пересчитайте. Там два мильона долларов США. И отдайте мне, дорогая, диск!

Консул покорно берет атташе-кейс. Щелкает замок. Открывает. Чемоданчик пуст.

КОНСУЛ. Здесь нет ни фига. КУРОЕДОВ. Не шутите так, Клара. Карловна. КОНСУЛ. Сами посмотрите.

Консул открывает дверь и выбрасывает чемоданчик на тротуар. Идет дождь.

КОНСУЛ. Спасибо за вечер.

Быстро убегает в двери посольства. Тут же в машине раздается звонок спецсвязи.

ГЕНЕРАЛ. Почему она выбросила чемодан? КУРОЕДОВ. Генерал, там не было денег.ГЕНЕРАЛ. Где же они?КУРОЕДОВ ( устало ). Спросите у Пушкина. ГЕНЕРАЛ. Ну что, самые общие впечатления, Игнат?КУРОЕДОВ. Бонду было, конечно, легче, но работать в целом можно. Цирк наводит мосты.031.0 <АКИМУДЫ И ДЕТИ> Посольство Акимуд. Совещание дипломатов.

ПОСОЛ. Ах, Клара Карловна, я еще не успел вручить верительные грамоты, как вы… Ну какого черта вы залезли на Пушкина? Об этом уже пишет «Московский комсомолец». Вы должны знать, что русские очень дорожат своими культурными ценностями. КОНСУЛ. Я в этом не уверена.РЕЗИДЕНТ ЕРШОВ. Это подрыв нашего авторитета.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Русские – очень нежные люди, очень ранимые…КОНСУЛ. С чего вы взяли? Ничего они не ранимые, среди них полно хамов.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Ерунда! У дурного народа не бывает Третьяковской галереи! Я туда сегодня иду!ПОСОЛ. Иди, интеллектуал!КОНСУЛ. Вас там тоже могут обидеть… ПОСОЛ. Обидеть… обидеть… Вас, может быть, обидел Куроедов?КОНСУЛ. Про Куроедова ничего плохого не скажу. Классно целуется. Вы бы знали, какое это чувство, когда язык входит к вам в женский рот…ПОСОЛ. Русский поцелуй!КЛАРА. Да! Но хочу вам сказать, что когда я сидела на шее у Пушкина, я многое поняла о России.ПОСОЛ. Опять вы о Пушкине…КЛАРА. Я поняла, что русским не хватает танцующего бога!НАУЧНЫЙ СОВЕТНИК. Клара, или как вас там, вы прекрасно знаете, что мы хотим от России. Вы сорвете нам экспорт русских детей и другие важные мероприятия.КОНСУЛ. При чем тут дети?НАУЧНЫЙ СОВЕТНИК. Я собираюсь начать переговоры с детскими домами по поводу возможного усыновления детей нашей страной, как это делают другие страны. Нам нужны дети.ПОСОЛ. Жесть!КОНСУЛ. Нас подслушивают все разведки мира, а вы кричите, что нам нужны дети. Еще скажите, что они нужны для жертвоприношений.

Даша, разливающая дипломатам чай, в ужасе смотрит на собравшихся.

ПОСОЛ. Акимуды проводят открытую политику, мы объясним русским, зачем нам нужны их дети.

Лубянка. Кабинет генерала.

ГЕНЕРАЛ ( показывая Куроедову на мониторе, что происходит в посольстве ). Надо ставить в известность Главного. Махинации с валютой, эта дура на шее у Пушкина, теперь – дети. Игнат, твое мнение? КУРОЕДОВ. Я видел, как Клара Карловна управилась с тиграми. С Акимудами нельзя шутить.ГЕНЕРАЛ. А с ними никто и не будет шутить! Мы ответим провокацией на провокацию.КУРОЕДОВ. Разрешите отправиться к Зяблику.ГЕНЕРАЛ. Вали. ( Озабоченно. ) Ты это… целовался с Кларой? КУРОЕДОВ. Так точно.ГЕНЕРАЛ. И что?КУРОЕДОВ. Нормально.ГЕНЕРАЛ ( взрывается ). Что значит, нормально?! Она – человек или нелюдь? КУРОЕДОВ. Женщина.ГЕНЕРАЛ. Холодная, как лягушка?КУРОЕДОВ. Тридцать шесть и шесть десятых градуса, по моим ощущениям.ГЕНЕРАЛ. И… упругая?КУРОЕДОВ. В смысле?ГЕНЕРАЛ. Ну, тело у нее не липовое? Не призрак?КУРОЕДОВ. Вроде нет, но раздваивается, судя по цирку.ГЕНЕРАЛ ( многообещающе ). Ладно, проверим, что у них за фактура. Они увидят у меня этого самого танцующего бога! 032.0 Третьяковская галерея. Выход. Из дверей выходит советник по культуре с блаженным лицом. Пробор посредине головы, кругленькие очки, вид не то разбогатевшего разночинца, пишущего модные революционные статьи, не то обедневшего молодого барина, с французским шарфом через плечо.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ ( завидя своего русского шофера Виталия, чуть грассируя ). Здесь такие картины! Рублев… Репин… Врубель… С ума сойти… До сих пор крутятся перед глазами.

Картины крутятся перед глазами.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Вы часто ходите в Третьяковку? ШОФЕР. Не успел. Жизнь длинная – схожу.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. И знаете, что поражает: у французов всё форма, всё форма – одним словом, импрессионизм, а у вас, русских, – сила содержания!ШОФЕР. Я пока ходил купить сигареты – у вас машину угнали.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Куда угнали?ШОФЕР ( отводя глаза ). На Кудыкину гору. СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Виталий, вы когда-нибудь читали Евангелие от Иоанна?ШОФЕР. Нет. Но я что-то слышал… Я пойду в отделение, а вы езжайте домой.

Советник по культуре идет по переулкам Замоскворечья. Картины снова крутятся у него перед глазами. Перед ним вырастает бритоголовый подросток.

ПОДРОСТОК. Дяденька, у вас есть два рубля? СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Здравствуй, мальчик. Сейчас посмотрю.

Лезет в карман за деньгами. Достает огромную пачку долларов. Рассматривает ее.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. У меня нет двух рублей… ПОДРОСТОК. Вы – американец?СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Нет. Я из Акимуд.ПОДРОСТОК. У вас там черножопые живут? СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Кто?

Подросток делает незаметный жест. Культурный советник окружен бритоголовыми.

ПОДРОСТОК. Отдай деньги. СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Эти? ( Крутит пачку .) Берите, пожалуйста. ПОДРОСТОК ( подозрительно ). Ты это… Они не фальшивые? СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ ( смеется ). Все деньги – фальшивые. ВТОРОЙ ПОДРОСТОК ( постарше ). Ты чё смеешься? ( Вырывает деньги. ) Весело, что ли? Страну нашу, бля, обираете, вместе с неграми и прочими папуасами. ТРЕТИЙ ПОДРОСТОК ( еще постарше, философски ). Стоишь, да? Ну, падай! ( Бьет советника по лицу. )

У советника разбиты очки, его сбивают с ног, начинают зверски бить ногами.

ПОДРОСТОК. Гитлера на тебя нет! ВТОРОЙ ПОДРОСТОК. Замочим суку!ПОДРОСТОК. Пидор!ТРЕТИЙ ПОДРОСТОК. Ножом его, бля, ножом!

Подросток пыряет советника ножом, один раз, другой…

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ ( на земле ). Я и не знал, что телу может быть так больно… Подросток смотрит на лезвие: кровь кипит, улетучивается с лезвия. Замешательство. Советник подпрыгивает, словно его и не били, ладонью срубает голову подростка, как капусту. Поднимается во весь рост и какими-то неведомыми приемами начинает молотить молодежь, ловко дотягиваясь до каждого, сталкивая подростков лбами.СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Я и не знал, что тело так красиво дерется… ( Резко меняется в лице, улыбается, растирает тело ).

Вокруг собирается толпа.

КРИК ИЗ ТОЛПЫ. Вы чего детей бьете?! СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Я понял! Им не хватает мобильных телефонов!

У каждого подростка появляется мобильный телефон.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Пользуйтесь услугами мобильной связи!

Подростки гнусными голосами, матерясь, звонят друг другу по телефону.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Или они хотят быть девчонками?

Подростки превращаются в визжащих, размалеванных девчонок.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Нет, это их не красит. Что с ними будет через тридцать лет?

Подростки превращаются в толпу испитых личностей.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Ничего себе будущее! Кто виноват? Прикинем, кем вы станете в следующей жизни.

Собаки лают вокруг советника.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Собачки! Что вы такие злые? Вернемся в настоящее время. Он приставляет голову подростка к его телу. Она немедленно прирастает, советник жестом поднимает всех на ноги, кровь исчезает. СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Каждому господину школьному учителю нужно платить минимум двести тысяч долларов в год… А если парням дать объединяющую идею?ПОДРОСТКИ ( скандируют ). Россия – для русских! СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Простенько, но со вкусом.

А если другую?

ПОДРОСТКИ ( скандируют ). Спартак – чемпион! СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Ну, что, друзья, второй раунд?

Подростки мнутся на месте.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Смелее! Я никогда не поверю, что вы – трусы!

Наряд полиции. Советник незаметным жестом обезоруживает их, огромная веревка, непонятно откуда взявшаяся, связывает и полицию, и подростков. Подняв с тротуара пачку денег, культурный советник уходит по переулку.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ ( задумчиво ). Очки разбили… Хорошо… Палестина – Москва… С чего начать Новый Завет?

033.0

Средиземное море. Солнце. Лодка . На длинной тиковой палубе на полотенце лежит на животе ЗЯБЛИК в купальнике и тыкает вилкой в тарелке.

ЗЯБЛИК. Опять лобстер! ( Официанту. ) Сварил бы ты лучше картошки. Или… стой… гречневой каши. Нет гречки? Ну, тогда я не знаю, что делать… ( Достает мобильный, звонит. ) Ты что делаешь? Деньги считаешь? Да нет, мне весело, очень весело! Денис! Пришли мне гречки!

На горизонте появляется вертолет.

ЗЯБЛИК ( рассматривая вертолет, задумчиво ). Он скор на гречку!

Вертолет приближается к яхте, зависает над ней, с вертолета сбрасывают лестницу, по лестнице на яхту спускается Куроедов.

ЗЯБЛИК. Ты? Привез гречку! КУРОЕДОВ. Какую гречку?ЗЯБЛИК. Проехали!КУРОЕДОВ. Балдеешь тут?ЗЯБЛИК. Лобстера будешь?КУРОЕДОВ ( деловито ). Съем. ЗЯБЛИК. Ты что так тепло оделся?КУРОЕДОВ. Осень в Москве. Листопад.

Он снимает куртку, садится на палубу, начинает есть лобстера руками. Видно, что он проголодался.

ЗЯБЛИК. Зачем прилетел? Ты сказал, больше меня не будешь доставать. У тебя жена, дети – съешь лобстера и вали отсюда… Вино будешь? КУРОЕДОВ ( жуя ). Нет. Хотя да.

Официант наливает ему вина.

КУРОЕДОВ. Вместе с тобой полетим. ЗЯБЛИК. У тебя крыша едет! С каких хренов я с тобой полечу?.. Я не слишком загорела на этой яхте?КУРОЕДОВ. Нормально. Зяблик, в Москве появились какие-то странные существа, у них много денег непонятно откуда.ЗЯБЛИК. Евреи, что ли?КУРОЕДОВ. Если бы евреи! Страна называется Акимуды. Но на карте ее нет.ЗЯБЛИК. Может, переименовали?

Куроедов рассказывает Зяблику все, что он знает об Акимудах. Зяблик постепенно начинает с интересом прислушиваться к нему. Куроедов размахивает руками, все больше волнуясь.

КУРОЕДОВ. Ну, наши уже перешли на мелкие провокации. Мне поручили на всякий случай узнать, как можно умертвить акимудов… ЗЯБЛИК. Дурак ты, Куроедов! Ты так и не вышел из совка. Мы – поколение новых сказок. Мы преодолели мат и стеб. А ты живешь в двух измерениях, меряешься мощностями со своим генералом.

Куроедов смотрит недоуменно на Зяблика.

КУРОЕДОВ. Какими еще мощностями? ЗЯБЛИК. Ты – поколение танков, а на дворе – эпоха клонирования. Люди меняют лица. Проснись! Я поняла, что такое Акимуды.КУРОЕДОВ. Что?

Зяблик по-спортивному вскакивает на ноги. Она начинает танцевать на палубе, крутится, обхватив мачту рукой.

ЗЯБЛИК. Я уже заранее влюблена в господина Посла! Я хочу с культурным советником, Верным Иваном, пойти на балет в Большой театр. Я хочу Кларе Карловне объясниться в любви… Но я не хочу, чтобы Акимуды неправильно поняли свою миссию. КУРОЕДОВ. Нельзя ли поподробнее?ЗЯБЛИК. Россия – тоже сказка, заколдованное государство. Сказка на сказку – куча мала! Надо дружить сказками.КУРОЕДОВ. Так что же такое Акимуды?ЗЯБЛИК. Акимуды? Акимуды – это отварная картошка в мундире…КУРОЕДОВ ( облизываясь ). С постным маслом. ЗЯБЛИК. Сам ты – постное масло!.. Акимуды – больная совесть России. Она наконец заговорила.КУРОЕДОВ. Ты умна, Зяблик!ЗЯБЛИК. Я знаю… Я давно ждала, когда же взойдут Акимуды. Мои подружки – бывшие мытищинские проститутки – часто спрашивали меня, когда же кончатся наши обиды. Акимуды – перегной наших унижений.КУРОЕДОВ (кивает задумчиво, неожиданно всхлипывает). Акимудство – это мы!.. ЗЯБЛИК. Акимуды – это цветы, расцветшие на могилах наших любовных историй, на могильной клумбе Истории Государства Российского.КУРОЕДОВ. Акимуды – наша любовь с тобой?ЗЯБЛИК ( перестает танцевать ). Я тебя не люблю, Куроедов. КУРОЕДОВ. Но ты же любила меня…ЗЯБЛИК. Любовь – это потеря собственного достоинства. Татьяна пишет письмо Онегину… Наглядный пример.КУРОЕДОВ ( нетерпеливо ). Это – литература, а мы с тобой, Зяблик, тайные агенты международного класса. ЗЯБЛИК. Ты меня замучил, Куроедов! Тянул, не разводился с женой, жаловался на семейные обстоятельства, пил в бане пиво, блядовал по периметру. Ты, может быть, лучший в мире тайный агент, Куроедов. Но в любви ты оказался полным дураком.КУРОЕДОВ. Я по-прежнему люблю тебя, Зяблик, хотя ты жестоко бросила меня.ЗЯБЛИК. У меня олигарх Денис, у меня яхта, роскошное тело, вчера я каталась по Риму на «майбахе»…КУРПЕДОВ. Но у тебя нет счастья.ЗЯБЛИК. Зачем ты прилетел?КУРОЕДОВ. Центр запросил тебя, надо ехать в Москву.ЗЯБЛИК ( смеется, грозит пальцем ). Центр запросил меня с твоей подачи. Ты ходил и канючил: вызовите ее! Моя роль? Соблазнять посла? Работать с ним гейшей? Вытянуть из него все кишки Акимуд? КУРОЕДОВ. Акимуды неприступны.ЗЯБЛИК. У каждой сказки есть своя ахиллесова пята. Где их слабое место? Вечного двигателя не бывает. Ведь где-то Акимуды заряжают свои батареи!КУРОЕДОВ. Ты любишь Россию. Ты должна помочь.ЗЯБЛИК. Не дави так примитивно мне на патриотизм. Для меня Россия – головная боль с тобой. Я поставила точку. Я девальвировала тебя, как аргентинскую валюту. Я уже не та дурочка, которую ты обманывал. Я уже выпила свою чашку чая с испанской королевой.КУРОЕДОВ. Ты остаешься?ЗЯБЛИК. Нет, я, конечно, еду. Мне надоели морепродукты! И потом, я не знала, что на яхте так сильно укачивает!

Куроедов бросается ей на шею.

ЗЯБЛИК ( отстраняется ). Только без личных контактов. ( Надевает носки, зашнуровывает кеды. ) Самое опасное, Игнатик, это – когда хотят сделать Россию счастливой. Это мы проходили… Ленин хотел… А теперь Акимуды… ( Оглядывается. ) Ну, Игнатик, где твой вертолет? 034.0 <ВАЛЬС> В вертолете Куроедов объяснил Зяблику смысл русской истории на примере вальса. Зяблик слушала Куроедова с восторгом.Осип Мандельштам, сказал Куроедов, написал самое смелое стихотворение в истории русской литературы. Мандельштам – чемпион! Выстрел по Сталину, его стихотворение 1933 года « Мы живем, под собою не чуя страны …», убийственно точен. До сих пор Мандельштам остается главным поэтическим тираноборцем. – Жесть! – согласилась Зяблик.Талант Мандельштама равносилен деспотичной власти Сталина. Схватка двух гигантов. Мандельштам, в сущности, уничтожил политическую харизму Сталина, раздел его догола и показал безобразное тело чудовища. Сталин оценил силу врага и проявил к нему уникальное снисхождение. Ему был уже по плечу всесоюзный голодомор, но вызов поэта вызвал у него невольное уважение. Воображаю Сталина, читающего это стихотворение.– Оргазм! – согласилась Зяблик.Приказать Мандельштама убить – значит согласиться с его оценкой. Сам в молодости поэт, Сталин понимал масштаб магии. Получив именной вызов, он сообразил: чем великодушнее он поступит, чем слабее будет мандельштамовская правда. Мандельштам отделался воронежской ссылкой. Правда, через четыре года он его все-таки прихлопнул – но как мразь , написавшую годом раньше бездарные стихи, восхваляющие Сталина. ЗЯБЛИК. Почему, однако, так прекрасна русская культура и так отвратительно русское государство на протяжении практически всей истории?КУРОЕДОВ. Я скажу тебе по секрету, в чем тут дело. Русская культура, русское литературное слово потому и прекрасны, что сопротивляются русскому государству, пропуская все свои темы, от любви до смерти, через гордую позицию отказа от лжи. Со своей стороны, русское государство потому так ужасно, что жестоко сопротивляется сопротивляющейся ему культуре, пытаясь доказать свою правду верховного патернализма. Оно давно уже превратилось в монстра, пожирающего поэтов, и исправить его так же трудно, как заставить Мандельштама написать оду Сталину. Сталин и Мандельштам – вот примерная пара танцоров, которые в вальсе несутся через века нашей славной истории, порождая и убивая друг друга!ЗЯБЛИК ( снимая в вертолете верх купальника ). На, смотри, любуйся, Куроедов!.. ( Но, заметя жадный и несчастный взгляд Куроедова, стыдливо отворачивается. ) Осел! 035.0 <ВЕНИЧКА ЛИМОНОВ> Как всякий опытный агент, Игнат Куроедов решил устроить наше знакомство в шумном месте. Мы встретились возле модного клуба в полночь на набережной Москвареки.Кто бывал в дорогих и престижных ночных клубах Москвы, никогда не забудет той неповторимой атмосферы гульбы и тоски, которая создает неземной эффект. Прорвавшись сквозь кордон охранников, одетых в черные погребальные одежды привратников предельного мира, ты оказываешься в царстве, где все позволено и одновременно ничего не разрешено. Строгий регламент запрещает тебе совершать агрессивные действия, но подтаявшая среда удовольствия зовет тебя к нарушению всяческих норм. В отличие от любых других международных ночных клубов, за исключением амстердамских гейзаведений с черными комнатами востребованного разврата, московский ночной клуб призывает тебя к максимальному развлечению. Не танцы ради танцев, не барная стойка ради выпивки, не случайные знакомства ради знакомств, а – стахановское перевыполнение плана по всем статьям гульбы, вплоть до полного безумия и забытья. Девки, в максимально коротких мини-юбках, с пьяными визгами, потные от танцев и коктейлей, утрамбовываются в твоем подсознании, развозятся по саунам, дачам, берлогам и логовам. Это важнее, чем работа, семья, рассудок и жизненная стратегия. Гульба – это самое важное занятие, которое достойно пересказа и зависти.Смесь веселья и тоски – национальный коктейль язычества и христианства, вакханалии и покаяния. Левая рука хватает девок за задницу, правая не забывает в конце концов перекреститься. Веселье и тоска – это не примирение религиозных противоречий, а их волнующее душу столкновение. Мы не изжили древних обрядов, мы все по-прежнему с визгом прыгаем через костер и гордимся реальными или вымышленными авантюрами великого блуда. Целомудрие – фригидность, сдержанность – импотенция! Но тоска зарождается в самом угаре веселья, гложет человека необъяснимыми угрызениями, превращает гульбу в драму жизни.Даже те, кто никогда не гулял по-крупному, таят эти возможности в своем нутре и содрогаются от низменных желаний. Мы не нашли в своей жизни золотой середины – середина нам кажется мещанской отрыжкой. Олигархи, политики, режиссеры, музыканты, правозащитники, священники, силовики – все охвачены языческой волей к удовольствию. Со временем, перебесившись, эта страсть выражается в удовлетворении тщеславия, строительстве замков на песке или на самом деле. Мечта о роскоши – это тоже наше неизбывное язычество. Ненависть к тем, кто реализовал свое язычество в жизни, – это тоже черта язычества. Христианство часто оказывается только скорлупой, которую раздавливает наш ненасытный дух бесшабашного веселья. На Западе нет этого пламени язычества. Оно там под запретом морального воспитания, которое складывалось веками, просвещения и основ христианского поведения, даже если христианство превратилось там всего лишь в инерцию. Мы живем в стране подвижной морали . Христианство живет в наших крокодильих слезах. Чтобы совладать с разрывом души, мы ищем не работы, не личной ответственности – забвенья. Мы идем в ночные клубы, как на главную стройку нашей жизни.Нам страшно, когда совесть спит, нам страшно, когда она просыпается.Мы прошли в переполненный бар, где орала музыка и смазливые девушки в казенных купальниках танцевали на подоконниках. Вечеринка была в разгаре.– Здесь даже черти не могут нас подслушать, – прокричал мне в ухо Куроедов.Зяблик была в черном коротком платье.– Что мне от вас нужно? – сказал Куроедов. – Узнать, где находятся эти чертовы Акимуды. Второе. Узнать, с какой целью они к нам явились. Третье. Кто они: светлые или темные? Дальше. Могут ли они быть нам полезны?Зяблик заказала самый дорогой виски со льдом.– Вы возьмете ее на прием в посольство как подругу . Ваша цель: дать ей возможность как можно ближе сойтись с Послом. У него здесь нет жены. Зяблик заказала вторую порцию виски со льдом.– Я много пью, но мало пьянею, – сказала она мне. – Игнат, я все поняла. Оставь мне немного государственных денег и езжай домой. Ты нам больше не нужен.– Но подожди… – сказал Куроедов.– Пошли танцевать, – сказала мне Зяблик.Она взяла у Куроедова деньги, засунула в сумку, оставила ее на барной стойке.– Пока, – сказала она Куроедову.– До свидания! – прощаясь со мной, крикнул Куроедов. – Вы там Послу не говорите, что мы живем при кровавом режиме … Он хохотнул.– Циник! – отозвалась Зяблик. – Они и так все знают.Мы пошли танцевать.– Вы, конечно, читали «Мастера и Маргариту»? – спросила меня Зяблик. – Понравилось?– А вам?– Очень. Акимуды, видно, из этой серии – приезжают с ревизией, такие строгие. Но на самом деле все не так. Дьяволы валяют дурака, всех подкалывают. А потом выясняется, что они за любовь и добро. Если зло не онтологично , ничего другого от них и не следует ждать… Возьмите меня за попу! Люблю танцевать, когда меня держат за попу! Я с удивлением посмотрел на нее. Высокая двадцатидвухлетняя блондинка рассуждает об онтологии.– Не знаю, – сказал я, – я не большой любитель «Мастера и Маргариты!»– Да ладно вам… Небось завидуете!.. Крепче!Я послушался.– Я – умная девочка, – сказала Зяблик. – Я занималась русской философией начала XX века. Кстати, я знаю и ваши статьи – о Розанове, о Шестове. Как правильно, кстати, Шесто́в или Ше́стов?– Я уже забыл, как правильно. По-моему, Шесто́в.– Но как писателя я вас не люблю. Ни вас, ни Сорокина. Все это на продажу. Вы начитались западной литературы и захотели привить ее нам в вашем собственном исполнении. Да, у нас этого не было, и вы заполнили пробел.У нас этого не было, но нам это и не нужно.Я прижал ее к себе:– Вы – страшный человек. Она посмотрела мне в глаза:– Вы неплохо танцуете.Она взяла меня за руку и отвела к стойке. Сумка стояла на месте. Она заказала виски себе и мне, не спрашивая моего желания. Она закурила тонкую сигарету. Когда бармен принес нам напитки, она чокнулась, глядя мне в глаза, залпом выпила:– Здесь противно. Отвезите меня домой. Я живу на Студенческой.Мы поймали совсем раздолбанное такси, за рулем сидела бабка в очках, она посмотрела на меня:– Я вас знаю. Вы – Веничка Лимонов! Я отвезу вас бесплатно.– Вот это слава! – восхитилась Зяблик.Мы поехали к ней домой. По дороге она молчала. Потом вдруг спросила:– А вы знаете, что Гёте был евреем?– Первый раз слышу, – признался я.– А еще считаете себя интеллектуалом!Я подумал и сказал:– Это Гейне был евреем.– Точно! – хихикнула Зяблик. – Но из поэтов я люблю Пушкина. Лермонтов его обучал, как писать стихи, и Пушкин научился писать лучше Лермонтова.– Интересная мысль, – согласился я.Когда мы вышли из машины у ее подъезда, она сказала: – Хотите подняться ко мне? Поговорить о философии? – Хорошая мысль, – сказал я.– В другой раз, – улыбнулась она. – Я устала. Спокойной ночи.036.0 <СОМНЕНИЕ> Венера Мытищинская. Она же Зяблик – сырая котлета двадцати двух лет. – Колтун, – говорит Венера Мытищинская о моем семейном положении.И еще:– Это надо отрыгнуть.Зяблик озабочена здоровьем. Она больна тысячью болезнями. Она боится болезней больше смерти. Она постоянно прислушивается к своей матке. Она вызывает «скорую», скатывается кубарем в подъезд, две тетки входят, она, задрав юбку, бежит на четвертый этаж, пока они едут на лифте, – они входят в богатую квартиру, крутят головами – она объявляет, что ее замучили состояния, близкие к обмороку.037.0 <БЛЕСК И НИЩЕТА ДИПЛОМАТИИ> Ночью, засыпая, я поймал себя на том, что думаю о Зяблике. Я не придал этому большого значения. Акимуды меня тоже не слишком волновали. В назначенное время я заехал за Зябликом и повез ее в посольство. На мое удивление, она была в том же самом черном коротком платье.– Вы знаете, – сказала она, – мне было лень одеваться во что-то другое. Единственное, что я сделала, – я сегодня не надела трусы. Когда мне надо сосредоточиться, я не ношу трусов.Мы вошли в резиденцию Посла. Поднялись на второй этаж. Внутренности дома были сделаны в купеческом стиле второй половины XIX века. Аляповато, но просторно. В большом зале уже толпился народ.– Я не люблю дипломатию. Дипломаты – крепостные люди, – огляделась Зяблик.Официант предложил нам шампанское. Мы отошли в сторону, интересные друг для друга.– Когда-то, – заметил я, – в советские времена, московский дипкорпус играл большую роль. Послы приглашали к себе на приемы запретных людей – диссидентов.– Ну да, всякие там высоцкие … – сочувственно вздохнула Зяблик. Я взялся рассказывать, что в те времена посольства служили почтой, библиотекой, рестораном, баром, кинозалом, витриной. Там носили джинсы и пили кока-колу. Там на Рождество даже подавали устриц! В туалетах гости нюхали мыло и щупали туалетную бумагу.– Правда, – добавил я со смешком, – горничные и прочая обслуга рассказывали, что за покровом элегантности скрывались истерики, алкоголизм…– Меня волнует, что я сегодня выступаю как ваша girlfriend, – шепнула Зяблик.– Надо идти до конца, – предложил я.– Это старомодно, – засмеялась она. – Лучше зависнуть ! Я гнул свое, страдая ностальгией. Я вспоминал заснеженную Москву и мои мужественные походы на приемы. – Ну, и чем ваш Запад был лучше нас? Подумаешь, устрицы! – хмыкнула Зяблик. – Запад питался чудовищным устройством советской системы. Он был поджарым, сильным противником. Когда противостояние перестало носить смертельный характер, Запад расслабился. Правда, новая агрессия в лице исламского мира нанесла ему еще более сильный удар, чем Россия.– Да ну!– Ислам поставил вопрос о западной пустоте. Советский Союз лицемерно клеймил Запад, а ислам отказался от западных ценностей радикально.– Не согласна! – возразила Зяблик. – Капитализм – это купеческий рай. Восточным купцам он тоже нравится. Мы взяли еще по бокалу шампанского.– Не напиться бы… – отпивая шампанское, смущенно улыбнулась Зяблик.Я понимал, что ностальгия не передается, но мне так хотелось рассказать ей, как молодым человеком я ходил в посольства с упоением. Именно там и была моя потерянная родина. Я отличался на приемах таким бурным антисоветизмом, будучи сыном посла Советского Союза, что дипломаты считали меня провокатором и агентом КГБ.– А ты…– Я уносил из посольств подаренные мне запретные журналы. Наиболее антисоветскую «Русскую мысль» я получал на дому – мне приносил сотрудник культурной службы США в пластмассовой сумке валютного магазина «Березка». Сумка все еще пахла вкусной колбасой… Я до одурения читал ярую антисоветчину и насыщался ею. Эта была моя колбаса . Мне кажется теперь, что я зря терял столько времени на очевидные вещи. – Надо быть менее многословным, – кивнула Зяблик.– КГБ потому и не тронул меня, что я был прикрыт отцом.– Тебя вербовали? – В ее глазах вспыхнул живой интерес.– Попытки вербовать меня я отверг с таким негодованием, что они поняли: я – неприкасаемый.– А я завербовалась с большим удовольствием! Мне казалось, что я нашла смысл жизни. Так здорово!.. Ты был какой-то слишком идейный . Даже неприятно… – Я надеюсь, что твои дети возненавидят Советский Союз. Вот увидишь: возненавидят!– Ты что, больной?– Все это кануло в Лету, – стерпел я этот варварский упрек. – С конца восьмидесятых посольства поблекли.– Я не хочу быть послом, – вдруг решительно заявила Зяблик.– В какой-то момент то или иное посольство становится привлекательным. Так было с японским посольством, где собиралась на японскую кухню наша творческая элита, так бывает с французами.– День Бастилии! Он – когда?.. Послушай, Робеспьер – это имя или фамилия?– Робеспьер – это палач…– У тебя все революционеры – палачи. Ты бы вообще запретил революции!– А ты знаешь, что Робеспьер развел такой террор, что запретил верить в Бога и хотел сжечь весь Лион?– Ну и что?– А то, что в мятежной Вандее женщин насиловали и потом топили в реке тысячами.Зяблик думала недолго.– Знаешь, что? Конкретные люди – это издержки истории! Они должны принимать ее законы. Ты что, гуманист ? – Merci! Дипломатический птичий язык убивает живую речь. Но однажды кремлевский чиновник взялся рассуждать о литературе: она не должна быть экстремистской! Я его осадил – он в бешенстве покинул стол посла.– Скандал! – обрадовалась Зяблик. – А то я подумала, что ты – пресная рыба!– Единственным ценным знакомством, которым я обзавелся благодаря обедам в посольствах, было знакомство со Шнитке.– А… гениальный композитор! Он слишком темный для меня… Действует на нервы… Что это за публика? – огляделась Зяблик.– Обычно одни и те же люди. Средний класс московской элиты. Более крупные люди встречаются редко. Изображать из себя публику для посольских отчетов мне тоже давно надоело. Дипломатия утратила свой лоск.– Тут дует, а я без трусов! Пошли работать! – Зяблик фамильярно подтолкнула меня в бок.038.0 <ПОСОЛ> У входа в главный зал стоял Посол. Он – как это принято – пожимал руки и говорил несколько слов приветствия. Мы встали в очередь. Посол выглядел как ряженый. Было видно, что он не умеет носить пиджак. Галстук его сбился на сторону. Он махал руками и все преувеличивал. Так ведут себя латиноамериканские послы. Я заметил, стоя в очереди, что у Посла яркие, слегка выпуклые глаза, какие бывают у людей Средиземноморья, от испанцев до израильтян. Небольшая рыжеватая борода, усы и кудрявые волосы. К нему подлетела какая-то взбалмошная маленькая женщина с черными, тоже выпуклыми глазами, что-то сказала на ухо и отлетела, когда он ей быстро кивнул. Впоследствии мне казалось странным, что Посол вел себя тогда так неловко – ведь он не в первый раз на земле, да и вообще большой начальник…Русская сторона тщательнее обычного подготовилась к знакомству с новым послом. Люди пришли на порядок выше, и от этого все было ярче, но суше. Были министры, космонавты, депутаты, знаковые деятели культуры. В толпе я разглядел Куроедова. Был там и министр Виноградов.Я представился. Представил Зяблика как подругу . Посол сказал:– Я рад, что вы пришли. Надо будет как-нибудь поговорить…– С удовольствием.– После приема? У вас есть время?– Мы не торопимся, – сказал я.– Акимуды, – сказала Зяблик, – меня уже волнуют. Я не знаю почему, но я волнуюсь.– Вот и отлично, – улыбнулся Посол и обратился к следующим гостям.Мы взяли по виски.– Перейдем на «ты», – предложила Зяблик, – для правдоподобия.– Мы уже перешли. Не заметила?– Как он тебе?– Посол как посол, – сказал я.– Нет, – сказала Зяблик. – Космический идеалист.У меня от прикосновения его руки встали дыбом волосы.– Ты что! – не поверил я.Мы остановились у окна. По залу проталкивались два известных священника в рясах вместе с косматым мракобесным писателем, любящим, впрочем, Лондон. – Ты думаешь, Посол не поймет, что ты хочешь его соблазнить? Судя по тому, что о нем говорит Куроедов, он должен читать мысли.– Пусть читает. Мужчины ловятся на другом. Спроси самого себя: почему я тебя уже соблазнила?Я посмотрел на нее с нескрываемым восхищением.039.0 – Я недавно смотрел передачу с вашим участием о роли Церкви. – Когда гости разошлись, Посол пригласил нас с Зябликом выпить чая за журнальным столиком. – Вас спросили, чьи интересы в первую очередь должна защищать Церковь. И что вы ответили?– Церковь должна в первую очередь защищать интересы Бога.Посол рассмеялся, довольный.– Ну да, – продолжал я, – именно этим она должна отличаться.– Интересы Бога! Но Церковь, по-моему, занимается всем чем угодно, только не защищает Его интересы.Это прозвучало не слишком дипломатично. В словах Посла я услышал далекий рокот каких-то существенных споров.– Вы знаете, с кем бы я хотел познакомиться? Я пригласил его на прием, но он не пришел. Академик Лядов.Я слышал, что он ваш друг.Я стал нахваливать Лядова.– А чем он так знаменит?– По-моему, он близок к разгадке природы человека.– Я слышал, что он изобрел карту бессмертия. Я с удивлением посмотрел на Посла. Он сказал об этом почти что робко. Как будто он боялся меня спугнуть.– Откуда вы знаете об этой карте? – задал я, в сущности, нелепый вопрос.– Мы на Акимудах ею интересуемся, – невозмутимо ответил Посол.У них, однако, в самом деле неясно, что они знают, а что нет.– Как? Весть о карте бессмертия достигла Акимуд?– Если честно, это одна из причин, почему я приехал сюда.– Почему?– Это изобретение опаснее ядерного оружия.…Через час мы с Зябликом, распрощавшись с Послом, сели в машину.– На Студенческую, – сказал я водителю.– Ему интересно с тобой, – сказала Зяблик.– Извини, но с тобой он вообще не говорил.– Мне нравятся лаконичные мужчины, – усмехнулась Зяблик.– Но с соблазнением не очень-то получилось.Она промолчала. Потом, хитро посмотрев мне в глаза, сказала:– Мы завтра обедаем с Послом в три часа дня в ресторане «Пушкин».– Что? – Я даже подпрыгнул на заднем сиденье. – Как это тебе удалось?Она засмеялась:– Как это ему удалось? 040.0 <НОЧНОЕ СВИДАНИЕ> – Знаешь, – сказала Зяблик, входя в свою квартиру, – ты, наверное, думаешь, что я алкоголичка и эротоманка?– Совсем я так не думаю!– А зря! – Она мельком посмотрела на себя в зеркало. – Снимай ботинки!– Дашь тапочки?– Тапочки тебе не понадобятся. И отпусти водителя.Он тебе тоже не понадобится. Ты что, хочешь пить?041.0 <НЕЗДОРОВОЕ ЗДОРОВЬЕ> Мама Зяблика всегда хотела видеть Зяблика больной и усталой. Тогда в мире все было бы в порядке. Она от Зяблика ждала жалоб. Когда жалоб не было, она подозревала Зяблика в скрытности и обмане. Жизнь – это форма обманывать болезни. Трусость – знак мещанской храбрости. Боишься – значит живешь. Салфетка, спущенная на экран погашенного телевизора, – борьба с радиацией.– Зябличек, как ты себя, доченька, чувствуешь?– Все хорошо, муся!– Ты меня не обманываешь?Протекающий толчок важнее цунами в Индонезии.– У нас в доме культивировалось нездоровое здоровье , – рассмеялась Зяблик. 042.0 <ЗЯБЛИК> – Когда мне было шесть лет, – сказала Зяблик на кухне, – моя сестра Лизавета и ее подружка, обе мегаразвратные, стянули с меня трусы и занялись кунилингусом. Мне было приятно. С тех пор я регулярно занимаюсь онанизмом. Фактически, с детского сада. Зачем я тебе это говорю? Я никому об этом не говорила. – Она опять рассмеялась.043.0 <ЗЯБЛИК-2> Я никогда не верил, что секс бывает невинным. Когда она вызвалась меня помыть на моей даче в ржавой ванне, похожей на цвет надрезанной антоновки, я все-таки шел туда если не с грязными мыслями, то с мыслью о победе над Зябликом. Однако. Когда она намылила мне спину и стала сначала ласкать ее руками, а потом, поднимаясь и опускаясь на цыпочках, водить по ней грудями и прикасаться к моей попе колючим светловолосым лобком, меня охватила сумасшедшая нежность.– Господи! Я влюбляюсь! Спасибо, Господи!Она подобрала свои длинные волосы и стала смывать краску с лица. Она вдруг стала ослепительно красивой. Ее шея была совершенством. Ее уши были совершенством.Мы пошли в спальню, повалились на кровать – она задышала с такой страстью, что я чуть не заплакал от нежности к ней.044.0 <ЗЯБЛИК-3> Все в семье боялись, что Зяблик будет рано спать с мальчиками. Ее бабушка – врач-терапевт – каждую субботу устраивала ей санации ее маленького влагалища. Она раздвигала ей губы и говорила:– Что-то у тебя здесь очень все красно!И мазала ее кремом. Зяблику было очень стыдно. Однажды бабушка умерла и лежала в спальне с черным открытым ртом. Зяблику стало не по себе.045.0 <ЗЯБЛИК-4> Когда Зяблику было шестнадцать лет, она потеряла девственность. Ее подруга очень боялась потерять девственность. Она показала Зяблику порнофильм и сказала: видишь, какой большой! И это залезет в меня?! Зяблик подумала: «Вот бы в меня вошел такой!» А подруга сказала:– Больно! Будет больно! Будет очень больно! Я даже когда пипетку засовываю, она из меня выскакивает.046.0 <ЗЯБЛИК-5> – Как ты можешь ко мне серьезно относиться, когда у тебя было мильон любовниц? Разве тебе не приелись мы все? Разве есть какие-то большие отличия между нашими телами?– Зяблик, – сказал я, – у тебя пизда лучше всех!– Когда мне было двенадцать лет, мама привела домой любовника, и сестра моя тоже привела любовника, и они стали ебаться в соседних комнатах, и мама моя издавала всякие звуки, и сестра – тоже, а я лежала в третьей комнате, и мне так хотелось ебаться! У меня уже играл гормон! А я последний год совсем не ебалась. Не с кем.047.0 <КТО ВЫ, МИСТЕР АКИМУД?> Николай Иванович Акимуд заведовал тремя вещами: любовью, деньгами и творчеством. Так президенты контролируют три основных министерства. На карьеру людей, как на мелочь жизни, а также на прочие дела его влияние не распространялось. Удача считалась применимой только к трем названным позициям.Николай Иванович Акимуд был хозяином всех земных существ, включая людей. Он заведовал также летающими тарелками, зелеными человечками, голодными и холодными духами – короче, всем надземным, земным, подводным и подземным хозяйством. Он также отчасти заведовал смертью, но оставался ветреным и не настаивал на своих правах, зная, что смерть и так возьмет человека.Цель человека на земле не подлежала его компетенции, на это были более высокие боги, и он был несколько обижен на начальство за то, что оно не открыло ему все тайны человеческого проекта. Он был недоволен и темой свободной воли, свободного выбора. Он лишался командных постов в вопросе человеческих решений и мог прибегать только к заклинаниям, священным книгам – к общей теме веры. Ему не разрешалось превращать веру человека в знание. В глубине своего существа он считал человечество неудачным проектом. Он полагал, что при известном перемещении акцентов он бы мог создать из людей верную армию добрых воинов, но начальство в этом ему мешало, и создавалось впечатление, что борьба добра и зла – игра, не имеющая особого смысла. Сколько раз он пытался вступать в непосредственный контакт с людьми, но его одергивали и не давали развиваться в этом направлении!Николай Иванович жил и работал на Акимудах, отчего имел это прозвище – Акимуд. Он также был ответственен за существование души после смерти, но тут появлялись непреодолимые противоречия. Человек не мог их решить. Они были за гранью разума. Николай Иванович готов был нянчиться с душами и привлекать их к своей славе, но для поддержания порядка на земле ему необходимо было переселение душ, что нарушало идею неприкосновенности личности. Личность с потерей временных и телесных координат ужасно портилась, и ее нужно было отправлять в другое тело.Николаю Ивановичу также мешали некоторые мистики, кликуши и визионеры, кое-какие поэты, философы и авторы романов, которые буквально ковырялись в его, Николая Ивановича, тайнах и вытряхивали из него вынужденные признания. Он ценил, но не любил это сословие людей.Он разделил души на несколько категорий, чтобы жизнь на земле имела некоторый порядок. Понимая, что человек становится упрямым и слабым, когда задает вопросы о цели своего существования, на которые сам Акимуд не знал ответа, он признал их маргинальными явлениями – этих гениев – и изолировал от общественности.

Во главу угла он ставил посредственные души и работал над их умеренным усовершенствованием. Они должны были с течением времен утратить агрессию и приобрести мягкость домашнего животного. К этому он вел. Но, чтобы человечество не превратилось в однообразный ком, он разделил души на более увесистые духовные сущности и на малые, уступчивые, податливые, безынициативные – жертвы обстоятельств. Хозяева жизни и жертвы обстоятельств – в этом заключалась бесхитростная игра.

Кроме того, он создал людей со слабым душевным потенциалом для работы в качестве рабов. Но и тут его ждало разочарование. Рабы были склонны к зависти и бунту. Их массовый мятеж, иначе говоря революция, мог опрокинуть мирской порядок и привести мир к уничтожению. Высшие боги запретили Акимуду уничтожать человечество. Это была их прерогатива. Даже помыслы своего Отца Акимуду не всегда были известны, но ему не раз казалось, что Отец рассматривает людей как свою потеху и смотрит на историю человечества как на телесериал.

Вот почему Акимуду пришлось создать также людей с мертвыми душами – и надо сказать, что Акимуд был недоволен Николаем Васильевичем Гоголем за то, что тот довольно подробно шутил с этой темой. Тем не менее, даже после этого локального разоблачения хитростей Акимуда, на которое, впрочем, мало кто обратил внимание, мертвые души продолжали свое существование и были полезны Акимуду в его работе с человеческой массой.

Мертвые души были только механически человеками , они отравляли общую картину, сбивали с толку рабов и предотвращали глобальную революцию, в частности направленную и против самого Акимуда.

Кто были помощниками Акимуда, его верными друзьями? Можно подумать, что это – священнослужители, призывающие служить Акимуду под разными масками. Однако Акимуд был ими недоволен. Они передергивали, превращая службу во власть, и наслаждались этой властью. Порой, при смене мифических поколений, когда Акимуд менял маски, чтобы не надоесть человечеству, неофиты были самоотверженны и достойны уважения, из их рядов вылуплялись даже святые, которые, как слепые котята, тыкались в истину, однако все это не задерживалось и пропадало.

Акимуду приходилось выпускать в жизнь скептиков и охлаждать порывы. Тем более что он знал: эти порывы бесполезны. Нет, в чем-то они были, конечно, полезны.

Например, в укреплении канонов новой веры мученики играли свою роль, но нельзя было перебарщивать.

Акимуда также волновали умственные качества человека. Человек с его любопытным носом совался в разные щели мироздания, попутно разоблачая старые мифы, развешенные Акимудом. Конечно, командовать человеком было удобнее, когда тот считал, что земля – центр Вселенной, но человек предпочел это оспорить, и даже если он оказался неправ, Акимуд дал ему право насладиться новой игрушкой.

С течением времен человек все больше обрастал бесполезными и опасными игрушками. Началось ли все с колеса? Или с теории Дарвина, над которой хохотал Акимуд? Теория Дарвина была одной из самых глупых идей человека. Акимуд, который по заданию начальства создал человека в рекордные сроки, видел в Дарвине законченного идиота, но он не стал особенно возражать. Дарвин в какой-то степени был нужен ему для того, чтобы запутать человека и замести следы.

Среди бесчисленного количества молитв, которые получал Акимуд, лидировали жалобы на болезни, старость и безвременную кончину. Акимуд не остался безучастным к теме. Да, конец человека невесел и оскорбляет эстетические чувства. Наверное, нужно было придумать что-то другое, но это другое не удалось, потому что нужно было сдержать божественные наклонности человека, который с самого начала хотел быть богом.

Чтобы огорошить человека, Акимуд придумал функцию Сатаны, которую втайне взял на себя. Однако он считал, что поступает гуманно, когда ведет человека по пути падения агрессии и увеличения лекарств, медицинской помощи. В ответ на озлобленные вопросы, Акимуд пожимал плечами. Он всегда колебался между гуманностью и жестокостью. Но не он ли выдал человеку пенициллин и продлил жизнь в обмен на собачью нравственность? Не он ли разрешил хирургические операции и промывки желудка? Хотя – что значит разрешил? Он мог растерзать хирургов, наслав на них диких медведей, как он порой поступал с неверными (даже с глупыми детьми), но он не сделал этого. Поколебавшись между фанатиками веры и прогрессом, он выбрал прогресс, хотя сам процесс шел криво.

Прогресс шел криво. А где-то и вовсе все шло по кругу. Ну, например, Россия. Николай Иванович любил Россию, как все отвязные существа. Не зря он населил Россию красивыми бабами и безответственными мужиками. Не зря он превратил ее историю в пыточный станок. На первый взгляд, он сделал из России дурацкую страну. Но это только на первый, неверный взгляд! На самом деле он превратил Россию в свой полигон.

048.0

<ВСТРЕЧА В ВЕРХАХ>

Каждый царь сходит с ума по-своему. Наш Главный сошел с ума на трансвестите. И на песьих головах, похожих на египетские изображения. Главный принял Посла Акимуд в Кремле.

– Мы готовы развивать с вами дружеские отношения. Мы любим далекие страны, порою загадочные, как Венесуэла. У вас, говорят, тоже много энергетических ресурсов?

– Наш главный ресурс – это чудеса, – признался Посол. – Наши возможности неограниченны.

Главный хотел спросить Посла, что делать с Россией. Он все позже и позже приезжал на работу – так врач не спешит к смертельно больному пациенту, однако стремится оттянуть его кончину согласно профессиональным обязательствам. Позади остались либеральные шалости, мелкий карлик либеральной поры, мечтавший о России с улыбающимся лицом. Главный знал, что Россия – не жена и не муж, а трансвестит. По ночам трансвестит приходил к нему в голову и мучил его своими изломанными капризами. То ему солдатского пороха дай, то заерзает и запричитает, как баба. Главный вставал и гулял с ним до утра по просторам своего имения. Охрана дивилась этой парочке, рассказывала шепотом о снежном человеке, который на самом деле главный . Начиналось утро, пора было возвращаться домой. Главный знал, что его ждет. Они долго стояли на пороге, не в силах расстаться, а затем вступали в полутемный дом и молча шли в спальню.

Знает ли об этих встречах Посол? Судя по глазам, да. Попросить его о помощи, чтобы избавиться от наваждения? Но Главному было стыдно за свои отношения с трансвеститом. Он начал издалека:

– Известно ли вам, что у нас в стране за Уралом в некоторых местах живут люди с песьими головами?

Посол кивнул головой. Главный продолжал:

– Что мне с ними делать?

– Ничего. Пусть живут.

– Они мне мешают. – Он перешел на шепот: – С Востока потянулись люди с песьими головами.

– А что трансвестит?

Главный помолчал, вздохнул:

– Приходит каждую ночь. Ломает мне кости. Он мне делает больно! Я не могу пожаловаться даже жене. Стыдно!

– По-моему, вы получаете друг от друга удовольствие.

Главный посмотрел в сторону:

– Он меня заставляет. Подталкивает к мести. Требует наказывать, чтобы мне не дерзили. Я, в сущности, добрый, а он требует!

– Значит, вы оба живые. Но не будьте все-таки так мстительны и невеликодушны, – сказал Посол. – И все изменится к лучшему.

– Это вы к чему?

– Да к тому.

Главный нахмурился:

– Так вы кто?

– Сами знаете.

Главный не любил смотреть людям в глаза, а тут, нахмурившись, посмотрел на Посла, и тот ему не понравился.

049.0

<ПОСТ В ВАТИКАНЕ>

В то самое время, когда Денис Утробов, переваривая по дороге съеденные им за обедом spaghetti alle vongole, шел по набережной мелкой реки, с деревенскими берегами и дебрями водорослей, в центре Рима, держа путь в Ватикан, где он намеревался с особым пристрастием рассмотреть «Страшный суд» в Сикстинской капелле, поскольку тема Страшного суда его в последние месяцы увлекала, его молодая белокурая невеста Катя Вовякина, по кличке Венера Мытищинская, стремительно, по-спортивному раздевалась перед незнакомым мужчиной в районе метро «Фили». Незнакомый мужчина профилем и глазамимаслинами был похож на исполненного сил исламского пророка, и звали его Али. Денис Утробов стал жить с Катей в прошлом году и предложил ей сделать три вещи: укоротить красные секретарские ногти, перестать носить замшевые мини-юбки, именоваться только Катериной, а никак не Катей, Катюшей и, ясное дело, не Катькой. Вовякина изменила не только длину ногтей, но и выражение лица, однако Денис Утробов попросил ее еще об одном одолжении: заняться кожей лица, которая своими порами выдавала картофельно-макаронное детство Вовякиной. В остальном же лицо Катерины было безукоризненно. Проводив Утробова в Рим, Катерина отправилась в клинику заниматься порами. Войдя благоприобретенной уверенной походкой на каблуках в кабинет косметолога, она привычно столкнулась с заинтересованным мужским взглядом.

Денис Утробов обнялся со своим старым другом, российским послом в Ватикане, который за время пребывания на своем апостольском посту превратился в отъявленного атеиста. Высокие, как баскетболисты, папские гвардейцы в потешных униформах отдали им честь, и друзья нырнули в музеи без всякой туристической очереди. На музейной лестнице посол поймал Утробова за безымян ный палец с обручальным кольцом из белого золота и спросил, как плейбой плейбоя:

– Ну, как?

– Женюсь, – был ответ. – Верная, любящая.

Посол России понимающе кивнул, с легким недоверием.

– Это у вас натуральный цвет волос? – спросил косметолог.

Катерина улыбнулась. Прошло еще несколько времени, и косметолог заговорил о неприятных вещах. У Катерины, как оказалось, очень жирная кожа. Катерина вспыхнула. Если о порах она готова была говорить, то даже себе она отказывалась признаваться в жирной коже. Казалось, врач видит ее насквозь. Но врач пошел еще дальше. С цепкой озабоченностью он заговорил о папилломах, этом стихийном бедствии для бледных девушек с жирной кожей. Катерина хотя и считала себя теперь красавицей, однако еще не так давно, в школе, когда она любила браслеты с шипами, Катька казалась себе дурнушкой и эти браслеты носила как обереги. К тому же, она панически боялась таких чудовищных явлений, как прыщи, угри, чирьи, а тем более бородавки и папилломы.

С некоторой брезгливостью, которая смутила бы и более сильных духом, врач откинул ей локоны и уставился хищно на шею, поцокивая языком. Из него потекла речь, похожая на поток гноя, смысл которой сводился к тому, что папилломы правят миром и могут заживо съесть девичью красу. Катерина задергалась на стуле, и вот тогда врач властно предложил ей раздеться и лечь на топчан.

Катерина уже переселилась в мир, который обслуживали угодливые водители и домработницы, где были приживалки и семейные врачи, но папилломы оказались сильнее этого мира, они стояли на ножках, как поганки, сплетались в цепочки.

– Но у меня еще не закончились месячные, – пробормотала она.

Доктор только пожал плечами и отвернулся, чтобы она разделась. Она стояла перед ним в полупрозрачных голубых трусах с надписью «I love you».

– Вы такая беленькая… Ложитесь! – Врач пристукнул ладошкой по столу.

Она легла на спину, белокурая, лицом похожая на итальянский средневековый портрет. Восточный пророк с глазами-маслинами по имени Али схватил со стола нечто похожее на микроскоп и стал вдумчиво заниматься телом Катерины. Он осмотрел ей шею, плечи и долго глядел на подмышки, закинув ей руки за голову.

Посол России в Ватикане жаловался Денису Утробову на страхи православия. Ему хотелось выговориться. Он говорил о мракобесии. Денис Утробов готов был его выслушать без возражений. Он видел, что у парня накипело. Наконец он не выдержал и рассмеялся:

– Да перестань ты надеяться на человека, чье дыхание в ноздрях его, ибо что он значит?

Исламский пророк мял руками груди Катерины и вертел в пальцах соски. Он направил свой микроскоп на ее молодые сиськи. Катерина была на пределе отчаяния. Она видела, как презрительно подергиваются его губы. Она чувствовала себя куском несвежей говядины. У нее сильно вспотели подмышки. Казалось, что в вековечной войне двух цивилизаций, в неизбывной легенде о татаромонгольском иге косметолог в белых одеяниях торжествует над нашими березовыми рощами и холмиками в ромашках. Вот почему, когда был пройден пупок и дело дошло до лобка, Катерина по команде Али с мукой податливости приспустила трусы с попы, оставив «I love you» в самом низу живота. Пророк с микроскопом набросился изучать ее волосы вызывающе белокурого цвета.

– Она умна? – спросил как бы невзначай посол.

– Кто? – сначала не понял Денис Утробов. Но быстро добавил: – Да!

– Языки знает?

– Английский учит. Дома. С американцем.

Посол опять кивнул, с легким неодобрением.

На этот раз пророк сам дернул за трусы и, несмотря на паническое напоминание о месячных, стянул их до самых колен. В тот же момент его снова прорвало, и он ворчливой скороговоркой стал рассуждать об ужасах пребывания папиллом на интимных местах, о том, как они наглым образом распространяются, если их не выводить жидким азотом, как мешают нормальным половым отношениям и как опасны для ребенка, потому что при рождении, продираясь сквозь дебри папиллом, он может подхватить страшную болезнь горла. Катерина уже скончалась от стыда, от того, что доктор увидел ее прокладку с запекшейся кровью, и теперь на топчане на месте Катерины лежал ее коченеющий труп. Подробный осмотр больших и малых губ с откровенным открытием вагины уже можно было бы считать занимательной некрофилией, если бы ее половые органы не трепетали, как ранняя смоква, под его кипящим, жидкоазотистым взором.

Честно говоря, Денис Утробов был несколько недоволен тем, что посол не дает ему уединиться со Страшным судом. Оторвавшись от критики религии, посол принялся ругать Рим как деревню, где нет толком ни театров, ни вообще культуры. И никто из наших сюда не вкладывает денег. Одни туристы! Денис Утробов, тем не менее, вздрогнул от прикосновения перста Бога к пальцу Адама, но, с другой стороны, здесь все на потолке жило предчувствием смерти и разрушения, словно в ревнивую отместку Рафаэлю.

Восточный пророк приказал девушке перевернуться, и, вместо того чтобы, по логике вещей, сначала осмотреть спину, он бросился на ягодицы и развел их руками, выставив Катерину в бесстыдном свете. Собственно, кто до пророка разводил ей задницу? Ну да, немало людей. И парни разводили, например Захаров-садист разводил, бывший жених Мошкин разводил, и девушки тоже, бывало, в частности смешливая, одноглазая Гуля Глыба. Но то были знакомые лица, а не пророки чужих религий. Кто он? Азер, наверное, смекнула Катерина. Раздвинув задницу, азер долго смотрел в анальное отверстие. Прошла минута, две, а он все смотрел. Раздался вопрос:

– Вы занимаетесь нестандартным сексом?

– А что?

– Да тут у вас… – Доктор взял презрительную паузу. – Встаньте-ка на коленки!

Катерина потеряла дар речи и надломилась. Она встала на колени и выставила доктору на обозрение всю свою девичью, в легком волосяном убранстве, красу, которую собрались сожрать папилломы.

– Да тут у вас трещины! – заявил Али.

Опять Катерине стало дурно. Но ей стало дурно не от трещин, а от того, что она вдруг почувствовала нарастающее возбуждение. Ее бесстыже возбуждала ее откровенная поза, обращенная к незнакомому мужчине. Подрагивала правая нога с золотой цепочкой на щиколотке. И вдруг, сжимаясь и разжимаясь, ее очко непроизвольно стало игриво подмигивать пророку, обнажая предельную срамоту. Пророк молчал. Катерина почувствовала, как из нее по ноге побежала струйка.

Когда Денис Утробов с послом вышли на площадь перед собором Святого Петра, раздались ангельские трели телефона. Это звонила Катька Вовякина, невеста Дениса Утробова. Она, задыхаясь, рассказала ему, какому неожиданному испытанию подверглась. Красные вафли поплыли перед глазами Утробова. Он распрощался с послом и поехал в отель звонить Катерине и выспрашивать подробности. С тех пор подробности менялись от рассказа к рассказу. Утробов мало-помалу сам превратился в исламского пророка Али: он по ночам осматривал тело невесты и со стоном заканчивал медосмотр. Напоследок доктор наказал Катерине сбрить все волосы на лобке и в попе, потому что ему не все видно. И прийти снова.

Мнения развеселившихся подруг Катерины разделились: одни говорили, что доктор выполнил свой долг. Другие – что он ее крутанул , как куклу. Катерина не знала, кому и верить. О казусе Катерины, имея в виду завидное положение ее жениха, Дениса Утробова, в конце концов спорили пол-Москвы. Но она, как сказал ее жених, была умна и постепенно поверила в то, что сама разогрела врача и религиозного врага, в сущности, для того, чтобы Денис Утробов в дальнейшем получал гарантированное удовольствие. Но побрилась ли она и сходила ли снова к Али? А как было не сходить, если до сих пор у нее большие поры от детства и жирная кожа?

050.0 – 051.0

<ИЗ СЛУЖЕБНОЙ ПЕРЕПИСКИ>

Папа!

Только в России молятся истово, бесповоротно, а в Европе кто меня ждет? А в Америке меня имеют – делают вид, что уважают, а на самом деле используют, как гондон.

052.0

<СОЛОМА>

Я налил себе коньяку и потянулся с бутылкой к Послу.

– Нет, я – водку, – сказал Посол.

Он выпил залпом.

– Так почему, – спросил я, – карта бессмертия опаснее атомной бомбы?

– Все очень просто, – сказал Посол. – Нарушен баланс мироздания. У богов своя иерархия. Греки по-своему были правы, на древнегреческом уровне. Мы – человеческие боги. Что там выше – нам неведомо. Наш ареал – Солнечная система. Солнце встало, солнце село. В солнечном ареале главным стало производство человека. Нам поручили это сделать. Мы создали его с любовью , – подчеркнул Посол и продолжал: – Да, возможно, именно любовь стала причиной нашей ошибки. Человек – это системная ошибка. Противоречие в себе. Свободная воля минус бессмертие – это формула человека.

– Но он же был сначала бессмертен, – заметил я.

– Только – из глины. Любовь же требует противопоставления. Он – она, мы – они. Чтобы решить этот вопрос, мы решили дать ему свободную волю. Он выбрал самоутверждение. Он замахнулся на нашу власть. Мы выгнали его, отлучили. Мир разорвался пополам. Мы стали терять контакт с человеком. Он полюбил удовольствия мира больше нас. Это был настоящий бунт. Мы обиделись.

– Обиделись?

– Да. И пришли в ярость!

– На свою же игрушку?

– Он – не игрушка, – сказал Посол. – Мы сделали мир слишком сладким. Мы сократили эту сладость, но даже этого было мало. Он все равно находил ее, как животные находят лечебные травы. Но еще какое-то время он прислушивался к нам. Он еще чувствовал свои корни. Я придумал систему спасения. Она была незамысловата и наглядна. Я сыграл эту роль. И что? Успех был большой, но все равно половинчатый. Мы пришли в ярость. Мы требовали отречься от отцов и матерей, от жен и детей, сделать это во имя нас, но мы противоречили себе – мы требовали от него совместить земную и небесную любовь, мы вынуждены были читать ему мораль на самом примитивном уровне, мы создали блок заповедей. Мы придумали ад. Мы любили человека, но, энергетически связанные с ним, мы нуждались в его любви, в его самопожертвовании, пусть даже в ее имитации через жертвоприношения. Мы хотели, чтобы он убивал самых любимых, но соглашались на заклание животных. Но мы теряли в весе – нам нужна его кровь.

– Речь идет о войне?

– Мы предложили ему трагедию. Он практически не заметил. Заметил – но опять половинчато. На него это не действовало. Но мы тоже были ограничены изначально.

– А чудеса?

– А что – чудеса? Чудо – это несчастный случай. Сначала кажется вопиющим оскорблением закономерности, а потом ему находится косвенное объяснение, на него вешается правдоподобный ярлык, и оно отодвигается в сторону. Наглядный пример – апостолы. Они были рядом, они все видели. И что? Они не поверили в главное воскресение. Усомнились. Если и есть на земле какое-то чудо, то это – чудо маловерия.

– А личное бессмертие? – с некоторым нетерпением спросил я.

– Это интересно далеко не всем, – усмехнулся Посол. – Теперь пошла мода на то, чтобы не бояться смерти. Даже в тюрьме человек умудряется получать удовольствие. Впрочем, это меня не удивляет. Мы приезжаем сюда, и сами сходим с ума от радости жизни.

– И все-таки, вы не ответили на вопрос о личном бессмертии…

– Это – военная тайна.

– Темните, – сказал я.

– Не без этого, – Он встал, принялся ходить по комнате. – Половина человечества не имеет бессмертной души. Об этом у вас тут время от времени догадываются. Но обычно боятся сказать: негуманно! Но кто имеет душу, а кто нет – этого никому не дано знать. Половина человечества, полная надежд, сгорает в смерти, как солома .

– Значит, они… мы… только манекены?

– Что-то вроде этого.

– Но ведь это небесный фашизм!

– А кто вам сказал, что?.. – Он осекся. – Ладно, проехали.

– Постойте, – сказал я. – А зачем вы так сделали? Ведь об этом вы ничего нигде не сказали.

– Ну, что-то сказали… Кто-то догадался.

– Но ведь тогда… все меняется!

– Что меняется? – Он сделал вид, что не понял.

– Меняется! – убежденно сказал я. – Если мы только видимость людей, то с нами и можно поступать, как с соломой.

– Перегиб, – сказал Посол. – Хотя разве с вами поступают иначе?

– Но ведь мы привыкли думать, что последние будут первыми. Так, по крайней мере, вы сами учите.

– Солома – это не сословное понятие, – удивился моим словам Посол. – Вот вы вроде бы что-то понимаете, а потом – хлоп! И ничего вы не понимаете! – Он налил себе водки и выпил залпом. – Я здесь сопьюсь.

– У вас что, там, на Акимудах, сухой закон?

– Приезжайте – увидите.

– Спасибо! Я не спешу.

Он посмотрел внимательно на меня. Мне стало не по себе.

– А остальные пятьдесят процентов? – решил я вернуться к теме.

– У остальных мелкая душонка. На переплавку.

– Я вижу, что вы действительно любите людей.

– А вы?

– Вы знаете, кого я люблю, – сказал я.

– Вы сбиваетесь с общей темы. – Что значит – на переплавку?

– После смерти они превращаются в рыб.

– Что?

– После смерти те, кто не солома, превращаются в рыб. Знак рыбы – важный знак. Рыба – будущее человека. Всем хватит в океане места. Плавайте себе на здоровье.

Такое рыбное будущее мне было трудно совместить с общей теологией.

– И Данте тоже превратился в рыбу?

– Минуточку… Про этих позже… А человек – это будущее рыбы. Мы вылавливаем ее и запускаем по новой.

– А солому?

– Они не участники круговорота. Но есть избранные. Наконец-то добрались до них. Разве вы не замечали, что их мало? Они нужны для поддержания контакта с нами.

– Они – жители Акимуд?

– Вы все хотите знать! Люди – это наш телевизор. Папа смотрит по вечерам. Но мрачнеет: утрачен контакт. Телевизор кончается.

053.0

<НАКАЗАНИЕ>

– Зачем вы на нас наслали СПИД? – спросил я Посла.

– Обезьянью болезнь? Ну.

– Зачем?

– Терпение лопнуло.

– Но он всю Африку косит.

– Ты не поверишь, но мы обливались слезами. Жалко не только Африку, но и каждого конкретного пидора.

054.0

<ОБЕД НА ДАЧЕ>

Я позвонил Лядову.

– Я приеду к тебе не один, – сказал я. – Я приеду с Послом Акимуд.

Как ни странно, Лядов, который любил послов и фейерверки светской жизни, кисло отреагировал на мое предложение.

– На фиг он нам нужен?

– Ты не пожалеешь.

– Об Акимудах ходят разные слухи. Я решительно не разделяю моду на эту чушь. Приезжай лучше один.

Я настоял на своем. Мы приехали с Послом в академический городок под Москвой – своего рода Переделкино для ученых, где в июне много черемухи. Лядов перестроил дом деда – нанял эстетского архитектора, врага дач с башенками. Дача вышла скромной и роскошной, с разными уровнями, с окном во всю стену в столовой. Мы сели обедать. Обедать у Лядова – это помесь гурманства с обжорством. Мы начали с пирожков, кулебяк и разносолов под водку. Лядов предлагал крутые вина – их названия всем известны. Посол ел с удовольствием.

– Как хорошо, что есть чувство вкуса, – заметил он. – Как это украшает жизнь!

Лядов посмотрел на него иронически, но ничего не сказал. Он уважал своих гостей, даже если они несли чушь. Но он никогда не приглашал второй раз тех, кого с трудом выносил в первый. Кроме разве что самых полезных людей.

Посол вывел застольный разговор на карту бессмертия .

– Это ты ему рассказал?

Я промолчал.

– Это самое глупое открытие, которое я сделал в своей жизни, – скривил губы Лядов. – Оно – потенциальный источник многих бед. Но если бы не я, ее бы в ближайшее время изобрели в Америке. На счастье, мало кто хочет реального бессмертия.

– Бессмертие – это фактически смерть человека, – сказал Посол. – Ее надо предотвратить.

– Согласен, – сказал Лядов, – но боюсь, что мы не поймем друг друга. Вы, по-моему, озабочены тем, что человек станет подобным Богу и религия отомрет.

Посол кивнул:

– Вы проницательны, академик.

– Не настолько, насколько вы думаете, – парировал Лядов. – Я, например, не совсем понимаю, где находятся ваши Акимуды.

– Видите ли, – сказал Посол, – я боюсь, что для вас нас вообще нет.

– Это точно.

– А в кого же вы верите?

– Сейчас о бессмертии говорят только на Рублевке. Я верю в свои удовольствия. Я хочу от себя получать наслаждение. От своих успехов. От своей власти. Я хочу получать удовольствие от своей семьи. Я хочу получать удовольствие от девочек, которые со мной спят.

– Добровольно спят? – вставил Посол.

– По-разному, – усмехнулся Лядов. – Принудить девочку к постели – это тоже большое удовольствие. Я развиваю в себе гармонию власти. Один раз я ору на подчиненного, мне нравится, как он трясется от страха. Другой – я глумлюсь над своей православной домработницей из украинской деревни. Третий – я затаскиваю в постель какую-то певичку, звезду, и обращаюсь с ней как с домработницей. Я не хочу абсолютной власти. Это перебор. Она превращается в ответственность. А то, что вы предлагаете, это очередная история добра.

Я с интересом следил за реакцией Посла. Он отнюдь не был смущен откровениями Лядова. Напротив, он внимательно слушал академика.

– Так значит, основа вашей религии – любовь к удовольствиям?

– Это основа человеческой жизни, – сказал Лядов. – Удовольствия должны быть дозволенными и запретными. Убивать ведь тоже забавно. Недаром существуют войны. Да, но я по рождению не воин. Я люблю вельветовый комфорт европейской цивилизации.

– Это – тупиковый вариант, – заметил Посол.

– Судя по всему, мы все – тупиковый вариант.

– Вот поэтому-то я и здесь, – признался Посол. – Нужно заново найти путь…

– Карта бессмертия – это путь? – уточнил Лядов.

– Это путь гордости.

– Но ведь человек потому и бил поклоны, что был зависим, как ему казалось, от Бога в вопросе жизни и смерти, в вопросе страданий. Помнишь наш разговор? – подмигнул мне Лядов. – Мы не будем подражать Свифту в его представлении о бессмертных. Мы сделаем их молодыми, здоровыми, веселыми.

Я почувствовал, что Лядов постепенно загоняет Посла в ловушку.

– Этого не будет, – сказал Посол.

– Почему?

– Я этого не допущу.

– Только чего вы тогда добиваетесь? – вступил я в разговор. – Вы сам эстет. Вы хотите создать новую религию, которая охватила бы весь мир и опять-таки основывалась на страхе смерти?

– Всемирная религия – это хуже, чем однопартийная система, – возмутился Лядов. – Это уже окончательный тоталитаризм. Это такое однообразие, от которого можно взвыть!

– Но сейчас, когда все расстояния сократились, иметь на земле разные религии – нонсенс!

– Почему? – искренне удивился Лядов. – Сколько культур – столько и религий. Помните, как при крепостном праве: Юрьев день. Хотя бы теоретическая возможность перейти от одного помещика к другому. А так будет сплошная кабала.

– Это не совсем так, – деликатно возразил Посол. – Новая религия, распространяясь, вбирает в себя разные формы культуры.

– Если бы я в вас верил, я бы сказал, что вы очень обидчивы. Из-за того что первые люди захотели познать разницу между добром и злом, вы наказали все человечество, заставив его до сих пор расплачиваться за первородный грех. Вы выгнали первых людей из Эдема – но почему вы не обнесли древо познания забором, напустили змею? Даже если все это признать метафорой, то что означает эта метафора? Ваш барский гнев проходит через все сакральные книги. Если вы всевластен, то прикажите человеку быть добрым в вашем понимании этого слова. Прикажите! Но вы предпочитаете прятаться за представлением о свободной воле. Человек вас боится, но он не имеет способности верить. Здесь есть много непреодолимых противоречий.

– Я всегда опасался так называемых умных людей , – признался Посол. – У них голова – на отлете от главных вопросов жизни. Они ищут логику, когда надо искать смысл. Это разные вещи!

– Где же заканчиваются ваши посольские полномочия? – разгорячился Лядов. – Почему зверствует Ирод? Почему младенец должен бежать в Египет? А? Почему нужно было сделать так, чтобы Ирод убивал других младенцев, создавая сюжет для мировой живописи? Одно вы делаете – спасаете младенца, а другого не делаете – позволяя убивать детей. Или вы всесилен, или беспомощен! Ваши священные тексты энергично написаны, но в них нет самодостаточности.

– Я признаюсь, – тихо сказал Посол, – что в чем-то мы действительно запутались. Но зато две тысячи лет эта модель работала безотказно.

– Я представляю себе заголовки газет, – сказал я. – Бог признал свои ошибки!

– Безотказно? – не мог успокоиться Лядов. – Это вы мне говорите, что безотказно? Да вы землю залили кровью! Безотказно!

– Вы судите с позиций здравого смысла, – сказал Посол. – Так европейское мещанство критикует арабских подростков, которые жгут машины в Париже.

– А что, в чем виноваты машины?

– Зачем все это ворошить? – забеспокоился я. – Пусть будет так, как есть. Что это у тебя за вино?

– Это потрясающее вино, – с тлеющей злобой ответил Лядов. – Это Шато Марго нашего с тобой года рождения. Я сейчас вас угощу потрясающим лимонным тортом.

Когда Посол вышел в туалет, Лядов набросился на меня. Зачем ты его привез? Оставайся! Пусть он проваливает, а ты оставайся! Я буду звонить девчонкам. Потерянный вечер! Если девчонки спят, вызовем проституток!

Вошел Посол. Они дружески распрощались. Лядов проводил его до машины. Я остался с Лядовым.

– У меня заржавели все религиозные примеры, – сказал Лядов, вызванивая девчонок. – Таня, так ты приедешь? – Начальственный тон. – Нет? Ну, смотри, будешь жалеть!

Я молчал. В сущности, я был на стороне Посла, я чувствовал шестым чувством, что Лядов неправ, что его богоборчество поверхностно, если не сказать пошло, но мне не хотелось спорить с Лядовым.

055.0

<ТУШКАН>

У Георгия Иванова (хотя при чем тут поэзия?) есть стихи о том, что Богу надо будет сильно постараться, чтобы, после того что у нас было на земле, мы с восторгом приняли рай и райские кущи нон-стоп.

А что было у нас на земле?

Гуляя по Ницце (лет тринадцать назад) с родителями в солнечный январский день, вдоль радостно-спокойного моря, среди пастельно-пятнистых платанов и запахов кофе, я готов был довериться мысли о неприхотливом счастье старческой жизни. Возможно, и Георгию Иванову в той же Южной Франции, с теми же самыми пастельными платанами, пришли как легкое бунтарское вдохновение эти его стихи.

Но зачем заставлять людей не по-человечески уходить из этой жизни? Кому нужны эти звездные войны богоборчества?

Где-то на пороге восьмидесятипятилетия, когда люди нуждаются в высокой защите, происходит обвал за обвалом. У тех, кто вроде бы жизненно здоров (других давно нет). Ты бьешься за спасение мозга, сердца, глаз отца, чья история болезни приобретает фатальные размеры, сталкиваешься с тем, что случайные доктора смотрят в сторону, и ты находишь тогда, если это удается, неслучайных докторов, и они выкладываются, вникают в детали – ты понимаешь, что это бесконечное везение: соединить инструменты поддержания жизни с пониманием твоей любви. Так что удивляться тому, что впереди нас ждет непролазная жуть? У нас в стране нет не секса, а старости.

Ты приезжаешь на родительскую дачу – оставив маму с папой без присмотра на несколько недель твоих морских авантюр – и видишь: крыша рухнула. У отца такая одышка, будто он, как гончая, бежал десяток километров. Еще до твоего отъезда он отчетливо думал о том, чтобы написать письмо Главному, найти правильные слова – защитить от судебного разбирательства своего младшего сына (твоего брата), – а тут уже нет ни Главного, ни слов к нему.

Мама достает парижские альбомы – фотоархивы путешествий. На задней стороне фотографий случайные записи. Они сидят вдвоем в папином кабинете и рассматривают фотографии. У отца в руках лупа в качестве навигатора. Отец узнает прошлое. Паника: куда-то пропали зубы. Их находят совсем не в том месте, где им полагается быть.

Вечером мама звонит мне и говорит, что на одной из старых фотографий написано… Так вот, когда я был младенцем, они меня звали тушканом…

– Ну, ты понимаешь: тушканчиком – а мы ведь об этом с папой забыли!

056.0

<ПРАВОСЛАВНАЯ ЭРОТОМАНКА>

Лизавета задолбала себя и семью своей преждевременной мастурбацией, которая ей не давала жить. Она дважды оставалась на второй год, она отказалась от посещения музыкального кружка. Бабушка Лизаветы, сама врач, смазывала по вечерам половые органы Лизаветы, имеющие характерно ярко-красный цвет, антидрочильным кремом, но это не способствовало лечению недуга. Бабушка-врач скончалась от переживаний, но даже тогда, когда она лежала на кровати с черным отверстием мертвого рта, Лизавета не переставала мастурбировать в ванной.

Удрученная мать отдала Лизавету в психбольницу, чем только усугубила положение дел. Через три дня она сбежала из больницы, и ее долго никто не мог найти. В семье ее считали покойницей.

В конце концов Лизавета объявилась в прославленном монастыре в Калужской области, где была принята на работу в качестве реставратора культового искусства. Шли годы. Монахи монастыря обратили внимание на то, что вокруг головы Лизаветы образовался светящийся венчик.

057.0

<КИСЕЛЬ>

К перестройке я отнесся с умилением. Умиление парализовало мои мышцы. Это был малоплодотворный период. Такой же, как и последние десять лет, когда я боролся за звание счастливого мужчины. Чем хуже было в стране с демократией, тем хуже становилось в моей семье с любовью. Сказать, что Света никогда не любила меня, было бы несправедливо. Она любила меня как спасителя. Но ей нравятся такие брутально черноволосые, кучерявые.

Я всегда боялся жить один. Мне нужно зеркало отражения. Перед кем похвастаться. Мне надо было сразу бежать, когда она стала посылать эсэмэски португальцу пять лет назад, а я дал слабину.

Но я влюбился по-настоящему и переживал. Когда она мне не давала – шла спать, не давала, грубо придумывая насчет «устала» и «голова болит», я долгие годы не мог решить вопрос: она что, секс не любит? Или не любит секс со мной? То есть потом она не хотела секса со мной – но когда стала тормозить? В чем там было дело? Португалец! Там, в тех брутальных краях, быть мужчиной – это кулак, а я – такой либеральный кисель!

058.0

<ДОНОС>

В Москве при загадочных обстоятельствах открывается посольство страны, которой не существует на земном шаре. Нам предстоит узнать, что за флаг реет над воротами дипломатической миссии, какие цели ставят перед собой сотрудники посольства, кем они являются или за кого себя выдают?

Посол-самозванец, который имеет наглость представляться как Николай Иванович Попов, кощунственно заявляет, что он является божественным созданием, людским богом с вневременным стажем, автором известных священных книг. Свой приезд в Москву он мотивирует желанием переписать старые заветы и пересмотреть прежние договоры с людьми, потому что мир изменился и он не хочет, чтобы люди верили в сказки. Этот Николай Попов пытается спекулировать на своей особенной любви к России, но на самом деле развратничает с нашими девками, говорит о людях чудовищные гадости и не верит в бессмертие души у доброй половины человечества… Народные мозги кипят.

059.0

<ЛИБЕРАЛЬНАЯ ЗАЩИТА АКИМУД>

Горе тем, кто вцепился в старые рясы – лучше во всем сомневаться, чем верить в протухших кумиров.

060.0

<ЗДРАВСТВУЙ, МЯСО!>

– Все началось с того, что моя гражданская жена Света стала платным приложением к ребенку, с интересами на стороне. Произошло семейное землетрясение. Странным образом это совпало с твоим прилетом сюда.

Посол усмехнулся:

– Кто сказал, что жены должны быть верны мужьям? Получайте удовольствие от здешней жизни, как я его получаю, ибо, кто не наслаждается здешней жизнью, тому и вечная жизнь будет не в радость. Я отменяю свой запрет на радость жизни!

– Ура! Здравствуй, мясо! Спасибо! Отмени несчастные случаи, катастрофы!

– Не все сразу. Играйте своей жизнью, как дети, но оставайтесь по возможности порядочными людьми.

– Что значит порядочными?

– Посмотри на себя, – сказал Посол. – Разве ты не считаешь себя порядочным человеком? В какой-то мере даже эталоном порядочности? Порядочный человек не торгует своими ценностями. Ты не продавал свои ценности – тебе повезло. Тебя не смогли заставить их продавать, потому что не очень-то хотели.

– Все это не так! – взмолился я. – Ценности бывают грязными, отвратительными, никакими. Разве ты не знаешь? Разве фарисейские ценности вызывали в тебе восторг? Разве Гитлер не сидел в тюрьме за свои идеалы?

Посол посмотрел на меня с удивлением:

– У них были ложные ценности.

– Это только красивые слова.

– Но разве ты не спал с чужими женами и не отказывался жениться на тех, с кем ты спал и кто мечтал выйти за тебя замуж? Разве ты не забывал наутро о той, с кем ночью спал? Разве ты вспомнишь имена всех, с кем ты спал?

– Нет, – сказал я.

– И тебе стыдно только мимолетно.

– Это верно.

– И ты теперь ноешь, что твоя жена гуляет? Если хочешь, это твое наказание. Но скорее всего, это просто зеркало, в котором ты видишь себя.

– Но я боюсь, что семья распадется, что дочка будет несчастна.

– Ты боишься общественного позора, если жена тебя бросит.

– Нет, я этого не боюсь.

– Честно?

– Это будет неприятно. Но дело не в этом. У нас многие великие люди прошли через несчастную любовь. Начиная с Пушкина.

– Там тоже было наказание. Несчастная любовь – радостная удача для творческого человека. Она заряжает батареи. Тебе повезло!

– Творческого человека? А остальные?

– Солома.

– Сволочь ты… Прости. Так что теперь осталась одна заповедь: оставайся порядочным человеком?

– Ты боишься быть одиноким. Ты боишься, что тебе не подадут стакана воды. Успокойся! Ты и так одинок. Чудовищно одинок. Ой-ой! Сам виноват. У тебя не хватило терпения изучить природу женщин. Ими надо научиться управлять, как автомобилем.

– Пожалуй…

– А ты во всем хочешь быть счастливым? Тебе мало того, что у тебя есть?

061.0

<ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ БОЛЕЗНЬ>

Николай Иванович Акимуд любил выпить. Может быть, поэтому он решил стать дипломатом.

Дипломаты сношаются с заграницей. Не зря их министерство по старинке зовется Министерством внешних сношений. Это накладывает на дипломатов особую печать. В русском языке для всех других людей, кроме дипломатов, предусмотрен лишь один вид сношений, а у них – целых два. Хоть слово и звучит дико, изначально наполненное формализмом, но половые и внешние сношения объединены идеей интимности. Сношаться с заграницей – не менее сакральный акт, чем половой. В случае с полом ты преступаешь, в сущности, те же границы: оказываешься на чужой территории, и при этом в образе соблазнителя. Дипломат, как и любовник, ухаживает за своей заграницей: ведет в ресторан, угощает вкусной едой и дорогими напитками, дарит подарки и всегда что-то не договаривает. Мой папа-дипломат всегда повторял: плохой дипломат врет, хороший – не договаривает. В идеальных внешних сношениях всегда должен быть элемент цинизма.

Однако, как ни странно, не это считается дипломатической болезнью.

Когда дипломат уклоняется от невыгодной встречи, он, как известно, причиной своего отсутствия объявляет болезнь. В обыденном сознании это и зовется дипломатической болезнью. Согласимся, что это рискованный трюк. Если ты прикрываешься мнимой болезнью, ты можешь навлечь на себя реальную. Если дипломат рассматривает дипломатическую болезнь как один из атрибутов своей профессии, он дразнит своего ангела-хранителя. Наконец, наступает отмщение.

Настоящей дипломатической болезнью оказывается то, что не только дипломаты, но и их жены, а порой и дети становятся алкоголиками. Одетые в роскошные одеяния, гламурные, великосветские, нередко аристократические, дипломатические семьи по всей земле много пьют.

В дипломатии есть внутреннее противоречие. Она состоит из компромиссов, которые в конце концов оказываются формой продолжения жизни. Дипломат не может не заразиться идеей глобального человеческого выживания, даже если в конкретной работе он способен поощрять конфликты. Я не хочу сказать, что дипломат в перспективе – двойной агент, но рыдание немецкого посла при объявлении им войны СССР в 1941 году наводит на размышления.

Алкоголическим явлением следует назвать дипломатический ужин. Это такая смесь напитков, которая порождает вихрь в голове.

Помню, как у нас дома ныне покойный замминистра иностранных дел – в домашних условиях такого типа люди были добродушны, жуиристы – незаметно подливал мне в шампанское водки. Я до сих пор не нахожу ответа на вопрос: зачем он это делал? Мне еще не было шестнадцати. То ли ему хотелось меня споить на глазах родителей (но с какой стати?), то ли дать мне почувствовать, что я взрослый – такой способ инициации? А может быть, он просто делился со мной тем, что сам любил?

Виски – отличительный знак дипломата, его алкогольные позывные. Дома и на работе дипломат попивает виски. На отдыхе – тоже виски. В подарок дипломаты несут друг другу виски… Виски – самый джентльменский напиток.

Этот разговор мы продолжим за ужином.

062.0

<ИДЕАЛЬНЫЙ ТЕКСТ>

Я погрузился в теплую ванну до подбородка, уперся вытянутыми ногами в светлую кафельную стену передо мной. Ванна была хоть и удобной, но не длинной, как новость на бегущей строке. Мысль на фоне текущей воды из крана, в котором я карикатурно и многоглазно изображался, не озаботилась дурной чередой дел, но, улизнув в параллельный мир, приняла форму сна. Мне снился идеальный текст.

Мне снился я сам, чего со мной не было уже много лет, сейчас, но не лежащий в ванне, а сидящий на ее краю, как на обочине дороги. Я видел себя, раздетого, длинноногого, сбоку, в профиль, держащего в руках, слегка согнувшись, нечто похожее на книгу, значительную по размерам и не толстую, как папку, с загнутым нижним левым углом, смысл которого, волнуя меня, от меня ускользал.

Внутри неопределенной по форме вещицы мне виделись ряды строк, скорее машинописных, имеющих приятное отношение к рукописи, нежели отпечатанных типографским способом, хотя я мог и ошибиться, не потому, однако, что сон отнял у меня очки, словно желая с легкой иронией подчеркнуть мою природную моложавость, а потому что он хотел, чтобы я буквы видел неясно. От раскрытой, для краткости назову, папки исходил голубоватый свет, он струился вверх, завораживал.

Я сразу понял, так было заложено во сне, что передо мной идеальный текст.

Не золотая мечта герменевтика, в конце концов справившегося с порочным кругом и оставшегося как без тайны, так и без работы, не обращение к испытанным образцам, с обязательной международной ссылкой на Данте, который при этом становится почтовой маркой с носом, не призыв к магическому словоблудию, плетению словес, как лаптей, усидчивому мастерству, самоиронии и авангарду, и даже не напоминание, кстати, вполне уместное, о запущенном призвании, растраченном на вымышленную фальшь жизни, нет, это было чистое, ни с чем не сравнимое блаженство.

Я не утонул. Я даже не захлебнулся, не закашлялся. Мирно очнувшись в ванне, я продолжал испытывать блаженство. Но параллельно блаженству вновь возникала мысль о носатом Данте, его комедии, которая напомнила мне большой прозрачный кедр, где каждая шишка на широких ветвях была как героем комедии, так и историей героя, и радость уязвленного самолюбия, почти задушевное злорадство по отношению к кедру, который посадил не ты, приблизились ко мне, но прошли мимо. Плавно от комедии я передвинулся к текстам Нового Завета, которые местами действительно находились почти за гранью человеческого таланта; наивный мальчик, Иисус Христос, хотя и там переплетались случайные и вечные моменты. И верно, думал я, несовместимое со вкусом соединение необходимо для идеального текста. Иначе он сохнет. И красота есть баланс между добром и злом, есть равновесие сил, не допускающее победу одного над другим. Если добро объединяется с красотой, зло умаляется, и разрушается человеческая природа, но если зло берет красоту в союзницы, добро выглядит отталкивающе дидактично, и эти качели, которые раскачивает красота, – основа мира. Но я уже отвлекся на мысль, что сам голубоватый свет, исходящий от идеального текста, словно заимствован из мультфильма, как будто нельзя предусмотреть что-то более непреложное, окончательно убедительное, не связанное с диснеевской мультяшкой. Или та изымает из существования простые истины, с которыми спорят умные головы? Форма из детского реквизита была неубедительной до момента, пока я не подумал, что у меня нет альтернативы этому свечению, что сказки состоят из груды алмазов и синих гор, а также рано умерших мамочек, шитья, мачех с зеркальцем, отправляющих падчериц на верную смерть в дремучий лес, и принц-счастьенос, когда всем стало уже не до смеха, является в слишком далеком конце. Мир доступнее описанию, нежели я о нем напридумывал, в этой простоте и заключены его дьявольская сложность, прорехи смыслов и рулетка катастроф, в его игрушечности заложена подлинная жестокость, ведь ее не ждешь в таких декорациях, и потому убивает она наповал и при этом ржет над тобой, одурманенная трупным запашком, что, впрочем, отчасти доказало искусство, не брезгующее приемами пересмешничества. И вот тогда, когда моя мысль, прокрутившись, опять, уже в бодрствующем составе слов, вернулась к заветной папке, я оценил мое видение как предложение не мудрить понапрасну, не отвлекаться на сбор бисера, а довериться и, если тебе в ванном сне показали голубоватое свечение идеального текста, а не вселенскую жопотень, то отключи рассудок, оставь сравнение с кухонной горелкой и, на минуту перестав судиться с мирскими волнениями, прислушайся к утраченной детскости мира и, незаметно для самого себя, дай ей воспроизвестись.

063.0

<ЦАРЬ-ЯЙЦА>

Давно я не был в Кремле и совсем отбился от современности. Но приехали в Москву акимудские друзья, легкие на подъем, и я не придумал ничего лучшего, как показать им Кремль.

Мы чинно позавтракали у меня дома и отправились в Кремль на такси. Это было правильное решение, потому что к Кремлю невозможно припарковаться. Кремль устроен таким образом, что чем ближе приближаешься к нему, тем дальше он тебя отталкивает. Издали он напоминает веселую детскую игрушку, в которую хочется поиграть, но на самом деле игрушка находится за витриной, и, когда протягиваешь к ней руку, ты чувствуешь холод стекла.

Мы хотели с Акимудом перелезть через стену, но оказалось, что здесь это не принято. Мы потыкались в разные ворота, но нас от них отгоняли. Наконец мы нашли какое-то отверстие и стали в него пролезать, но нам объяснили, что нам нужно встать в общую очередь. Тут мы увидели очередь, которую раньше не замечали, потому что она была такой робкой и молчаливой, что казалось, она соткана из черного воздуха. Тогда я подошел к отверстию и сказал, что я хочу пролезть в Кремль не один, а с Послом Акимуд, и мы не можем годами стоять в робкой очереди. На это нам ответили из-за стены, что мы должны поискать отверстие для иностранцев. Мы стали ходить вокруг Кремля в поисках отверстия для иностранцев, но нам никто не хотел его показать, а кто-то сказал, что оно давно уже закрыто. Тогда мы взяли и отчаялись. Но стоило нам отчаяться, как к нам подошел человек и спросил, почему мы так быстро и нетерпеливо отчаялись. Я хотел было объяснить причину, но он сказал, что у него есть специальное отверстие в стене и он готов нас через него провести. Я подумал, что он попросит за услугу большие деньги, которые испугают моего бережливого Акимуда, но человек сказал, что мы ему понравились. Отверстие оказалось очень узким. Приходилось бить друг друга под зад, чтобы проскочить. Только Клара Карловна могла пройти без посторонней помощи. Последний пинок, неожиданно сильный, достался мне именно от нее, и я влетел в Кремль и опрокинулся на стриженую траву. Потирая зады, мы двинулись вглубь Кремля.

Нам думалось, что после таких злоключений в Кремле мы будем совсем одиноки, но оказалось, что по Кремлю ходит много разного народа. Там были женихи с невестами, отставные солдаты и просто люди. Все нюхали вечно цветущие вишни. К нам подошла дама в красном мундире и объявила, что она – наш гид, что она нас уже поджидает с раннего утра. Вместе с ней мы в музеях подивились на царские колымаги. Мы смирились с тем, что экскурсия будет бесконечной. Нам показали немного, но зато очень тщательно. На какую-нибудь икону или просто на описание пола в соборе наш гид обращала такое пристальное внимание, что мы чувствовали себя не то избранниками, не то заключенными. Но наше терпение было вознаграждено.

Я уже, кажется, говорил, что я последний раз был в Кремле… не помню даже, в каком году и в каком качестве. Возможно, тогда я был пионером. А может, меня привозили туда в детской коляске. А все остальные сведения о Кремле я пропускал годами мимо ушей.

Но когда я вышел на главную площадь, ту самую Ивановскую, где веками объявляли указы царей, то почувствовал, что мои представления о Кремле недостоверны.

– А где тут жил Бухарин перед тем, как его…

– Наберитесь терпения! – прикрикнула на меня дама в красном мундире. – Я покажу вам нечто более стоящее.

Я смиренно кивнул.

– Уникальная находка потрясла воображение россиян, – объявила наша экскурсоводша, когда мы встали вокруг нее полукругом. – В Кремле, в подземельях, обнаружено новое сокровище, – продолжала она, – которое выставлено здесь на площади специально для вас.

Она с некоторой укоризной посмотрела на меня и покачала головой. Я сделал вид, что это меня не касается.

– Посмотрите, – она взмахнула указкой, – вместе с Царь-пушкой и Царь-колоколом мы получили самобытную композицию. Это Царь-яйца, из чистого золота, самые большие в мире! Прошли те времена, когда мы отказывались от наших богатств. К Царь-яйцам с недавних пор потянулась нескончаемая река туристов, москвичей и гостей столицы. Обнаруженное произведение искусства, созданное старинными русскими мастерами, было освящено Патриархом и воспето церковным хором.

– Это святотатство, кощунство и богохульство! – воскликнул я. – Я отказываюсь вас слушать! Вы – хулиганка!

– Молодой человек! Что вы понимаете в искусстве?

Дипломаты Акимуд с удивлением смотрели на нас.

– А нам нравятся эти Царь-яйца! – сказал Посол.

– Увесистые… – мечтательно сказал советник по культуре Иван Поспелов.

– Я б хотел иметь такие яйца! – сказал резидент Ершов.

– Еще чего! – передернула плечами Клара Карловна. – Пошли отсюда! – Я испуганно побежал из Кремля.

– Молодожены изменили свои традиционные маршруты, – бежала за мной дама в красном мундире. – Вместо Воробьевых гор и святых военно-патриотических мест столицы они возлагают цветы и венки к Царь-яйцам, вокруг памятника горят свечи, импотенты и их спутницы жизни стоят перед ними на коленях. «Наконец-таки помимо военной Царь-пушки и религиозного Царьколокола в Кремле появилось что-то человеческое», – заявил на днях министр культуры…

Я на бегу зажал уши и дальше не слушал. Я не зря уклонялся от походов в Кремль. У них там настроения меняются каждый день. То коммунизм без яиц, то море свечей, то либерализм с яйцами!

– Только так мы преодолеем демографический кризис! – донеслось до меня, когда я перепрыгивал через зубчатые стены.

064.0

<БАСЁ – МОЙ УКОР>

Я никогда не увижу мир таким, каким он виделся Басё, возможно, из-за недоверия к себе. Ведь нет ничего проще, чем признать его правоту: очищение моего взгляда от ложной суеты равносильно просветлению. Добавить к этому добровольное бродяжничество по аскетическим тропам Севера: разве это не истинно русская тема? Добавить к этому сочувствие к несовершенной участи нас всех на фоне полета птиц и дождливого осеннего дня: разве мне это не приходило в голову? Но даже мое прочтение его больших, крылатых метафор, свернутых в несколько строк, где проза и поэзия неразличимы, скорее похоже на пародию встречи с истиной, чем на искреннее восхищение.

Где мне взять такие глаза? Где мне взять такую клизму, которая очистит мой организм от всех потребленных мною излишеств?

Басё вырастает в укор. Я смиряюсь. Нет, только делаю вид. С ним так легко согласиться, что даже страшно поверить в мое согласие. Я обещаю себе, читая Басё, всякий раз сталкиваясь с его взглядом, начать новую жизнь, меньше есть, меньше пить, ходить по горам и дышать чистым воздухом. Я знаю, что Басё ничего не придумал всуе – для этого достаточно съездить в Японию и погулять в яблочных садах Хоккайдо.

Но нет ничего более сложного, чем правильно опроститься. Опроститься без дидактизма опрощения, без гордости за совершенный подвиг. Тщеславие рождается на ровном месте, как плесень. Я везде вижу плесень. Я должен уговорить себя, что стихи Басё не нуждаются в разнузданных пародиях, что они действительно самодостаточны, а его путь невинен. Я уговариваю себя и снова себе не верю. Да, Басё – это вечный укор. И я готов сверять по нему погоду в северных широтах. Но я живу в другом климате. И наши пути, сходясь, расходятся, а расходясь, сходятся, и так, видно, будет всегда.

065.0

<НОВЫЙ ЗАВЕТ>

Когда Зяблику исполнилось двадцать три года, Денис подарил ей маленькую квартиру на Студенческой улице и расстался с ней, потому что он физиологически не мог спать с девушками старше двадцати трех лет. Они сохранили дружеские отношения, и, когда в Москве объявился Акимуд, Денис пригласил нас съездить к своему знакомцу Степе Махрову.

– А что, верно ли говорят, что человек произошел от обезьяны?

Подмосковный богач, Степа Махров, озвучил вопрос, пожирая глазами Посла. Денис сидел на отдельной лавке в белом полотенце и спокойно следил за беседой. Он любил окружать себя странными, дикими людьми, но не смешиваться с ними. Перед тем как засесть в парилке, мы прошлись по хозяйству Махрова. Он показал нам медведей, страусов, павлинов. При входе в его дворец, выстроенный из дерева архангельскими умельцами, висел портрет Главного. Махров хотел покатать нас на английской яхте по Московскому водохранилищу, которое он подмял под себя, но Денис, старший по олигархическому званию, пожелал пойти в баню.

Мы сидели и парились: Посол, Зяблик, Денис и я. Степа вызвался быть нашим банщиком. Даже голое тело Зяблика не вызывало у него привычного интереса. Телок у него перебывало немало, а сейчас он мог решить для себя последние вопросы бытия.

– Смотря какой человек, – задумчиво сказал Посол.

– Точно! – вскричал Степа. – Не знаю, как другие народы, но мы, русские, происходим отнюдь не от обезьян!

Мы по облику и подобию, верно?

– Русский человек, – сказал Посол, – когда задает вопрос, уже знает на него ответ. И если твой ответ не совпадает с его ответом, он тебе не верит, кем бы ты ни был, начальником, отцом, самим Господом Богом. Он ждет подтверждения своим мыслям, а не нового знания.

– Те, кто думает, что происходит от обезьян, от них и происходят. А те, кто так не думает, рождены в райском саду, – объявил Степа. – Ваше превосходительство! Значит, мы не от обезьян? Я верно вас понял?

– А чем тебе не нравятся обезьяны? – Посол ласково перешел на «ты». – Хороший, мирный народ.

– Но они ведут себя неприлично! У меня здесь тоже были обезьяны! Но они смущали мою дочь Варю. Попы голые, красные – ужас!

– У вас тоже голая, красная попа, – сказала Зяблик.

– Так я же в бане! – обиделся Махров. – А они на природе.

Он сверкнул глазами на Зяблика и вышел из парилки.

– Я не понимаю природы вашего спора, – сказал Денис. – Какая разница, от кого произошел человек. Да хоть от черта лысого!

Акимуд обратился к Денису:

– Рождается новый человек – ему нужен новый бог. Новый человек против старого человека. Новый опирается на костыли техники, он сам может стать продолжением костылей. Старый теряет, злится, его мир агонизирует, он с ним не расстается. Россия – полигон для столкновения миров.

– Верно, – обрадовался я.

– Что-то я ничего не понял, – признался Денис.

– Так вы и есть тот самый новый человек, – тихо сказал Посол.

– А вы тогда кто? – спросил Денис.

066.0

<ВЯЛЫЙ МОНСТР>

Если сложить все представления, которые сегодня живут на земле, о боге в одну кучу и перемешать, чтобы создать среднеарифметического бога, что за чудовище бы вышло!

Это было бы надмирное существо, постоянно вступающее в конфликт со своими первоначальными обязательствами, не выполняющее их, перепутавшее понятия страха и любви, существо коварное, уклончивое, равнодушное к страданиям и молитвам. Вялый монстр, который, скучая, сидит в болоте, а порой, оживляясь, устраивает цирковые номера.

Взять хотя бы историю поляков в Катыни. Такое впечатление, что не бог сидит в небе, а Сталин, или, по крайней мере, замещает его, когда бог вышел. Видит Сталин, что летят поляки к Катыни, весь генералитет во главе с главнокомандующим, и думает, а что, если…

Напускает утреннего тумана, и самолет разбивается на подлете к русскому военному аэродрому, все гибнут по второму кругу, и оторванные ноги и руки собирают, как грибы, в этих грибных местах Смоленщины. И только венок, который везли поляки в Катынь, остается нетронутым, как будто нарочно.

Ну, допустим, поляки летели очень гордые, летели гордые поляки, и сам этот полет, с точки зрения морали, выглядит немножко сомнительным, но, с другой стороны, разве так можно наказывать за гордость?

Или взять, к примеру, Венеру Мытищинскую. Она готова на философские обобщения, а спроси ее: «Как называется столица Польши?» – она начнет крутиться на сковородке.

Зяблик отмахнулась от вопроса:

– Я помнила, но забыла. Катынь, что ли?

Совместными усилиями человек создал сомнительного бога – подвело его религиозное воображение, – но ведь и сам Бог допустил создание такого имиджа, не воспротивился ему.

– А столица Австрии?

Жил-был Фрейд непонятно где, в безымянном городе, в условной стране… А Сталин не зря напустил тумана. Отомстил второй раз за свое унижение под Варшавой. Значит, бог на стороне русских?

– Вам нужен бог, – уклонился Посол от ответа, – который бы не мешал науке, без пафоса! Прикольный бог. А те, старые, отыграли свои роли, спасибо им! Вам нужен, прости Господи, бог-дипломат, который бы искал компромиссы, а не гневался по пустякам и не грозил апокалипсисом. Вам нужен верный друг, бог-сиделка, который вытирал бы вам слезы и сопли, который понимал бы все ваши слабости, а не кричал, что он принес в мир не мир, а меч.

Тогда это нужно было. И я это понимал. И я готов был играть эту роль. Но все – время ушло вперед. И те, кто будет сопротивляться новым заветам – служат против бога и против людей, – те либо глупы, как пробка, либо держатся за свою власть. Я пришел сюда, чтобы сказать новое слово – спокойное слово. Было сделано много ошибок – от того что затянули ремни, человек совсем потерял всякую веру. Я пришел сказать: все будет по-другому. А вы знаете… Все это не так! Я – мошенник. Вы – мошенники, потому что созданы по образу и подобию. Вас надо держать в строгости! Вы и так совсем распустились!

Бог не есть только любовь. Выдумки попов! Ну, чего, головастики! Христос и Антихрист – одно лицо, бог и черт – две половины одного создателя. Бог не может быть либералом! Я пришел сказать, что все прошлые договоры между богом и людьми были ложью. Слишком немощен был человек, слишком недальновиден! Приходилось подстраиваться!

Спасибо Христу. Он был велик в своем желании исправить старые нормы. Но ведь и он постепенно состарился – а ошибки прошлой веры привели к трагедиям. Я заменяю ад чистилищем. Это звучит как предвыборная кампания – но я буду честен до конца. Пора кончать с вечными муками. Есть подонки – с ними я не буду церемониться. Но я сам создал человека несовершенным и несу за это всю ответственность. Я не собираюсь распространять религию политкорректности. Но некоторые правила надо усвоить. Нет неверных. Есть просто глупые, тупые, упрямые люди. Не надо крайностей. Крайности нужны были для невежественных людей – чтобы они услышали! Я – не против чудес. Но почему я должен воскрешать ослов?! Я хочу, чтобы вы были не рабы божьи, а нормальные люди…

– Значит, рая нет?

– Ну, как нет! Есть рай. Акимуды – это рай. Но он для большинства слишком недолговечен. Нет, – перебил он себя, – я не хочу сказать, что надо немедленно прекращать верить в Христа. В конце концов, пока мы не перестроили веру, человеку нужно умирать спокойно. Какая разница, какое имя он произносит! Главное, что он произносит. Ну, можно его поправить…

– Почему рай недолговечен?

– Ну, для кого-то он долговечен. Для тех, кто справился с испытанием. Рай – это отсрочка. Как отпуск – и снова в бой.

– А святые?

– Большинство из них проходят сквозь жизнь, зажав нос. Бегут прямиком к спасению. Путая спасение с отрицанием жизни.

– Как ты руководишь?

– Все делится пополам. Половина – ваша свободная воля, половина принадлежит мне и распределяется по моему усмотрению.

– Это все?

– Нет. Люди – пища богов.

– Как?

– Вы разводите коров, мы разводим людей. Мы вас употребляем в пищу.

067.0

<НАГРАДА>

В последнее время мой папа полюбил проводить важные встречи в постели. Конечно, о спальни и речи быть не могло. Кто принимает людей в двуспальной кровати! Местом важных встреч был выбран топчан в кабинете. Шум машин с Тверской улицы создавал ощущение плотной жизни. После завтрака на кухне с жидким чаем и горстью лекарств он, покружив по комнатам и подумав о текущем моменте в сортире, направлялся на работу и отдых под плед. Вот и в день своего юбилея он надел один на другой два тонких свитерка, голубой и серый с отложным воротником, и сел на топчан, по-стариковски расставив ноги. Где-то вдали жужжал пылесос. Папа не был хозяйственником и не входил в подробности домашней жизни. Пылесос жужжал в хозяйственном мире, далеком и низком. Правда, как-то в Дакаре ему пришлось заниматься покупкой дома под посольство, и он с честью справился с хозяйственной миссией, но купеческой жилки в нем отродясь не было. Папа потер окоченевшие ладони и подумал, что скоро он поправится и будет теплым. Пора приниматься за работу! Он юркнул под желто-коричневый плед и зажмурился. В лежачем положении лицо его разгладилось, стало серым и выразительным. Сердце, охнув два раза, затаилось. Не успел он прикрыть глаза, как его вызвали в военкомат и предложили взрывать мосты в тылу врага. Подготовившись к смертной миссии, он в последний раз прыгнул с учебным парашютом и напоролся на елку. Хирург предложил ему оттяпать ногу. Он отказался – нога осталась при нем. Только он собрался выйти из госпиталя, как к нему с юбилейными поздравлениями ворвались родители. Иван Петрович с черными бухгалтерскими нарукавниками и Анастасия Никандровна в тонком платье поздравили его с успешно прожитой жизнью и звали в гости. Отец отделался ничего не значащими обещаниями как-нибудь их навестить. С родителями у него были связаны болезненное питерское детство и кошка, рывками бегающая по маленькой квартире на Загородном. Он стал тонуть на каникулах в Волге, но вместо могилы очутился в Смольном, где секретарь обкома протянул ему газету. Сталин и Риббентроп улыбались. А это кто? Он догадался: переводчик! Вперед! Анастасия Никандровна твердо знала: все писатели – пьяницы! Вместо войны в Испании, куда ему очень хотелось, отец вышел на Кузнецком Мосту и проник в старое здание Министерства иностранных дел.

– Эй, тебя вызывает Молотов! – крикнули папе.

Отец смутился. Так его к Молотову не вызывали! Он не любил, когда посторонние силы нарушали порядок жизни. Он вскочил и побежал к начальству, задыхаясь, девяностолетний. В жизни у папы были четыре главных человека. Они стояли по четырем углам его сознания и караулили его жизнедеятельность. Сталин, Молотов, Коллонтай, генерал де Голль.

Генерал де Голль олицетворял всех иностранцев в мире. Он был подтянутым, хорошо думающим врагом. Папа, как женщина, поддавался его обаянию, шептал ему в Париже «мой генерал», но в последний момент убегал из его дома с криком.

С Александрой Коллонтай папа работал во время войны в Швеции. Путь к Коллонтай был вязкий и мучительный, как в сказке. Он пролегал через Ледовитый океан, который папа бороздил на английском суденышке в составе англо-американского конвоя под непрерывным обстрелом немцев. В результате обстрелов и бомбежек караван кораблей был уничтожен, а папа выжил. Судьба расписалась в его дневнике.

– Папа выжил, папа выжил, папа выжил ради меня, – бесстыже думал я.

С Александрой Коллонтай папа провел много бессонных ночей: в его присутствии она писала мемуары пофранцузски. Чем они только не занимались! Например, поливали фиалки из лейки. Инвалид в коляске, она дотрагивалась до молодых папиных рук, рассказывая ему о Плеханове и объясняясь в свободной любви. Она была дворянской сиреной русской революции, живой декорацией того, что коммунизм изначально был чище и пламеннее нацизма. Она заразила отца недовоплощенной идеей мира без борьбы капиталов и базара, мира, который когда-нибудь вновь вернется на землю. Она прочистила папины чакры. Не будь Коллонтай, папа никогда бы не стал таким светлым юношей идеи. Коллонтай видела в Ленине не икону, не дедушку с елки в Сокольниках, но волевого и остроумного освободителя человечества, непонятно откуда взявшегося преждевременного сеятеля свободы.

Все исказилось. Вячеслав Михайлович Молотов похитил папу у Коллонтай. Она сопротивлялась его телеграммам, требующим папу в Москву. Она знала цену бывшему ресторанному скрипачу, которого она когда-то познакомила с его будущей женой. Папа вбежал в его кабинет. Где-то вдалеке жужжал пылесос. Где-то на кухне мама сердилась на домработницу, которая не умеет приготовить свежие щи. Молотов хмуро посмотрел на папу. За окном была ночь.

– У вас есть при себе деньги?

Папа, недоумевая, полез в кошелек. Стал доставать пореформенные трешки, пятерки, червонцы. Молотов взял деньги и долго крутил в руках.

– Красивые деньги, – одобрил он, возвращая купюры. – Вы любите гречневую кашу?

– Да.

– Гречневая каша – это путь к бессмертию. Вы верите в бессмертие?

– Нет.

– Ступайте и доложите мне о пользе гречневой каши!

Папа развернулся почти по-военному.

– Стойте! Завтра вы будете переводить в Кремле товарищу Сталину. Не волнуйтесь, но помните, что он не любит, когда его переспрашивают.

Папа снова почувствовал себя светлым юношей. Он окончательно убедился в том, что скоро поправится и вый дет с палочкой в сквер. В театральный бинокль он будет наблюдать с подоконника ночную жизнь в окнах соседнего дома. Полгода назад он подвел итог жизни у меня в машине, когда я вез его последний раз из больницы домой, и больше к этому не возвращался. Он был скромным, оперативным работником и не считал себя вправе размышлять о смыслах жизни. Мы остановились на светофоре у Смоленской площади и долго стояли на мучительном перекрестке. Папа смотрел на любимое здание, которому отдал жизнь.

– Ну, что, – сказал он спокойно, – все хорошо, за детей не стыдно. За внуков тоже.

– Володя! – раздалось у отца под ухом. – У тебя сегодня юбилей! Скоро дети приедут!

В день юбилея мама чувствовала себя плохо, хуже обычного, и отказалась проводить большой семейный ужин. Она сократила список гостей до двух сыновей. Отец не откликнулся. Будучи дипломатом высокого ранга, чрезвычайным и полномочным послом, его, наконец, превосходительством, он имел право даже ухом не повести. К тому же, к нему подъехали два приодетых в белые сорочки с галстуками финских журналиста с телекамерой. Отец всегда воспринимал всякие интервью с иностранными журналистами как происки врага. Не ошибся он и в день юбилея. Укрывшись до ушей пледом, он вышел к финнам.

– В последнее время, Владимир Иванович, – храбро начал финский блондин, – в Германии ставится вопрос о преступлениях немецкой дипломатии во времена Гитлера. Как вы думаете, этот вопрос правомерен?

Папа сразу сообразил, куда гнет финн.

– Я всегда хорошо относился к трудолюбивому народу Финляндии, – начал посол издалека. – Мне довелось участвовать в переговорах о выходе Финляндии из войны. Трудные переговоры, но они завершились подписанием договора, который устраивал обе стороны.

Папа облизал пересохшие губы; он выглядел усталым. В конечном счете, он чувствовал себя дипломатом несуществующей на карте страны.

– Но вот немецкий посол в Париже во время войны – это был настоящий диктатор! – добавил папа.

Он знал, что сейчас финн достанет финку и нанесет удар в живот.

– А советские послы после войны в Варшаве и Будапеште – они не были диктаторами?

– Помню такой случай, – добродушно рассмеялся отец. – Наш посол в Варшаве, Лебедев, написал книгу о строительстве социализма в Восточной Европе и направил ее Сталину с надписью: «Тов. Сталину на отзыв». Сталин откликнулся: «Отозвать!» Нахала отозвали.

«Чувствую ли я себя преступником? – подумал отец. – Что за чушь! Я всегда боролся за национальные интересы России!»

Финны свалили.

– Кто не любит Сталина? – рассуждал вслух отец. – Наверное, только те, кто никогда с ним не работал. Это был человек гипнотической силы.

Кто не любит Сталина? Сталина любят все. Даже те, кто ненавидит Сталина, своею ненавистью питают к нему любовь. Но кого любил сам Сталин? Сталин крепко любил моего папу. Пожалуй, из всего мужского населения моей страны он никого так крепко не любил, как моего папу. Он хотел, чтобы в коммунизме все люди были похожи на моего папу, чтобы все они были такими же сероглазыми, скромными и красивыми. И чтобы все так же, как он, говорили по-французски. Ах, как папа твердо знал французский язык! Он никогда не позволял себе говорить пофранцузски, как француз, чтобы его не перепутали с французом, но он говорил по-французски так увесисто и целенаправленно, что его произношение французских слов приближало с каждой новой фразой пожар мировой революции.

Сталин влюбился в моего папу буквально с первого взгляда, при первой же встрече с ним. Папе шел двадцать пятый год. Сталин впоследствии никогда не забывал, что отец рассмешил его до слез. Он хохотал, держась правой рукой за живот, стоя в своем кабинете возле посмертной маски Ленина, и приговаривал побабьи:

– Ой, не могу! Ой, не могу!

Перепуганный насмерть папа стоял перед ним навытяжку.

– Так вы прямо в университете и родились?

Оказалось, что Сталин, говорящий с чудовищным кавказским акцентом, спросил папу, где он родился. Папа, не расслышав вопрос, но памятуя приказ Молотова не переспрашивать, ушел в догадки и вывел для себя, что Сталин спросил, где он учился.

– В Ленинградском государственном университете! – отрапортовал он.

Тут Сталин и схватился за живот. Отсмеявшись, тяжело дыша, Иосиф Виссарионович признался:

– Давно я не хохотал. Последний раз я так смеялся еще до Октябрьского переворота.

На пороге сталинского кабинета возникли двое в пенсне: Молотов и Берия. Они активно блестели стеклами.

– Ну что, летим?

Отец встретил меня в прихожей в приятном на вид коричневом пальто и в коричневой шляпе. Правда, на ногах у него были шлепанцы. Он медленно поднялся со стула, ища глазами палку. Было видно, что он давно меня ждет. Рядом с ним стоял большой чемодан из крокодила, который он купил в Париже полвека назад. Чемодан из крокодила давно не летал. У него была оторванная ручка. Отец не знал, какой ему выбрать взгляд: колючий или добрый. Он радовался тому, что мы летим специальным рейсом на правительственном борту по приглашению министра, но он давно уже, больше часа, сидел на мягком зеленом стуле в пальто и шляпе, с тех пор как парикмахер Толя, тоже ставший пожилым человеком, постриг его перед дальней дорогой, а я все не шел.

– Ты, как всегда, опаздываешь! – уколол меня взглядом.

Мама в голубом халате в катышках, согнувшись, высунулась из спальной комнаты.

– Ты с ума сошел! – вместе приветствия прикрикнула она на меня. – Ты посмотри: он же больной! Куда ты тащишь его из дома? Он с прошлой осени даже во двор не спускается! – Мама!

– Оставь нас! Уходи! Убирайся! – гневалась мама.

– Мама! Ему нельзя здесь оставаться. Мы летим!

– Да! Мы летим! – легко согласился отец.

– В шлепанцах! Ты посмотри, как у него отекли ноги!

– Дай мне рожок! – обратился ко мне отец, отмахнувшись от мамы.

В последнее время они не находили общего языка.

– Неужели тебе трудно обслужить одного человека? – недоумевал, развернувшись к жене, отец. – Давай-ка, – он поднял глаза на меня, с трудом натягивая ботинки, – перед вылетом позвоним бабушке. Пусть она спустится и помашет нам рукой.

– Какой такой бабушке! – возопила мама. – Нет, ты слышишь, что он несет! Сегодня утром я попросила его из ванной принести мне юбку, так он принес две губки!

– Мой хороший! – примирительно сказал отец – он так часто обращался к маме. – Мой хороший, успокойся! – Отец взял в руку трубку и снова ко мне: – Напомни ее телефон.

Моя бабушка, Анастасия Никандровна, в девичестве Рувимова, была настоящей beauty. На фотографиях 1930-х годов она выглядела неприлично привлекательной. Сквозь курортное платье в Крыму светилось жадное до ласк тело. Многие годы папа уезжал к бабушке и пропадал у нее до утра.

– Папа… – несмело начал я.

– Володя! – раздался мамин крик. – Твоя мать умерла четырнадцать лет назад!

Отец сделал удивленное лицо:

– Мой хороший! Я вчера разговаривал с ней.

– Нет! Ты посмотри на него!

– Папа! – Я стал торопиться. – Мы опаздываем на самолет!

– Куда вы летите?

– Куда мы летим?

– Мы летим в Варшаву, папа!

– Зачем нам Варшава?

– Мы летим в Варшаву получать награду, – сказал я.

Папа порылся в кармане пальто и достал очки. Он стал просматривать телефонную книгу.

– Какую еще награду? – раздраженно спросила мама.

– Почетный диплом, – объяснил я.

Папа тем временем срывающимся пальцем стал накручивать циферблат телефона. В трубке послышались гудки. Раздался щелчок, и трубка быстро стала говорить женским голосом по-узбекски.

– Мама, это ты? – недоверчиво спросил папа.

Поползли длинные гудки.

– Вчера мне пришлось расстаться с помощницей, – сообщила мама. – Она мне никогда не нравилась. Ты помнишь, какие отвратительные блины она напекла на Пасху? А тут выясняется, что она украла у папы деньги.

– Мама! – громко сказал папа. – Мама, мы выезжаем, выходи через десять минут!

– Папа! – воскликнул я. – Мы же вылетаем не из Шереметьева. А из Внукова-2. Мы не будем проезжать мимо бабушки.

– Подожди, – сказал в трубку папа и прикрыл трубку ладонью. – Что ты говоришь?

– Мы вылетаем из Внукова-2.

– Ну и что?

– А бабушка живет по дороге на Шереметьево.

– Бабушка умерла четырнадцать лет назад! – Мама в отчаянии покачала головой. – Я по семь раз бегаю ночью в уборную.

– Мама, тебе надо лечь в больницу.

– Ты что, хочешь моей смерти? Какая больница!

– На, – сказал отец, протягивая трубку. – Скажи бабушке, когда ей выходить.

– Привет, бабушка! – выпалил я. – Мы сегодня не едем в твою сторону.

– Что-то ты редко звонишь, – сказала бабушка грустно.

– Я о тебе вспоминаю, бабушка!

– С кем ты там разговариваешь? – спросила мама. – Ты бы лучше, вместо твоей Варшавы, пошел на кладбище и убрал с твоей девчонкой бабушкину могилу. Когда ты был там последний раз? Вот сровняют могилу с землей – куда ты будешь нас хоронить?

– Мама! – несколько обиделся я. – У меня есть достаточно связей…

– Ты всегда бахвалишься своими связями! А что ты сделал для нас со своими связями? Вон папин чемодан – и то без ручки!

– При чем тут чемодан? Почему ты так несправедлива? Разве я не починил отцу глаза? Кто устроил его в клинику?

Он теперь смотрит телевизор без очков!

– Смотрит и ничего не понимает!

– Почему ты любишь говорить обо всех гадости?

– Глупости! Это ты любишь писать гадости. Я люблю только твои ранние рассказы!

– Мама! Ну, нельзя же всю жизнь писать ранние рассказы!

– Не ссорьтесь, мои хорошие! – сказал отец.

– Поехали! – сказал я.

– Куда мы едем? – энергично поинтересовался отец.

– В Варшаву!

– Вот странное дело, – задумчиво сказал отец, уйдя в себя. – Мои первые детские воспоминания связаны с трауром. Помню красные флаги с черными лентами. Умер Ленин.

– Хорошо, что хоть Ленин у тебя умер. А то ты бы ему тоже стал звонить по телефону! – вновь не выдержала злопамятная мама.

– Александра Михайловна Коллонтай была человеком широких взглядов, – припомнил отец. – Она любила Ленина больше, чем Сталина.

Я схватился за чемодан. Он был неподъемный.

– Что в нем?

– Да так… Мой архив.

– Дрянь всякая! – выкрикнула мама.

– Дрянь всякая! – передразнил ее отец.

– Что ты дразнишься! Он в последнее время стал дразниться! – пожаловалась на отца мама.

– Мой хороший…

Родители потянулись друг к другу и обнялись на прощанье, как преданные любовники. Мама смахнула слезу:

– Берегите сфинктеры!

Въезд в правительственный аэропорт Внуково-2 закамуфлирован под пустоту. В пустоте стояли чекисты со списками. Папа с удовольствием подъехал, как настоящий посол, к трапу самолета. Из самолета тут же стали спускаться по трапу знаменитые музыканты. Ростропович поцеловал папу в губы. В середине 1950-х годов, будучи советником по культуре, папа организовывал в Париже советские концерты. Концерты имели такой успех, что некоторые французы стали считать папу важным разведчиком.

На борту нас встретили гостеприимные правительственные стюардессы. В салоне начался рабочий день. Из отделения для министра с лежанкой и круглой пепельницей вышел, распахнув синюю шторку, министр иностранных дел, актуальный и стройный. Министр забыл поздравить папу с юбилеем, но озабоченно спросил:

– Вы знаете, что мы летим в Варшаву через Астрахань?

– Через Астрахань? – спросили мы с папой.

Я обнял папу за плечи. Он прижался ко мне, как ребенок. Признаться, я был немного зол на маму. Из-за ее болезни сорвался папин юбилей. Сначала она дала команду собрать всю семью. Собрать же папиных друзей было непросто, потому что они в основном умерли. Умер Олег Александрович Трояновский, главный партнер папы по теннису, человек с красивыми барскими замашками. Умер Андрей Михайлович Александров-Агентов, бессменный помощник четырех генеральных секретарей, друг отца еще со шведских времен, который со своей женой Маргаритой Ивановной любил целоваться в платяном шкафу.

Отец отвернулся к стене, словно открывая свою двойную жизнь. Я был со своей девчонкой в Калифорнии и, сломя голову, несся на юбилей в Москву. Уже в аэропорту Нью-Йорка я получил от мамы новую команду: большого юбилея не будет. Мы с Андреем, который теперь мыл папу с мылом в тесной ванне, перезвонились и решили всетаки прийти с детьми. Кроме того, я решил незаметно привезти с собой двух парней с финского телевидения, которые снимали фильм «Отец и сын».

Считаете ли вы, что советские дипломаты были преступниками?

Папа проспал половину юбилейного дня. В юбилейный день ему приснился автор дяди Степы. Заспорили о собственных детях. Кто лучше? Папа, как правило, не любил интеллигенции. Он скептически относился, например, к Эренбургу. К Михалкову папа относился как к клоуну. Он видел его на приемах в Кремле. Быстро пробежала на каблуках Ася из параллельной жизни. Это был единственный человек, который мог бы реально сравнить наши с папой достоинства. Но папа ждал таинственную врачиху, к которой ездил на голубой «Волге». Через три часа прилетели в Астрахань. Пока министр общался с главами государств, мы повалили в астраханский Кремль. В Кремле нас встретили опытная экскурсоводша и краевед без обеих ног. Опытная экскурсоводша показала нам великолепный Успенский собор и лобное место как непосредственное приложение к нему. Гордая за русскую родину, она рассказала, как Иван Великий направил войско в Астрахань, для покорения местного населения. Это был империализм в крови. Мы вышли на берег Волги и сели в ресторане «Поплавок». Нам с папой подали местное пиво с воблой, а мама крикнула:

– Володя! Вставай! Юбилей!

Уже смеркалось, когда мы вернулись к самолету. В ожидании министра я покурил в хвосте самолета возле туалета, вопреки всем правилам, но там все разрешено. Мы снова взлетели в воздух. Дипломаты запросили свой корпоративный напиток. Каждый получил по стакану виски. Папа, которому мама после инфаркта пить не дает, выпил двойной виски со льдом. Папа ни разу не произнес при мне слово «инфаркт». Он ни разу не назвал меня ни «сыном», ни «сынком». Он ни разу не выругался матом, ни разу не употребил слово «говно». Опять пробежала Ася на каблуках. Каждый снова получил по стакану виски. Сели на военном аэродроме в Варшаве.

– Завтра награждение! – сказал министр и уехал.

Нас с папой расселили в какой-то вонючей квартире, должно быть, для шпионов средней руки. В холодильнике нам оставили апельсиновый сок, ветчину и сыр. Варшава – самое подходящее место, чтобы поговорить о де Голле.

– Де Голль был первый человек, который предупредил меня о китайской угрозе для Советского Союза, – сказал папа, засыпая.

– Цуд на Висле! – засыпал я.

Наутро нас растолкал русский дворник. Машина ждала внизу. Мы кубарем скатились во двор. Шофер, который недавно стал работать в Варшаве, запутался в Лазенковском парке. Парк поразил нас пряной осенней роскошью. Наконец мы вышли на королевский дворец со статуями королей. Шеф польского протокола провел нас в зал, набитый журналистами. Бородатый Марчин из «Газеты выборчей» застенчиво помахал мне рукой. Два министра иностранных дел – наш и ихний – стремительно вошли в зал.

Я начал с широких обобщений.

– Культура, – заметил я, – это объяснение в любви к жизни!

– Можно ли считать советскую дипломатию преступлением против человечности? – спросили поляки.

Мы с папой переглянулись и промолчали.

– Да, – тихонько сказал я, чтобы папа не слышал.

– Можно ли считать вашего сына врагом Советского Союза и пакта Молотов – Риббентроп? – спросили поляки.

– У-у-у, – сказал папа. – Просто мой сын оказался впереди своего времени. У-у-у-у-у-у! Поляки дали мне награду.

068.0

<РОЖДЕНИЕ БРАТА>

Все читают книги по-разному. Одни – терпеливо. Другие – пропуская описания природы и прилагательные. Пятые заглядывают в конец. Есть и шестые: те смотрят на выходные данные – остальное считают выдумкой.

Кто как читает – тот так и живет. Но чем отличается замысел книги от замысла жизни?

25 июня 1956 года я бегал с мальчишками по большой поляне пионерского лагеря. На мне были синие шорты с удобными карманами, куда можно было положить разные предметы, включая самый запретный: спички. Мне было около девяти. Ноги были покрыты ссадинами, особенно возле колен. Пионерского галстука на шее не было: галстук считался раритетом в тех местах, где я бегал, надевался по торжественным дням. Я находился в тот июньский день в странном пространстве.

Луг был покат. Если задрать голову, видишь на холме большой серый дом в два этажа, рассмотреть который мешала балюстрада. Спереди просматривались кованые ворота. Воспитательницы ходили в широких платьях. У молодой директрисы были черные очки.

Среди множества дней 25 июня осталось как фотография. Директриса Кирилла Васильевна сквозь очки следила за мной. Мы после завтрака отрепетировали пирамиду , которая напоминала звездную эмблему, сложенную из нескольких мальчиков. Затем мы готовились к военной игре с картами и тайниками. Девчонки тоже участвовали, но они галдели, и я был недоволен ими, потому что моя избранница Надя, на год старше меня, в этот день не вышла на улицу.

Закончив военные приготовления, мы получили премию – игру в футбол. Рядом со мной бегал Орлов – в ту весну 1956 года он кидался в меня мелкими камнями и выбил мне верхний зуб. Орлов-младший был сыном мелкого чина, в сравнении с которым мой папа был королем, и Орловы ужасно переполошились, но моя мама их простила.

Когда мяч откатился к кустам, ко мне, высоко поднимая ноги, направилась Кирилла Васильевна. Она обошла меня со спины и обняла руками. Присела, и я оказался у нее буквально на коленях. Она подняла очки на лоб. Я никогда не видел директрису на таком коротком расстоянии. Вблизи она была не похожа на себя. На лице – веснушки. Да и вообще: рыжеватое лицо не директрисы, а частного человека. Большие, чуть усталые глаза. Глаза кошачьи – зеленого цвета. Она пахла теплым блином с легкой примесью духов.

– А ты знаешь, что у тебя сегодня родился брат?

Я ответил без запинки. Я даже не успел подумать, как выпалил:

– Знаю.

Она была потрясена. Я – тоже. Я ничего не знал о брате. Я не только не знал, что он родился сегодня ; я вообще не знал, что он собирался родиться. Хотя мне было почти девять лет, я нетвердо знал порядок действий, что приводит к рождению брата. Женщины бывают беременны – это я знал, но как они рожают, через какое окошко? Учись я в московской школе, мне давно рассказала бы улица, кто кому что засовывает: там жили в коммуналках, спали в одной комнате, все слышали и видели.

– Откуда ты знаешь?

Она еще сильнее обхватила меня своими пальцами в кольцах за грудь, и мне стало не по себе, будто я вместе с ней собрался делать детей. Я чувствовал спиной ее груди и не мог не соврать ей, как настоящий мужчина:

– Знаю!

Я смутно понимал, что отрицательный ответ на вопрос о рождении брата ведет ученика к двойке. Мне было обидно, что она узнала о рождении брата раньше меня. Влезла в тайны нашей семьи и командует, а я оттеснен, будто я – не семья. Я беспокоился за маму, потому что, когда папа говорил с Кириллой Васильевной, она всегда срывала травинку и загадочно улыбалась.

Кирилла Васильевна была обескуражена тем, что ее лагерь оказался не герметичным, несмотря на кованые ворота, и новость о рождении брата вползла сюда, минуя ее кабинет. У нее открылся рот в глупой гримасе, а я сгорал от стыда, чувствуя спиной ее груди.

Но больше всего меня возмутили мои родители. Они еще на прошлой неделе приезжали сюда со мной повидаться, мы кушали бутерброды с ветчиной, которая здесь зовется жамбон , – и ничего не сказали. Папа превратил мамину беременность в дипломатическую тайну, и она спрятала брата в складках желто-серой юбки. Правда, после признания директрисы, оглядывая события глазами взрослого мальчика, перешедшего в третий класс, я заметил, что мама в последнее время много валялась в постели и часто ругалась с папой. Она говорила ему, что ей надоели приемы, она не может ходить на них в одних и тех же платьях, не понимает, почему он защищает Сталина, хочет вернуться в Москву. Но вместо того чтобы развестись, родители решили забеременеть… Кирилла Васильевна слегка застонала: ей вдруг показалось, что у нее самой начались схватки, и она родила меня, юного пионера, который на иностранной земле родился крепким, лживым, вихрастым.

068.1

<БРАТ>

В стране, жадной до самовосхваления, до грубых животных ласк, расцарапывающих в кровь ее неуемное самолюбие, в стране, где треск валежника в сыром лесу скачком рождает мысль о выстреле и кратком курсе истории ВКП(б), лучшим способом превратить жизнь в судьбу становится травля. Спасибо хулителям моего брата Андрея: они проложили ему непосильный для обыденного существования путь к осмысленной значимости поступков. Порицая его за преступное равнодушие к казенному иконостасу, населенному сборной солянкой правителей и святителей, они продемонстрировали мертвенность веры, защитниками которой им пригрезилось быть. Казалось бы, мракобесие травли хотя бы в силу своей исторической избыточности должно было раствориться в российском воздухе, однако нет: оно находит свое продолжение всякий раз, когда государство, как каменная баба, втыкает руки в боки и, фыркая, делает вид, что встало с колен.

Цензура взорвалась фонтаном гноя – во все стороны света открылись таежные дали и долы скрытого цензурного ресурса: националисты, фашисты, заодно с ними кое-какие высокопоставленные святые отцы потребовали расправы. Целующиеся милиционеры в березовой роще выросли в символ оскорбленной государственности. Искусство-пересмешник – ясный индикатор государственного лицемерия, как это уже когда-то случилось с Хармсом, было расстреляно державным гневом в угоду пещерных представлений. На Андрея завели уголовное дело со свирепыми коннотациями. Как шутовскими почестями, директор осыпал его кучей выговоров, и под этим предлогом заведующий отделом новейших течений превратился в безработного. Это – общероссийский скандал, за который когда-то ответят гонители брата, возможно на том самом суде, которого боятся если не они, то, по крайней мере, их затерроризированные склоками души.

069.0

<ОЙ!>

Ой! Ну, что мне с вами делать, девки! Вы высосали мое время. Смените наволочки на флаги! Две здоровые, высокие суки бросились танцевать канкан! Как болит моя несчастная попа! Ой! Как болит моя любовь за Россию! Ой! Несчастная Россия – она создана для страдательного выращивания талантов. Оранжерея гениев. Ой! У меня было слишком много женщин, чтобы прийти к выводу, что нет недоступных девок. Кто сейчас танцует и показывает язык? У тебя язык длиньше . Кого поволокли в спальню? Зачем ты надела черные чулки моей Светы? Мы спьяну разговариваем матом. Ой! Подруга! Не ты ли мне клялась в верности моей жене? И что? Кто оттянул набок твои почти несуществующие трусы? Кто лизал подругу? Девочки, где ваши лифчики? Даша всегда отмечала утрату своего лифчика: куда бы она ни шла, она возвращалась без него. Поедет в клуб на концерт – позвращается без лифчика. Пойдет в булочную – снова без лифчика. Карма!

Девочки! Где-то в нашем городе в глубоком подполье возник центр по борьбе со мной. Центр вынашивает идею расправы. Кто увидел дырку моей мечты? Кто задышал стремительно? Лана! У тебя по лицу пробежала судорога, когда ты увидела анус подруги. Кто написал ложный донос? Ой! Я упал на кровать. Взорвался – и все увидел. Конечно, мы слегка перестарались со страданиями, оранжерея взопрела от перегрева: многие гении высохли на корню, но опыты продолжаются.

070.0

В либеральных кругах Москвы, как пишут некоторые газеты, возникла мода на Акимуды. Некоторые девушки называют себя акимудовками . Акимудовки отличаются особой романтической, но не без ярко выраженного эротического оттенка, одеждой, гедонистическим макияжем, общим поведением «таинственной незнакомки». Акимудовки любят зеленые яблоки и яичницу из трех яиц. Они ввели в обиход способ креститься одним пальцем до полудня и пятью – во второй половине дня. Молодые люди воспринимают Акимуды как воплощенную утопию пустоты , которую они хотят наполнить собственным смыслом. Против этой моды активно выступают Церковь и чиновники из администрации Главного. Они считают, что это – секта. В самом деле, как пишут некоторые газеты, Акимуды способствуют самоорганизации общественной жизни, ее освобождению от стереотипов. Определенная часть молодых людей считает целесообразным переехать на ПМЖ на Акимуды. Считается, что для этого никуда не надо переезжать. Акимуды внутри нас. Однако другая часть молодежи считает, что достаточно совершить самоубийство, как попадешь на Акимуды. Это особенно беспокоит власти. Возникает впечатление, что дело идет к эпидемии. Все секты похожи друг на друга, как счастливые семьи у Толстого. Посольство воздерживается от комментариев.

Считается стильным произносить слово «Акимуды» по сто раз на день, словно мантру. У особо страстных поклонниц Акимуд в спальне на стене висит фотография Посла. А у избранниц даже с его подписью! Говорят также, что существует несколько фотографий, на которых Посол подмигивает и показывает язык.

071.0

<СЛАДКИЕ ПЕСНИ>

– Я тебе нашел помощника, – позвонил Куроведов Зяблику. – Зовут Самсон-Самсон. Писатель-фантаст! Знает запредельные миры, как Даниил Андреев. Автор тридцати книг по фантастике. Сплошные бестселлеры. Когда-то сидел за изнасилование. Начал писать в лагере. У него там были мистические видения. Похож на обаятельного орангутана, пока не впадает в ярость. Он тебя наберет. Запомни: Самсон-Самсон.

– Я его видела в передаче «Пусть будет, что будет» и еще где-то, на утреннем концерте.

– Ну, и?

– Мудак, – сказала Зяблик. – Я справлюсь сама.

Зяблик оказалась сильной девушкой. Ее сияющие глаза притягивали меня, как магнит. Посол тоже, кажется, купился на ее красоту. Когда она входила в комнату, все озарялось, становилось как будто больше света – но на кого она работала? На себя, на свои удовольствия – она была сумасшедшей в любви, – на удовлетворение своей власти над нами, на реабилитацию своей самооценки, разрушенной в детские годы, в ее подмосковной юности? Или она посчитала, что наш треугольник – это действительно штаб новых возможностей, расширение сознания – и ей было не важно, как долго это может продолжаться, главное, что оно есть? Или же она работала на Куроедова, на российскую безопасность, на будущее страны, стремясь воспользоваться посольством Акимуд для того, чтобы Россия вышла на уровень мировой державы? Возможно, ей хотелось, чтобы мы в России стали обладателями альтернативного топлива. Тогда мы будем диктовать миру наши условия игры, отомстим Европе и Америке за их пренебрежительное отношение. Но в таком случае она должна была быть слишком необычной актрисой, чтобы разыграть роль великой насмешницы: делать вид, что она презирает Куроедова, иронизирует над Россией – а на самом деле служить ей бескорыстно и держать меня при себе в качестве интерпертатора слов Посла? Или же она, позабыв все земное, влюбилась в Акимуды как в тайну вечного блаженства и одновременно готовилась к вечной жизни, волнуясь за свое спасение? Разгадать ее истинные причины поведения было мне не под силу – я был слишком ею увлечен. Я подозревал, что, в отличие от меня, Посол знает все ее намерения, но он сказал, что в отношении нее он занял позицию полного попустительства и самоограничения. Иначе не интересно.

– Если я буду все контролировать, вы будете марионетками в моих руках – а зачем мне это надо?

– А что вам надо?

– Я хочу перезарядить наши отношения, заключить новый договор, – говорил Посол у меня в Красновидово, гуляя вдоль Истры. – Я выбрал вас в качестве собеседника, потому что вы об этом писали и думали.

– Не я один.

– Да, но у вас ничего не получилось… в смысле создания друзей нового знания.

– Это зона восторженного идиотизма, – сказал я. – Как только начинаешь об этом говорить, обрастаешь идиотами.

– Что движет вами? – спросила Зяблик, попивая красное вино у реки.

– Любовь, – сказал Посол. – Я люблю каждого, от последнего бомжа до президента, стремлюсь к их спасению, но с каждым веком это становится все сложнее. Люди не чувствуют свою связь с нами так, как это было в далекие времена. Они свернули с правильного пути. Да и во что им верить? Они переросли традиционные религии, как детские штаны на ляпках. Там одни притчи и назидание.

– Да, вы нам оставили только метафоричное прочтение, – сказал я. – Остальное смотрится дико.

– Но это не значит, что новый бог будет ходить в джинсах и в футболке.

– А в чем он будет ходить?

– На этот раз он, возможно, будет русским. Хотя я еще не до конца продумал этот вопрос.

– Почему русским?

– Есть глубокий мировой симулякр – вечная Россия. Умиление и мистицизм, снег и холод… Что-то такое северное… поцелуй на морозе…

– Почему вы все время выступаете против секса? – спросила Зяблик.

– Люди настолько аморальны, что их постоянно приходится накачивать нравственностью.

– Зачем вы их такими создали?

– Человек – ошибка природы. Так вышло.

– Что значит вышло ? – вмешался я в разговор. – Тогда что вы хотите от человека? Вы скрываете ваши истинные намерения, а хотите, чтобы человек вам служил верой и правдой?

– Зачем вы создали человека? – спросила Зяблик, осушив бокал красного вина.

– Это просто: ради любви.

– Пора домой, – сказала Зяблик. – У меня завтра тренажерный зал.

– Попроси Посла, чтобы ты была всегда в форме.

Посол посмотрел на Зяблика:

– Я готов это сделать.

Зяблик фыркнула:

– Иногда вы говорите такие страшные вещи, что я отказываюсь в вас верить! Вас нет! Ну, что вы несете! «Я готов»! «Я готов»! Миллионы женщин стареют, у них морщины, дряблая кожа, у них опадают сиськи, их бросают мужья! Это женская трагедия, а вы готовы мне помочь справиться с моим весом! Помогите бабам! Помогите бабам во всем мире! Вы как-то странно себя ведете. Превращаете воду в вино. Но почему вы заставляете проходить женщин через климакс? Почему вы об этом не думаете?

– Зяблик, – сказал я. – Ты чего вмешиваешься не в свои дела?

– Я оживлял мертвых, – осторожно сказал Посол.

– Ну и что! Ради чего? Чтобы люди в тебя поверили? В чудеса каждый поверит! Чудеса – все равно как пытка, только с обратным знаком!

Она резко встала и пошла по тропинке вдоль развесистых ив.

– Она подбирает какие-то дурацкие аргументы, – вступился я за Зяблика, стараясь не допустить его гнева.

– Дитя! – усмехнулся Посол. – Чудесное дитя.

072.0

<ЗВАНЫЙ ВЕЧЕР>

– Знаешь, какая разница между писателем и олигархом? – спросил Зяблика Денис, по-свойски хлопая ее по спине и незаметно подмигивая мне.

– Ну! – сказала Зяблик.

– Писателю девушка дает за талант, а олигарху – за деньги!

Акимуд расхохотался.

Было около половины четвертого ночи. Последние гости, после нескольких неудачных попыток уйти, решительно, словно окурки, погасили последние разговоры и стали прощаться, еще не выходя из столовой. Мы с Зябликом в последний раз усмерили их порыв пятым по счету посошком , разлив в рюмки водку в качестве прощального дижестива, и все торопливо выпили, высоко поднимая мужские и женские подбородки. Целоваться повалили в прихожую, договариваясь по русскому обычаю о скорой встрече, заботясь о нежной пуповине бесперебойного общения, а наша серебристая, непонятной породы кошка Настя проскочила мимо них в опустевшую комнату, втянула в легкие горячий человеческий воздух, пахнущий съеденной крольчатиной, рассеянным взглядом красавицы посмотрела на догоравшие свечи, на оставленный хозяйкой на журнальном столике профессиональный Canon с могучим объективом ( Катя в то время увлекалась фотографией. Чем она только не увлекалась! ) и прыгнула на подоконник подышать предутренней свежестью.

Кролик был мировой. Он поднимался над усталой испариной мира: душистый, прыткий, теплый, меткий, веселый. На моих глазах он превращался в икону кролика. На званом вечере гостей надо удивить преображением знакомого блюда. Ну, кто не знает кролика! Кто не видел на Дорогомиловском рынке его розовую, длинную, вытянутую (как будто в полете) тушку с серыми пушистыми гольфами! Это вам не заморская каракатица, не черепаший суп. Но кролик – мина замедленного действия. На обеденном столе, купленном мною на краткое время в IKEA и уцелевшем через десять лет, раздвинутом во всю длину, чтобы принять максимум одиннадцать гостей, кролик, купаясь в свете свечей, может взорваться таким неожиданным запахом, словно он только что вылез из болота. Правда, хозяйка застолья, которая в момент моих размышлений вместе со своей компаньонкой, высокой тридцатилетней девушкой Ланой, имеющей всегда несколько удивленное лицо, выносила на кухню обглоданные кости кроликов (их было два), обычно возражает: кролик не пахнет. Да, у хорошей хозяйки все звери и птицы ведут себя смирно и зря не пахнут. Хорошая хозяйка не замечает, как и что у нее получается. Она не давит на кролика. Он сам старается в духовке быть загодя вкусным. У хорошей хозяйки и рыбные закуски, вместе с черными груздями и домашней колбасой, тоже ложатся на тарелки в лучшем виде – так влюбленная девушка светится своей красотой, и все недоумевают, откуда что берется, пока пучина жизни не загубит ее.

Место действия: квартира в переулке на Плющихе. Все сразу оживляются: три тополя на Плющихе! Ну, конечно, три тополя! Но когда это повторяют в тысячный раз, хочется удушить любителей советского кино.

Время действия: вечер – желательно не выходной. В этом особый смысл. Люди, которые приходят в гости после работы, нуждаются в переломе настроения. Так рождается второе дыхание – лучшее состояние гостя.

Эпоха действия: Слава России!

На званом вечере количество званых гостей желательно приблизить к количеству избранных : оптимальная пропорция – один к одному. В тот вечер у нас первым гостем пришел Посол Акимуд. Вторым – олигарх Денис. Оба пришли вовремя, в девять, а остальные, по московской привычке, запоздали. Мы сидели с Зябликом и Ланой, той самой, у которой удивленное лицо, и пили белое вино: хозяева должны немного выпить до прихода гостей. Денис пришел, как и полагается русскому человеку, с бутылкой. Правда, это была не бутылка, а мегабутыль красного вина. По его словам, в мегабутыли вино живет гораздо более правильной жизнью, чем просто в бутылке, тем более если оно мировое. Он принес мировое вино. Будущий мировой кролик нашел себе достойное сопровождение.

За Денисом пришел Александр Мамут с большим букетом желтых роз. Он сначала удивился, увидев своего товарища на кухне, но вида не подал – вписался в кухонную компанию. Важно, в чем люди приходят на званый домашний ужин. Если ты оденешься слишком празднично, придешь в каком-нибудь полосатом костюме, ты рискуешь оказаться «вырви глазом» – о тебя будут спотыкаться взглядом. Недоодеться тоже неправильно. Нужно одеться незаметно, показать, что в гости пришел ты, а не твоя одежда. Оба были одеты совсем неприметно.

Третьим пришел Коля Усков, вместе со своей осмысленной небритостью и не менее осмысленной поволокой в глазах. После его прихода хозяйка отправила всех мужчин в столовую с розовыми стенами и высокой двойной розовой дверью – плющихинский модерн образца 1911 года. Когда пришли Лунгины, разговор был в разгаре. Вдумчивый Марк Гарбер со своей очаровательной женой подоспели уже к кролику.

Что важнее, разговор или кролик? Пустой вопрос! Кролик и разговор – самодостачные вещи, но на званом ужине они идут нога в ногу. Однако неслучайно наш званый ужин начался на кухне. Там его исторические корни. Времени презрения соответствует свое время доверия. Главным смыслом последнего является освобождение от наив ности. Возникает сероватый свет поразительной ясности. Да и вообще сама серость не как посредственность, а как прохладное парижское утро доминирует над прогоркл ым отчаянием. Скорость движения различных компонентов российской жизни не поддается арифметическому исчислению. За кем будет победа? Разговор за столом становится общим и в меру вполне беспорядочного движения рук, вилок, рюмок последовательным. Собственно, где еще можно поговорить?

Все начинается с осмысления чрезмерного потребления, с масштаба переоценки ценностей, обрастает анекдотами, разбавляется французской музыкой 1950-х годов (она льется со стороны полноценного дубового буфета с инкрустацией маковых наркотических шишек того же модерна), смехом. Духовность перестает быть бранным словом (хотя меня от него воротит). Но может ли острота кризиса быть сигналом для невероятных, казалось бы, перемен?

Речь идет об адекватности русского рабочего системе его понятийности. К этому надоело относиться на уровне анекдота. С рабочим, очевидно, можно договориться, полагает Денис, если ставить перед собой такую задачу.

Сложнее договориться о смысле нового кино. Все согласились, что русская девушка, в отличие от западной, это – машина с самостоятельным двигателем ; западная, красивая, но стоит, а эта едет – она обладает энергией. Акимуд спросил:

– Это домашняя колбаса?

Все уставились на Акимуда.

– Неужели вы не знаете? – засмеялась Зяблик.

– Домашняя, – согласился Акимуд. – А почему так мал либеральный ресурс России?

– Рыночная! – заявила Зяблик. – Но, с другой стороны, домашняя!

Все согласились – наделенные опытом Запада, – что русская эмиграция – несостоявшееся понятие, не имеющее светлого будущего, не стоит и пробовать до последней черты. Но как быть с Иваном Грозным? Грозный стал предметом единственного грозного (чуть ли не до ссоры) спора за весь вечер – между Усковым и Лунгиным. Должно ли его показывать таким образом, что этот царь – охранная грамота неверия в потенциальные возможности страны, что он – причина и следствие вращения истории по кругу? Чем страшнее изображены его средневековые повадки, его медвежьи казни, тем неподвижнее состояние современных умов, тем слабее воля к модернизации: кто он – правило или исчадие ада? Да и пристало ли искусству тащиться по тому же проклятому кругу истории, неужели своего пути нет?

– А вы как считаете? – спросили у Акимуда.

Акимуд подумал и сказал:

– Это все было не так.

– А как?

– Грозный не справился. Он хотел справиться, но не справился…

– С чем не справился?

– Мирные хлебопашцы не созданы для империи…

– А как же вы допустили? – накинулись на него.

– Кто? Я?

– Вы!

– Вы же там были!

– Вы преувеличиваете, – тихо сказал Акимуд.

После Ивана Грозного я обратил свое внимание на роль Ланы. Пусть она далеко не всегда принимала участие в общем разговоре, но без нее замедлились бы процессы материальной жизни стола: смены блюд, движения ужина от закусок к десерту. Без такой помощницы хозяйка превращается в прислугу собственного вечера – ей необходима напарница.

Мы выпили за Лану.

Чем интеллигентнее гости, тем уже круг их тостов.

Когда-то Ницше сказал, что нельзя ненавидеть своих врагов больше, чем любить свою жизнь. Эта заповедь может считаться основой новой кухонной философии.

Теоретический раздел кролика, как и всего званого ужина, связан с утверждением новой кухонной философии. Только дома можно сегодня чувствовать себя дома. Вот такая вот тавтология. Однако идея внутренней эмиграции на сегодняшний момент гораздо более противоречива, чем в советские времена.

Не стой посреди дороги, не попади под танк – беги на кухню! На кухню! На кухню! Назад на кухню!

Впрочем, едва ли надо бежать назад.

Новая кухонная философия не отвергает городской светской жизни, ресторанных мероприятий, тусовочного сообщничества. Она к ним относится спокойно, как к данности, в меру их испорченной необходимости. Изъян светской жизни – в произвольной системе ее ценностей, в том, что она – лазейка, когда на поверхность всплывают умелые архитекторы снобизма, стремящие уравнять человека-подделку с человеком-подлинником. Тусовка же похожа на скоростной вариант собачьей свадьбы, где движений ума гораздо меньше, чем движений тела.

Все сошлось: рестораны надоели не меньше, чем времена. Рестораны выходят из высокой моды. Они выполнили свою первоначальную задачу общественного праздника, сыграли промежуточную роль выходной жизни – они приелись, как бы они ни изощрялись, поворачиваясь к клиентам разными стилями, вкусами, блюдами, ими объелись, как дозволенным новшеством куцей свободы. Они причалили в бухте каждодневности, познали свою меру. Им можно пожелать спокойной долговременной стоянки. Они никуда не денутся, если только не нагрянет смерч, они пребудут, оставаясь привалом для корпоративной жрачки визгливых девичников, щупающих друг друга глазами честолюбивых влюбленных, – короче, многотысячным уделом нищих духом.

Еще не выявлены сословия браконьеров, но уже шевелятся дверные цепочки. Баррикады рождаются в голове. Идет медленное отступление невидимых невооруженным взглядом отрядов столичной элиты, которая переходит на положение если не лесных, то кухонных братьев.

Новая кухонная философия отличается от старых канонов интеллигентского затворничества. На советскую кухню люди не приходили в гости, а забегали . Их не звали на ужин – это считалось как-то не по-русски. На кухне они стремились выговориться – у них накипело. Лозунгом советской кухни был тост: «Выпьем за наше безнадежное дело!»

На старой кухне велись повторяющиеся разговоры.

О том, что загнивающий Запад лучше нас во всех отношениях.

О том, кто – стукач.

О том, что телевидение врет – но это вызывало не критику, а издевательство. Зато верили всему тому, что говорили по «голосам». Ругали продажных деятелей литературы и искусства. Радовались каждому поражению советской власти на мировой арене. Часто отказывались болеть за советские спортивные команды – болели за чехов или шведов назло.

Женщины на кухне имели двойное значение. Они были товарищами и женщинами одновременно. Не дать мужскому товарищу считалось не по-товарищески, дать – значит, потом не будут тебя уважать как женщину. Непреодолимый конфликт разрешался с помощью водки. Знали твердо, что никогда ничто не изменится, – были фаталистами.

Новая кухонная философия родилась, как я уже сказал, в ощущении ясности. К этой ясности было больно идти – повторение мучительно. Кухня же стала всего лишь метафорой происходящего. Ее повысили в классе: она превратилась в званый вечер.

Мы давно примеривались к этой модели. Хотелось повысить значение слова в общении, придать общению комплексный характер. Главный бич подобных вечеров – как показал и спор Лунгина с Усковым – сползание разговора в трясину мыслей о круговом развитии русской истории. Пригов, помнится, развивал простую идею: после весны и лета наступает осень, потом – зима. Мы начинали жить в зиме. Мы знали русские сроки ее продолжительности. Всем было не по с ебе.

Да, я забыл сказать: американский посол с женой тоже присутствовали на нашем ужине и не сводили глаз с Акимуда. Выпив водки, уже после того как был съеден кролик, Джон сказал:

– Я испытываю к России дружеское чувство. Мы с Марлин здесь уже третий раз. Разница огромная. Как вы думаете?

Акимуд оглядел наш стол и сказал:

– Согласен. Россия меняется. В этом опасность для нее.

– Почему? – вскричали все.

– Нет общих ценностей.

– Так помогите нам, – не выдержали гости. – Нам на самом деле не так уж много нужно. Нам нужен сильный и просвещенный руководитель.

– Давайте выступим единым фронтом, – предложил Денис.

– Как же мы выступим единым фронтом, – удивился Акимуд, – если вы воинствующий атеист?

– Ну и что!

– А что вы особенно любите в России? – настаивал американский посол.

– Я? Вечное повторение.

– Как? – ахнули гости.

– Трещина между архаическим и новым сознанием волнует меня. Именно в ней может зародиться религиозный переворот.

– Зачем? Нам нужна нормальная цивилизация. Помогите!

– Я не буду участвовать в либеральном терроре , – покачал головой Акимуд. – Ты готов быть либеральным диктатором ? – неожиданно обратился на ты Акимуд к Денису.

– Я подумаю, – с достоинством ответил олигарх.

Я не исключаю, что именно с этой фразы началась его дума о политичекой карьере.

– Слишком ты мало книг читал в отрочестве, – поотечески укорил его Акимуд.

– Мои книги – это мои заводы, – твердо сказал Денис.

– Россия… Клубок бессилия и безнаказанности. В этом ее прелесть!

– Значит, вы отворачиваетесь от России? – наехал на него Коля Усков. – Зачем же вы сюда приехали?

– Здесь живет народ-богоносец, – заявил Акимуд.

Джон схватился за голову. Гости снова ахнули. Они смотрели на Акимуда как на козла.

– Господи! – вскричала Зяблик.

Акимуд вздрогнул и строго посмотрел на нее.

– Господи! – повторила она. – Я все детство жила за МКАДом. В двухстах метрах от Москвы. И там уже пахло не Москвой, а русским духом. Было страшно выйти на улицу. Повсюду сновали ваши богоносцы!

Акимуд заразительно рассмеялся.

Новая кухонная философия рассматривает российскую реальность не как общественный фатализм, а как испытание человеческой души. Это смещает угол зрения в сторону индивидуального опыта. Успех романов Андрея Платонова в том, что он нашел основу русской жизни в чистой и вялой случайности, иными словами, в русской рулетке.

Выживание любого человека в России является исключением из правил. Есть все причины сорваться, провалиться, исчезнуть, пропасть ни за что, кем бы ты ни был, что бы ты ни делал, – идет массированная бомбардировка источников жизни. Даже преданные царедворцы знают, что двуглавый орел – не самолет, а свой самолет они держат в уме. Эта военная игра в жизнь и смерть превращает русскую жизнь в художественное произведение, которое нуждается в самовыражении. Почему я выжил, зачем я выжил? – неисчерпаемый источник отечественных сомнений и счастья.

– Если в тысяча восемьсот двадцать пятом году кучка избранных задумала перевернуть Россию, то ныне пятьдесят топ-менеджеров способны наконец-то это осуществить, – настаивал Денис.

– Съесть-то они съедят, а вдруг им дадут? – балагурил Марк Гарбер.

– Поделитесь щедро друг с другом своей веселой случайной жизнью – мы умираем со смеху! – благодарил Акимуд с веселыми пьяными глазами, стоя в дверях в половине четвертого утра. – Какие они замечательные, ваши гости! А давайте еще один посошок !

073.0

<ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ АКИМУДЫ>

– Вот что, – сказал Главный своим людям, – мы его похитим, этого Посла Акимуд. Похитим. Изолируем. И будем держать его взаперти до тех пор, пока он не признается, где его чертовы Акимуды и зачем он сюда приехал.

– Можно все проблемы слить на Акимуды, – сказали Главному его люди.

– Так и сделайте, – кивнул Главный.

Вечером по главным каналам прошла информация о том, что Акимуды – опасная страна. Посольство Акимуд в Москве занимается деятельностью, несовместимой с дипломатической миссией.

– А может, на место Посла поставить своего человека?

Двойника?

– Идея, – одобрил Главный.

Неожиданно в кабинете Главного раздался вежливый голос Посла с потолка:

– Не делайте этого!

074.0

<ЗАПАД И АКИМУДЫ>

– Какой девиз у вашей страны? – спросил Джон, посол США в Москве.

Как все выдающиеся послы мира, он держался подчеркнуто скромно, но сотрудников посольства держал в ежовых руковицах. Он имел очаровательную улыбку, был чуть-чуть похож на опереточного героя. Послы вообще всегда на кого-то похожи. Кто на Чарли Чаплина в пожилом возрасте, кто на Трех мушкетеров. Поначалу, как и другие послы великих стран, Джон не замечал Посла Акимуд, держал его за мелкого африканского дипломата, гонца банановой республики. Но постепенно ЦРУ зашевелилось.

Был сделал доклад в Белом доме. Президент США спросил:

– Почему они приехали не к нам?

Глава ЦРУ пожал пожилыми, хотя и крепкими плечами:

– Они хотят помочь России вернуться к статусу сверхдержавы, восстановить баланс сил как на земле, так и в космосе.

– Так кто же они? – В голосе президента США зазвучала нервозность.

– Они поддерживают порядок на земле.

– До сих пор я думал, что это наша прерогатива, – заметил президент США.

Под сенью ревности и зависти к России прошли эти переговоры. По команде из Белого дома Джон поехал в посольство Акимуд для знакомства.

– Девиз? – переспросил Посол Акимуд. – Наш девиз: мы – утки.

Джон улыбнулся:

– Немного напоминает русские ценности.

– В любом случае, мы сюда приехали не зря.

Посол смотрел на американского коллегу с интересом. Они с Марлин считались идеальной парой. Она во всем всегда помогала ему. У них трое сыновей. Уже взрослые. Марлин скоро станет бабушкой. Когда они поженились, это были самые счастливые люди на свете. Четырнадцать лет, с первого года после свадьбы, Марлин под предлогом любви к французскому искусству регулярно ездила в Париж, где у нее был регулярный финский любовник. Она страстно любила его. Она никому не признавалась в этой любви, но однажды, выпив в резиденции, она почему-то сказала об этом мне, а потом задумалась:

– Why?

075.0

<ЖИТИЕ ВЕНЕРЫ МЫТИЩИНСКОЙ>

– Конечно, нам понадобятся мученики, – сказал Посол. – Но ненадолго. Прошлый раз это заняло три века.

В этот раз, надеюсь, все будет быстрее.

– Зачем тебе мученики? – спросила Зяблик. – Неужели нельзя без них?

– Церковь строится на крови. Это надежный цемент.

– Ты послушай, что он говорит! – обратилась ко мне Зяблик. – Может, на этот раз создать религию на сперме?

– От спермы рождаются дети, а не религии, – отмахнулся от нее Посол.

– Да ну вас всех к черту! – возмутилась Зяблик. – Давайте лучше проедемся по России. Куроедов приглашает!

– А куда поедем? – спросил я.

– Я хочу в Эрмитаж, – сказал Посол. – Я люблю искусство.

– Эрмитаж – это еще не Россия, – сказала Зяблик. – Поедем в какой-нибудь старый русский город. Погрузимся с Послом в пьянство, – предложила мне Зяблик.

Мы взяли посольский «мерседес» и отправились. Мы даже картой не запаслись. Поехали куда глаза глядят. Ехали целый день. Ехали через дремучие леса. Ехали через поселки городского типа с отваливающимися балконами. Останавливались по дороге, чтобы съесть щей и выпить водки. Шел снег – мы ехали дальше. В гостинице мы сняли номер люкс старого советского образца.

Кто путешествовал по России, тот знает, о чем я говорю. Это две комнаты с тяжелыми занавесями и спертым воздухом, люстры с висюльками, ванная с мелким белым кафелем и дешевой сантехникой. Мыться под душем рискованно. То кипяток летит, то ледяная вода. Зяблик, тем не менее, приняла душ и вышла в халате. Я со своей любимой разместился в спальне; Акимуду достался раскладной диван в гостиной. Почему мы не взяли два номера, я не знаю. Мы сели за журнальный столик и стали пить виски.

Когда мы выпили три бутылки, ничем не закусывая, у меня все запрыгало перед глазами. Началось с того, что в комнате оказалась Катькина мать. Она стояла перед нами и совестилась. В одной руке у нее была скрипка, в другой – половая тряпка. Неожиданно она запустила скрипкой в окно, упала на колени и принялась мыть пол. В глазах у нее стояли крупные слезы.

– Если бы не я, она бы сейчас торговала помидорами на базаре в Керчи! – подняв голову, с гордым видом заявила она. – Не бей ее!

Катька резко сократилась в размерах, с подоконника соскочил ее отец в военных штанах и в белой майке. Он замахнулся на нее, и тут же в его руке появился ремень, которым он принялся пороть, но не Катьку, а ее сестру Лизавету, пинком под сраку отбросив ее на диван. Он порол ее с таким остервенением, что, казалось, запорет насмерть.

– Ничего, – говорил отец, – до двенадцати поживешь, в восемнадцать вылечим!

– У них слова никогда не имели никакого значения, – комментировала происходящее повзрослевшая Зяблик.

Мать завыла. Отца в мундире несли в Крыму хоронить. Прилетел какой-то родственник из КГБ, с красивой прической. На поминках сказал, что отца отравили, а написали – инсульт. Сослуживцы! Кто-то хотел занять его место. Майор! Ракетно-химические войска. Голова матери в номере люкс стала прозрачной, как аквариум. Вместо рыбок там были водоросли; они шевелились. В музыкальной школе она мыла пол. Зяблик с Лизаветой стояли в Мытищах перед пустым холодильником.

– Ты – посольский сынок, – бросила мне в лицо Катька, – а мы дрались из-за куска хлеба. У нас башка кружилась от голода. Но отец меня никогда не порол. Ее порол, а меня ни разу.

Так сформировались разные характеры. Сестры отошли от холодильника, так и не подравшись. В комнате, обвешенной хреновыми коврами, они замаршировали под музыку. Тетка лупила по клавишам расстроенного пиа нино.

– Я не понимаю, – сказал Акимуд. – Мещанское мировоззрение строится на недоверии. Между молотом буржуазии и наковальней рабочего класса. Нельзя забывать о своем долге брататься с мещанством!

Мелкие сестры задрали платья и без трусов гуляли по комнате. Тетка всполошилась. Музыка прекратилась.

– Мещанство обладает отрицательным мнением о человеке, неспа ? – спросил Николай Иванович.

– Ну да, – сказал я.

– Отлично! Это ровно то, до чего интеллектуал-пис атель, разочарованный художник, доходит только в конце жизни. Такая встреча художника и обывателя восхищает меня как тонкая насмешка над человеком!

Мать принесла детские фотографии дочерей. Еще керченские. Лизавета с поджатыми губками. Сидела, майорская дочка, с чопорной мордой. Зато Катька с синими глазами на черно-белой фотографии ползла на коленях с фотогенической надеждой найти лучшую жизнь. Я был поражен ее осмысленной мимикой. Разница между сестрами была несомненной.

– Катька! – порадовался я.

Она шла по поселку. Зимний день. Пахло соснами. Она заметила за собой удивительное свойство: ее длинный, но красивый нос чуял все на далеком расстоянии, как у собаки. Она быстро стала второгодницей, и еще раз второгодницей, запела под гитару. Но уже стала есть бананы. Сверстники пили пиво и быстро-быстро трахались, не снимая штанов.

– Я могла быть запросто проституткой, – заметила Катька.

Мать с Лизаветой говорили на непонятном языке. Там, в языке, были волки, и куры, и косматые зяблики, и потом язык уходил в стон. Мать с Лизаветой водили мужиков. Катька сидела у себя на постели. На нее смотрела со шкафа кошка-копилка, а со стены – Че Гевара. Она сначала думала, что Че – это девушка. Ей снился сон, что она спит с этой девушкой, с Че, которая висит у нее на обоях, слева от кровати. Она трахает Че настоящим мужским членом и нюхает воздух кухни, пропахший бельем и тефтелями. Но когда ей сказали, что Че – мальчик, она все равно продолжала ночью его трахать. Днем снова появлялись волки и куры, они обрывались на полуслове и снова ползли, она решила спрятаться от них на крыше, но и там они доставали ее, и тогда она решила запеть и броситься вниз, вместе с Че. Наутро ее нарядили в чужое пальто – и в больницу.

Волки и куры раздели ее и брезгливо осмотрели на предмет наркомании. Водоросли в голове матери зашевелились. Катька стала молиться.

«Кем бы Ты ни был, – молилась она, – пришли мне подмогу. Пришли мне подмогу, какую угодно. Пришли мне девочку или мальчика, только не присылай мне лохматых зябликов. Пришли мне мужика-ебаря, поступи меня куда-нибудь учиться, разомкни меня!»

– Подмога пришла не сразу, – тупо призналась она, оглядев меня с Акимудом. – Но потом тетка устроила меня в дизайн-контору.

На второй неделе пожилой директор с невеселым, интеллигентным лицом ненароком взялся ее проводить до метро, но в какой-то момент они заглянули во двор: там стояла гостиница на час, где директору выдали ключ. Зяблик решила отнестись ко всему с любопытством. Директор ее раздел и стал рассматривать, почти как бабушка. Директор перенервничал. Но не как подросток, который тут же кончит, а как старый пердун, у которого не получилось. Они оделись и вышли, и она влюбилась в другого. Бритого и губастого. С рывками мыслей. Все покатилось. Она влюблялась все глубже, все яростнее. Он ее выеб в общем сортире в «Маяке». Затем – на дне рождения у водителя конторы. Он завел ее в ванну, развернул к стене, рванул джинсы вниз и засунул указательный палец в жопу. Молча развернул в сторону ванны, достал сиськи и намотал волосы на кулак. Он с такой силой засунул ей стальной член, что она взревела от боли. Она очнулась уже на кровати, где валялись пьяные мужики. Он продолжал ее трахать. Пьяный водитель стоял рядом. Он кончил первым. Ее возлюбленный – вторым. Она поняла, что он будет ее мужем, но он перестал ее замечать, а когда она заговаривала с ним в конторе, полная желания, он грубил и уходил спать с другими девушками. Она заплакала.

– Я снова молилась, просила о помощи, – недвусмысленно глядя на Акимуда, продолжала Зяблик.

Раздался грохот. В дверь люкса вошел Куроедов – самый честный чекист России. Что это был за роман! Этот роман пах гибискусом. Чтобы не дать Зяблику застояться, Куроедов придумал ей задание: шпионить за олигархами. Олигархи узнали об этом задании еще раньше, чем Зяблик, и приняли это как данность.

Олигархи сродни давнишним советским писателям. Внешне они демонстрировали свою преданность, но внутри были червивы. Перевезли семьи за границу, даже бывших жен и довольно далеких роственников, брюзжали, гримасничали, шептались и страдали явно выраженным пессимизмом относительно будущего своей родины и разными оттенками педофилии. Зяблик заразилась пессимизмом, превратилась в двойного агента, но ее пессимизм распространился и на самих олигархов, на их повышенный эротизм, капризность, переходящую во вздорность, во все поглощающую странность, как будто деньги развивают в человеке прежде всего отрешенность от нормы, в манию коллекционерства, равносильную первобытному собирательству.

Куроедов просчитался. Зяблик бросила его и завела роман с Денисом. Денис отправил ее в скромную квартиру на Студенческой. Мы с Акимудом бросились ее утешать. Она не желала утешаться. Неожиданно для меня она стала меня отталкивать и, обратясь к Акимуду, спросила:

– Зачем вы так сделали, Николай Иванович?

– Что? – не понял Акимуд.

– Зачем вы сделали его любителем малолеток?

Николай Иванович ужасно растерялся. Он упал перед ней на колени, принялся целовать пальцы ног.

– Эх, вы… – сказала Зяблик, хотела отпихнуть его, но передумала.

076.0

<ТРЕУГОЛЬНИК>

– Мальчики! Мальчики! – захлопала в ладоши Зябл ик. – Покажите мне немедленно ваши хуи.

– А разве можно женщине ругаться матом? – застеснялся Посол.

– Папик! – вскричала Зяблик. – Мат – это использование четырех определенных слов для ругани, посыла, агрессии. Хуй – это не мат. Пошел на хуй – вот это я уже матерюсь.

Она постучала нашими хуями, как шлепанцами, друг о друга, прикрыла залупами глаза, будто надела очки для бассейна, и взяла наши хуи себе в рот.

– Тебя никто не трахал в зад? – спросила меня Зяблик.

– Не довелось, – признался я.

– Зря прожил жизнь! – заявила Зяблик. – Жопа мужчины и женщины – единый центр удовольствия. Жопа – преодоление взаимного недоверия!

Она вскочила на стол и повернулась к нам спиной, оттопырив и пошлепав свою очаровательную задницу, как в каком-нибудь грошовом мюзикле.

– Но мужчины, – она развернулась и щедро послала нам воздушные поцелуи, – ужасно неразвитые существа! Куроедов ненавидит содомию. Денис до отвращения брезглив. Остается трахать тебя! Посол, потрахай его!

Посол покраснел.

– Я готов, – сказал он. – Ясперс прав, уже давно вы отбились от нас. Мы поделили человека пополам: мама взяла душу, а папа – тело.

– Ну, если ты бог, – разозлилась Зяблик, – то почему ты ни черта не видишь! Ты окружен спецслужбами!

– Это мое попустительство. Нельзя все знать. Иначе ничего не получится…

– Они хотят тебя уничтожить! – не унималась Зяблик. – Тебя можно уничтожить?

– Если они откажутся от бессмертия, я им все прощу, дам вечную жизнь. Нам сверху строго приказали: налагайте на крепостных своих людей всякие работы, взимайте с их оброк и требуйте отправления личных повинностей с тем только, чтобы они не претерпели через сие полное взаимное уничтожение и не становились бессмертными … А они становятся…

Зяблик взяла Посла за руку:

– Ну, как же ты, милый, всю эту хренотень допустил!

Папочка, ну разве так можно!

Мы с Акимудом взяли Зяблика за ноги и за руки и потащили на двуспальную кровать.

– Вы лизали кому-нибудь жопу? – орал Акимуд. – Я – вот! – лизал!

Зяблик хохотала и кричала:

– Мне щекотно!

Пьяная, она оттрахала нас вдвоем во все дыры, всхлипнула, перднула половым органом от наплыва впечатлений и провалилась в сон… Мы просидели с Акимудом до утра, глядя в туманное окно, преисполненные нежности друг к другу.

– Ну, вот, мы с тобой – молочные братья, – сказал голый Акимуд и крепко пожал мне руку.

077.0

Наконец, к ночи приехали. Вылезли на главной площади, поглазели на памятник Ленину, зашли в гостиницу, сняли люкс и пошли в ночной клуб. В ночном клубе съели бифштекс с грибами, выпили водки и пошли в бар смотреть, как живут люди. Они зажигали; вовлекли нас в свою компанию, было очень тепло и душевно, незаметно началась драка. Послу дали по морде, разбили губу, объяснили, что он не так пляшет. Мы с Зябликом, как могли, защищали Посла, нас тоже побили, пришла полиция, хотели нас забрать, но Посол показал свою дипломатическую карточку – от нас отстали, мы стали плясать дальше, девчонки вешались на нас, целовались, задирали юбки, все дико кричали, но музыка была сильнее нас.

Под утро Посол пригласил всех танцующих к нам в номер продолжать веселье. В гостиницу нас всех не пропустили – кто-то предложил ехать в сауну, поехали в сауну, накупили водки, включили громкую музыку, девчонки прыгали в сауне по диванам, разбрасывая вокруг себя одежду, орали, парились, бросались с визгами в ледяной бассейн – заснули мы все вместе вперемежку на полу.

Утром в сауну нагрянул губернатор, коротко стриженный, с волевым квадратным лицом, с чиновниками, цветами и шампанским. Мы стали опохмеляться. Ели горячий супчик, жевали квашеную капусту, капали на пол рассолом – вышли мы все на главную площадь: губернатор, девки, непонятные люди, чиновники, а там народу видимо-невидимо и памятник Ленину.

Как увидел народ Посла, бледнолицего от выпитой водки, так и встал – от мала до велика – на колени, рухнул головой в снег. Замер народ. Посол стоял в волчьей шапке-ушанке, в растегнутой шубе и дико озирался. Последним упал на колени сам губернатор, моложавый мужчина с опытными глазами. Посол молча ждал, что будет дальше.

Из толпы упавшего на колени народа выделился старик – лет девяноста, с картузом в руке. Он встал с колен и издалека пошел на нас, наступая на согнутых людей. Подойдя к Послу, он снова упал на колени и закричал протяжно:

– Батюшка ты наш!

Посол не вымолвил ни слова. Губернатор подполз к старику на коленях и тоже крикнул:

– Батюшка ты наш!

Направо от нас сверкала куполами церковь. Был холодный солнечный день.

– Батюшка ты наш! – вновь прокричал губернатор.

– Батюшка!.. – подхватил народ.

– Мы пришли поклониться тебе, – продолжал губернатор. – Мы знаем, кто ты есть – ты наш царь!

– Царь!.. – ухнула площадь.

– День начался неплохо, – шепнула мне на ухо Зяблик.

Стоящие вокруг площади, как живая изгородь, омоновцы и просто городские полицейские тоже рухнули на колени с дикими, просветленными лицами. Быстрые руки народа схватили Посла и водрузили его на пьедестал, рядом с каменным Лениным. Церковь ударила в набат – когда звуки набата закончились, народ поднял голову и посмотрел на Посла.

Посол подумал и сказал твердым голосом:

– Братья и сестры, я знал наверняка, что вы не подведете меня!

Площадь ответила на эти слова утробным воем радости и векового облегчения. Грянул гимн:

– Боже, царя храни…

– Хорошие слова, – одобрила Зяблик.

Внезапно, после гимна, на площади появились девушки в белых дубленках и белых кружевных платках. Они принялись раздавать страждущим бесплатно бутылки водки. Начался всенародный праздник. Губернатор пригласил Посла в здание городской Думы на главной площади – площади Ленина.

– Как ты относишься к Ленину? – спросила Зяблик Посла.

– Отстань, – огрызнулся Акимуд.

В Думе все уже было накрыто. Столы ломились от разносолов. Огромные осетры, как птицы, носились в воздухе. Губернатор склонился к царю:

– Ко мне прибегают ночью помощники из трактира «Золотой ярлык», будят, говорят, приехал к нам в город человек, очень похожий на царя.

– Как называется ваш город? – спросил Акимуд.

– Великие Помочи, батюшка, – молвил губернатор. – Один из самых старых городов на Руси. Святой город! Имеются иконы Андрея Рублева. Возьми меня в услужение. Буду преданным рабом твоим, батюшка.

Почетные граждане города плакали от переполнявших их чувств. Все превратилось в демонстрацию любви к русскому царю.

Неожиданно среди гостей появился Куроедов.

– Можно тебя на минуточку? – прошептал он Зяблику.

– Ты меня любишь? – поинтересовалась Зяблик.

– Прекрати! Ты что, решила свергнуть конституционный строй?

– Брошенный мужчина не может быть тайным агентом, – жестоко ответила Зяблик.

078.0

<ТЕОМАХИЯ>

Вернувшись в гостиницу, в номер, заваленный букетами цветов и подарками, Акимуд затосковал. В нем словно проснулся какой-то недуг. Зяблик всполошилась. На желто-коричневом, холмистом диване он лежал, вялый и бледный. Он жестом попросил задернуть занавески нашего номера люкс.

– Что с тобой? – не унималась Зяблик.

Акимуд мутным взглядом посмотрел на меня:

– Ты пойдешь со мной в Ливан за кедровым лесом?

Мы с Зябликом переглянулись.

– Я – создатель колеса, – кивнул нам Посол. – Раньше люди росли под землей, как трава. Проделаешь мотыгой дыру в земле – оттуда лезут люди.

– Он бредит, – ужаснулась Зяблик.

– Молчи! – шепнул я.

– Или взять Бабу-ягу со змеиным хвостом… У нее грязь под ногтями, выкрашенными в красный цвет. Она легка, как пушинка, – питается душами умерших. А я прошу, – голос Посла приобрел болезненную силу, – выпустить мертвецов, пожирающих живых!

– Милый! – вскричала Зяблик.

– Да, – сказал Посол. – Мы грубы, злы, жестоки. Наши решения объясняются нашими капризами, пьянством, распущенностью. Человек создан для того, чтобы трудиться на нас. Вот и всё.

– А как же любовь? – не поняла Зяблик.

Он внимательно посмотрел на нее:

– У тебя есть булавка?

– Есть в сумке.

– Достань.

Зяблик стала копаться дрожащими пальцами в сумке.

– У женщин в сумке никогда ничего не найти, – заявил Посол.

– Сейчас найду, – пообещала Зяблик.

– А вот шумеры, они знали, эти древние шумеры, что такое Акимуды. Они называли наш остров по-своему:

Тильмун.

– Шумеры? – переспросил я.

– Тильмун, – через силу повторил Посол.

– Я нашла! – закричала Зяблик.

– Что ты нашла?

– Булавку!

– Хорошо, – очень слабым голосом откликнулся Посол. – Сделай для меня доброе дело. Проткни ей свой язык.

– Зачем? – Зяблик в панике посмотрела на него.

– Надо.

Зяблик замерла.

– Это так просто, – сказал Посол. – Неужели ты этого не можешь для меня сделать?

– Ты всегда что-то такое придумаешь…

–  Всегда, никогда – типично женские выражения, – затосковал Посол.

Зяблик высунула язык. Он у нее оказался красным, совсем не обложенным. Здоровый девичий язык. Она посмотрела на меня.

– Ну, давай! – попросил я ее.

Она проткнула язык булавкой. Глаза Зяблика побелели от боли. Яркая кровь хлынула ей на подбородок. Капли крови закапали на пол, на гостиничный паркет.

Посол откинулся на спинку дивана и зарычал.

079.0

<ДВА КРАНА>

Это – ванна с двумя кранами. Из одного течет божественная вода, из другого – человеческая. Они перемешиваются, порождая странные картины. Некоторые думают, что вода течет только из одного крана – человеческого; более того, второго крана вообще не существует. Другие, напротив, считают, что вся вода, собранная в ванне, божественного происхождения, что это – святая вода, и в нее свято верят, поклоняются ей. Совершают в ней разные омовения.

Слово помогает человеку. Но оно превращается в рельсы, по которым он катит, громыхая и искря, как трамвай.

Слово подрывает его безграничность.

Взаимодействие между первым и вторым краном порождает духовный мир.

Миф обтекает тебя и стремится дальше. Его нельзя сфотографировать. В отличие от старых скелетов прошлых мифов.

Божественный кран стал работать хуже, чем раньше. Засорился. Он был узурпирован человеком, который не прочел до конца мысли о божественном самоограничении и самовозвеличился. Миф продолжился, но получил комические формы выражения. Одной из них стала современная жизнь.

Власти взяли на себя командование божественным краном. Миф – угроза для всякого правителя, который строит свою власть по закону узурпации божественного проекта. Миф его неизбежно разоблачает. Но миф с ним непостижимым образом и считается. Ошибка правления – часть человеческого переживания.

Архаическое сознание полезно для создания мифа, и здесь, в России, мы его имеем почти в неограниченном количестве, что-то вроде газа и нефти. К тому же, архаический миф – воинственный, он, как и газ, легко воспламеняется.

С ужасом для себя я готов защищать некоторые аспекты архаического мифа, потому что модернистский миф мне кажется дешевой и ненадежной фантазией. Я признаю, что архаический миф, несмотря на свои издержки, остается изобретательным, основывается на мощной традиции и на «святой воде». Меня притягивают его «мракобесные» возможности, не в политической сфере, где он отвратителен, а по части проникновения в иные миры, в построении монашеских схем жизни. Конечно, такие люди (их всегда достаточно), как мой друг академик Лядов, поставят вопрос о том, что божественный кран – продукт нашей психики, и, признав, возможно, полезность двух реальностей человека, они найдут человеку единый корень. Просто из соображений добросовестности об этом нельзя забывать. Однако, опрокинув вовнутрь человека его двойственную природу, следует заметить, что это также является формой веры, а не конечного знания. Если взять Николая Ивановича Акимуда, то в каком бы состоянии, пусть даже газообразном, он ни пребывал, ясно, что речь идет о трансформации архаического мышления, которое подтачивается реальным движением человеческого мира или же оказывается продолжением потока самого мифа из двух источников и нахождения духовного эквивалента для их будущего соединения…

Так я рассуждал о скрытой причине московской миссии Акимуда (не переставая поражаться тому, что он подчас играет роль, как раньше говорили, прощелыги , граничащую с хлестаковщиной).

080.0

<ПОПЫТКА РЕВНОСТИ>

Зяблика рядом не было. Я встал и пошел на звуки воды, не одеваясь. Зяблик стояла под душем.

– Ну что, Дориан Грей, – сказала она, высовываясь из-за прозрачной занавески. – Отчего ты не отдал своему портрету живот? Без живота ты был бы вполне ничего!

– Спасибо! – сказал я. – Если бы ты не была сукой, ты бы тоже была ничего!

Зяблик заржала:

– Кажется, у меня есть шанс стать твоей последней любовью.

– Серьезно?

– Я скоро выйду на пенсию в качестве светской бляди. Я рожу от тебя ребенка. Мальчика! Я обещаю тебе быть хорошей вдовой.

– Заманчивое предложение.

– Дай полотенце!

Она вытиралась, глядя на меня.

– Я пообедаю с Послом, выведаю из него тайны и вернусь к тебе.

Затея ее обеда с Послом мне вдруг показалась малосимпатичной. Акимуды представились мне дурацкой шуткой.

– Не ходи к Послу, – сказал я. – Не ввязывайся в эту историю.

– Ревнуешь? Это хорошо.

Она стояла передо мной, насмешливая, руки в боки.

– Если ты хочешь стать моей музой, на фига тебе Акимуды?

– Трус! – заявила Зяблик.

081.0

Она не пришла ни в пять, ни в шесть, ни в десять вечера. Я начал звонить ей на мобильный после шести – вне зоны действия… Я звонил ей бесчисленное количество раз. После семи я услышал гудки, но она сбросила вызов. Я собрался ей написать разгневанную эсэмэску, но спохватился и пошел надевать ботинки. Тут оказалось, что дверь заперта – мне не выйти. На секунду это меня порадовало – наша встреча становилась неминуемой, но я не знал, чем себя занять – я не мог ни читать, ни слушать музыку. Мне не хотелось никому другому звонить. Я запретил себе думать о прошедшей ночи. Я понял, что я влюбился в эту дуру безобразнейшим образом. Вот тут она мне и позвонила.

– Послушай, – сказала она далеким голосом, – не жди меня. Не можешь выйти? Запасные ключи лежат в серванте. Потом отдашь.

– Давай я дождусь тебя.

– Уходи, – сказала она. – Уходи сразу. Мне нужна пустая квартира.

– Ты хочешь его привезти к себе?

– Не важно, – сказала она. – Я потом тебе как-нибудь объясню.

– Скажи сейчас, или я не уйду!

Мне не надо было этого говорить. Она замолчала. Потом ледяным голосом сказала:

– Да, мы едем ко мне домой. Уходи немедленно.

Я ушел из ее жизни. Думал, что – навсегда.

082.0

Желтая пресса разразилась рассказами о том, что меня бросила красавица Зяблик. Кто им слил? Я недоумевал. Куроедов? Но почему? Тему подхватили блогеры. Я знаю свои недостатки, но я не знал, что они так выпукло выглядят.

Z. писала: Стал понятен избранный им стиль поведения на людях – вызывающе хамский, эпатирующий, неприятный. За поруганную любовь приходится платить.

Ей вторила KREVETKO: Когда они сошлись, я спрашивала себя, что этой красивой девочке нужно с неухоженным, щеголяющим выдающимся вперед округлым брюшком, стареющим дядькой. До сих пор вспоминаю торчащие из ноздрей густые пучки волос, которые он щедро демонстрировал крупным планом на ТВ.

KHRYCH: Малышка Зяблик появилась с ним на самых модных тусовках. Роман красавицы и писателя затрещал по швам, когда девушке захотелось новых ощущений. Если у бабы сносит крышу, расслабляйся, мужик. Твой дом уже заливает дождем. Разбитое сердце! Ноет, ноет. Хоть вой на луну. Зато получим скоро (надеюсь) яркую книжную новинку. Сильные потрясения рождают шедевры. Кто знает, может, у писателя наступил тот самый ШАНС? В этом случае никакой любви не жалко.

В диалог вступило SOLNTZE: Мне кажется, что он такой вялый и старый и что там давно все пусто – и чувств никаких ни к кому нет. Старикам важен комфорт, и только. А все эти его дерганья – климакс.

Еще кто-то: Что-то там у него не так, у этого мужчины, ну, а на него и липнут как раз, у которых тоже что-то не так, зеркально.

Был среди них мой неведомый защитник: Уважаемая, в этой истории есть нюансы, о которых может рассказать только Зяблик. Благородному человеку лучше не комментировать эту историю, если он не знает ее в подробностях. Я знаю, и оттого мне грустно. На это отреагировала Z.:ни в коем случае не буду комментировать никакую историю, если почувствую хотя бы малейшую «приватность». в данном случае ею даже отдаленно не пахнет. вы же отдаете себе отчет в том, КАКУЮ реакцию могут вызвать у читателя последние публикации упомянутого господина об акимудовках? я даже и в этом случае не опустилась бы до дрочерного уровня. но господин несколько раз подряд был прилюдно вызывающе хамоват. хамства я не приемлю на физиологическом уровне. поэтому и позволила себе… впрочем, готова просить прощения у вас лично за то, что заставила вас грустить:) Весь этот разговор заканчивался тирадой, имеющей ко мне разве что метафизическое отношение.Вы все начинаете писать про унылое гавно, не уж то вы и в жизни такие? Или на самом деле мир катится в анальную щель? Говорите не с того не сего о каких то пристрастиях к деньгам, к наркотикам, о счастье, о любви, разве это так важно? Заводи ебанных детей, заводи семью, это твоя цель! СОЗДАВАЙ БОЛЬШЕ ЦЕЛЕЙ, пока смерть не разлучить нас! Хочешь бабу! Еби фарш! Мне насрать на то что щас, фашизм, антифа, стрейт эйдж, эмо, готы, панки, рэпперы, люди в гламурных черных куртках, знайте, чужая идеология и стереотипы ЭТО ГАВНО! это ни к чему не приведет, разве что смотрите: я центр земли! Бля! Давайте мне все свои киски и письки! Я отрахаю вас всех! Гавно! 083.0 <САМСОН-САМСОН> Последний текст принадлежал (видимо) перу моего бывшего ученика Самсона-Самсона. Он был моим верным последователем. Но Самсону надоело безденежье и место в тени. Ему остопиздили тихони авангардисты. Куроедов объявил мне:– Спецслужбы делают ставку на бывшего уголовника, ныне писателя-фантаста, автора бестселлеров, бо гача са диста Самсона-Самсона. Генерал Рыжов благословляет Самсона-Самсона на новый виток борьбы с Акимудами.Пока я молчал, впитывая информацию, он добавил:– Не переживайте!– Вы о чем?– Зяблик, она всех бросает. Вы – не первый и не последний. Акимуды и большой спорт, в котором варится Самсон-Самсон, – отличный коктейль. Футбольные фанаты – фанаты Самсона. Он предлагает нам вести политику с Акимудами с позиции силы. Самсон уже встречался с Зябликом. Заманил ее в свою квартиру. Она мне звонила – жаловалась.084.0 <КОНЕЦ СВЕТА> Я купил билет в Крым и решил начать старую жизнь. Я сам во всем виноват – от начала до конца. Из обиженного мужчины я превратился в преданого отца семейства. По крайней мере, теоретически, в мыслях. Через три дня позвонил Куроедов:– Мне надо немедленно с вами встретиться!Пошел он к черту! Я ему отказал. Сказал, что меня нет в Москве.– Но вы же в Москве!– В Москве, но не для вас.– Это – дело огромной важности.– Я вышел из любого дела, связанного с Акимудами. Мне даже смешно об этом думать! Все вы сбились с ног из-за какого-то коллективного гипноза!– Это не гипноз!– У вас вся Вселенная сидит в голове. Перестаньте валять дурака!Я вырубил телефон. Через час мне позвонила Зяблик. Высветился ее номер. Я просто отключил звук и сунул телефон в карман; он у меня там долго вибрировал. Она перезвонила. Я не откликнулся. Через час она позвонила мне с незнакомого телефона на домашний.– Не вешай трубку! – заорала она. – Ты мне нужен больше, чем жизнь.– Что случилось?– Конец света!– Что?– Я тебе говорю: конец света!085.0 <ЦАРЬ-ГОРОХ> – Я иногда ложусь с ним рядом, обнимаю и говорю: «Ну, скажи, что ты хочешь, зачем приехал?» – Зяблик посмотрела на меня с выражением. – А он отвечает: «Я не знаю, я еще не до конца понял». Я ему говорю: «Ты сделал неудачный выбор насчет России. Она еще не переболела православием, а ты хочешь придумать тут что-то другое». – «Думаешь, Палестина была готова?» – «Давай я тебе подскажу, что надо поменять в России, напишу список». – «В России я не хочу ничего менять». – «Почему?» – «Это поле моего эксперимента». – «Какого?» – «Видишь ли, Зяблик… Нет, не скажу! Ты будешь смеяться надо мной!» – Зяблик погладила меня по голове. – У меня иногда возникает мысль, что я сильнее его!Вот для этого она и наняла меня в свои любовники.Чтобы я интерпретировал его мысли.– «Мне так надоело думать о глобальных вещах, – говорит он мне, – продолжала Зяблик. – Давай поговорим о чем-то незначительном. Давай поговорим о фантиках! Ты любишь собирать фантики?» Как ты думаешь, милый, что бы то могло значить?– Ты с ним спишь?Зяблик задумалась.– Не будешь ревновать?– Ну, говори!– Я ему делаю минет!– Ну, ты даешь!– А что, нельзя, что ли? Минет – не повод для ревности. Мы с ним ругаемся, но он мне нравится. Как мужчина.Это достаточный повод для минета.– Он не мужчина, – разозлился я. – Он – царьгорох!086.0 Народ решил писать мне письма – от руки. Я рву конверты, читаю – мне кажется, что это одно нескончаемое письмо. Оно звучит, как жалобная книга. Разные города – одинаковая коллекция ужасов. Графоманы и нимфоманки, сектанты и пенсионеры, тяжело больные и одинокие – все корчатся от адских мук.Пишет мне обиженный сибирский шаман. Называет себя блаженным. Он обижен на государство. «В два часа ночи, – пишет шаман, – с пятницы на субботу меня разбудила внутренняя вибрация, голос спокойно сообщил: „Сдавайся“. Это открылся информационнный портал, ну, бывает у меня такое: то с головой общаешься, то с картиной, иногда живой. „Мороз заказывал на Москву? – поинтересовался голос. – Беда там будет“. – „Что за беда? Кому сдаваться?“».Голос указал на ФСБ.Шаман хотел было позвонить туда – но не нашел номера телефона. А вечером в Москве рухнул Бородинский мост. Шаман на следующий день все-таки нашел контору ФСБ и объявил, что это он виноват, но те потребовали веских доказательств.Шаман попросил в ФСБ телефон японского посольства. Беда на них шла, на японцев. Безответственные чекисты пригрозили: «Еще раз позвонишь – упекем в психушку!» И действительно, доктор из психушки записал его показания: «Беду от Японии можно отвести, если обрушить ее на головы шаманов-инициаторов с островов под Индокитаем».Зачем шаман написал мне письмо? Он «сделал определенную работу под кураторством органов, потратил энергию физическую и психическую». В течение нескольких лет удерживал высокие цены на нефть, теперь не дает им упасть. «Надо бы сделать справедливый раздел продукции. Согласен буду на тысячную часть процента для себя и своей деревни Ивановки, донельзя разоренной».Спрашивается – почему органы не хотят платить? Куда они смотрят: человек полмира перепахал, а денег на него жалко? Не отсюда ли идет гибель жадного, глупого государства? Надо заплатить! Не обижайте шамана!С другой стороны, у меня к шаману вопрос: с нефтью государству он помог, а почему не поможет своей Ивановке? Или Ивановке уже и шаман помочь не может? Настал, видно, Ивановке полный пиздец.087.0 <СМЕРТЬ АКАДЕМИКА> Лядова убили на даче. Версия об ограблении сразу отпала: с дачи ничего не взяли. Его убили ночью. Он приехал из Москвы, открыл дверь дачи – возможно, его уже ждали. Возможно, между преступником и жертвой произошел разговор, который закончился убийством. Куроедов ездил на дачу. Он сказал мне, что на теле Лядова обнаружены следы пыток. Куроедов повез тело Кости в морг.088.0 <ЗАВТРАК> С утра пораньше я позвонил Послу и попросил с ним встретиться. Он принял меня в своей «купеческой» резиденции за завтраком. Он сидел за круглым столом посередине большой комнаты с высоким сводчатым потолком и ел яичницу из трех яиц. Даша прислуживала.– Хотите кофе? – спросил он меня со свежей улыбкой.– Да, – кивнул я.– С молоком? – спросила Даша.– С молоком, – кивнул я.– Вы что такой мрачный?– А вы не знаете почему? – спросил я почти что с вызовом.– Нет, – искренне ответил Посол.– Сегодня ночью убили Лядова.– Да ну! – вскричал Посол. – У вас в Москве вечно кого-то убивают, – продолжал он ворчливым голосом.– Его убили на даче, – насупился я.– Вот как? Там, где мы пили Шато Марго? – Его глаза наполнились искренними слезами. – Бедный Лядов!– Вот именно.Даша принесла кофе.– Круассаны будете? – всхлипнув, поинтересовался Посол.– Спасибо, – отрицательно ответил я.Посол протянул сахарницу с коричневым сахаром и с серебряными щипчиками.– Он был моим близким другом, – сказал я, бросив кусок сахара в кофе.– Я знаю.– Что вы знаете ? – Хороший человек, – кивнул Посол.– Так сделайте что-нибудь…– Им там тяжело приходится… Едят нечистоты, вода несвежая… У него было много детей?– Двое.– Он не погиб на поле боя? Как воин?Я промолчал.– Если нет, то… практически там все приговоры смертные.– Это понятно, – заметил я.– Ну, я все-таки попробую отбить… Смерть еще в зародыше.Он зазвонил в колокольчик.– Даша!.. Дашенька, где Клара Карловна? Она еще не ушла?– Кажется, нет.– Позовите ее.Пока Даша ходила, я спросил:– А кто его убил-то?– Не знаю, – сказал Посол. – Понятия не имею.В столовую вертлявой походкой вошла Даша в белом переднике.– Клара Карловна уже уехала, – сказала она.– Ладно! – Посол встал из-за стола и, сложив салфетку, отдал ее Даше.Я тоже встал. Аудиенция была закончена.– Я позвоню ей по мобильному, – сказал Посол, подавая мне руку.089.0 – Самозванец!На стол Главному легли две сводки. Одна о том, что в России объявился самозванец. От Калининграда до Владивостока все говорят о новом царе.Вторая – об убийстве Лядова.Главный прочитал оба сообщения и решил, что между ними есть какая-то связь.– Вы с ним поговорите, по возможности вежливо, что ли, – раздумчиво сказал Главный Бенкендорфу и другим своим людям. – А то он ездит себе по Москве, как самозванец.На следующий день, когда Посол выезжал из ворот своего особняка, раздался взрыв. Шоферу оторвало голову. Но Посол выбрался из горящей машины. Он шел, у него горела шуба. Была московская зима. Только снега не было.090.0 <ПРОБУЖДЕНИЕ> Лядов проснулся в морге где-то под вечер. Он сел, осмотрелся и снова со стоном лег. Через несколько минут его катили в реанимацию.091.0 Когда Главный прочитал сводку о том, что его советник по биологии «проснулся» в морге, он вызвал министра здравохранения и попросил объяснить, что это значит. Хотя министр, как и все правительство, ездил на Афон к монахам и соблюдал посты, в душе он придерживался позитивизма.– Всякое бывает, – сказал он.– Ладно, иди, – сказал Главный.Он вызвал Бенкендорфа.– Кто занимается этими Акимудами?– Куроедов. Зяблик.– Хорошая компания! – иронически откликнулся Главный. – Других, что ли, у нас нет?– Посол сам захотел войти в контакт…– Пригласите их срочно. И в МИД Виноградову позвоните.– Вот их слабое место, этих проклятых Акимуд, – они боятся нашего бессмертия, – докладывал Куроедов Главному.– Но много ли россиян хотят бессмертия?– Оказалось, что его не очень-то и хотят.– А что посольство?– Расклад посольства непрост, – с готовностью выдох нул Куроедов. – По мнению наших аналитиков, оно состоит из высших существ: бесплотных душ, которые находятся на пути к совершенству и помнят свои предыдущие инкарнации.– Буддисты, что ли? – поморщился Главный.092.0 ПИСЬМО № 2 Папа, как приятно спуститься на землю! Как приятно посетить Святую Русь – наше с тобой любимое детище! Как хорошо закутаться в тело. Зяблик говорит мне, что Подмосковье особенно физиологично . Только здесь, между Москвой и деревней, люди прислушиваются к голосу плоти. Их разрывает на части – это нам с тобой всегда нравилось. Все эти дощатые сортиры, неудобные ванны, неважные бани – какое счастье! Мы ездим в Мытищи, как на выставку физиологии! Только здесь они подмечают, как увядает член после соития, – опал! – говорят они, эти милые девушки, так трогательно, что хочется рыдать. Москва – жеманна, деревня – глуха, и только в этом промежуточном состоянии пригорода чувствуешь красоту уродской жизни. Папа, как замечательны нюансы тела. Как оно тянется к пище, как глотает воду, как переваривает еду, как смотрит глазами и слышит ушами, как же мы славно все это придумали! Папа, я люблю достать член и просто пописать. Мне нравится, как бьет моча о мытищинский забор. А как пахнет лопухами! Папа, мимозы тоже хороши. На окошках висят занавески – повесили, фантазеры! Они их защищают от утреннего света во время сна – все предугали, маленькие мои! Папа, ну что за счастье стать двуногим, ходить, перебирая ногами! Я завидую этим двуногим – у них есть туман будущего, нетвердость знаний, счастье неведения! Они переживают, наконец, любят! Папа, какие мы замечательные, что придумали им любовь!093.0 Главный прочитал перехваченное письмо. Ну, все, сказал он. Это – враг . 094.0 ПИСЬМО № 3 Папа!Я люблю Москву, как можно любить большого хрюкающего кабана. Москва – красивое чудовище. Если предположить, что архитектура – зеркало коллективной души, то душа города пребывает в хаосе и набита бульварной эклектикой. Я спотыкаюсь о Москву. Дома Москвы сталкиваются друг с другом, как граненые стаканы, и разлетаются вдребезги.

Мой знакомец Х. Х. рассказал мне свою историю.

Как-то зимой на Садовом кольце, возле станции метро «Смоленская», неся на руках свою маленькую дочку, я поскользнулся и грохнулся. Меховая шапка отлетела в сторону. Вокруг было много народу. Никто не подошел. Дочка плакала. Я ползал по ледяному асфальту. Никто не протянул руки.

Я попросил его об одолжении. Он написал.

095.0

<ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕГКОГО ПОВЕДЕНИЯ>

Москва – блядский город! Не с этими ли словами вылетел когда-то вон из своего кабинета полнолицый, с жесткими щелками восточных глаз Юрий Михайлович Лужков, получив пинок из Кремля?

Он некоторое время парил над Москвой, над Воробьевыми горами и Красной площадью, над храмом Христа Спасителя, который он вокресил из мертвых, над новым деловым центром города, тоже его детищем, и, обессиленный, рухнул на землю. Так в один осенний день из московского самодержца (которым он был восемнадцать лет), обвешанного орденами, заваленного почетными грамотами, спортивными кубками, он превратился в ничто .

Русские начальники имеют колоссальные возможности быть подлецами. Лужков в глубине души остался сыном простого плотника. Он надорвался от своих метаморфоз. Его душа взвыла от перемен и оскотинилась. Его голова была похожа на туго зашнурованный мяч. Деньги, власть, холуи, особняки в разных странах, лимузины и массажистки превратили его в бронзового идола. Дурной вкус был его родимым пятном. Вокруг него собралась орава архитекторов, скульпторов и художников – отрыжка советских времен. Они пели ему осанну. Московский хозяйственник потерял чутье, развел интриги. На глазах у всех он превратил мужеподобную жену в миллиардершу, надувал щеки, домогался Севастополя и строил губы, как Муссолини. В конце своего московского царствования он превратился в главного городского сумасшедшего.

Когда он вылетал из своего кабинета, похожий на злобную карикатуру Кукрыниксов из сталинских газет, он думал, что Москва поднимется на его защиту, по городу пройдут многотысячные демонстрации. Как же так! Он так много сделал для Москвы! Поднял пенсии старикам! Никто не вышел, никто не сказал спасибо, только в спину летели плевки. Он лежал, свергнутый, на виду у всего города, обиженный, голый, беспомощный, равный всем горожанам. Москва – блядский город!

Москва субъективна, как наркотическая галлюцинация. Москва постоянно меняет свой облик в зависимости от того, как на нее посмотреть, как в нее въехать, что в ней делать, с кем иметь дело и с кем дружить, и как в ней жить. Она может предстать перед тобой обольстительной красавицей и шамкающей старухой. Такого несуществующего города не было и нет в мире. Москва готова сдать любую власть, чтобы подлечь под нового хозяина. Не Москва, а тысячи Москв витают в сознании городских жителей. Москва – не Восток и не Запад, она не Европа и не Азия, она не Север и не Юг – она все вбирает в себя, переваривает, испражняет и снова ищет добычу.

Москва беспамятна. Она не помнит, откуда взялось ее имя. То ли финно-угорское, то ли славянское. В любом случае, оно связано с болотом, с водой. Москва вспоминает лишь то, что ей выгодно вспоминать.

– Помнишь, – спросишь Москву, – как ты продалась татарам?

– Когда?

– В Средние века!

Но у нее нет Средних веков; она не живет по европейскому календарю!

– Ты помнишь, как монгольские ханы сделали тебя своей вотчиной, как твои князья платили дань, покорные восточным завоевателям?

Она начнет плакать. Она начнет жаловаться, как страшно она страдала под монгольским игом целые триста лет. Она с гневом отвергнет версию соития с мусульманским Востоком. Она расскажет, как воевала с врагом, победила на Куликовом поле, а потом сгорела от рук мстительного хана.

– A дальше, что было дальше?

– Я всегда горела! Чуть что, и я сгорала дотла.

Так наложница говорит о своих похождениях. Но вдруг, освободившись от монгольского ига, древняя Москва становится набожной, обзаводится церквами и монастырями, объявляет себя истиной в последней инстанции. В качестве доказательства она показывает иконы Рублева и кремлевские храмы. К ней хочется прислушаться, чтобы понять ее аксиологию, но тут же она бросается пить водку в кабаках и поражает иностранцев своим развратом, о чем, конечно, потом она запрещает не только писать, но и думать. Западные записки путешественников и дипломатов о Москве на многие века становятся запретным чтивом! Это клевета! Москва не любит самоанализа, ее бесит анализ, сделанный за нее посторонним умом.

Москва пускается в кровавые игры, мечтает о завоеваниях, бросается на шею Ивану Грозному, берет штурмом Казань, Астрахань. Льется кровь. Любит ли Москва человеческую кровь? Это город-вампир?

Дальше все тонет в тумане Смутного времени. Знакомьтесь! У Москвы новый любовник – польский король. Она зовет его в гости, на дворе XVII век, она не прочь примерить на себя европейские наряды, но сожительство не получилось.

Петр Первый не выдерживает московской лживости. Он запрещает в Москве возводить каменные здания, она превращается в замарашку. И вот тогда, когда придворный мир Петербурга окончательно отворачивается от нее, приняв на вооружение французский язык, после целого века забвения, она совершает подвиг. Она останавливает войска Наполеона, впуская их в себя и буквально самосжигаясь во славу страны.

Она возрождается после 1812 года новым городом, извлекает творческий потенциал из своей провинциальности, созерцательности, ищет себя в стихах и прозе, в славянской самобытности. Ярмарка невест, Москва философствует в салонах Английского клуба, печатает письма Чаадаева. Она славится модными лавками на Кузнецком Мосту, купеческим укладом Замоскворечья, шумными чествованиями Тургенева и Достоевского, хлебосольством, обжорством, поросятиной, черной икрой. Здесь же открывается Художестенный театр, вводящий на сцену доктрину Станиславского, здесь живет доктор Чехов, пишущий для этого театра полуабсурдные драмы. Возможно, именно эту Москву я и люблю. Москву, которая поставила на прекрасном бульваре прекрасный памятник Пушкину. Я вижу ее продолжение в хаотическом буме градостроительства, модернистских постройках начала XX века, наконец, в революции 1905 года, но здесь уже все трещит по швам. Москва не готова для демократии.

Бедный Лужков! Превратившись в московскую пыль, он вспомнил именно о демократии, о всех недостатках, словно не он их преумножил! Он пошел на поводу у московских обычаев превращать реформистский порыв в вонючий воздух.

Правительство Ленина бежало в Москву, подальше от западных границ, и Москва отдалась новому любовнику. Ленин был крут. Он объявил о национализации всех домов и квартир, и люди в один момент лишились всех прав на жилье. Вот тогда и прошла по Москве страшная судорога по имени «коммунальные квартиры».

Ленин привил Москве страх и террор, оставив после себя ублюдочный полукапиталистический НЭП. Москва ожила после казарменного коммунизма Гражданской войн ы, поверив в долгосрочность частных лавок с калачами, но просчиталась в своих ожиданиях. Настоящим хозяином Москвы, который скрутил ее в бараний рог, стал Сталин. Он бил ее по щекам и порочил, он обескровил ее и сделал нищенкой с хлебными карточками. Она стала серой, жалобной, невыразительной, но он приказал ей выходить на физкультурные парады, славословить его и валяться в ногах. В Москве проснулся бабий мазохизм. Я не хочу сказать, что Сталин моментально стал ее кумиром, она сначала рассыпалась в интеллигентских стонах и антиправительственных анекдотах, но вот прониклась к нему обожанием, сам Пастернак воспел его в стихах. А между тем Москва превратилась в фабрику смерти. Здесь пытали, издевались над людьми, в подвальных помещениях их расстреливали по ночам сотнями осатаневшие расстрельные команды, которые по воскресным дням выходили на прогулку в Парк культуры с мороженым в руках. (Хорошо Лужкову – его свергли, но не расстреляли и не похоронили, как собаку!) Москва до сих пор сохранила боязливую душу. Но когда началась война с Гитлером, Москва осталась верной хозяину.

Я вошел ребенком уже в послевоенную Москву, с редкими автомобилями на улицах и длинными снежными зимами. Я помню вкусное клубничное мороженое, влажное дыхание метро, мирный скрежет ее электропоездов с добрыми фарами и чернобровых чистильщиков обуви в тесных уличных будках со свисающими, как спагетти, шнурками – они были поголовно ассирийцами.

После Сталина началась муторная агония коммунизма. Москва зажила двойной жизнью. Днем по-прежнему выдавала себя за коммунистку, по вечерам ходила в кино и пила сладкое советское шампанское. Москва быстро забыла о пытках Сталина, о том, как его вынесли из мавзолея, но зато она до сих пор готова считать, что Сталин был воплощением русского бога, а бога по человеческим меркам не судят. Бог подарил ей лучшее в мире метро. Бог подарил ей семь небескребов за победу, пожелав уничтожить ее горизонтальный характер бублика, придать ей фаллическое значение, но она все равно лежит опрокинутой на равнине в снегах.

Никто не предполагал, что советский рейх рухнет на глазах моего поколения. Он рухнул. Сначала Москва застонала от боли преображения. Она подурнела, обросла новыми очередями. Но законы рынка взяли свое. Возникли робкие частные рестораны, неприхотливые пекарни, выпекавшие вкусный хлеб. Открылись ларьки, биржи, банки. Москвичи закурили американские сигареты. Было странно смотреть на коммунистические демонстрации, которые разгоняла милиция. Посыпались нам на головы запрещенные при коммунизме книги, Библия, порнография на дешевой бумаге. Москва полностью переоделась. Какое-то время живущие в Москве иностранцы опасались, что Москва превратится в пародию на Запад. А как же разговоры до утра о смысле жизни?

Конечно, Москва переродилась. Во всяком случае, я твердо знаю: раньше, в советской Москве, все ездили за город по выходным кататься на лыжах. Я сам бегал на лыжах, пуская пар изо рта, с бутербродом в кармане. Электрички состояли из леса лыж с примкнутыми лыжными палками. Теперь никто не катается. Куда делись лыжи?

Москва выбросила на помойку скупые советские платья и превратилась в откровенную блядь. Она обросла десятками казино и ночными клубами, развела проституцию, завела знакомство с бандитскими группировками, разбогатела и обнаглела. Но Москва осталась верной своей стервозности. Раньше в ней были длинные очереди – теперь бесконечные пробки. Раньше в Москве было много мелкой шпаны – крали щетки с автомобилей. Щетки все прятали на ночь в салон. Теперь никто не ворует щетки – угоняют автомобили. Москвичи страдают самым примитивным расизмом, до сих пор негр для многих – недочеловек. Разочаровавшись в политике, Москва хочет жить частной жизнью. У нее особые привычки. Она полюбила женщин, превратилась в самый лесбийский город на свете. Она стала эксгибиционисткой.

Кем бы ни был москвич, его жизненная философия состоит из недоверия . Конспирология – учение подозрительных. Москвичи считают, что за тайной власти скрывается целая матрешка тайн. Недоверие, подозрительность, переходящая в маниакальную страсть, порождают как левый, так и правый экстремизм москвича. Исторически развился целый разряд людей: иванушкидурачки, шалопаи, беззубые пенсионеры. Но невостребовательность московского интеллектуализма лежит за гранью разума.

Красота Москвы – в ее завиральности, она похожа на язык , существующий в вечной динамике, засоряющийся диалектизмами, сленгом, иностранными заимствованиями, теряющий честь, но продолжающий свою жизнь. Лужков не убил Москву. В конечном счете, он был только всесильным мэром.

История Москвы до сих пор не написана. А что писать, если Москвы как таковой не существует? Моя история Москвы – все лишь попытка поймать галлюцинацию за хвост. Москва не оглядывается назад. В женском характере Москвы история складывается из эмоций и яростных переживаний. В конце концов, она от отчаяния стала самой веселой столицей на свете. Ее бросает в разные стороны. Москвичей штормит. Москва доступна всем идеологиям, видимо, потому, что она не верит ни одной.

096.0

– Блядский город! Подонок! Кто автор? Какой засранец!

Главный прочитал еще одно перехваченное письмо.

Ну, все, сказал он. Это будет его последнее письмо !

097.0

По телевизору – по всем трем центральным каналам – в прайм-тайм неожиданно – бомба на всю страну! страшный шок! караул! – показали компромат на нашего спасителя, спортсмена и воина, на нашего Главного.

Мы увидели его любовь к трансвеститу, который обмазывает его по ночам шоколадом. Только шоколад ли это? Что-то слишком жидкое для шоколада.

098.0

– Кто проплатил? – спросил Главный у начальников телевидения.

– Мы не виноваты! – закричали они.

099.0

Главный выдвинул план войны против Акимуд. Куроедов появился у меня:

– Вы случайно не знаете, где находятся Акимуды? В какой части света? Вы же близкий к нему человек.

– Да не такой уж и близкий!

– Отрекаетесь? Ревнуете? Знаю-знаю, она ушла к нему. А где находятся Акимуды – знает? Ну, что вы молчите! Зяблик вас предала. Мы с вами – товарищи по несчастью.

– Зяблик знает ли? Может быть.

100.0

<ИМПЕРСКИЕ КОСТЫЛИ>

Сижу и пишу свою жизнь. Это и есть роман. Не делайте из меня литературного Димитрова! Не поджигал я ваш Рейхстаг! Все началось с того, что Кремль объявил: Россия встает с колен. Однако, для того чтобы большому телу встать с колен, необходимы, очевидно, вспомогательные предметы – ими оказались имперские костыли. Где их взять? Все соседние страны бывшего СССР не только не захотели ими быть, но, как дети на школьной перемене, разбежались в разные стороны. Русь обиделась и замкнулась в себе.

101.0

<БЛОГ-БОБОК>

KREVETKO: Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: «Бобок, бобок», но и в нем, значит, жизнь все еще теплится незаметною искрой…

HANURIK : Довольно глупо. Ну а как же вот я не имею обоняния, а слышу вонь?

VOLGUIN : Это… хе-хе… Ну уж тут наш философ пустился в туман. Он именно про обоняние заметил, что тут вонь слышится, так сказать, нравственная – хехе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три этих месяца успеть спохватиться… и что это, так сказать, последнее милосердие… Только мне кажется, барон, все это уже мистический бред, весьма извинительный в его положении…

BARON : Довольно, и далее, я уверен, все вздор. Главное, два или три месяца жизни и в конце концов – бобок. Господа! я предлагаю ничего не стыдиться!

KREVETKO : Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться!

AVDOT\'YA IVANOVNA : Ах, как я хочу ничего не стыдиться!

KLINEVICH : Слышите, уж коли Авдотья Ивановна хочет ничего не стыдиться…

AVDOT\'YA IVANOVNA : Нет-нет-нет, Клиневич, я стыдилась, я все-таки там стыдилась, а здесь я ужасно, ужасно хочу ничего не стыдиться!

Достоевский – создатель интернета. Социальные сети зародились в его рассказе «Бобок». Оттуда все вытекло и потекло… Достоевский изобрел вечный троллинг. Полуразложившиеся трупы кувыркаются и ковыряются во всем. Их слова кишат романтическим гноем. Зашевелились в клоаке Бобка блогеры. Они берутся обсуждать все: от Бога до срущих баб – и при этом с ядовитым апломбом. Они – змея и жертва ее укуса. Они кусают меня, но, в конечном счете, они жалят свой собственный хвост. Течет ядовитая слюна. Здесь каждый равноподобен Шекспиру. Здесь – отвязанные. Полугнилые трупы рассказывают, как они боялись оставаться у любовников: сортир напротив спальни, и они боялись перднуть так, что он услышит. И вообще ужасно боялись перднуть. 102.0 Вся страна верила в нашего Главного, и он верил в себя, но стране он не верил. Впрочем, среди царей он был не одинок. Мало кто из царей верил в страну. Вернее, некоторые поначалу, может, и верили, но потом – едва ли.– Какой народ – такие и песни, – говорил Главный самому себе.В конечном счете, он понял, что Россию лучше не трогать, что это такой организм – он кое-как сам живет, ползает, но не умирает, а если его лечить, может и умереть.Когда Главному впервые сообщили об Акимудах, он глубоко задумался. Потом он сказал то, что потрясло его окружение:– Странно, что они не приехали к нам раньше.Он, не смотря помощникам в глаза, не спрашивая благословения у Патриарха, сказал, что хочет снова встретиться с Послом.103.0 <БОГИ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ> Такое порой бывает: думаешь, уже никогда не встретишься с человеком, что все, отношения кончены, а на следующий день сидишь ешь с ним в ресторане. Так вышло и у нас с Зябликом. Мы сидели в ресторане. Я был немногословен.Мужчина должен быть лаконичен. В противном случае все, что бы он ни сказал, может быть обращено против него.– С чего ты взял, что я с ним спала?– Что же ты с ним делала у себя дома?– Разговаривала. С ним безумно интересно.– Так женщины говорят о мужчине, в которого они влюблены.– Мы говорили о тебе.– Да? – удивился я.Как полезно в книге прятаться за ширму лирического героя! Так все и делали. Наряжались и выступали. Про лирического героя можно сказать: он был одарен Богом, а не выполнил предписаний. А про себя скажешь такое – все заорут: а кто тебе это сказал, что ты одарен Богом? Ты – маньяк и мегаломан. Про себя надо писать осмотрительно и кисло, чтобы не взорваться вместе с повествованием.– Ты обижаешься! А ты между тем мне нужен. Я не спала с ним.– Врешь!– Я боялась с ним спать. Понимешь, он – разработчик всяческих человеческих религий. Он их все прописал. Ну, типа политтехнолога. Только круче. У меня есть к тебе предложение. Объясняю. Я без тебя с ним не справлюсь.Мне без него будет неинтересно. Согласен?– А Куроедов?– Отставка.– Что он еще сказал?– Там богов, кажется, полным-полно.– А где его папа?– На Акимудах.– А где Акимуды?– Везде и нигде. Вот вилка – она тоже часть Акимуд.– Какой-то пантеизм.Зяблик пожала плечами:– Все чудеса, которые обрушиваются на нас с самого начала приезда Посла, имеют по крайней мере двойную расшифровку.– Что ты имеешь в виду?– Или это действие сверхъестественных сил, или последствие наших общественных пороков, переход их количества в новое качество. Перевоплощение истории в метафизику.– Ты хочешь сказать…– Каждый поймет эту историю, как ему вздумается. Одни скажут, что это – сказка, другие – вмешательство во внутренние дела не только нашей страны, но и наших душ, а третьи сначала решат по обыкновению, что это их не касается…– Молчаливое большинство?– Но они будут неправы, – кивнула Зяблик, – потому что когда-то Акимуды должны были проявиться, и вот они проявились, не знаю уж в каком измерении, но зато точно здесь и сейчас, и они хотят с нами объясниться.– Зачем?– Поехали ко мне. Если ты меня трахнешь, я тебе расскажу дальше.104.0 <ГЕНИАЛЬНЫЕ МЕРТВЕЦЫ> В начале зимы, по примеру российского руководства, Посол Акимуд встретился в ресторане ЦДЛ с ведущими писателями страны. Встреча происходила в том зале на втором этаже, где когда-то прошло бурное обсуждение «Метрополя», после которого меня выгнали из Союза писателей. За овальным столом с белой скатертью, заваленным русскими закусками, собралось пятнадцать писателей, которые нехотя смотрели друг на друга. Там были прокремлевские и антикремлевские прозаики, пара поэтов (депрессивный друг Бродского с большим запасом литературных анекдотов об Ахматовой и тихо впадающая в католицизм поэтесса Симашко), одна детективщица, про которую думали, что она командует целым взводом пишущих за нее рабынь, но на самом деле все писавшая сама розовыми чернилами со скоростью света, молодой писатель Самсон-Самсон, входящий в моду, телеведущий канала «Культура», знающий обо всем на свете, и дальнозоркий критик в рясе, тоскующий по православной цивилизации . Обсуждался вопрос национальной идеи России. Разговор сбился в сторону: нужно ли вводить цензуру на телевидении? Старый детский писатель с влажными глазами предложил поставить нравственный щит. Любители цензуры оказались в большинстве. Посол с удовольствием ел блины с черной икрой. Затем все писатели, каждый по очереди, попросили Посла дать им квартиру в центре и побольше денег. – Что вам жалко, что ли? – наезжали на Посла писатели.Но тут случилась беда. Козлов-Радищев, сидящий по левую руку от Посла, толстый и яркий, писатель-искромет, космополит-националист, который прославился своей плодовитостью, выпив несколько рюмок водки, так сильно стал благоухать писательским потом, что Посол рухнул под стол без сознания. Писателя Козлова-Радищева вывели – Посла откачали. Посол сказал после встречи Зяблику, что сегодняшних писателей лучше читать, чем видеть.Неудовлетворенный современными литераторами, Посол обратился к Верному Ивану:– Позовите к нам в посольство других писателей.– Толстого с Достоевским?– Упаси боже! Они задолбают меня своим авторитетом! Зовите посланцев Серебряного века и кое-кого из советских… На ночное чаепитие.– Иностранцев тоже зовем?– Например?– Джойса.– Он, конечно, гений, но я не смог дочитать его до конца.Культурный советник укоризненно посмотрел на своего босса:– Господин Посол, я сам видел, как вы за завтраком читали его с удовольствем в течение двух месяцев.– Ну и что? – Посол слегка покраснел. – Это ни о чем не говорит!– Ну, если иметь в виду, что вы создали произведение нового жанра, осветив своего героя с четырех различных точек зрения и при этом не боясь внутренних противоречий, то еще не известно, кто больше запудрил людям мозги: Джойс или вы.– Успокойся, – сказал Посол. – Я людям мозги не пудрил.– Тогда зовите Данте и Гёте. Зовите тех, кто описал загробные миры. Они лучше других ответят вам на вопрос, какая религия нужна для современного человека.– Они не описывали загробные миры, а просто сводили счеты с другими или с собой. Разве это не понятно?Верный Иван организовал мистическую встречу Посла с его любимыми писателями: Михаилом Булгаковым, Андреем Платоновым, Борисом Пастернаком, Анной Ахматовой, Михаилом Шолоховым.В качестве московских гостей Посол пригласил на прием в свою резиденцию Зяблика и меня.– А в каком виде они придут? – спросил я.– Что значит: в каком виде? – удивился Посол.– Они живые?– Нет, маринованные!– Нет, правда!– Они придут как живые.– И все-таки как мертвецы?Я так и не понял, в каком виде они пришли. Выглядели они как живые. Меня распирало от гордости, но я не показывал вида, а Зяблик – как Зяблик. Она считала, что так положено. Она, как и Куроедов, ничему не удивлялась. Писатели обратили особенное внимание на ее длинные ноги.– Эротическая составляющая писателя равносильна его творческой составляющей, – шепнул мне Посол.Он поставил перед мертвыми гениями вопрос о том, может ли новый бог родиться в России.– Вы зачем меня оболгали? – спросил Михаил Афанасьевич, поворачиваясь ко мне. – Разве вы не видите, что я – мистический писатель?– Михаил Афанасьевич! Простите! Ну какой вы мистик! Вы же только сводите счеты с дураками и советской властью! Но вы замечательный юморист! Спасибо!– Не стоит. И еще: вы меня обвинили в связи с ГПУ.– А что, ее не было? Они умелые ребята – всех развели своей державной политикой. «Мы – за Россию, а коммунизм – как придется». Это всех притягивало. В двадцатых годах. Все поддались… Все вокруг терлись… Маяковский, Бабель… – Да ладно вам, – отмахнулся Булгаков. – Я был хитрее их. Разве не видно по Мастеру ? Анна Ахматова явилась молодой, худой и очень гибкой.– Мне не везло в любви, – сказала она. – Я придумала свою жизнь от начала до конца.– Вы, Анна Андреевна, превратили литературу в первую власть в стране, – сказал я. – Держались, как королева. Вы правда любили, когда вас пороли мужчины?– Я и сейчас люблю. Показать вам мои синяки? А где Пушкин?– Не знаю.– А это кто? – Она показала на Платонова.– Вы разве не узнали?– Одет как подмастерье.– Это Платонов. Вы ему в подметки не годитесь.Булгаков показался мне излишне театральным. Мандельштам – в придуманном образе. Они все были в образе, кроме Платонова. Платонов мне показался очень замкнутым. Мне было жаль, что он сдвинулся на паровозах, в нем было, действительно, что-то от мастерового, но он потому и был Платоновым, что умел сдвинуться на паровозах. Я видел Гоголя. Я обожаю Гоголя. У него нет ни одного неправильного слова, ни одной неверной интонации. – Николай Васильевич! Сейчас много спорят о том, кто вы – русский или украинский писатель. По-моему, это ерунда. Вы от Бога. Но все-таки…– Я писатель Российской империи, – был ответ.– Нужен ли нам новый бог? – спросил его Посол.Гоголь посмотрел на Посла.– Нам нужен новый черт, – произнес он.Писатели зашумели.– Понятно, – покачал головой Посол.Ответ Гоголя, по-моему, задел его за живое.– По-моему, Россия живет в ожидании своих мертвецов, – пророчески заметил Акимуд.– Я пошел прятаться, – прошептал Гоголь.– Борис Леонидович, почему вы совершили этот ужас: исправили ранние стихи? Ведь именно в них сестра моя – жизнь. Вы, как никто из наших, любили жизнь. Жаль, что книга о докторе оказалась фальшивой. Почему так случилось?– Я был не совсем умным человеком, – сказал Пастернак.– Стойте, стойте! – Я бросился к Михаилу Шолохову, который добродушно беседовал с Платоновым. – Я давно хотел задать вам вопрос. Вы догадываетесь какой?– Нет, – дружески ответил чубастый писатель.– «Тихий Дон»… – это вы?– Давайте лучше о бабах, – улыбнулся Шолохов. – Я не люблю разговаривать о литературе.– Какая разница: он – не он? – вмешался Кафка.В зал вошел Набоков. Он надменно поздоровался с Акимудом.– Мне кажется, – по-птичьи выворачивая слова, сказал Набоков, – последний раз мы встречались с вами под липами в Лхассе.– Там липы не растут, – сказал Акимуд.– Ну, тогда это была липовая встреча, – заметил Владимир Владимирович. – Мастер неудачных каламбуров, – шепнул я Зяблику.– А «Лолита»?– Да, – признался я.– Надеюсь, что Пушкина здесь нет, – сказал Набоков. – Он мне надерзил в последний раз.– А где Пушкин? – спросила Зяблик.Господи, я всю жизнь разгадывал их секреты – напрасное дело! Они – всего лишь проводники своих текстов. Я столько времени потерял зря, вникая в их диссидентство. Это как любовь к порнографии. Чисто потерянное время. Но может быть, иностранцы поинтереснее? Я видел перед собою Джойса. Вот странная репутация. Непрочитанный никем, но у всех на полках. Какая дерзость словотворчества! Из иностранцев я успел поговорить только с ним.– Мне кажется, что писатель должен быть предателем, для того чтобы стать писателем.– Не знаю, как другие, but I’m the fucking traitor!Я попросил Посла пригласить Хармса и Вертинского.– Кого?Я готов видеть слабости у всех. Но как повернулось время! Оно изогнулось таким образом, что эти двое оказались в русском пантеоне, когда из него время вытряхнуло тех, кто даже не слышал их имен. И почему именно они? Ведь они не виноваты в своей сегодняшней славе.И останется ли она у них завтра? И кто будет завтра?В конце вечера пришел молодой человек. Лермонтов.– Дорогие друзья! – Зяблик подошла к микрофону. – Вы – гордость нашей словесности. Но позвольте мне первый танец отдать Михаилу Лермонтову.– Он всегда слишком легкомысленно относился к своему таланту, – сказал Гоголь. – А где Пушкин?– Сегодня все спрашивают: а где Пушкин?– Вы что же, Пушкина наказали за «Гаврилиаду»? – спросил я.Посол отвел глаза в сторону.– Как я вас всех люблю! – крикнула на весь зал Зяблик. – Русские классики – моя любовь! Дорогие, вы – мой жизненный мюзикл!– Я ревную, – признался Посол.Раздосадованная этой ревностью, Зяблик быстро уехала домой на такси… Меня кто-то дернул за рукав. Вот уж кого я не ожидал здесь увидеть! Впрочем, у него были шансы быть не менее великим, чем они. Он оторвался от Пастернака, подошел ко мне, в своем вечно-шелковом шарфике от Кардена, улыбаясь своей как будто огорошенной, расплывшейся улыбкой.104.1 <ПОЭТ СРЕДИ СОБАК> «Свисаю с вагонной площадки, прощайте…»Андрей Вознесенский не просто-напросто умер, а провалился в небытие.В этом поразительном стихотворении 1961 года, «Осень в Сигулде», он объявил себя гением: «В прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…»Поднялся вой. Он поменял «гениальность» на «прозренье»: «входило прозренье, как…» Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и «уберите Ленина с денег» не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до «Осени в Сигулде» – он бы оценил по достоинству.Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то «народный человек» в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: «Это не он. У него был нос картошкой, я его знал». Но на отпевании, когда пели «Вечная память!» и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело.На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний тело– и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь.Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в «Метрополе» – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках.Андрей прожил между двух огней. Сильно обжегся, защищая свой талант. Но и талант сильно обжегся. Для вечности он написал несколько поразительных стихов. Наверное, их он уже прочитал Пастернаку.104.2 <ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР> За ужином, за отдельным столиком, подальше от глаз Акимуда, Кафка и Платонов стали спорить, кто из них лучше.Кафка говорит:– Ты лучше.А Платонов – ему:– Нет, ты!Кафка застеснялся и спрашивает:– Почему это я лучше?– Потому что ты – гений! – отвечает Платонов.– Ну какой же я гений? – испугался Кафка. – Это ты – гений!– Нет, это ты гений! – зарычал на него Платонов. А про себя подумал: «Никакой ты не гений, а просто еврей задроченный».Тут Кафка про себя подумал: «А ведь он прав – я гений!» – и, качая головой, заявляет Платонову:– Нет, Платонов, я не гений! Я просто еврей задроченный!

Платонову стало дурно, и он упал под стол без сознания. А Кафка стал бить Платонова по щекам, весело приговаривая:

– Тоже мне, гений нашелся! Давай оживай, русская депрессия!

105.0

<НОЧЬ С ЗЯБЛИКОМ>

– Он же нас убьет, если узнает.

106.0

<ПАРЕНЬ НАРЫВАЕТСЯ>

Пришел и – ругается. В храме с разгоном торговцев ведет себя как мелкий хулиган. Если вывести мораль из Нового Завета и положить ее на мораль наших дней, то ИХ окажется не слишком хорошо воспитанной, довольно сумбурной личностью. В его активе – чудеса и воскрешение Лазаря. Но эти действия тонут в маловерии. Зато людям нравится суровость: не мир, но меч.

Суровость и грубость – вот экзистенциальные формы успеха. Никакой интеллигентной размазни.

107.0

<НОЧЬ С КЛЕОПАТРОЙ>

– Ну, а ты с кем бы хотел встретиться из людей того мира? – спросил он меня.

– А с кем можно?

– Выбирай любого.

Я задумался. Из художников я люблю Леонардо и Вермеера. Из философов – Ницше. Из музыкантов – Альфреда. Нет, конечно, с Пушкиным интересно встретиться или – с Дмитрием Александровичем. Но вот беда – как только я оказался в эпицентре тайны, я понял, что главное общение, связанное с великими людьми, – это попытка сообща разгадать тайну или найти свое предназначение. А если Акимуд не знает тайны до конца или не хочет с ней делиться – все другие контакты становятся сентиментальными или проходят по разряду любопытства. Я могу спросить у Дантеса, спал ли он с Натальей Николаевной, или узнать у Шолохова, писал ли он «Тихий Дон»… Но сейчас мне было интересно другое.

– Зачем вы приехали сюда?

– Я стою перед дилеммой. Я должен или настоять на том, чтобы уничтожить людей, или найти им новые ценности, вернуть их к источнику жизни. Религия должна объединить всех, но для этого нужно будет пройти через кровавую баню.

– А способ внушения?

– Это вторжение в область свободной воли.

– Я не понимаю твоей логики.

– Сытые в общей массе – отломанный ломоть. Что касается Африки, то это – дикари.

– Ну и что? Я был в Африке – они там ближе к тебе, чем здесь.

– Ты много видел в мире умных людей?

– Нет. А что? Мир глупеет – это очевидно.

– Мне умные не нужны. Разве апостолы были умными ребятами? Разве Магомет был интеллектуалом? Мне нужна народная вера.

– Я не знаю, кто тебе нужен.

– Человек оказался ошибкой природы. Это выяснилось сейчас, когда он изобрел свои электронные костыли. Но мне нравится эта ошибка. – Посол встал. – Я пойду спать. Если хочешь, оставайся в резиденции. Тебя отведут в гостевые комнаты.

– А с Клеопатрой можно повидаться?

– Зачем тебе Клеопатра?

– Как зачем?

– Ночь с Клеопатрой?

– Да!

Ее не принесли в ковре или в большом мешке для белья – она пришла сама: тридцати с лишним лет, мать четырех детей, активистка «Союза смертников». Я не против пылких восточных красавиц с горбоносым лицом, но зачем мне эти толстые губы, нечесаные волосы, пресыщенность опытной авантюристки? Она явилась в хитоне на голое тело и произвела на меня впечатление замусоленной «мамочки» из пермского ночного клуба, которая предлагала мне (я был по делам в Перми) пройти с ней «прилечь и расслабиться». Я со стыдом понял, что почти ничего не знаю из жизни моей гостьи, за исключением каких-то голливудских подробностей макияжа «со стрелками» и общего фона расправы с родственниками, кутежей с Цезарем и Марком Антонием. Смутно помню к ак ое-то пышное плавание по Нилу на четырехстах кораблях, помню еще какое-то гламурное судно, на котором она плыла с серебряными веслами. Помню, что была она современницей Ирода и жила накануне христианского переворота. Но с еще большим стыдом я понял, что связь с Древним миром у меня слишком дискретна и едва ли восстановима. Все тонет в мифах о смерти пылких любовников, которых казнят на заре, и римском навете, равняющем ее в развратности с Мессалиной. Одна лишь подробность была мне дорога: они с Марком Антонием ходили по ночам в Александрии, среди людей простого звания, одетые в платье рабов, утомленные пирами… Она нависла надо мной, молча вращая грудями и придавив толстой попой. На каком языке я должен был с ней, записной полиглоткой, общаться? На египетском или на берберском? – Цезарь, Брут, Ирод, Акциум, Цезарион, Октавиан… – стонал я, пока она мучила в своих руках мой онемевший детородный орган.

Она не откликалась. Она имитировала страсть. Клеопатра изображала из себя пыл чернобровой любви.

– Орал, плиз, орал… – томился я.

Она теребила мой член.

– Садо-мазо… – призывал я.

Где-то под утро мы наконец, мокрые, злые, усталые, добились скромного результата. У нее были все основания меня убить. Но она по-матерински взвихрила мне рукой волосы, чмокнула в щеку и – не убила.

Я завтракал вместе с Послом. Мы сидели за овальным столом. Посредине него стоял букет темно-красных тюльпанов. Зяблик тоже принимала участие в завтраке.

– Ну, как Клеопатра? – спросила Зяблик. – Я не хочу омлета, Даша, – сказала она прислуге.

– Кусается, – сказал я.

– Кусается? – прищурилась Зяблик. – И только? Она не выбросила тебя из окна, не задушила?

– Успокойся, ты лучше, – сказал я.

– Не удивляюсь. Любая московская блядь в кровати лучше Клеопатры. Это что было, голограмма? – поинтересовалась она у Посла.

– Да нет. Нормальная живая Клеопатра, – сказал Посол.

– Господин Посол, – усмехнулась Зяблик, – оставь людей жить так, как они живут. Ничего лучшего ты не придумаешь!

– Напиши мне о Сочи, – неожиданно обратился ко мне Акимуд.

– О Сочи? Зачем? – удивился я.

– Скоро этого города не будет.

– Почему?

– Напиши-напиши. Потом скажу.

108.0

<СМЕРТЬ МЕТАЛЛУРГА>

Ленин считал железо одним из фундаментов цивилизации. Меня всегда поражала железная логика ленинской мысли. Сейчас она покрылась мхом, как та дорожка, по которой я вышел гулять. В субтропическом парке я ощутил роскошное запустение. В Советском Союзе шла битва за металл. Доменные печи были нашими ашрамами. Прокатные станы воспевались в песнях и новостях. На экранах телевизоров возникало прекрасное лицо сталевара в каске, с длинной, как у чертей, палкой, которой он колдовал в огне. Черное, мокрое от пота лицо освещалось миллионами огненных искр. Герой дня. Однако ночью, выпив с друзьями и повозившись на старых простынях с женой, он превращался в усталого человека, который мечтал об отдыхе.

Заслуженный отдых ждал его в Сочи. Металлурга ждало Черное море, легкий ветер, раскаленный, как сковородка, пляж. Ждал металлурга большой санаторий с колоннами, мозаикой, коваными решетками балконов, высокими потолками. Ждали металлурга врачи и медсестры, готовые вытереть ему пот, послушать его рабочее сердце. В столовой ждали металлурга овощные салаты, борщ, зразы и сладкие булочки. Металлурга ждал санаторий, названный его именем. Санаторий «Металлург».

В индустрии советского отдыха есть замечательное понятие, которое прижилось и сохраняется до сих пор. Это слово трудно перевести на другие языки. Если углубиться в систему российского отдыха, видно, что она недалеко ушла от советской. По-прежнему главной фигурой выступает отдыхающий .

Их нельзя назвать туристами, хотя многие из них любят ездить на экскурсии, даже трудно представить их без автобусных экскурсий и морских прогулок. Их не назовешь и гостями гостиниц, потому что это другая категория людей. Отдыхающий – это человек, который заслужил отдых своим трудом и имеет право отдохнуть. Трудящийся получил отпуск и отправился на курорт восстанавливать силы для дальнейшей работы. Однако советский отдыхающий был подвержен дурным привычкам. По утрам он жарился на солнце, за обедом ел за двоих; начиная с заката, пил и рвался к сексуальным победам. Отдыхающий приезжал с курорта более изнуренным, чем он туда отправлялся.

Я шел по дорожке, выложенной мелкими плитами, и думал, как странно переплелись во мне сладковатые чувства, вызванные советским распадом. Советский Союз еще до сих пор не разгадан. Нет легких ответов о смысле его существования. Те, кто отделывается разговорами о негодной утопии, заложенной в основании СССР, никак не могли предугадать русский возврат к социалистическим мечтаниям. Я находился в идеальном мире ностальгии. В непоколебимых кипарисах угадывалась солдатская обида, вызванная внезапным поражением. Русские коммунисты до изнеможения любили пальмы. Панихида Ленина прошла в пальмовом лесу, в который превратился траурный зал Дома Союзов. Коммунизм и есть пальмовый лес, куда после смерти въехал его загадочный вождь.

В СССР любили слово «дворец». Эта любовь выварилась из классовой ненависти к царским дворцам, но в фольклорной традиции продолжалась народная любовь к дворцам из русских сказок. Дворец культуры, Дворец пионеров, станции московского метро как подземные дворцы – все это бесконечно волновало русское подсознание. На опушке пальмого леса я увидел ни с чем не сравнимый дворец, который исполнял роль санатория. Санаторий в советском значении был не просто лечебницей. Это было место встречи со своим «я», которое нуждалось в реабилитации. В санатории советский человек наконец сталкивался со своим телом и познавал его нужды и радости. Здесь он чувствовал себя смертным и бессмертным одновременно.

«Металлург» – чудовищное название покорило и отпугнуло меня. Я шел на поиски самого металлурга, с блестящими глазами и зубами. В мифологии черной металургии были свои гении и злодеи, стахановцы и вредители.

Глядя на фасад дворца как бы в стиле классического барокко, я узнавал могучий халтурный порыв социалистического реализма. Вместо мраморных колонн стояли бетонные колоссы непонятной окраски. Задняя часть дворца, скрытая от первых впечатлений, представляла собой наскоро собранное сооружение. По вечерам в интерьерах дворца стахановцев освещали разноликие люстры – ар-деко. Откуда? Военные трофеи из Германии?

Все началось с фразы Сталина. Вскоре после победы над Германией Ворошилов показал Сталину в Сочи новый санаторий блеклого вида. Сталин с отвращением посмотрел на казарменную здравницу: «Рабочие должны отдыхать во дворцах!»

«Метталург» начал строиться в 1951 году. Одноместные и двухместные палаты. Палаты люкс. Отдельное двухэтажное здание министерских люксов. Общая коечность – двести двадцать пять коек.

Койка – великое советское слово. На койках спала вся страна в пионерских лагерях, больницах и санаториях. Койки страшно скрипели своими железными пружинами, их матрасы были жесткими и тяжелыми, словно пропитанными водой.

По обеим сторонам пустого бассейна, по дну которого бегают дети, выросли два скульптурных гиганта. Слева – мужчина. Справа – молодая женщина. Слева – наш дорогой металлург. Скорее фигура его чистой души, воплощенной в совершенную телесную оболочку. Это идеал металлурга. Мутант. Соединение античной красоты с советскими требованиями мужества и благородства. Металлург из будущего, уже перевыполнивший все нормы и вышедший в астрал счастья. На постамент возлег крупный курчавый человек спортивного телосложения. Он смотрит на полуобнаженную девушку, возлегшую по правую сторону и поражающую публику огромными торчащими грудями, способными разорвать любой лифчик. Это вечная женственность нашего металлурга – его металлургическая невеста. Не менее значима у нее и неприкрытая задница – хранительница домашнего очага.

По вечерам пациенты санатория преображаются в танцоров. Начинается дискотека с легкими алкогольными напитками и чаем. Грузные женщины в тесных кофточках, надев туфли на серебряных каблуках, танцуют друг с другом. Время остановилось, и они – вместе со временем. Натанцевавшись, женщины ходят по скрипучим паркетам дворцовых коридоров в поисках металлурга. Металлург прячется в комнате. Его выволакивают в коридор и начинают страстно целовать. Оргия. Внезапно гаснет свет. Сочи не выдерживает курортного разврата и взрывается темнотой, полной звезд.

В Советском Союзе сексуальная жизнь была нетерпеливой. Все решалось в первую ночь, поскольку каждая ночь могла быть последней. Мы жили в азартной стране, где тебя сегодня славили, а завтра убивали. Наутро отдыхающие выплывают на ранний завтрак в большой зал столовой, как будто идут к заутрене. Они едят каши и пончики, а после разбредаются по врачам.

Советские врачи всегда отличались строгостью, переходящей в грубость. Это была особая медицина, где болеть было стыдно, непозволительно, и каждый пациент смахивал на дезертира. Однако врачи умели лечить. Здесь до недавнего времени совершались чудеса. Приезжавших на инвалидных креслах металлургов с помощью мануальной терапии возвращали в строй, служить дальше родине.

Сталин, в приципе, не любил врачей. Может быть, именно поэтому медицина в Советском Союзе была бесплатной: зачем поощрять убийц деньгами? Эти нравы бережно сохранены в «Металлурге». Езжайте в «Металлург»! Там я окончательно понял, что Советский Союз был большой театральной сценой, где злодейство и любовь переплетались в каждое мгновение. Гуляя по мшистым аллеям санатория, я догадался, почему так тянулась к Советскому Союзу западная интеллигенция, почему так много шпионов шпионило в пользу СССР. Кто не любит театр? Кто не любит крутые повороты театрального действия? Кто не любит драм на слезах и крови? Чем страшнее, тем интереснее.

В Сочи театр продолжается. Реальный, невыдуманный Сочи – мерзковатый город. Длинный-предлинный. Самый длинный в России, чуть ли не сто пятьдесят километров длиной. Он небогат, местами даже жалок. Около половины его жителей живут в неотапливаемых зимой «гаражных» домах – греются от своих кондиционеров. Отдыхающий металлург старел на моих глазах. Еще вчера были оргии, сегодня – одни обиды. Я отправился в близлежащее кафе и стал свидетелем великолепной драки. На открытой веранде армянского заведения за соседним столиком сидели двое русских мужчин. Они уже сильно выпили. Старший из них был пациент санатория – мой дорогой металлург. Он громко жаловался, что жена не хочет делать ему минет. Молодой молчаливо кивал. Металлург наливался вином и агрессией. Его основной добродетелью стал русский национализм. В кафе зашли трое. Красивый парень с мускулами и две загорелые молодые женщины в курортных платьях. Подвыпившему металлургу, живущему без минета, эта троица не понравились. Он стал задирать парня, предлагая ему снять майку явно американского вида. Тот вежливо отшучивался, но наш националист не унимался. Он что-то сказал обидное про «непонтярный» вид парня, и тот, вскочив со стула, великолепным ударом уложил его на пол. Тут в кафе все вскочили и стали махать руками, словно на рок-концерте, чтобы помешать продолжению сражения. Побитый металлург выполз из-под стола. Нос у него кровоточил, но жажда мести присутствовала на лице. Тогда красавец, изловчившись, точным ударом ботинка послал его в нокаут. Это был почти что балет. Разгоряченные девчонки парня бросились его целовать. Национализм в тот поздний вечер потерпел в России сокрушительное поражение.

Мой металлург умер. Не потому что его плохо лечили. Не потому что он слишком много пил. Не потому что отравился пищей. Он умер как явление. Теперь он – помеха общественного развития. Он – имманация коррозии металла. Но он оживет, если почувствует, что у начальства кончились силы. Металлург спит летаргическим сном. Он мертв по поры до времени.

109.0

<ВРЕМЯ СРАТЬ, А МЫ НЕ ЕЛИ>

Видеоролик с Зябликом, срущей в общественном сортире, разместили в интернете. Ссылку на него прислали мне на почту незнакомцы. Видеоролик состоял из сортирной тематики. Девчонки поочередно погружали задницу в унитаз, откуда и велась съемка, переговариваясь через стенки сортира.

– А тут приходит к нам в общежитие Олег с бутылкой водки…

– Правда, что ли?

Какой-то скрежет.

– А что, его бабища свалила?

Хохот.

Поднявшись над унитазом, девки смешно трясли крупом, вытряхивая из себя последние капли мочи, прежде чем надеть трусы: в сортире туалетной бумаги не было.

Мы рассматривали эти худые и толстые задницы, которые жили своей жизнью, тужились и пукали; открывались и закрывались интимные щелки, мало кто подбривался, половина носила стринги, остальные – обычные трусы. Здесь начиналась работа социолога. Мы с трудом отыскали задницу Зяблика. Это она нашла – по прыщам.

– Я, как всегда, самая последняя дура. Все писают, только я какаю.

Я предложил найти снимавшего из унитаза мерзавца и оторвать ему яйца.

– Зачем? – удивилась Зяблик.

– Это полицейская подстава! – разволновался я. – Мы живем в полицейском государстве.

– Перестань!

– Но теперь все будут знать твою жопу!

– Ну и что?

– Последние украденные тайны. Какие все-таки грустные – эти девичьи жопы… – покачал я головой.

– Они тебя не возбудили?

– Возбудили, – признался я.

– До какой сути можно дойти, не оскорбляя правды? В каждом есть червоточина – достаточно присмотреться, – философствовала Зяблик, рассматривая свою задницу.

– Я понял, почему накрылся классический роман, – сказал я. – Он составлен из самоцензуры. Он скрывал глобальную человеческую неприличность. Он опускал детали, из которых складывается сущность. Мы не знаем, как яростно на лиловом тропическом закате дрочил Робинзон Крузо. Как он выл, пуская со скалы сперму в теплый океан. Мы не знаем, кричала ли Анна Каренина при оргазме. Нам стал неинтересен общественный человек, общественные пороки. В нас шевелится новое видение человека. Нам не нужна корпоративная правда Толстого и Достоевского, талибов и сионистов. Нам стал неинтересен Акакий Акакиевич со своей шинелью. Нам стало неинтересно знать, собирает он коллекцию монет или оловянных пуговиц. Нам стал интересен человек как гад. Его всепроникающая глупость. Его метафизический инфантилизм. Его гниющие зубы. Его гнилая память…

– Его дорогие часы, – вставила Зяблик. – Нам стали интересны срущие женщины.

– Ну да! Ссущие телки в кустах с растянутыми на коленях трусами – это вчерашний день. Стопудовые сиськи допотопны. Грубая рука мужика, оттягивающая телке трусы на сторону, и высовывающаяся оттуда плохо выбритая пелотка – верх провинциального мещанства. Нам подай вид из очка общественного сортира.

Зяблик еще раз присмотрелась к своей заднице.

– Моя разверзлая жопа выглядит одноглазым перепуганным лицом.

– Schonn! Нам не нужны тонкие похвалы в наш адрес.

– Тихо! В ночной роще подрались соловьи.

Мы сидели на кухне у меня в Красновидово. Была глубокая ночь.

– Классно…

– Соловьи… – вздохнула Зяблик. – Нам подай желтую колбасу кала, вылезающую из жопы кичливой красавицы.

– Это ты – кичливая красавица?

– Ну. Мы жадно ловим запах вони. Нам стал интересен человек как разлагающийся труп. На нас наступают мертвецы.

– Да брось ты! – не выдержал я.

– Нам стала интересна обезоруживающая неверность человека.

– Нам стал неинтересен человек, – сказал я.

– Интересно, кто меня снял из очка сортира? Может, это ты?

– Может, это я, – засмеялся я.

110.0

– Господин Посол! Зачем вы нам придумали Сталина?

Посол ответил:

– А что?

– Миллионы убиты…

– Ну да… миллионы…

– Да вы просто, как коммунист…

– Нет ничего скандального в том, что Сталин станет главной фигурой русской истории.

И тогда я сказал:

– Никогда не обижай человека, который любит Сталина. Не кричи на него, не топай ногами, не приходи в отчаяние, не требуй от него невозможного. Это тяжелобольной, у него нечеловеческая болезнь – духовный вывих. Не сочувствуй ему – он придет в бешенство от твоего сочувствия. Не пытайся его переубедить – его не переубедишь. Выключи все свои эмоции, погаси свои глаза, смотри на него холодным, равнодушным взглядом – его болезнь питается твоими эмоциями, его душа жаждет твоего гнева. Лучше купи ему портрет Сталина и ласково прибей гвоздями к стенке.

Как хорошо, что Сталина любит полстраны! Было бы хуже, если бы вся страна любила его. Полстраны не любит Сталина – разве это не надежда на будущее?

Я не люблю Сталина. Половина страны любит Сталина.

Что мне делать с любящей половиной?

Любовь половины родины к Сталину – хорошая причина отвернуться от такой страны, поставить на народе крест. Вы голосуете за Сталина?

Я развожусь с моей страной! Я плюю народу в лицо и, зная, что эта любовь неизменна, открываю циничное отношение к народу. Я смотрю на него как на быдло, которое можно использовать в моих целях. И чем больше я укореняюсь в цинизме, тем ближе я сам иду к Сталину, сближаюсь с ним в его двоемыслии, становлюсь его подобием. Мне для победы не жалко и миллионов голов, я знаю, что уцелевшие будут лизать мне ботинки.

Я долгое время презирал тех, кто любит Сталина. Мне казалось, что любить Сталина могут только одни идиоты. Но потом я изменил свое мнение. Я изменил свое отношение к идиотам. Быть идиотом – в этом ничего нет постыдного. В русской интеллигенции всегда легкомысленно завышали значение человека. Любовь к Сталину – расплата за это легкомыслие.

Кто сказал, что Сталин умер? Сталин живет среди нас. Он живет в сердцах больных старушек, мечтающих о справедливости, в униженных и оскорбленных, которые лишились права на жизнь; он живет в бандитах и уголовниках, которые не боятся убивать; он живет в ментах и чиновниках, которые верят в свою безнаказанность; он живет в верхних эшелонах власти, которая считает, что умеет править страной, в вертикали власти сверху донизу. Он живет в молодых людях, которым чуждо чувство ответственности; он живет в фашистах, которые считают, что мы лучше всех; он живет в тех, кто мечтает о возрождении Российской империи и высокомерно относится к соседям, а затем устраивает истерики, потому что соседи с отвращением отворачиваются от Сталина. Сталин жив – он живет в переделанном советском гимне, в продажных журналистах, в наших церковнославянских коммунистах, в монашеской ностальгии по византийским хитросплетениям. Сталин жив – он живет в школьниках, которые насилуют своих одноклассниц, в силовиках, которые порядок путают с кодексом тюремного поведения. Сталин жив, потому что мы – жертвы нашей несчастной истории, которую мы никогда не хотели узнать. Сталин жив, потому что садомазохизм – это наша народная игра. О, как много у нас скопилось Сталина! Любить Сталина – это, прежде всего, глумливо мстить тем, кто не похож на тебя. Сталин – смердящий чан, булькающий нашими пороками.

Я знаю, что никогда не изменю своего мнения о Сталине: это мнение у меня окончательное. Однако некоторые думают, что подавляющее большинство людей, которые любят Сталина, перестанут его любить, если их коренным образом изменить: уничтожить их невежество, открыть глаза, накормить и научить уважать людей. Наивная ошибка! Нельзя перестать любить Сталина, если Сталин – гарант нашей цельности, опора нашего идиотизма. Человек непонятной для России культуры, пришедший издалека, Сталин ничего хорошего для России не сделал. Ничего. Все хорошее, что народная молва приписала Сталину, от сытной жизни до победы над Германией, недостоверно. Однако мы не только сыновья и дочери Сталина, мы и его исторические родители. Только на нашей земле Сталин пустил корни и дал плоды. Его любят за то, что мы сами по себе ничего не можем. Нам нужен то грузинский диктатор, то голландский тренер. Мы не умеем жить. Нам нужен колокольный звон с водкой, плеткой и пастилой, иначе мы потеряем свою самобытность. Плетка нам не мешает, а водка помогает любить Высоцкого. Никогда не обижай человека, который любит Сталина: он сам себя на всю жизнь обидел.

111.0

<БЕНКЕНДОРФ О БЕНКЕНДОРФЕ>

Рыбки. Рыбки. Синие рыбки. Я стоял в приемной и разглядывал аквариум. Его размеры и красота рыб говорили сами за себя. Из окна приемной разворачивался вид на живую открытку, включая Царь-яйца, вокруг которых толпились молодожены.

– Александр Христофорович просит вас зайти, – улыбнулась миловидная секретарша, с которой мы уже успели поговорить о рыбках.

Я был скромным просителем, но неожиданная метаморфоза сблизила меня с симпатичным, подтянутым Александром Христофоровичем. Он мне понравился, как в свое время Тютчеву. Правда, я никогда не был в его замке под Ревелем, не навещал его могилу и не писал по его просьбе статьи во славу отечества в европейских газетах, у нас не было, как у Тютчева, общих любовных воспоминаний, но наши беседы носили забавный характер.

– Не цари должны следовать за нетерпеливым народом, как это случилось во Франции, где народ довел монарха до гильотины, а народу положено следовать за царем, – рассуждал Бенкендорф в своем безразмерном кабинете, где я казался себе мелкой рыбой. – Он – носитель преобразований. На этом стоит Россия. Вот граница между нами и Европой… Либералы, вроде вас, мне придумали кликуху Бенкендорф и рады, что обидели. Но Александр Христофорович Бенкендорф был светлой личностью, защитником Пушкина. Пушкин к нему обращался, когда захотел жениться, чтобы подтвердить свою легитимность. Защищал он и Лермонтова, прикрывал, когда тот написал «На смерть поэта». Другое дело – как вели себя наши поэты. Пушкин нарушил обещание, данное царю и Бенкендорфу, – и стрелялся с Дантесом. Лермонтов оскорбил дочь царя и тоже стрелялся.

– Но быть светлой личностью при темном режиме – разве это большая заслуга? – возразил я. – Без Бенкендорфа и прочих светлых личностей Николай Палкин не мог бы укрепиться.

– Глупости. Это было закономерное развитие России. Читайте Жуковского. Вы все переоценили бунтовщиков, романтизировали декабристов. Пестель – сраный националист! Носили бы вы при нем древнерусские вонючие тулупы! Нетерпение – главная болезнь просвещенного общества.

– С вашей точки зрения… С точки зрения оправдания власти.

– Глупости. Главный печется о целостности России.

Наша общая беда – это срамная болезнь. Ее не видят дураки либералы. Мы ее стесняемся, молчим, но мы знаем. Несчастье не в нас, а в разрушенном генофонде. Мы – не китайцы, – сказал Бенкендорф. – У нас ничего не работает.

– А кто разрушил этот генофонд? Почему ничего не работает? Почему мы не китайцы? Спасибо власти!

– Либеральная истерика…

– Вы просто хотите остаться у власти.

– Меня окружают дураки. Они идут волнами. Они – всюду. Помните, как Николай Первый ужаснулся, когда увидел делегацию сенаторов, собравшихся в Польшу. Все идиоты! Все поголовно идиоты. Мы тонем в идиотизме.

Я увидел его, как на картине, в окружении черного чиновьего воронья, цену которого он знает лучше, чем кто бы то ни было, и они вместе с императором стремятся холостыми выстрелами, а также метлами разогнать или хотя бы образумить его. Он шепчет царю во время секретных поездок инкогнито за границу, что воронье – главный враг страны, но он мучительно начинает сознавать, что не враг, а проклятье.

– Но как можно спасти страну, которая тонет в идиотизме?

– Только терпением и верностью присяге. Делай добро, и будь что будет… Мы получили Россию цельной, мы передадим будущему поколению целую Россию.

– Зачем нужно спасать страну идиотов?

– Я – патриот, – сказал Бенкендорф. – Это не обсуждается. Аксиома.

– Не верю. В конце концов женщины стали для Александра Христофоровича важнее государственных дел. Он приказывал прислуге не докладывать ни о ком и ни о чем, когда к нему одна за другой ездили Амелия и эта… как ее… актриса… Это был приговор империи.

– Глупости, – возмутился Бенкендорф. – Тютчев был интереснее Бенкендорфу, чем все эти щелки…

Он достал свой роман «Около огня» и подписал.

– Вот. Напишите, если будет интересно.

Это была скромная просьба. Мы обменялись скромностью. Он проводил меня до дверей, распахнул дверь, и на пороге я увидел Акимуда. Мы обнялись, как старые друзья, похлопывая друг друга по плечу, и Александр Христофорович смотрел на это живыми вопросительными глазами.

– Приятный мужчина, – отозвался Акимуд об Александре Христофоровиче при нашей очередной встрече. – Боевой генерал! Победитель Наполеона! Красивый гонитель декабризма. Главный уполномочил его вести со мной переговоры. Александр Христофорович пожурил меня за компромат на телевидении, но ведь не я его придумал! Я думаю, нам удастся договориться.

Акимуд долго думал, ходил по комнате, потом сказал:

– В самом деле, в этих двух Бенкендорфах есть много общего. Оба – умны и похотливы. Нынешний, может быть, пожиже оригинала, но виноват не он – виновато время, которое сделало жиже сами надежды.

– Значит, они оба адекватны России? Ведь, в конечном счете, они только исполнители верховной воли. Реабилитация одиозных фигур подрывает основы надежды.

– России нужно подкрепление.

– Какое подкрепление?

– Скоро увидишь, – сказал Акимуд. – Как ты думаешь, в прошлых умерших поколениях было больше нравственности?

– Не знаю, – сказал я. – Это фундаментальный вопрос.

– Скоро узнаешь! – радостно, с надеждой в голосе воскликнул Акимуд.

112.0

<ОКОЛО ОГНЯ>

Кабы Александр Христофорович – под псевдонимом – написал книгу «Герой нашего времени», она бы провалилась в тартарары при всех ее литературных достоинствах.

Разоблаченный, уличенный в авторстве граф был бы расстрелян градом насмешек и издевательств, обвинен в плагиате и нищете стиля, очевидном цинизме и мизантропии. Белинский сожрал бы Бенкендорфа заживо – с его губ еще долго капала бы генеральская кровь.

Краткая история романа нашего Бенкендорфа «Около огня», обосранного нашим обществом, говорит о чудовищном состоянии русского мира. Содержание книги свидетельствует о том же. Некое чувство света, которое испытал я, рождается не по причине ее неказистого моралистического эпилога (концовки романов часто условны), славословящего жизнь и любовь (в этой концовке, должно быть, трусливый испуг автора, позволившего себе с риском для репутации наговорить в книге много лишнего), а потому что чувствуешь ее жесткое соответствие глубокому уровню правды о здешней жизни.

Произошло попадание в корень – все озарилось (как в «Страшной мести») на четыре стороны света жутким всполохом печального знания. Автор греет руки около огня. Но корень, в который попала книга, все равно остается земным, бренным корнем – слова приобретают предпоследнее значение, содержание носит характер предпоследней истины, оставляя нас скорее с полусветом, чем с полноценным его источником.

«Да он и не скрывается», – писал Пригов о своем лирическом милиционере на посту. То же самое можно сказать и об авторе книги, который стоит на своем посту. Его псевдоним – Бенкендорф – был с самого начала настолько неряшливо условным и прозрачным, что свидетельствовал не о коварной литературно-политической игре, а о робости, присущей автору первой прозаической книги. Однако зафиксированный в стихах Пригова пост имеет также амбивалентное значение для понимания смысла книги. Если бы книга писалась, допустим, крупным милицейским чином, который погряз в уголовных стратегиях современной России, оказался в плену ее бесстыжего смертоносного очарования, то с его ментовского полета жизнь в стране отразилась бы сплошной расчлененкой. Сотрудник морга тоже имеет свое представление о мире. Но их убийственная правда подвластна ушибленному ведомственному сознанию. Нужно быть Шаламовым, чтобы описать ад недрогнувшей рукой созерцателя человеческой природы, а не только преступлений режима. Феномен «Около огня» расположен на полпути между экзистенциальными и административными мирами.

Книга Бенкендорфа обладает безусловным драйвом. Внедорожник несется по болотам и пустошам современного литературного пейзажа, слегка буксуя на литературщине и кроссвордах (из-под колес летят, как грязь, борхесы и гуссерли), скользя на олбанском сленге, авторском остроумии, самолюбовании. Автомобиль не глохнет – автор кормит читателя карнавалом масок и театральными сценами абсурдно-маниакального действия. Без этого драйва книга была бы мертворожденной.

В книге есть жестокие мысли о единстве и борьбе противоположностей коллективной русской души, о слабости любви даже в сильных ее проявлениях, фригидности долгожданного оргазма. Главный герой романа – единственное живое лицо в хороводе гоголеподобных масок – сообщает обо всем этом от себя, но он (хоть и умен), со своей криминально заданной (как у Родиона Раскольникова) биографией, слабее своего автора, и потому есть впечатление, что автор снабжает его собственными мыслями, до которых тому не дорасти. Это – системный сбой романа (нередкий в литературе). Но если отбросить лирического героя и вчитаться в авторские мысли, то в них угадывается отчаяние. Оно имеет двойственную природу. Это отчаяние разочарованного романтика – случай, известный в новой литературе по Владимиру Сорокину, – которому изменил реальный мир. Отношения героя с женщинами также полны запрятанной обиды – автор мстит всей женской породе за несчастную, должно быть, любовь. Только в «Мелком бесе» русский роман так беспощадно писал о детях, как Бенкендорф пишет о шестилетней дочери лирического героя. Мир превращается в мертвечину как следствие его отторжения.

С другой стороны, взгляд сверху, из верховного далека, уравнивает человечество в его глупости и подлости, крохоборстве и тщеславии, бунтарстве и продажности – в его огульной бесчеловечности. Не сноб, не вельможа, а смущенный от своих откровений автор опять-таки видит мертвечину. Но это был бы всего лишь клинический анализ современного российско-хазарского общества, если бы автор сам не был укушен мыслью о смерти. Уравнение всевозможных терроризмов, канонических религий, богатых и бедных, палачей и жертв является партизанской вылазкой самой смерти, которая правит миром. Даже суперправедную и любимую героем бабушку смерть замучивает с особым наслаждением. Другим она просто дырявит головы. Автор ищет от смерти спасения, но катарсиса не достигает – тогда он с горя начинает ее забрасывать жизнелюбивой риторикой. Так мы добрались до эпилога.

Но главное не в книге, а в ее философии и восприятии. Автор искренне разочарован – это не поза. Его герой от отчаяния переходит на новую степень отторжения – его переполняет презрение. Презрение переполняло и Андрея Болконского – даже к убившей его гранате он испытывает презрение. К презрению, стало быть, нельзя относиться лишь как к причине, по которой – идя вслед за Константином Леонтьевым – нужно заморозить Россию (чтобы не воняла). Власть презрения, которая доминирует в романе, не столько опирается на подлость богатых дураков и беспомощность интеллигенции – она бьет по самой больной точке русского мифа: народ заражен все той же мертвечиной. Здесь возникает тайная тема оправдания власти – понятная, казалось бы, при статусе Бенкендорфа, но понятная и авторам «Вех» и, прежде всего, Гершензону, искавшему защиту от черной сотни у правительственных штыков. Тут начинает трещать по швам русский либерализм, а вместе с ним и русская демократия. С ужасом читатель должен понять, что только масштабная личность – которой нет – может что-то сделать для России – но ее нет – а значит – или так… – а если эта личность придет – то кем она будет?

Сердечная недостаточность русской мысли! Нет надежды. В книге все оппозиционеры – козлы. Настоящим диссидентом у нас может быть только святой – митрополит Филипп. Остальных добьют пытки.

Но с противоположной стороны поднимется волна протеста. Возникает другая власть презрения – гуманистических критиков, жизнелюбивых писателей, интеллигенции в разброде и просто искренних студентовблогеров, – презрения к власти и всяким там псевдоавторам, которые склоняют нас в недоделанных своих книгах к оправданию власти. Пропасть ширится. Падать будет очень больно.

113.0

<МЕДСЕСТРА FOREVER>

– Загляни поглубже в себя, – сказал я своему отражению. – Мы сложены из детских кубиков, простых деревянных игрушек. Фантазмы, как промокашка, впитали стыдливую сладость унижения. Тебе было четырнадцать лет – ты пришел к врачихе на диспансеризацию. Хирург, проверив твои суставы, коленные чашечки, положила тебя на прохладный топчан – ты помнишь? – топчан стоял по правую руку от двери – в кабинете было свежо, – и велела приспустить до колен трусы. Ты был очень стыдливым подростком. Подмышки набухли холодным потом. Откуда у тебя была эта пронзительная стыдливость? Не будь ее, возможно, не было бы тебя.

Врачихе было сколько лет? Около сорока? Ты не знал тогда, как определять возраст женщины. После двадцати пяти они казались тебе безвозвратными тетками, шлаком. Ты, страшно стесняясь, не смея ослушаться, спустил свои белые трусы до колен. В это время молоденькая медсестра встала из-за стола, где лежала стопка рукописных историй болезни, и продвинулась к раковине, стоящей посередине врачебного кабинета, как раз напротив топчана, на котором ты лежал без трусов. Врачиха принялась тебе щупать яички. Чего она там искала? Грыжу? У тебя к тому времени уже были, конечно, волосы в паху. Молоденькая медсестра отвернула кран и подставила руки под воду. Это было прикрытием. Она хотела через зеркало, висящее над раковиной, посмотреть на твой молоденький, перспективный хуй. Она принялась мыть руки и смотреть на твой хуй. Тебе стало нестерпимо… даже сейчас ты не можешь понять, что это было. Разорвавшаяся звезда. Ты был возбужден от того, что она отправилась смотреть на твой отзывчивый хуй; одновременно это был гомерический стыд.

Ты перехватил ее взгляд. Она была разоблачена. Она проявила свою женскую сущность – ты впервые понял, как женщина тянется к хую, испытывая при этом большое переживание, и она так естественно тянулась к нему, как белый дым втягивается в форточку. Молчаливая медленная сцена. Ты еще был слишком неопытен, мал для того, чтобы получить эрекцию под ее взглядом и удивить врачиху, щупающую тебе яички. Конечно, впоследствии ты представлял себе и собой именно растущий под ее взглядом хуй.

Когда ты ее разоблачил, перехватив взгляд, и она попалась, она, не моргнув глазом – ты помнишь ее глаза, – закрутила кран, вытерла руки – у нее, видите ли, вдруг оказались грязные руки, и она захотела их помыть, наверное, она так делала не однажды, но именно ты первый ее разоблачил, так ты почувствовал – какая метафора! – и спокойно, не торопять, отправилась назад, чтобы сесть слева от стола со стопкой рукописных историй болезни, скучно подпереть ладонью щеку и молчать. Врачиха еще немного пощупала тебе яички и перестала. Ты натянул свои белые трусы. Встал. Оделся. Она написала, что ты практически здоров по ее части. Ты вышел из кабинета. Ты запомнил эту медсестру на всю жизнь. Ты забыл огромное количество сексуальных подробностей своей жизни. Но эта медсестра открыла счет твоим фантазмам. Ты вспоминал ее бесчисленное количество раз. Ты возбуждался. Ты не находил себе места. Сцена повторялась. Ты вспоминал ее бесчисленное количество раз. Ты возбуждался. Не находил себе места. Сцена повторялась и повторялась. Ты запомнил ее темные, пойманные с поличным глаза. Ваше общение глазами стоило целого романа. Она врезалась в тебя, как самолет врезается в землю. Она стала твоей сестрой.

114.0

<ВОСКРЕШЕНИЕ>

Лядов вышел за ворота ЦКБ. Сел в машину и приехал ко мне.

– А что, собственно, произошло? – сказал он.

– Кто тебя убил? – спросил я.

– Никто меня не убивал, – ответил Лядов.

– На тебя напали на даче, – настаивал я.

– Я не понял, кто это был, – ответил Лядов. – Слушай, я просыпаюсь в морге! Ничего себе! Хорошо еще, что мне не сделали вскрытие! Идиоты!

– Тебя воскресили!

– Кто?

– Посол! Только он просил меня никому об этом не говорить. Но намекнул: «Раз я его воскресил, пусть он отменит опыты по бессмертию!»

– Бред, – сказал Лядов. – Полный бред! Это была ошибка врачей. Смотри, что я привез! У меня бутылка была в машине! Шато Марго! Нашего с тобой года рождения!

Он уже давно пил вино только своего года рождения.

С каждым годом оно становилось дороже.

115.0

<АКАДЕМИЯ>

По ночам у Посла были странные встречи. Посол собрал у себя в резиденции загадочную группу лиц. На правах интимных друзей он снова пригласил нас с Зябликом.

– Вечный Жид – не указ, – объявил он нам. – Бессмертные бывают молодыми. Они прожили здесь у вас насквозь тысячу лет. Перепись в России всегда была не на высоте. Они так и живут – из поколения в поколение. Сегодня мы поужинаем в компании таких людей. Одни – лесорубы, другие – аристократы. Одни обитают в России, другие прилетели на наш ужин из-за рубежа (Посол посчитал необходимым вставить тут советское слово).

Зал стал заполняться гостями. Внешне они мало чем отличались от нормальных людей. Часть мужчин была одета в вечерние костюмы, многие пришли в свитерах, будто на популярную телепередачу. Женщины нарядились по последней моде, но без ложного шика. Гости знали друг друга и бурно радовались встрече. На лицах не было ни уныния, ни скуки от бесконечной жизни – все были оживлены. Но казалось – они что-то затеяли. В воздухе пахло конспирацией.

Посол, по-видимому, тоже хорошо их всех знал. На Клару Карловну они смотрели с некоторым страхом – наверное, она была ответственна за их долголетие. Я с любопытством разглядывал агентов Акимуда, его земные рычаги. Сначала мы пили коктейли с виски и коньяком, слушали живую музыку. Я разговорился с мужчиной среднего возраста, похожего на вдумчивого бухгалтера.

– Меня зовут Вадим Кочубей, хотя это так, для видимости, и я исполняю роль счетной палаты. Многожитие располагает к халатным обобщениям. Что правит миром?

Воля к власти или амуры ?

– Первым делом – самолеты, – предположил я.

– Первым делом – ошибки! Миром правят ошибки.

И дальше – исправление ошибок…

– …которое приводит к новым ошибкам, да?

– Конечно, вы все – кентавры, – сказал Кочубей с усмешкой. – Если за вами долго следить, видна двойственная природа. Человек есть противоречие в себе.

– Основное качество? – поинтересовался я у «бухгалтера».

– Малодушие, – без запинки ответил он.

– Не уверен, – возразил я. – Когда ругают человека последними словами, вылезают примеры его больших дел. Но если его хвалить – все распадается на части.

Кочубей надменно взглянул на меня:

– Я был свидетелем множества жизней и смертей. Всем нравятся художники, поэты, князья! Но у них, как печень страсбургского гуся, гипертрофия тщеславия.

– Я видел скромных великих людей.

– Иллюзия!

– Вовсе нет!

– Извините, но ваш опыт ограничен!

– Но есть книги!

– Что книги! Еще одна свалка авторского тщеславия.

– Не все!

– Ну, вот вы… – Он с легким презрением посмотрел на меня. – Зачем вы пишете? Вы хотите быть востребованы! Вы внутренне обижаетесь, если вас не приглашают на праздники жизни. А сегодня вы сияете: попали на раритет.

Будете потом распускать хвост.

– Я пишу…

– Мне не важно, что вы пишете, – отмахнулся Кочубей. – Люди для меня прозрачны, как леденцы. Я еду в метро и всех вижу насквозь. Мне приходится давиться в метро, такая работа, я – наблюдатель.

– Застрелитесь, – предложил я Кочубею.

– Клара Карловна, как ее сегодня зовут, не позволяет.

– Вы – крепостной Клары Карловны?

Кочубей присмотрелся ко мне:

– Видал я и не таких полемистов, как вы! Достоевский кричал: смирись, гордый человек! – потому что всего уже достиг. Ему было, – хохотнул бухгалтер, – что смирять! Я люблю только мелкого, копошащегося, как мышка, человека…

Мы перешли к большому праздничному столу.

– У нас тематический вечер, – сказал Посол, когда все расселись. – Интересно понять эволюцию человека. В какую сторону он развивается?

– Очень легко быть пессимистом, – сказал обворожительный мужчина, сидящий напротив Посла.

Он показался мне знакомым. И верно! Это был довольно известный московский политолог, Стас Пестров. Мы раскланивались с ним на приемах. Так вот оно что!

– Он мастер пропадать без вести, – подмигнул мне Акимуд.

– Мизантропия – наша общая болезнь, – развел Пестров маленькими руками. – Если брать человечество в целом, оно нелепо. Раздражает безвкусица. Деградация налицо. Но если взять отдельных людей, они всегда забавны и чувствительны. За каждым стоит своя правда. Кроме того, впечатляет много открытий.

– Если брать сотворчество , то оно и является тем самым добром, о котором мечтает мораль, – вступила ученая женщина по фамилии Фок. – Но где оно? Куда делось? Человек теряет свою сущность. Когда едешь в дорогой машине, чувствуешь, что не она тебя везет, а ты ее обслуживаешь в роли мозгового компьютера.

Мнения гостей разделились примерно пополам. Первая половина считала, что человек уже прошел точку невозврата – он обречен катиться дальше вниз . Вторые, напротив, считали, что есть улучшение.

– Прогресс – не бранное слово, – утверждали они.

– Каждое поколение пугают концом света, – сказал коротко стриженный японский режиссер.

– Всего только сто лет назад, – заявила женщина с добрыми польскими глазами, – лучшие представители человека скакали на конях, чтобы… – она поднялась во весь рост и рубанула невидимой саблей, – отрезать противнику голову, перерубить его – и гордились этим! Теперь такое немыслимо представить среди просвещенных кругов.

– Все равно режут! – воскликнул полнолицый марокканский бизнесмен.

– Так это варвары! – раздались голоса.

– Зато налицо полная деградация женщины! – заявил Кочубей.

– Скорее обнажение ее натуры, – прищурилась полька.

– Вот-вот, именно обнажение! – раздался голос хрупкого человечка поэтического склада. – Женщина становится активным, жадным продавцом своего товара.

– А вот и неправда! – сказал профессор из Амстердама. – Основной мотивацией женского поведения в молодости остается романтический поиск любви. Только сталкиваясь с реальным мужчиной, она испытывает серьезное разочарование…

– Взаимное разочарование! – вставил Пестров.

– Агрессивность не исчезает, а преображается, – заговорил американский врач Крег Решке. – Технический гиперпрогресс сбивает человека с толку. Он насыщается своей самодостаточностью. Зачем ему позволили изобрести компьютер? – обратился он к Акимуду. – Этот интернет вышел из-под контроля.

– Интернет – это бесстыжее средство самовыражения, – настаивал Кочубей. – Наш друг, – указал он на меня пальцем, – утверждает, что интернет изобрел Достоевский. – «Какая информированность!» – подумал я. – Но он же изначально выступил его могильщиком! Отсутствие всякого стеснения. Это уравнивание того, что невозможно уравнять. Победа количества над качеством.

Стали разносить еду. Подали на закуску отличный крабовый салат. Даша разливала белое вино.

– Господи! Если бы вы только знали, как надоело есть и пить. Одно и то же, одно и то же. Такая потеря времени! – шепнула мне полька.

– А куда вам спешить? – не понял я.

– Вы правы. Польша стала невыносимо скучной. Представьте себе, поляки полюбили немцев! Но я люблю деревья…

– Это было всегда, – продолжал спорить об интернете канадский лесоруб Стив в дорогом голубом пиджаке и сорочке в черный горошек. – Слава богу, это вышло наружу и может подвергнуться анализу…

Слово взял Посол. Бессмертное собрание замолчало.

– Запрет – главная форма организации человека. От инцеста до табу на убийство. Эволюция идет в сторону профанации запретов. После холокоста, резни в Руанде (кто ее, кстати, помнит?) стало отчетливо ясно, что человек не является мерой всех вещей. Человеческая жизнь стала дороже и дешевле одновременно… – Посол замолк, ожидая, пока Даша нальет ему вина. – Даша! – неожиданно спросил ее Посол, – а вы знаете, что такое холокост?

Даша страшно смутилась, пошла пятнами.

– Ну, не стесняйтесь!

– Холокост? Так называется средство для борьбы с тараканами! – выпалила она, обнимая бутылку.

Все ахнули.

– Вы – отвратительная антисемитка! – на весь зал выкрикнул канадский лесоруб.

– Или дура! – вставила моя соседка-полька.

Даша расплакалась. Крупные слезы текли у нее по щекам. Зяблик выскочила из-за стола и увела ее на кухню.

– Зачем вы так? – укоризненно посмотрела Зяблик на Акимуда.

– А мне она понравилась, – заявил Кочубей. – Я люблю таких маленьких, копошащихся, как мышки, людей… – Протестное сознание характерно для малой части… – признал Акимуд.

– Конформисты, – сказал политолог Пестров.

– А революции? А мятежи? – раздалось с разных мест.

– Слишком много стало эстетики, – пробормотал культурный советник Верный Иван.

– Мы любим революции, – миролюбиво сказал Посол. – Это все равно что менструация, обновление организма. Но кто вам сказал, что человек – мера всех вещей? Человек сам заявил об этом. Мало ли что еще он захочет! Среди вас есть немало тех, кто считает человека полным провалом. Это нетерпение мысли.

– Зачем он был создан? – спросила женщина в красном. – Я живу здесь уже без малого две тысячи лет и не понимаю, зачем все это. На этот вопрос хотелось бы получить ясный ответ.

– А зачем коровы и овцы, зачем обезьяны? – крикнул кто-то.

– Мне коровы понятнее человека, – хмыкнул Кочубей.

– Человек – это наша прихоть, – сказал Посол. – Наше высшее удовольствие.

– Я хочу обратиться к вам с просьбой, – сказал важный господин (по-моему, он был адвокатом из Иерусалима), обращаясь к Акимуду. – Мы просим вас завершить нашу миссию. Она перестала быть содержательной. Кончилось время наблюдателей. Мы бы хотели уехать на Акимуды.

– Что стало причиной вашей просьбы? – Акимуд не ожидал столь радикальной постановки вопроса.

– Мы видели яркие личности на этой земле. Нам было интересно… – сказал человек из Иерусалима.

– Ну! – подхватил Акимуд. – Вы не хотите увидеть будущие войны цивилизаций? Обещаю!

– Все измельчало. Все живет по инерции.

– Богатыри – не вы, – грустно рассмеялся Посол.

– Идет однообразное размывание образа человека, – подытожил политолог Пестров. – Основные чувства раскрыты – теперь начался фарс.

– Хорошо, я подумаю, – сказал Посол. Он поискал глазами Клару Карловну: – Клара Карловна! Это – бунт…

– Да, ну? – иронически вскинула руками Клара Карловна.

Шпион Ершов вдруг не выдержал и обратился ко всем:

– Вам не стыдно? Вы живете по тысяче лет и остались такими же неблагодарными подданными…

– Перестань, Ершов! – прикрикнул на него Акимуд. – Не кричи на моих академиков !

После ужина мы шли с Зябликом по ночной Москве.

– Ну, что ты скажешь? – спросила Зяблик.

– Мне понравилась их общая скромность. Никто не стал приводить исторические примеры. Типа: «Когда я жил в эпоху рококо, я наблюдал галантные манеры. Теперь их нет…»

– А я вдруг поняла, что Клара Карловна в самом деле консул смерти.

– Или… – продолжал я, не развивая мысль о Кларе Карловне. – Или: «Когда я встретился с Гарибальди…»

– Испорченная перспектива! – засмеялась Зяблик. – Раньше мерзость мира была видна меньше, она оседала на частных примерах. Казалось, где-то там лучше. В Москву! В Москву! А теперь все видно. Потому они и бунтуют. А когда ты к этому привык с рождения, жить хочется вечно. Человек, возможно, и дрянь, но жить хочется вечно!

116.0

<ПИСЬМО № 4>

Папа, ты почему меня покинул?

117.0

<СТРАНА ДЬЯВОЛА>

Гром посреди ясного неба… Русская православная церковь объявила Акимуды страной Дьявола. Патриарх всея Руси собрал своих людей и сказал, а его высокий, статный пресссекретарь, грудь колесом, сам – стихотворец, любящий втайне от всех побаловаться табачком, записал за ним:

– Мы любим наших братьев-буддистов, хотя они – недальновидные язычники; мы любим иудеев, пусть у них нет счастья в загробной жизни, и потому они так печальны и жадны до жизни. Любим мы и наших братьев-мусульман, летящих, как стрелы, к смерти, с которыми у нас нет разногласий. Я даже могу понять протестантов… Но эти самозванцы, проклятые акимудщики – они пострашнее латинских миссионеров. Акимуды – это страна Дьявола.

Все радостно согласились с мнением Патриарха. Тогда он выступил по «Первому каналу» и сказал:

– Акимуды предаются церковной анафеме.

Посол застыл перед телевизором. Наутро он тайно встретился с главой православной церкви. Разговор шел с глазу на глаз.

– Ты кто? – спросил Патриарх Посла.

– Я – Посол, – ответил Посол Акимуд.

– Ты какое имеешь к нему отношение?

– Когда-то я написал и исполнил его роль, – объяснил Посол.

Патриарх посмотрел на него с недоверием:

– Докажи!

– Как?

– Сделай чудо!

– Еще не пришло время.

– А когда придет?

– Скоро.

Патриарх вздрогнул:

– Что ты хочешь сделать на земле?

– Хочу, чтобы у всех была одна и та же религия. Для этого и приехал в Россию. Я думаю о создании новой религии, с новыми символами.

– Зачем тебе новые символы? – Удивленным взглядом Патриарх смотрел на Посла. – Посмотри на православие. Разве его не достаточно? Сделай его мировой религией, и тогда ты будешь еще более велик.

Посол промолчал.

– Ну, пожалуйста! – сказал Патриарх.

– Православие запачкало себя связью с государством.

– Все запачкались, каждый в свое время.

– Ладно, я подумаю, – сказал миролюбиво Посол.

О чем они говорили за закрытыми дверями, прессе не сообщили, никто не знает, но Патриарх забыл о своем проклятии и через неделю похвалил Акимуды по второму каналу.

118.0

<РАЗВОД>

Клара Карловна призналась в кровати Куроедову, что она любит бога во всех видах…

– Жареный, пареный… – плевал в потолок Куроедов. – Тебе хорошо со мной? Возьмешь меня на свои Акимуды? Это в какой части света?

– Мне с тобой зазнобно, – нежно кивнула Клара Карловна.

Она предрекла, что на земле скоро будет новый единый бог.

– Ну да, куриный бог, – играл ее локоном Куроедов, – с дырочкой посредине.

Консул смерти смерила его взгядом:

– При твоей фамилии тебе только и выбирать куриного бога!

119.0

<ЗАЧЕМ НУЖНЫ ДЕТИ?>

«Нет, все-таки не зря проливалась кровь невинных младенцев», – подумал я, слушая признания влюбленного Куроедова.

– Акимуды и русские дети, – покачал головой Куроедов. – Эти весельчаки что-то темнят. В чем тайна интереса акимудского посольства, особенно научного советника, к русским детям? Меня это очень напрягает.

– Подключите Америку.

– Америка настороженно следит за развитием отношений между Россией и Акимудами. Уличенный в атеизме, Джон накатал депешу, которая привела Белый дом в замешательство: «Если Акимуды будут с ними, никто не поручится, что мы не потеряем наше стратегическое положение в мире». «Мы, конечно, друзья России, но всетаки не до такой степени!» – пробормотал президент США. Американский президент не хочет иметь дела с сильной Россией, – продолжал Куроедов. – Он играет на детской теме. Америка хочет доказать, что Акимуды воруют русских детей для «зарядки своих батарей» и Россия сама идет на это.

– А на самом деле?

– Россия нарывается на скандал. Ты знаешь масштабы детского секса в России? Они приехали сюда сосать детскую кровь!

– Это тебе Клара Карловна доложила? Да врет она! Они – не звери.

– Это их природа! С подачи американских спецслужб, которые стремятся к разрушению российско-акимудского союза, отношения между Россией и Акимудами резко ухудшаются.

– Вы все больны антиамериканизмом на всю вашу глупую голову! – завопил я. – Америка! Я сто раз был в Америке! Это самая миролюбивая страна в мире!

– Вот и Главный имеет к Америке странную слабину… – помрачнел Куроедов. – Впрочем, я тоже…

120.0

<КАЗИНО>

Куроедов пригласил Клару Карловну в подпольное подмосковское казино. Карлица на выходе по недоразумению была принята полицией за малолетнюю проститутку. Патруль, скрутив ей руки, вывел ее из здания. Клара Карловна жалобно захихикала.

Куроедов твердо сказал ментам:

– Отставить!

Садясь в машину к Куроедову, Клара Карловна сказала ему с восхищением:

– У вас вся страна похожа на подпольное казино!

121.0—122.0

<ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО>

Но примирение Посла с РПЦ не остановило разгневанного Главного. Поднялась газетная ругань. Телевидение окончательно сошло с ума. Началась переплавка мозгов. Куроедов превратился в законченного националиста. Даже Лядов стал склоняться к отрицанию общих ценностей. Раскол. Многие либералы перекрасились. В посольстве Акимуд тоже началось смятение.

Советник по культуре Верный Иван вступился за Россию.

– Мы – наемники и диверсанты, – сказал он Послу.

И тогда наша интеллигенция решила выразить свое отношение к Акимудам. Она написала письмо Главному.

Она долго собирала подписи.

Мелкая интеллигенция хотела подписать, но ее не брали. Крупные имена не хотели участвовать в коллективном заявлении, потому что считали это недостойным своего имени.

Было несколько интеллигентов, которые были готовы подписать все из честности – но всем их честность уже приелась, и на их подписи никто не обращал внимания. Эти честные были нужны для того, чтобы сказать внешнему миру, что у нас все в порядке с честными, и они, не зная тонкостей бытия, верно служили своей стране в качестве честных.

Были такие, которые обязательно требовали переделать письмо, считая его недостаточно лояльным или же чересчур лояльным. В результате они были тормозом, но некоторые из них все-таки подписывали. Были и такие, которые любили правительство и не хотели ничего подписать. Были трусы, которые верили, что за письмо правительство оторвет им голову, устроит провокацию и сошлет в Сибирь. При этом они указывали на тех, кто уже там сидит. В этой трусости была своя логика, потому что если у нас начнут в тебе копаться, то обязательно что-то обнаружат. Или ты не платишь налогов со дня своего рождения, или ты посещаешь по ночам порносайты с кровью и говном, или ты что-то успел уже попросить у правительства, и ты ждешь его ответа, и подписывать письмо нельзя.

В советские времена за открытые письма наказывали, но их все-таки писали. В наши времена эти письма уходят в песок. С ними научились бороться: на них не обращают внимания. В советские времена слово было монополией государства, и потому выход слова из-под контроля в открытом письме становился немыслимым скандалом, привлекал внимание мировой общественности и тем самым прикрывал подписантов. В наши времена государство не претендует на монополию слова, но оно научилось – в гибкой форме – заставлять его работать на себя или девальвировать его, когда надо, до уровня ничего не значащего факта.

Главный прочитал никому не нужное письмо и вызвал министра культуры. Когда тот явился к нему в кабинет, Главный сидел и писал за столом. Не глядя на министра с овальным телом, Главный сказал:

– Ты почему хочешь войну с Акимудами?

– Я?

– Ты. Никакой войны не будет! Так и передай.

– А кому?

– Твоим гребаным клиентам. – Интеллигенции?

123.0

<ПИСЬМО № 5>

Дорогой папа!

Нет ничего лучше, чем работать с грешниками. Это прекрасно понимают в Москве.

Ты спросишь меня, почему, будучи посланным на Землю наблюдателем, я ввинтился в действия, не совместимые с моим статусом?

Папа, они меня достали !

Я ставил перед собою цель найти условия, при которых возможно продолжение человеческой жизни, за которую мы взяли на себя ответственность. Мы посчитали гнев смертным грехом, но они действительно достойны нашего гнева. Мы с любовью создавали каждую букашку, разрисовывали, как дошкольники, ей крылышки. Они взламывают наши мастерские. Чем больше они понимают в тайнах своей собственной природы, разгадывая наши ключи, чем более изысканными становятся из года в год их изобретения, смысл которых теряется в погоне за новизной, тем решительнее они отклоняются от основного курса творения.

Мы сделали ставку на Россию – и не случайно. В России – по крайней мере, в той России, о которой мы имеем представление, точнее, как я теперь понимаю, оказавшись на месте, в воображаемой России, – возникла парадоксальная ситуация. Мы считали, мы считали, наши пальчики устали, что некоторые страны Африки находятся примерно в том же состоянии, я, например, имею в виду Нигерию. Однако Россия, одаренная воображением , готова была предоставить нам всю противоречивость человеческой природы не просто в реальности, но и в слове, а значит, она могла стать сопричастной творению. К несчастью, при ближайшем рассмотрении все это оказалось только гипотезой.

Мы сознательно превратили Россию в дыбу. Мы внушали русским, что на земле нет счастья. Они ответили утопической метафорой. Мы согласились. Нам важно было понять, как иллюзия счастья может превратиться в кромешный ад. Но они не сделали никаких выводов! Вместо того чтобы сфокусироваться на спасении, они опустились до выживания в гнилых условиях. Мы промахнулись. Мы думали, что, поставленные в нечеловеческие условия, они сделают правильный выбор. Они воспели своих палачей и заново закручивают гайки. Наиболее жизнеспособными оказываются те, кто объединяется по зову крови.

Мы предложили человеку разорванный мир. Он бился в нем, не в силах выбрать то, что отличает его от неодушевленных существ. Никакие намеки с нашей стороны не возымели действия. Прежные религии разрушены или окаменели. Нужно создать новые скрижали. Но к ним нет никакого публичного интереса. Идет интенсивное перерождение человека. Он превращается в самодостаточное существо, отвергающее нас по сути. Так пьяный лакей, утк нувшись рылом в недоеденный гостями салат, может вообразить себя хозяином – они это делают, папа!

Мы – только прикрытие, ширма. В лучшем случае они обращаются к нам с просьбами о своем успешном существовании, но взамен они ничего не дают. Надо срочно менять наш курс. Хотим ли мы либеральный мир?

Нет!

Какой порядок на земле нам был наиболее дорог?

Возможно, порядок ацтеков .

Там было и солнце, и гармония, и фонтаны крови в нашу честь. Там нас уважали.

Но именно потому что они нас действительно уважали, они оказались нежизнеспособными.

Итак, папа, нам пора надеть новые маски! Иногда я думаю, что таджик-гастарбайтер в своей тюбительке, на ослике… джунгли Москвы… красивое начало истории – ведь мы сильны сюжетом, композицией! Но не будет ли таджик повторением или даже фарсом?

Не лучше ли поспешить за модами века и создать элегантного, как тут принято говорить, прикольного бога с реминисценциями из Оскара Уайльда, с циничными ходами Дориана Грея? Надо вселить азарт в человека. А то мир стал дряблым, как простата старика, в анус которого, обмазав его вазелином, бабища-уролог с гренадерским лицом засовывает свой палец, мучаясь сочувствием и отвращением.

Новые заповеди:

Будь событийным, подвижным, многоэтажным . Цинизм – только приправа. Все это будет создавать необходимое напряжение, конкуренцию, игру – тот телевизор, который ты, папа, любишь смотреть.

И еще:

Прелюбодействуй – ибо нет ничего слаще измены. Прекрасен муж, поощряющий разврат своей жены. Папа, вернемся к сексу, приемлемому для нас. Мы пробовали это когда-то в Индии, но там это было слишком слащаво.

Побольше брутальности.

Создай себе кумира из красоты! Мы же не зря придумали ее!

Давай разрешим любить им жизнь!

Раскрой душу навстречу своим желаниям. Не отказывай себе ни в чем.

Или так:

Запрет – лучший запал удовольствий. Преодолевая запрет, они становятся людьми. Мы им запрещали – жизнь пробивала запруды. Мы им все запретим. Мы их подморозим! Мы им запретим быть аморальными, чтобы они не слишком были похожи на нас.

Смейтесь. Иронизируйте. Танцуйте. Любите футбол! Ненавидьте болельщиков другой команды! Пейте пиво! Жрите шоколад! Ну, что еще? Они и так все это делают без наших подсказок.

124.0

<ОТВЕТ ОТЦА>

Дорогой сын, оставайся в Москве.

125.0

<ГЛОБУС>

– Все очень просто, – сказал начальник Генштаба. – Мы делаем заявление, что Акимуды напали на нас. Для этого мы бомбим самолетами без опознавательных знаков в течение четырех часов какой-нибудь наш приморский город.

– Какой? – спросил Главный.

Генерал на минуту задумался. Он не любил свой Генеральный штаб – ему все нужно было придумывать самому. Генеральный штаб состоял из безголовых людей, любящих крепкие спиртные напитки. Они уважали, из престижных соображений, виски, но любили по-на стояще му только водку. Они жили нескладной жизнью, с хмурыми женами, размещались в дальнем Подмосковье, мучились долгими странствиями на электричках, плохо понимали в военном деле. Начальник Генштаба знал, что война обречена на поражение, что мир быстро разгадает его стратегию, но ему было насрать на мир. Он предчувствовал, как в «Вестях» зловеще-прон ицат ельными голосами заговорят о первых сотнях жертв войны.

– Сочи, – сказал генерал, подумав.

– Сочи? – удивился Главный. – Сочи жалко.

– Жалко? Вот потому и Сочи, что жалко.

– Может быть, лучше Новороссийск? Он больше ассоциируется с Великой Отечественной. Хотя порт… Тоже жалко. Бомбите Тамбов.

Главный вспомнил, как он мальчиком однажды был в Тамбове. У него в автобусе на привокзальной площади сперли кошелек.

– Да, – холодно сказал Главный. – Тамбов.

– Тамбов нельзя, – сказал начальник Генштаба. – Получится, что мы пропустили вражеские самолеты вглубь нашей территории. Нужно что-нибудь прибрежное. Разрешите бомбить Сочи.

– Ты что, не знаешь, что у нас на Сочи есть свои виды! – вдруг накинулся на него Главный. – Ты что газет не читаешь, радио не слушаешь? Бомби Анапу.

– Анапа – мелочь, никого не проймет. Возникнут подозрения. Нужно рвануть по-крупному. Бомбить Сочи – значит бомбить против наших интересов. Значит, поверят в агрессию Акимуд.

– Ну, ладно! – обозлился Главный. – Иди бомби.

«Сегодня в семь утра по московскому времени произошло вероломное нападение государства Акимуды на Российскую Федерацию. В связи с этими собы тями…»

– Верните начальника Генштаба! – вдруг что-то вспомнив, негромко закричал Главный.

Вошел начальник Генштаба.

– Слушайте, – сказал Главный. – А куда мы нанесем ответный удар? Вы об этом подумали?

– Какая разница! – сказал начальник Генштаба. – Будем бомбить океан! До посинения!

– Какой океан? – спросил строго Главный.

– Мировой.

– А точнее?

– Какой хотите.

– Что значит, какой я хочу? Зачем мы будем впустую бомбить воду?

– А что еще прикажете бомбить?

– Акимуды!

Генерал со значением посмотрел на Главного, Главный – на генерала.

– Я вас понял, – сказал генерал. – Будем бомбить Акимуды!

– Они ведь недалеко от Кубы?

– В каком-то смысле, да, – заверил Главного опытный военный человек. – Не очень далеко, хотя и не слишком близко.

Вернувшись в свой кабинет, начальник Генштаба позвонил полковнику Куроедову:

– Быстро сюда!

Через двадцать минут Куроедов, как был – в тренировочном костюме, предстал перед генералом.

– Завтра война, – озабоченно сказал генерал. – Кто знает, где Акимуды?

– Зяблик, – сказал Куроедов. – Она должна знать.

– Это еще что за Зяблик? – поднял жидкие брови генерал.

– А! – небрежно сказал Кудоедов, мучаясь застарелой ревностью. – Любовница Посла Акимуд.

– Ну, так спросите ее!

– Ее спросишь! Она ушла от нас к ним.

– Ну, так арестуйте ее! Допросите! Пытайте! Чтобы к ночи я знал, где находятся Акимуды. – Генерал выпятил губы.

Куроедов поехал арестовывать Зяблика. Он нашел ее в квартире родителей, в Мытищах. Подъезд был исписан грубыми признаниями в любви. Куроедов мрачно читал надписи. Люди в масках ворвались в квартиру и вытащили Зяблика в халате, болтающую голыми ногами. Люди в масках надели на нее наручники и посадили в машину к Куроедову. Машина с мигалкой помчалась с воем во внутреннюю тюрьму.

– Ты что, окончательно охуел? – спросила его Зяблик.

– В тюрьме разберемся, – мрачно ответил Куроедов.

Всю дорогу они молчали.

Приехав в тюрьму, Куроедов отвел Зяблика в следственный кабинет, запер дверь и спросил:

– Где находятся Акимуды?

– Не знаю, – равнодушно ответила Зяблик.

– Что значит: не знаю! – возмутился Куроедов. – Неужели Посол тебе не сказал?

– Сказал.

– Ну и где?

– Не скажу!

– Слушай, не ломай из себя Зойку Космодемьянскую!

Где Акимуды? – Куроедов налился кровью.

– Зачем тебе?

– Надо!

– Зачем?

– Зяблик, я тебя убью, если ты не ответишь!

– Убивай! – сказала Зяблик.

– Ты его любишь? – подозрительно спросил Куроедов.

– Нет, – сыронизировала Зяблик.

– Ну, хорошо! – зловеще произнес Куроедов. Он позвонил по внутреннему телефону: – Пригласите Самсона-Самсона!

Через пять минут в кабинет вошел страшный человек с большим глобусом.

– До свидания, Зяблик, – сказал Куроедов. – Я умываю руки.

Он ушел, хлопнув дверью.

– Здравствуйте, Зяблик, – церемонно сказал Самсон-Самсон, ставя на стол большой глобус. – Покажите мне, пожалуйста, где находятся Акимуды, и езжайте домой.

Зяблик молчала.

– Где находятся Акимуды? – ударил по столу кулаком Самсон-Самсон.

Зяблик вздрогнула от неожиданности, посмотрела Самосону-Самсону в глаза:

– На небе.

– На каком небе? – окинул ее взглядом Самсон-Самсон.

– На седьмом, – сказала Зяблик.

126.0

<ОТСЕБЯТИНА>

Самсон-Самсон родился в моем аквариуме. Он считал себя моим учеником и старался переплюнуть своего учителя. Но он вырвал меня из своего сердца, когда я посмел выступить против целого поколения новых писателей. Когда тиражи его книг достигли трехсот тысяч экземпляров, он мне бросил в лицо, что я просто-напросто завидую ему. Впрочем, внимательный читатель обратит внимание на то, что я выделил Самсона-Самсона из общего списка нового поколения.

…Писатель – не тот, кто пишет, потому что все пишут, а тот, через которого пишется. Писатель похож на старый радиоприемник на лампах (такие валяются до сих пор на пыльных дачных чердаках), с зеленым глазком, на панели которого важно написаны названия больших городов, но никаких городов не слышно, а слышны шумы и хрипы, завывания и глушилки. И нужно сквозь все помехи, припав ухом к репродуктору, услышать странное сплетение голосов, вслушаться в них и записать.

Откуда берутся эти голоса и каков их смысл, непонятно, да в это лучше и не вдумываться, но если тебе дано их услышать, сядь и записывай. Наверное, чем гениальнее писатель, тем меньше хрипов и четче запись, но иногда, устав от хрипов, от слабости слуха, начинаешь приходить в отчаяние, делать вид, что слышишь, а пишешь от себя, без действия радиоволн, и получается отсебятина .

Отсебятина – это и есть свободное письмо от себя, пиши, сколько влезет, рассказывай, повествуй. Но если тебе знаком не понаслышке старый приемник с зеленым глазком, то отсебятина, выдуманный тобою текст, утром тебе самому покажется гадостью, самообманом или, как говорили в XIX веке, пошлостью.

Радиоприемник – одна из метафор. Гоголь называл свои ненаписанные произведения «небесными гостями». Есть много случаев, когда приемник сначала работал, а затем умолкал навсегда, «небесные гости» не спускались, и тогда писатель подделывал свой собственный стиль в надежде: и так сойдет.

Писатель может слышать свой радиоприемник независимо от общественных обстоятельств. Ни коммунизм, ни рынок – ничто не поможет и ничто не помешает. Писатель есть – или его нет.

В нашей литературе всегда было немало «небесных гостей». Мы были сильно избалованы золотом и серебром литературных веков. И в советские времена некоторые писатели слышали свои репродукторы – настоящие писатели.

Произведения из репродуктора имеют особенность: они делают текст автономным. Независимым ни от сюжета, ни от характера персонажей, ни от мастерства. Мастер пишет отсебятину. Писатель – не мастер. Он создает текст, который, прежде всего, независим от него самого, от его моральных качеств, наконец, даже от его ума, – текст, который больше автора, интереснее и смелее и философичнее его. Такие тексты живут своей жизнью и ведут писателя за собой. Андрей Платонов выглядел, даже в среде не слишком аристократических советских писателей в новых шубах как водопроводчик, как серая мышь, но у него был мощный репродуктор.

Этот независимый, автономный текст у нас сегодня встречается реже и реже. На дворе эра отсебятины. Не надо ее обижать. Не каждый – Гоголь или Платонов. В русской, как и в любой другой, литературе всегда была отсебятина, порой злободневная, занимательная, тематически забавная. Читатель далеко не всегда отличает настоящую литературу от отсебятины. Он увлекается отражением современности, умелым отображением действительности. Такая литература доступнее, очевиднее ему.

И такая литература к нам пришла. Она отмахнулась от концептуальных условностей и сказала:

– Я – честная! Я – искренняя! – Более того, она сказала: – Я – своя.

Она не могла заметить, потому что она – из другого теста, что это – отступление, отказ от гамбурского счета. Она стала получать премии и очень гордиться ими. Она разлилась по разным направлениям. Она аукнулась в развеселых стихах Козлова-Радищева на политические темы, она отразилась в книгах о «замечательных людях», которым приписала свои мысли, она превратила прозу в модную беллетристику, и все закричали: «Как здорово! Как интересно! Давай еще!»

Отсебятина – продукт самовыражения. Продукт тех, кто умеет рассказывать байки, пишет бойким стилем, над которым серьезно и тщательно работает, кто время от времени высказывает свои потаенные мысли как плохо прожеванное откровение.

Наконец, появилась книга, которая стала формулой поколения. Их десять, но кажется, что писал один и тот же человек, одно до завтрака, другое после обеда, путешествуя от сюжета к сюжету, натыкаясь на жестокость века, на Чечню и дедовщину, на мнительных самоубийц, женские подолы и тоскливое вытье соплеменников. Всем надоела «чернуха» постмодерна, но они принесли свою собственную, свежую, крепко пахнущую «чернуху» искренних, но не слишком образованных рассказчиков, которые в предисловии своего составителя, Козлова-Радищева, гордятся, что не видят разницы между патриотами и демократами, советским и антисоветским. Да, не видят, потому что это – слепые люди, нашли, чем гордиться! Их – десять, хотя имя им – легион, имена их известны, не стоит перечислять.

В этой книге мне больше всего понравилась обложка, и даже не обложка, а увеличенный фрагмент десятирублевой купюры, которой мы пользуемся каждый день, не замечая, что изображено. А ведь помимо известной ГРЭС здесь в правом углу выросла кудрявая береза с отломившимся нижним сучком, а рядом с ней встала стройная елочка – новогоднее изделие, но без игрушек. Неизвестный мастер отдал свою душу любви к родине, нас призвал к нежности, и через купюру в нас входит благодать, а мы, теребя в руке деньги, даже не подозреваем, откуда мы этот любовный заряд получаем.

Десятка – деньги медные, и тексты, собранные под ней, вполне соответствуют ее номиналу. Откуда такая скромность? Даже если иметь в виду, что десятка равна числу наших модных, вполне еще молодых писателей, собравших свою прозу в книге, то лучше бы они оценили себя в долларах или в фунтах – то же не бог весть что, но для них, обладателей разных премий, так было бы престижнее. Тем не менее в группе участников победила любовь к березам.

Впрочем, не только. Есть и другие победы. «Десятка» – игра сборной команды без вратаря. Мячи забивают самим себе, а думают – бьют в чужие ворота. На общем фоне выделяется один, но не сам Козлов-Радищев, искрометный байкоплет , а Самсон-Самсон, который, кажется, умеет играть, но и тот склоняется к отсебятине, несется напролом со своими скромными размышлениями.

Начиная с середины XVIII века у нас никогда не было столь долгой паузы в литературной традиции. Вот – наступила. В ней никто не повинен. И наши славные игроки в том числе. Пусть бегают по полю, если нет других. Пусть забивают голы в свои ворота. Пусть им за эти голы дают премии. Пусть себе пишут. Читатель с интересом следит за их беготней. Разве это не успех?

127.0

<НА ПОРОГЕ ВОЙНЫ>

Наступил критический момент. Мы на пороге войны. Взлетают истребители, ревут танки – куда лететь, в кого стрелять? Спецназ штурмует посольство Акимуд и находит там одних белых мышей. А где любовная линия? Не до любви.

У самовара я и моя Маша. Чаепитие в Мытищах. Простая семья, родители Зяблика, Марья Васильевна и Валерий Давлатович перед телевизором.

– Маша, смотри, война! – сказал Валерий Давлатович.

– Вижу, не слепая! – огрызнулась Марья Васильевна.

128.0

<МОНЕТКА>

Зяблик проснулась в камере под утро, вся побитая. Подошла к зеркалу. «Ну, и рожа! Сука ты, Самсон-Самсон!» На полу валялась золотая монетка. Зяблик наклонилась, взяла ее в руку. Монетка сверкнула в ладошке. Зяблик поняла, что она все может. Она направила луч монетки на дверь камеры. Дверь распахнулась со скрипом. Зяблик вышла в коридор. Воняло хлоркой. Спустилась вниз. Охранники смотрели на нее, но не останавливали. Она вышла за двери тюрьмы и стала ловить такси на улице.

– Вам куда?

– В Генштаб.

Направляя луч монетки на здание Генштаба, Зяблик вошла в большой дом.

– Где у вас тут начальник Генштаба? – спросила она у солдата.

Солдат вызвался ее проводить до дверей приемной. Она вошла в приемную. За столом сидела молодая красивая девушка с мясистым лицом.

– Девушка, – сказала Зяблик, – мне нужно к начальнику.

– Проходите, пожалуйста, – любезно сказала секретарша.

Зяблик толкнула дверь. Вошла. Генерал смотрел телевизор. Новости дня. Сочи разбомблен. Зяблик остановилась перед телевизором, посмотрела на экран. Она не узнала курортного города… Российские бомбардировщики летели над океаном. Она бомбили какой-то остров. Зяблик возмутилась, повернувшись к генералу:

– Ну, что вы бомбите! Это же не Акимуды!

– Кто вам сказал, что это не Акимуды! – парировал генерал.

– Генерал, – усмехнулась Зяблик, – ну, как вам не стыдно! Остановите войну!

– Что???

– Остановите войну, генерал! – заорала на него Зяб лик.

Она направила на него луч золотой монетки.

– Понял, – сказал генерал.

– Какой вы понятливый! – засмеялась Зяблик.

– Хотите чай или кофе?

– Сначала остановите войну!

Генерал снял трубку:

– Приказываю остановить военные действия!

Зяблик села в кресло:

– Я, пожалуй, кофе со сливками. Сколько погибло народу в Сочи?

– Тысяч двадцать, – сказал генерал.

– Я думала больше. – Зяблик улыбнулась генералу.

– Все хорошо, – сказал генерал, – но боюсь, что наши спецслужбы больше не будут вам доверять.

– Ну и хуй с ними, – зевнула Зяблик. – Вызовите мне машину. Поеду я спать!

В машине она подумала: что-то я все больше погружаюсь в мистицизм, чувствую себя замученным зябликом. Она приоткрыла окно и выбросила золотую монетку на радужную, мокрую от дождя мостовую.

129.0

<ВЕЩИЙ СОН>

В ту же ночь на Студенческой улице Зяблик видела вещий сон. Сергий Радонежский сказал:

– Генерал не смог остановить войну.

– Что же мне делать? – испугалась Зяблик.

Святой Сергий сказал:

– Я советую тебе встретиться с сестрой, но предупреждаю, что Лизавета отобьет у тебя Посла.

– Да ладно!

Сергий Радонежский ничего не сказал.

Зяблик села в калужскую электричку и поехала. У ворот в монастырь она поругалась с молодым служкой из-за его придирок к прозрачности ее юбки.

– У тебя глаза видят то, что не надо!

Она пообещала нажаловаться на него Патриарху всея Руси:

– Я сейчас позвоню ему по мобильному телефону!

Служка испугался и попросил ее не звонить. Она пошла на высоких каблуках по дорожке среди оранжевых ноготков (лат. Caléndula officinális) . Она любила дорогую итальянскую обувь. В мастерской храма она встретилась со своей сестрой, которая была старше ее на пятнадцать минут, девственницей Лизаветой, которая реставрирует иконы.

– Катя! – Лизавета бросилась на шею сестры.

От волнения они расплакались.

– Меня так долго не называли по имени, – рыдала Зяблик.

Марья Васильевна родила их в один день. Сначала на свет появилась чернявая Лизавета – и с тех пор она стала старшей сестрой, командиром над Зябликом. Лизавета весила при рождении на двести граммов больше, чем светленькая Катя, но потом Катя перегнала ее по весу, и никто не знал, где кто. Знали только, что второй по очереди появилась Зяблик – во всем она была младшенькой .

Лизавета в студенческие годы увлеклась спиритизмом, но, когда Николай Васильевич Гоголь во время сеанса предложил ей выпить яда, она помчалась в церковь и покаялась батюшке. Она пила чай из алюминиевой кружки. Скромная утварь переплеталась в ее голове со спасением человечества. Она спала практически без матраса. Подушка была жесткой и тяжелой.

– Ну, садись, – сказала Лизавета. – Небось устала с дороги. Будем пить чай.

Она включила старый электрический чайник. Выглянула в окошко, занавешенное дешевой занавеской. За занавеской шли строем монахи. Дисциплина, подумала Зяблик.

– Лиза, – сказала Катя, – ты сильно веришь в Бога?

– Ну да, – задумчиво ответила Лизавета. – Хотя в Бога нельзя сильно верить. Когда веришь – ты вся пронизана им. У вас что там, в Москве, война?

– Война, – сказала Зяблик.

– Много народу поубивало?

– Да так… – ответила Зяблик. – Много!

– А я не боюсь умирать, – сказала Лизавета.

– Да ты что! – удивилась Зяблик. – А я вот боюсь! Лиза, останови войну!

– Да как же я ее остановлю?

– У тебя есть чудотворная икона?

Елизавета с удивлением посмотрела на сестру:

– Катя, для меня каждая икона чудотворна.

Она взяла с полки недоделанную икону, поставила перед собой. Она приподняла подол длиного серого платья и опустилась на колени.

– Господи! – сказала Лизавета, не таясь от сестры, и для убедительности протянула вперед правую руку. – Они с ума сошли, Господи! Пошли воевать против Тебя! Они себя разбомбят до последнего человека. – В глазах Лизаветы появились слезы. – Ну, дураки! Пожалуйста, образумь их и не смейся над их безумием! – Она помолчала, встала с колен. – Ну, все, – сказала она. – Кажется, получилось.

Зяблик недоверчиво посмотрела на нее:

– Я думала, ты будешь молиться целый день. У тебя есть телевизор?

– Нет.

– А радио?

– Тоже нет.

– А интернет?

– У кого же нет интернета? – удивилась Лизавета.

Сестры, склонившись к столу, зашли на новостной сайт. С пометкой breaking news там появилось сообщение:

«Война остановлена!»

Самолеты развернулись и полетели на свои базы.

– Молодец, – сказала Зяблик и погладила Елизавету по голове. – Ты давно не мыла голову. Хочешь, я тебе помою?

Лиза ушла в подсобное помещение и вернулась с помятым темно-зеленым тазом.

– Помой, – сказала она. – Я устала быть святой.

Лиза сбросила серое платье и встала босыми ногами в таз. Зяблик помыла ей голову и сказала:

– У тебя черных волос на лобке, как у дикообраза. Так уже давно не носят.

– Я должна встретиться с твоим Послом, – ответила Лизавета. – Он разрушил мое представление о жизни.

Я его ненавижу.

– Ты ошибаешься, – сказала Зяблик.

– Если правда вне Христа, – сказала Лизавета, – то я хочу остаться… – она посмотрела на образ в углу, освещенный лампадкой, – с Христом, а не с истиной.

– Это все равно что жалеть о распаде Советского Союза, – сказала Зяблик. – У тебя есть бритва?

– У меня есть кухонный нож.

– Кухонный нож? Это будет больно.

– Пусть. Хотя зачем меня брить? Монахи и так меня любят. Они ходят подсматривать в дощатую уборную. Им нравится, как я тужусь и пукаю. Они потом целый день ходят с блаженными лицами.

Зяблик вернулась с кухонным ножом.

– Мы, девушки, – сказала она, – должны следить за своим лобком. Это дело нашей чести.

– Монахи – сволочи, – задумчиво сказала Лизавета.

Зяблик выплеснула волосатую воду во двор и надела простую холщовую ночнушку. Лиза дышала ей в левую щеку.

– Я хочу зажигать, – зашептала она. – Я хочу быть столичной штучкой. Я люблю по ночам копаться в блогах и бормотать матерные слова.

Зяблик нежно погладила срамные губы сестры, возбудилась и не ответила. Лизавета громко чавкнула нижним местом.

– Какая ты красивая! – сказала Зяблик. – Тебе нужно лучше питаться. У тебя худая попа. Вся в прыщах и укусах.

Бедная попа!

– Клопы, – сказала Лизавета. – У нас весь монастырь в клопах.

– А блохи?

– Есть в наших палестинах и блохи, но еще больше мандавошек.

Зяблик лизнула ее в дырку попы:

– Как ты хорошо, натурально пахнешь! Красавица, ты остановила войну! – Она больно шлепнула сестру по правой ягодице.

– Еще, – попросила Лизавета.

– Движения не должны быть нетерпеливы и поспешны – главный недостаток мужчин перед сексом. Мы, девушки, лучше понимаем, как нам друг друга гладить. В женской любви я вижу будущее любви. Мужчин мы отодвинем в сторону и будем пользоваться ими только как фаллоимитаторами.

– Зяблик! – пробормотала Лизавета. – Я хочу кончить.

Я хочу кончить и уехать в Армению. Хочу в Армению!

– Все-таки нет во мне аристократизма, – заметила Зяблик, протяжно пукнув. – Когда я выпускаю газы, всегда пахнет кислыми щами. Как будто в животе у меня они там вечно варятся. Страшно быть интеллигенткой в первом поколении!

130.0

<ЛИЗАВЕТА ПРОТИВ ВСЕХ>

– Я поняла наконец, откуда он взялся, этот Посол, – тихо сказала Лизавета, сидя за ужином при свечах у меня в Красновидово – мы ужинали втроем. – От суммы маловерия. От распада культур и веры. Это – материализация дешевого эзотеризма. Это вы его породили! – упрекнула она меня.

– Это какой-то суперсолипсизм! – воскликнул я. – Акимуд реален, Лизавета, не меньше вас. Или я вас тоже выдумал?

Она презрительно фыркнула:

– У вас кишка тонка меня выдумать! А вот Посол – это ваша болезнь. Ваша полуобразованность. У вас самого папаша подвязался на ниве посла, так и Господа изображаете в этом виде. Отрыжка детства.

– Но он только делает вид, что посол. Христа тоже считали Царем Иудейским!

– Не смейте! Всуе! – зашлась она.

– Посол – не ругательство.

– Но должность посла не годится для проповедника! Он должен быть из простого народа!

– Почему? Будда не был из простого народа. Принц – тоже человек!

– При чем тут Будда!

– Посол отвечает за всех!

– И за Перуна? Это что еще за экуменизм! – взвилась Лизавета. – Вы бы еще принялись утверждать непогрешимость папы Римского!

– Посол – он благой и добрый. Как полагается, – заверил я.

– Я его разоблачу! Дайте только срок! – воскликнула Лизавета. – Вспомните других псевдобогов!

– Да вы кушайте, Лиза! – взмолился я.

Лизавета резко развернулась ко мне:

– Посадили вы Зяблика в золотую клеть и проводите с ней дьявольский эксперимент. Посол у вас в голове! Вам надо лечиться! Вы псих. Я вызову психпомощь, она вас свяжет и уберет из жизни моей сестры! Вы выдумали Посла – признайтесь, что его нет!

В этот момент раздался шум мотора. Перед домом остановилась машина Посла. Он вылез из нее с цветами. Вошел в дом, остановился в дверях столовой. Лизавета дико посмотрела на него.

– Очень рад, – сказал Посол. – Николай Иванович.

– Лизавета, – буркнула она в ответ.

– С приездом! – Он протянул цветы.

Лизавета поджала губы, но взяла:

– Спасибо! Не стоило беспокоиться. Я не люблю нарезанные цветы. Это – трупы. В сущности, языческое жертвоприношение. А я христианка!

– Верю, – сказал Посол, непонятно к чему. То ли он был согласен насчет языческого жертвоприношения, то ли насчет того, что Лизавета – христианка. – Простите, что опоздал, – добавил Посол. – Москва стоит. А у меня нет мигалки.

– Почему это у вас нет мигалки? – с вызовом спросила Лизавета. – Вы, кажется, считаете себя бог весть кем, а ездите, как простой смертный, без мигалки.

Николай Иванович скромно потупился:

– Я против мигалок.

– Почему?

– Ну, такая у меня философия.

– Да вы просто исчадие ада! – крикнула Лизавета. – Ад – это вы, – недипломатично ответил Посол.

– Кто это вы?

– Россия.

– Подонок! – ахнула Лизавета.

– А хочешь чудо?

– У нас самих хватает этого добра, новые иисусы христы плодятся чуть ли не каждый день. Россия под сенью сект.

– Появилась недавно новая секта, – откликнулась Зябл ик. – Розетка ануса!

– Вы не существуете! – сказала Лизавета Послу.

– Лядов тоже так думает, – кивнул Посол.

– Вы – мешок, набитый сравнительным религиоведением! – вдруг закричала она.

– На меня еще никто так не кричал! – обрадовался Посол. – Вы – интересная девушка. Хотите вина?

– Женщине нельзя пить вино, – ответила Лизавета. – Особенно русской женщине.

– Почему?

– Сами догадайтесь!

– Я не знаю.

Лизавета возликовала:

– Если не знаете, то ваши Акимуды – это просто вывеска!

– Ну, скажите!

– У русских женщин и без вина в голове все перевернулось! Посмотрите на мою сестру!

«Ах ты, сука! – подумала Зяблик. – Ну, погоди! Я тебя еще напою!»

– А все-таки я не совсем понимаю, – задумчиво сказала Зяблик, – зачем была эта сцена с разгоном торговцев в храме. Откуда такая гневливость? Ведь ты одним тихим словом мог все перевернуть! А тут – истерика. Показуха. К тому же ты для торговцев – никто. Ты устраиваешь настоящий погром. Ты – террорист!

– Он – молодой, вспыльчивый человек… Революционер!

– Революционер! – закричала Лизавета. – Как вы смеете! Вы все выдумали! Вы просто бес.

– Я не бес, – улыбнулся Посол.

– Нет, бес! Вы все хотите разрушить!

– У нас в посольстве есть свой бес, – зашептал Посол. – Советник по науке. Это – бес. Бесы тоже нужны.

А как без них? Хотите, познакомлю?

– Вы – компьютерная ошибка, – продолжала Лизавета. – У меня нет к вам никакого доверия.

– И все-таки Карл Маркс прав: это – опиум для народа, – вставила Зяблик, – точнее, для дураков. Все эти твои притчи и чудеса… Притчами разговаривают неумные люди.

– А где ты видела умных? Да и что это такое? – поинтересовался Посол. – Давай лучше займемся гардеробом твоей сестры.

– Каким еще гардеробом! – как ужаленная, взвыла Лизавета. – Ничего мне от вас не нужно! А что, я плохо одета? – обратилась она к сестре с испугом.

131.0

<КОНСЕРВАТОРИЯ>

– Вы любите классичекую музыку? – спросил Посол Зяблика и Лизавету.

– Да, – сказали девушки.

– Тогда пойдем на Башмета.

Лизавете понравился Башмет еще больше, чем Паганини. Она надела серое платье, но не монашеское, а вполне светское, итальянское.

Посол сказал ей:

– Музыка – это мое. Все остальное – приложение.

– Но музыка бывает разной, – возразила Лизавета.

Посол посмотрел на нее чистыми глазами.

– Я люблю только божественную музыку, – сказал он.

– А я пела в церковном хоре, – сказала Лизавета.

– Я знаю, – ответил Посол. – Вы хорошо пели.

– Откуда вы знаете?

– Мне ваша сестра рассказывала, – хитро сказал Посол, снова глядя на Лизавету чистыми глазами.

Они пошли ужинать с Башметом в ресторан «Грин», где их ждал Анатолий Ком. На ужин подавали мраморное мясо из сердца Франции.

– Я очень редко ем мясо, – сказала Лизавета.

– Тогда морепродукты? – спросил шеф-повар.

– А мясо вкусное?

– Объедение.

– Ну тогда… – Лизавета потупилась. – Дайте мне гречневой каши!

– С молоком? – бесстрастно спросил официант.

Башмет скромно молчал. Лизавета продолжала выступать против Посла и против меня, но Посол тут же в ресторане, при Башмете, устроил диспут.

– Помнишь, у Кальвина? – спросил Акимуд Лизавету. – Люди делятся на избранных и обреченных: это – промысел, не изменишь. Но они никогда не узнают, кто есть кто. И только вера может помочь, а безверие губит.

– Как помочь, если ничего не изменишь? – вмешался я.

– При чем тут Кальвин! – выкрикнула Лизавета. – Я – русская монахиня. Мне Кальвин до лампочки.

– Но у Кальвина, детка, есть верные мысли.

– Я вам не детка!

– Да все вы мне детки! – примирительно сказал Акимуд. – Ну, что ты споришь со мной? Вот смотри – видишь во дворе машину? Смотри внимательно.

Внедорожник стал таять и превратился в лужу.

– Ну, вот…

– Это фокус! Никакое это не чудо! – заявила встревоженно Лизавета.

– А теперь…

Лужа превратилась в автомобиль, который при этом засигналил изо всех сил.

– Гипноз! – пожала плечами Лизавета.

– Ну, хорошо… Смотри на меня!

Акимуд у нас на глазах превратился в Христа. Христос – в стиле Караваджо – с резким светоделением – сидел на стуле и молча смотрел на нас.

– Я принес вам, друзья, не щит, но меч! – Он вдруг заговорил.

– Врешь! – вырвалось у Лизаветы. – Какой такой щит !

– Это один из возможных вариантов, – согласился Христос.

– Господи! – ахнула Лизавета.

– Я не люблю чудеса, – признался Акимуд, приобретая свои собственные черты. – Это – тяжелая артиллерия. И потом, непонятно, куда она бьет.

Лизавета оглянулась на сестру:

– Ну, что ты скажешь?

Катя ответила с раздражением:

– По-моему, он в тебя влюбляется. Ника , прекрати!

Это она первой назвала Акимуда Никой , хотя потом все считали, что именно Лизавета ввела в обращение это нежное имя. Но Ника не прекращал. Он успел еще превратиться в пузатого Будду, Магомета и каких-то совсем неизвестных нам богов с рогами и яркими перьями.

Наконец он сказал:

– Это был маскарад богов.

И поклонился.

Лизавета была поражена. Сначала ей показалось, что бог – это самый сильный наркотик, она поставила под сомнение все свои ощущения, но потом приняла Посла раз и навсегда.

Богооставленная Зяблик в отчаянии сказала мне:

– На фиг ты мне нужен, если он покинул меня! – А Лизавете она крикнула: – Ну что, дура! Поняла, как боги поступают с людьми! Я хочу уйти в монастырь.

Но тогда из ресторана ушел только Башмет.

– Ну, ребята, у вас тут свои дела, – сказал Башмет и ушел.

Не успел он уйти, как вбежал взволнованный политический советник Акимуд.

–  Спаситель ! – закричал он в страшном волнении, забыв, очевидно, что Посла зовут Николаем Ивановичем. – Война! Война!

– А мы тут за разговором и забыли о войне, – усмехнулся Посол. – Они обещали не воевать.

– Но это мы… Это мы! Мы бомбим Сочи!

– Какое такое Сочи?

– Ну, Сочи, город на Черном море!

– И что?

– Мы его бомбим.

– Кто – мы?

– Акимуды!

– Странно, – сказал Посол. – Почему Сочи? Ведь ты недавно был в Сочи? – спросил он меня.

– Был, – согласился я.

– Расскажи нам о Сочи, – сказал Посол.

– Я уже рассказал, – возразил я взволнованно. – Помнишь, я рассказал о смерти металлурга в Сочи?

– Вот видишь! – подхватил Посол. – Не успеешь рассказать, как случается всякая ерунда. Может, это ты бомбишь Сочи?

– Зачем мне бомбить курортный город?

– Ты его разбомбил своим словом , – объяснил Акимуд. – Со словом надо быть осторожнее!

– Подождите! Вы же сами просили меня съездить в Сочи и сказали, что скоро его не будет.

Посол нахмурился.

– Ты же можешь все предсказать! – воскликнула Зяблик.

– Не лови меня на слове! – сказал Посол. – Предсказания не всегда сбываются. Здесь работают другие силы…

– Отмените бомбардировку! – умоляюще попросил политический советник.

– Слушай, апостол! Не мы бомбим, не мне и отменять!

– Но ведь вы можете отменить и чужую бомбежку!

Посол задумался.

– Но он же не отменил бомбежку невинных младенцев! – вдруг закричала Зяблик.

– Ты еще ответишь за эти слова!

– Перед кем?

– Перед утками! – грозно сказал Посол.

Как только он вымолвил «перед утками», к нам в зал влетели с десяток человек в масках, а еще трое выросли в окнах. Нас, впрочем, не тронули. Даже советника не взяли. А Посла увели.

132.0

<КАПИТУЛЯЦИЯ>

В разгар войны, когда бомбардировщики наших ВВС продолжали наносить массированные удары по Акимудам, Посла привезли назад в Москву из загородного застенка. Впрочем, в застенке его хорошо кормили. Интересовались следователи, где находятся Акимуды, но видно было, что их трясло от страха. Посол ничего не рассказал про Акимуды.

Глядя сквозь зарешеченное окно воронка, Посол не узнавал Москву. Перед опустевшими магазинами выстроились километровые очереди. В толпе сновали спекулянты. Время от времени выли сирены. Люди бежали в метро – коллективное бомбоубежище.

Посла со связанными руками привезли в Кремль. Александр Христофорович Бенкендорф, комендант Москвы, сказал ему по-французски:

– Если хочешь мира, подписывай акт о полной капитуляции. А то все у вас разбомбим!

– Хорошо!

Посол подписал мир о полной капитуляции.

Москва взбесилась от победы. Как будто она снова обыграла голландцев в футбол! Всю ночь все ходили пьяные и целовались. На Смоленской народ меня узнал и разоблачил:

– Ты был другом Акимуд!

Я отрекся от Акимуд.

– Скажи: Россия для русских!

– Зачем? Я не попугай!

– Ты хуже! Ты – говно ! Кто лучший писатель России?

Ты, что ли, тварь? Самсон-Самсон!

– Самсон-Самсон начинал как мой ученик, – бормотал я. – Я помню, как он приходил ко мне домой. Он участвовал в моей передаче… Я помню его – он завязывал волосы черной лентой…

Меня послушали и отпустили.

– Слава России! – неслось над площадью.

Не успел я перейти через площадь, как меня снова разоблачили:

– Ты был другом Акимуд!

В ночное небо летели праздничные салюты.

– Нет, – ответил я.

Но зато в магазине «Водка», что на Плющихе, меня схватили и повели в отделение. «Народный Союз» подал на меня в суд. Полный ужаса и боли, я упал на колени перед Кремлем:

– Помогите! Больше не буду!

133.0

<ХОККЕЙ>

Акимуд сидел с Главным в резиденции на Рублевке и пил чай с малиновым вареньем.

– От него, правда, быстро потеешь, – сказал Акимуд. – Но что делать: люблю малину!

– И не страшно вам сидеть со мной? – со смешком спросил Главный.

– А что такое?

– Ведь меня в мире не любят. Обзывают диктатором. Испортите себе репутацию!

– Вы – невинный . Невинный, как мальчик. Исходя из вашей системы ценностей, вы не совершили ни одного плохого поступка. Я помню, как в Кремле вы поцеловали маленького мальчика в голый живот. Присели и поцеловали. Вы знаете, кого вы поцеловали? Вы поцеловали самого себя.

Они помолчали.

– Невинный хуже, чем виноватый, – пробормотал Акимуд.

Главный сделал вид, что не услышал.

– Хотите, я перед вами поиграю в хоккей? – спросил он. – Я хочу показать вам, как я играю в хоккей!

Они прошли в огромный спортивный зал с ледяным полом. Главный, переодевшись в хоккеиста, стал гонять шайбу и забивать ее в пустые ворота. Забив двенадцать шайб, он подъехал к Акимуду и снял шлем. Он тяжело дышал. Его слабые волосы торчали вокруг макушки.

– Я вспотел. – Он вытер рукавом лицо.

– Я даже совсем забыл, что я – ваш пленник. – Акимуд снова сидел за столом и ел малиновое варенье.

– Не переживайте! – сказал Главный. – Я просто хотел бы поговорить о том, что могут Акимуды сделать для России.

– У меня есть предложение, – сказал Акимуд.

– Какое?

– Войдите в эту дверь!

– И что? – подозрительно спросил Главный.

– Не бойтесь!

И Главный вошел.

Перед его глазами возникла счастливая страна.

С Акимуд в пользу России взяли много добра. Акимуды за считаные дни построили заводы и фабрики. Восстановили Сочи. Мир с завистью следил за развитием русских событий. Сбылась мечта Ивана-дурака! Акимуды озолотили Россию. Правда, как это уже бывало с американским ленд-лизом, о заслугах Акимуд в деле восстановления России, об их маршальском плане постепенно стали забывать – мы все сделали своими руками. Богатство не привело к демократии. Режим твердел. На Посла поглядывали сверху вниз. Посол молчаливо терпел русское хамство. Он со мной почти не делился своей горечью. Только иногда хватался за голову и говорил в пространство:

– Богоносцы!

Лизавета занялась благотворительностью. Она все больше втягивалась в светскую жизнь победившей страны. Зяблик стала серьезно думать о том, чтобы уйти в монастырь. Она надорвалась. Она считала, что ей нечего делать в Москве. Посол ее не удерживал. Зяблик стала много пить.

– Скажи, что ты – нечисть! – бросила она Послу.

Лизавета возмутилась.

– Он тебя тоже заставляет прокалывать булавкой срамные губы?

Лизавета не ответила.

– У меня до сих пор пизда болит!

– Пусть болит! Ты посмотри зато, как богатеет страна! – сказала Лизавета.

– У них есть тайное соглашение по уничтожению младенцев до одного года, – сказала Зяблик.

– Младенчикам хорошо в раю, – отвечала Лизавета.

Высокая нравственность Лизаветы вскружила Послу голову. Он решил, что Лизавета «социально близка» его посольству. Он впервые был вынужден признать, что его моральный потенциал слабее, чем у этой русской девушки.

– Ну, что? – спросил Акимуд, когда Главный вернулся с прогулки в другую комнату.

– Здорово!

– Почему?

– Россия правит миром.

– Да, – улыбнулся Акимуд. – Это меня настораживает.

134.0

– Кто такие голодные духи? Всегда меня интересовало…

– Посмотри в интернете.

– Нет, правда!

– Потом…

Акимуд повернулся от Лизаветы ко мне:

– Хочу тебе кое-что сказать…

Лизавета встала и вышла из комнаты.

– Понимаешь, друг мой, – сказал Посол. – Зяблик все равно, как ни крути, с раздолбанной пиздой. Да, она хороша! Да, умна! Но пизда у нее раздолбанная, из нее пар идет! Зато ее сестра… – У Посла затуманились глаза. – Она верует, кажется, больше, чем я!

– Не обижай Зяблика…

– Мне надоела эта Мария Магдалина, – заворчал он. – Надоела.

Вошла Зяблик с тазиком в руках.

– Хватит мне мыть ноги в тазике! – рассердился Посол. – Хватит мне их вытирать своими светлыми волосами!

Зяблик поставила тазик на пол и разрыдалась.

135.0

<ПИСЬМО № 7>

Папа, возьми меня обратно.

Миссия закончена.

Россия стала снова сверхдержавой.

Клара Карловна тоже хочет вернуться домой. Вместе с героем войны Куроедовым. А я, дорогой папа, хочу приехать домой с Лизаветой, простой русской девушкой с вороной косой.

136.0

<КАРТА БЕССМЕРТИЯ>

– Только после того как они откажутся от карты бессмертия, – высветлился ответ.

Посол схватился за голову: он забыл о карте в этой кутерьме.

Куроедов, в конечном счете, решил жениться на Кларе Карловне как мужчина и как тайный агент.

– Мы еще перегоним Акимуды по чудесам, – сказал он своей невесте.

Посол поехал к Лядову на дачу. С тех пор как Лядов первый раз видел Посла, он поседел и ссутулился. Он сидел на дачном полу и рассматривал китайские вазы.

– Чем могу служить?

Посол изложил ему свою просьбу.

– Я подумаю, – вежливо сказал Лядов.

– Господин академик, – сказал Посол, – я воскресил вас при одном условии.

– Минуточку! Вы меня воскресили?

– А кто?

– Это была врачебная ошибка.

136.1

<ГЕНЕРАЛ СТРАХ>

– Сколько примерно лет вашим налетчикам? – добродушно спросил меня старший следователь по разбойным делам.

Ему было странно мое спокойствие. Мне самому было странно, что я спокоен.

– Не знаю. Лет двадцать пять – тридцать.

Он кивнул головой, достал из шкафа картотеку.

– Просмотрите внимательно, – сказал он.

Их были сотни, от двадцати пяти до тридцати…

Тайный разносчик акимудовских приглашений, поэт Дмитрий Пригов, как-то сказал мне, что мы – жители Москвы – все равно что дворяне. Все остальные завидуют нам, в своей зависти нас не любят и делают все возможное, чтобы тоже стать дворянами.

В сущности, больная и даже запретная тема. Но эта запретная тема сидит у всех в голове и воспаляется всякий раз, когда происходит конфликт между Москвой и приезжими. Загонять эту тему в подполье – себя не любить, обнародовать – значит сталкивать лбами разные интересы, часто, притом, криминального свойства.

Причина конфликта – в разнице качества жизни и ментальности. Это надолго. Почти навсегда, если будем жить-выживать по нашей политической и бытовой инерции. Если не перепашем страну – не революцией, а умными действиями. Но где храбрые люди умных предложений и действий? Не во власти, во всяком случае.

Европа отгородилась от нас визовым режимом: видит порог между собой и нами. Нам надо поднять ногу, чтобы вступить на порог в Европу, на иной уровень цивилизации, как бы мы яростно ни отрицали высоту и необходимость порога, выраженного в жестком регламенте. Шенген – фильтр, или чистилище, через которое нас пропускают – или не пропускают. Мы кричим: откройте шлюзы! У вас самих куча проблем, у вас в Париже – «черное» метро, и вообще, – у вас скучно, а у нас весело, мы – православный народ, а вы – непонятно кто, мало ли что еще мы кричим, но когда мы получаем шенген, особенно многолетний, мы гордимся, мы рады, как дети, как африканцы, наводняющие парижское метро, которые гордятся тем же шенгеном.

Что-то похожее происходит с Москвой. Между ней и провинцией тоже разница ментальности и порог качества жизни, не только зримо материального. Речь идет о качестве представлений о жизни, качестве знаний, качестве обретенного опыта. Это не значит, что за пределами МКАДа жизнь блекла и неинтересна. Но те волны, которые идут на Москву из провинции, ставят Москву в сложное положение, и она от них пытается огородиться.

В Москве много зримых и незримых фильтров, которые превращают Москву в крепость на осадном положении. Прописка, введенная еще в 1927 году, – это самый очевидный советский фильтр; он так или иначе существует до сих пор. С точки зрения красной Москвы, вся остальная страна, включая крупнейшие города Поволжья, рассматривалась как ссылка. Ярчайший пример – высылка Сахарова в Горький. Этот ссылкой Советский Союз подписал себе очередной приговор, объявив на весь мир, что мы – страна ссылки. Трудно представить себе, чтобы Энштейна за его убеждения отправили куда-нибудь в Чикаго, подальше от иностранных корреспондентов. Но помимо идейного, политического фильтра есть полицейский фильтр борьбы с преступностью – тема бешеной коррупции и произвола, которая развратила наши правоохранительные органы. Прописка превратилась в дорогостоящую покупку и объект административного шантажа. Если собрать все слезы, пролитые в связи с московской пропиской, то это и будет истинная цена московской жизни.

На штурм Москвы шли и продолжают идти целые батальоны самого разного народа. Москву штурмуют мигранты, от отчаявшихся отцов нищих семейств до полных отморозков. Идут искатели счастья, готовые на все конформисты. Штурмуют Москву батальоны девчонок, порядочных и беспорядочных. В Москву тянутся будущие гении и просто будущие студенты. Сюда рвутся коммерсанты. Идут специальные батальоны бандитов, воров, насильников, маньяков и все тех же отморозков из мигрантов.

Это – море народа. Их не пересчитать, не переписать. Нужно ли настежь открыть ворота и дать возможность перемешать амбции приезжих с московским духом? Как разделить их на чистых и нечистых? Кто судья? Или, невзирая на лица мигрантов, ужесточить режим, устроить большевистские чистки?

Москва колеблется и – проигрывает, не зная, на что решиться. Полумеры не помогают. Регистрация приезжих – дохлый номер. Она сдерживает законопослушных, которые страшны только самой массой, но не представляют собой опасности. Москва невольно закрывается от приезжих, она не резиновая. В свободной стране граждане вольны ездить и жить где хотят. Но цена свободы определяется профессиональным умением справиться с обстановкой. Нам об этом можно только мечтать.

Генерал Страх – один из главных генералов нашей истории. Если напустить Генерала Страха на мигрантов, снабдив лозунгом «Москва для москвичей», – не отстоим ли мы Москву? Есть немало ценителей Генерала. Но Генерал Страх, владелец судов, расправ и тюрем, не может командовать только в одном сегменте государства. Дайте ему волю – он начнет всех потрошить, правых и виноватых, сверху донизу, потому что страх должен быть глобальным – иначе это пародия на страх, еще одна лазейка для коррупции. Кроме того, Генерал Страх эффективен только в тоталитарном государстве, которое ставит перед собой идеологическую сверхзадачу и превращает своих граждан в рабов идеи. У нас такой сверхзадачи нет. Даже сторонники Великой России, державные и народные патриоты, любят себя сегодня больше, чем государство, и к самопожертвованию готовы в основном на словах.

Проблема заключается в нас самих. У нас нет общей базы ценностей. Мы – москвичи – раздроблены и ослаблены этой раздробленностью. Но возьмем вольный Амстердам со всеми его многовековыми ценностями, возьмем Норвегию – там тоже нет решения вопроса. Он не решается ни либеральным, ни консервативным способом. За ответом всем надо идти в будущее. Москву нельзя делать открытым городом – она превратится в бандитскую зону. Москву нельзя делать и закрытым городом – мы задохнемся в административных репрессиях. Однако оставлять нашу крепость такой, какая она есть, со стыдливо приоткрытыми воротами, – тоже нельзя. Ситуация становится все более и более напряженной. Мы становимся ходячими мишенями. Нас не в состоянии защитить многотысячная полицейская рать.

Я отправился на Дорогомиловский рынок вместе с Зябликом покупать продукты для нового званого ужина. Не абстрактные размышления, а боевой нож, приставленный ко мне двумя бандитами «кавказской наружности» средь бела дня на шумной базарной парковке, призывает меня понять, что же все-таки происходит. Случай вооруженного нападения был не лишен комизма.

Двое молодых людей, один в черной шапочке, с вполне симпатичным лицом, другой – в белой шапочке, с довольно противной рожей, резко открыли дверь моей машины, где я сидел за рулем в ожидании Кати (она побежала докупить горячих лепешек). Я подумал в первый момент, что они хотят предложить мне «Боржоми» или еще какую-нибудь мелкую контрабанду, но увидел нож в руках первого парня. Второй, с бородкой, произнес с сильным кавказским, «сталинским», акцентом (так подражают Сталину, рассказывая анекдот):

– Кашэлек или жизн?

Я чуть не рассмеялся:

– Ребята, вы что, кино снимаете?

Они опешили, явно не ожидая такое услышать. Но я ведь тоже не ожидал услышать слова из забытых фильмов про пиратов. Несколько секунд они переваривали мой вопрос, после чего второй повторил, с той же сталинской интонацией:

– Кашэлек или жизн?

А первый слегка ткнул меня ножом в ногу.

– Ребята, – спокойно сказал я, не успев испугаться, – я – писатель, нашли кого грабить!

И опять-таки это спокойствие несколько озадачило моих кавказских грабителей. Возникла заминка, но первый знал, где кошелек (они, очевидно, следили за мной), и, перевалившись через меня, залез в бардачок между двух передних сидений, выхватил бумажник – и они побежали со всех ног. Свидетель из ближайшей машины сказал мне позже, что тот, в белой шапочке, бежал с пистолетом в руке – я не видел пистолета.

Через десять минут весть об ограблении чудесным образом уже висела в интернете, а площадь перед рынком быстро заполнялась полицейскими и журналистами с телекамерами. Приехал даже вальяжный невысокий генерал в куртке летчика, с глазами психолога. Увидев телекамеры, его хмурый подчиненный вякнул было о пиаре, но генерал остановил его взглядом. Впрочем, пиар удался. Сто четырнадцать газет по всей стране назавтра шумно, с легкими выкрутасами, откликнулись. Это была репетиция похорон. Какой-то шутник в интернете, комментируя событие, написал, что это – не новость. Вот если бы вооруженный писатель с женой Катей напал на двух безоружных кавказцев – это была бы новость!

Следствие много позже показало мне видеозапись (большинство видеокамер на площади были сломаны), и я увидел, как эти парни, длинноногие, прилично одетые, в вельветовых ботинках, перепрыгивая через лужи, неслись к выходу с парковки. А еще мне показали сотни, сотни фотографий подобных бандитов – с чудовищными лицами – и сказали, что мне сильно повезло. А дальше со всех сторон посыпались вопросы и комментарии:

– Вот ты, такой либеральный, такой толерантный, какой вывод из этого делаешь?

– Вот если бы у тебя был в машине травматический пистолет, ты бы стрелял им в спины?

Не сами вопросы, но подсказки друзей и журналистов ставили меня в тупик. Получалось так, что все бы стреляли! Получалось, что нельзя больше быть толерантным. А если бы рядом сидела Зяблик? Или моя маленькая дочка?

Эти грабители, конечно, на меня зря напали: зачем же в очередной раз так нагло подрывать репутацию всего Кавказа? На меня уже раз нападали с ножом – в ньюйоркском метро, в часть пик, на одной из центральной станций, двое черных. Приставили нож к шее, вытащили бумажник – и вон из вагона. Никто из пассажиров не шелохнулся. Но то был Нью-Йорк – пресловутый бандитский город, где, как мне говорили мои американские коллеги-писатели, живешь, как на фронте.

Вот и у нас живут, как на фронте. Я стал невольно оглядываться, садясь в машину, и немедленно запираться. Я с интересом рассматриваю залетных продавцов цветов и думаю, что, если закроют вот этот цветочный рынок, будут ли они грабить. Я не нахожу ответа. Мне сказали, что даже в центре города есть страшные районы, вроде окрестностей Киевского вокзала, куда лучше не ходить. Я понял тогда на парковке, что эти парни не считают меня за человека, они презирают меня, потому что я не расстрелял их в упор, я для них ходячий бумажник. Я потерял свою толерантную невинность. Я не хочу мести, мне противно думать, что какие-то родственники бандитов будут, если тех поймают, униженно умолять меня, будут угрожать мне страшной местью. Я знаю: если в автобусе кто-то толкнул меня и наступил на ногу, я не буду в ответ толкаться – я просто другой. Но вот эти «просто другие» теряют моральную прописку в Москве, потому что все больше и больше превращаются в жертв.

Но, говоря это, мы льем воду на националистические мельницы, поддерживаем вроде бы разговор о том, что «Москва для москвичей». Нужно ли мне еще одно вооруженное нападение «кавказской наружности» или угона машины (мне, кстати, сказали, что в Москве угоняют сто машин в день – цифры растут), чтобы я окончательно определился? Конечно, дело не только в наружности . Машины часто угоняют «наши» умельцы в Ржев – техника отработана до малейших деталей. Но поиск преступников ведется «отсталыми» методами, допотопными способами – мы во всем отстали в нашей отсталой стране.

Мы заметались – у нас нет выхода. Мигранты нужны в хозяйстве Москвы. Кто будет мести наши улицы? Генерал Страх нас не спасет, но он уже поселился в нашем сознании. Нам приходится констатировать: наша крепость под названием «Москва» взята. Но нас слишком много, и нас еще не всех перебили, а некоторых даже и не испугали. Наша жизнь зависит от случая. Могли и сунуть нож в бок. Запросто. Так сказали мне доброжелательные профессионалы.

137.0

Я вернулся домой после дачи показаний в Западном округе, когда все гости уже собрались. Они сидели вокруг журнального столика в нашей розовой гостиной и дико веселились. Друзья меня встретили взрывом хохота. Я как будто живым вышел из анекдота.

– Ну что, не убили? – давился хохотом Акимуд.

– Давай выпьем! – Мне сунули стакан с виски.

– Испугался?

– Штаны порвали!

– Штаны! – грохнули гости.

– Давайте за стол! – озабоченно сказала Катя.

Она вернулась с рынка на машине случайного свидетеля и теперь боялась, как бы главное блюдо не остыло…

– Если верить словам Андре Моруа, что джентльмен – самое привлекательное в эволюции млекопитающих , – сказал Акимуд на втором званом ужине у нас дома, – то каждый мужчина должен стремиться стать джентльменом, видя в этом свой идеал и свой долг перед природой и обществом.

– А помните, – нырнул я в роль хлебосольного хозяина, – Моруа приводит слова английского джентльмена, который не любит ловить щук? Щуки податливы и отдаются крючку. Другое дело – лосось: он борется, даже когда нет никаких шансов выжить.

– Мужчина, – гаркнул Акимуд, – не будь щукой!

Я пристально посмотрел на Посла. Мне показалось, что его что-то гложет. Чтобы не быть одиноким мастурбатором джентльменской темы, я устроил домашний ужин. Я созвал умных гостей, чьим дружеским расположением я счастливо располагаю. Основы ужина Зяблик (которую некоторые наши газеты сравнивают по красоте с Жанной Д’Арк, несмотря на отсутствие четких изображений последней), а также бессменная, кулинарно активная подруга нашего дома Ланочка, ставшая к тому времени вицепрезидентом международной финансовой компании, обнаружили на Дорогомиловском рынке. У них там образовались надежные поставщики молочных поросят, бараньих ног, белорыбицы, прочей еды. Размышляя о напитках, выбор которых составляет джентльменский вызов на ужине, я решил выставить виски . Он прописан джентльмену как эликсир жизни; без него джентльмен теряет половину своих качеств. Несколько лет назад я очутился на месте производства Chivas Rigal в Шотландии и теперь всякий раз получаю удовольствие от яблочной живости моих шотландских воспоминаний. Так мужают мысли и члены.

– Ох!.. Пейте много, пейте вдоволь, одному не надо пить! – глумливо сказал Акимуд, наливая себе напиток.

ТОСТ ПЕРВЫЙ. ЗА БЛАГОРОДСТВО

Самым консервативным членом нашей беседы выступил Лядов. Застольный экспромт академика имел сословный характер и строго ограничивал человеческие возможности джентльменского набора .

– Джентльменство взрощено родовитостью и ограничено кастой, – заявил он.

Человек, по мнению академика, поднявшийся по социальной лестнице в первом поколении, не может быть джентльменом: он еще не отдышался от затяжного подъема и нервно оглядывается. Джентльмену же свойственна невозмутимость. Это определяет его знание жизни , которое со стороны парвеню кажется полным невежеством, потому что для парвеню жизнь – это борьба. А для джентльмена жизнь в основе своей – отдых, который нужно провести так, чтобы понять благодать и сладость существования. Драматические моменты неизбежны, но, чтобы они не затмили радость жизни, им надо оказывать гордое сопротивление. Слова Аристотеля о «по праву гордом человеке», венце творения, стали историческим идеалом джентльмена.

Джентльмен изначально укорачивает религиозный и военный пафос рыцарства. Он входит в противоречие с христианской доктриной смирения и послушания. Он послушен себе. Джентльмен любит женщин по-земному , не забывая, что, при своем рождении в Англии, склонялся к мысли, что женщина не отделяет добра от зла, – эта тема проскальзывает в его остротах. Джентльмен, отдавая дань страсти к женщинам, тянется за дружбой к мужчинам: возможны разные повороты событий. Джентльмен толерантен в любовных вкусах.

Со временем роль образования стала вытеснять статус родовитости, и уже автор «Робинзона Крузо» требовал признать джентльменами высокообразованных людей других сословий; тут и началась «грязь», постепенно размывшая четкий образ джентльмена.

Отвергнув идеал монашества (в Англии он никогда не был популярным), джентльмен выступил противником и другого идеала: он подрывал авторитет военного человека, идеал воина . Нет, джентльмен брался за оружие и всегда был стойким защитником отечества, не жалел жизни, но это было вынужденное геройство.

– Ты считаешь себя джентльменом? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил Лядов. – Но мой сын мог бы стать джентльменом. Однако он почему-то решил стать фашистом…

– Разве фашист не может быть джентльменом? – удивился Акимуд. – Холеные эсэсовцы считали себя джентльменами.

– Мало ли что считали! – запротестовал Костя. – Мой сын… Он не джентльмен.

Так дело джентльменства не нашло продолжения в следующем поколении академика, и мы с разными чувствами выпили:

– За благородство!

ТОСТ ВТОРОЙ. ЗА САМУРАЕВ

А может ли русский человек быть джентльменом? И нужно ли ему это? Мы можем заимствовать элементы образа. Мы (не без труда) смогли правильно одеться, нам внятно понятие джентльменского соглашения. Но дальше?

Рассеянное джентльменство поселилось в современной России и требует подпитки в виде специальных изданий, моды и бутиков. Наше правительство одевается как джентльмены. Наша оппозиция тоже не отстает. Начальство знает, где козырная карта. Никто не крикнет тебе, что ты – бесстильный дебил. Другого высокого стиля, кроме джентльменства, начальство не нашло. Но оно скорее вобрало в себя осколки доктрины. Порою – его отбросы.

Мы доедали домашнюю украинскую колбасу, когда слово взял Марк Гарбер, который знает Лондон.

– Хотя джентльмен стал международным явлением, – сказал Марк, – это – глубоко национальный тип. Джентльмена характеризует стиль, а не мораль.

C течением времени, развивал свою мысль Марк Гарбер, мораль английского джентльмена радикально менялась. Вот он – поместный хлебосол в либертинском XVIII веке. Приглашает кучу гостей с ночевкой – гостевых спален предостаточно. Танцы до утра, фривольные связи. Терпит любовников своей жены, не в озражает, если она спит с домашним врачом. Он догадывается, что кто-то из его детей – не от него, и он их спокойно воспитывает. А как иначе? У него самого полно любовниц. Жизнь была игрой – он давал играть и другим. Были и дуэли. Джентльмен не любил английское государство. Он любил своего шахматного короля больше, чем короля на престоле. Он обожал шахматы, был музыкален – а на дуэли дрался, потому что не считал для себя суд местом выяснения споров.

Настало царство королевы Виктории. Сперва – либертинка, но прусский дух мужа развернул ее на сто восемьдесят градусов – и джентльмен стал пуританином. О! Джентльмен – не диссидент. Джентльмен – фрондер. Он всегда в гуще легкомысленной оппозиции, но он слишком любит себя – он будет ходить по воскресеньям в церковь и даже поверит в Бога, если нужно. Зато он будет до конца бороться за охоту на лис. Его джентльменство – в стильных, простых сапогах, которые защищают от деревенской грязи. Он – хранитель и бережный продолжатель стиля.

– Теоретически русский дворянин находится посреди линейки между джентльменом и самураем, – вдруг заявил Акимуд. – В нем верность господину и военная прыть, как у самурая. Но он предан вечному отдыху .

Все смолчали, выслушав божественную ахинею и ощутив дыхание высокого дилетантизма.

Русский дворянин не обнаруживал в себе рыцарских истоков и не имел местного Ренессанса, как ни в чем не бывало продолжал Марк Гарбер, взяв короткую паузу. Он воевал против основных принципов джентльменства на стороне правительственных войск, хотя декабризм тоже не был случайным делом. Он хотел быть гордым человеком, но ему не давали. Российские идеологи всегда издевались над польским гонором – общеевропейским принципом соседней страны. Дворянин хотел защищать собственную честь. Но ему вбили в голову, что главное – честь мундира. Вплоть до революции он был уверен, что главной моральной опорой дворянского общества служат офицеры, непорочные убийцы чужих народов.

За столом доели колбасу вместе с салатом из цикория с бананами и грецкими орехами (французский рецепт) и подняли тост:

– За самураев!

ТОСТ ТРЕТИЙ. ЗА УМ

Николай Усков в тот вечер много курил. Впрочем, он всегда курит много, у него в карманах сразу несколько пачек сигарет. Уже подали поросенка, когда Николай сказал, что аналогом английского джентльмена служит русское слово «мужчина». Это не тот мужчина, который в ходу у нас как обращение – это мужчина, который противостоит вечному зову мужик , с каким бы чувством этот зов ни раздавался.

Джентльмен же, по мнению Николая, не может не быть умным. Джентльмен должен быть полностью адекватным в своем подходе к жизни. Он должен грамотно объяснить, почему он эти часы (Николай посмотрел на свои квадратные модные часы) любит больше других. То же самое касается автомобилей, лошадей, членов королевской семьи, русского беспредела.

Молодая якутская шаманка Зарина перебила слово Николая. Она вошла с шаманским бубном в нашу розовую комнату и принялась так красиво изгонять бесов и рисовать картины якутской природы, что мы тихо выпили по рюмке Chivas Rigal, даже безо льда, мысленно поднимая тост:

– За ум!

Мужчины развернулись к грудастой шаманке и стали ее фотографировать своими телефонами, и Зарина извивалась в знак признательности. Принесли баранью ногу. Моя Жанна Д’Арк ее порезала на части.

ТОСТ ЧЕТВЕРТЫЙ. ЗА ДИЛЕТАНТОВ

Настал черед моего младшего брата. Чем больше мы ели и пили, тем короче были речи, потому что это русское свойство: отдаться еде и питью без остатка. Однако смысл речи брата я внятно помню.

Брат сказал, что главной особенностью джентльмена всегда был дилетантизм. Джентльмен любил художества. Он был коллекционером, любителем литературы, ценителем музыки. Он наслаждался искусством. Но он никогда до конца не отдавался ему. Так же, как и военному делу. Остановка на полпути. Он не ленился – просто не хотел идти до конца: это было бы концом вечного отдыха, концом легкой жизненной игры.

Более того, джентльмен принципиально враждовал с другим типом идеала – художником . Художник, пусть даже невольно, – провокатор общественного мнения. Он – новое прочтение жизни, не принятое до сих пор всерьез или не понятое вовсе. В сущности, он провоцирует и самого джентльмена. Современный джентльмен не боится провокаций, потому что он умен, как сказал Усков. Но он не талантлив. Он – не гений. Джентльмен – это панцирь. Художник – без панциря.

И тогда все гости и мы, хозяева бараньей ноги, выпили. И я вдруг представил себя, как я обливаюсь кровью в машине, зажимая руками бок. Тост на этот раз сказала Зяблик:

– За дилетантов!

ТОСТ ПЯТЫЙ. ЗА ВИДИМОСТЬ

Из всех гостей по-джентльменски был одет только Акимуд. Остальные были одеты хорошо, но все-таки кое-как. Акимуд был одет безукоризненно, сверху донизу. Когда он сидел за журнальным столом и веселился, что меня не зарезали, мы подивились его красивой темной кепке. Но кепку он снял и сидел за ужином без к епки.

Акимуд поддержал моего младшего брата в своих критических экспромтах. Время джентльменов заканчивается, они превращаются в некую туманность, которая обволакивает. Идет девальвация джентльменства. В самой Англии это наметилось уже с конца Второй мировой войны. Джентльмен повторяется и потому выходит из моды. Джентльменство остается без самого джентльмена. Но это – необходимая видимость .

Мы быстро выпили за видимость , не споря, потому что хотелось выпить.

ТОСТ ШЕСТОЙ. ЗА ДЖЕНТЛЬМЕНОВ

Только мы выпили за видимость , как тут вмешалась Анна Фельцман, из музыкальной династии Фельцманов. Она опубликовала книгу воспоминаний «Черная афиша» и по этому поводу приехала из Нью-Йорка, где уже давно проживает.

– Никакой видимости ! – сказала она строго. – Джентльмены среди нас! И ты, – указала Аня на меня, – первый!

– Нет! – замахал я на нее руками. – Ты что!

– Но я тебе многим обязана! И вы, Николай Иванович, вы – прекрасный джентльмен!

– Спасибо, – сказал Акимуд.

– А вы не женаты? – спросила тихонько Ланочка, придерживая и тайно лаская его руку.

– Я бы женился на вас, но боюсь растолстею!

– Почему?

– Жениться на вас – все равно, что жениться на пищеварении, – буркнул Акимуд.

– Николай Иванович! Тост! – прервал я их сепаратный talk.

Аня подняла тост за джентльменов разных стран. Она сказала, что, помимо Посла Акимуд, джентльменом был америкаский посол в Москве Артур Хартман, который помог ей с мужем эмигрировать.

– Это был первый джентльмен, которого я видела в жизни. Он говорил с президентом и с прислугой с одинаковой интонацией вежливости.

– В Африке, – подхватил я, – я тоже говорил с неграми с большим уважением, все время называя их messieurs , и меня чуть не побили. Решили, что издеваюсь.

– Ну, это так! – небрежно парировала Аня. – А вот Рейган был настоящим джентльменом.

– А у русских, – сказал Акимуд, – есть много издевательских анекдотов о джентльменах. Как будто вы завидуете им.

– Наши джентльмены обычно на уровне джентльменов удачи , – сказал Николай Усков и снова закурил.

И тут Зяблик сказала:

– Хорошая идея. Выпить за джентльменов этого стола!

Она предательски поддержала Аню, и мы не знали, что делать, потому что не по-джентльменски противоречить человеку, который только что накормил тебя бараньей ногой. Шаманка Зарина потянулась к нам с бокалом, дразня нас своими молодыми сиськами, и – Ланочка, из маленьких ушек которой капал романтический гной, и – даже сын Ани, Даня, который не сказал ни одного слова, но выглядел по-американски и был тоже красив, как Акимуд.

– За вас, ребята ! – сказала Аня.

Мы встали и перевели дух. Из джентльменов мы снова стали ребятами …

– Вообще-то мужчины мне не очень удались, – оглядев себя в зеркало в прихожей и поправив кепку, почмокал губами Акимуд. – Ну, ладно… Это мой последний ужин, – прощаясь со мной, добавил он.

– Уезжаете? – удивился я.

– Вылетаю, можно сказать, в трубу, – усмехнулся Акимуд.

– Как это?

– Страшно мне, страшно, – твердо сказал Акимуд и, обернувшись к Зяблику, по-джентльменски поцеловал ей руку.

138.0

<ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ>

Вопрос о казни решали в детском саду. Так казалось безопаснее. В углу были сложены плюшевые мишки и цветные пирамиды. На стене – доска почета: на центральном месте – сам директор детсада. У одной из почетных нянечек в белом халате было очень страшное лицо.

Руководство страны село за маленькие столики на маленькие стульчики. Когда Главный быстрой походкой спортсмена вошел, правительство вскочило и склонилось в низком поклоне. Так требовал протокол. Главный зорко посмотрел на министра финансов, который склонился чуть-чуть меньше других. Главный втиснулся в детское креслице нежно-голубого цвета. Директор детсада, еще не старый человек, словно сойдя с доски почета, с доброй улыбкой предложил правительству попробовать детское питание.

– У нас готовят очень вкусную манную кашу! – похвалился он.

В катакомбах Лубянки три судьи в почти одинаковых темно-синих костюмах и желтых галстуках осудили Посла на смерть. Теперь, на совещании в детсаде, решался вопрос, как отправить его на тот свет. Через повешение?

Главный, склонившись к манной каше, сказал:

– А, что, вкусно! – И предложил четвертовать.

Повисло молчание. Только ложки стучали о миски с кашей. Кто-то ел с аппетитом, кто-то давился: после слов Главного о каше не есть было нельзя. Вслед за кашей принесли кисель. Мутноватый, бледно-рубиновый. Главный попробовал кисель, лизнув его языком. Кисель ему не понравился. Главный собрал узкий круг единомышленников. Некоторые из них были вообще неизвестны стране. Единомышленникам было видно, что Акимуд сильно насолил Главному.

– Ну, какие еще предложения? – спросил Главный, глядя на Бенкендорфа.

Молчание затянулось. Бенкендорф поднял глаза к потолку и смело вмешался со своим предложением. Он предложил заменить четвертование на более гуманную меру.

– Посадить на кол!

Главный кивнул:

– Это народная расправа.

Однако среди присутствующих возникло мнение, что посадить на кол – это сильнее четвертования. Кто-то вспомнил пример из нашей истории XVIII века, когда, напротив, кол был гуманно заменен Анной Иоанновной на четвертование. Кроме того, такая казнь может быть неприличной. Главный пожал плечом.

– Может, повесим? – несмело предложил чудаковатый министр финансов.

Участники совещания усмехнулись.

– Вверх ногами, – участливо предложил министр иностранных дел с умным лошадино-обезьяньим лицом.

– Может, вообще отпустим домой? – поинтересовался у него Главный, доставая детскую игрушку из кармана и ставя Ома на столик.

– Это я первым придумал четвертовать!

– Проехали, – добродушно сказал его хозяин.

– До сих пор у нас нет возможности публично сжигать еретиков, – задумчиво вступил в разговор Патриарх. – Мы жгли только их книги…

– Почему нет, если есть, – остро глянул на него Главный.

– Ну что ж, если есть… – склонил голову Патриарх.

– Я против святой инквизиции, – сказал Бенкендорф. – В этом есть что-то чуждое, католическое, не свойственное нашему народу…

Ходили слухи, что сам Александр Христофорович не чужд католицизму, несмотря на то что официально он поддерживал лютеранскую коммуну святой Катерины в Петербурге.

– Свойственное, свойственное, – улыбнулся Патриарх.

– Я предлагаю его распять, – мягко выкрикнул Бенкендорф.

Главный перевел на него взгляд:

– Распять?

– Провокация, – строго сказал Патриарх.

В сущности, он был добрейший человек, и только атеисты могли распространять порочащие его слухи.

– А ведь в этом что-то есть, – согласился Главный. – Костер быстро горит. А распять – это лонг дринк . Это запоминается.

– Такое впечатление, что в вас на минуту вселились бесы, – сорвалось у Патриарха.

– Напрасно вы так решили, – холодно парировал Главный.

Вновь посоветовавшись, совещание приговорило Посла к публичному распятию.

– Я думаю: народ это оценит, – кивнул Главный.

Директор детсада, увидя, что кисель провалился, принес поднос с желтоватым компотом.

– Вспомним детство, – сказал Главный. – Я в детстве обожал компот из чернослива.

– И все-таки, – не сдавался Патриарх, – не рождает ли эта казнь неверные параллели?

– Не надо сравнивать разные вещи! – сказал Главный. – Не надо кощунствовать, – поморщился он и широко перекрестился, тряхнув увесистыми часами на правой руке.

– Ну, хорошо, – согласился Патриарх, однако встал и пошел с совещания на согнутых ногах.

– Стойте! – крикнул ему вслед Главный. – Я передумал!

138.1

В назначенный день на Красной площади возле Лобного места, между ГУМом и полузабытым мавзолеем, с раннего утра поставили крест. Для этого пришлось разворотить немало брусчатки. Однако вокруг креста неожиданно появился хворост и большое количество березовых дров.

Вот и гадай…

На публичную казнь пригласили множество гостей. Модные светские фотографы, обычно снимающие вечеринки, запечатлели большое количество известных лиц. На публичной казни присутствовали члены правительства, видные депутаты Думы, политические лидеры разных фракций, военноначальники, певицы разных возрастов, деятели других искусств, представители молодежных организаций. Запечатлеть казнь на картине пригласили известного портретиста реалистической школы, с длинными черными кудрями. Перед началом казни с помоста полулегендарный певец душевно спел русскую народную песню. Запустили юмориста с национальным мировоззрением, и он отметился тем, что ловко сравнил Посла с крысой. Площадь рассмеялась.

Застучали в барабаны кремлевские военные барабанщики. На Красную площадь вывели Посла. Под дробь барабанов он шел из Спасских ворот, связанный веревками по пояс. Глаза его дико сверкали. Крест снова положили на землю и стали к нему прибивать гвоздями Посла.

Поскольку в Москве казнь через распятие относится к разряду редких казней, палачами – их было трое – было допущено несколько досадных ошибок. Так, например, они никак не могли пробить гвоздем обе ноги: гвоздь оказался недостаточно длинным. Беспокойные крики Посла можно было бы прекратить, если бы вставить в рот ему какую-нибудь заглушку, но об этом не подумали…

День выдался солнечным. Весенние облачка быстро пролетали на восток по весеннему небу. Полицейский вертолет застенчиво завис где-то в стороне над Москварекой. Посла раздели до трусов. У него были, кстати сказать, черно-белые полосатые трусы модного итальянского бренда, с широкой резинкой, так что в какой-то момент мне показалось, что эта казнь в значительной степени оказывается рекламой трусов.

Мое пребывание на площади обеспечил Денис – в черных очках он стоял в ряду олигархов и выглядел вызывающе бледным. Он раздобыл мне именной пропуск, что было настоящим чудом. Платными билетами на казнь запаслись от него же Зяблик и Лизавета. Я подивился высокой цене представления. Мы стояли вместе неподалеку от креста, и когда Посла подняли вместе с крестом, мне показалось, что он нас заметил и слабо кивнул головой.

В момент поднятия креста разразились на площади аплодисменты. Простой народ был рад, что казнят подлеца. Однако неустойчивая московская погода и в этот день подвела руководство. Если сначала светило солнце, то затем неожиданно подул северный ветер, и небо нахмурилось. Из него ничего не вылилось, но стало зловеще. Это подействовало на население, тем более что было видно, как Посол страдает и мучается на кресте.

Тогда поднесли поленья и хворост – и подожгли, слегка побрызгав бензином. Вскоре запахло горелым человеческим мясом. Последний раз я нюхал его в Нью-Йорке осенью 2001 года, оказавшись там через три недели после теракта.

Главный стоял, высоко подняв сильно полысевшую голову. Все поняли, что он радеет за страну. Костер разгорался. Акимуд горел на кресте. Интересная казнь. Если правительство стояло с каменными головами, если Бенкендорф как художественная натура брезгливо щурился, словно ему самому прижгли ногу, если придворная интеллигенция и главные лица основных телеканалов и газет надели на себя непроницаемые резиновые маски, то русский народ все больше приходил в смущение. Однако настроение снова переломилось, когда на сцену перед горящим крестом вышел еще один, еще более любимый народом юморист. Юмор работал на пользу начальства. Раздались смешки, потом дружный хохот. Правительство тоже развеселилось. О горящем кресте практически забыли. И только когда Посол вдруг громко застонал, на него обратили внимание, но тут юморист отпустил по поводу стона веселую шутку – она окончательно переломила настроение народа.

– Нет такой жестокости, которая покажется народу слишком злой, – сказала Зяблик.

– Да, на этот раз народ не слишком сентиментален, – кивнула Лизавета.

– Бег времени пошел ему на пользу, – добавила Зяблик.

Раздался дикий предсмертный крик Акимуда. Главный широко перекрестился и поклонился в сторону костра.

139.0 <В ГОСТЯХ У НИКИ>

– Жива!

Лизавета бросилась к Зяблику, обняла ее. Они нежно ощупали друг друга, поцеловались теплыми губами и убедились, что они обе живы. Слезы брызнули у сестер. Лизавета незаметно махнула привезшему нас водителю в белых перчатках:

– Можете ехать…

…Прошло уже три месяца с начала Мертвой войны . Оккупация продолжалась. Мы жили в другой жизни. Все никак не удавалось увидеться. Наконец! Лизавета встречала нас у парадного подъезда роскошного загородного дворца. До большевистской революции он принадлежал одной из самых известных фамилий России.

Брызжущая здоровьем, совсем незнакомая, волевая, Лизавета стояла на высоких каблуках в нарядном платье цвета семги, сложив руки замком внизу живота. Ее черные волосы были уложены рукою мастера. Солнце садилось, и в воздухе тянуло сентябрьской прохладной взволнованностью. Лизавета делала все возможное, чтобы мы не подумали, что она стала далекой, недостижимой. Она сначала приветливо помахала нам рукой, скорее по-английски, чем по-русски, сбежала по широким ступеням и обнялась с сестрой. Она не сжала ее в объятиях, не судорожно прижала к себе – она обняла ее сердечно и радостно.

– Жива! Наконец-то! Как я рада, что ты жива! Ну, как ты? – Нормально, – ответила Зяблик. – А ты?

– Вся в хлопотах! Вот целый месяц занималась дворцом. Ремонт! Ремонт! Ника просил привести дворец в порядок… Привет! – Она изящно подала мне руку и крепко пожала мою. – Я вас так хорошо понимаю… Столько пришлось пережить! Страну трясет до сих пор. Бедные мертвецы никак не приспособятся к жизни.

– Это точно, – вставила Зяблик.

– Все образумится… Пошли в дом! Ника ждет…

Ника ждет… Что же случилось после его казни на Красной площади?

На третий день после казни в Москве стояла почти июльская жара. Особняк Акимуда был оцеплен ОМОНом. Посол вышел из шумных недр метро на Смоленской, свернул на Садовое кольцо и пошел в сторону площади, радуясь солнечному дню. С тех пор как его казнили, он еще ни разу не брился и стал похож на французского посла в Москве. В бороде попадались седые волосы. На ладонях виднелись следы от гвоздей.

С улицы он набрал меня по мобильному телефону – я сначала не поверил, думал: дурацкий розыгрыш, – а когда поверил, испугался. Ведь он появился во враждебном городе с открытым вызовом. Для меня не было тайной, что он поддался казни добровольно, в припадке экстремального самоограничения, беззастенчивого мазохизма – иначе он бы их всех разбросал, порвал на куски на собственной Голгофе. Был ли это приказ сверху? Но тогда кто он – послушное тело для исправления наших нравов? Или он сам решил нас исправить, но мы на этот раз зашли слишком далеко и даже не поняли его намерений? Во всяком случае, что-то тут было неладно. Он как будто играл с нами в поддавки, а потом обижался, что мы его обыграли. Он разве не знал, что в перемолотой мясорубкой стране, утратившей представление о ценности человеческой жизни, мораль может быть лишь условной? А если так, то зачем он пил, гулял, интересовался всякой ерундой, вроде джентльменства ? Ведь сестры на Красной площади тоже не до конца поняли его затею – он слишком приблизил их к себе, чтобы они не разгадали его всемогущества. Им ведь мерещилось, что на нем несгораемый скафандр, что он, во всяком случае, повелевает своей болью, и потому в их скорбном поведении присутствовало потаенное сомнение. Или он мстил себе за человеческую неудачу?

Когда он мне позвонил, я так ему и сказал:

– Ты зачем появился? Я не понимаю твоей логики. Это что начинается – время наказания?

Он немедленно отключился. Так между нами начался бессловесный раскол. Оказалось, что думать – вредно. Просто-напросто потому что невыгодно для себя… Разочаровавшись во мне, он задумался, кому звонить: Зяблику или Лизавете. Он знал, что Зяблик после казни собралась уйти в монастырь. Он знал, что Лизавета сказала только одно слово: «Отомщу!» Он позвонил Лизавете:

– Здравствуйте!

– Кто это?

– Не узнаете? Вы мне молились по поводу окончания войны. Не отказывайтесь. Я выполнил вашу просьбу.

– Ну, значит это вы, – сказала Лизавета и заплакала.

Акимуд издали смотрел на оцепление, на растерзанное пожаром здание. Он постоял в нерешительности, но потом смело двинулся к входу. ОМОН набросился на него – он цыкнул на них – они убежали прочь, как малые дети, навалив в штаны. Посол вошел во внутренний двор посольства, издал еще один звук, тоже похожий на цыканье – здание сверкнуло евроремонтом.

«Боже, – в эту минуту подумал Посол, – я могу все, по крайней мере, в рамках солнечной системы, а вот – размениваюсь на пустяки».

Он вошел в свой кабинет, за ним бежала Даша с радостным криком: «Вы вернулись!» Он сел за стол и позвонил в Кремль.

– Предлагаю перемирие, – сказал он.

Там не поверили. Главный отказался идти на контакт. Посол ждал три недели, не выходя из особняка, не засвечиваясь. Лизавета тайно от нас поселилась у него. Мы с Зябликом ничего не знали. Власти нервничали, готовились к войне, но на переговоры не шли. Тогда разверзлись могилы.

После того как Ника взял власть в свои руки, возникла метафизическая двусмысленность. Об этом мы заговорили с ним за ужином. Он поселился в Архангельском. Так захотела Лизавета. Ели деликатесы. От крабовволосатиков с острова Хоккайдо до лесной земляники. Обслуживали живые. Зяблик допустила чудовищную бестактность. Она отказалась верить, что Акимуд есть Акимуд:

– А вы, случайно, не его двойник? Тот был менее кровожадным.

Акимуд сделал вид, что не понял.

– Раньше Лизавета в вас не верила. Теперь моя очередь.

Лизавета мотнула головой:

– Вздор! Я всегда в него верила. Не говори ерунды.

Я полюбила Цыпленка с первого взгляда.

Она называла Акимуда не только Никой, но и Цыпленком.

Зяблик поморщилась:

– Нет! Мне по сердцу Христос. Я уйду в монастырь!

Акимуд показал ей пробитые гвоздями ладони.

– Но тот же еще и сгорел… – не унималась Зяблик.

Я понимал, что в ее словах по-прежнему больше ревности, чем маловерия.

– Перестань, – одернула сестру Лизавета. – Так мы только все вместе поссоримся!

– Но ведь если вы тот, за кого себя выдаете, вам не следовало бы заниматься прямым правлением, – сказала Зяблик.

– А я и не собираюсь этого делать, – обиженно сказал Акимуд.

Он сообщил, что Главный покончил жизнь самоубийством и собирается уже в мертвом виде посетить нашу компанию. Он пригласил на чай и мертвого мальчика Славу, который жил в моей квартире и чуть было не прирезал меня ножом.

– Самоубийство – хороший повод вновь сделать его Главным.

– Зачем тебе Главный? – скривилась Зяблик, приняв Акимуда за Акимуда. – Что, других нет?

– А чем он плох? – вступилась Лизавета.

– Да хотя бы тем, что он его сжег!

– Ну, с кем не бывает! – Лизавета пожала плечами.

Я почувствовал, что Лизавета глупеет на глазах. Она говорила одни банальности: не курить лучше, чем курить… Каждый видит по-своему красоту… Впрочем, банальность – атрибут любой власти, и чем гуще банальность, тем кровавее режим.

На чай приехал Главный. Я первый раз в жизни видел его вблизи. Сказать, что он – мертвый, было трудно. Он был как живой, но лицо у него распухло, словно под ботоксом. Ника представил меня Главному. Тот сделал вид, что рад знакомству, но в глазах светилось свойственное ему недоверие.

– Я слышал, – за чашкой чая, оставив сестер наедине друг с другом, сказал Акимуд, – что ты предлагаешь в своей комиссии свернуть нашу операцию и отправить мертвых в могилы. Чем же они тебе мешают?

– Ника, – проникновенно сказал я, – я не против мертвых. Пусть себе живут на здоровье! Но их надо сегрегировать. Мертвые и живые должны жить по отдельности.

– Это апартеид! – удивился Акимуд. – Вроде как в старой Южной Африке.

– Я не вижу разницы между мертвыми и живыми, – вмешался бывший Главный.

– Ну, потому что вы – мертвый! – не выдержал я.

Бывший вздрогнул:

– Я горжусь, что я – мертвый! Живые – это ненадолго…

– Так вот и оставьте нас в покое ненадолго.

Акимуд явно наслаждался нашим спором.

– Тебе идет быть революционером, – сказал мне Акимуд.

Тут в дверь вошел Славик. Он повзрослел. К тому времени он уже командовал всем молодежным движением мертвых.

– Опять живые бунтуют, – с раздражением сказал юный политик. – А вот он этому бесконечно рад! – Славик кивнул в мою сторону.

– Ребята, – сказал Акимуд, – я предлагаю создать Великую Россию по модели Ирана. Тогда здесь пригодятся и живые, и мертвые.

– Неужели у нас нет своих собственных моделей? – не понял Славик.

– Съезди в Иран, – сказал мне Акимуд. – Есть к чему приглядеться.

Это прозвучало как приказ и как предостережение. – Ника, – сказал я, – отправь мертвых в могилы.

– Несвоевременная мысль, – нахмурился Акимуд.

140.0

<ПОБЕДА БЕЗ ПОБЕДИТЕЛЯ>

– Мы теряем человека ! – рассуждал Посол в Архангельском, когда мы пили чай с жирным тортом. – Вы скоро, ребята, отмените футбол как неполиткорректную игру.

Наш телевизор показывает скуку. Ну, хорошо, еще в России есть на что посмотреть. Или в Нигерии – там кипят страсти. А все остальное – тоска!

– Футбол фиг отменишь, – дернулся Славик.

– Так вы за кого? – недоумевал Главный.

– Я? За бурю эмоций! Я – за театр страстей! Вы становитесь бездарными актерами! Войну отмели как праздник!

– Неправда! – раздалось в дверях.

В зал входил Самсон-Самсон, который, судя по всему, держался здесь как дома.

– Садись, душегуб! – приветствовал его Акимуд.

– Чего ты хочешь? Вернуть кровожадность? – поинтересовался я.

– Ой! Ой! Ой! – запричитал Самсон-Самсон.

В эту секунду в кабинет с зелеными обоями в полоску проскользнула Зяблик и, пока Самсон-Самсон причитал, подняв лицо к потолку, подошла к нему и изо всех сил залепила писателю пощечину. Пощечина вышла на редкость звонкой. Голова Самсона качнулась вправо – и он получил еще одну пощечину в правую щеку. Он вцепился руками в подлокотники кресла, хотел привстать, но Зяблик еще раз ударила его, на этот раз по носу. Из носа Самсона потекла кровь.

– Я бы тебя убила, да не хочу, чтобы ты бегал и кривлялся тут мертвецом. Как он. – Она кивнула на Главного.

Зяблик плюнула Самсону в рожу и пошла к двери.

– Извините, что нарушила вашу беседу, – кивнула она на ходу Акимуду.

– Я это так не оставлю! – вскочил Самсон с кресла с горящими щеками. – Я буду жаловаться! Я вам напишу! – обратился он к Акимуду.

– Поздно! – сказал Акимуд. – Ваш нынешний бог – дипломат… Поздно! Она победила!.. Утритесь! – Он протянул коробку с салфетками.

Самсон-Самсон обиженно утерся.

– Какой главный праздник России? – хитро спросил Акимуд у присутствующих.

– День Победы! – выкрикнул Главный.

Посол поморщился:

– Одно лицемерие!

– День Победы свят и неприкосновенен для критики, как в христианской догматике Святой Дух, – твердо сказал Главный. – Это праздник силы русского духа, всемирного торжества России над воинством зла.

Посол, помолчав, сказал:

– Скажу по секрету, без Сталина Россия не победила бы Гитлера. Нужна была тренировка тридцать седьмого года, чтобы так смело бросать под немецкие танки миллионы солдат, создать живой щит обороны, а затем живой меч победы.

«Рассуждает, как Куроедов», – подумал я и сказал:

– Для меня лично День Победы, – улыбнулся я, – исторический перевал европейской истории человека.

В сорок пятом году закончилась история войн.

– То есть?

– До тех пор войны считались естественным времяпрепровождением человека наряду с другими занятиями. Критика войны со стороны пацифистов была явлением маргинальным и слабовольным. Мужчина-воин был общественной и гендерной моделью. Ужас Второй мировой войны превзошел все ожидания, полностью уничтожил положительный образ войны как явления. Ты допустил эту войну, а теперь удивляешься, что войны вызывают аллергию.

– Это не я.

– А кто?

– Ну, хорошо! Я люблю военных! – закричал Акимуд.

– Я тоже, – промолвил поверженный Самсон.

– Праздник Победы я рассматриваю со смешанным чувством, – сказал я Послу. – По всему городу расклеены плакаты с героем-победителем: добродушным пареньком славянской наружности, улыбчивым, без особых происков интеллекта. Такому пареньку в Европе сороковых годов только крутить головой в каске и удивляться невиданным порядкам в перерыве между стрельбой.

– Боже! – воскликнул Самсон-Самсон, всасывая в себя кровавые сопли. – И я когда-то считал его своим учителем. Да вы – тряпка!

– Вот что я хочу, – сказал я, не слушая показного душегуба . – Я хочу поговорить со Сталиным. Может, это единственный человек, с кем мне было бы интересно поговорить. Если все мыслители и главные писатели искали смысл жизни, а ты, Ника, – ее воплощенный смысл, то что искать? – это дело прошлого. Но есть загадки сердца, как Сталин. Что он, в сущности, хотел? Власти или нового человека ? Шекспир, конечно, тоже интересен, там тоже загадка, но это так, для литературоведов, а Сталин – для всех.

– Поезжай на Акимуды.

– Он там?

– А где же еще?

141.0

<ТУРАГЕНТСТВО КЛАРЫ КАРЛОВНЫ>

Клара Карловна прибила к дверям своего кабинета объявление:

«Я организую каникулы русских граждан на Акимудах. Полеты в никуда, или в собственное воображение. У каждого туриста свой идеал счастья. Каждый турист возвращается со своими собственными фантазиями».

– Я тоже хочу, – сказал я.

– Нет вопроса, – ответил Посол. – Клара Карловна, отправьте его на Акимуды.

– Надолго? Навсегда?

– Нет-нет, – запротестовал я.

– А что так? – захихикала Клара Карловна.

– Я еще ни разу не рвал клюквы на болоте. Мне есть чем тут еще заняться…

– Клюквы! – захохотала Клара Карловна.

– А ведь верно, – сказал Акимуд. – У нас там нет клюквы… Езжай недельки на две!

– Что мне взять с собой?

– Рай – это игра, – сказал Посол. – Приятного отдыха.

142.0

<В СТОРОНУ РАЯ>

Скандал – бог сегодняшней жизни. Нет скандала – нет человека. Скандал – последний клапан славы. Все остальное – мох равнодушия. Порядочный человек обязан держаться в стороне от скандалов, но кому интересен такой невидимка?

Я ненавижу скандал. Об этом я думаю, оказавшись в эпицентре скандала. Я улетел из Акимуд, уверенный, что именно там я разгадал суть русской жизни. Я разорвал договор с Акимудом, сказав им всем напоследок, что это – фашистский проект. Им не понравилось резкое слово, а мне не понравилось то, что они даже не поняли, о чем идет речь.

Смысл игры «Попади в рай» состоит в том, чтобы, отталкивая конкурентов, первым оказаться в раю. В проекте «Попади в рай» новый Робинзон Крузо должен побеждать, пожирая остальных Робинзонов, выдавливая их из игры всеми возможными способами.

Символом этого безумия оказался, как ни странно, российский флаг. Когда наши участники проекта были переброшены мелкими самолетами из Панамы на вполне обитаемый остров Карибского моря, откуда им предстояло отправиться играть в «Попади в рай», на аэродроме нас встретило большое количество телекамер. В небе плясал вертолет с оператором, выпадающим из кабины. Но главное – нам предложили не автобусы, не грузовики, а скотовозки , узкие, высокие, с черными решетками для свиней, козлов и баранов.

Какому идиоту пришла в голову мысль снабдить начавшуюся игру зверским издевательством над свежими душами, в этом надо еще разобраться, но когда скотовозки тронулись в путь, над одной из них не умудренная мыслью свежая душа гордо подняла российский флаг. Он развевался, на радость и удивление крестьянам-аборигенам, которые никогда в жизни не видели души белых людей – наркоманов или торговцев оружием? – в столь бесправном состоянии.

Скотовозки были лишь скромным началом. Когда участников посмертного шоу привезли в огороженный проволокой пункт Х., где они должны были переночевать перед потешной робинзонадой , райские агенты встретили их в лучших традициях концлагеря. В тропической форме панамских полицейских – только без знаков различия, – они устроили шмон. Из репродуктора шипящим голосом звучали глухие угрозы. Ну, точно Освенцим! Ценные вещи – на стол! Бесцеремонно рылись в рюкзаках. Фотограф, длинноволосая девица со шпилькой в зубах, снимала преставившихся анфас и в профиль на фоне таблицы, определяющей их рост.

А вот и следующий шаг: сейчас всех разденут, отправят в душ, потом на нары. Душ – вот он, рядом, и некоторые души мужчин и женщин уже стали раздеваться, но тут мы не выдержали. Неужели все взбунтовались? После того как прошли через смертные муки? Количество этих «мы» свелось к двум персонам. Одним был я, другим – актер Никола Бурда.

Мы познакомилсь с ним еще в Шереметьево. В рай тоже летят из Шереметьево. Под видом обычных пассажиров. Через Амстердам. В Амстердаме была остановка на шесть часов. Все остались в аэропорту, а мы сели в такси и поехали в город. В городе Никола Бурда пожелал покурить марихуану:

– Я не знаю, будет ли в раю марихуана.

До этого мы зашли в порношоп, и Бурда купил себе духи. Он хотел, чтобы в раю на него слетались женские души. Он обильно попрыскался, и мы пошли вдоль каналов в поисках марихуаны.

– Смотри, как они сейчас будут липнуть ко мне! – сказал Бурда о женщинах.

Мы вошли в кофешоп. Хозяйка, моложавая полька в черных штанах, предложила нам курево. Мужчины с интересом разглядывали рыжеголового Бурду. Некоторые пытались вступить с ним в разговор, но он не говорил ни на одном иностранном языке. Мужчины трогали Бурду за рубашку, а один даже поцеловал его в шею.

– Чего это они ко мне пристали? – отбивался Бурда от мужчин. – Верно говорят, что здесь все голубые.

– Вам покрепче или нормальные? – спросила хозяйка кофешопа.

Мы взяли покрепче.

– Почему ты пахнешь женщиной? – поинтересовалась Крыся.

– Какой женщиной?

– Ты пахнешь женщиной!

Бурда показал ей заветные духи.

– Это порнодухи для женщин, – прочитала Крыся.

– Как для женщин?

Мы бросились смотреть. Точно! Бурда купил не те духи. Он помчался в туалет стирать запах, но вернулся еще больше пахнущий женщиной. Даже меня сводил с ума этот пряный запах, в парах которого Бурда казался аппетитной рыжей телкой огромных размеров.

Бурда от горя обкурился и позеленел. Зеленый, он сел на порог кофешопа и тупо смотрел на канал. Прошло полчаса – он все смотрел. Я заволновался. Нам нужно было скоро улетать в Панаму – откуда шла отправка на Акимуды, – а Бурда вонял женщиной и был невменяемым. Я не знал, как с ним сладить. Изо рта у него торчал потухший бычок. Расплатившись с Крысей и проклиная все на свете, я потащил Бурду за собой. Я думал: он проветрится . Бурда засунул бычок в карман и стал распевать на весь город громкие песни своего сочинения. Амстердамские прохожие и велосипедисты глядели на нас с подозрением.

Мы час шатались по улицам, пока не наткнулись на музей Ван Гога. Бурду потянуло в музей. Как я его ни удерживал, он был непреклонен. В конце концов, решил я, может быть, он очухается при виде гениальных картин. В музей нас пускать не захотели, но запах женщины, который источал Бурда, склонил охранников в нашу сторону.

Мы вошли в первый зал. Это были черные депрессивные картины. На картинах унылые люди уныло ели картофель. Бурда присмирел от вида картофельной депрессии. Но когда мы двинулись дальше, на нас пролился непонятно откуда взявшийся вангоговский свет. Все преобразилось в один миг. Зал сиял всеми красками. Пораженный обилием света, бурей красок и крушением пессимизма, Бурда кинулся к солнценосной картине, загоготал и в знак восторга ткнул в нее своим прокуренным пальцем. Сначала я увидел перепуганные лица посетителей, и – тут же дико заорала тревога. Звук бесновался, но Бурда стоял перед картиной, ничего не замечая. Его палец упирался в шедевр. На нас бросились полицейские. Нас скрутили. Щелкнули наручники. Нас поволокли в подвальное помещение. Но полицейские тоже купились на запах женщины и смотрели на Бурду с недоумением, переходящим в желание. Воспользовавшись моментом, я попросил встречи с администрацией. Минут через десять к нам в подвал спустился директор музея. Он пригрозил нам долгим тюремным заключением. Я, в свою очередь, стал объяснять ему, что Бурда – великий русский певец, новый Шаляпин, и он не мог не сойти с ума, увидев перед собой произведения своего брата по божьему дару. Директор принюхался к запаху Бурды – такого он еще не нюхал. Его закружил поток фантазий. Через пять минут нас выбросили на улицу.

Я поймал такси и затолкал Бурду в машину. В Схипхол! Водитель недоверчиво осмотрел нас, но повез. В машине Бурда снова провонял. Он еще не отошел от травы и ничего не соображал. Было видно, что Амстердам ему только снится.

– Кто вы? – спросил водитель, подвозя нас к аэропорту. – Я еще никогда не видел такого огромного рыжего трансвестита! У меня от вашего запаха трещит в штанах!

Он потрепал Бурду по щеке.

– Кто я? – раскрыл пасть Бурда. – Я – двенадцать подвигов Геракла!

Вот с этим человеком мы летели на Акимуды.

Среди агентов райской встречи было немало мужчин и женщин, вошедших в роль подонков, но мы выбрали для беседы режиссера по имени Игорь, который восседал за столом и орал на всех подряд.

– Ты чего корчишь из себя начальника концлагеря?

Никола – здоровый мужик; режиссер заморгал.

– Ты понял?

Он моргал, не желая расставаться с властью. Потеряв терпение, я хлопнул его по пальцам крышкой чемодана, куда он складывал ценные вещи, отобранные у нашей группы. Он взвыл:

– Я понял.

Власть переменилась. Бедные тени, отправленные в рай, потянулись к нам за поддержкой. Прожить всю жизнь – и затем подвергаться издевательствам каких-то агентов. Последовали их неуклюжие извинения, обещания, что больше «так не будем».

Тепло вспоминаю участников нашего – да нет, отнюдь не нашего – проекта. Составленная из самых разных людей – разных возрастов, из разных городов, сословий, из разных жизней, – составленная из известных и неизвестных стране лиц, перешедших в мир иной, наша группа нашла общий язык еще в Панаме-сити.

Из-за наплевательского отношения райских приспешников группа свежеумерших душ провела в Панаме-сити несколько дней и сдружилась незаконно: этого райский сценарий не предполагает. Перед отъездом на остров мы даже съездили на Панамский канал, а затем пили в испанском ресторане за то, чтобы не превратиться в подлецов.

Игра «Попади в рай» подразумевает борьбу душ за обретение блаженства. Выбывание людей из кандидатов в рай, которого требует игра для поиска победителей, мы договорились предоставить жребию. У меня сложилось впечатление, что – судя по группе – в нашей стране люди могут договориться между собой, но райские агенты сознательно мешают это сделать.

Помню Люду из военного ведомства, которая помогла мне запаковать рюкзак и засунуть запрещенные в раю доллары и сигареты, вспоминаю юмориста Мишу (его знает страна), дальнобойщика Андрея. Вспоминаю нежную девушку Аню из Саратова – таких бы побольше!

За ночь в пункте Х. участники стали – это так порусски! – буквально родными людьми. Родных людей разбудил в пять тридцать репродуктор, и игра понеслась: приехала ведущая, очень похожая на Ксению Собчак. Она была одета как резиновая кукла: садомазохистский проект определился. Снова были скотовозки – нас повезли на пустынный пляж. Скотовозки застряли в песке – начался очередной ритуал: бесконечное ожидание. Затем – маршбросок по сыпучему песку с рюкзаками: кто придет к вертолету последним – вылетает из игры. Мы с Бурдой пришли намеренно последними – никто не выбыл. Вертолеты перебросили свежие души на ржавую баржу. Как часто бывает в тропиках, вмиг испортилась погода, хлынул ливень – кандидаты в рай промокли до последней нитки.

Надсмотрщики в плащах смотрели на нас равнодушно. Надсмотрщица Татьяна не давала никому спрятаться от дождя. Приплыла на какой-то посудине с гарпуном «Ксюша Собчак», угостила дрожащие души рюмками фруктового сока… Я слышал, что раньше кандидаты в рай прыгали в воду (она там, в пиратском море, теплая, как молоко) и проплывали двести метров с тем, чтобы на берегу первый, прикоснувшийся к древку флага, мог получить символический тотем, дающий ему власть спасать других от исключения из игры. На этот раз кандидат в рай, последним доплывший до берега, оказывался уничтоженной душой, которую ждало превращение в рыбу. Все бросились к берегу, стараясь обогнать друг друга.

Тут мы с Бурдой сказали: хватит! Мы выходим из проекта, унижающего рай! Мы не будем расшвыривать новых друзей, чтобы добежать раньше них! Это невозможно!

Мы сели в лодку и поплыли прочь от позора. На острове, где мы ожидали отлета в Панаму-сити, мы отдыхали в ресторане американца, который здесь прожил последние сорок лет. Своего рода Хемингуэй, только не писатель, а ресторанщик. Появился психолог Кирилл, который пытался убедить нас в том, что мы были неправы. Затем – юный райский продюсер Илья, который запальчиво мне заявил, что он тоже немало сделал в жизни.

– Что же вы сделали?

– Я хорошо учился!

– Да вы не только продюсер, – пожал я плечами, – но и дурак!

Он обиделся.

– Ну вот, сами обижаетесь, как красна девица, а ваши агенты обижают души безнаказанно. Они только перешли рубеж смерти – а с ними играются, не считаясь с годами прожитой жизни. В рай направляют – и по дороге издеваются над душами!

Я послал Илью подальше. Но он вернулся с предложением пересмотра условий договора. Затем райские чины просили меня сказать на камеру, за что я не полюбил их проект, но я сказал:

– Проект – фашистский.

Юный Илья стал убеждать меня, что он не жил ни в Советском Союзе, ни в гитлеровской Германии – и поэтому не знает, что это значит…

Я поехал в рай проверить самого себя, отвлечься от скверных мыслей. Но на острове мне стал ближе образ не Робинзона, а Робин Гуда. Я увидел свою страну в образе тропического острова. Я не верю, что райская охрана намеренно придумала фашизм. Он родился сам собой. Последний фашист в нашей стране – далекая перспектива. Последний фашист еще долго будет по ней скитаться…

Мне противно, что посольство Акимуд берется за проекты, с которыми не может справиться, не превратив их в бесчеловечное безумие.

143.0

<БРАТЬЯ И СЕСТРЫ>

После победы над живыми мертвецы разбились на партии. Многим могло показаться, что партии примут очертания традиционных русских моделей. Однако на самом деле все было по-другому. Разделение произошло по трем группам.

Первым общественным движением мертвецов стала патрия истребителей . Ее основной задачей была ликвидация всех живых людей в России и перевод их в мертвое состояние. Тем самым проводилась военная программа: РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ. В этом присутствовал некий загробный троцкизм. Зато возникала возможность унитарного государства. Истребители считали, что живые люди ответствены за все катастрофы, которые произошли в России, и не могут быть партнерами.

Вторая партия называлась партией сохраны . Сохрана состояла в том, чтобы оставить живых в живых, но перевести их на уровень обслуживающего персонала, недочеловеков, которым можно было бы поручить технические функции. Эта партия утверждала, что живые – это недозрелые мертвые, которые еще не выполнили своей задачи и пребывают в тисках случайности.

Эта партия считалась более либеральной, так сказать, умеренной, и вокруг нее вращались старые партии кадетов и социалистов. Они предлагали развернуть военный лозунг РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ в сторону философии.

Третья партия называлась Братья и Сестры и была основана на том, что существенной разницы между живыми и мертвыми нет: все мы – русские братья и сестры. Раз живым все равно суждено стать мертвыми, то это только дело времени. Третья партия имела значительную поддержку живых.

Моя задача по поддержанию равновесия между живыми и мертвыми несколько упрощалась тем, что наш русский народ довольно быстро привык к мертвецам и приноровился с ними жить. Я поражался отсутствию даже короткой памяти у населения. Прошло только полгода после оккупации, которая была нарочито кровавой, а о ней в обществе уже было не принято вспоминать. Возможно, нечто подобное было когда-то с татаромонгольским игом. Живые не хотели умирать, но то, что мертвые шастают по улицам, убеждало их, что у них есть будущее. Мало кому в голову приходили философские вопросы о сущности происходящего. Больше всего боялись, что мертвые все отнимут. Отнимут и поделят между собой. Живые готовы были довольствоваться малым. Даже партия истребителей обслуживалась живыми, которые находили логику в ее тезисах. Реальной оппозиции мертвякам фактически не было. Были разрозненные выступления, были тайные кружки, но в основном – разговоры на кухне. Возродился интерес к книге «Доктор Живаго» – в основном из-за названия. В названии интеллигенты находили нечто пророческое. В кухонных разговорах тема довоенного времени звучала ностальгически. Даже я не без грусти вспоминал нашего довоенного Главного и беспокоился о его судьбе. Только в гостях у Акимуда я узнал о его самоубийстве. Его самоубийство оказалось государственной тайной. Никто не знал, кто он – живой или мертвый. Если он действительно стал мертвым, то его скорейшее возвращение к жизни было исключительным явлением. Мертвые, как мне казалось, должны были пройти испытательный срок, схожий с индийским бордо , чтобы вернуться обратно.

На открытое сотрудничество с покойниками просвещенной части общества идти не хотелось. Но она всетаки шла, компромиссы ширились. Живые участвовали в мертвом телевидении, в мертвых печатных изданиях. Живой легендарный бард, обвешенный погремушками в знак вечной любви к Индии, славил в своих новых песнях мертвых с воодушевлением. Он говорил знакомым, что мертвые воскресили его талант и продлили его прозрения…

Впрочем, мертвяки с течением земного времени несколько преобразились. Как я уже говорил, из скелетов они превращались в плотные тела, не лишенные склонности к удовольствиям. За их повадками наблюдали песьи головы египетской закваски, но в стенах своих квартир они морально разлагались: жрали и пили, как будто живые. Египетские комиссары уничтожали провинившихся мертвяков, если их преступления становились явными, жуткой казнью полнейшего уничтожения, и мертвяки панически их боялись, но, несмотря на страх, все равно жрали и пили, а также еблись с живыми блядьми. В этом я видел надежду на будущее. Во всяком случае, если бы Россию завоевали американцы, народного недовольства было бы несравнимо больше, чем в годину Мертвой войны .

– Все-таки они наши! – слышались мнения, несмотря на развевающиеся по Москве лозунги РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ.

Отец учения о воскрешении отцов Николай Федоров сам не воскрес. Нам приходилось философствовать за него. Конечно, у нас в России мертвые значат больше, чем в западных странах. Однако были и просто бытовые радости. Русский народ особенно умиляло и примиряло с мертвяками то, что мертвяки, во всяком случае некоторые из них, не равнодушны к водке. Появилась даже особая забава. Мертвяка специально напаивали, а потом весело кричали, что он мертвецки пьян . Это снисходительное отношение к мертвецам в конце концов вылилось в национальную проблему.

144.0

<УКАЗ>

Предлагается каждому живому завести на себя уголовное дело согласно своим слабостям и склонности к преступлениям. Заявление об открытии на себя уголовного дела сдается в органы полиции по месту жительства. Просьба отнестись к своим преступным склонностям ответственно и не предлагать мелких или безличностных вариантов. Страх перед тюрьмой – основа нашего государственного развития, предчувствие светлого будущего. Помни, что побои, унижения, пытки, гнилой тюремный режим, не устанное гостеприимство смерти – это не случайные спутники справедливости, а наши общие союзники. Загляни в себя! Бдительно прислушайся к потокам своих криминальных мыслей! Если не сможешь сам изговнять себя, расспроси жену и близких, пусть они скажут тебе в глаза то, что они о тебе неустанно думают.

Донеси на себя! Не бойся оговорить себя! В оговоре всегда найдется здоровый элемент истины. Предложи для себя ответственную меру наказания.

145.0

Вернувшись в Москву из игры «Попади в рай», я не стал звонить Акимуду с жалобами на турагентство Клары Карловны, а вместо этого по подпольному радио «Апломб» рассказал радиослушателям, что нас ждет после смерти.

Акимуд позвонил ровно через полчаса после передачи. Он едва сдерживал свой гнев:

– Ты зачем раскрываешь мои карты? Я тебя не за тем посылал!

– Но так с людьми не поступают!

– Это закон природы! Кто не доплывает до рая, тот превращается в рыбу!

– Я отказываюсь в этом участвовать!

– Ну, как хочешь. – Акимуд бросил трубку.

Зяблик сказала, что я – дурак. Вместо того чтобы бунтовать, нужно было доплыть до рая и все о нем выведать, а не буянить на полдороге. Она звонила сестре. Лизавета отмалчивалась. Потом Акимуд передал через своего верного Ивана моим помощникам, чтобы я собирался. Видимо, ему все-таки зачем-то было надо, чтобы я увидел его внеземные владения. Так я впервые попал в рай.

146.0

<СЕВЕРНЫЕ АКИМУДЫ>

– Значит, вот что: дайте мне на первое украинского борща, да погуще, погорячее! Борщ должен быть обжигающим! Чтобы дух от него шел! Чтобы лоб был в поту, как в росе, после третьей ложки! И побольше сметаны! И пампушек с чесноком! Будет пахнуть изо рта? Я ни с кем не собираюсь целоваться после обеда! А на второе несите гуся! Гуся с яблоками! Я люблю гусятину… Какие у вас вина? Только сладкие? Тогда несите горилку! Сколько? Грамм триста! Сколько кусочков хлеба? А что, у вас хлеб выдают по кусочкам? Ну, несите от души! Только черного! Он у вас в раю такой пахучий, Ирина!

Имя официантки приколото у нее к белой блузке.

– Ирина, а где мы с вами?

– Что?

– Как зовут это райское место?

– Северные Акимуды.

– А что, есть Южные?

– Не знаю.

В раю официанток называют по имени. Безымянная официантка – нонсенс. Вы должны вступить с ней в личный контакт, потереться с ней душой – тогда она помчится вас обслуживать. И, когда она помчится, надо обязательно посмотреть ей вслед на ноги. У всех официанток здесь немыслимо короткие юбки. Они так обтягивают бедра, что тайное становится очевидным, и Ирина это знает, и если вы не посмотрите на ее ноги, она сочтет вас невежливым мужчиной. Но полоса отчуждения наступает тут же вслед за этим. Если вы начнете к ней приставать или – еще того хуже! – шлепнете по попе, она сочтет вас хамом и вычеркнет из списка своих клиентов.

«Ух, обожрусь… – продолжал я свой внутренний монолог, понимающе глядя на ноги уходящей Ирины. – Но ехать в рай худеть – все равно что отправиться на Гавайи за снежными бурями!»

147.0

Черная челка давно не мытых волос свисала ей на глаза. Мы сидели вдвоем с фотографом Оксаной, которую мне выделили в качестве гида и которая должна была впоследствии разместить материал о моем пребывании в местной стенной газете, в зале главного ресторана Северных Акимуд близ мелкого моря. Это миниатюрное море омывает мелкими волнами большую степную пыль. Берега соленой земли засажены узколистным серебристым лохом. Но море плещется на солнце теплой бирюзовой волной, и пляжи на Северных Акимудах хрустят мелкой-мелкой светлейшей ракушкой: идешь и хрустишь… Но в чем, позвольте, блаженство? Плюгавый городишко! Да, в палисадниках растут большие, лиловые, как синяки после драки, сливы, разноцветные яблоки и груши, пахнут розы, гладиолусы, хризантемы, но там же нет ни вилл, ни скал… Верно, на Северных Акимудах нет вилл, да и вообще архитектурой город не блещет, домики, прямо скажем, дрянь, но зато на базаре продается такая вкусная картошка, которую если сварить и посыпать зеленью – так это объедение! Или взять, например, черешню цвета черных глаз местных красавиц, вкуса и сочности – неописуемых. Не зря говорят торговки на базаре: винтажная достоверность! Ретрошик! Я окончательно убедился в этом, когда увидел на улице чудотехнику, автомобиль «Запорожец» лимонно-зеленого цвета. Боже, он такой маленький – как детская коляска! Народ снимался на мобильный телефон с «Запорожцем», припадая к нему, – непрекращающийся аттракцион! Ни с каким бы «феррари» так бы не снимались! Впрочем, на Северных Акимудах пока что не видно «феррари».

148.0

<РАЙ С ВОБЛОЙ>

В каждом раю есть отблеск курорта. Время остановилось. На часах утро моего детства: пионерский горн и геркулес. Особенность Северных Акимуд в том, что они ни на что не претендуют. Они просто-напросто есть. В отличие от пятизвездочного рая земных гостиниц, построенного на роскоши, престиже и тщеславии, обставленного неземной красотой, Северные Акимуды – замарашка, дикарка, Золушка в дешевом купальнике, с облупившимся носом.

Сюда, как я понял, попадают в основном прекрасные незаметные люди, ничем в жизни не отличившиеся, состоявшиеся кое-как, люди-невидимки сугубо местного назначения. Они добираются сюда по узкой кособокой дороге на усталых от долгой службы автобусах, выпускающих в выхлопную трубу черный дым. По дороге этих похожих друг на друга блаженных с незапоминающейся внешностью приветствуют заросли белых акаций, куда они всем автобусом, высоко поднимая ноги, несутся писать, а после, возле передней двери, поспешно, жадно затягиваясь, курят. На въезде в рай их встречают деревянные вертикальные рамы с натянутыми веревками, напоминающие большой музыкальный инструмент, сельский родственник арфы, который в место звуков угостит вас вяленой рыбой разных размеров, но в основном это бычки, мелкая рыба с упрямым лбом. Райский народ всю эту рыбу зовет одним словом – вобла.

Рамы с болтающейся закуской к холодному пиву – первые знаки рая. Выпить и просветлеть! На табуретках низко, почти на земле, сидят продавцы рыбы, от мальчишек до грузных теток и стариков в широкой тельняшке, – низко сидят из-за своей, видно, скромности: никто не пересядет в удобное плетеное кресло.

149.0

<УСЛУГИ И ЛЕНЬ>

Северные Акимуды состоят из двух категорий блаженных: одни неохотно тратят деньги – другие охотно их зарабатывают. Рай бурлит, как кастрюля. Работают кафе, забегаловки, рестораны, по раю кружат такси и велосипедные рикши. На перекрестках торгуют овощами и фруктами. На берегу – бескончаемая полоса ларьков. Торгуют всем. Полотенцами и арбузами. Катают на верблюдах. Бывший земной полковник открыл передвижной тир.

На въезде в рай на обочинах («Спасибо за чистые обочины!» – заранее благодарят блаженных придорожные лозунги) появляются агенты вечной недвижимости: «Вечная жизнь у моря!» – галдят надписи. Гостиниц в раю – кот наплакал. Тетки на обочине заманивают жильцов. Ведут в простеньких сарафанах показывать «клиентам» узенькие кровати.

Блаженные останавливаются в этом «частном секторе» – живут в соответствии со своими запросами скромно и дешево: по несколько человек в комнате, с «удобствами» во дворе. Рукомойник прибит к дереву. Блаженный не ищет приключений себе на голову: он мечтает рухнуть на пляже и лежать на солнце столетиями. Усталое, потрепанное тело в жировых складках, пузатое, в порезах и шрамах, в целлюлите, с распухшими венами, принимает солнечные ванны: загар – это цель, как некогда у нас в России был коммунизм.

На Северных Акимудах культивируется ленивая вечная жизнь. Кто назначен здесь работать – работает (кастрюля бурлит), но в чести у блаженных лениво шаркать шлепанцами, лениво перекликаться, лениво сравнивать цены на борщ в столовках возле пляжа, лениво ругать детей, лениво бояться бездомных собак, лениво есть мороженое для поддержания своей пузатости. Откуда берутся залежи лени? Порождена ли лень усталостью от доблестного труда в течение всей жизни? С корее она объясняется равнодушием бесконечного с уществования: зачем суетиться? Блаженный уткнется взглядом в райские кущи и – застынет на тысячи лет…

150.0

<РЕСТОРАН «МАКСИМ»>

Итак, мы сидели с фотографом Оксаной в пустом ресторане. Он назывался по-простому «Максим». Ирина принесла дымящийся борщ.

Я спросил:

– А вы знаете, где на земле тоже есть ресторан «Максим»?

– В Мелитополе, что ли? – с сомнением назвала она имя, видимо, родного города.

С каждой минутой я все больше любил Северные Акимуды.

Ирина – блондинка. Здесь у женщин либо иссинячерные волосы, либо они блондинки. Блондинок больше, блондинками кишит рай. Чаевых с каждым годом все меньше, местные бандиты, которые хоть и хватали Ирину за попу, но платили щедро, куда-то пропали, казино в соседнем зале ресторана закрылось – казино теперь запрещены по всему раю! Иногда, жалуется мне Ирина, на нее по ночам нападает тихое отчаяние. Она живет в садовой беседке за «Максимом»: ни помыться как следует, ни привести себя в порядок! Горечь Ирины возрастает по мере нашего знакомства.

– Бандитские девки за одну ночь зарабатывают больше, чем я за полмесяца беготни по ресторану! Но в раю и проститутки не нужны! Молодых девчонок полно! Если кому надо, они отдадутся ночью на берегу за бутылку пива…

Не все так горько! Мы знакомимся с другими официантками. Вот две официантки из ресторана «Морской» – красивые девчонки Настя и Катя. Бывшие студентки – обе жертвы одного несчастного случая. Закончив смену, они идут вместе с нами по ночному пляжу. Раздеваются, купаются, брызгаются, смеясь. Новое поколение.

151.0

<«ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ»>

Однако не «частный сектор» до сих пор является основной обителью блаженных – они расселяются главным образом на базах вечного отдыха. Мы, например, с Оксаной поселились на базе с поэтическим названием «Первородный грех». Наш «Первородный грех» вырывался вперед среди прочих по благоустройству: если на других базах блаженные в основном ютятся в железных вагончиках, которые на солнце раскаляются докрасна, то нам предоставили отдельный деревянный домик с кондиционером и ванной комнатой. Кроме того, стройная хозяйка в шортах и круглых солнечных очках, обрадовавшись мне как дорогому гостю, обещала разбить клумбы и засадить их кустами роз.

– Оставайтесь с нами! – улыбнулась она.

152.0

<СВЕЖАЯ РЫБА>

Лучше всех смысл вечной жизни на Северных Акимудах сформулировал, по-моему, пожилой рыбак Коля с горящим окурком в руке, уходящий перед утренней зарей в море на баркасе ловить рыбу.

– Вся рыба в раю – нелегальная!

Трактор подцепил тросом его тяжеленный баркас, который полулежал на берегу, грузовик бампером уперся в корму, и Коля, загрузившись льдом, не успев попрощаться, уплыл с напарником навстречу запретной рыбе. А как же рыбнадзор? А никак. Поймают – отстегнем. Рай на то и рай, что там со всеми можно по-человечески договориться. А как же продать эту свежую рыбу? На рынке – засветишься. Но есть особые места: на заборе перед домом, где стоит цистерна с квасом, висит надпись: «Свежая рыба». Любитель свежей рыбки идет через палисадник, у дома сидит вальяжный дядя Саша с молодыми вихрастыми мальчишками:

– Вам что? Рыбки?

Его холодильник забит свежим уловом.

153.0

Вечером мы идем на открытую веранду «Максима». Сидим пьем пиво, дико орет музыка. Молодая певица и молодой певец поют по очереди всякие шлягеры, то по-русски, то по-английски. Разговаривать невозможно. Это бич практически всех ресторанов в райских краях. Ирина призналась мне, что местные рестораторы намеренно не дают людям разговаривать: блаженные, когда говорят между собой, меньше едят, а когда танцуют – больше пьют.

Пляж целый день прочесывают торговцы с ведрами и подносами.

– Палочки, трубочки, пахлава, – выкрикивает торговка.

– Вареная кукуруза! – предлагает другая певучим голосом.

– Холодное пиво! Холодное пиво! – кричит мальчишка.

Торговля кружит между тел. Тела приподнимаются, покупают пиво.

– Креветки! Вареные креветки! – быстрым шагом идет продавец. Он утыкается в меня. Ему есть что рассказать: – Я – Александр Сергеевич! Как Пушкин, – представляется он. – Бывший шахтер. Из Донецка. Работал в шахте всю жизнь. Видел страшные картины смерти в забое. Об этом никогда не писали газеты – только когда крупные взрывы газа. А так – неосторожное обращение с техникой: отрывало ноги, руки, пополам человека перерезало. Все я видел.

– Заработок был приличный?

– Не жаловался.

– Удачи!

154.0

Базар. Жара. На столе выстроились бутылки в форме кувшинов с узким горлышком. Позади стола сидит пожилой продавец на табуретке. Вместо кепки или панамы у него – почти вызывающе – на голове для защиты от солнечного удара капустный лист. Вид нелепый, но лицо значительное, привлекательное. Пробуйте! Домашнее вино. Полусладкое. Белое и красное. Виноградарством занимался еще на земле. У него в саду растет виноград. Георгий Петрович тоже готов – прямо с ходу – рассказать историю своей земной жизни. И не только своей. У него отец был председателем совхоза в Крыму. В этой должности он встретил войну. В Крым пришли немцы. Они приказали ему продолжать работать. Но одновременно отец руководил партизанским подпольем. Много немцев убили!

– Я сам видел ребенком, – говорит Георгий Петрович, задумчиво почесывая капустный лист, – у нас дома, в комнате, загороженной шкафом, собирались по ночам люди. Как бы то ни было, отец остался жив. Но когда пришла советская армия, НКВД забрало отца за сотрудничество с оккупантами и расстреляло бы, но кто-то отца опознал – он выжил.

Я покупаю: бутылка красного крепленого вина из винограда сорта «Молдова» за рассказ о том, как чуть было «свои» не убили отца! Откуда такая легкость – рассказать о сокровенном? Человек с капустным листом предлагает сделать скидку на вино. Осторожно отказываюсь. Пробую. Можно пить.

155.0

<ФАКИР>

Под вечер – на закате – на пляже появляется факир. Он с худым голым торсом, в трусах до колен. Разложив массажный стол, он укладывает на живот простоватую на вид женщину в купальнике, набрасывается цепкими руками на ее спину, а затем начинает делать ей вытяжку ноги, отправляя ее пятку в сторону затылка. Обеспокоенная акробатическим разворотом своего не слишком гибкого тела, пациентка панически хватается рукой за трусы, которые, съехав предательски на сторону, обнажают ее заросшую светлым волосом промежность, розовые складки срамных губ, но все ее усилия вернуть трусы на место напрасны – она перестает сопротивляться и затихает, доверившись факиру. Но факир даже не замечает неловкой ситуации. Его взгляд, устремленный куда-то вдаль, приобретает бесконечное измерение. Целебную ломку материнского тела нарушает десятилетний сын.

– А что этот дядя делает с мамой? – с удивлением спрашивает он отца.

Подвыпивший коротко стриженный отец с толстой шеей начинает гоготать, но в подкорке у него, кажется, возникает ощущение, что его право на собственность жены нарушено. Он неодобрительно фыркает. Жена испытывает разочарование и, тоже неодобрительно фыркая, слезает со стола, сунув факиру в руку денежную бумажку.

Массажист – первый, кто называет мне свою фамилию: «Игнат Куроедов». Очевидно, для других фамилия – слишком государственный элемент их личности, мало пригодный для вечной жизни. Они ограничиваются именем-отчеством. Однако Куроедов – оккультный бренд, и если другие бизнесмены пляжа рассказывают автобиографии, он, как это бывает с оккультными мудрецами, немедленно начинает обращать меня в свою веру, в ход пуская такие слова, как чакры, сущности, нечисть, ангелы-хранители. Преисполненный мистической интуиции, он по собственной инициативе принимается разминать мне шею и сообщает, что кто-то постоянно ворует у меня энергию и что он должен перекрыть мне канал бесстыжего воровства. Для этого он ждет меня завтра с утра. Я достаю из кармана сигареты. И тут до меня доходит – это же тот самый Куроедов!

– Ну, как там у вас война? – застенчиво спрашивает он.

– А почему вы здесь? По заданию? – шепотом спрашиваю я.

– Клара Карловна распорядилась, – разводит он руками.

– Каким способом?

– Я отравился.

– Как?

– Да нет, не полонием – поганками! – Он внимательно посмотрел мне в глаза: – А как там Зяблик?

– Мы женимся.

Куроедов покачал головой.

– Да, кстати, – вдруг вспомнил я. – Я слышал, что вы любите лошадей.

– Люблю, – согласился Куроедов. – Тут есть одна такая, золотисто-рыжая, чистокровная кобыла с сухой, оскалистой мордой, черными глазами навыкате, с оленьими ногами, немного поджарая, но красивая и горячая, как огонь… – Ну?

– Люблю ее издалека.

– Подождите, – задумался я, – где-то я встречал такую кобылу. Не у Тургенева ли?

– Возможно, – сказал Куроедов.

– Но где? В «Дворянском гнезде»?

– Понятия не имею. Но я слышал, что литературные лошади порой перемещаются к нам.

– Вы уже скакали на ней?

– Очередь. Я записался поскакать на ней через пару сотен лет.

Сын Куроедова – красивый странный юноша в романтической накидке – угощает нас в наступающей темноте огнем зажигалки. Куроедов неожиданно широко открывает рот, высовывает язык и с размаху гасит об него горящий окурок. Это выглядит впечатляюще. Но эффект несколько портит какая-то тетка, которая начинает лаять на гасителя сигарет: он занял часть пляжа, которую она арендовала, массажным столом.

– Говнюк ты этакий, бесстыжие глаза! Позарился на чужое – срань мужская!

Куроедов смущен скандалом. Он обещает больше сюда не ходить или же делиться доходом. Тетка полаяла и ушла. Люди здесь тоже умеют ругаться, употребляя грубые слова.

156.0

<КОСА>

Если вы думаете, что рай ограничивается рестораном «Максим» и пляжем, на одной окраине которого стоят чешские аттракционы, а на другой – пара ночных клубов, то вы не правы. Северные Акимуды неожиданно распахиваются передо мной как предверье природного заповедника. Достаточно проехать несколько километров – начинается коса; нечто похожее на знаменитую Куршскую косу на Балтике. После многолюдного пляжа здесь неожиданно пусто. Песчаные дюны, кустарник, редкие машины. Перед косой стоит охранник и шлагбаум – но охранник меня пропускает. Едешь по косе – по вибрирующему грунтовому шоссе – слева море, справа лиман. В лимане стоят в камышах цапли. Лиман мелкий, а море здесь – смотрите-ка! – сразу можно плыть. Говорили, что здесь нудисты, но их нет. И торговцев нет. Мы сюда стали ездить купаться с Оксаной. Здесь в голову приходят светлые мысли… Если ехать дальше – то там, за колючкой, заповедник степной живности, дикие козлы и косули, не говоря о зайцах, а еще дальше – секретный, строго охраняемый особняк самого Акимуда (но он сюда редко ездит).

157.0

<ПРАЗДНИК ПЕДОФИЛИИ>

Выбор возраста клиентов рая на Акимудах проходит без участия самого кандидата. Чтобы не было засилия стариков и старух, обычно в таком случае ориентируются на пик лучшего возраста согласно фотографиям и самочувствию, но бывает множество исключений. Старики тоже нужны – для равновесия. И потом: есть много молодых, не доживших до лучшего возраста.

На Северные Акимуды девчонки попадают красивые и – бедные. Но мечтающие вечно жить красиво. При этом без комплексов. Судя по раю, это возможно. Там цветет ночная жизнь. Там – фестивали. Там – конкурсы боди-арта. На Северных Акимудах пока что все это в зачаточном состоянии. Даже в состоянии невинности.

И в самом деле! Невинная местность! После заката мы шли с Оксаной вдоль пляжа. Вдруг в каком-то захудалом кафе увидели странные танцы. Малолетки- акимудки , посланные сюда навечно на молодежную базу, решили оторваться и танцевали с такой страстью – слегка одетые, – что даже подолгу парили в воздухе без помощи крыльев. Взрослые посетители кафе время от времени ловили их за ноги и танцевали вместе с розовощекими акимудками , и те очень старались красиво выступить с захмелевшими мужиками. В отличие от земных Лолит, обреченных на зрелые годы, акимудки теряют девственность по тысячи раз и восстанавливают ее естественным способом, как лиственные деревья по весне свои листья. Правда, здешние Гумберты Гумберты в силу райской расслабленности вряд ли понимали, что они делают, да и у самих акимудок едва ли были наклонности Лолит. Однако все вместе это выглядело зажигательной педофилией, справедливо осужденной на грешной земле.

Когда в следующих кафе мы следили за танцами куда более пожилых девчонок, лет двадцати – двадцати двух, я был вынужден признать, что в их танцах не хватает неподдельной, невинно-порочной, обаятельной страсти. Те, тринадцатилетние, танцевали в вечном предвкушении, отдаваясь танцу, как любви, а эти – постарше – имели к танцу совсем другое отношение: в них была грузность открывшихся возможностей, обеспеченная близостью партнеров.

158.0

<СТРИПТИЗ ИЛИ ИСПОВЕДЬ?>

Так что же это за народный стриптиз на Северных Акимудах? В ночных клубах «Техас» и «Эльдорадо» он был обещан как хит вечера. Предполагалось, что разогретая молодежь начнет самораздевание и азарт приведет к ошеломительным результатам.

Чтобы подогреть публику, на сцену выпустили профессиональную стриптизерку. Она вышла в зал с болезненным надрывом, словно это не стриптиз, а самосожжение. Она, с голой красивой грудью, хорошо танцевала и владела шестом, но никого не заразила своим танцем. Молодежь продолжала бессодержательное перебирание ногами. Народного стриптиза так за все время моего пребывания на Северных Акимудах и не случилось.

Впоследствии, думая об этой поездке, я вдруг почувствовал, что стриптиз-то все-таки произошел. Народный стриптиз. Он случился в рассказах всех тех людей, которые приехали на Северные Акимуды, чтобы остаться навсегда и еще раз пережить в мыслях свою жизнь. Это был не телесный, а словесный стриптиз, когда человек затягивал тебя в свою жизнь, и ты поражался интимности своего проникновения. Исповедь как стриптиз – стриптиз как исповедь.

Ночь. Целое небо звезд. Млечный Путь навис над ночным клубом «Техас». В заповеднике спят дикие козлы и косули. В роскошной вилле не спит Акимуд – просто потому, что его там нет, зато свет горит у охраны. Баркасы перед рассветом стартуют в море. На ловлю запретной рыбы.

159.0

<ВСЕГДА ПО-РЫЦАРСКИ!>

На выборах победила самая гнусная партия – Братья и Сестры ! Конечно, некоторые утверждали, что партия истребителей хуже, но партия истребителей была изначально теоретической партией с невыполнимой задачей; ее допустили к выборам в качестве балласта.

С другой стороны, Россия – не та страна, которая любит умеренные решения. Партия сохраны не могла победить по определению, какой бы разумной умеренности она ни придерживалась. Мы, конечно, смиренные люди, но к умеренности относимся с высоты своего юродства… Живые и мертвые братались между собой. В Кремлевском Дворце съездов торжественно состоялось мертво-живое соитие. Казалось бы, мне, как посреднику Акимуда по связям между обеими общинами, нужно было успокоиться. Но я был в шоке. Единый национальный дух оказался выше и сильнее смерти!

– Ну, как там Северные Акимуды? – спросил Акимуд после многочасового концерта, разглядывая с последнего этажа хрущевского детища ночные виды Москвы.

– Ника, – сказал я, – это все серьезно?

– Что – серьезно?

– Это не шутка?

– Что значит шутка?

– Там вкусные сливы…

– Я знал, что тебе понравится.

– Ника, как такое может понравиться?

– Перестань! Ты – интеллектуал! Ты ничего не понимаешь. Все, что ты говоришь, нужно читать наоборот. Все, чем ты наслаждаешься, говно. Все, что ты не любишь, нектар для людей. За исключением разве что слив… Разве ты не понял, что ты перевертыш ? Вот в таком качестве я тебя и люблю… – Он помолчал. – Пока.

Я чувствовал, как пот течет у меня по позвоночнику.

– Ах, вот оно что…

– Ты хотя бы попробовал воблы с пивом?

– Нет…

– Так о чем нам говорить?

– Ты – серьезно?

– Ну, ладно… Это шутка!

– Нет, правда?

– А ведь он молодец. – Акимуд сменил тему. – Покончил при домашнем аресте жизнь самоубийством. Повесился. – Акимуд подмигнул: – Как Иуда! Но, – замахал руками, – не в этом суть! (Я знал, что он до сих пор недолюбливает Главного за то, что тот его распял на Красной площади.) – Он перешел естественным образом на сторону мертвых. И снова будет у нас Главным. Настоя щий рыцарь!

– С образом рыцаря, – строго сказал Главный, приближаясь к нам, – наш век поступил не по-рыцарски. Рыцарь спешился , превратив свой образ в исторический хлам.

– Он спешился, чтобы пересесть в железные игрушки взрослых людей, – заметил Акимуд.

– Он сошел с коня, чтобы потеряться в толпе и поддаться ее инстинктам, – рассудил я.

ГЛАВНЫЙ. Зато, выварившись в анналах истории, рыцарство приобрело в наше время блистательный заоблачный образ. Я. Однако теперь, в результате разочарования в одномерных моделях либерализма и консерватизма, рыцарь вновь прискакал из заоблачной дали и заполонил наше сознание.ГЛАВНЫЙ. Всегда по-рыцарски!АКИМУД. Идея благородного всадника, защитника оскорбленных, воспевающего культ прекрасной дамы, обретает черты долгосрочной моды и пожизненного служения.Я. Мир утомился от однообразия стандартных решений – он требует от нас индивидуального выбора согласно нашим помыслам и дарованиям. Мы снова задумываемся о нравственных и эстетических основаниях наших поступков.ГЛАВНЫЙ. Нам надоел ширпотреб расхожих удовольствий – нас притягивают высокие образцы. В русской среде обращение к рыцарству во многом связано с возрождением духовных воззрений. Нас так перекормили ложной духовностью, что мы чуть ли не вычеркнули это слово из своего словаря, но остановились на краю пропасти – у нас уже были в ходу пляски святого Витта, пляски истерического распада.АКИМУД. Очищенный от исторической скорлупы образ рыцаря – это волшебный симулякр, явление, собранное скорее радеющей мыслью, чем средневековой явью. Реальность была ироничнее нашего сегодняшнего воображения. Там были непосильные доспехи, безумные ристалища, феодальное право первой ночи…Я. Однако в рыцарской жизни протекала полноводная река художественности…АКИМУД. Как же ты мне надоел со своей художественностью!ГЛАВНЫЙ смеется.Я. Ты против песен провансальских трубадуров, романов о короле Артуре?АКИМУД. Отнюдь. Круглый стол рыцарей стал первой моделью европейских переговоров о солидарности и компромиссов – здесь ковалась цивилизация.Я. Однако Рыцарь Печального Образа – пример чрезмерного употребления рыцарского напитка любви, хотя на дне безумия мы видим в достойном осадке идею добра и справедливости. Борьба с ветряными мельницами – эта наша общая борьба с иллюзиями жизни, но именно через рыцарские достоинства мы понимаем возможности выхода за рамки обыденности.ГЛАВНЫЙ. Галантность – да, мужество – да, храбрость в бою за идеалы – конечно да! А рядом с тобой на прекрасной лошади прекрасная дама твоего сердца – воспой ее и выпей с ней…АКИМУД. Ты уже победитель!ГЛАВНЫЙ, Я, АКИМУД. Всегда по-рыцарски!АКИМУД. Спелись…160.0 <СЕМЬЯ> На волне идиллических отношений с Акимудом я принял решение. Вся большая семья поселилась у меня в Деревянном доме. Дом – большой. Всем места хватит. Мама не хотела переезжать – но другого выхода не было.– Если хочешь, – дружески позвонил Акимуд, – твой отец может вас навестить. Зайти в гости…– А как он там?– Неплохо устроился… Живет будто в бело-золотой палате, вроде Грановитой…Он замолчал.– Что-то не так? – спросил я.– Да нет. А зачем вы его кремировали?– Мама захотела.– Почему?– Она не хотела, чтобы тело разлагалось…– Эстетика здесь ни к чему, – сказал Акимуд и повесил трубку.В воскресенье в большом желтом зале собрались взрослые и дети. Наше собрание напоминало театр абсурда. Все говорили много, не слушая никого. Слуги никак не могли угодить маме. «Старая барыня», как они ее называли между собой, то требовала принести ей красную икру, то с отвращением отказывалась от нее как от украденного где-то продукта. Она ругала нас за недостаточный интерес к программам на телеканале «Культурная жизнь», которые вели мертвецы, загримированные под живых людей. Она не верила в оккупацию мертвецов. Мама считала, что этого не может быть. Мы ее не переубеждали. Зато у нее была отменная память на номера телефонов, литературные фабулы и цвет платьев, которые надевали ее подруги пятьдесят лет назад.– Это что за явление? – гневно спросила она меня, когда Стелла подошла поздороваться с ней.Дети с веселыми криками бегали друг за другом.– Это чьи дети? – вдруг раздался знакомый голос.Все обернулись. Этот вопрос уже не раз задавался отцом в последний год его жизни. Он не узнавал своих внуков и внучек. Их имена он ни разу не произнес вслух.Мама торопливо встала и, перебирая двумя палочками, поспешила выйти из комнаты.161.0 <ПРИЗРАК МАТЕРИ> Мама! Мама! Куда делась мама? За какой угол, под какой стол ты спряталась? Почему тебя не видно?Мама выхолащивается, растворяется в сумятице мыслей, получает смутное значение… Мама удаляется из разговоров, о ней почти не принято говорить. За редким исключением я ничего не знаю о матерях моих друзей и знакомых, как будто матерей никогда и не было, как будто мои друзья родились сами по себе. О матери вдруг сообщают, когда она заболела: «Надо навестить в больнице…» Тема отцов, братьев, сестер звучит отчетливее (они более реальны – их никогда не идеализировали до материнской степени), хотя тоже не ярко, и только дети, особенно маленькие, бегают на поверхности жизни.Связан ли кризис материнства (вот немодное слово!) с тем, что у нас в культуре до недавнего времени господствовал ее восторженный образ? В матери все хорошо. Мать не трожь! О матери или хорошо, или ничего. Мать поливали из лейки любви.Так вырос призрак матери. Мать была по определению самой доброй, красивой, заботливой. Она неустанно беспокоилась о детях. Топ-модель самопожертвования, она не спала ночами, когда дети болели, от всего сердца радовалась их успехам, когда им удавалось нарисовать человечка или вылепить из пластилина собаку. Лучший друг сына и лучшая подруга дочери. А когда дети вырастали, она готова была стать декабристкой, защищая их протестные взгляды. Наша литература постаралась. Мать стала сакральным образом. Да и зачем ей быть другой? Эта роль делала жизнь стабильнее и проще.Разложение матери началось, когда на смену архаическому культу родителей, их безусловному почитанию пришел принцип свободного суждения, отвергающего табу. В России этот переворот запоздал. Он еще продолжается. У нас он совпал с моральной дезинтеграцией общества. Мать стала гнить с двух сторон. Но как говорил когда-то Сперанский, «на погосте всех не оплачешь»!Мать оказалась вовсе не идеальной. Она не справилась с российскими условиями жизни, она устала. Запила, очерствела, сбилась с пути, загуляла или, как отстают от поезда, отстала от интернета. Не набралась ни житейской мудрости, ни здравого ума. Среди матерей возникли целые стаи одичавших женщин, желающих выжить. Дети стали обузой. На детях матери срывают свое дурное женское настроение, неудачи, морщины, общую непривлекательность.Дети не научились быть благодарными, толерантными существами. Они разменяли любовь на досаду. Взаимные подозрения, недовольство друг другом, зависть и ревность, злоба, агрессия, ненависть – норма жизни. Дети увидели, что их мать некрасива, что тетка лучше матери – умнее и чистоплотнее. Лопнул образ матери как самой доброй женщины в мире. У детей поехала крыша. Вырастая, они стали стесняться своих матерей, прятать их за семейными стенами, не выводить в общество, не показывать людям. Дети выросли недолюбленными и, вспоминая нагоняи и подзатыльники, в той или иной степени отказались от своих матерей.Сыновья женятся, обзаводятся детьми и понимают на новом витке жизни, что их жены тоже могут быть дурными, черствыми, эгоистическими матерями, которые отдают детей, если есть деньги, нянькам на воспитание, а если нет – сиди в детском саду до ночи! Бедной женщине не хватает сил быть хорошей матерью? Скорее, желания! Зачем нянчиться, если молодой мамке хочется расслабиться?Газеты пишут об экстремальных случаях избавления матерей от детей, очерняя в целом российскую мать. Российская мать воет на луну. Гадкие случаи врезаются в мозг: мы все равно до сих пор на генетическом уровне верим в другую, самую светлую и неделимую, самую цельную на свете мать, о чем нам настойчиво напоминает наша культура. Положение – патовое: нам велено держаться за идеальный образ материнства , иначе будет еще хуже. Но наложение реальной матери на идеальную невыносимо. Любовь к маме бьется об лед.162.0 <АВТОМОБИЛЬ ДЛЯ НАБОКОВА> Беда наших демократов в том, что они искренне верят в народные массы. Беда наших мракобесов в обратном: они превращают народные массы в массу кала. Мертвая война многому научила меня. Но, несмотря на то что в стране победивших мертвяков все летело к чертям, я еще пробовал не унывать и отшутиться. Меня вновь, как и в молодости, вдруг потянуло к Набокову. На общем собрании литературных гениев он мне не понравился. Надменная мегаломания! Я ощущал ее и раньше, в его книгах, например в когда-то воспетом мною романе «Приглашение на казнь», произведении довольно картонном. Однако я не зря осуществил набоковизацию всей страны. Я ценил в Набокове его эстетическое положение над схваткой . Ненависть к большевикам обернулась в нем любовью к бабочкам. – Сведи меня с Набоковым!– А тебе это нужно? – спросил Акимуд.– Я тоже хочу поймать своих бабочек.– Своих бабонек , – по-набоковски скаламбурил Акимуд. – Вот послушай меня!Как следствие трагической истории, мы настолько укоренены в эстетике безобразного, что каждый из нас похож на воздушный шар, надутый ядовитым газом. Ветер раскачивает наши шары. Соприкоснувшись, они трутся друг о друга с визгливым скрипом, знакомым с колыбели. Нам не дано видеть неоднозначность явлений: мы созданы либо для проклятий, либо для восхвалений. Но и это задание мы выполняем кое-как; восторги ненависти и любви сменяются пожизненным равнодушием, нас душит жаба выживания, мы умираем раньше смерти. Когда нам в руки попадаются изделия культуры, сотканные из других переживаний, из острых прозрений, мы выглядим смешно и глупо – нам не хватает ни слов, ни воображения их бескорыстно обозначить. Мы стремимся либо их присвоить себе путем нетерпеливого одомашнивания, либо затаиться в зависти и отчуждении. Соответствия мира для нас идут лесом.Я не читаю за рулем из чувства сострадания к пешеходам, но тут невольно зачитался – менты погнались за мной, и, видно, долго гнались, остановили уже на Новой Риге. Подходят вежливые, но с «калашом». Вопросы посыпались. Что за машина такая? И что за книга?Машина, говорю, называется GT, взял на тест-драйв у Кристиана Кремера – у него в Химках бюро – покататься, не хочется отдавать, они уже просят отдать, а я тяну: приглянулась! Книга, отвечаю, Набокова. Новая. Ну, мало ли что он умер, а книга новая, недописанная – вот читаю и радуюсь за него. Чем автомобиль приглянулся? Тем же, чем и роман, – свободой своей, говорю, без ключа. Нажал на кнопку и едешь – как будто блаженствуешь в ванне с пеной, как будто мир иной, не наша дорога, забрызганная грязью, а совсем другой сюжет. Роман – автомобиль – шедевр! Это настораживает недоверчивых ментов. Но меня радует, что Набоков, оставаясь верным себе, не ищет проторенных дорог, обыгрывает сам себя и побеждает. Я от него это ждал, и он это сделал. Канва фривольна, жена распутна, но красота ее стегн (набоковское словечко!), похождений, ее бутона характера равняет распутность с чувством слова. Набоков не доделал свой GT – умер. Культура закрутилась колесом: низ и верх опасным образом соединились: не видно различия между панорамным видом из GT с его трехмерным навигатором (едешь – читаешь Набокова без риска для окружающих) и композициями литературного свойства. Нравится – не нравится, но таково время, и главное – не бояться. Но напоследок я предупредил ментов: будьте бдительны. Не переедайте. Смотрите, что пишет Набоков: «Ненавижу свое брюхо, этот набитый кишками сундук, который я принужден таскать за собой повсюду вместе со всеми его спутниками: неудобоваримой пищей, изжогой, свинцовой залежью запоров, а то еще расстройством и первой порцией горячей гадости, извергающейся из меня в публичном сортире за три минуты до назначенной встречи».Менты – хором: круто!Набоков и сегодня бы жил в шестьдесят четвертом номере своей гостиницы в Монтрё, если бы не страсть к бабочкам. Ведь он в Давосе – знаете Давос? – помчался не за перспективами мирового рынка, а как всегда прочь от всех: от толстых зрелых женщин к Лолите, от людей – к бабочкам. И – сорвался, летел с горы кубарем, застрял в нелепой позе с сачком в кустах.Слышу: зовет на помощь.Смотрю: туристы, медленно плывущие на фуникулере над ним, думают, что это – клоун. И – хохочут. Среди туристов замечены Маркс, Ленин, Фрейд – все его лютые враги.Не будьте клоунами, менты! Не подавитесь деньгами! Ловите бабочек и не ревнуйте своих распутных жен – не поможет. А что касается GT, то – я оглянулся и вздрогнул: он сидит, притаившись, на заднем сиденье… с сачком… в белых, испачканных альпийской травой шортах… м-да – это автомобиль для Набокова.– Welcome home, Владимир Владимирович!А в перспективе – народный автомобиль, и наш православный народ, весь в банной пене, будет ездить на нем в раю.163.0 <НЕВЫЕЗДНАЯ ОТЧИЗНА> Стелла сказала мне по секрету, что спасти меня может только Иран. Стелла сказала, что мне надо обязательно ехать в Иран. Помощники-двойники, Платон-мертвый и Тихон-живой (или наоборот?), хохоча, влезли ко мне в окно кабинета, сели на подоконник, в пионерских галстуках, в шортах на лямках, затрубили в медные трубы и намекнули, что от моего отзыва будет зависеть не только моя, но и их судьба.– Езжайте проветритесь… – внушал Платон. – Тем более что там вышла ваша книга!– На фарси! – вставил Тихон.– Ждите приглашения от иранской стороны! Езжайте…– Ведь никого не выпускают, а к вам такое высокое доверие… Любимчик первого лица! – подмигнул Тихон. – Ха-ха-ха!Акимуду, видно, хотелось, чтобы я выбрал Тегеран в качестве образца. Я согласился поехать…164.0 <БУДУЩЕЕ В ПРОШЕДШЕМ> Персы красивы. Персы прекрасны! Иран – не страна, а подиум, по которому дефилируют чернобровые дети, женщины, старики. В солнечный день в Тегеране идет показ горделивых походок. Идут живые студентки и мертвые мальчики, мученики ирано-иракской войны, фотографиями висящие на разноцветных фонарях главных улиц.Если в США, что бы ты ни делал, ты – актер общеамериканского фильма жизни, и каждый твой выход из дома на Манхэттен погружает тебя в массовку, то в Иране, вместе с персами, ты тоже на подиуме. Идешь, прикрываясь от солнца рукой. Запреты рождают изобретательность. Все, что нельзя показать, растет в цене. В каждом персе частичка Кира и Дария, воспоминания об империи – в генах.И все же романтический профиль Александра Македонского с волнистыми волосами не то дискобола, не то парня из фитнес-клуба, нам – не только в Европе, но и в России – изначально милее. Нам внушали еще в школе на уроках истории, что мир – двуполярный, нас учили болеть за Александра Македонского и его футбольную команду древних греков, которые разгромили персидскую империю зла. Мы, московские сталинские выкормыши, свистели и топали на трибунах во имя исторического либерализма. Чем греки были лучше персов, что заставляло нас быть их беспрекословными фанатами? Мы так и не поняли, кто привил нам наивный европоцентризм. Привет от дореволюционных античников?.. Но когда вдруг оказываешься на юге Ирана на месте давней катастрофы – на руинах Персеполиса, цитадели царей, – на закате туманно-белого солнца (оно – как лицо резко побледневшего человека), ошалевший от колоннады руин, похожих на артиллерийскую канонаду в честь могучей цивилизации, невольно задашься вопросом: – Зачем же ты, Македонский, это уничтожил? Что двигало тобой: месть за сожженный Акрополь?Гуляя среди руин, я увидел передвижение бесчисленного войска. На уцелевших стенах Персеполиса – каменные барельефы львов, с умильными мордами исполнителей основных законов природы (насколько я понимаю философию Акимуд), пожирающих быков на фоне персидских воинов, идущих, глядя друг другу в затылок, завоевывать мир. Все несут подарки царю. Кир – по-персидски хуй. Воины выстраиваются в ряд по законам музыкального ритма. Их победа кажется непреложной, потому что, как музыка, соответствует теме времени. Это жутко красиво, вот – настоящий парад. Но парад волевых затылков, какими бы словами Хартии вольности он бы ни был обставлен, какими бы показными привилегиями ни пользовались порабощенные цари Месопотамии, каким бы показательным ни было обращение и самого Македонского в восточного султана с военачальниками, падающими перед ним ниц, этот всеобщий парад затылков мне страстно захотелось разрушить. Наша правительственная верхушка руководит, исходя из своих интересов, шепчут мне на ухо анонимные тегеранские либералы, – но есть и мистический элемент. Они считают себя исполнителями воли последнего, двенадцатого имама, потомка Пророка, который стал невидимкой. Они отказываются от ответственности – они лишь исполнители. Отсюда их иррациональность. Невозможно предусмотреть их действия. Что понимает последний имам в современном мире, сказать затруднительно. Сторонники исламской теократии хотят найти будущее Ирана в его прошлом имперском величии и мусульманских догмах. Другая половина страны, включая моих иранских друзей-диссидентов, хочет совместить будущее с другим прошлым: с воспевающим свободу и гедонизм поэтическим средневековым наследием Хафеза и Саади (эти поэты – кумиры всех светломыслящих , как называют в Иране интеллигенцию). В Ширазе я встретился с интеллектуальной элитой города. Профессора, писатели… В большой вазе с фруктами торчали сладкие огурцы. Их здесь не считают овощами. Один литературный критик сказал мне, что иранская душа полна нестерпимых противоречий. Вот, например, современная иранская женщина – это змея , она только делает вид, что любит. Внутреннее разрушение души спровоцировало рождение нынешнего режима… Знаменитый писатель сказал по-крестьянски просто: – Я не религиозен. Потерял исламскую веру, когда отец бил меня в детстве за то, что я не исполнял намаз. Но бога я чувствую!Я спросил:– Исламская политика – это обман на красивой занавеске, за которой реальные амбиции реальных правителей, или это не занавеска?Все закивали: занавеска!Я не поверил. Игра на грани национального самоубийства – для создания сильного Ирана – хитроумна. Пробиваются в лидеры только по грани. Иран находит сочувствие и поддержку тех стран, что не разделяют западных ценностей. Опираясь на них, он готов создать новый мировой порядок, танцуя на слабостях Запада. В Иран ты входишь как в загробный мир, глубокий сон, компьютерную игру с темными правилами. Перед посадкой в Тегеране самолет преображается. Несмотря на запрет выезжать за границу, принятый акимудскими властями, кое-какие наши живые люди (специалисты, чиновники) все равно летают (что-то подобное было в Советском Союзе). Ужин с вином, оживленными разговорами сменяется легкой паникой. Женщины бегут в туалет прятать волосы в платки, словно контрабанду. Голые ноги исчезают вместе с губной помадой. Из туалета выходят другие люди – с постными лицами. Мужчины принимают сфокусированный вид. Шутки в сторону. Кажется, грядет Страшный суд. Тут выясняется, что Зяблик к нему не готова. Светловолосая, с кудрями боттичеллиевских нимф, она, молодая дуреха, забыла свой хиджаб в чемодане. В Москве она сбегала в мусульманский магазин – домой вернулась аравийской рабыней, а здесь опростоволосилась. Уже при выходе из самолета на нее в полном недоу мении смотрят российские стюардессы. В таможенном зале аэропорта все начинают оглядываться. Напряжение растет. Мы представляем собой очевидную провокацию. Мы – голые! Да! Но мы не против законов Ирана! Добежать бы до чемодана. Но перед этим нужно пройти паспортный контроль. Мы стоим в длинной очереди. Я смотрю вперед. О, ужас! В будках нет полицейских в формах. Вместо них – женщины в черных одеяниях. Они черны с головы до ног. У нас такие попадаются на кладбищах. Кладбищенские старухи. Они ползают по аллеям, непонятно, живые или мертвые. А тут они ковыряются в паспортах. Не пропустят! Чем же прикрыть Катин срам? К нам приближается невысокий иранец в белой помятой рубашке, в кургузом костюмчике. Внешность его неприметна, как у разведчика. Видимо, кургузый пиджачок здесь командир. Он профессионально перехватывает мой взгляд. Вижу в его глазах холодную вежливость и – надвигающуюся ненависть на случай моего неповиновения. Он делает актерский жест: обеими руками, ни слова не говоря, он будто что-то накидывает себе на голову и выжидающе смотрит на меня. Наигранно добродушно я отвечаю:– In the luggage!Кажется, это удовлетворяет его. Нам дана отсрочка. Столкновение культур отменяется. Выдворения не происходит. Он кивает и направляется к будке. Обращаясь к женщине в черном, шепчет несколько слов. Та косится на нас. Когда подходит наша очередь, она не скрывает молчаливого гнева. Все делается молча. Мы получаем печати в паспорте. Мы устремляемся к спасительному чемодану.В Иране ночь. Первоначально ты испытываешь чувство предельного одиночества, движешься в умственной тесноте, все кажется чужим и зловещим. Тебе скорее не страшно, но жутко, ты не видишь подобных тебе, погашены все понятные тебе ориентиры. Постепенно к тебе начинают тянуться чьи-то руки, вокруг тебя образуются тени, они разглядывают тебя с боязнью и любопытством. Любопытство растет. И ты растешь в своих глазах. Ты начинаешь чувствовать себя Андре Мальро или Бернардом Шоу, которые в 1930-е годы посетили Советский Союз… Вдруг – яркий свет: ты видишь себя идущим по солнечной стороне шумной тегеранской улицы. Ты дышишь разряженным воздухом плоскогорья, ты чувствуешь вокруг себя живых здоровых людей, спорт здесь в фаворе, баскетбол, футбол, крутятся колеса велосипедов и мопедов с приставной крышкой от солнца над головой водителя, везут по городу самовары, словно их похитили из русских народных сказок. Машины несутся, как стадо механических баранов, не соблюдая никаких правил, дорожным полицейским нет до них дела. Они – показушники в черных очках, косящие под голливудских актеров. Но тебя не оставляет ощущение обмана. Повсюду на тебя смотрят двойные портреты, сжимающие, по закону диктатуры, смерть и жизнь в одном кулаке. Но если Сталин, политическая рифма к Ленину, когда-то владел у нас жизнью и смертью, то апостолы Ирана хотят владеть и жизнью после смерти. Половина страны вольно или невольно обманывает себя, вторая – чувствует себя обманутой. Так что же делать со своими впечатлениями? Вместе с Шоу славословить Советский Союз во время голодомора? Или превратиться в Андре Жида? Тот обеспокоенно спрашивал высоких советских собеседников о правах гомосексуалистов в СССР; вернувшись в Париж, написал враждебную книгу.Перед тем как попасть в Иран, тебя хватают за руки, оставшиеся в живых друзья кричат:– Что ты делаешь! Остановись! Не езжай туда! Тебе устроют провокацию! Они же большевики! Посадят в тюрьму! Будут пытать! На тебя будут сыпаться американские бомбы. Завтра там начнется война!Тебя предупреждают:– Не смей! Они засовывают заключенным бутылки в задний проход!– А у нас не засовывают?– Ты поощряешь тиранию!По тебе наносится мощный словесный удар. Тебе кто-нибудь обязательно скажет: лететь в Тегеран не этично! Это не comme il faut!Но если для писателя жизнь – зверинец, то почему мне надо ходить только в сторону кроликов?Ты попадаешь в измерение жизни, искаженное страхом и злобой. Ты летишь в Тегеран с перекошенным лицом. Уже с бутылкой в заднем проходе. Ты уже слышишь над собой рев израильских бомбардировщиков. Ты падаешь на сухую землю полупустыни. На губах запретный вкус иранского урана.Страх нагнетается. Тем более что все шатко-валко: тебя приглашают в Иран, но приглашения не высылают, мейлы оттуда идут медленно, словно обычной почтой с Луны. Кто виновен: Восток или диктатура?Три дня до поездки. Ни визы, ни уверенности в себе. Я пытаюсь дозвониться до Зейнаб – моей переводчицы. Эта сорокалетняя женщина – мой связной. За пару лет до нашей Мертвой войны в Московском Доме книги она наткнулась на мою книгу. Прочла и решила перевести на фарси. В Иране нет международного авторского права. Там могут переводить или не переводить все, что ни захотят. Два года она «жила со мной». Я об этом не знал. Не знал, что ее муж ревновал ко мне. Не знал, что она дочь бывшего министра внутренних дел. Ничего не знал. Только после того, как она перевела книгу, до меня докатился ее первый мейл. Согласен ли я на публикацию книги в Иране? Дружеский шаг. Могла бы и не спрашивать. Да! Я согласен! Она задала мне несколько вопросов по тексту. Я вежливо ответил на них. Но это еще не все! Книга должна пройти цензуру в Министерстве культуры и исламского образования. Дальше молчание. Дальше – прошла! Но не без потерь. Выбросили «эротику» и «фривольные пассажи». Диктатура – это когда человека все время ставят перед выбором. Можно послать, а можно согласиться. Но диктатура сжирает и согласившихся. В кратком послесловии для иранского читателя, вынесенном на заднюю обложку, я не скрывал своего отношения к режиму: Человеческие испытания в репрессивном режиме, типа советского, страшны своей нравственной неопределенностью. Каждый шаг – это новый вызов свободе выбора, погружение в вязкие глубины тайны жизни. Мучения писателя при деспотизме – отличная тема. Я странным извращенным образом благодарен моей стране за то, что она меня не любила. Я родился бунтарем – писатель должен быть бунтарем, – но где пределы бунта, ненависти, самосохранения? Прошло время – Зейнаб прилетает в Москву, с двумя экземлярами книги. Здравствуйте! А вы не хотите приехать в Иран? – Я? Ну конечно хочу!Ну, вот и закружилось. Из Ирана мне задают вопросы: являюсь ли я врагом религии и Бога? состою ли я в радикальной сионистской организации? Я замолчал. На вопросы не ответил…Спешу воспеть мою переводчицу, но боюсь, что окажу ей медвежью услугу.– Я хочу быть свободной, но жить по-ирански, – объявляет она мне в Тегеране.– Что это значит?– Соблюдать уважение к старшим, есть нашу еду.В Иране она признается мне, что ходила на демонстрации против фальсификации выборов тайком от мужа, обманывала его, говоря, что идет на занятие в университет, а сама шла на улицу и вместе с друзьями выкрикивала лозунги, и, хотя было страшно, домой приходила веселой. Муж замечал в жене непонятную дозу адреналина и подозрительно выспрашивал. Он, лидер небольшой независимой партии, представленной в парламенте, умолял ее держаться осторожно. Она ходила на демонстрации, как на дискотеку, пока не начали стрелять. Рядом с ней убило студента.

– Представляешь, он лежит в большой луже крови…

Оппозицию разогнали, часть посадили, другие уехали, третьи спряталась по домам, как ее отец.

Зейнаб окружает себя молодыми друзьями. Диктатура рождает крепкие дружбы! За столом в тегеранском кафе мнения молодых раскололись. Али, он работает режиссером на государственном радио, уверен, что оптимизм уместен. Через тридцать лет страна будет свободной. Его друг – скептик: высокие цены на нефть продлят жизнь режима до бесконечности.

– Через тридцать лет иранские девушки снимут платки? – спрашиваю я.

– А зачем? – удивляются молодые люди.

Они не хотят эмигрировать. Али: здесь друзья. Другой: здесь такие девушки! – Какие? – С перцем! – Сладким или острым? – Острым! Острым!

Молодая фотохудожница Неда, острый перец и наша спутница в поездке по Ирану, хохочет…

Пусто. Ни одного туриста. Люля-кебабы прекрасны, но однообразны. Великие мечети Эсфахана восхитительно однообразны… Шираз – город кальянов. Мавзолей Хафеза. Лунная ночь. Пахнет цветами. Пальмы и кипарисы. Прозрачный мрамор могильной плиты. Здесь принято гадать по книгам Хафеза. Гадаем. Я раскрыл наугад. О любви к вину и о лицемерии. Сошлось! Зяблик открыла на странице, где описывалось в подробностях наше первое с ней свидание…

В гостиницу возвращаемся глубокой ночью. Такси нет – как в Москве. Машем машинам. Не останавливаются. Вдруг тормозит малолитражка. Открывается передняя дверь. Из нее вылетает кальян с горячими углями. Пожилая женщина машет рукой. Она усаживает Неду себе на колени. Мы втроем – сзади. За рулем – молодой парень. Мы не можем найти гостиницу. Но разговор увлекает всех. Мать шофера жалуется на сына: он – дурак! Боится встречаться с девушками! А ему пора жениться! Все смеются. Мать шофера просит Неду выйти замуж за робкого мальчика… Все рыдают от хохота. Мальчик – тоже. В машине возникает чувство: Иран – большая шумная семья.

Я путешествую по стране секретной полиции и относительно свободного рынка, политических заключенных и остатков академического плюрализма, лицемерия и памяти о потерянной свободе. Перейдет ли режим к массовому террору или отступит?

Мои собеседники, которых я бы назвал поляками Востока из-за их патриотизма, горделивого арийского сознания и подчеркнутого уважения к женщинам, долго жили надеждой на реформы. Но со времени уличных расстрелов – главный вопрос дня:

– Как найти себя в этой ситуации?

Закрыты многие газеты, культурные центры, культурологические штудии. Умеренные оппозиционеры во всем винят демонстрантов, радикалы считают правителей отступниками от «истинного ислама». Иран похож на Советский Союз, но не времен Брежнева, а НЭПа. Еще не прошел Великий Террор 1937 года; еще все по-настоящему не испугались. В моде политические анекдоты, как когда-то у нас в России. Но на свой 1937 год у Ирана не хватит сил.

– Людей толкают в потребительство, – объясняют мне молодые люди в кафе под платанами, – растет количество западных магазинов, лишь бы мы не лезли в политику.

– Нынешний режим нужен для будущего, чтобы люди поняли, чего они хотят, – говорит Али. – И захотели бы свободы!

Но все мрачнеют, когда речь заходит об Израиле. Его считают креатурой Англии, созданной для дестабилизации Ближнего и Среднего Востока. Говорить положительно об Израиле – опасно. На любой намек, что они похожи на арабов, отвечают гневно. Оппозиция тоже не прочь иметь ядерное оружие – для укрепления страны. Почему Пакистан или Израиль обладают бомбой, а мы нет? Ядерное оружие скорее объединяет страну, чем разъединяет.

Россия у иранцев не в чести. Русская культура – да! Достоевский? Вокруг меня в Тегеране вьются авторы диссертаций о Достоевском. Чехов! Горький! – горячая любовь. Но в Эсфахане хозяин мебельного магазина сказал мне, выражая народное мнение:

– У меня с правительством меньше проблем, чем с Россией.

– Почему?

– Отобрала у нас Кавказ!

Как будто это было вчера… Русских не любят и за то, что во время Второй мировой войны при оккупации Северного Ирана солдаты вели себя скверно, насиловали местных женщин. Кроме того, здесь считается, что технологию фальсификации выборов завезли из России.

– Россия поддержала выборы и разгон демонстраций.

– Неудивительно, – соглашаюсь я. – Некоторые наши правители сами бы хотели идти в сторону Тегерана. Православная цивилизация : союз Партиарха, который в один момент становится духовным лидером страны, с Главным – вот угроза для моей страны, для меня самого.

Вот тогда я и стану настоящим врагом народа.

Наконец, я встретился с директором неправительственной организации, которая пригласила меня в Иран. Мы славно пообедали. Иранские шииты с христианами найдут общий язык, успокоил меня седовласый директор, обе религии основаны на любви и мире, но арабские сунниты и евреи обречены на уничтожение друг друга!

Организация директора имеет сеть книжных магазинов по стране и в столице. Директор показал мне новый, еще не открытый книжный мазазин – это большое пространство. Я попросил его подняться со мной наверх, в более скромный магазин с иностранной литературой. Он застеснялся. Я сначала не придал значения наклейкам на некоторых обложках шикарных изданий итальянской живописи. Потом догадался: они прикрывают обнаженные части тела! Полистав альбомы, я увидел, что местные цензоры старательно заклеивают не только груди и низ живота ренессанских красавиц, но и декольте. Более того, тонкие наклейки цензоров аккуратно заклеивали пиписьки ангелов!

Не пощадили и своего средневекового искусства. В Эсфахане с фасада Дома приемов старых иранских шахов посбивали фрески игривого содержания. В залах – оставили, но народ туда не пускали. Теперь разрешили. На фресках – победоносные войны с Турцией, Индией, Узбекистаном. Куча отрубленных голов! И тут же на других фресках голые сиськи: томные танцы женщин в прозрачных одеждах.

Ах, эти легкие платья! В Персеполисе в 1971 году на них подорвался последний шах Мохаммед Реза Пехлеви – чтобы подчеркнуть мощь Ирана, он устроил такой фестиваль (где плясали женщины в легких одеждах и даже сжигались деньги), что народ взвыл от возмущения и через восемь лет ответил ему революцией!

Ну, хватит о политике! Мы срываемся на Каспий. Дорога из безликого, расползшегося во все стороны Тегерана на море идет вдоль озер, через голые горы с суровым рисунком линий, где скалы – как древние воины. Геология персидского характера. Ближе к морю горы зеленеют, прибрежные – выглядят подтаявшим мороженым. Пляж с камнями, впечатанными в черный песок. Простой народ на куцых коврах, с примусами. Мужчины в белых рубашках купаются в грязном, теплом Каспии. Входим на виллу.

– Что будете пить?

Выбор контрабанды небольшой: «Смирнов», «Абсолют», два сорта скотча… Пышноволосые девушки в открытых майках танцуют под западную музыку, размахивая хиджабами, прыгают, смеются, сладостно хмелеют. Звучит и безумный русский шансон, будто мы в довоенном Сочи: «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем…» – все подпевают по-русски. Парни, прикалываясь, шлепают девчонок по джинсовым задницам. Когда надоедает прыгать, достают тамбур: начинается долгая песня на слова Саади с непостижимыми руладами. Вслед за этим танцуют под гимн антиправительственного зеленого движения «Иран мой – зеленый Иран». Я выхожу на балкон. За мною кто-то следом. Не видно в темноте.

– А вы знаете, что в страшной тегеранской тюрьме «Эвин» готовят VIP-камеры с коврами для бывших либеральных деятелей?

– А вы знаете, что нами правят мертвяки?

– Мертвяки?

– Они порвали нас на куски!

– Вы, русские, склонны к преувеличениям!

Влажно. Цикады. Я вытираю пот со лба. Может, это мой бред? Иран не верит в наших мертвяков. У них свои заботы. Где-то поблизости визжат шакалы, будто им прищемили хвосты.

Дихотомия Восток – Запад существует в Иране на самом бытовом уровне. В номерах гостиниц и нередко в частных квартирах – два туалета с разными унитазами: западный, американский, и иранский, восточный, – орлом! Зейнаб, в своей домашней библиотеке я обнаружил сочинения маркиза де Сада на русском языке, сделала выбор в сторону западного унитаза, а ее дочь Арафе, которая учится в Оксфорде, тоскует там по восточной модели…

Любимая подружка Зейнаб, Неда, тоже пользуется иранской моделью, дающейся западному человеку с трудом. В меблированных квартирах, которые мы снимаем во время путешествий, она надолго загадочно уединяется. Из-за двери слышатся звуки тугой струи воды, которой она обливает себя, и тяжелые стоны. Зейнаб, без платка, возбужденно покусывая губу, философски размышляет, что, когда женщина сидит на корточках, она ближе к природе.

Я не хочу сказать, что Александр Македонский был изобретателем унитаза, но, не будь его побед, мы бы все сидели орлом.

Выбери свой туалет!

165.0

<ЛИЗАВЕТА ВХОДИТ В РОЛЬ>

Не было ни одного журнала, где бы Лизавета в царских нарядах не появлялась на обложке. Она стала самой влиятельной женщиной России. Она стала first lady Москвы. Во всех начинаниях Лизавета была на стороне мертвых и неустанно воевала со всеми, даже мельчайшими, проявлениями некрофобии, помогая мертвым адаптироваться к жизни. «Мертвые – мои дети», – говорила она. Лизавета устраивала для них праздничные концерты, факельные шествия, маскарады. Вместе с Кларой Карловной она подрывала устои здравоохрания, уничтожала больницы и аптеки, стремилась увеличить смертность населения и каждые похороны требовала обставлять как счастливое событие. Но у Посла по ночам болели распятые ладони.

– Я что-то упустил из виду, – признался он мне. – Скажи, в чем цель человечества?

– Ее нет, – сказал я. – Она не определена.

– Как нет? А достигнуть блаженства?

У него чесались руки: засесть за работу по созданию новой религии.

– Не русское это дело. – На этот раз я выступил в роли пессимиста. – Они у нас здесь все еще верят в кудыкину гору. Масса народа подчинена язычеству. Это отдельное измерение. Они верят в леших и анчуток. Но и я тоже верю. Недавно у Катюши домовой спрятал платье в коробку из-под книг. Мы обыскались!

Акимуд расхохотался. Он с интересом посмотрел на меня:

– Домовой? Вполне вероятно.

– Они выдают свою отсталость за самобытность, – продолжал я.

– Да, но раньше люди были гораздо ближе ко мне, – сказал Посол. – Это потом они отдалились.

– Не все, – сказала Лизавета. – Русские не отдалились. Они приблизились.

Я прикусил язык. У меня не было ясного представления о том, что лучше – модернизация или близость к истокам. Я колебался между двумя полюсами.

Из маргинального писателя-урода Самсон-Самсон превращался в первого писателя новой России.

– Я – великий фашистский писатель, – говорил он с ухмылкой.

Он писал жесткие графоманские тексты, полные ненависти к бывшим людям . В мечтах он хотел свергнуть Главного или, по крайней мере, Бенкендорфа и занять ключевое место. Самсон-Самсон объявил меня врагом народа .

Я терял поддержку в Кремле. Я пошел договариваться с Акимудом. Тот не мог идти против мнения Лизаветы, которая считала, что Самсон – полезное для страны явление. Но в результате тайных переговоров меня оставили в покое.

Как-то раз мы встретились с Самсоном на приеме. Он стоял в обнимку с Михалковым. Мутант, подумал я, холопобарин . Он это знает и радуется. Мы все должны быть холопами нашего царя. Самсон сказал мне, что в России стыдно быть либералом.

– Я сам был либералом. Я знаю, – сказал он.

– Я – не либерал, – возразил я.

Он присмотрелся ко мне.

– Я видел в жизни много либералов, – сказал он. – Вы действительно на них не похожи. Кто вы на самом деле?

– Русский писатель.

– Мы вас не назначали.

– Назначают в другом месте.

Он взвился:

– Нет другого места!

166.0

<КЕРОСИН ПОДАН>

Гидра о семи головах. Они болтаются на толстых, длинных шеях. В этих головах есть что-то до боли притягательное, завораживающее, как завораживает кровь: они дурашливы, они – ласковые, обаятельные придурки, добряки, выпивохи и губошлепы, они – с высунутыми языками, они сталкиваются между собой, отдергиваются в уморительном негодовании, забавно ссорятся друг с другом и снова в знак согласия лижутся языками. В них есть что-то от телепузиков, отрастивших окладистые бороды или, напротив, побрившихся наголо и полюбивших черно-бело-красные оттенки цветов, узоры опознавательных знаков. Но от начальной аляповатости по велению сердца они отряхиваются и крепчают, по их обличью проходит судорога сначала непонимания – чего это с нами делают? – затем горечи и отчаяния – доколе все это можно терпеть! Помножив природную опрощенность на озлобленность, святость на ненависть, они начинают охотиться за вредными насекомыми, бегающими у них по всему телу.

Бандиты – опричники – фашисты. Быстро вращается колесо. Казалось, еще вчера страна утопала в блатной стихии, и эта дурная погода, вместе с гарью окраин и шансоном, была предписана ей на долгие годы, но все, как в сказке, переменилось в одночасье. Дружина царя Ивана железной рукой берет за горло обнищавшее и разбогатевшее в лихолетье декадентское сообщество и выпускает на поп-сцену клубы страха. Казалось, буквально еще сегодня утром, что это – последняя остановка, дальше ехать некуда – сливай воду. Но удивительное дело! Железный кулак оказывается противоречием в себе: он все меньше и меньше становится принадлежностью душегуша и кровопийцы – он рассовывает деньги по карманам владельца, а для этого надо разжать пальцы. Вместо кулака остается кулачная видимость: строгое, карательное, но не безупречное ведомство.

И тогда фашизм поднимает голову. До этого гидра о семи головах стояла, как броненосец, на запасных путях – ее кормили утопическими фруктами марксизмаленинизма. Ее рвало от этой пищи, она отощала. О ней забыли. А ведь столетие назад ее кормили не только с барского, но и с царского стола. Царь Николай любил эту публику с Охотного ряда, шептал ласково: черная сотня.

Исторические параллели сложились в устойчивую систему. Мы проиграли третью мировую войну, которую по недоумству считали холодной. У нас украли, как у немцев, Эльзас с Лотарингией, лакомые кусочки солнечных полуостровов. Нас унизили и оскорбили незадачливыми реформами, украинскими придирками к Черноморскому флоту. Мы похоронили продукт западного аборта – демократию – под одобрительный шум толпы. Мы шли к храму за покаянием – нас в этом храме с покаянием не ждали.

Когда-то Розенберг взял из идеи черной сотни тему чистой расы. Теперь наша очередь учиться очищать кровь, создавать боевые дружины. У нас до Бога ближе всех. Доберемся! В споре русского с нерусским возьми сторону русского, даже если он неправ. Святая Русь превыше всего.

Убедительно. Доходчиво. Безотказно. Чужих наконец-то бьют. Задушевный расизм. Людям нравится. Полиция улыбается – ей понятно.

Керосин заказывали? Керосин подан.

167.0

<РОССИЯ-МИФ И ЕГО РАЗРУШИТЕЛИ>

Из недр моего ведомства по связи между живыми и мертвыми скоро вышла бумага, заказанная мне бывшим застенчивым резидентом , Геннадием Ершовым. Его письмо доставили мне существа с песьими головами из администрации Акимуда. По понятным соображениям я не мог отказать. Ершов интересовался, почему захват России Акимудами прошел так успешно и нет ли здесь подвоха. Его волновал вопрос, как совместить ценности мертвых с исконными русскими ценностями…

Я решительно не согласился с мнением бывшего акимудского резидента, который стал у нас могущественным министром. Захват России не прошел успешно – напротив. Он породил множество проблем.

Мертвецы отвергли нашу клиповую ментальность. Мы – новая порода людей, которая им непонятна. Исключение составляют лишь архаические люди, которые у нас не перевелись в провинции и которые приняли их как родных. Но это только внешний слой. На самом деле их ужасы для нас – детская страшилка.

Русские ценности изначально мертвы. В этом залог половины национального успеха, разгадка того, почему Россия продолжает жить вопреки всякой логике. Вторжение мертвых замораживает наши ценности и служит временному и неверному укреплению государства.

Россия не может существовать без конфликта, она питается им, плодя и пожирая врагов. Кто против кого? Начну издалека. У дальних родственников моей жены родилась дочка Оля. Жена поехала навестить новорожденную. Ее мать сказала, что фотографировать девочку нельзя, и показывать посторонним тоже: у Оли пока что неокрепшая душа, и ее можно сглазить. На вопрос, как эта философия согласуется с православием, ответа не было.

Моя жена не верит в порчу. Точнее, не хочет верить. Где здесь война? А дело в том, что в порчу ребенка пугливо верит русская глубинка, которая вооружена всякими способами борьбы с ней. Например, нужно нарисовать ребенку черное пятно за ухом. Желательна красная шерстяная нитка на левом запястье, которая восстанавливается, если предыдущая порвется, или запрятанная в одежде булавка, чтобы сглаз накалывался на ее острие.

Кто в это не верит – тот не наш. Тот не русский. Или не до конца русский. Вера в сглаз входит одним из многочисленных элементов в миф под названием Россия.

Россия-миф – это не миф. Это достоверная реальность. Нечто подобное случается и в Африке, но Россия себя с Африкой не сравнивает. Это ей неприятно. Она предпочитает сравнивать себя с США или с Европой. И выигрывать от этого сравнения!

В России гражданская война никогда не прекращалась, но временами велась скорее в головах, отражалась в словах, а не в действиях, хотя многократно выражалась в чудовищных годах насилия. Когда к власти пришел наш Главный, гражданская война вновь обрела классический российский образ. Власть попыталась загнать войну в подполье, и это стало опасной ошибкой. Вместо словесной полемики возникло непримиримое противостояние.

Тогда Главный создал Ома и провозгласил «оттепель», которая обнажила грустный пейзаж без прикрас. Запад вздрогнул от отвращения и приписал происходящее авторитарной природе режима. Однако это поверхностное мнение.

Исторически Россия сформировалась как миф. Он основан на апологии безумия. Россия-миф – радикальный продукт, ему нет равных, его надо любить без остатка, но его можно обидеть и унизить – поэтому его нужно защищать.

Россия-миф не терпит модернизации. Миф неподвластен времени. Запад мешает России самим фактом своего существования; единственное его оправдание – это поставка нам новых машин. Модернизация может разрушить Россию-миф, подвергнуть ее деформации. Россиямиф страдает от ампутации Советского Союза, у нее болят по ночам отрезанные куски. Она поглощает Советский Союз в качестве своего положительного элемента, с неохотой выбрасывая из советской истории очевидные несуразицы, вроде борьбы с православием, но вполне одобряя пакт Молотова – Риббентропа. Главный – защитник России-мифа, он тонко проводит эту линию, в то время как Ом, даже в образе фиктивного разрушителя, пугает Россию.

Россия-миф важнее страны с именем Россия. Как всякий миф, он имеет таинственную природу и испытывает отвращение к любой попытке его анализа. Россия-миф с предельной наивностью не учитывает интересы соседей, считая их инстинктивно своими вассалами. Россия-миф не гнушается анархической вольницы. В этом отсеке мифа русский человек отдыхает от своего божественного предназначения, однако даже там бдительно следит, чтобы за рюмкой водки или в парной бани он не стал объектом провокации разума.

Победа мертвых как поражение разума в правах приветствуется народом.

Русский человек, находяшийся на страже Россиимифа, обладает глубоким архаическим сознанием. Писатель Козлов-Радищев славит «наше синкретическое восприятие мира». Со звериным чутьем русский народ угадывает свое место. Чем больше сочувствия к жертвам, чем требовательнее сочувствующие, тем меньше жалости к побитым и погибшим.

Продавленный миф порождает революцию . Революция заканчивается реабилитацией мифа, все начинается по новой, только с низкого старта.

Народ любит переполох просвещенных сословий. Ему доставляет большое удовольствие слышать их беспомощные крики о справедливости. Это как в начальной школе: дурак тот, у кого сперли шапку! Мы – вечные второгодники – знаем, над кем издеваться.

Народ приучен поклоняться силе, ублажая свою слабость лютой ненавистью к чужому. Кто сыплет соль на раны – не прав по определению. Необходим вечный покой совести. Напрягись по отношению к любой попытке найти рациональный корень жизни! Пугачевщина подсознания требует ритуальных жертв. Между жертвой и бандитским отморозком лучше выбрать того, кто стал грозой обстоятельств, – выбирай отморозка. Старообрядцы нам милее модернистов. Распад державы придет от перемены ценностей. Жестокость – друг человека. Остальное – помои простодушия.

…В приложении к бумаге я предлагал использовать меня как разоблачителя мифа, одновременно нужного и вредного для страны. «Мне хватит одного мертвеца для мистических опытов. Толпы проснувшихся трупов – излишняя патология». Я обещал и впредь решать конфликты между мертвыми и живыми, но предлагал в конце концов отправить мертвецов на кладбище.

Я отослал бумагу и стал ждать ареста.

168.0

<КАТЕГОРИЯ Б>

– Вам отказано в пропуске! – Моя мертвая Стелла с сочувствием смотрела на меня.

– Да, ну ладно! – вырвалось у меня. – Это недоразумение.

– К сожалению, нет, – покачала головой Стелла.

Живой Тихон и мертвый Платон жарко дышали на пороге кабинета, высунув языки.

Мы ждали этого пропуска несколько дней. По нему можно было пойти поклониться святыне, минуя стотысячные очереди москвичей, и получить отметку в паспорте. Если святыне не поклониться, ты попадал в категорию Б и фактически лишался права участия в единой цивилизации . Последствия такого необдуманного шага были непредсказуемыми. Я взвесил все «за» и «против».

– Мы займем вам очередь, – подсказала Стелла.

– А сколько стоять?

– Мне говорили живые, в пределах двадцати часов. Но там варят кашу, есть туалеты, можно погреться в автобусах. Наконец, это хороший повод пообщаться с народом. Народ идет поклониться святыне без всякого принуждения, добровольно, с энтузиазмом, с воодушевлением.

Иначе…

Идти или не идти? Если не идти, ты становишься общественным бомжом. И просто бомжом – у тебя отнимут дом. Обидеться на то, что тебе не дали пропуск, хотя ты делаешь все для замирения живых и мертвых? Но они знают, что ты – против мертвых, что ты пытаешься выдавить мертвых, протащить свою версию будущего, и только тут ты понимаешь, насколько ты самонадеен.

Ты видел эту бесконечную очередь на набережной, оцепленный город, радостные лица по случаю того, что мы наконец стали единой цивилизацией? Везде по всем каналам телевидения показывают народный энтузиазм. Даже мертвые стоят в очереди, хотя для них поклонение святыне необязательно. Они сами по себе мощи. Но они стоят. Если я пойду, что подумают обо мне? Кто подумает? Подумают, что я переродился, я предал себя? Что из того, что я поцелую серебряную, украшенную ценными камнями шкатулку величиной с гроб? Все целуют, и я поцелую. А если Катя откажется? Если семья не пойдет? Я там на ветру буду стоять в толпе в полном одиночестве. Я пойду… ну, подумаешь… Конечно, это присяга на верность…. Всему тому, что я ненавижу… У меня есть выбор? Категория Б. Подлая буква Б. Нет, лучше я буду А.

В кабинет вошла Катя.

– Отказали в пропуске, – усмехнулся я.

– Я так и знала.

– Да.

– Что «да»?

– Ничего.

– Ты хочешь пойти?

– А ты?

– Во-первых, я замерзну…

– Там автобусы, – отозвалась Стелла.

– Ладно, Стелла, дайте нам…

Стелла вскочила и вышла из кабинета. Катя проводила ее взглядом:

– Откуда у нее такие туфли на каблуках?

– Не знаю.

– Зато я знаю: ты подарил!

Вспышка ревности дала мне передышку. Она не хочет идти! Что делать? Лизавета тут же узнает. Стелла донесет.

Двойной агент.

– Она купила в Морге .

Так мы называли мертвецкие распределители, похожие на советские «Березки».

– Хочешь, она тебе купит такие же?

– И мы будем ходить в одинаковых! Прекрасная идея!

– Ну, почему в одинаковых? Наверное, там есть разные.

– Я не хочу ходить в морговских туфлях! – Ну, хорошо!

– Ты собрался идти в этот цирк дикарей?

– Я еще не решил.

– Если ты пойдешь, я перееду к маме! – Она уже поклонилась святыне?

– Какая разница! Она – простушка !

– Ну, вот… Она теперь категория А. А ты будешь Б. Она на тебя будет поплевывать сверху вниз.

Моя аргументация произвела на Зяблика плохое впечатление.

– В подполье есть люди, которые вышибут мертвяков… Мы поднимем восстание.

– И ты думаешь, что Акимуд не знает о подполье? Ему же нужны люди зла, он обеспечивает свободную в олю…

– Он не догадывается о масштабах сопротивления.

– Он знает всё.

– Но ведь ты сам говорил мне, что здесь, на Земле, он допускает для себя самоограничение… Помнишь, ты говорил об избиении младенцев…

– Святыня в городе еще неделю… Есть хочется! Что у нас на обед?

– Макароны по-флотски!

– Супер!

Мы пошли есть макароны по-флотски. А если бы прислали пропуск? Куда бы я делся? Так ведь не прислали…

169.0

<ТРАВЛЯ>

Эта была не царская охота. Это сбеленились нацики – словечко Бенкендорфа. Стремясь помочь своему брату, я ускакал на самый верх, променял свою свободу на государственную защиту. Там, наверху, цинизм складывался в бочки, складировался. Он был продуктом умственного отчаяния, они сами смеялись над своим кровавым режимом .

Верхи держали круговую оборону. К ним поступала противоречивая и вместе с тем в своей противоречивости верная информация о положении дел. Они перестали считать трупы и отвлекаться на мелочи, они разлагались. Но их расчет превратить режим в обменный пункт был близоруким. Деньги не играли той роли у нас в стране, как в их элитах. Возникла новая сочная гниль – и эта гниль порядка и очищения погналась за мной, наматывая мне покамест виртуальные сроки и одаривая самой живой ненавистью. Мы просчитались: мы думали, что родной застенок – последняя станция нашего падения, а оказалось, что они открыли путь в будущее, которое сожрет и нас, и их. Мы становились невольными союзниками.

169.1

<ПАРИЖСКАЯ ОПЕРА>

– Это не телефонный разговор!

Вернувшись из-за границы, мой старый друг Николай захотел заглянуть ко мне. Он перешел на сторону мертвых из идейных соображений, как историк, желая понять смысл Вселенной.

– У меня собран материал на докторскую!

Столкнувшись с ежедневным кошмаром, он предпочел возглавить новостные программы главного канала, чем прятаться по углам, нашел объяснение кошмару, а затем отменил кошмар как тему. Мне он говорил по секрету, что, если бы назначили не его, а другого, ситуация была бы хуже. Он оглядел мой Деревянный дом:

– Ты живешь как принц! И при этом все критикуешь! А еще говорят, что у нас нет свободы!

– Ты был в Европе? – спросил я. – Что они пишут о нас?

– Они не понимают наш великий проект. Они попрежнему считают, что наши ожившие отцы – это ставленники спецслужб. Мой отец, кстати сказать, вернулся домой!

– Поздравляю!

– Ты не представляешь себе, как опустилась хваленая Европа! – воскликнул Николай. – Мы ругаем себя, но там!.. Мы пошли с Машей в Париже в оперу на премьеру. Приоделись, естественно, но публика пришла вся в черных куртках и джинсах… В чреве Парижа, то есть в парижском метро, – Африка. Конец света! В Италии – коррупция, забастовки. Мы с облегчением вернулись назад. Вот тебе письмецо. Только не говори никому, что я тебе что-то передал. Береженого бог бережет. Я помчался готовиться к эфиру!

Я распечатал конверт.

169.2

<МОЯ ДУРАЦКАЯ ИСТОРИЯ>

Моя итальянская подруга К. прислала мне письмецо с поздравлением: мы знакомы двадцать лет!

Я ответил ей (через того же Николая) нежной, ничего не значащей дружеской запиской (мы – друзья) и подумал: вот уже двадцать лет я бы мог быть итальянцем. Разбил ей – отчасти – жизнь.

Все русские до изнеможения обожают Италию. Даже те, кто никогда не любил Европу. Вроде Гоголя. Италия – абили. Италия в русском сердце живет отдельно от Европы. Русское понятие красоты совпадает с картой Италии. Не любить ее – осрамиться, показать себя невеждой. Италия – обратная сторона России, что-то похожее на обратную сторону Луны. Все по-другому, чем в России, но это другое порою роднее России. Я не знаю ни одного русского, который бы с радостью возвращался домой из Италии. В Италии хочется потянуть время. Остаться еще на день, на неделю, на месяц… Россия – это неосуществленная Италия. Нереализованный проект.

Все двадцать лет, за исключением двух-трех, когда она на меня смертельно обиделась и перестала общаться, К. спрашивала меня в электронных письмах, так там у нас погода. И всякий раз, кроме разве что июля, я проигрывал. Итальянская погода всегда на стороне человека…

Я плыл на первом утреннем пароме из Капри в Неаполь. В баре напротив главной автобусной станции острова шумно галдели в оранжевых робах рабочие люди с черными бровями. Одни допивали вино, другие брались за утренний кофе. Кто закончил ночную работу, кто вышел на утреннюю. Выпив кофе, не дожидаясь плоского, почти двухмерного, первого автобуса, я сел в такси и поехал с горы. Справа мелькнул ресторан «Девственник» – здесь мы когда-то не раз сидели с К. и обсуждали местного кудрявого фетишиста. Задумавшись о кружевных трусах подруги, потянув их невольно вниз за резинку, я незаметно, в легком предрассветном возбуждении, очутился в порту. Постоял, переминаясь, в медленной очереди в кассу среди простого, нетуристического народа. Я бы мог жениться на этих белых трусах… Я затянулся, кинул окурок в урну и поднялся на борт.

Вначале небо было похоже на черный ковер с тысячью звезд и долькой смущенного от своей невинности месяца. На небе началась предутренняя перестройка. Небо покрылось синими пятнами. Они стали голубыми озерами; в них еще плавали звезды. Рассвет убрал расписной ковер – как детский шар, взлетело солнце, легко и радостно, будто впервые, чтобы посмотреть, как оживятся за бортом парома чайки и разгладятся лица пассажиров.

Италия опять победила.

Мы все случайно знакомимся друг с другом, но я познакомился с К. чересчур случайно. Я писал тогда сценарий для итальянского фильма. Итальянский режиссер выделил мне квартиру в Милане неподалеку от Porto Romano. Он был взбалмошным человеком: масоном, выскочкой, социалистом, – ему хотелось во всем быть умнее и лучше других, включая меня. Я недолго сопротивлялся – признал его лучше себя. Но он ежедневно требовал подтверждения, что он лучше всех, что его жена Урания лучше других жен, что его рыжая хорватская любовница лучше других любовниц, что он самый лучший режиссер на свете и что мы сделаем гениальный фильм. В Милане той зимой было холодно, густые туманы можно было резать ножом, как сыр. В квартире стоял мороз. После работы я ложился в горячую ванну, но вода быстро леденела – колонка была бережливой. Я вылезал из ванны, стуча зубами. Режиссер звал меня на ужин, говорил, что собор Василия Блаженного уступает флорентийским соборам, что Урания хотела бы мне помочь написать сценарий (этого хотят звезды) и что московский Кремль придумали итальянцы. Я не возражал насчет Кремля; насчет Урании, безумной поклонницы астрологии, сказал решительное нет , а Василия Блаженного было жалко, и я не переставал любить его молча, без длинных споров.

Вдруг выяснилось, что режиссер сам не очень любит хаотическую Италию, жившую тогда еще свежими воспоминаниями о красном терроре, и работает в Лугано на радиостанции. Швейцария лучше! Я снова не спорил. Он контрабандой вывез меня в Швейцарию, на границе я должен был корчить из себя итальянца – но на меня никто даже не посмотрел.

В Лугано мы сделали передачу по нашему сценарию, и мой режиссер предложил радиостанции еще тридцать серий. Радиостанция задумалась, но нет не сказала. Довольные будущими заработками, мы вошли в лифт – в нем случайно оказался итальянский журналист, который как-то взял у меня интервью. Оттеснив режиссера, он пригласил меня поужинать в Милане. С порядочными девочками. Я не стал отказываться. В субботу он заехал за мной, страдающим гайморитом. На заднем сиденье сидела подруга его любовницы. Моя будущая К.

К. была для меня богатой невестой. Ее папа, нейрохирург, был мэром приличного городка на севере от Милана. В семье было много братьев и квартир с большими террасами.

В первый же вечер мы нашли с К. общий язык – английский. Она оказалась slim and funny. Возможно, несколько костлявой. Породистый ахматовский нос. Прекрасное миланское образование. В ее лице сверкало то, что французы называют élan, по-русски – порыв, но порыв необуздан и дик, а élan – скорее мягкий рывок к полету.

В непосредственной близости от Porto Romano мы взялись соблюсти все любовные приличия первой ночи: не двинулись расчетливо в кровать, а отдались élan’у на диване, предварительно потеряв голову.

Люди называли ее дотторессой . Мы бросились колесить по Италии. Для первой поездки она одолжила у папы престижный автомобиль и, усадив меня за руль, на автостраде занялась со мною автосексом. Мы чудом доехали до Рима. Я вылез из машины законченным итальянцем. Сначала мы ездили по звучным именам: Рим, Флоренция. Венеция. Затем взялись за острова. Я понял, что сущность Италии – не в музеях и даже не в темпераменте, а в составе воздуха. Наверное, самый итальянский воздух я ощутил в Кианти, возле мелкого городка Чербая, на вилле знакомых виноградарей, как-то в конце марта. Представьте себе долину еще голых виноградников, вышедших на весеннюю разминку перед стартом, залитых солнцем, в окружении оживающих оливковых деревьев, и мелкие полевые цветы, отовсюду быстро лезущие из-под земли, – вот это и есть воздушный élan Италии. К. завела меня, как юлу. С меня слетела степенность северного гражданина. Я готов был прыгать на одной ноге и непрерывно требовал автосекса.

Нет ничего банальнее, чем любовь к Тоскане. По улицам ее городов и деревень бродят толпы взъерошенных немецких профессоров и отставных английских бизнесменов, решивших поселиться в божественных краях в ожидании смерти. Здесь засели домовыми сычами в старинных замках звезды Голливуда и певцы, вроде Стинга. Во тьме сияют их глаза… Уж лучше полюбить, назло всем и себе, суховеи Монголии или русское Заполярье… Но дело не только в Тоскане. Вся Италия, словно в дурном сне, превращается в заговор банальности, триуфм стереотипной любви, религиозное преклонение перед путеводителем. Как продраться через колючие вечнозеленые кустарники банальности к своей Италии, вероломно отправив общее мнение на помойку? Я пришел к своей Италии через частный случай Джотто, обнаружив его в глубине самого себя как прародителя моих открытий. Дальше стало проще. Италия превратилась в спираль, огибающую ось моих частных смыслов.

Маниакально и многословно я рассказывал К. о пограничном сплетении сакрального и профанного на фресках Джотто.

– Если у Вермеера творчество рождается из ничего, то здесь у Джотто…

– Bravo! Bravissimo! – время от времени восклицала К., делая вид, что слушает меня.

– Постой! – восклицал я, закинув голову в Ассизи, у южного склона Монте-Субазио. – Ты посмотри, как сакральная маска превращается в лицо, чтобы…

– Пойдем, нам надо попасть засветло к господину директору Уффици… Нельзя опаздывать!

Мы рыскали по музеям, как проголодавшиеся шакалы.

– Нас ждет господин мэр Капри ровно в шестнадцать ноль-ноль. Иначе он уедет на свою любимую рыбалку.

– Хрен с ним!

– Это невозможно! Он так ласково смотрел на тебя, когда в Неаполе пропали твои чемоданы…

– Хрен с чемоданами!

– Остановись!

Она укоряла меня, что за обедом я выпиваю вместо положенных двух бокалов вина – три.

– Это невозможно!

– Все возможно! – Я залпом выпил ледяной лимончелло.

Она посмотрела на меня как на тяжелобольного и осторожно приложила любящую руку к моему лбу.

– Когда Джотто вышел на границу миров… Нет, лимончелло слишком сладкий для меня. Закажем граппу!

– Успокойся!

Я затихал.

– Ты когда-нибудь мне покажешь Москву? Будешь моим гидом?

– Si! Certo!

– О, как ты прекрасно говоришь по-итальянски! Скажи еще…

– Figa!

– No! – смеялась она сквозь слезы.

– Заметь, что Джотто…

– Basta! – Она закрывала мне рот. – Скажи мне что-нибудь о нас…

В Италии я научился улыбаться. Во мне проснулся интерес к детям: детей Италия обожает, они священны, как коровы Индии. К. предложила мне не затягивать с прекрасными детьми…

Она говорила: в фотоагентстве, где она работает, ее все уважают, она умеет быстро подобрать нужную для газеты прекрасную фотографию, она незаменима… Мы съездили на Эльбу. Оказалось, что Наполеон в ссылке жил в олеандровом раю. Мне тоже захотелось в такую ссылку. Мы съездили на Капри. Оказалось, что Горький жил в грейпфрутовом раю. Мне тоже захотелось. Мы съездили на Сицилию, оттуда – на остров Пантеллерия. Мне захотелось купить квартиру в Палермо и даммузо на Пантеллерии. Ах, Пантеллерия! Весь остров покрыт столами и ждет улова на ужин. Знаменитости и лузеры – все сидят за общим столом, игнорируя теорию классовой борьбы.

На Пантеллерию прилетел к нам мой режиссер. Сказал опять: фильм будет гениальным; К. – в ответ: я стану знатной журналисткой и выучу русский. Они сравнили «ягуара» режиссера с престижной машиной папы-мэра и заспорили о кожаных сиденьях.

Ей очень нравилось мое зеленое международное удостоверение, по которому можно бесплатно ходить в любые музеи. Она брала его в руки, как драгоценность. К. гордилась тем, что лично знакома с некоторыми мировыми фотографами, от Японии до США. С дрожащим подбородком она говорила об искусстве фотографии как о тайне двух океанов, которую нельзя извлечь со дна, и, когда мы встречались на приемах с этими незатейливыми знаменитостями, которые столкнулись с тайной, но не опознали ее, она дружески и заискивающе заглядывала им в глаза. Теперь и ей можно заглядывать в глаза. В конце концов она выполнила все обещания, стала работать во всемирно известной газете, обзавелась зеленым удостоверением. Кроме того, выучила русский, так что сможет прочесть мои слова без словаря.

Режиссер снял фильм, его три недели крутили по Италии, но фильм, в отличие от Суворова, не перешел через Альпы. Впрочем, его иногда показывают по российскому телевидению, и режиссер Анатолий Васильев как-то признался мне в Анапе, что он ему нравится своей непроходимой нелепостью.

Я стал воспринимать вопросы журналистов поитальянски и разбираться с продавцами в мясных лавках, но дальше не пошел. Почему я тормозил? Итальянский, возможно, стал для меня языком не страны, а невозвратной близости с К. Каждый раз, когда я появлялся в Италии, К. сначала расспрашивала о моей жизни, а потом смотрела с недоумением – что же ты тянешь?

Мы ехали на очередной остров. Искья нам не понравилась: мы там поссорились в минеральных ваннах. Зато Капри был еще лучше, чем его мировая репутация, особенно поздней осенью, когда в дождливый день пинии нежно сбрасывают рыжие иголки и пахнут, пахнут безумно. Мы оказывались в объятиях друг друга под шорох падающих иголок возле виллы Тиберия – она прижималась ко мне своим маленьким животом; властно, со смешком закинув назад голову, брала меня за яйца – и вновь назначали свидание на Капри.

Двенадцать раз мы ездили на Капри. Двадцать четыре парома неустанно перевозили нас через Неаполитанский залив. Тысячи чаек были свидетелями наших поцелуев. Четыре времени года показали нам свои каприйские красоты. Двенадцать раз мы останавливались в одном и том же отеле, где всякий раз коротконогий кудрявый смотритель мини-баров воровал белые кружевные трусики К., потому что он был фетишистом, и мы однажды видели с просторного балкона, как он их нюхал, стоя в саду за банановой пальмой, держа их в трепетных ладонях, как белую голубку мира Пикассо, а в это время бил колокол на центральной маленькой площади, и К. странным образом испытывала к фетишисту взаимную слабость. Мы обсуждали верного Фаусто, фетишиста средних лет, слегка состарившегося и поседевшего кудрями на наших глазах в течение наших каприйских паломничеств, за ужином в ресторане «Девственник», что находится чуть ниже главной автобусной станции острова, и это – единственное место в мире, где все официанты считали нас мужем и женой и спрашивали, подавая рыбу, когда будут дети.

Моего ответа ждал папа-мэр. Он же – нейрохирург. Братья ждали. Ждала будущая итальянская теща. К. сказала: если женимся, то – вот дом и сад с ослепительно-зеленым бамбуком. Какой прекрасный бамбук! Я всем восхищался.

Не дождались. Тринадцатый раз на Капри мы не приехали. Больше не сели за стол в ресторане «Девственник».

Я не женился. Почему? Ну, полный дурак!

170.0

<ЗАПИСКИ ИЗ ПОДВАЛА>

Перед отъездом на Акимуды я спустился за бутылкой вина в подвал моего Деревянного дома, в котором когда-то жил художник Василий Фокин. Он безболезненно прожил здесь с начала XX века по 1953 год, рисовал иллюстрации к детским книжкам и не заметил перемен времен. В подвале я услышал какие-то чудовищные стоны. Я тихо стал пробираться в темноте. Где-то мелкнул огонь свечи. Не может быть!

Мои помощники, живой Тихон и мертвый Платон (или наоборот?), наносили друг друг страшные удары. Они выли и стонали, как звери, они дрались палками, кочергой, они использовали все запрещенные приемы. Наконец, Платон, извернувшись, повалил Тихона на пол и стал бить его беспощадно ногами. Тот валялся на полу и орал:

– Живой труп!

Платон бил беспощадно. У Тихона все лицо было в крови. Вдруг он схватил коллежского ассесора за ногу и ловко опрокинул его на пол. Теперь Тихон возвышался над Платоном и колотил его ногами.

– Хаааааам! – выл Платон.

Он, приподнявшись, поймал ногу Тихона и укусил ее за щиколотку. Тихон взвыл, схватил бутылку и хотел было разможжить голову своего мертвого противника, но тут я заорал:

– Не сметь!

Тихон замер, услышав мой голос, но подлый мертвяк воспользовался этим и нанес ему сокрушительный удар в живот. Тихон рухнул на пол. Они оба лежали, облитые кровью. Я подошел к ним:

– Вы чего?

Они сопели и молчали, утираясь.

– Вы что, не поделили мертвых и живых? – заорал я.

– Нет, – выплюнул зуб безутешный Тихон. – Мне плевать, кто мертвый, а кто живой.

– Так в чем же дело?

– Мы дрались из-за Стеллы. – Платон поднялся с пола и стал отряхиваться.

– Из-за Стеллы?

– Ну да, – кивнул Тихон.

– Любовь побеждает смерть! – искривился рот Платона.

– Любовь? – переспросил я.

– А что тут удивительного? – раздался женский голос.

Стелла вышла из тени. Она была с ярко-красными губами, в агрессивно-сексуальном черном платье.

– Мне нравится, что эти кобели дерутся из-за меня.

– Это часто повторяется? – удивился я.

– Раз в неделю, – кивнула Стелла. – Я сплю с победителем.

– И кто победитель? – спросил я.

Платон и Тихон вытянули шеи.

– Платон, – ответила Стелла. – Он прав. Любовь побеждает смерть!

171.0

<НЕЙТРАЛИТЕТ>

После драки, как это бывает у русских людей, помощники разговорились. Мы остались в подвале. Я поставил на полусломанный стол булытку «Белуги». Включили электрическую лампу с оранжевым абажуром. Платон пил водку не так, как мы. Он пил ее с удовольствием, как будто вкусную родниковую воду, радостно принимая ее вовнутрь, без всякого чувства вины, и потому хмелел добродушно, озаряясь водочным светом. Тихон же опорожнял напиток с кряканьем, как будто проталкивал его в горло, виня себя в этом проталкивании. Что касается меня, то я пил водку нейтрально, за компанию. Платон оказался неглупым человеком.

– Я понимаю ярость мертвых людей, – сказал он, рассуждая о Мертвой войне . – Мы ступили на землю чужой цивилизации. Вы оказались людьми с длинными руками, которые вытянулись при помощи ваших девайсов , с загребущим сознанием, но малосодержательным. Мы попали в хитрую цивилизацию . Слова здесь ничего не значат. Я тоже вас бы с удовольствием вешал на фонарных столбах.

– Однако наши люди быстро снюхались, – возражал Тихон.

– Страна всегда была заражена люмпенской идеологией, потому и сошлись.

– Но и мы с тобой сошлись, – настаивал Тихон.

Платон тонко улыбнулся.

– Ваш язык вызывает отвращение, – сказал он.

– Но все-таки есть много общего, – вмешался я. – Это общая апелляция не к разуму, а к расплывчатому духу. Это вечное повторение пустых слов. Но вы оказались более неуступчивыми. Вас трудно переубедить.

– Может быть, – согласился Платон. – Мы более простодушны, оттого и верим в то, что говорим.

– Но вы тверды вплоть до жестокости, – сказал я. – Вы сентиментальны, но жестоки.

– А вы развратны в своих мыслях, нравах, поступках. – Платон с удовольствием выпил еще одну стопку водки. – Почему все мертвяки,  – он употребил именно это слово, – засланные сюда, родились не раньше тысяча восемьсот восьмидесятых годов? Те бы не выдержали культурного шока, не совместимого с жизнью!

– Но вы готовы рассматривать смерть как допустимое явление, у вас дети мерли, как кошки… – начал было Тихон.

– У нас Ставрогин из «Бесов» мучился от нарушения запретов. Простак! Повесился! Ваши живые бесчувственны.

– Мы по-разному бесчеловечны, – выпив водки, сказала Стелла.

Я сохранял нейтралитет: я не знал, нужно ли физическое бессмертие для людей – смерть дисциплинирует. Но неужели такая идейка – это все, что я могу выдавить из себя при всей своей вооруженности культурой? Я примитивен, как деревенский поп или дворовая собака. Я бьюсь об стену головой, но когда стена рушится – за ней открывается пустота. Однако Лядов не отказывается от физического бессмертия.

– Бессмертие – это моя профессия. Если какие-то мелкие боги склоняют меня к отказу, я просто перестаю в них верить.

172.0

<МОИ АКИМУДЫ>

Я видел сон. Акимуды состоят из ста пятидесяти четырех островов. Я посетил русский остров. На нем ездят машины, которые заправляют молоком кокосовых орехов. Кокос всегда в цене. Власти окружили кокосовые плантации колючей проволокой. Кто близок к кокосам и кокосовому правительству – тот сам в цене. Островом управляет кокосовый король. Мелкий, злобный человек, который считается секс-символом острова, он любит спорт и спортсменок. От спортсменок у него родилось много детей, но он отрицает свое отцовство. Он одаривает местных жрецов кокосом – мечтает о симбиозе кокосовой религии и кокосового государства. Народу достается в основном скорлупа. Народ получает скорлупу как королевский подарок. Народ пытается ее грызть, от этого у всех выпали зубы. Чиновники острова воруют друг у друга кокосы. Правоохранительные органы острова живут, промышляя кокосовым алкоголем. Кокосовая водка – акимудская валюта.

Все спились, ничего не делают, грызут скорлупу. Жрецы строят храмы из кокосовых пальм. У них есть кокосовый бог. Они только не знают, кто он – этот дух кокосового ореха.

Чиновники Акимуд встречают друг друга здоровым кокосовым смехом. Он стал отличительной чертой кокосового начальства. Начальство гогочет. Оно стремительно куда-то несется. Лучший тот, кто быстрее едет. Садятся жрать и гогочут, подкалывая друг друга. Это считается – хорошо провести кокосовый вечер. Акимудские красавицы ходят в кокосовом прикиде. В платьях из листьев кокосовых пальм. У них кокосовые тампоны. В кинотеатрах показывают кокосовые фльмы. Ничего другого на острове нет.

173.0

<ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ БЕНКЕНДОРФА>

БЕНКЕНДОРФ. Если они ставят веру выше денег, мы проиграли. Не надо было их недооценивать. Каждый день гибнут знаковые люди. Ученые. Врачи. Художники. Посланная нами охрана выдает их и сама убивает. Расправы участились, и мы не можем их больше контролировать.

Остановить это нельзя.

Я. Они должны дойти до самого конца, до нового Нюрнбергского процесса. Черная сотня становится символом России. Мрачный взгляд на людскую реальность.

Самсон-Самсон – мой бывший ученик с конским хвостом на голове – предложил мне покаяться либо уехать. Он говорил со мной с особой смесью доброжелательства и пренебрежения.

– Веничке мы ставим памятник – он прародитель русского фашизма. Уважаемый человек.

– Ты с ума сошел! Он – протестный писатель!

– Верно! Он – враг либерализма.

– Самсон, он алкологик. Как и ты! Только в этом ваше сходство.

– Прошу со мной в таком тоне не говорить! Времена изменились. Теперь я задаю вопросы, и на моей стороне народная правда. Бенкендорф – вонючка. Жидовский выкормыш. Я назначен на его место.

С Бенкендорфа сняли его nickname, и под этой верхней одеждой оказалось ничего не значащее имя-отчество, вроде Ивана Матвеевича или Руслана Зовеновича. В один миг опал его роман, и в полном одиночестве, сидя в машине, он набрал меня, потому что звонить уже было некому, позвонил и сказал:

– Это – я! До свидания.

Так когда-нибудь и Главный разденется до потерянного им давно имени-отчества, и из-под пальто вдруг вылезет какая-нибудь неприкаянная фамилия, типа Наврот.

Я. Я думал, гэбэшная власть – край, а теперь я о ней жалею. Они хоть и шпионили на Западе, но приобщились к той культуре. Братья и Сестры запретили американские джинсы.

САМСОН-САМСОН. Уже многие интеллигенты перешли на нашу сторону. За нами идут лучшие актеры, писатели, режиссеры! А некоторые гэбэшники, вроде Державина, сбежали на Запад. ( Он захохотал. ) Сталин и Гитлер – близнецы-братья! Милые бранятся – только тешатся. Мы перепишем историю Великой Отечественной войны. Это была история любви на крови!

Я. Но как вы проживете без Запада?

САМСОН-САМСОН. Да легко! Мы им нужны – у нас газ. Они всегда были трусами. Поорут и заткнутся! Кроме того, Акимуд обещал устроить несколько чудес. Бог с нами!

Я. Самсон, это не для меня!

САМСОН-САМСОН. Наши хотели вас тронуть, но я сказал: не трогайте его! Я. Спасибо.

САМСОН-САМСОН. Демократия – принципиальная уступка невежеству. Кроме того, она не живописна. Демократы никогда не были хорошими писателями. Возьмите Чернышевского!

Я. Ну, хорошо, либерал Тургенев…

САМСОН-САМСОН. Демократические ляжки!

Я. Вы предлагаете мне воспеть кровавый режим?

САМСОН-САМСОН. Кровавый? Он – народно-кро вавый. Чувствуете разницу? Мы все равно распустим слухи о вашей трусости и вышвырнем вас вон. Мы вас макнем в говно! Будьте уверены! Это будет для вас высшей формой наказания и спасением одновременно. Нам не нужны страдающие мизантропы. Особенно на виду у всех. Вы слышали – символ нашего морока, поэт-чиновник Бенкендорф покончил с собой? Шлюзы открыты.

Когда я вернулся домой, позвонила Лизавета.

– Это – Убогая , – сказала она. Теперь она так себя называла. – «Она бегала на демонстрации, как на дискотеку, пока не стали стрелять. Это было в Тегеране…» Помнишь свои неосторожные слова? Теперь этим занимается Катя. Зачем она ходит на протестные демонстрации? Какого черта! Ника просит вас обоих под видом медового месяца ехать к нему на Акимуды.

– Я уже там был. Сливы ел…

– Это другие Акимуды.

– Я… Это эмиграция?

– Это – последняя его просьба… Считай, что приказ.

174.0

<НЕРАЙСКИЙ РАЙ>

В небе есть государство с одним-единственным светофором. Это не значит, что другие светофоры там разбиты, хотя такое могло случиться, раз это небесное государство когда-то прошло через социалистическую революцию, которая не любит светофоров. Но не случилось: просто других светофоров не было никогда. Правда, я слышал, что скоро будет второй светофор, хотя пока неизвестно, куда его вешать.

По утрам один-единственный светофор зажигает полногрудая креолка со следами матриархата и попутной полигамии на лице, а ветер с небесного океана его задувает ночью. Светофор висит на центральной площади, его свет отражается в окнах сувенирных лавок, по которым бродят толпы погибших молодоженов . В близлежащих кафе тоже засели молодожены, слетевшиеся сюда поесть мороженое и расправить крылья. Странно, но это так: здесь, в отстойнике полигамного счастья, водятся моногамные стаи: веснушчатые британские молодожены из аристократических семейств, американские простаки с надписью на рюкзаках «just married», австралийские провинциалы, парижане, японцы, шейхи, а также наши родные морды банкирского, крупночи нов ничьего и бандитского окраса. Молодожены с отшибленной памятью, забыв семейные истории об ужасах моногамии, беспечно перелетают с острова на остров, курлыкают, ловят рыбу. В календаре этого государства каждый месяц зовется медовым. Это и есть Акимудские острова.

О том, что на Акимудах паломничество молодоженов – рутина, свидетельствует графа во въездной анкете. Такого я еще не видел – в ответ на вопрос, чем вы заслужили блаженство, вы честно ставите крест напротив причины поездки: погиб, разбился, безвременно ушел из жизни во время honey moon.

Посрывав с себя в скромном VIP-зале земные одежды, мы с Катей с некоторым смущением, порою свойственным русским людям, признались акимудским властям в интимной подоплеке своего визита. Но Акимуды имели на меня свои виды. Они хотели видеть меня в качестве русского писателя. А русский писатель, оказавшись на Акимудах, послушно углубляется в философские переживания. Уже на подлете к столичному острову, видя, как мы садимся в розовую воду океана перед восходом солнца, созерцая рождающиеся на глазах зеленые горы тропических кущ, он думает:

–  Это – оно? ..

Будь тот писатель новичком, его вопрос мог бы показаться телячьим восторгом, на который он сам себя и настраивал, но, поскольку метафизические отступления были приоритетами его исканий, он спросил себя:

– А что такое рай?

Пушкин в похотливых письмах к Анне Керн пишет, что он не может представить себе ее мужа – точно так же, как рай. Кто – как, но в «Божественной комедии» я всегда спотыкался на последней части книги. «Рай» стал для меня непреодолимым препятствием. С легкостью входишь в «Ад», чувствуешь себя как дома, увлекаешься с трастями и преступлениями, поражает общая живоп исность картины, радуешься головокружительным виражам преисподней и охотно прощаешь автору флорентийскую субъективность оценок, живую ненависть к порокам.

Вторую часть – «Чистилище» – пьешь, как холодный чай: освежает, но это не русский напиток. А с «Раем» начинаются проблемы. Слова сияют, блестят, как паркет, а воздух становится все более разреженным. Тянет отложить книгу.

И это не только с дантовским «Раем». Любое описание рая, будь то в Библии или в Коране, напоминает картины Пиросмани или Анри Руссо. Прекрасное стоячее болото. Ничто не шевелится. На часах безвременье. Газета The Timeless, главный печатный орган небесного рая, несовместима с человеческой породой. Все плоско и скучно. Суконные отчеты о встречах в верхах, восточные обещания вина, пищи, вечного гарема – в пользу бедных.

С другой стороны, мистические представления о рае, рожденные откровениями или умом, полны блаженства, не имеющего к тебе непосредственного отношения, и потому не греют душу, если она хранит земные воспоминания. В аду жарят нас , и никого другого. В чистилище, даже если православным там делать нечего, мы находимся в зале ожидания, и это наше личное ожидание: мы ждем своего часа, чтобы протиснуть себя в рай, как трудный шар – в лузу… Рай беспредметен, несмотря на подробности. Не этим ли объясняется недостаточное влечение человека к раю? Не в этом ли причина, что, несмотря на обещание вечного блаженства, несовершенный человек, создавший в своем воображении картину несовершенного рая, тормозит на путях своего спасения?

Идея рая слабее воспаленных желаний человека, в ней не хватает главного блюда земной достоверности: мяса с кровью. Там не курят, а здоровый райский секс, мечта земного сексолога, лишен побед и конкуренции. Как низовой уровень рая с апельсинами и виноградом, так и высокий полет мистиков не убедительны еще и потому, что картина рая с течением времени устаревает так же, как переводы древних текстов, и в нашем распоряжении остается блеклый жезл.

А вот о земном рае у каждого есть свое, ухоженное воображением, понятие. Кого ни спроси, любой нарисует картину земного рая. В отличие от небесного, земной рай – это скорее видеоряд, чем фотография. В нем что-то непрерывно движется. Там пляжи белого песка, похожего на тертый арахис. Там море наступает на арахис и легко стекает с него прозрачной, чуть подкрашенной слюдой. Там рычат тигры и танцуют канкан обезьяны. Но на Акимудах нет ни одной обезьяны – их сюда не завезли. В земном раю – интрига прелести и соблазна, похоти и познания. Однако сама активность земного рая вступает в противоречие с идеей бессмертия. Адам и Ева живут в раю. Живут – значит меняются, наращивают опыт, эволюционируют. Им даже не нужен змей, чтобы задаться вопросом о цели своего существования.

Акимудцы уверены, что Адам и Ева обитают среди них, а сам рай разделен на сотню островов. Но скорее распалось на сотню разных мнений наше собственное представление о путях Адама и Евы.

Мы склонны представлять райские кущи в ореоле средневековой теологии. Но Фома Аквинский – большой выдумщик. То же самое – Данте. Все проще. Все гораздо проще. Хотя для медового месяца рай исчерпывающе хорош. Не стоит придираться. Бог – демократ. Разочарованный демократ.

175.0

<МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ>

Нет ничего страшнее медового месяца. Свадебный альпинист, ты залез на вершину. Улыбаешься всему миру. Душа нараспашку. Но месяц счастья – это слишком. Счастье – высокогорный воздух. Не надышешься. Кружится голова. Сначала думаешь: ну и пусть! Пусть мир вращается вокруг меня! Да здравствуют карусели любви! Но потом, крадучись, чтобы никто не увидел, идешь в уборную, садишься на унитаз, обхватываешь голову руками, и тебя начинает мутить, словно ты выпил три бутылки сладкого советского шампанского с запахом дрожжей и закусил жирным тортом. Счастье вредно для человека. Только очень крепкие люди со здоровым желудком могут с ним сладить. Если жизнь есть не что иное, как порча крови, счастье кажется дорогостоящим излишеством. Тебя никто ему не обучил.

Ты постоял на вершине, размял ноги и спустился к нормальной жизни. А тут день стоишь, третий, четвертый… Это все равно как стоять на одной ноге. Стоишь и боишься пошевелиться. Улыбка становится резиновой. В глазах – беспокойство. Одно неверное движение, и ты скатишься кубарем вниз. Ну, ладно бы одному стоять на вершине! Но в медовый месяц рядом с тобой – подруга. И она тоже – на одной ноге! И ее безмятежная улыбка тоже с течением медового месяца начинает обветриваться. Вы стоите на вершине, держитесь за руки и стесняетесь спросить друг друга:

– Как тебе?

Оптимистический ответ может насторожить. А вдруг она притворяется? А вдруг он лукавит? Ведь во время медового месяца вы невольно присматриваетесь друг к другу и становитесь подозрительными. Вы становитесь требовательными. И не надо подвергать ваше счастье иронии. Ирония никогда не была союзницей счастья. В медовый месяц не полагается задавать нетактичные вопросы, потому что медовый месяц – протокольное мероприятие, регламентированное тем же самым счастьем.

Вы постоянно вместе, третесь друг о друга. Свадьба позади. Вы въезжаете в медовый месяц на эмоциональном взрыве. Свадьба – головная боль! Свадьба делит гостей на партии. Друзья ревнуют тебя к избраннице, ее подруги – завидуют и злословят.

Входят Ника с Лизаветой с необъятным букетом белых роз. На свадьбу дарят неподъемные букеты.

Злопыхательство разлито в воздухе. Родственники одной половины – в восторге. Носятся по залу в неуклюжих платьях, пьянеют, кокетничают, перевозбуждаются. Родственники другой стороны приходят нехотя или отказываются. Свадьба – это разговор о мезальянсе. Ты слишком стар, она – простенькая, как ситец… Но свадебное испытание мы с Катей прошли почти полностью, не споткнувшись. Мы споткнулись только на теме жертвенности . Мы столкнулись лбами на главной теме века. Человек, похожий на Диму Диброва, выпив виски, задал вопрос:

– Кто кому понесет кофе в постель?

Свой первый медовый месяц я когда-то провел в военных лагерях под Тамбовом. Но до этого съездил с молодой польской женой в июньский прозрачный Ленинград на два дня. На этот раз были Акимуды.

Медовый месяц надо провести так, чтобы было как можно больше побочных занятий. Главный шаг уже сделан. Сексуальные премьеры позади. Все разрешено, запретные плоды съедены. Значит, заведите себе отвлекающий маневр. В этом смысле Акимуды помогают.

Ну, что вы хотите – это же Акимуды! Они сотканы из вашего воображения. На Акимудах вам никто не мешает заняться живописью счастья. Вы нарисуете все, что хотите, а затем – раскрасьте. Вы уже были на Акимудах – в чреве вашей матери. Напрягите память: вы уже плавали в теплом бульоне, видели розовую предрассветную гладь океана, встречали гигантских черепах, которые с хитрыми рожами карабкаются друг на друга во имя черепашьего счастья. Черепахи ползут, загребая вывернутыми передними конечностями. Только в чреве матери живут эти черепахи. Как они там помещаются, понятно и ребенку. Чрево матери – это сотня островов жизненных возможностей. Купите остров, сделайте выбор, найдите свое предназначение. Только в чреве матери рыбы выскакивают из воды и, серебристые, летят по небу. Только в чреве матери можно обняться с загробным миром.

Там, на Акимудах, если вам повезет, вы встретитесь с нашим русским представителем , Михаилом Ивановичем. Это тот самый всесоюзный староста! Но как он помолодел, как расцвел, как повезло ему с женой, красавицей Татьяной в лазурном восхитительном платье! А какой замечательный там французский представитель , monsieur Филипп! Не знаю, кем он был в Париже, но в этой загробной жизни он весь светится, весь лоснится. При нем – советник Реми: вот он, в черном льняном костюме, вопиюще красном носке на правой ноге и полосатом сиренево-белом – на левой, с буйными усами. Таким усам позавидовал бы сам Буденный. В этих усах собран весь французский XIX век, от Бальзака до Малларме. На Акимудах Франция по-прежнему спорит с Англией. Здесь больше английского влияния; юридическая система, левостороннее движение – все как в Англии, на центральной площади, помимо светофора, скромная модель Биг-Бена, но язык и круассаны похожи на французские.

В раю богатая светская жизнь. Я вращался от приема к приему. Одним из главных ее участников выступает ирландский сыщик международного класса с задумчимым лицом, который на островах борется с наркобизнесом. Даже в раю есть проблемы с наркотиками. Эта инфекция залетела к ним в рай из грешной жизни и прижилась. Райские жители пристрастились к заразе. Раньше местные полицейские не могли вспомнить, когда кого кто убил в последний раз, здесь никого не убивали, нищих не было, круговая порука: семьи поддерживали бедных; теперь от наркоманов отказываются, они – изгои.

Язык Акимуд – самый птичий из тех, что мне доводилось слышать. Язык пародийный, смешной, как для русских – украинский. Деревенский. Он замешан на французском наречии, но упрощен, как все, что не нуждается в излишней сложности. В самом деле, в раю нет смысла говорить о проблемах, которые решены. Решена проблема жизни и смерти, решен продовольственный вопрос. Но чтобы светлые души там не особенно скучали, добрый бог завез на Акимуды кокаин.

В медовый месяц ты рвешь на себе волосы по каждому поводу. Она начинает к тебе присматриваться. Ты – настоящий или нет? Не поздно ли? Раньше она хотела за тебя замуж, теперь цель достигнута, можно заняться вопросом, стоила ли игра свеч.

В медовый месяц ты живешь не по средствам, соришь деньгами, купаешься в роскоши – все это надо делать умело, иначе ты будешь смешон. Но самое опасное то, что ты ничего не делаешь, ты пуст. Ты отрезан от друзей, ты безоружен. Акимуды готовы предоставить тебе эмоциональное убежище. Акимуды тоже пусты, как и ты.

Но будь осторожен! Если ты будешь бубнить, что у вас все прекрасно, она решит, что ты – попугай. Если же ты хотя бы на минуту замкнешься в себе и выключишь утомительную восторженность, тебя огреют недовольством. Женщины безобразно капризны в медовый месяц. Они плаксивы и, когда плачут, непривлекательны. Оставшись один на один, ты понимаешь, что общность интересов – это свеча, которая все время гаснет на ветру. Чтобы не возненавидеть свою избранницу, постарайся остаться собой. Но стоит тебе взять в руки книгу, она говорит, что она тебе неинтересна. Если же она с утра до вечера обнимает и тискает тебя, зовет в ванну, проявляет активность, ты сжимаешься, делаешь вид, что это – самое лучшее, что может случиться в твоей жизни, но на самом деле ты боишься только одного: ты можешь ослабнуть от тисканья! Из тебя вылетают все верные тебе фантазмы, и ты имеешь дело со складками кожи и слизистыми щелками.

Знатные люди, почившие в этом раю в неге и карамели, живут здесь в отеле на склонах гор с видом на умиротворенный залив. Как это ни странно, отель имеет земное название: Акимудский Four Seasons. Это безусловная дань ностальгии. Михаил Иванович, как я сказал, – отличный парень. Он предоставил нам свою гостевую квартиру. Но нас потянуло в Four Seasons! Там мы и поселились. Чтобы нам не было скучно, мы взяли с собой нашего покойного киевского друга, большого оригинала, и его мимолетную двадцатилетнюю подругу. Хохлы – лучшие спутники для путешествия. В них есть жлобливость, перемешанная с великодушием. Наши хохлы часто ссорились между собой, вступая в грубые сексуальные отношения на фоне природы, и это скрашивало наше медовое счастье.

Чтобы не лазить по холмам, в нашем роскошном отеле придуманы электрические тележки с роботами: ленивым, но услужливым персоналом китайского и индийского происхождения. День начинается с того, что ты купаешься в персональном бассейне и застаешь свою жену за тем же занятием. У каждой пары есть свой дом – это стеклянный бункер с многочисленными террасами, верандами, балконами и прочими выдвижными местами, покрытыми ваннами, душевыми кабинами и музыкальными центрами. На главном месте в доме находится неземной нежности кровать, где ты спишь, как в том же чреве матери. Ты проваливаешься в сон, и тебе снятся черепахи, которые карабкаются друг на друга.

Соседние стеклянные бункеры населены тиранами и кровопийцами. Они, как ящерицы, смотрят на закат. Они сделали свое дело, пригодились Акимуду как катализаторы прогресса и теперь отдыхают. Между пророками и большими злодеями нет разницы в масштабах деяний. Гитлер, где ты?

175.1

<СОСО>

Вечером я увидел его, в белом костюме, на прогулке в электротележке. Но все-таки он не был моим приоритетом. Я обратился к сопровождающему меня роботу:

– А есть ли возможность увидеть Сталина?

Ничего не говоря, китайский робот посадил меня в электротележку, и мы помчались по склону горы к морю. Мы вышли на пляж. В отдалении группа людей играла в волейбол. Мы приблизились к ним. Мой робот пояснил, что здесь играют каждый день две команды. Команда Праведников и команда Великих Грешников. Подойдя совсем близко к песчаной площадке с натянутой сеткой, я обратил внимание на то, что играли обе команды весьма профессионально. Подачи были крепки и уверенны. Оборона держалась цепко. Гасили игроки обеих команд с большой страстью и результативно. Но Сталина я не заметил, пока не догадался, что этот щуплый молодой человек в серой форме и есть тот, кого я ищу. Он выступал за команду Праведников, но мне подсказали, что эта была замена. Я дождался конца игры, которую выиграли Праведники вместе с молодым Сосо, и подошел к нему.

– Гамарджоба, – сказал он улыбчиво.

– Иосиф Виссарионович, – начал я…

Он отмахнулся:

– Зовите просто. Иосиф.

Я не осмелился, несмотря на весь свой либерализм.

Я замолчал.

СТАЛИН. Есть вопросы? Задавайте! Я. Кто вы на самом деле?

СТАЛИН. Я остаюсь верным учеником Христа.

Я.???

СТАЛИН. Ленин был промежуточной фигурой революции.

Я. Что значит верным учеником? СТАЛИН. Разве не понятно?

Я. А как же… кровь?

СТАЛИН. Коммунизм – это шелуха. Нужно было пустить кровь. Чтобы очистить организм человечества. Кто догадался – меня уважал. Черчилль. Рузвельт. Трумэн. Все они. Они понимали, что я глубоко копаю. Глубже их. Они понимали и боялись.

Я. Но в христанской традиции человек – подобие Бога…

СТАЛИН. Индивидуальный человек – ничто. История идет не от него, а к нему, и давит его, когда он стоит на пути. Иначе все наполнится гноем. Надо чистить. Спустить гной и чистить. Как врач. Человек оброс грязью. Помыть надо.

Я. Но вы ведь так и не отмыли. В чем ошибка?

СТАЛИН. Пока не получилось. Получится! У меня не получилось – у другого получится. Я был слишком разборчив в средствах. Нужно было идти дальше. Дальше! Нельзя быть таким умеренным, как я. Но все равно. У кого был полет, тот понял. Поэты поняли. Ученые поняли. Все поддались моему влиянию. Даже поляки. Но все они слишком высоко ставили свою жизнь.

Я. А вокруг вас кто понимал вашу цель?

СТАЛИН. Никто. Дзержинский под конец чуть-чуть понял как одаренный чекист. А так нет. Я. Бухарин?

СТАЛИН. Коля был одаренный партиец. Сообразительный. Но не в голове дело. Нужно уловить пульсацию… Коля – совсем недалекий человек.

Я. А как вы хотели осуществить свою мечту?

СТАЛИН. Через слово. Я говорил медленными притчами. Они превращали слова в магию.

Я. Вы действовали по команде Акимуда?

СТАЛИН. Он всегда выступает за чистки. Он не мешал мне. Понимал размах.

Я. Но ведь вы всегда боялись за свою жизнь!

СТАЛИН. Не за жизнь. За дело боялся. Я. Вас убили?

СТАЛИН. Сам умер. Надорвался.

Его позвали сыграть еще одну игру. На этот раз за другую команду.

СТАЛИН. Я пойду…

Я. А вы помните моего отца?

СТАЛИН. Здесь все видно как на ладони. Это тот парень, который заставил меня смеяться? Молодец!

Я заметил, что у него обе руки одинаково хорошо развиты. Ну, еще бы! Иначе как играть в волейбол? Я. У нас много сталинистов.

СТАЛИН. Привет им передавайте. Но они меня не понимают.

Я. Я все передам.

СТАЛИН. Не забудьте сказать, что я был всего лишь в ерным учеником Христа… ( Он помолчал. ) А что, у вас там, в России, по-прежнему люди кричат друг другу: КУДА ПРЕШЬ, СВОЛОЧЬ!

СТАЛИН дико захохотал.

175.2

В раю разрешается пить. Однажды я так напился, что стал срывать с жены только что купленные ей райские украшения из зубов райских животных, и мы обрадовались тому, что наше счастье лишено неподвижности.

Я думал, что в этом раю живут также знаменитые творческие люди: Достоевский, Толстой и их младший соратник Чехов. Каково же было мое удивление, когда мне сказали, что гении помещаются в другом месте. Где? Что может быть лучше акимудского отеля Four Seasons?

Но сначала о кокосах. Не зря мне снился сон о русских Акимудах. Но во сне все перепуталось. На самом деле главным фетишем акимудских пространств являются орехи, похожие на женские бедра с густой растительностью между ног. Это, конечно, вызов невинности растительной природы. Порнографические орехи растут на особом острове, в долине с черными попугаями. Черный попугай с красным хвостом, похожий на Реми, но только без усов, приносит местным душам счастье. Счастье, помноженное на счастье, и есть попугайское дело. Но именно там, под пальмами с порноорехами, среди летучих мышей и черных попугаев (мы с Катей перепутали летучих мышей с черными попугаями и до сих пор не знаем, кого же мы видели), поселились навсегда наши гении, вместе с Чеховым.

В большой столовой со шведским столом, где много артишоков, рыб, мелких устриц, баранов и крабов, сидят фантомы нашей литературы – великие деятели отечественного кокаина. Зайдя в их зал, можно заметить, что они преимущественно безмолвствуют. Разве что спорят между собой, по-чеховски, что сегодня вкуснее: барашек или свинья. Писатели в раю профнепригодны. Жизнь в раю раздражает всех русских – не только меня.

Кого из русских мы там еще встретили? В викторианском особняке у пляжа прописан навечно герой Беслана, майор по имени Вадик, бравший штурмом школу, с дырой во лбу. Мы беседовали с майором. Я хотел услышать от него, был ли тот штурм закономерен. Но Вадик закован в такие патриотические доспехи, что толку от него – никакого. Он повторял, что всё, до последней пули, было выполнено правильно. Его нахождение в раю, возможно, подтверждало эту версию, но мне особенно понравилось его вялое, разочарованное рукопожатие. В этом рукопожатии было сомнение майора в себе и в своих речах.

Но какой там майор, если все море вокруг кишит рыбой! Михаил Иванович взял нас на рыбалку в открытый океан. Два загорелых парня, с такими телами, что даже отъя вленному гомофобу удалось бы открыть для себя что-то новое, стали нашими морскими вергилиями. Мы выш ли в море с высокими волнами, нас стало кидать и бросать. Но вода, летящая в лицо, была так свежа и так пахуча, что даже самые лучшие парфюмы не могли с ней сравниться. Райский климат покоряет своей последовательностью. Вода и воздух имеют неизменную температуру в тридцать один градус, и, несмотря на то что солнце стояло прямо над головой, мы не испытывали ни малейшего дискомфорта и чувствовали себя в океане, как в березовых рощах Подмосковья. Словно по команде, волны улегл ись, и мы принялись тащить из океана рыбу, которая фосфорицировала серебряной энергией. Мы, молодожены, выловили из воды столько тунцов, что просто не знали, что с ними делать. Парни с роскошными телами, обнаженные по пояс, превратили несколько тунцов в карпаччо, выдали нам божественное белое вино скорее итальянского, чем французского образца, и мы вместе со всесоюзным старостой загробного мира съели эту пищу, поливая ее лимоном, в один присест. Затем нас, молодоженов, раздели догола и выбросили за борт плавать в масках между коралловыми рифами, которые по своей форме показались мне богаче «Улисса» Джойса.

Недоеденных тунцов мы отнесли на перерабатывающую фабрику тунцового мяса. Ее продукцию – это off records – вы встретите даже в Москве, в соседнем от вас магазине. Мы познакомились с директором-итальянцем, признанным мастером тунцовых консервов, и пошли с ним на экскурсию по цехам. Райский пролетариат его фабрики, как выяснилось во время экскурсии, оказался попрежнему склонным к марксизму.

176.0

<РАЙСКИЙ ГУЛАГ>

Я не случайно сказал «по-прежнему». Я всегда предполагал, что в раю должно быть что-то от социализма. И верно. Акимудские острова прошли через горнило социализма. Я и раньше замечал, что с Акимудами что-то не в порядке. Но я не знал, что их задела гулаговская идеология. Ведь мы с акимудцами – братья по несчастью! Они тоже строили социализм и преуспели в создании жесткой однопартийной системы с цензурой и общим паническим страхом. Правда, как рассказали мне официальные лица, у них не дошло до тюрем сталинского ГУЛАГа, однако традиционный коммунистический дефицит товаров коснулся и их: население ело преимущественно консервы. Акимудские острова состоят из следов социализма. Это – дурные дороги с глубокими канавами с двух сторон. Это – плохие магазины с корзинами манго, похожих на брюкву, мешками риса и невкусным мясом. Это – отсутствие нормальных магазинов одежды. Дамы жалуются: одеться здесь нельзя, заморских туфель не купишь. Манекены со смеющимися лицами пугают; одежды на них карикатурны. Это – скучная ночная жизнь.

Есть, правда, русская гостиница, полная соотечественников. Там ночная жизнь, естественно, кипит до утра. А вот общая ночная жизнь вылита на улицы. В ночи пахнет пивом. Все с бутылками в ожидании. Горящие глаза – это ночная жизнь. И пухлые губы женщин. Один из режиссеров ночной жизни – русский парень с гордым, но обидчивым взглядом. Мы явились к нему – никто в пустом зале не танцевал. Мы отправились в кабинет директора. В кабинете с пустыми картонными коробками светились экраны видеонаблюдения в туалетах. Возникла дискуссия: нужно ли ставить там камеры? В разгар дискуссии нагрянули какие-то темные люди с большими обезьяньими руками. Они уволокли соотечественника.

177.0

<ПИРАТЫ>

Утром раздался звонок из высоких сфер. На рай периодически нападают корсары. Даже за гробовой доской они не сменили своих привычек. Некоторые считают их падшими ангелами. Ну, кто бы мог подумать! Акимудский рай окружен флотилией пиратов.

«Пиратов под суд!» – читаю шапку газеты The Timeless. Местный судья Гюстав Доден на моих глазах приговорил каждого из девяти пиратов к заключению на двадцать два года за захват акимудского судна. Впрочем, это как штраф в сто рублей! Времени нет: двадцать два года – полная фигня. Но пираты действительно достали мирных акимудцев, и потому на центральной площади, где светофор, я заметил после объявления приговора приподнятое настроение как среди официальных лиц, так и среди простых горожан. Военный дух акимудцев укрепился. В порту Виктории стоят военные корабли; их обслуживание обеспечивает акимудцев дополнительными рабочими местами. Но проблема безопасности ста пятидесяти четырех акимудских островов отнюдь не решена, и, когда мы с Катей собрались посетить самый южный остров, родину гигантских черепах, мне объяснили, что мы можем там стать легкой добычей падших ангелов .

Двенадцать тысяч бесов , вооруженных «калашами» и гранатометами, наехали на Акимуды. Высокие сферы жалуются, что они подорвали рыболовство.

– Рыбаки вылавливают на треть меньше тунца, чем раньше. Яхт-спорт тоже подорван. – Так, отвлекая меня от медового месяца, сказал мне старший министр правительства (таково его точное звание) Винсент Меритон, который основную причину пиратства видит в психической дестабилизации бесов , у которых фактически нет действующего правительства.

Пиратства, вызванного нищетой и метафизической тоской, так просто не уничтожить. Впрочем, на Акимудах есть противоречивые мнения о том, кому выгодно это зло.

Кто стоит за бесами? Одни считают, что бесы давно уже переросли в огранизованные преступные группировки. Но есть и такие, кто полагает, что пиратский черный нал, нажитый вооруженным грабежом судов, оседает на земле в некоторых британских и американских банках, отчего борьба с бесовщиной превращается порою в лицемерие. Конспирологические версии, конечно, не лучший способ разобраться в проблеме, но именно благодаря ее сложности они и рождаются.

Я не скажу, однако, что Акимуды погрузились во мрак по причине бесовского пиратства. Но пиратство – не единственное зло. Акимудцев беспокоит климатическая проблема. Райские гранитные острова уйдут под воду при глобальном потеплении, и даже здесь уже отмечают повышение уровня воды, увеличение средней температуры на полтора градуса по Цельсию.

Молодоженов всех стран все это ни хрена не пугает. Они уверенно смотрят в бесконечное будущее. Мы тоже верим, медовый месяц, проведенный в раю, – это гарантия нашего будущего семейного счастья. Мы возвращаемся в Москву с порнококосовым орехом. Наш талисман! Нет ничего прекраснее медового месяца на Акимудах, когда о нем вспоминаешь на Плющихе. Несмотря на ужасы моногамии.

178.0

– С Отцом виделся?

– С кем?

Я не сразу понял. Акимуд, отправляя меня на Южные Акимуды, написал своему отцу письмо.

– Я его не нашел. Его там нет.

– Как нет? Он живет на горе.

– Там живет какой-то арабский шейх.

– Отец живет на горе! – Акимуд с недоверием смотрел на меня.

– Я его не нашел. Или он и есть… арабский шейх?

Акимуд покачал головой.

– Ты превратил свой юмор в медовый месяц .

– А разве нельзя?.. Я разговаривал со Сталиным!

– О! Ну что, обаял он тебя?

– Молодой… Худой… Я не ожидал…

– Ты с ним поосторожнее.

– Он сказал, что он верный ученик Христа!

– А ты и поверил?

В парадную залу Архангельского дворца вошла Лизавета:

– Приветик!

– Приветик! – обрадовалась ей Катя.

Но Убогая на этот раз не бросилась ей на шею.

– Ну чего, Отца не нашли? – неприязненно заметила она.

– Лиза! Там вокруг бесы ! – Катя расширила свои синие глаза.

– Тоже мне невидаль! – отозвалась Лизавета.

– Лизавета нашла народную веру, – с гордостью объявил Акимуд.

– Поздравляю! – кисло ответил я.

– Ты только кажешься поверхностным соглашателем, – помрачнел Акимуд. – Тебе доверишься… А внутри у тебя… – Он не договорил.

– Принесите им чаю! – сказала Лиза прислуге и добавила: – Только объединившись с простым народом , мы будем чувствовать себя бессмертными. Люди начинаются с идеи, до этого они потребители. Вот мы и нашли новую религию – распространим народную веру на весь мир.

Тут же возник Самсон-Самсон. Он обошел Катю стороной и сказал:

– Мы должны забыть о снисхождении. Интеллигенция продала Россию. Отчего так быстро забыли Сахарова? Он ушел в небытие. Совесть России живет с нами. Верно, Убогая ?

179.0

<ВЕРНИСЬ НА АКИМУДЫ>

Сынок, опомнись!

Папа, здесь так здорово!

Сынок, опомнись! Они перережут друг друга! Твоя миссия закончилась. Мертвые испортились, вдохнув в себя живую жизнь. Они не только много едят и пьют водку. Они уже соревнуются с живыми в половых отношениях! Это может закончиться мировой войной. Нам это не полагается – уничтожить человечество. Вернись домой. Со слюдями все ясно.

180.0

<СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ>

Настал день-фикс.

В Кремле при скоплении всех элитных подразделений власти на глазах миллионов телезрителей Главный протянул руку Патриарху, и они в одну минуту, застыв в мухинской позе рабочего и крестьянки, превратили нас всех в единую цивилизацию , объявив о создании Великой России.

Акимуд передал им бразды правления. Потекли слащавые речи, приправленные угрозами. Два видных идеолога вечных ценностей: один – из почитателей псковских старцев, другой – просто с толстыми щеками и комичной фамилией, – проповедовали без умолку. В тот же вечер был салют с национальным оттенком. Гремели военные оркестры, красиво пели на клиросе… Затем последовал ряд декретов. Был введен обязательный дресскод, преимущественно для женщин. Надеть платки! Снять брюки! Снять стринги! Надеть трусы до колен! Закрыть щиколотки юбкой! Переста-а-а-ть краситься, суки!

Мертво-живой народ ликовал. На улицах было замечено много пьяных. Ночью горели дорогие машины. Посыпались духовные запреты. Они нарастали. Ввели церковную цензуру. Закрыли художественные галереи. Запретили компьютерные игры. Карали за иронию и самоиронию. Соборность превратилась в новое колхозное движение. Катя отказалась выходить на улицу. Мусульмане были объявлены братьями, но было понятно, что они – младшие братья.

Россия превратилась в монастырский устав. Стали отчетливо видны враги государства и новой цивилизации. Границы были закрыты с начала войны. Деваться было некуда. Всех некрещеных признали неблагонадежными. Уже стали появляться первые концлагеря. Их возглавил Геннадий Ершов. Акимуд торжествовал. Энергетика России заработала! Бурно стали строить скоростную дорогу Москва – Петербург. Главный просил Акимуда помочь с новым оружием глобального уничтожения врагов. Акимуд уже подумывал о том, чтобы отправить какую-то часть мертвецов обратно в могилы. Но русские люди так побратски примирились с мертвяками, что это могло быть понято превратно.

Акимуд сделал ровно то, что я предлагал ему не делать, вернувшись из Тегерана. Он закинул Россию за Тегеран. Он потерял ко мне интерес. Не отвечал на мои звонки. Мои помощники, живой и мертвый, перестали со мной разговаривать. Стелла смотрела на меня печальными глазами утопленницы и больше не предлагала мне некроуслуг. Мое ведомство вот-вот должно было закрыться за ненужностью. По телевизору выступали только священнослужители и именитые мертвецы. Запретили рекламу. Запретили поп-музыку. Запретили мои книги. Я понял: конец.

181.0

<ХУДОЖНИЦА>

Ника не принимал меня целый месяц, а потом сам вызвал к себе. На улице я прочитал растяжку: «Лучше вступить в брак, нежели разжигаться!»

Ника сказал:

– Неприятная новость. Я мог бы передать тебе через своих сотрудников, но мы же с тобой друзья. Я не вижу смысла в нашем дальнейшем сотрудничестве.

– Ника! – воскликнул я. – Даже Сталин заставлял писателей быть Гоголями и Щедринами. В каждом обществе должна быть иллюзия оппозиции. Предоставь мне…

– Никаких иллюзий, – сказал Ника. – Иллюзии кончились. Будут иллюзии – страна кончится. Народ нас поддержит. Ты крещеный?

– Нет.

– Так беги бегом в церковь, пока не поздно!

– И ты думаешь, мне поверят?

– Уже не важно. – Он помолчал. – Хочешь совет? Вставь себе новые глаза. Смотри на все глазами православной цивилизации.

– Да ну? Так просто?

– Мы – утки, – пожал он плечами.

Тем временем развернулся Геннадий Ершов. Сажать стали густо. Сажали журналистов, ученых, гомосексуалистов, актеров, просто ебливых людей. Сажали проституток, блядей, католиков. Тем временем стали расстреливать. Геннадий Ершов стал всесильным карателем. Своей хилой подписью с завитком он подписывал шикарные расстрельные списки. Маленького роста, с лисьей улыбочкой, он запретил печатать свои портреты в газетах. Ему нравилось играть в нелегала. Расстреливали взяточников, коррупционеров, бандитов, просто богатых людей. Расстреливали в лесах и подвалах в центре Москвы. Снова появились фанатики расстрельных дел, расстрельщики без выходных, вновь появились соньки-золотыетуфельки, раздавливающие мошонки, но больше всего напугали всех тем, что сбрасывали людей с самолетов в арктические моря. Народ был доволен сильной властью.

Посадили Костю Лядова. За что?

– Ника, – сказал я, – ты ведь не затем приехал в Россию, чтобы возвращаться к старым маскам богов. Да, эта страна при ближайшем рассмотрении – вязкий материал, но зачем ему поддаваться?

– Пусть сначала пройдут через соборность! Здесь вам никогда не давали пройти до конца. Всегда одергивали. Лет через триста это все рухнет. А пока встанет крепко.

– А как же новая религия?

– Ее можно будет поискать в другом месте, – скривился Ника. – Мест хватает… А я слышал, вы с Катей рассуждали об отъезде. Так зачем откладывать?

– Ника, я хочу жить здесь.

– Ну и живи, – тускло сказал Ника.

…На следующий день во дворе нашего дома собралась кучка бородатых людей. Человек двадцать – двадцать пять.

– Барин! – позвал меня мой преданный мертвец, Серафим Михайлович. – Это за вами. Спрячьтесь в подвал!

Я вышел на крыльцо.

– Ну что, православные? – спросил я. – Здорово! Зачем пожаловали?

– По твою душу, нехристь! И по душу блядищи твоей…

– Ну-ну, полегче, небось не у себя дома! – прикрикнул я на бородатых.

Они несколько испугались.

Позже, уже под вечер, ко мне пришел чин с гладкой, прилизанной собачьей головой. Таких, как он, в народе прозвали пожирателями мертвых.

– Вам велено, – тихо, по-чекистски, сказал пожиратель, – покинуть дом и вселиться в свою бывшую квартиру.

– Вот так всегда, – с наигрышем сказал я. – У нас как ни переворот, так переселение тел.

Вместо ответа чин протянул мне ключи:

– Не волнуйтесь. Квартира зачищена. Нет там никого!

Когда он ушел, робко появилась Стелла.

– Возьми напоследок мое мертвое тело, – сказала она.

Мы спустились в пустой подвал.

– Где ты будешь работать?

– Не знаю, – ответила Стелла, отводя глаза.

Она разделась, и я с грустью смотрел на ее вечно трупные пятна плоти.

– Что, не нравлюсь?

– Нравишься!

Господи, сколько же раз я врал в своей жизни женщинам! А как им не врать?

– Ну, потыкай меня!

– Постой! Что с тобой будет?

– Я скажу тебе… позже. Катя к мертвым не должна ревновать.

Я засмеялся:

– Классная отмазка!

Позже она мне сказала:

– Я люблю твои большие ярко-лиловые яйца. Цвет Ренуара!

– Ты говоришь, как художник…

– Но я же художник! Ты что, ничего не понял? Я спасла тебе жизнь в метро. Это я разыграла комедию. Мы пошли в ресторан…

Я схватился за голову:

– Стелла! Но тогда ты была совсем скелетом… Я… подожди! А как же: «Je suis d’une famille noble, mais pauvre?..» Ты помнишь, что ты несла?

– Я прикалывалась, мой дорогой! Косила под Серебряный век…

– Не знаю, чему верить…

– Но ты же знаешь, что я говорю по-французски.

– Ты вскрыла себе вены? Ты мне сказала, что это – сладкая смерть?

– Я хотела быть вместе с сыном…

Передо мной стояла ополоумевшая мать, потерявшая восемнадцатилетнего ребенка во время путешествия в Голландию.

– Он костенел у меня на руках…

– Ты нашла его?

– Я обыскала все Северные Акимуды… Там его нет.

– А ты там?

– Ну да…

– Я поговорю…

– Поговори, родной!..

– Как же так, на Северные Акимуды!

– Ну а ты… Ты с кем? С сырой котлетой ! Что же тебя так тянет на плебеек ?

– Ты ее плохо знаешь.

– Она подозрительная, недоброжелательная… Сначала она мне понравилась, а потом… У нее красивые волосы… – признала Стелла.

Я вспомнил, как они недавно поссорились из-за картинки в альбоме National Geographic. Зяблику понравилась фотография тигра, красиво держащего в зубах пойманную, еще живую мартышку с обезумевшими глазами.

– Как здесь все гармонично!

Стелла заявила протест:

– Это бесчеловечно.

– Что бесчеловечно?

– Восхищаться победой сильного над слабым.

– Но тогда нам тоже нельзя есть мясо!..

– Но мы же не восхищаемся убийством коров! Так можно сказать и о мужчинах-насильниках, что они гармоничны.

Удар под дых. Зяблик проглотила обиду. Этот вечный спор вызвал у меня изжогу. Я был против обеих . Мы состоим из раздвоенного сознания. Но я всегда любил мартышек… Теперь в подвале я ощутил жестокость самой Стеллы. Женская неприязнь ядовита.

– Она исправится, – возразил я.

– Первое поколение не исправляется…

– Перестань… Стой! – озарило меня. – Катя жаловалась после дачи, что вы ее там вместе с Тихоном и Платоном изнасиловали. Это верно?

– Темная история, – сказала Стелла.

– Отвечай, – потребовал я. – Значит, это ты была в маске?

– Да, в красной с серебряными узорами. Я обожаю Серебряный век…

– Ну!

– Мы приехали туда, чтобы вывезти ее с дачи. Она была готова на все… В общем, так получилось. Обычное дело. Никто не принуждал… Я была в восторге от ее шейки, ножек, душистой писечки…

– Я ненавижу этот мир, – хрипло рассмеялся я.

– Глупости!.. Это мои фантазии…

– А на самом деле?

– Не было этого самого дела!

– Нет, правда!

– Вот так всегда… Самого интересного никогда не узнаешь… Ходишь всю жизнь вокруг да около.

Я не стал возражать.

– Тебе надо было, родной, жениться на мне… Тогда… Много лет назад… Ты испугался… – Она тянула слова. Она гордилась своим хорошо сделанным аристократическим лицом.

– Перестань… Все не так… Так куда тебя направляют?

– Куда? В могилу.

– Что?

– Обратно в могилу! Нас, всю твою команду, отправляют по могилам. Мы здесь больше не нужны.

182.0

Я – не пророк, но я был готов поспорить на что угодно, что православная цивилизация разлетится у нас на к уски. Участие мертвых в народном хозяйстве страны не дало ощутимых результатов. Я ошибся в сроках. Я думал, ее хватит на два-три поколения. Ника однажды назвал срок в триста лет; он явно ошибался, однако я тоже ошибся. «В жилах наших людей течет не православная кровь, – утверждали отпетые либералы, – а архаическая жижа. Поскребите русского, и вы найдете там – кого? Нет, не татарина, а православно-языческий бленд».

Как свидетелю своего времени мне чужды поспешные выводы. Однако мертвый мальчик Славик был скорее язычником. Хотя, с другой стороны, он был нашим христианским мальчиком. Или все-таки язычником с православным отливом. Или наоборот. Не знаю. Но он победил. Он задавил православную цивилизацию. Он поднял бунт обманутых людей, обиженных гусениц, оскорбленных тварей. И простой народ поверил в него.

Бунт Славика не подлежил логическому анализу, потому что Славик отвергает всякую логику. Славик попеременно и одновременно выступает за церковь и против церкви, за начальников и против начальников, за солнце против луны и за луну против солнца, он выступает за бутсы против кроссовок и за кроссовки против всей другой обуви. Он то за водку, то за пиво. Если спросить его, где находится нужная вам улица, он пошлет вас в обратную сторону. Он верен своей футбольной команде, но он неверен самому себе. Он поднимается и опускается на лифте в один и тот же момент. Он отвергает свой собственный бунт во имя порядка, но ненавидит выбрасывать мусор в урну. Он ненавидит шевелиться, но в тир пострелять он пойдет за милую душу.

Бунт Славика войдет в историю как бунт черной дыры против всех. Даже Акимуд устал вертеть головой, стараясь угадать траекторию этого бунта. Нажав всем на яйца, Славик растревожил и возбудил неожиданные пласты образованного населения.

Бунт Славика привел к тому, что православная революция на пути к православной цивилизации споткнулась и двинулась назад. Это не значит, что страна вернулась к общим ценностям и перестала сбрасывать себя с самолетов в северные моря. Она продолжала сбрасывать себя, но ум страны стал занят шансоном.

Не важно, кем Славик был при жизни. Был ли он гопником, футбольным фанатом, любителем Георгиевской ленточки: «спасибо деду за победу» – все это не имеет никакого значения. Он восстал из мертвых как уязвленное чувство справедливости, как мститель. Он бросился искать врагов России и обнаружил их во всех русских людях, включая самого себя. Но вместо отчаяния в нем проснулась жажда полного очищения от мысли. Вот так же, как ярко-красная краска и мелкие колонны многих православных храмов напоминают европейскому путешественнику ашрамы Индии, идеи Славика вгрызались в неведомый ему самому Восток и находили отклик в русских сердцах. Он не пощадил никого. Он собрал вокруг себя сторонников подобного очищения, и, видимо, Акимуд отдал ему часть своей сущности, потому что он стал непобедим. Вместо слащавых гимнов церковников он предложил рентгеновский снимок души. Страна зазвенела от чистоты изумительного безумия.

183.0

– Митингуют, митингуют, надоели! – Левый таксист, малый лет тридцати, скорчил рожу и зевнул.

– А вам все это нравится? – не выдержала Катя.

– Перестань, – шепнул я.

– Чего бунтуют? Бесполезняк! Россия всегда будет Россией. А вы что, на митинг?

– Да, на митинг! – заявила Катя.

– Вы живой или вечный ? – спросил я.

По последней политкорректной моде нас обязали мертвяков называть вечными .

– Ну, живой… – нехотя откликнулся шофер.

– Не люблю жлобов! – Зяблик хлопнула дверью, выходя из старой тачки на Пушкинской площади.

– Вы потише с дверями! – рявкнул на нее водитель, выскочив из машины. – Убить тебя мало!

Смущенный, не зная, дать ему в морду или денег, я сунул ему тысячную купюру нового образца, с цветным изображением семейного склепа, он не хотел сначала брать, но потом взял и, злобно хлопнув своей дверью, умчался вдаль.

У входа в сквер нам попался мой бывший помощник Тихон. Я приветливо помахал ему. Он подошел к нам и тихо сказал:

– Я не советую вам здесь находиться. Закон жанра. Готовится провокация…

– Сам ты – провокация, – цыкнула на него Зяблик.

Тихон растворился в пространстве.

Мы стояли на Пушкинской площади, человек двести, не больше, и держали над головой самодельные флаги с черепом и костями, перечернутые крест-накрест красными полосами.

Мы – это остатки недобитых блогеров, горстка журналистов, полунищие тетки с интеллигентными лицами, пожизненные диссиденты, которые всегда и во всем были против всех режимов, десяток знакомых мне по старым временам графоманов, несколько усталых знаменитостей довоенной поры. Я залюбовался преданными нашему делу студентами и студентками, с их легким молодежным цинизмом.

– Труп всегда не прав! – скандировали молодые радикалы.

– Их некрофобия слегка отдает расизмом, – неодобрительно заметила Зяблик.

– Согласен, – кивнул я. – Но я против трупного гедонизма, переходящего в надругательство над живыми.

Начались выступления, проклинающие режим мертвецов. Зяблик тоже взяла слово. Когда она взяла слово, все замолчали, потому что все знали, что она – сестра Лизаветы. Зяблик взяла в руку мегафон и сказала:

– Народ! В подпольных лабораториях Москвы уже разработан спрей, превращающий мертвецов в пыль. Мы их будем опрыскивать, как тараканов, и изведем всех до одного!

Вокруг нее забегали фоторепортеры. Студенты и студентки стали подпрыгивать, как зайцы. В перерывах между выступлениями мы кричали:

– Россия для живых! Россия для живых! Россия для живых!

И еще, до хрипоты:

– Мертвых долой!

– Мертвых долой! – яростно кричала Зяблик.

Поколебавшись, мы решили пойти по Тверской до Красной площади, но как только развернулись в беспорядочном марше, перед нами возникла стена мертвяков в космических шлемах. Мы думали, что все кончится, как обычно: нас отдубасят, растащат по обезьянникам, еще раз изобьют, посадят на десять дней за мелкое хулиганство и отправят домой. Но вместо дубинок в руках у космических полицейских оказались автоматы.

К сожалению, у нас не было ни одного флакона с антимертвяцким спреем, мы бы их всех опрыскали. Кроме того, мы не знали, что прошлой ночью мертвяцкая полиция уничтожила все три подпольные лаборатории, изготовлявшие антимертвяцкий спрей. Позже я узнал, что штурм подпольной лаборатории в районе Шаболовки был действительно опасным для мертвецов, потому что ученые прыскали на них, и они растворялись в воздухе. Однако героев-ученых удалось все-таки расстрелять.

Над площадью зазвучала всем знакомая мелодия «Добро пожаловать на кладбище!..» в исполнении вокальной группы вольных танкистов. С недавних пор это был гимн антимертвяцких боевиков. Надписи «Добро пожаловать на кладбище!» появились и на главных воротах московских кладбищ. Их срывали сами мертвецы. Мы же кричали в лицо мертвякам: «Мертвяки – на кладбище!» – и хохотали, а им это было особенно неприятно. Мелодия оборвалась. Раздались автоматные очереди.

Это было новое Кровавое воскресенье. Убили студентов. Убили студенток. Мы все попадали на землю, и тут я увидел Славика. Это он командовал парадом. Это он нас убивал.

В последнее время Славик стал крупной государственной фигурой. Он рос как на дрожжах, он уже оттеснил Главного, он выгнал его из поместья на Рублевке и отобрал у него всех собак. Самсона-Самсона он возвысил до вице-премьера и поселил в собачьей конуре. Славик полюбил одинокие велосипедные прогулки вдоль Москвыреки. Он бросался в свою охрану гантелями, а потом играл с охраной в домино, пил русское пиво. Славик стал главнокомандующим, носил чемодан с ядерной кнопкой, разогнал Думу, выслал Патриарха на Соловки и тоже посадил на цепь. Славик запретил правящую партию Братья и Сестры и самолично управлял Россией.

Россией он управлял деспотично, самодурно, но справедливо. Скоростную дорогу Москва – Петербург он отменил за ненадобностью. Петербург переименовал в Петроград. Народ при нем занялся народным промыслом. Вырезали деревянные ложки. Производили, конечно, всякую дрянь, однако с большим умением, я бы даже сказал, с выкрутасами. В правом ухе носил Славик брильянтовую серьгу, порол на конюшне девок из модельных агентств, ходил с топором на медведя.

Народ обожал его и видел в нем самого себя. Такого единения еще не знала история. Но больше всего он любил футбол. Он устраивал матчи между командами живых и мертвых, и живые постоянно проигрывали, потому что играли хуже, чем мертвые.

А тут он самолично, в красивых темно-зеленых сапогах, подошел к Зяблику, наклонился, приставил пистолет к виску. Тогда Зяблик ему сказала:

– Это ты – неудачный мститель?

Славик рассвирепел и стал рвать на ней одежду, желая унизить ее женское достоинство, но вот подоспел я и ударил Славика дубиной по голове. Голова Славика никак не отреагировала. Тогда я ударил дубиной еще и еще: голова треснула, он подался вперед и все-таки успел выстрелить Зяблику прямо между грудей.

Можно было и не ходить на митинг – было ясно, что там разгромят все наше либеральное стадо, но Зяблик все-таки пошла, и я пошел вместе с ней не из-за идейных соображений, а просто из страха за нее.

Она умерла у меня на руках в больнице.

183.1

Я бросился к Акимуду молить о ее воскрешении. Я был почему-то уверен, что он не откажет. Акимуд сказал нехотя:

– А что я могу тут сделать?

– Ника! – Я схватил его за пиджак. – Ты же воскресил и Лазаря, и Лядова! Ты воскресил миллионы мертвяков!

– Теперь другое время… – отмахнулся Акимуд. – Отстань! Пусть решает Лизавета.

– Я прошу тебя…

– Человек не может быть мерой всех вещей. Это лицемерие. Есть вещи поважнее!

Лизавета была против:

– Она всегда была сумасшедшей. Ничего нет плохого в том, что она будет мертвой. Тут уже полстраны мертвых людей. Теперь она будет наша!

– Но она мне нужна живая!

– Если ты ее так сильно любишь – полюби ее мертвой!

– Но…

– А кто проломил дубиной голову нашему Славику?

Почему не просишь за него?

– Но он и так был мертвым…

– Вот твоя сущность! Ты против мертвых! Но не ты ли когда-то говорил моему мужу, что в России мертвые сильнее живых, что в России быть мертвым – особая честь? Ведь всем известно, что мы любим по-настоящему только мертвых!

183.2

<ПОСЛЕДНЕЕ>

Тигрис, отпусти меня… Тигрис… я – самостоятельная девочка… Тигрис… Да. Когда я крутанулась на Пушкинской, и все разбежалось в разные стороны, сладко запахли малиновые помидоры с керченского рынка, и я поняла, что – все. Все стало незначительным, и название площади – тоже, полицейские и демократические склоки вызвали у меня панику украденного времени, я стала хвататься за воспоминания, но ничего не вспомнила, за дерзкие выходки, за книги, мне стало жаль себя, возникла пустота, но меня хотели удержать в этой исчезающей незначительности, вцепились, как будто нарочно хотели показать мою ничтожность, отсутствие благородства, элементарной порядочности, неумение дружить, я извивалась, хотела вырваться, а мне не давали в больнице. Посылали назад, в черную дверь. Тигрис! Ты там, за черной дверью? И он – с которым я жила, Тигрис, ты, которого я вроде бы любила, тоже стал незначительным, одним из многих, неважно кем, но незначительным, и ты меня раздражал своей настойчивостью сохранить меня как свою собственность и остаться со мной навсегда. Я испытала страшное желание освободиться и оттолкнуть тебя, вскочить и оттолкнуть. Я испытала ледовитый период. Земная любовь оказалась соской-пред ательницей. Переживания выглядели глупо. Я силилась тебе это сказать, я открыла глаза, и ты испугался моего взгляда, но у меня не получалось, и тут я увидела перед собой низкую белую дверь, и я выставила вперед левую руку, чтобы притормозить.

Мне было жалко Тигриса из-за его незначительности и непонятливости. Но потом он как будто собрался с силами, и я еще раз перевернулась, крутанулась – и уже более спокойно наблюдала за всеми на моих похоронах и даже немного хихикала. Было смешно видеть, как Тигриса оттеснили революционеры. Было смешно смотреть на маму и на отчима, который все фотографировал, и на Дениса, который командовал парадом, на грустного Тигриса, с которым я жила и который меня всегда преувеличивал. И на букет белых роз «От сестры» – с тем же названием она принесла цветы на свадьбу, только нечетное число, но много-много, от души, и здесь тоже много, название одно, но я поняла, что нельзя так разбрасываться уходящим, что это богатство, от которого нельзя отмахнуться, и мне стало стыдно за мою жизнь. И как только мне стало стыдно, ко мне подошел Акимуд в белых одеждах, пахнущий розами, словно он хотел прогуляться со мной по набережной:

– Почему ты его зовешь Тигрисом? Ты его никогда так не называла!

– Это дурацкое имя созрело во мне после смерти. Я не знаю еще, нужен ли мне он навсегда. Может, не нужен?

Акимуд засмеялся. Он был похож на капитана в белом кителе с золотыми пуговицами. Ему не хватало трубки.

– Тебе не хватает трубки.

Он снова засмеялся, и мне стало спокойно, только я никак не могла понять, как же его хватает на всех, чтобы ко всем подходить, но он мне все об этом сказал, не прибегая к словам. Тогда я сказала, что неправильно думать, будто я ничего не понимаю, я раскаиваюсь, конечно, и тут подошла Клара Карловна, и еще Верный Иван подошел, и еще несколько, Ершов – тоже. Все как будто гуляют по набережной, и это один берег, а там есть где-то другой. Ты, наверное, хочешь вернуться? – спросил Акимуд, и я сразу сказала «нет», но потом говорю «да», и смотрю на Нику, потому что он радостный и грозный одновременно. У меня шевельнулась мысль объясниться ему в любви, ведь я любила его с детства, еще не зная, что это – он, а получила в награду то, что мало кто имел, но они буквально замахали на меня руками, чтобы я не продолжала, и я замолчала. Ершов вдруг дал мне понять, что его волнуют эти мои дурацкие фильмы, где я снималась совсем молоденькой, но я даже не поверила, ведь сколько нас снимается, и это неважно, а что? Как будто эти дурацкие фильмы сдерживали меня от полета, но я сказала, что это – ошибка мужчин думать, что мы – одинаковые и созданы лишь как подстава. Нет. Я стала искать слова, потому что поняла, что я так мало сделала, но Акимуд говорит, что я – пружина действия. Ты – река, говорит Акимуд, в которую втекали ручьи и речки, ты – соединение разных жизней, и тут мне ужасно захотелось вернуться. А Акимуд смеется: подожди. А чего мне ждать? Я уже была на Акимудах. Я туда не спешу. И опять все перевернулось. Ты зачем пошла против мертвых? Но я не хотела остановки жизни! Что ты в этом понимаешь? – спрашивает Ершов. А кто понимает? – удивляюсь я. – Может быть, моя сестрица? Ну, вот. Все огорчились, как будто я сказала не то. А чего ты не пошла в монастырь? – Ах, вот оно что! Меня жизнь отвлекла, я стала с ним жить, с Тигрисом, я так его называю, чтобы он не знал, о ком идет речь, и меняться стала, пусти меня! А что я вспоминаю? Ты дал мне сладость жизни, этот сок, который толкает жизнь вперед, этот сок, который и есть сок жизни, и чего с меня спрашивать, если я где-то его не там разливала? Мне стыдно? Но там так все забито! Ни одного окна! Идешь на ощупь, философия не помогает, ее давно уже нет, не помогает, но только свет исходит из тебя. Она меня любила, сказал Акимуд. И все кивнули. Там. На набережной. Где пахло белыми розами. И я сказала: извините, что была барахольщицей! Простите, пожалуйста.

184.0

На похороны Зяблика пришло множество протестных людей. Зяблик лежала в открытом хрустальном гробу, купленном на деньги Дениса. Он хотел видеть Зяблика в образе Белоснежки. Дороговизна гроба произвела сенсацию. Денис прятался за спинами протестантов. Некоторые из них были так сильны в своей ненависти к мертвякам, что казались важнее меня на похоронах, и даже оттеснили меня от гроба. Но когда до них дошло, что Зяблик своей смертью дезертировала из разряда живых, они запутались в своих скорбных чувствах и, озадаченные, пропустили меня вперед.

– Я тебя отобью, обещаю, – наклонился я к лицу моей мертвой девушки.

Лизавета на кладбище не пришла, но прислала венок подсолнухов с белой лентой « Сестре от сестры ».

Вдруг посреди людей кто-то звонко и весело выкрикнул в мегафон:

– Труп врага хорошо пахнет!

Люди Дениса бросились искать мерзавца, но не нашли. Мать Зяблика, Мария Васильевна, и отчим, Валерий Давлатович, не знали, как себя вести. Мария Васильевна скромно сыграла роль скорбящей матери, повыла побабьи, а затем повернулась ко мне и сухо спросила:

– А теперь что делать?

Валерий Давлатович таращился на светских фотографов. Зяблику выделили могилу по блату на Ваганьково.

Похороны Зяблика неожиданно стали переломным моментом. Что-то хрустнуло в общественном сознании.

История России потекла в новое русло…

После похорон я снова бросился к Акимуду, но не добрался до него, дотянулся лишь до Лизаветы, которая приняла меня холодно и брезгливо:

– Ну что ты бегаешь к нам, как идиот! Неужели тебе не видно, что мы не разделяем твоих ценностей?

– Лизавета, Зяблик уже в могиле!

– Знаю. Она это заслужила.

– Я не могу без нее.

– Не переживай. Она придет к тебе мертвой. Я уверена.

– Попроси Нику…

– Нет. И потом, какая разница! Живые и мертвые перемешались. Хочешь – сам застрелись. Будете мертвой парочкой.

Тут в комнату вошел Ника. На лице у него было тревожное выражение.

– Лизон! Отец отзывает меня к себе.

– Как!

– Говорит, что слишком много крови.

– Но без крови у нас не обойтись, – удивилась Лизавета.

– Он предлагает мне всех мертвецов отправить в могилы.

– Всех?

– Ага.

– А кто же тогда будет здесь править?

– Главный. Он снова будет Главным. В крайнем случае ему можно нарисовать другое лицо. Произвести омолаживание. Впрочем, и так сойдет.

– Но он же тоже мертвый!

– Никто этого не заметит. – Вдруг он обратил внимание на меня и сказал со смешком: – Ну, чего? Мы все, кажется, тут допрыгались.

– Главный морально устарел! Он надоел своей незаменимостью, – сказал я. – Не нужно нам вечного Главного! Это путь к революции!

– Хватит пугать меня революциями, – отмахнулся Акимуд. – Я скажу Главному, чтобы он закрутил покрепче гайки. Этого будет достаточно!

– Ника, воскреси Зяблика.

– Не делай этого! – выкрикнула Лизавета.

– Ладно, я подумаю, – сказал мне Акимуд.

– Да… Вот еще… Ника, моя помощница Стелла… – довольно сбивчиво начал я. – Она не может найти сына… на Северных Акимудах… И вообще, можно ли для нее найти другое, получше, место?..

– Я прошу тебя не лезть в мои дела, – был ответ.

185.0

И вдруг в одночасье все перевернулось. То ли кровавое избиение на Пушкинской, то ли бурные протестные похороны Зяблика, то ли возвращение Главного, то ли насильственная православная цивилизация с мертвецами, то ли Славик, то ли разжижение самих мертвецов в живой жизни… но однажды все перевернулось.

186.0

<Я НЕ ЛЮБЛЮ БОЯТЬСЯ>

– Она зовет тебя Тигрисом, – прошептал Акимуд. – Почему Тигрисом? Как-то глупо. Одиноко? Плохо без нее?

– Тигрисом?

– Плохо без нее? Одиноко?

В воздухе запахло революцией. Это ни с чем не сравнимое чувство. И хотя основные события трудно предугадать по срокам и смыслу, есть ощущение, что пройден какой-то невидимый водораздел, и телега истории опять покатилась с горы – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, со свистом и дикой тряской. На такой телеге мчаться страшно, куда страшнее, чем тащиться по бескрайнему плоскогорью, рискуя всего лишь беспробудной спячкой. Но есть тьма людей, которые любят бояться. Не в этом ли разгадка нашей родины?

Однажды в парижском Диснейленде я сел в вагонетку и отправился в искусственное подземелье, которое обещало как следует напугать. Со мною ехали взрослые и дети, и я понимал, что все страхи будут пустыми. Но что-то оказалось выше моего понимания. Когда в темноте меня коснулись чьи-то неведомые костлявые руки, я вздрогнул всем телом, несмотря на всю бутафорию. Рядом со мной истерично хохотали родители и отпрыски разных народов, вызывая на себя страх и отвечая ему полным восторгом, как это бывает на американских горках и прочих головокружительных аттракционах, а я непонятно с чего замкнулся в себе. Я пытался проникнуть в различие, возникшее в открытой вагонетке между ими и мною, и я сознавал, что кто-то из нас, несомненно, неправ.

Я вспомнил тогда же, в подземелье Диснейленда, что есть тьма людей, которые любят фильмы ужасов, которым доставляет удовольствие пощекотать себе нервы явлением костюмированных Дракул, каннибалическими видениями. При отсутствии кино можно, впрочем, по старинке отправиться на заброшенное кладбище ночью и прогуляться среди могил. Кем бы ты ни был, ты все равно испытаешь странное чувство тревоги, никак не связанное с твоим дневным мировоззрением. Что это? Фитнес по выработке бесстрашия, метафизические приседания или всего лишь несерьезное отношение к ужасу жизни, дарованное тебе свыше?

Мой попугай жако смертельно боится веника. Если случайно поднести к его клетке веник, он издает пронзительный ультразвук, не похожий ни на какие другие его звукоизвержения, и всполошенно падает, словно замертво, на дно клетки. Его нельзя приучить к венику. Сколько ни подноси веник к клетке, столько он будет срываться вниз. Трудно сказать, что именно видит он в этой угрозе, за что или за кого он принимает веник, но он принимает веник всерьез, и лучше держать его подальше, чтобы не травмировать птицу. По всей видимости, я смешон, потому что похож на своего попугая.

Можно ли считать мое поведение и поведение моего попугая трусостью? С точки зрения любителей страха, наверное, так и есть. Но мы с моим попугаем в ответ на обвинения в трусости выскажемся в пользу ответственного отношения к страху. Однако тут нас и заклюют поклонники веселого отношения к жизни. Попугай Шива (дома мы все зовем его Шивочка) богат генетической памятью. Он принимает веник за хищника. Нет, он не расскажет мне, что это за хищник, но есть и другой, более доступный мне пример. Он также боится шланга пылесоса, вообще всего, что имеет форму трубы – тут речь, очевидно, идет о заместительницах змей. В любом случае, Шивочка не любит бояться. И тут я с ним солидарен. Я тоже не люблю бояться. А ведь это похоже не только на проявление трусости, но и на заявление бесстрашного человека. Я не люблю бояться! Иными словами, принимая страх всерьез, я не люблю с ним шутить.

Любители бояться легкомысленно относятся к страху как к верному поводырю. Однако никто не ответил еще на вопрос, является ли страх частью жизни или жизнь является частью страха. В начале начал, возможно, и был тот страх небытия, который разродился самою жизнью и продолжает над ней доминировать. Эта догадка обоснована проникновением страха во все сферы жизни, и наше жизненное поведение является лишь жалким ответом на всесилие страха. Чего мы только не боимся?

Мы боимся одиночества и коллективизма, брака и безбрачия, жары и холода, ненависти и любви. Мы боимся жизни значительно больше смерти, потому что в каждом проявлении жизни есть назойливая угроза нашей безопасности. Страх смерти – закономерный вывод из страха перед жизнью. В страхе мы формируем образы наших богов, и только лоно матери оказывается для нас наиболее безопасным местом.

В парижском Диснейленде я увидел бунт человека против засилия страха, но в этом хохотливом бунте собралось несовершенство человеческой природы, которая скорее отмахивается от проблемы или, как говорил Блез Паскаль, отвлекается от нее, нежели стремится к ее разрешению. Впрочем, стоит ли фиксироваться на проблеме, которая неразрешима?

Если я говорю, что не люблю бояться, я исхожу из предположения о глобальном значении страха и не снимаю его значения и не бунтую против него, а выражаю к нему свое эмоциональное отношение. И уж тем более я не люблю бояться, когда страх используется людьми для сознательного или бессознательного угнетения друг друга. Именно страх, а не что иное, в наибольшой степени угнетает человека, доводит до распада его личность. Легкомысленное отношение к страху (авось пронесет!) есть согласие на продолжение страха в обыденной жизни, сублимация своего рабского положения в обществе и государстве, карнавальный день, после которого начинаются будни. Начальник мстит подчиненному за свои страхи, а высшее начальство, олицетворяя государственный страх, удерживает посредством животных страхов народ в подчинении. Однако народ в какой-то момент устает бояться, и тогда происходит взрыв. Революция – освобождение от прежних страхов и сложение новых.

Государство нужно для того, чтобы минимизировать человеческие страхи, а не раздувать их. Мы в России – чемпионы по производству страхов и почти полному отсутствию страховедения . В результате мы оказываемся где-то посредине между природным и общественным человеком.

Однажды я летал на дальние острова в Беринговом проливе. Это было опасное путешествие, но оно того стоило. Между Ледовитым и Тихим океанами существуют два острова. Один – поменьше, другой – побольше. С вертолета они похожи на два кекса, продолговатый и круглый. Круглый остров называется Малый Диомид и принадлежит американским эскимосам, продолговатый – наш, Большой Диомид, или остров Ратманова. Я прилетел на американский остров в начале июня и увидел эскимосов, несмотря на «нулевую» туманную погоду, в шортах и футболках. На футболке высокого эскимосского парня была надпись: NO FEAR. Дети ели мороженое и бегали по мокрому снегу…

На большом острове была та же температура, хотя соседние острова находятся в разных полушариях, но там гарнизон наших доблестных пограничников был одет в зимние шинели. Шапки и валенки. Никаких NO FEAR. Прикажи своему сердцу объявить лето, будет лето, а не то зима… зима… зима.

Я родился под знаком страха. Первое мое осознанное впечатление – череп и кости на электрическом столбе летом в Раздорах, которые тогда были еще глухим Подмосковьем. Иногда я думаю, что именно тот мой младенческий панический страх дотронуться до столба и дал мне силы стать писателем. Литература находится в подвижном взаимодействии со страхом. Я благодарен столбу. Литература научила меня тому, что я не люблю бояться. В этом я вижу свое скромное бесстрашие.

187.0

<ВИД С ТРИБУНЫ>

Я прошел, как ледокол, насквозь через огромную толпу и поднялся на трибуну. Денис, бывший любовник Зяблика, владелец заводов и яхт, держал речь. Он выкрикивал революционные лозунги. Другие революционеры – знакомые дедушки и совсем молодые люди – поводили живыми глазами и с холодком оглядывали друг друга. Казалось, они уже собрались делить революционные портфели. На мне были джинсы кирпичного цвета, и дружески настроенные ко мне революционеры решили, что они мне очень идут. Другие отворачивались, считая меня ставленником Акимуда.

– Долой мертвых!

– Долой! – Многотысячная толпа с разноцветными флагами принадлежности к разной совести так громыхнула словом «долой!», что небо покрылось взлетевшими от испуга птицами и стало черным.

Мне припомнился тот день, когда выли московские сирены, загоня живых под землю. Теперь настало время выть мертвым.

Кто виноват в том, что живая Россия проснулась? Еще недавно она мирно похрапывала, и казалось, жизнь умерла в ней на долгие годы. Кто мог предвидеть, что в снегопад на улицы выйдут толпы живых людей? Ни один человек в мире.

В России время то мерится вечностью, то несется с окаянной скоростью. Я думал, я знаю, что будет с Россией через десять лет; теперь непонятно, что случится завтра. Мы жили при царском самодержавии, при сталинском самодержавии, нам казалось, что мертвые переживут нас. Когда Главный вернулся, чтобы возглавить мертвецов, все так или иначе сжились с мыслью, что это – судьба страны. Вдруг русская демократия полезла из-под земли, как те же самые мертвецы на станции метро «Маяковская», и это ее явление шокировало не только власть, но и саму русскую демократию.

Власть сама виновата в том, что народ повалил на митинги. Идеологией Главного до Мертвой войны стал торг: обмен лояльности граждан на свободу частной жизни. Мы получили невиданную в России возможность выбирать себе стиль жизни. За годы Главного эта свобода нас развратила. Нам захотелось большего, чем просто частной свободы. Стоя в пробках и сидя в кафе, мы заражались вредными мыслями о том, что мы хотим хотеть .

Но представим себе, что Главный сойдет с ума и даст нам свободу. Если кто хочет в России либерализма, то это должен быть захват власти, а не выборы. А после захвата – жесткий режим либерализма. При Екатерине Великой в России начался картофельный бум. Никто не хотел ее сажать. Крестьяне бунтовали. Картошка – хорошая вещь, но незнакомая. Царица насаждала картошку силой. Собственно, то же самое ждет русский демократический либерализм. Его можно насадить пока что только силой.

– Алло, старик! – В разгар моих размышлений о судьбах родины на революционной трибуне в телефоне возник голос Лядова.

– Привет!

– Старик, меня только что выпустили из тюрьмы!

– Поздравляю! Как там было?

– У меня было точное ощущение déjà vu! Мы столько раз ругали наши тюрьмы, которые плакали по нам, что мне показалось, что я уже там сидел. Все было один в один.

Никаких отклонений от ужаса.

– В тюрьме тоже командуют мертвяки?

– Какие мертвяки? Только такие оголтелые мистики, как ты, верят в загробные сказки. Я, как биолог, тебе говорю: нормальные живые садисты!

Я стоял на трибуне и видел невозможное: десятки тысяч людей. Кто вы? Будущие эмигранты, будущие кухонные зубоскалы, будущие раздавленные насекомые или будущие победители?

– Ты будешь выступать? – спросил Денис.

Я приготовился выступать. Что я собираюсь сказать народу?

188.0

<ВСЁ ИЛИ НИЧЕГО>

……………………………………………………………………………………………………………………………………..

189.0

<ОТОЗВАТЬ!>

– Папа нас все-таки отзывает! – Акимуд в полном расстройстве вошел в спальню к Лизавете.

Лизавета полулежала в пурпурной постели на высоких подушках и, обнаженная, читала «Mein Kampf».

Она отложила книгу и посмотрела на мужа:

– Отзывает? Он что, рехнулся? В такое время!

– Я именно об этом ему написал!

– Странно. Твой папа за кого?

Акимуд помолчал.

– Лиза, что ты несешь! Это – богохульство.

– Цыпленок! Русская идея требует русского бога, а не кого-то там извне, из Солнечной системы. Все это слишком абстрактно и пахнет либеральным гуманизмом.

– С женщинами трудно спорить, – вздохнул Акимуд. – На самом деле я просто устал.

– Цыпленок!

– Я – утка, а не цыпленок! – уточнил Акимуд.

– Ника, воскреси Зяблика, – появился я на пороге.

– Да подожди ты!

Лизавета, не прикрывая своей наготы, укорила меня, что во всем виноваты мои страхи.

– Не было бы твоих страхов – не было бы и Акимуд, – сказала она. – Поехали с нами?

– Зачем? Зачем мне эта акимудская пустыня?

– У тебя превратные представления.

– Я не населяю ад своими личными врагами, не свожу с ними счеты. В России жизнь как на войне – страшно, но каждую минуту надо уметь делать выбор. Если Россия тебя кинет, ты отойдешь, обогащенный знанием.

– Зяблик считала ее просто-напросто хамской страной.

– Это зверинец. В Южной Африке есть огромный зоопарк…

– Ты тяжело болен Россией.

– Ника, – сказал я, – нам нужен новый Петр Первый…

– Масштабный либеральный диктатор с чувством справедливости, который поровну раздал бы всем нефтяные конфеты… Где я тебе такого найду?

– Найди!

– Так с чего прикажешь начать: со спасения России или с воскрешения нашей Венеры Мытищинской?

С дивана донесся смех Убогой.

– Устроили мы тут у вас маленький апокалипсис, – в свою очередь засмеялся Ника. – Но не беда! Ваши генералы ошиблись. Мы не грачи. Мы – утки. Мы улетаем на свое болото.

Лизавета прислушалась к его словам:

– Ты утка, милый?

– И папа – утка. И ты будешь уткой.

190.0

Рассвет… По небу тянулись узкие северные облака. Мертвые нестройными рядами уходили на кладбища. Они шли, сутулясь, словно пленные. Без песен. Я вдруг вспомнил, как они грозно и весело пели в дни победы:

Мне стало их чуть-чуть жалко. Второй раз они расставались с жизнью. Их ждали Северные Акимуды с воблой. Уцелевший народ глядел на них из окон и ничего не говорил. На воротах кладбищ висели растяжки: «Добро пожаловать на кладбище!» Растяжки выглядели не то приветствием, не то издевательством.

Лизавета собрала четыре чемодана и тридцать больших картонных коробок. Она знала, что на Акимудах не прибарахлишься.

– Ника, а чего у вас там еще нет?

– Отстань!

Ника ходил по комнате и давал наставления Главному. У Главного было новое лицо, но все равно было видно, что он – наш старый Главный.

– Россию держи в страхе, народ не распускай, но продолжай играть в демократию, – ходил по комнате Акимуд.

Главный, обиженный тем, ЧТО ЕГО НЕ ЛЮБЯТ, покорно кивал: он это знал и без Акимуда.

– Ты их расколешь. Кого надо – пересажаешь. Дениса сажай смело! Никому не давай спуску! В остальном будь примерным демократом!

Главный кивал:

– Я их всех покрошу!

– Скажи что-нибудь либеральное!

– Я хочу вернуть народу интернет и туалетную бумагу, – посоветовался он.

– Это можно, – согласился Акимуд. – Но без излишеств. В политике надо много и честно врать. Кто врет мало и без вдохновения – тот не политик.

– А что потом?

– Потом тебя проклянут… Но это потом… потом…

– Когда?

– Все зависит от тебя.

– Но вы возьмете меня к себе, на Акимуды, – потом ?

Акимуд не спешил отвечать.

– Я – солома ?

– Ты так истерически боишься за себя, что с испугу вцепился в Россию… Ты – хворост!

– Нехорошо вышло с костром… Простите!

Главный просил прощения первый раз в своей жизни. Он все-таки странный был человек. То скрытный до такой степени, что вздрагивал, когда его называли по имени-отчеству, словно его разоблачили, то необъяснимо открытый. Какому-то заезжему французу он мог поведать, что его супруга была второй женщиной в его жизни и он женился на ней только потому, что его первая «любовь» кинула его, а та оказалась ее подружкой…

Главному хотелось бы придумать для России какое-нибудь другое, пусть даже экзотическое, правление, но он знал, что ничего нового он не придумает. В глубине души он даже не всегда хотел быть Главным, но он знал, что без него страна пропадет.

– Если хочешь что-нибудь особенное, то посади в России виноград и заведи карликовое вино.

– Вымерзнет, – сказал Главный.

– Да ну тебя!

– А что такое карликовое вино? – спросил Главный.

– А что, не знаешь?

– Ну, догадываюсь, – на всякий случай сказал Главный. – А вы бы мне, Николай Иванович, дали какое-нибудь альтернативное топливо, чтобы выжить.

– Россия погибнет от чудес, – строго сказал Акимуд. – Ну, прощай! – Он подошел к Главному и поцеловал его в лоб.

– Николай Иванович!

– Что тебе?

– Как же жить нам дальше? Акимуд показал ему кулак.

190.1

<ЗДРАВСТВУЙ, МАМА>

Когда мертвяки ушли и жизнь постепенно стала налаживаться, мама грохнулась на пол в туалете у себя в квартире на Маяковке и пролежала там пять часов, пока мы не спохватились. Мы вызвали МЧС, приехали трое умелых ребят, дверь сломали, не повредив маме, и, когда маму выволокли из уборной, она сказала тихо:

– Я сдаюсь.

Она пять лет не желала ложиться в больницу, стесняясь своей неполноценности в области испражнения, и это старорежимное стеснение стоило ей целой кучи болезней. На следующее утро приехала неотложка, и ее увезли в ЦКБ. Это была суббота, никто в больнице не обратил на маму внимания, старухи в ее палате отметили гнилой запах, исходящий от мамы, и устроили ей скандал. Что она чувствовала в эти часы, мне трудно сказать. Когда старухи уснули, она залезла в сумочку и съела девятнадцать таблеток снотворного. Утром лечащий доктор Андрей Николаевич нашел ее в кровати с вялыми признаками жизни. Она все-таки справилась со снотворными. Ее перевели в реанимацию и позвонили мне. Я примчался в больницу и прошел в реанимационное отделение, созданное как чудо техники. Мама лежала на стоящей под сорока пятью градусами кровати, с голыми плечами. С огромным количеством всяких присосок. Ее лицо чудовищно изменилось. Я вдруг узнал какие-то восточные корни. Я бы сказал: северно-восточные. Лицо было круглым, как блин. Как циферблат настенных часов.

Я сказал:

– Здравствуй, мама!

Она вышла из небытия и посмотрела на меня с каким-то небывалым чувством. Было видно, что она совершила какой-то важный для себя поступок и теперь может гордиться собой. В девяносто один год проглотить девятнадцать таблеток было поступком. Было поступком и выжить после девятнадцати таблеток.

– Я страшна?

– Нет, – недрогнувшим голосом сказал я.

– Возьми меня за руку.

Она так не говорила со мной уже, может быть, пятьдесят лет. Я взял ее за руку, рука была вся в синяках, как будто после побоев.

– Ты никому не говори… – сказала она. – В бреду мне виделись переплетенные, страшные, голые тела… Потом по ступеням ко мне спустилась твоя Катя… – Она облизала пересохшие губы и снова провалилась в бред:

– Господин Президент! – с достойной улыбкой произнесла она.

– Мама! – Я погладил ее по руке.

– Не уходи. Побудь со мной, – сказала мама.

– Хорошо, – серьезно сказал я.

– В следующий раз привези мне леденцов, – твердо пробормотала мама.

– Хорошо, – кивнул я.

190.2

<СВАДЬБА ВЕЛИКОГО ПРОВОКАТОРА>

Жениться страшно всем, но особенно страшно жениться Главному. Остальные мужчины готовы жениться на ком угодно, их не пугают даже голые девушки на высоких каблуках, а Главный – он ошибиться не может, он должен жениться на той единственной, которой он может довериться и которая страстно хочет ему отдаться.

Главный женится в третий раз. Это – настоящий подвиг разведчика – уж лучше бы его послали в тыл врага взрывать мосты, он – мастер взрывать мосты, но он отправляет сам себя в тыл невесты. Главный женится в третий раз на одной и той же невесте – необъятной, действительно с большим тылом, не восточной и не западной, а – чисто нашей.

Но тут возникли проблемы.

В первый раз жениться на нашей невесте ему приказало начальство, и, когда ему ее показали, он испугался до смерти. Он не знал, где найти такую длинную лестницу, чтобы дотянуться до ее губ со своим поцелуем, у него не хватало сноровки залезть на нее и посмотреть на мир сверху, но начальство сказало твердо: женись, – и он, одернув пиджак, поправив жалкий галстук, исполнил приказ и скромно женился.

Прошло года четыре. Он стал входить в роль хозяина такого огромного тела, он научился ползать по нему, стрелять и плавать, он ревновал к любителям красот своей безмерной избранницы с большими пуговицами на пальто и ненавидел всех ее учителей, кроме себя. И только он к ней приспособился, ему говорят: снова женись на ней. Теперь говорит уже не начальство, потому что у него больше нет начальства, а говорят доверенные друзья – женись второй раз! А не то другие на ней женятся. А кто другие? Ему вдруг стало страшно, что ее отдадут за какого-нибудь гада, и второй раз он женится без всякого подвига, на автомате, потому что он к ней привык и она к нему тоже отчасти.

Случаются, конечно, семейные конфликты, что-то взрывается, что-то падает с неба, но, оттесняя наглых самозванцев, он легко женится – ему не впервой. Досталась Главному жена непростая, с большим количеством природных ископаемых. В одну дыру сунешь палец – нефть бьет фонтаном. В другую – важные газы выходят. В зубы глянешь – золотом блестят, и многие дорогие звери по ее телу бегают. Поигрался он с ней, притерся – а ему из-за границы говорят: кончилось твое время.

Такое вот семейное законодательство. Не больше двух раз. Как не больше двух раз, если я хочу навсегда? Хочу навсегда! Идите в жопу! Но, подумав, смирился и решил отдать жену младшему брату, потому что законопослушный Главный – всему миру пример. Если только два раза можно – я отойду в сторону. Это тоже был подвиг!

Пришел младший брат, вроде бы не Иван-дурак, но лучше бы он был дураком, потому что только дураки не боятся Главного. Конечно, Главный помогал младшему брату жить с женой, изо всех сил помогал, и никто до сих пор не понял, кто с ней жил, а кто – делал вид. Но все-таки младший брат несколько эту жену подпортил. Вернее, даже не подпортил, а распустил. Поблажки обещал делать, призывал свободу любить – в шутку, конечно, – но та поверила, в социальные сети ушла с головой и неверным американцам принялась подмигивать.

Страшно стало Главному за необъятную женщину. Напрягся он и пошел на новый подвиг – решил вернуть ее себе. Никто мне не запретит!

К третьей свадьбе Главный хорошо подготовился, привел лицо в моложавую форму, написал семь клятвенных обещаний своей невесте быть ее защитником, покровителем, главнокомандующим и дерзким любовником. На свадьбу он созвал всех мелких провокаторов, сотни тысяч мелких разведчиков, ОМОН созвал, все внутренние войска, кучку святых отцов и гимнасток, раздал им в руки победные флаги и обещал на халяву щедро накормить их и напоить.

Но вот беда: сама невеста раскололась пополам! Главный обошел ее с разных сторон и убедился в ужасном факте: одна ее часть – в основном нижняя – с волнением ждет своего жениха и готова ему отдаться, если не навсегда, то, по крайней мере, надолго. Какие у них будут дети, это вопрос. Да и родит ли эта расколотая невеста что-нибудь стоящее, неясно. Но Главный наобещал ей с три короба и делает вид, что верит в свои обещания. Он защитит эту нижнюю половину от американцев и не даст ее обесчестить. Он развернет ее в сторону Азии и расскажет, что там, в восточной шкатулке, лежат ее новые драгоценности. Он бросится ее спасать, если у нее лопнет платье, прикроет срам, сам отвезет в больницу и прикажет хорошо лечить. Если у нее случится кризис, он ручным методом, взяв ее за подол, будет приклеивать пластыри к порезам и ставить пиявки. Больше того, он будет ее любить горячо, потому что у них общие наклонности. Конечно, он, как классический мужчина, будет что-то от нее скрывать: свои, возможно, доходы и некоторых своих друзей, которые составляют его внутренний круг, но которые не любят засвечиваться. Он расскажет своей невесте, почему его заклятый враг должен сидеть в тюрьме, однако не исключено, что на радостях он сделает заклятому врагу какую-нибудь поблажку и переведет его с Севера в тюрьму на Черном море.

Но что ему делать с верхней половиной невесты, которая не захотела выходить за него в третий раз замуж и сбежала из-под венца? Главный испытал страшный шок.

Он не ожидал, что его не любит верхняя половина, он вообще не привык не нравиться. Верхняя половина – это не просто голова и шея, это – мозги . И видится Главному, как в этих мозгах копошатся черви: ученые, журналисты, писатели, актеры, режиссеры, поп-звезды, всякие наглые блогеры.

Ребята, это болезнь! Да, шепчет Главный, эти люди сбесились от западных ценностей и продались Европе.

Дайте клещи! Я вырву из головы невесты весь этот хлам.

Итак, невеста раскололась на две половины. И эти половины теперь не склеишь. Можно попробовать. Но как? Можно принудить верхнюю половину невесты выйти за Главного замуж, запугать ее и заставить подчиниться. Но эта часть невесты оказалась не из пугливых. У нее вдруг открылся рот. Она кричит на всех перекрестках истошным голосом, что не хочет идти за Главного.

Что делать? Жених не должен с помощью полиции валить невесту на кровать! Нам не нужна гражданская война. Нам не нужны чумовые потрясения! С этим согласна верхняя половины невесты. Она – образованная, улыбчивая, ироническая девушка. Но ей нравятся другие кавалеры: то высокий мужчина, он богат и не будет злоупотреблять ее честностью, то просто уличные хулиганы.

Я лучше! – кричит Главный. На глазах у него слезы. Ему нужно успокоиться. Понять, что насильно мил не будешь. Что-то здесь не так. Младший брат предлагал быть с невестой поласковее, больше улыбаться, быть привлекательным.

Но кто его слушает? Да и где он теперь? Совсем не видно.

Нижняя половина невесты – будет ли она верна до скончания срока? Не расплывется ли, как мороженое, не поддакнет ли верхней половине? За ней тоже нужен глаз да глаз – а то еще выкинет что-нибудь неприличное, вроде собственной революции на особый манер. Скажет Главному: ты недостаточно свой! Дайте мне русского мужика с дубиной!

Главный между двумя половинами одной невесты. Он примеряет праздничный наряд. Он вставляет гвоздику в петлицу. Он женится. Горько! Горько!

191.0

Я проводил Акимуда до аэропорта. Лизавета заметно потеплела ко мне:

– Ты приезжай к нам. Дорогу знаешь.

Сотрудники посольства пожали мне руку. С некоторыми из них я так и не успел подружиться. Я не разгадал загадку тайной любви Акимуд к младенцам. Я даже забыл, как зовут культурного советника. Но тут вспомнил: Верный Иван!

Верный Иван крепко пожал мне руку.

– Я опишу то, что видел, – сказал он многозначительно.

Резидент Ершов держался со всеми скромно. Он на глазах превращался снова в застенчивого молодого человека и смотрел себе под ноги.

– Не поминайте лихом, – прошептал он, прощаясь со мной.

Клара Карловна подмигнула мне и сказала, что она и есть Святой Дух.

– Это между нами!

– Никому не скажу!

Ну да, я знал, что Святой Дух может быть женщиной, но я не думал, что это – Клара Карловна.

Провожающих было мало. Многих из тех, кто когда-то встречал Акимуда на аэродроме во Внуково, расстреляли в подвалах или скинули в северные моря с самолета. Куроедова отравили… Красную ковровую дорожку на этот раз не расстелили. Отлет был отчасти похож на бегство. Лошадино-обезьяний, непотопляемый министр иностранных дел смотрел на отлет через подзорную трубу из тайной комнаты аэропорта.

Акимуд обнялся со мной и оглянулся на дальние леса.

– Я люблю это раненое пространство, – пробормотал он.

Они сели в свой диковинный аэроплан и улетели, превратившись в светлую точку.

192.0

<ИНВАЛИД ВЫСШЕЙ ЛИГИ>

Когда мне исполнилось шестьдесят, я решил жениться на восемнадцатилетней ослепительной блондинке в белых колготках, с абрикосовыми щеками. Я захотел вдоволь напиться молодой крови и уже совершенно пьяным отвалить в могилу. Ну что поделать, я – кровосос! Я роюсь на помойке кровавых энергий. Я питаюсь моллюсками, прелыми листьями, метастазами русской политики, перевариваю говно, китов с фонтанами, сладкие гранаты, антоновку, скандалы, автомобильные покрышки, небо Калифорнии. Я ем Нью-Йорк и Шанхай. Я, юный пенсионер, торжественно обещаю растворить все в своей слюне и превратить весь свет в единое поле шедевров. Я – всеяден, но девичья кровь мне милее всего остального.

Я не мог рассказать невесте всю правду о своих желаниях, чтобы случайно не испугать девушку, хотя наших девушек мало чем испугаешь. Да и этично ли в первую брачную ночь выглядеть вурдалаком? Напротив, чтобы ее не смущала наша разница в возрасте, хотя наших девушек этим не смутить, я затуманился возвышенными историями. Нет, я не боярский потомок Сухово-Кобылин, чтобы канделябром бить своих надоевших гражданских жен по виску и выбрасывать их трупы за Пресненскую заставу. Я просто-напросто коллекционирую разные характеры, а затем осторожно от них избавляюсь с помощью легкомысленных измен и изнурительных разборок. Это лучший путь к свободе. Так, обретя ее, я обратился к своей восхитительной девственнице.

Слушай, сказал я ей, в течение жизни я не столько умножал, сколько разбазаривал свои годы, оставаясь ребенком с большой буквы, с большой намагниченной колотушкой. Или, скажем, Толстой. Ну, ведь это пацан-громовержец! Вот и я никогда не выйду на пенсию, если только пенсией не считать смерть. Хотя, оглядываясь назад, скажу тебе, что всегда неизменно я был полным иждивенцем Пенсионного фонда, инвалидом высшей лиги, отоваривавшимся в закромах вдохновения.

Я не сеял и не пахал, не был ни рабочим, ни офицером. Ну, когда-то я был студентом, но потом сразу вышел на пенсию. Ездил по миру, курил на Ганге гашиш. Я рад, что никогда не был министром, ни разу – подчиненным. Они вкалывали, трусили, а я парил. Я только небрежно за ними наблюдал, а потом писал на них карикатуры. Я не вставал в полшестого утра, потому что к этому времени я еще редко когда ложился. Чем больше надрываетесь вы на работе, чем ярче у вас карьера, тем страшнее призрак отставки, удавка пенсии.

Пенсия? Это – всклокоченный взгляд сквозь увеличительные стекла очков, это – тщетные поиски своего мизерного значения. Где-то за горизонтом пляшут краковяк и летают тургруппами полнокровные пенсионеры всеамериканского калибра, баловни отсрочки, но у нас, как всегда, торжествует правда без прикрас. Это – предмогильный эксперимент, от которого шарахаются новые поколения обреченных на ту же участь. Но художник с детства живет посреди кладбища, под старыми липами Ваганькова. Он в ладу с мертвецами.

Вот ты блондинка, а я – вечный пенсионер, я строчил и строчил, без усилий, из чистого удовольствия. Любимцам богов все доступно. Мы из любого сора возродимся. Если чиновник пьет, он – алкоголик, а мы запьем – значит, за все в ответе. Полковник окажется геем – ему открутят башку, а если мы сорвемся в голубизну, нас отмажут: художнику, дескать, надо все попробовать. Порой доходит до безобразия. Вот наш коллега Федор Достоевский признается Тургеневу, что в бане сношался с пятилетней девчонкой, и что? Он от этого перестал быть Достоевским? Вот и Сухово-Кобылин давно оправдан, никто не посмеет сказать, что – убийца. Есть, конечно, и в нашем деле ограничения. Ну, положим, лучше не хвалить высшее начальство, а, напротив, окрыситься на него. Можно ему подлизнуть, но не принародно, иначе это выйдет против нашего обета все обличать и ни с чем не считаться.

Рад я также тому, что не родился, как ты, женщиной. Потому что какая свобода у женщины, если она безотрывно следит за собой, за модой, за мужским вниманием? Вот кто рано выходит на пенсию, да не просто выходит – ее мужики выпроваживают, ей только за тридцать, но дальше пусто, словно она не баба, а футболист.

В молодости я, как старик, сражался, не поверишь, за мораль, хотел, чтобы все вы были лучше, качественнее, человечнее. Думал, облагорожу вас своим сочинительством. Ну, до смешного доходило! Но я рад, что не стал святым отцом: усомнившийся священник похож на предателя, а художник – он от века богоборец. Переболев ригористической болезнью, я вышел в зрелые годы на широкую дорогу морального разнообразия, душевной снисходительности. Все к пенсии в консерваторы подаются, а я гребу против течения.

Начальники, из тех, кто поумнее, становятся мизантропами. Они управляют теми, кого презирают, и чем больше презрения, тем больше они считают себя элитой, а мы, художники, с каждым бродягой выпьем, каждой проститутке в белых колготках предложим руку и сердце. Ну, чего ты обиделась, шуток не понимаешь?

Раз уж мы с тобой сильно выпили, то давай быстро в ванну, а я посмотрю, как ты моешься. А что, дедушка не может посмотреть, как ты моешься? Он же тихий, пальцем не тронет. А потом ляжем, ну, дай потрогать, стой! имей уважение к возрасту! какие же у тебя суперфранцузские сиськи! Ну, постой, ты куда, не лезь, дура, под стол! Мы ляжем (ты слышишь меня?), и ты будешь гладить меня по голове. Я засну и буду ужасно храпеть, а ты будешь гладить, гладить меня. Ты затем уснешь в разводах полнолуния, а на рассвете меня разразит старческая бессонница, и я наброшусь на тебя со своими острыми швейцарскими имплантами, буду пить твою кровь, насыщаться. Счастливый пенсионер, я тебя выпью до дна, ты подаришь мне вдохновение, и я снова буду великим писателем. Ну, что задумалась, снимай трусы!

Но ни трусов у блондинки под платьем, ни самой девушки не оказалось. Где ты, Мисюсь?

193.0

<«СТОЙ-КТО-ИДЕТ!»>

Мы вышли гулять после ужина, когда уже село солнце, но темнота еще не наступила. Мы шли к старому подвесному мостику через речку. Девчонки бежали впереди, я смотрел им вслед сквозь теплый туман. На обратном пути они снова бежали, и я удивлялся, как быстро они бегут, большая и маленькая, взявшись за руки. Потом они остановились, поджидая меня, и, когда я подошел, они сказали:

– Ага, попался!

– Кто вы? – спросил я.

– «Стой-кто-идет!» – ответили они.

Моросил дождь. Распускались листья плакучей ивы. Они стояли с веселыми глазами.

В поле раздались выстрелы. Мы упали в траву. В России вечно в кого-то стреляют.