Культ силы

Вы в детстве мучили кошек? А если да, то как: привязывали к хвосту консервные банки или мучили до смерти, издевались, изгалялись, измывались, надругались (какой могучий синонимический ряд, в каком еще языке найдешь такую красоту!) над кошкой, вешая ее за горло на суку? А если не мучили, то какой вы, в сущности, мужчина? А в певчих птиц стреляли из духового ружья? Птицы падали комочками вам под ноги, падали? И дрозд падал, и дятел. Вы разглядывали их слегка окровавленные тушки, они еще лапками дергали. У вас на лице было радостное, возбужденное выражение детского триумфатора, и руки чуть-чуть дрожали от счастья. Какой восторг отправлять земных и небесных тварей к их кошачьим и птичьим праотцам! Как увлекательно убивать!

Не знаю, как вы, а я мучил кошек, стрелял в птиц и получал от этого несказанное удовольствие. Мне было около двенадцати лет. А чуть позже в пионерском лагере доводил до слез соседа-пионера, лил ему воду на простыню и кричал парням постарше, что пионер описался, и парни постарше считали, что я – молодец, и взяли меня в свою компанию.

Потом эта страсть к мучительству растворилась в воздухе, и я больше не мучил ни кошек, ни пионеров, но чувство вины не просыпалось еще долго-долго. А когда проснулось, то пионер уже стал неизвестным мне сорокалетним дядькой, а кошку все равно не воскресишь. Я ее не вешал – убил из ружья. А бывший пионер – он помнит, как я издевался над ним? А если помнит, что он обо мне думает?

Жестокость – в человеческой крови. Жестокость взрослеющих детей, их безжалостность по отношению друг к другу безгранична. Мелкий пацан из подворотни – прирожденный убийца. Но на кого-то нисходит просветительская благодать, и кровавые инстинкты притупляются, переплавляются. «Смирись, гордый человек!» – учил Достоевский. Хорошо ему было – он стал писателем, пронизанным славой, а слава сильнее гордости. А те, на кого благодать не снизошла и мощный коэффициент жестокости сохранился на долгое время, мучают в армии салаг и дальше по жизни всех подряд, когда это возможно, и самоутверждаются за их сраный счет. Они остались в подростковом возрасте кошачьих убийц на всю жизнь, на них не нашлось смирительной рубашки образования. А этих смирительных рубашек образования у нас в стране не шьют, потому что не видят проблемы. Да и некому шить.

У нас все заражены культом силы и культом насилия: власть, школа, интеллектуальная элита, бизнес, попса, Церковь, простой народ – разница только в степени заражения. У одних, более просвещенных, развивается высокомерие, у других – просто культ кулака. Отморозки из подворотни выбирают силовые ведомства в качестве своей карьеры, становятся государственными мужьями со склонностью к мести и мучительству – и народ их любит, обожает, возводит в секс-символ, голосует за них от души и оправдывает во всем. Потому что эти пацаны – наши, наше подобие, наши грезы.

И если кто-то удивляется, что у нас не работают общечеловеческие ценности, что мы далеки от Европы, то это – наивное соображение. Гуманистическая литература, веками твердившая, что культ силы – гадость, отложена в сторону. Толстой, презирающий культ силы Наполеона в «Войне и мире», сам же показывает значение культа силы на примере своих любимых героев. Культура последних ста лет спасовала перед мощью кулака, признала культ силы частью человеческой природы, а не следствием невежества и дурного воспитания. Кафка – лучшее тому доказательство.

Но этот пессимизм, как ни парадоксально, сработал на пользу антинасилию. Если знаешь, что зло в тебе, найди возможность его рассмотреть и ограничить. Инерция порядочности, разумная воля к комфорту развернула современный Запад к дискредитации культа силы. Культ силы есть, он всегда пребудет, но там он – не герой дня. Европа шьет большое количество смирительных рубашек для насильников.

А мы – великий архаический народ. С доисторическими ухватками и ужимками. Мы водим автомобили с позиции силы, мы давим слабых всегда и везде. Кто сильнее – тот лучше выживает, у того лучше баба, у того лучше хуй и потомство. Мы мыслим простыми словами: сила есть – ума не надо. Все это от первобытного состояния к нам через тысячелетия дошло без порчи. Гуманистическая порча слегка затронула высшие классы – низшие остались в девственном виде. Говорят, чекисты-расстрельщики даже пропускали выходные дни в годы террора, чтобы пострелять, наслаждаясь видом убиваемых ими людей. Не все, конечно, но таких хватало.

Страна голосует за культ силы. И я, бывший расстрельщик певчих птиц, понимаю свою страну.

 

Блядский счетчик

Что общего между Александром Вторым, Чеховым и среднестатистическим русским олигархом начала XXI века? – Комплекс гепарда. Не знаю, насколько справедлива репутация животного, но считается, что гепард не может спать с одной и той же самкой дважды – ему нужны каждый раз новые жертвы. Александру Второму, одному из наиболее похотливых зверей из похотливой династии Романовых, возили но ночам девиц в Зимний дворец. Чехов, если не было свежих поклонниц, шел в бордель. Сегодняшний олигарх устраивает конкурсы красавиц и таскает их за собой по всему свету. Блядский счетчик работает на полную мощность: ни дня без добычи.

Значит ли это, что высшим достижением тех мужчин, кто имеет власть или талант или деньги, является безостановочная смена молодого женского тела? Значительное большинство мужчин мечтают или отгоняют от себя мысли о разнообразии женщин, но это большинство обречено на вечное повторение. Чем менее удачен мужчина, тем, это всем понятно, меньше у него шансов насладиться количеством женского качества. Есть, правда, тип мужчин-красавцев, наделенных сексуальной привлекательностью, которые вызывают у женщин душевное томление независимо от их социальных успехов, но это уже, действительно, из жизни животного мира. Речь же, скорее, идет о тех, кто завоевывает женщин не своими физическими достоинствами, а своей исключительностью. Более того, успешный бизнесмен, модный писатель и крупный представитель власти понимают друг друга с полуслова именно тогда, когда речь заходит о женщинах. У них теплеют глаза. Они могут быть политическим врагами, они могут не любить друг друга, но власть, талант и деньги объединяет именно блядский счетчик. Это не значит, что каждый человеческий гепард гордится количеством покоренных красавиц, занимается мальчишечьим подсчетом новых поцелуев – блядский счетчик жужжит не потому, что хочется физической любви или даже побед, а потому что иначе нельзя. Смена женщин становится частью не только успеха, но и частью жизненного пространства, смысла самой жизни.

Где отправная точка? Желание иметь множество женщин порождает волю к успеху или же достигнутый успех реализуется в победы над женщинами? Между этими позициями нет противоречия, хотя именно успех расширяет представление о невероятных возможностях блядского счетчика. И без Фрейда ясно, что повышенная сексуальность – тоже элемент исключительности, который может, хотя далеко не всегда, объединяться с другими ее элементами. Гонка за свежим телом оказывается заменителем какого-то более значительного достижения, может быть, преградой для его понимания. Женщин меняют в любые эпохи, однако особенно тогда, когда нет более достойных дел. Но разве Александр Второй не освобождал крестьян? Разве Чехов не написал «Даму с собачкой»? Разве маршал Жуков – еще один друг нашего счетчика – не воевал? Они все по-своему воевали. Женщины – вознаграждение за такие победы. Но это другое поле победы. Мужчина с блядским счетчиком, как правило, страдает помутнением метафизического сознания. Похоть – лекарство не только от жизненной скуки, но и от мистического любопытства. Не зря мистики всегда считали земную любовь помехой для прозрений. Блядский счетчик, отчуждающий талант, власть и деньги (понятно, порой они взаимопроникаемы) от абсолютных истин, в сущности, предохраняет нашу жизнь от поспешной разгадки. Он сливает энергию в женский сосуд. В нашем обменном пункте откровение меняется на наслаждение.

 

Поцелуй

Мы живем в саду поцелуев. С кем только мы не целуемся? Пройдет еще немного времени, и мы будем целоваться с сантехниками, открывая им дверь нашей квартиры, чтобы они починили нам унитаз, или с инспекторами дорожной милиции после того, как они тормознут нас жезлом: сначала поцелуемся троекратно, а потом достанем документы.

Поцелуй – вертлявое русское слово. Оно и существительное, и глагол в повелительном наклонении, глагол-приказ: поцелуй! Поцелуй как слово отдаленно пахнет предательством, хотя ничто предательства, казалось бы, не предвещает. Ученые говорят, что помимо людей, в животном царстве по-настоящему умеют целоваться только шимпанзе. Голуби тоже целуются, но это больше похоже на эскимосский поцелуй, когда эскимосы трутся носами. У шимпанзе есть не только мягкие губы, но и чувство вины. Самки бросаются целовать своих партнеров после того, как они им изменили с молодым самцом: поцелуем замаливают свои грехи.

Если людской поцелуй родился по тем же причинам, то главным поцелуем на века стал поцелуй Иуды. Однако Христос позволил этот поцелуй, прекрасно сознавая его значение. Он не оттолкнул мерзавца – смирился со своей участью. С тех пор наши грехи распространялись со страшной скоростью: поцелуй превратился в универсальную отмычку.

Мы целуемся, чтобы заразить мир своим «я», чтобы мир нас принял в свои объятия и защитил, сохранил нашу цельность. Мы целуемся, излучая надежду на свою будущую власть над миром, мы благословляем своим поцелуем слабых, усмиряем сильных, задабриваем тех, кто нам необходим, мы хотим поцелуем открыть для себя кредит доверия. Мы целуем в ожидании любви и продолжения своего рода. Мы используем поцелуй как звонкую монету благодарности за то, что нам сделали и особенно за то, что нам еще должны сделать. Мы поцелуем вскрываем женщин, как консервные банки, а они поцелуем вскрывают нас: поцелуй в рот возбуждает самые древние инстинкты человеческой матрицы.

Поцелуи со временем утратили свою стоимость, обнищали, выглядят ветошью. Поцелуй деградировал от слишком частого употребления. Есть народы, которые особенно легко и давно целуются – например, французы. В эпоху рококо они еще крали у дам поцелуи – есть множество картин: «Украденный поцелуй» – но затем эти кражи закончились общественным договором всеобщего целования. Девальвация поцелуев привела к еще большему употреблению поцелуев. Сто поцелуев идут за один. Но в поцелуе до сих пор сохраняется его сакральная двусмысленность. Проститутка никогда не станет целоваться с клиентом. Она знает не головой, не чувством брезгливости, а всем своим существом, что такой поцелуй истощит ее жизненные соки: целовать – не трахаться. Поцелуй весомее секса.

Мы целуем мир, чтобы дать и взять. Мы целуем детей, чтобы они проводили нас в последний путь прощальным поцелуем: круг жизни закрыт.

Вот почему поцелуи разлетелись по мировой литературе разноцветными бабочками – культура отреагировала на жизненный код поцелуя. Первый поцелуй, как проба пера, поразил лирическую поэзию. Свои объяснения с родиной Хлебников тоже провел через метафору поцелуя: «Русь, ты вся – поцелуй на морозе!» Этот ледяной поцелуй мы чувствуем до сих пор. Трудно найти роман, где нет поцелуев. Кажется, только в «Робинзоне Крузо» не с кем целоваться, кроме как с Пятницей, но об этом Дефо умолчал. Поцелуями полны фильмы; многие из них заканчиваются поцелуем в диафрагму: финальная точка. Миллионы песен бессмысленно поются про поцелуи.

А вот на Востоке с поцелуями всегда было туго. Японский словарь определяет поцелуй как встречу губ, которую практикуют люди на Западе, когда они здороваются и расстаются. Восток не прошел через школу Христа: он сохранил дистанцию по отношению к чужому человеку. А кто не чужой?

У нас в России прежде чем люди научились целоваться, они лобызались – по-моему, это был кондовый поцелуй, со слезами умиления, не на жизнь, на смерть. Впрочем, целоваться на Руси изначально означало пожелание целости, иными словами здоровья. Но мы в России, как водится, оказались между двумя культурами и внутри двух культур. Мы по-восточному долго были скупы на поцелуи (витязи целовали друг друга в плечо), но зато по-западному любопытны к поцелуям. Одновременно мы надолго сохранили вкус языческого поцелуя, несмотря на христианский домострой. У нас был целый отряд целовальников – кабатчиков, которые целовали крест, клянясь не поить народ паленой водкой, и, конечно, только ею народ и поили. Хмурые крестьяне после языческих всплесков молодых чувств навсегда забывали об эротических поцелуях, высокая дворянская культура выводила застенчивых юнцов в стройные ряды опытных бар-целовальщиков. Поцелуи в литературе вплоть до революции преследовала православная критика, над «мещанскими» поцелуями издевались авангардисты.

Теперь же мы отправились за формой поцелуев на Запад, а за содержанием – в свое русское подсознание. Вот только с воздушными поцелуями у нас плохо. Они не для русского человека – слишком жеманны. А в остальном у нас полный порядок: мы целуем все, что хотим, любые части любого тела.

 

Интеллигенция и анальный секс

Не знаю, как бы сложилась моя литературная судьба (а может быть, она вообще бы не сложилась?), если бы в молодые годы, в бытность младшим научным сотрудником академического института имени Горького, я не познакомился с двумя девушками, которые были фанатками анального секса. На дворе стояли будни развитого социализма, состоявшие из очередей, пленумов ЦК КПСС, полетов в космос, глухого недовольства интеллигенции. Проблемы анального секса, прямо скажем, мало волновали страну и поэтому в партийной прессе о них писали на редкость скупо, как правило, без особой симпатии.

Вообще, игривое отношение к жопе мало свойственно российскому населению испокон веков. Ни в русских заветных сказках, которые были мерилом и кладезем народной эротики, ни в классической литературе – нигде мы не найдем (кроме разве что у юного Пушкина в шутливых посланиях к гомосексуалисту Вигелю) добрых или хотя бы иронических чувств к анальному сексу. Напротив, жопа была (и до сих пор остается) помойкой русской эротики, ее поистине отхожим местом, «тухлым глазом» блатной эстетики. Жопа всегда вызывала у интеллигенции оторопь. Возможно, это связано с политическим курсом страны, с тем, что российская власть считала интеллигенцию говном (вспомним слова Ленина), но дело не только в этом. Самуил Маршак как-то с болью писал, что если в стихотворении, каким бы прекрасным оно ни было, встретится слово «жопа», то читатель забудет обо всем, кроме этого слова.

И вот на этом проклятом месте, в стране анального небытия, являются мне два знамения. В виде двух прекрасных черноволосых дев, застенчивых, блестяще эрудированных, в которых ученые мужи видели надежду нашей гуманитарной науки, а они оказываются сумасшедшими любительницами анального секса. Ну, просто тайными маньячками женской содомии! Ладно, если бы я встретил только одну, тогда я бы сказал себе: это – исключение из правил, невидаль, игра природы. Но они предстали как двойственное исключение, то есть, в сущности, уже как нарушение правила – и они были лучшие из лучших.

Они слышали друг о друге и даже в конце концов светски познакомились, но только я был посвящен в их параллельные сокровенные желания. Нет, они и так, в обычном вагинальном варианте, были отнюдь неплохи. Но этот вариант им казался всего лишь подступом, прелюдией, пригородом, пройдя через который можно, наконец, окунуться в шум, гам, запахи центральной улицы. В стройных, длинноногих тихонях, свободно читавших по-латыни и любивших французскую поэзию от Ронсара до Малларме, бушевала такая анальная страсть, которая разрывала их ягодицы и неизменно завершалась многократными, как раскатистое гвардейское «ура!», оргазмами. Все это было в высшей степени незаконно, живо, неприлично и незабываемо.

Возвращаясь от них домой по улицам вечерней Москвы, я думал: почему встречи с диссиденствующей интеллигенцией, кухонные разговоры вызывают у меня ощущение тоски и пресности, затхлости и никчемности? Я, конечно, очень любил академика Сахарова, но промежности моих красавиц были магнитом попритягательнее. Черноволосые девы навсегда испортили мне мою социальную и идеологическую направленность, сделали ее поверхностным посмешищем. Они всего лишь слыли учеными членами интеллигентной касты – их волосы развевались, как поднятые хвосты породистых, фыркающих на скаку лошадей, летевших прямо в центр мироздания. Нарушительницы тривиальных законов обыденной и научной жизни, предательницы ветхого коммунизма и собственной скромности, они вывернули наизнанку мой творческий мир, даря мне заранее, с превеликой щедростью, непредвиденные эстетические решения, которые стали моим и только моим достоянием.

 

Утреннее чудо

Это – мальчик, который моется за занавеской. Это – бар, который работает допоздна. Это – последний поезд. Это – жесткий вагон. На борту вертолета надпись: «Смерти нет». Мужчина начинается с утренней эрекции.

Она приходит ниоткуда, по собственному велению, невзирая на лица. Приятно сознавать, что мои друзья и враги приведены ею к общему знаменателю, обезоружены в своих постелях. Сильнее всякой идеологии, она реактивна и интерконтинентальна, с ней просыпаются Папа Римский и разные думские фракции, голливудские звезды, нацисты, китайцы, старьевщики, дипломаты, бандиты, издатели моих книг, британские принцы, Международный Красный Крест.

Она – отрицание голой механики.

Это – нирвана со всеми признаками дерзости и богобоязни, возбуждения вне возбуждения.

Это – распредмеченный фантазм, когда я, по правде сказать, не объявлен ни субъектом, ни объектом, точнее, я предчувствую себя субъектом, превращающимся в объект.

Она оживляет меня. Я оживляю ее. Мы оживляемся.

На первый взгляд, она целиком состоит из патетики и экзальтации, из мишуры, из розовой поросятины, соловьиных клятв и братьев Карамазовых, короче, из обращающих на себя внимание достижений телесного духа, хотя на самом деле в ней нет ничего патетичного. Как всякое выдающееся явление, она скромна.

Она – случайность и приключение.

Она – светлая скорбь освобождения от обязательств.

Из-за присущей ей очевидности она – закрытое силовое поле. В отличие от всех других форм жизненной имитации в ее случае нельзя отрицать, что вещь там есть.

Она предает забвению два института: семью и любовь.

Я прозреваю в ней гамму эмоциональных оттенков (от гордости до конфуза) и сущностей – материальные сущности, побуждающие к физическому, химическому, оптическому изучению, и сущности региональные (восходящие к эстетике, истории, социологии).

Жизнеутверждение утренней эрекции дорогого стоит.

Верность ей – лучший девиз для мужчины.

Время утренней эрекции – сугубо мужское время – не дробится на части. Синоним цельности, она умножается на самое себя, размывая все мыслимые границы между реальным и идеальным, преодолевая платоновские конструкции. В этом смысле утренняя эрекция – состояние до– и посткультурное, к самой же культуре отношение не имеющее. Культура обходит ее стороной.

Вместе с тем культура в своей совокупности воздвигнута на утренней эрекции, является ее продолжением, дополнением, заветом, лучше сказать – комментарием.

Пушкин – утренняя эрекция в образе русского поэта.

Вермеер и Пикассо – ее двойники.

Гомер – ее присказка.

Данте – ее комедия.

Пруст – многотомная память об утренней эрекции.

Шуберт – ее музыкальный аналог.

Кант – ее извержение.

Кафка – прерванная поллюция.

Утренняя эрекция – состояние чистой, ничем не замутненной витальности. Для любого, кто держит ее в руке, это проверка качества жизни. Утренняя эрекция – перст Бога.

Именно в обстановке остановившейся интерпретации и заключается ее достоверность. Я до изнеможения констатирую: это было.

Она не имеет под собой никаких оснований. У нее нет прописки, она беспаспортна. Желание, не обусловленное конкретным желанием, она не хочет знать ничего, кроме себя. Она не может быть предметом описания, поскольку раскачивает меня между двумя языками, повелительным и приблизительным.

Она расставляет всех по местам и соответствует моим ожиданиям. Она похожа на все что угодно, только не на то, что ей надлежало бы представлять, исходя из гражданского права. Утренняя эрекция анархиста – консервативна, консерватора – анархична. Утренняя эрекция авангардиста – анахронична, монаха – маршальский жезл.

Собственно, утренняя эрекция – это единственная вещь, которая делает мужчину загадкой природы.

Утилитарный подход к утренней эрекции со стороны некоторых женщин, отразившийся в анекдотах, кажется мне знаком женской неадекватности и напрасной фетишизацией жизни.

Эффективное средство образумить утреннюю эрекцию – это сделать ее общезначимой и банальной, так чтобы рядом с ней не оказалось никакого другого образа, по отношению к которому она могла бы утверждать свою скандальность, притягательность и безумие.

Мужчина начинается с утренней эрекции. В большинстве случаев он ею и заканчивается.

 

История онанизма в России

Прошел слух: у нас в стране хотят запретить онанизм. Конечно, все было подано в гораздо более обтекаемой и, можно даже сказать, ласкающей слух формулировке: говорили в принципе о том, что онанизм надо отменить как препятствие на пути модернизации страны и укрепления ее международного положительного образа. Было объявлено, что отмена онанизма в перспективе является не менее важным шагом, чем отмена крепостного права в 1861 году. Выходит, что, если ты поддерживал всю жизнь идею освобождения крестьян, то ты должен поддержать проект и об отмене онанизма. Не знаю, кому пришла в голову эта светлая идея, но должен признать: не дурак ее сочинил.

Если сложить воедино всю ту человеческую энергию, которая уходит у нас на онанизм, то, безусловно, она равна по крайней мере мощностям РАО ЕЭС, а, может быть, и превосходит их. Понятно, что отмена онанизма – это кратчайший путь к удвоению ВВП, поскольку берется в расчет не только мужской онанизм, но и женский, который, как известно, набирает обороты, становится особенно модным явлением в молодежной среде. Никто не сомневается в том, что если проект грамотно подготовить, он пройдет через все необходимые инстанции и будет одобрен. Однако общественное мнение страны уже внесло ряд либеральных поправок, которые могут свести благородный почин к нулевому результату. Признаться, я и не знал, что в нашей стране так много онанистов, которые готовы отстаивать свои права. Они утверждают, что сама идея – верная, но нужно отличать онанизм от мастурбации. При этом они ссылаются на авторитет Фрейда, который считал, что мастурбация – это онанизм, достигший своего результата. Поэтому, заявляют они, онанизм надо оставить, а мастурбацию отменить.

Странная логика! В советские времена я бы назвал это меньшевистским подходом. Движение – все, цель – ничто. Дрочите, но не кончайте. А как же тогда сопутствующая этому хандра? Кроме того, ряд представителей продвинутой элиты стали кивать на другой, отечественный, авторитет – Виссариона Белинского, который, как известно, был особенно неистов в своем онанизме, однако при этом сохранился в потомстве как яркая личность. Но кто, между нами, сейчас читает этого онаниста? Впрочем, дрогнули и наши мракобесы-онанисты. Они ссылаются на другой пример из русской истории: философ-националист Василий Розанов увлекался рукоблудием до такой степени, что писал лишь тогда, когда держал руку в рваном кармане брюк. Наконец, один известный современный художник заявил в интернете, что онанизм возбуждает его гораздо больше, чем совокупление с женщиной, потому что так, видите ли, ему легче кончать. Поднялся шум. Многие женщины его поддержали. Эти вечно неудовлетворенные создания дрочат и в постели, и в ванне, и в туалете Библиотеки имени Ленина. Запад, как водится, тоже завопил о преследовании инакомыслящих онанистов.

Хорошее начинание по борьбе с онанизмом оказалось под ударом. Забота об оздоровление нации, о повышении деторождаемости, о будущем страны опять утонула в безответственных пикетах и марш-бросках. Более того, онанизм стал новым видом наркомании и окреп как протестное явление. Молодые люди и девушки принялись заниматься онанизмом буквально друг у друга на глазах. Онанизмом заинтересовались школьники. Опасаясь «оранжевого» онанизма, власти сначала сослались на библейскую критику рукоблудия, но затем постепенно смирились и стихли. Правоохранительные органы донесли наверх, что тюрьмы и так заполнены онанистами. Вот так всегда: хотели отменить крепостное право, а развели онанизм.

 

Конь и изба

Бессмертную строчку «коня на скаку остaновит» едва ли нужно понимать буквально. Скорее, хотел ли того Некрасов или нет, речь здесь идет не о конях, а о мужчинах. Русский мужчина-конь скачет, скачет, его несет, он сам не понимает, куда он скачет, зачем и сколько времени он скачет. Он просто скачет себе – и все, он в табуне, у него алиби: все скачут, и он тоже скачет.

Мужчина-конь всю русскую историю проскакал, с шашкой наголо или без шашки, весь в мыле, глаза таращит, вид безумный. Дураки скачут, ленивые скачут, хитрожопые скачут, подхалимы скачут, умные тоже скачут – в общем, все скакуны.

Если все-таки разобраться, куда они, эти русские мужики, скачут, то выяснится, по размышлении, что скачут они из прошлого в будущее, из вчера в завтра, перепрыгивая через сегодня. В сегодня они себя никак не укладывают, им в сегодня тесно, душно, им в сегодня делать нечего, они в сегодня жить так и не научились. Они не дали в сегодня жить ни себе, ни другим, значит, надо скакать дальше, подальше от сегодня, значит, нужно придумать себе такую мечту и теорию, что завтра непременно будет лучше, чем сегодня, – и скорее скакать в завтра. А завтра – это не только завтрашнее сегодня, что было бы полбеды. Завтра – в перспективе – это смерть. И все скачут в смерть сломя голову.

Всех этих русских мужиков очень трудно остановить. Их табун на протяжении русской истории сильно одичал. Табун несется, запах пота, крови, перегара несется. Материя устала, но они все равно скачут.

И вот совсем не случайно появляется Некрасов и воспевает ту, которая «коня на скаку остановит». Некрасов правильно все понял, несмотря на свою скучную внешность и разные индивидуальные недостатки. Он понял роль русской женщины.

Без русской женщины русский мужчина-скакун был бы сейчас очень далеко, его бы уже след простыл. Не знаю, куда бы он ускакал в XIX веке, хотя и тогда он скакал под царским лозунгом «самодержавие, православие, народность» в Царство Божие на Земле, но в XX веке он бы уже давно очутился в коммунизме. Он ведь всегда мечтал об идеальном стойле, где можно навечно уткнуться мордой в идеальную кормушку. Но русская женщина не дала осуществиться утопии, остановила коня. Не диссиденты и не либеральные писатели, а русские женщины спасли наших мужиков от коммунизма.

Некрасов как реалист оказался близок к действительности. Мужчина-конь не сам остановился, почуяв прелести русской женщины. Она остановила его «на скаку» и сказала: давай жить в сегодня. Давай, сказала она, жить так, чтобы у нас все было, как у людей. Мужик, конечно, не сразу понял, что она имеет в виду. На работе он много врал, а дома много пил, и поэтому он долго не мог врубиться. Он знал по старым песням, что существует любовь, но у него перед глазами всегда стоял Ленин, а не что-нибудь другое, и этому другому, полузабытому, он редко находил достойное применение. И лишь иногда в бане, глядя на себя сверху вниз при мытье, он обнаруживал странные желания, но журнал «Плейбой» в то время не продавался, и он не знал, что делать с собой в этих случаях.

Русская женщина статистически на работе врала куда меньше, а дома куда меньше пила. Она соображала лучше и была укоренена в сегодняшнем дне. Она стирала, гладила, красила губы даже в самый разгар культа личности, рожала детей, кормила грудью. Она следила за тем, чтобы у ее детей не висела сопля под носом. Она мечтала о том, чтобы купить мебель. Но, главное, любовь для нее была важнее коммунизма.

Сталин был непоследовательным мужчиной. Он стратегически верно уничтожил Бухарина и прочую оппозицию, но он непроницательно не ликвидировал женщину как класс. Нужно было бы всех баб сослать в ГУЛАГ и найти прогрессивный способ воспроизводства населения без применения детородных органов. Он этого не сделал, смалодушничал, постеснялся. Он запретил Библию и Коран, но позволил в советских магазинах продавать духи. Он даже, слабый человек, не потребовал от советских женщин бинтовать груди.

В результате груди съели Сталина.

Правда, он все-таки успел навредить. Он разорил дома и поджег избы. Избы горели многие годы. Дом как понятие перестал существовать. Когда кони скачут, избы горят. Мужики скакали, а женщины входили в горящие избы. Отпала необходимость в мебели. Избы и сейчас горят: то там, то здесь. Пророческое слово Некрасова сбылось в общегосударственном масштабе.

Когда наши мужики окончательно перестанут скакать в табуне? Когда потушат избы? Когда научатся жить сегодняшним днем?

Завтра?

 

Гений и мелкое злодейство

Всегда найдется мальчик, который крикнет, что король – голый. Другое дело, как к этому отнестись. В наше время голых терпят. Не секрет, что всякий король, в сущности, голый, если не всегда, то хотя бы время от времени. Речь здесь идет о литературном короле – Иосифе Бродском.

Я слишком мало его знал, чтобы судить о нем как о человеке, и, честно говоря, его человеческий аспект меня никогда не волновал: стихи говорят сами за себя. Впрочем, слухи рисовали не слишком приятный образ, да и сам он в стихах себя ангелом не считал. Наконец все слухи сгустились в мемуарной книге («Запретная книга о Бродском»), и выяснилось, что Бродский был весьма гнусной особой. Бедная вдова! Она получила пощечину наотмашь. Как оказалось, он ее не любил, а любил другую, несчастный роман с которой стал темой замечательных стихов. А вообще-то он был мизантропом, любил обижать людей, считал себя непогрешимым мэтром, гуру, пророком, в постели с любовницами быстро кончал. Размер его члена, кажется, не указан, но ясно и так, что любовником он был хреновым. Меняют ли эти факты мое отношение к его стихам? Не уверен. Факты любопытны, но, скорее, для узкого круга тех, кто вращался вокруг него и носится с ним как с гением.

Гнойник лопнул. Гной потек. Кому от этого стало светлее и легче? Беда Бродского не в его мелком злодействе, не в мелком злодействе его обожателя-критика, а в том, что через десять лет после смерти он уже растерял значительную часть своего литературного, отнюдь не человеческого, величия. Бродский боялся неправильно вписаться в бессмертие, но именно это и произошло. Он был печальным концом великой русской литературы, которая, если вспомнить Достоевского, пыталась поймать Бога за задние лапы, и в этом ей крайне не везло. Богооставленность переживалась Бродским мучительно, он был поэтом напористых, категоричных, менторских, нагловатых, но очень болезненных элегий, куда сливались его нелюбовь к власти, любовь к той, кто его бросила, чувство жизни как случайности и абсурда, диковатый российский империализм, непонимание демократии и Запада, весьма хаотичная образованность. Парадокс: уехал на Запад от тоталитаризма, чтобы сделаться литературным тоталитаристом.

В целом это было не менее контрпродуктивное творчество, чем у моего не менее знаменитого однофамильца, но по тем архаическим временам контрпродуктивность расценивалась как вселенский вызов и откровение. Метафизически бессильный Запад увидел в нем борца и страдальца. Он получил Нобелевскую премию, которая накрыла его с головой. Его нобелевская речь поразительно манерна, дидактична и в своей внутренней противоречивости нелепа: мизантроп взывает к людям, чтобы они больше читали книг. Его стихи, написанные в Америке, за редкими исключениями, действительно малозначительны, порой просто беспомощны.

Бродский принадлежал к литературоцентристской эпохе, когда всякий крупный поэт превращался в миф. Рассасывание мифа обнажает слабость, усталость пловца, плывущего шумным баттерфляем за самозначимым словом. Сейчас в России Бога ищут с другого конца. Нытье и отчаяние приравнены чуть ли не к черной магии. Мистического шарлатанства, конечно, хватает, эзотерические практики граничат с попсой, но в современной российской культуре, скорее, принято относиться к Богу с доверием или, по крайней мере, без презумпции его виновности. Бродский, как Лужков, стыдился своей лысины и прикрывал ее кепкой – гламур этого не переживет. Но черт с ним, с гламуром. Вдову жалко.

 

Геологический сдвиг

Что было – то прошло. Русский мужик встает с карачек. Пора ему превращаться в мужчину. Ну и рожа!

– А чего?

– Отряхнись…

– Ну!

– Причешись…

– Ну!

Меняем пятерню на расческу, броневик на парфюм, мат на английский, говно на дерьмо, вонь на лимон, халтуру на прибыль, Первомай на попа, чернуху на гуталин, хрипоту на долголетие, литературу на телевизор, сталевара на джип, дырявые носки на новые, колхоз на бизнес, безденежье на деньги.

Меняем деньги.

Меняем самострой на дачу, избу на кирпич, колючую проволоку на обезьяну, траншею на кладбище, юдофобство на юдофильство, коммуналку на вертолет, квас на квас.

Меняем диссидентов на разнообразие.

Крутимся. Чистим ботинки. Изживаем собственную историю. Боремся с дурным запахом из всех щелей. Обращаем внимание на тело. Вот оно, мое тело. Глядя в зеркало, задумываемся о сексе.

Радуемся красоте Москвы. Собираем своих детей в Оксфорд. Не надеемся на Родину – главное, чтобы она не мешала. Интеллигентно спорим о будущем этой страны.

– Почему я должен умирать за Ирландию? Пусть Ирландия умирает за меня, – сказал однажды Джеймс Джойс.

Прошло время: его портрет поместили на ирландских десятифунтовых банкнотах.

Покупаем красивый автомобиль. Покупаем много ненужных вещей. Сталкиваемся со своей глупостью. Что такое вкус? Понимаем: понадобится не одно поколение.

Меняем цвет лица.

Меняем сырость на бассейн, неторную тропу на автостраду, сыроежки на шампиньоны, хлеборобов на светскую хронику, Чернобыль на остров Капри, вытрезвитель на экологию, медведя на господина, кастет на рекламу, унижение на мужское достоинство, запои на фуршеты, воблу на семгу, руду на туалетную бумагу, блядь на лесбиянку, целку с шустрым лобком на сударыню.

Меняем религию. В воровстве не находим былого очарования. Мучительно перестаем думать, что мы лучше всех. Уважаем русский флаг.

Меняем смерть на реинкарнацию, крысу на супермаркет, шпану на полицию, перегной на детей, юродство на ментальность, пенсионеров на нищих, идеологию на партнерство, золотые зубы на фарфоровые, страх на беспамятство, чеченцев на японцев, солдат на наркотики, мыло на шило.

Квас снова меняем на квас. Нужны ведь какие-то константы.

Меняем «мы» на «я». Не меняется. Меняем «мы» на «я». Не меняется. Меняем «мы» на «я». Не меняется. Нет, что-то все-таки поменялось.

Мужчина – новость.

Мужчина – это такой мужик, который нашел (мат – на английский) his own identity и перевел понятие на русский язык.

Мужчина – это ясное дело.

Пора.

Я пишу текст цвета железа. Да я и сам – геологический сдвиг.

 

Стиль, стиль, стиль

Нет стиля – нет и человека. Бесстилье – страшный русский бич. Я не знаю, кто выдумал американскую военную форму во время Второй мировой войны, но это была классная форма. В ней каждый солдат выглядел победителем.

Когда они высаживались в Нормандии, на них было приятно смотреть. Смотришь хронику: самому хочется быть американским солдатом. Простая круглая каска с болтающейся застежкой, удобные штаны с залихватскими карманами, гимнастерка, похожая на просторную блузу, красивый автомат, а ботинки – что за ботинки! В таких ботинках и умирать не страшно.

Американцы тогда всех забили по стилю: и слишком декоративных англичан, и чопорных французов, и фашистов в чересчур агрессивных мундирах, и наших солдатиков с медалями на всю грудь. Американцы и ковбоями были стильными, в своих ковбойских платках и шляпах, и солдатами оказались почти что от haute couture.

Со Второй мировой войны прошло более полувека, а у нас ничего в смысле стиля государственно не изменилось. Смотришь чеченскую хронику 1990-х годов и понимаешь: русские там не могли победить хотя бы потому, что не выглядели убедительно. Чеченцы умели и повязку свою мусульманскую правильно на лбу повязать, и оружие носили в руках красиво. А русская армия – одно стилистическое недоразумение. Особенно командование. Пузатые, неуклюжие. Какие-то косорылые. Если кто в очках, то очки – немыслимые, уродские.

Я уж не говорю про милиционеров. Постовых с разъевшимися лицами. Бог шельму метит. С них только карикатуры писать.

А правительственная элита! Костюмы надели, а глаза не сменили – с вороватыми глазами щеголяют. У нас вся коррупция – производное от этих глаз. Воровство – знак бесстильности. Или интеллигенция: о Джойсе-Борхесе рассуждают, а сами одеты, причесаны… Разрыв между формой и содержанием? Но я не верю в бесформенное содержание. Денег не хватает? Да разве в деньгах дело! Американский ковбой тоже был небогатым человеком. А еще все удивляются, почему русские на Западе «не проходят», почему после краткой моды на Россию все от нас отвернулись. Да потому, что мы выглядим непривлекательно. И русские политики, и русские туристы – курам на смех. Кто недоодет, кто – переодет, но сущность та же – бесстилье.

Отсутствие стиля плодит неуверенность в себе и агрессивность. Русского стиля сейчас нет, и это – катастрофа. От нее нас не уберегли ни Зайцев со всей своей «клюквой», ни патриоты в косоворотках, ни отечественный кинематограф. Мы – не румыны и даже не украинцы: мы растеряли все свои фольклорные ритуалы. Вернуться к ним – нет сил, да и не надо. Дореволюционные прадедушки и прабабушки нам ничего не оставили в наследство, кроме одной-двух серебряных ложек.

Придумать стиль из воздуха – невозможно. Русский мужчина – за редким исключением – не умеет себя «продать». В нем всегда есть «не то».

В начале ХХI века наступило время стилистического разрыва. Новое поколение уже почувствовало вкус и силу стиля, и оно отрывается. Первое поколение стилистически озабоченных русских. Получающих кайф от стиля. Включающихся в стиль. Это путь русского человека к себе.

 

Оптина пустынь и губная помада

Душа русского человека ликует: никаких следов от ПТУ для местных недорослей, находившегося в святых стенах, никаких воспоминаний от концлагеря для пленных польских офицеров, расстрелянных позже в Катыни. Счастливое преображение. Куча экскурсий. Паломники. Благодать. На воротах молодой светский страж с платочками в руках: простоволосых женщин не пускают, на, возьми, накинь – и входи. Не пускают и в мини-юбках. «Это себя не уважать», – укоризненно говорит страж, внимательно оглядывая загорелые ноги. Ноги заворачиваются первой попавшейся курткой.

Вхожу в собор. У новенького иконостаса группа старшеклассников. Вместо экскурсовода – священник с могучей черной бородой. Говорит с напором. О главном.

– У тебя есть душа? – спрашивает парня с усиками.

Тот молчит.

– Или ты неодушевленное существо? – тонко играет священник словами. Филологическое шулерст во, на которое ловятся старшеклассники.

– Одушевленное.

– Так где же тогда у тебя душа?

Парень смущен.

– Во рту.

Все смеются. Победив, священник быстро всех обращает в страх:

– На каждого заведена книга жизни. Кто получит в этой книге одни двойки – тот пойдет в ад.

Следует энергичное описание адских мук.

Ко мне, с вытянувшимися лицами, в платочках, подходят две мои спутницы, калужские журналистки. Тетка – продавщица свечек – их отчитала за губную помаду. Сказала, что губная помада противна Богу и чтобы они не смели припадать губной помадой к иконам, не то им уготованы (опять-таки!) вечные муки.

Боже, подумал я, что происходит? Под дырявыми куполами наши замученные церковники ходили тише воды, а теперь, оживившись, переняли привычки старых партийных пастырей. А как же христианская любовь? Тормоза, конечно, нужны, а всепрощение?

Когда у колодца со святой водой меня отчитали за то, что я пролил несколько капель на землю, я окончательно решил, что в скиту перебарщивают по части строгости, и даже ухоженные клумбы с рыжими ноготками мне показались казарменной принадлежностью. Вокруг строевым шагом ходили холено-суровые отцы-священники.

В местном литературном музейчике гид с неудовольствием рассказала о том, что Толстой хотел общаться с Богом напрямую, без Церкви, отчего оказался отсохшей ветвью православия, что следовало из картинки, изображавшей отношения знаменитых гостей монастыря со старцами, упрекнувшими Толстого в гордыне.

Когда нынешних начальников Оптиной Пустыни спросили, почему на территории монастыря нет памятника польским жертвам концлагеря, они сказали, что это «светское дело» и они не хотят в него вникать. Кроме того, добавили начальники, это были люди чужой веры.

И все же я надеялся на чудо: на детскую болезнь чрезмерной строгости у калужского церковного начальства, недавних страдальцев за веру (отчего они вызывали симпатию у всех нормальных людей). Однако, зайдя в иконную лавку Оптиной Пустыни, я наткнулся на коллективное сочинение с призванной быть устрашающей черно-красной обложкой и не менее ярким названием «Дороги, ведущие в ад».

Из «Дорог…» я не только узнал о том, что компьютерные игры – «монстры для маленьких» (автором оказался один из бывших участников самиздатовского альманаха «Метрополь»). Ругали рок, семейство Рерихов, Даниила Андреева, телевизор, нирвану, карты, все подряд.

Что касается секса, то, строго по тексту «Дорог…», «православие совершенно однозначно считает: половая жизнь мужчины и женщины возможна только в браке, имеющем своей целью продолжение рода. Если брак существует лишь для услаждения похоти, он является греховным… Гомосексуализм и другие виды половых извращений (зоофилия, садизм, трансвестизм и прочие) – суть тяжелые грехи…».

– Нельзя ли потише музыку? – попросил я официантку ближайшего от монастыря ресторана, где я ел вкусные зеленые щи с телятиной, и с интересом прочел резюме: «За грехи блуда, постыдные половые извращения, то есть за грехи против тела, неминуемо последует расплата – гнев Божий и смерть».

На протяжении истории православие свирепо билось с сексом, запрещая все, кроме «миссионерской позы» («Глазки вместе, а жопка нарозно», – комментировал народ) при занавешенных иконах и обязательном снятии нательного креста, во имя исключительно деторождения.

Хотя, если деторождение, зачем снимать крест?

Любая попытка эксперимента, включая совокупление более одного раза за ночь, наказывалась постом до 10 лет (вот истоки нашего сталинизма). За мастурбацию – 60 дней поста, 140 ежедневных земных поклонов. В средневековой Руси при вычете религиозных праздников, менструаций, постных сред и пятниц (а также, в самые суровые времена, суббот и воскресений) на удовольства отводилось не более 6 дней в месяц. Не эти ли ограничения привели народ к мысли, что «много в пизде сладкого – всего не вылижешь»?

Христианство изнурило себя многовековой безуспешной войной с сексом. Бесполая религия исчерпалась. Православие – лишь одна из дверей в вечность, а не единые кованые ворота для всего человечества. Узурпация монополии на истину в последней инстанции не выглядит богобоязненным делом. Смиритесь, праведники! Разыскивается новый Иоанн Креститель.

 

Кто боится Фрэнсиса Бэкона?

От него шарахались как от чумы. Первым шарахнулся бывший офицер британской армии, который, выйдя в отставку, занялся в Ирландии коневодством: когда Бэкону, родившемуся в Дублине в 1909 году, шел шестнадцатый год, отец догадался о его склонности к гомосексуализму и поднял скандал. Бэкон сбежал от семьи и отцовских коней в Лондон, дальше – в Берлин, который в 1920-е годы славился тем, что у него была дыра в том самом месте, где у других городов находится душа.

Нагулявшись вволю в Берлине, Бэкон нагрянул в Париж, пошел на выставку Пикассо (вдохновившего, видимо, всех художников XX века), где тут же решил, что он тоже будет художником.

В 1933 году Бэкон написал на холсте такое кощунственное «Распятие», что от него шарахнулась Церковь. Но он не раскаялся и добил ее тем, что написал целую серию портретов дико орущего Папы Римского, не то подражая Веласкесу, не то глумясь над испанским классиком.

Он писал картины на шершавой изнанке холста, которая казалась ему пригодной для изображения изнанки мира. Заработав денег, Бэкон обычно ехал в Монте-Карло, где балдел от рулетки. В зависимости от везения он спал в Монте-Карло то в самых шикарных гостиницах, то на пляже, укрывшись плащом. Домой возвращался нищим.

Когда Бэкон стал знаменитым художником, он и вовсе забыл о правилах приличия. В Лондоне его пригласили на бал в королевский дворец, где принцесса Маргарита мило выступила с пением популярных песен. Бэкон сунул два пальца в рот и на весь зал освистал принцессу. Его скрутили охранники. Бэкон отбивался от них, крича, что честность и эстетическое чутье взбунтовались: принцесса чудовищно фальшивила. Королевская семья навсегда вычеркнула Бэкона из списка своих порядочных подданных.

Бэкон не унимался. Он стал на своих холстах кромсать человеческие тела. Люди превращались в кровавые обрубки. Самое скандальное заключалось в том, что это были не абстрактные манекены, а его друзья, любовники, родственники. Деформация тел в основном носила эротический характер. Дошло до того, что в 1953 году Бэкон изобразил самого себя в странном зеленоватом цвете, занимающимся любовью со своим постоянным бой-френдом. Картина была объявлена порнографией и запрещена английской цензурой для показа на выставках на долгие годы.

То, что Бэкон делал с друзьями в своих картинах, иначе как предательством, с точки зрения обыденной морали, назвать было трудно. Бэкон и себя изображал не лучшим образом, его автопортреты – уродливое, отталкивающее светскую публику зрелище. Он представлял себя полным дебилом с перекошенной мордой, хотя в жизни был красивым мужчиной, который до глубокой старости (умер в 1992 году) выглядел лет на двадцать моложе своего возраста. Но если с самим собой он волен был проделывать все что угодно, зачем же он изгалялся над лицами и телами дорогих ему людей? Он не писал карикатуры или шаржи – это было бы слишком банально, он словно рвал зубами друзей на части и выплевывал рваные куски на холст. Все просто-напросто охреневали. Многие никогда ему этого не простили. А те, кто прощали, не могли найти объяснения. Бэкон, как правило, не затруднял себя ответами. Вопреки живописным канонам он писал портреты не с натуры, а с фотографий и однажды туманно признался, что, деформируя близких людей, он приближается к их сущности и извлекает энергию, в них заложенную.

Как-то в Париже прошла огромная ретроспективная выставка Бэкона, на которую съехалась вся Европа, люди стояли в очереди по нескольку часов. Дикий, немыслимый хулиган от искусства был торжественно объявлен гением. Ему посмертно всё простили. Его в самом лучшем виде объяснили искусствоведы и самые модные культурологи. Он, оказывается, отразил муки нашего времени. Он, оказывается, был пацифистом. Он, оказывается, был борцом за свободу мужской любви. Он был, как выяснилось, моралистом, строго осудившим наше жалкое существование.

Все это так и вовсе не так.

Человек, в которого вступает синдром гения, по определению находится вне человеческих дефиниций. Халтурщик, изображающий себя крутым, выглядит жалким халтурщиком. Средним людям по этикету предписано быть милыми, и от них ничего не ждут, кроме улыбчивой порядочности, которая тоже сама по себе дефицитна, особенно у нас. Нужно ли бояться откровений Фрэнсиса Бэкона?

Бойтесь смелее! Не боятся одни дураки.

 

Бог бабу отнимет, так девку даст

Хорошо на Руси утешали вдовцов. Где-то там, в других странах, безутешные рыцари обливались слезами, потеряв любимую жену, писали навзрыд эпитафии, шли в монастырь, а наш мужик и не думал тужить. Он испытывал странное чувство облегчения, освобождения, ему открывались новые жизненные перспективы. Ну, конечно! Русский бог – добрый. Он ему сладкую девку даст. Нет ни одной народной культуры в мире, где бы так цинично относились к женщине, как было заведено у нас. Все это в генах живет до сих пор.

Ленин верно заметил, что в России есть две культуры: дворянская и «наша». Дворянская культура не жалела сил, чтобы поднять статус русской женщины. Стихами и прозой Пушкин и Тургенев, Тургенев и Пушкин вбивали в русские головы, что женщины выше, честнее, благороднее мужчин. Некрасов изобразил декабристских жен идеалом национального характера. Толстой, Достоевский, Чехов – да все они! – вознесли женщину на пьедестал, но она там не устояла.

«Наша» культура оказалась сильнее. Она не была такой многословной, велеречивой, но пословицы выдали ее сущность, говоря сами за себя. Пословицы раздавили женщину как человека. Она стала предметом насмешек и унижения. Она потеряла вдобавок и статус женщины. Она превратилась в бабу, то есть определилась презрительным словом, непереводимым на большинство иностранных языков.

Весь корпус русской народной мудрости пропитан издевательским женоненавистничеством. Бабе полностью отказано в уме. «У бабы волос долог, да ум короток», – поучает пословица. Бабе отказано в честности: «Баба бредит, да кто ей верит». Бабе отказано в сострадании: «Баба плачет – свой норов тешит». Баба хуже, чем собака: «Собака умней бабы: на хозяина не лает». Место бабы – изба: «Знай, баба, свое кривое веретено».

Поразительна порой ничем не объяснимая жуткая злоба в русских пословицах: «Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом». Бабе отказано и в какой-либо значительности ее суждений: «Сердилась баба на торг, а торг про то и не ведал».

Что касается бабьих страстей, то и тут нет пощады: «Бабье сердце что котел кипит». И никакой пощады по отношению к стареющей бабе. Ей и так невесело стариться, получай же в лоб приговор: «Сорок лет – бабий век». Хотя имеет место и русский, с оттяжкой, волюнтаризм: «Сорок пять – баба ягодка опять». Но дальше не задерживайся – помирай: «Пришла смерть по бабу, не указывай на деда».

Мужик важнее бабы, и он этим может гордиться: «Не стать курице петухом, не стать бабе мужиком». Но петух способен превратиться в курицу. Вялого, дрянного, робкого, бестолкового мужика на Руси традиционно принято дразнить бабой: «Эка баба, что нюни распустил!»

Бабу надо бить. Так велит русский этикет. Чем сильнее – тем лучше, для нее же самой: «Бабу бей что молотом, сделаешь золотом». Если с бабой что-либо случится – не жалко: «Баба с возу – кобыле легче». А ведь это в самом деле смешно сказано. Остро. Талантливо. Вот такой у нас в народе талант-самородок. Ну, и венчает всю эту мудрость великое слово, опять же про курицу: «Курица не птица – баба не человек».

Кто же она тогда?

«Наша» культура пожимает плечами. Она не удостаивает никого ответом. Пословицы кончились – началось хамство.

В советские времена «наша» культура налилась особым соком. Она стала блатной и в этом качестве – соблазнительной для многих русских независимых умов. Женщине в блатной культуре указали на ее низкое место.

Я знаю, от какого наследства надо отказываться. Я знаю: от этого наследства отказаться будет непросто. Дворянскую культуру не вернуть – демократия не позволит. Что же делать тогда бедному русскому плейбою, решившему приобщиться к тому, чего в наших краях не бывало?

Что делать?.. что делать?..

Может, для начала купить цветы и презерватив?

Хотя, с другой стороны, иногда действительно со смехом понимаешь: «Баба с возу – кобыле легче».

 

Don’t complain значит не жалуйся

Я никогда не любил Север, тем более Крайний, мне и в Москве хватает холодов, но уломал приятель, энтузиаст полярных сияний, и мы поехали – на край земли, на самую северную точку Европы, Норд Кап. И там, в Норвегии, у черта на рогах, я неожиданно для себя влюбился, причем, казалось бы, в полную ерунду – в дерево. Причем даже не в конкретное дерево, а в породу дерева. Так, наверное, в начале ХХ века студенты-недоучки влюблялись в пролетариат.

Стыдно признаться, но я влюбился в национальный символ – не Норвегии, а России. Я от этого символа всегда держался в стороне, просто потому что меня от него воротило, он был везде и во всем, от букваря до Сандуновской бани. Угадайте с трех раз. Ну, понятно, береза.

Как меня угораздило? Мы выехали из Хельсинки на мини-автобусе и поехали прямо по меридиану наверх, за полярный круг, через Лапландию, на берег Ледовитого океана. В Хельсинки было жарко, финны дули пиво, природа распарилась: цвели рододендроны, как будто на юге. Но чем выше мы поднимались по карте, тем строже становились растения. Началась игра на выносливость. Сначала сошли с дистанции, как сходят уставшие бегуны, легкомысленные лиственные породы вроде лип и тополей. Дуб, несмотря на всю свою кряжистость, тоже долго не выдержал – выбежал из поля зрения. Олени сменили лосей, как на дорожных знаках, так и в жизни. За полярным кругом все оставшиеся деревья резко уменьшились в росте. В полях цвел король московских помоек – лиловый иван-чай. Из лиственных пород остались малорослые осины и березы.

Затем, как по команде, все деревья покрылись мхом. Мы ехали через топи, мелкие золотые прииски, в деревенских ресторанах кормили медвежатиной. Солнце перестало заходить. Начался сплошной бурелом. В полосе бурелома пропали осины, ближе к тундре исчезли сосны. Исчезли также и сауны – мы переехали финско-норвежскую границу, а норвежцы саун не любят. Два инвалида, сидя на стуле возле флага, изображали из себя пограничников. После границы из деревьев остались только елки да березы.

Елки стояли худые, ощипанные, а березы переродились: превратились в березовый кустарник, стволы искривились, стали коричневыми, с жилистыми кулачками. Они росли вдоль безупречной шоссейной дороги, идущей по вечной мерзлоте, и вокруг темно-красных домов норвежских крестьян, на окнах которых висели лампы на случай будущей полярной ночи.

Наконец мы выехали к фьордам океана, к светлым пляжам с плоскими камнями, к воде цвета рассеянных близоруких зеленых глаз. Косо светило солнце – было за полночь. Июльский арктический ветер дул такой, что сносило с ног. Наутро ветер поутих, я пошел вдоль скал к океану. И в расселинах я увидел карликовые березы. Они победили – никаких прочих елок больше не было и в помине. Они, казалось, не росли на одном месте, а ползли по-пластунски, минуя нерастаявшие островки летнего снега, к земному пределу.

При этом они пахли. Но как! Они пахли так, как будто пели во весь голос, на все побережье, на всю арктическую ивановскую. Березовый воздух был сильнее праздничного церковного елея. Тут я понял, что – все: я влюбляюсь. Я влюбляюсь в карликовые деревья, которые живут и не жалуются.

Ну, это особая тема. Я не знаю ни одной страны, где бы так много жаловались на жизнь, как в России. Начиная с вопроса «как дела?» и кончая расспросами более тонкого свойства, в ответ получаешь целые грозди жалоб – на власти, здоровье, погоду, отцов и детей, друзей, войну и мир, самих себя. В России жалуются, скорее всего, потому, что люди у нас слабее обстоятельств. Так почему бы нашим мужчинам не позаимствовать зарубежный опыт норвежских карликовых уродок? Их не заела арктическая среда. Не знакомые с англо-американским кодексом чести, они существуют согласно его положению: don’t explain, don’t complain (не оправдывайся, не жалуйся). В общем, живите, как эти березы.

 

Мой друг маркиз де Сад

По России бродит призрак маркиза де Сада. Но никто, кажется, толком не знает, зачем он бродит и какой от него толк. Саду я многим обязан. В 1973 году я протащил через советскую цензуру свою статью о Саде, наделавшую много шума. Сад дал мне литературное имя. Теперь настала пора мне защищать репутацию любимого мною французского призрака.

У нас в России для садистов рай. Российская государственность исторически обеспечила им счастливое существование. Она обесценила человеческую жизнь, создала систему подавления, всевозможных запретов, ханжеской морали. Несостоявшиеся садисты становятся жертвами садизма, но, дай жертвам власть, они тоже станут садистами. Садизм вырабатывается в неограниченном количестве, как слюна, садизм идет валом. Садюга – русское ласковое слово. Я такой другой, действительно, не знаю, где так сладко умеют унизить, где бы женщин столь сильно возбуждала перспектива насилия, а мужчины столь наивно путали половой акт с дракой. По степени бытовой, будничной агрессивности, от троллейбуса и детского сада до Думы, мы не знаем себе равных, всех превзошли.

Иллюзия равенства наилучшим образом творит подлинную власть запретного неравенства. Иллюзия духовности ведет к лихорадке мастурбации. Самопознание русского человека исчисляется отрицательными величинами. Внутри себя он неизменно видит прямо противоположное самому себе, и об этом другом слагает поэмы, ставшие гордостью мировой культуры. Даже материализм в нашей стране был воспринят как высшая стадия идеализма.

Такой стране, как Россия, маркиз де Сад просто необходим. Его можно было бы прописать как микстуру. Кому-то от этой микстуры станет совсем дурно. Что ж, будем скорбеть, сожалеть, соболезновать, если найдется время. Кто-то вообще никогда ничего не поймет. Это в порядке вещей. Но людям с задатками свободных идей несколько полегчает.

Сад (кстати, вот годы его жизни: 1740–1814) никого не хотел ни лечить, ни учить. Он стал и в жизни, и в книгах самораскрытием страсти, не знающей своей логики, но творящей ее с неизменным постоянст вом. Сад – не доктор и не пациент. Он – писатель, то есть вольнослушатель некоторых словесных истин. От многих других его отличала настойчивость. Он мог остановиться на уровне гедонизма, но был увлекающейся натурой и улетел в запретные сферы, недопустимые в культуре жизнеустройства. Однако если культура не вмещает в себя Сада, она превращается в заговор с целью скрыть человека от человека.

Видимо, прав был французский философ-садовед Морис Бланшо, утверждавший, что нельзя «привыкать к Саду». Вместе с тем сюрреалисты не зря называли его «божественным маркизом», «освободителем». Они ссылались на неожиданные для легендарного «садиста» слова: «Мое перо, говорят, слишком остро, я наделяю порок слишком отвратительными чертами; хотите знать: почему? Я не хочу, чтобы любили порок… Несчастье тем, кто его окружает розами!»

Лукавство? Пусть!

Культура должна пройти через Сада, подбирая подходящие слова для раскрытия эротической стихии. Лишь при условии свободного владения языком страстей чтение Сада станет не столько порнографическим откровением, занятным самим по себе, сколько преодолением болезни немоты, которая сковывает «смущающуюся» культуру.

Глядя, как дружно идет человечество по пути философии наслаждения, видя неисчерпаемость российского садизма и задубелость его мазохистской изнанки, я радуюсь, что маркиз де Сад не устареет и в XXI веке.

 

Секс как спорт

Раньше было проще. Раньше все сводилось к тому, чтобы ЕЕ победить. Или, как еще раньше, совсем давно, говорили: ЕЮ овладеть. Но если я говорю, что раньше было проще, это не значит, что победа давалась легко. Напротив, те, кто жили активной половой жизнью тридцать лет назад, хорошо помнят, что они побеждали буквально в рукопашном бою.

Девушка сдавалась по кускам. Сначала овладевали рукой. Это называлось «взять за ручку». Сердце замирало – позволит ли? А если позволяла – боже, какое счастье! Так и ходили «за ручку» – счастливые, как в советском кино. Потом овладевали лицом. Это значит, что начиналась драка за поцелуй. Девушка стискивала зубы так, словно она была не девушкой, а бульдогом. Разжать ей челюсти не было никакой возможности, даже если намечалась большая любовь. Приходилось действовать хитростью, используя навыки психологической войны. Первый поцелуй оказывался почти всегда поцелуем врасплох: ОНА отвлеклась, увлеклась, разговорилась о чем-нибудь для НЕЕ важном, существенном, например, о том, как ОНА в первый раз купалась в Черном море, ЕЕ раз – и поцеловали в губы.

ОНА – пихаться, толкаться, кусаться – но поздно, и дела уже назад не вернуть. Потом наступал черед «коленки». За ручку можно – а за коленку нельзя. Логика во всем этом была всякий раз железная. Затем, пройдя еще целый ряд жизненно важных этапов, начиналась основная борьба с раздеванием. Она затягивалась на долгие часы и, как правило, сопровождалась серьезной порчей одежды. Когда же измученная, истерзанная, на последнем издыхании от яростного сопротивления, девушка, как это называлось, отдавалась, на секс ни у кого не хватало ни сил, ни умения.

Секс долгое время оставался в России любительским занятием. Мужчины считали свои победы, а девушки – свои промахи. Но и те, и другие, за немногими исключениями, так никогда и не смогли овладеть даже азбукой половой жизни. Во всем, что хоть как-то отличалось от привычной позы, виделось извращение. Об извращениях рассказывалось с вытаращенными глазами. Судя по скудным данным, в основном вращавшимся вокруг гинекологии, люди имели самые убогие представления о своих эрогенных зонах, впрочем, даже и не зная, что они именно так называются.

Мне позвонил милый беллетрист-шестидесятник:

– Слушай, я обзвонил всех «наших» (он назвал известные имена) – никто не знает. Что такое, язык сломаешь, куннилингус?

– Действительно, язык сломаешь…

– Ах, это?! – смутился он.

Было ли от этого их поколение несчастным? Кто знает! Счастье в нашей стране остается непредсказуемым.

В начале 1980-х годов наметился (еще до политических перемен) процесс женской сексуальной эмансипации, который, в конечном счете, поставил многих наших мужчин в неловкое положение. Устойчивая роль победителя у мужчины постепенно была отнята. Женщины если и не научились делать выбор заранее, то по крайней мере обзавелись достаточным количеством шуточек-прибауточек и разгадали мужскую игру. Вот этого мужчины и не ожидали, к этому не были готовы.

Вся новизна началась, пожалуй, со словечка ЕЩЕ. Казалось бы, что может одно слово изменить в половой жизни, но оно изменило отношения. Если в 1970-е годы слово «трахаться» стало знаком грядущих перемен, то ЕЩЕ, слетевшее с женских губ и все чаще раздающееся в ночной тишине, оказалось требованием не столько даже времени, сколько женщин. Они захотели дополнительных удовольствий, не предусмотренных в русском мужском прейскуранте.

И мужчина, надо сказать, от одного этого ЕЩЕ пришел в неприятный трепет. ЕЩЕ означает: мало и не то. ЕЩЕ означает: не умеешь – не берись, и еще того хуже: ты – не мужик. Мужики растерялись. Раньше они судили, сопоставляли, сравнивали и веселились. Теперь стали судить их.

И теперь уже не важно, кто с кого стаскивает трусы. Даже если этот процесс по-прежнему отчасти контролируется мужчиной, он не контролирует результат. Он может нарваться на ЕЩЕ, сказанное любящими губами, как на предвестника разочарования. Наконец, женщина перестала бояться слова «извращение» – и тем самым вконец испугала многих мужчин, потянувшись к тому, о чем они когда-то разговаривали между собой только в мужской бане.

– В попку! В попку! – запросились интеллигентки.

– И поглубже! – раздвинула ягодицы культурологическая блондинка.

Народ не узнал сам себя.

Секс из любительской игры превратился в профессиональный спорт. Победит ли российская женская сборная мужскую, сказать трудно, но надо признать, что на пороге оргазма женщины научились произносить слово ЕЩЕ твердым голосом.

 

Смерть писателя К

Я часто видел его в мастерской двух веселых полуавангардистских скульпторов, с гитарой в руке, поющим слегка неприличные песенки в окружении бутылок и женщин. В том кругу заниматься сексом называлось оказывать скорую помощь, и он тоже, кажется, ее нередко оказывал. Они срывались – и исчезали, хохоча, вместе с женщинами, а я ехал в троллейбусе домой – я был для них еще маленьким.

Потом все переменилось. Писатель К. (назовем его так), который вступил в мутные воды отечественной литературы лет на десять раньше меня, усомнился в своем плейбойском призвании, а может быть, оно никогда и не было его призванием. Он как-то не то что замкнулся в себе, не то что уединился, но задумался о правде и добре, как, может быть, и полагается русскому писателю. Он меньше стал ходить по мастерским, а больше – в лес, за грибами, за свежим воздухом, за свежими мыслями. Он сам посвежел и стал чуть ли не розовощеким, с мягкими приятными глазами.

А в литературе, вообще у нас в культуре, где-то на излете 1970-х годов произошло размежевание: одни пошли навстречу Ядреной Фене – так назывался один из моих ранних рассказов, – то есть навстречу словесной вакханалии, может быть, даже наркомании зла, а другие – мои же сверстники – решили прижаться, скорее, к добру, к идеалу.

Среди последних оказался и писатель К. Он был талантливым человеком и, наверное, не зря нашел себя в детской литературе, потому что в детской литературе натурально быть добрым писателем.

Так возникли параллельные жизни в культуре, никакого соревнования, в сущности, не было, но возникло противостояние и в связи с этим много всяких моральных проблем. Писатель К. никогда не писал обо мне, что я сатанист и порнограф, как это не раз случалось с его товарищами по доброй литературе, но, по-моему, в душе он был заодно с ними. Когда мы с ним все случайней и случайней встречались, он радушно выбрасывал вперед свою теплую руку, но в глазах у него было все меньше и меньше радушия, и никакой радости от встреч он не испытывал. При этом он действительно был замечательно талантлив, и когда мое поколение родило детей, то почти все читали детям его добрые книжки, и дети становились его горячими поклонниками и требовали еще и еще.

Впрочем, как-то раз, в предбаннике ЦДЛ, он изменил своей привычке быть равнодушным к нашим встречам и даже похлопал меня по плечу, и мы вспомнили мастерскую и даже немножко – ну не всплакнули, но растрогались. Но в его неожиданном поведении, во-первых, было что-то несомненно ликерно-водочное, а во-вторых, даже несколько корыстное: он потащил меня знакомить с какой-то красивой молодой дамой, а та, кажется, была моей благосклонной читательницей и, одновременно, мечтой его жизни.

Теплая встреча ничего не изменила по существу, и когда нам снова довелось встретиться, писатель К. посмотрел на меня совсем холодно. Он во мне больше не нуждался. Однако подлая жизнь поставила нас еще раз в странные отношения. Детские книжки вышли из моды – во всяком случае издательства перестали их печатать в прежних объемах, и вообще вся литература добра провисла. Зато русский постмодерн оказался созвучен каким-то всемирным вибрациям, и его стали печатать повсюду, и меня тоже.

Сатанисты купили себе машины, а добрые писатели продолжали ездить в метро. Сатанисты изъездили мир и увидели многое, а добрые писатели продолжали ходить в лес по грибы. Казалось, божественной справедливости настал конец. В конце концов писатель К. попросил некую писательскую комиссию выделить ему пособие по бедности, и, по-моему, ему было не по себе, когда он узнал, что я тоже член этой комиссии. Он, естественно, получил пособие, но сама просьба о пособии уже задела и меня – в плане философском. И мне захотелось вызвать его на мужской разговор, но только так, чтобы он не обиделся, и с ним как-нибудь объясниться и рассказать ему, что… поделиться… да вот только чем?

Есть смерти, которые не укладываются в голове. Есть люди, которые не должны умирать. Писатель К. умер. Неожиданно. Вдруг.

Он шел наперекор времени. А мы, выходит, плывем по течению? Или как?

 

Козлы

У нас в России как-то так получилось, кого ни возьми, все – козлы:

Начальство – козлы.

Подчиненные – козлы.

Демократы – козлы.

Коммунисты – козлы.

Интеллигенция – козлы.

Молодежь – козлы.

Рабочие – козлы.

Олигархи – козлы.

Пенсионеры – козлы.

Ученые – козлы.

Крестьяне тоже, конечно, – козлы.

В армии – одни козлы, от солдата до генерала.

Президент, ясное дело, – главный козел.

Все это несколько настораживает. Похоже на эпидемию. Мы живем в совершенно козлином государстве, где большинство из нас оказываются дважды и трижды козлами, совмещая разные козлиные должности. Раньше все-таки не все были козлами. Например, делалось исключение для космонавтов. Вряд ли бы кто-нибудь назвал Гагарина козлом. Но теперь и космонавты стали козлами. И писатели – тоже козлы. И популярные певцы в основном – козлы. Иностранцы в России, до недавнего времени привилегированная публика, тоже стали козлами, не лучше, не хуже местных.

С другой стороны, многие исторические личности России, вроде Ленина, – тоже вышли в разряд козлов. У нас козлиное прошлое. Козлиная обстановка сложилась и на половом фронте. Если иметь в виду, что немалое количество русских женщин считает всех русских мужчин козлами, то положение еще более усугубляется, и, следовательно, все, что происходит в России, – закономерно.

Козел – вонючее слово, крепкое ругательство, посильнее иных матерных слов. Возможно, оно самое распространенное русское ругательство на сего дняшний день. Оно не знает возрастных границ. Даже воспитанники детских садов употребляют его.

Если мужское население страны подпадает под козлиную статью, с нами и надо поступать, как с козлами. Во-первых, козла совершенно нельзя любить. Не за что. Только извращенцы, безумные в своих фантазиях зоофилы, любят козлов. Во-вторых, к козлу нет никакого почтения. Наконец, козла не жалко зарезать. Козел – не друг человека. Козлиной песнью называлась у древних греков трагедия. А это значит, что у нас в стране не будет никакого будущего. У козлов нет будущего. С этим трудно спорить.

Не усомниться ли, однако, в изначальном тезисе? Ругательство – еще не кличка. Хоть и козлы, но мы – козлы в кавычках, то есть исключительно в метафорическом смысле. Но это малоутешительно, поскольку метафорический козел протух духовно, что тоже скверно.

А можно ли с достаточным правом утверждать, что мы – не козлы? Какие доказательства своей некозлиности мы готовы привести нашим подругам и женам? Кто в глубине души не обзывал себя козлом? Не казнил себя за козлиную принадлежность? Козлиное самосознание есть в каждом из нас. В этом корень вопроса. Козел хочет всех других видеть козлами. Иначе ему обидно.

Есть ли достойный выход из создавшейся ситуации?

Мы – народ-богоносец, любящий шаманские заклинания. Мы должны собраться всем миром, молодежь и милиционеры, коммунисты-пенсионеры и олигархи, и запеть:

Это нужно повторять до бесконечности, под соответствующее музыкальное оформление, в стиле рэп. Или под тамтам. Тише и громче, быстро и медленно, задумчиво и бездумно, но, главное, чтобы всем было весело:

Тогда все будет в полном порядке.

 

Яйца

Я хочу выступить защитником мужских яиц. Это не значит, что их кто-то сознательно притесняет, как какое-нибудь малое, нейтральное государство. Нет, скорее, их стараются не замечать, проходят мимо. Культура в целом, как и женщины, яйцам уделяет слишком мало внимания. Ну, кто, например, из русских писателей взял на себя труд описать значение мужских яиц? Яйца остаются в тени. К ним существует в основном насмешливое отношение. Поговорить о яйцах – это мило, не более того. Мы слишком далеко ушли от античных времен, когда яйца значили больше глаз: пустые глазницы и полновесные яйца греческих статуй были символами минувшей цивилизации.

Яйца даже не стали матерным словом. Не удостоились. Остальные части половых органов зачислены в сатанинский лагерь, а яйца болтаются сами по себе. В советские времена о них главным образом вспоминали в очереди за куриными яйцами, когда последние конфузливо именовались яичками, чтобы не было разночтений. Дайте мне, пожалуйста, десяток яичек! Домохозяйки поджимали губы, если кто осмеливался обозвать яички яйцами. Кроме того о яйцах вспоминали на футбольном поле, когда игроки выстраивались стенкой для отражения штрафного удара. Они дружно стояли, не стесняясь стесняться, как на медосмотре в военкомате, прикрывая не носы, а яйца. Собственно, они до сих пор так стоят. Яйца тем самым выведены из игры, они в принципе изъяты из спорта. В идеале спортсмен не должен иметь яиц. Солдатам тоже яйца мешают – на яйца шлем не наденешь.

Яйца вообще мешают мужчине жить. Он из-за них становится уязвимым. Не только на войне, но даже в школьной драке яйца могут подвести человека. С началом этнических конфликтов на постсоветском пространстве выяснилось, что яйца – самое слабое место. По ним не просто стали бить – их стали людям отрезать, как баранам. Пытки солдат в основном связаны именно с мучением яиц. На этом построены как чеченские развлечения, так и самая банальная дедовщина.

Польза от яиц, как правило, связана с деторождением, но, поскольку деторождение в России ослабло, ценность яиц тоже упала, они девальвировались. Что же касается эстетической значимости яиц, то это очень индивидуально. У многих мужчин в результате наследственных причин, пьянства или просто от стресса существования яйца отвисли, мотаются на уровне колен и производят тягостное впечатление. Поджарые яйца превратились сегодня в редкий деликатес. По последней моде яйца принято брить.

Но это только подчеркивает их ассиметричность.

Яйца – странный орган. У них полярные функции. В них собраны боль и удовольствие жизни – таких органов больше нет. Но женщины совсем разучились гладить яйца. Они еще кое-как готовы приласкать матерную часть мужских органов, а вот эту особенность, связанную в их головах с куриным желтком, они начисто игнорируют. Они вообще не знают, что с яйцами делать. Их этому никто не учил, а догадаться – не всякая догадается. Если их попросить, они удивятся и сделают такую козью морду, будто об извращении просишь. Попадаются, правда, мастерицы, но не много: одна на тысячу. Об этом надо бить в колокол – тишина стоит в мире, никто не бьет. Даже по углам не шепчутся. Впрочем, в Европе возник мужской ропот: когда же вы, суки, будете гладить наши яйца? Кое-кто из писателей (в основном французы) отозвался на эту тему. Но женщины даже глазом не повели, делают вид, что это их не касается.

Положение с яйцами – стрёмное. Горько осознавать, что сексуальные меньшинства в яйцах разбираются лучше, чем большинство натурального народонаселения. Это может неблаготворно отразиться на будущем нашей державы. Уже пора ввести в школах особый предмет о значении мужских яиц, об их форме и содержании. Женщинам надо не сидеть сложа руки, а приниматься за работу. Яиц много. Счастья хватит на всех.

 

Между кроватью и диваном

Чехов остается до сих пор одним из самых темных писателей русской литературы. Его тайна в том, что он всех устраивал.

Он устраивал красных и белых, модернистов и консерваторов, атеистов и церковников, моралистов и циников. Больше того, Чехова охотно принимают два традиционно непримиримых течения русской мысли: западники и славянофилы. В этом отношении Чехов поистине уникален.

Не потому ли, что он гибкий, как ветка ивы? Нет, он негибкий. Совсем он негибкий.

Даже в самые жесткие сталинские времена тексты Чехова не попадали в литературный ГУЛАГ, в котором перебывали и «Бесы» Достоевского, и религиозные трактаты Толстого и Гоголя, и эротические стихи Пушкина. Строжайшие теоретики социалистического реализма предлагали Чехова в качестве образцового писателя, гордились им как врагом мещанства и другом Горького.

В то же время многие диссиденты послесталинской эпохи ссылались на Чехова как на учителя жизни, писателя, помогшего осознать им весь ужас, всю ложь советской власти, дававшего им силы в нелегкой борьбе с режимом.

Если отступить назад, в дореволюционный период, то и там видно гармоническое приятие Чехова различными литературными партиями. Философ Лев Шестов приветствовал Чехова как певца отчаяния и – что было весьма великодушно для этого разоблачителя ложных ценностей – не подозревал его в моральной лжи, в чем подозревал, например, Достоевского. На Чехова ласково смотрели Мережковский и Розанов, и даже крайние течения русского авангарда, вроде футуризма, не очень стремились «сбрасывать его с парохода современности».

Балуют Чехова и за границей: много и рано стали переводить повсюду, на десятки языков, восхищаются стилем, лаконичностью, импрессионизмом, ненужными (вроде бы, а на самом деле нужными) подробностями – кто чем. Ставят высоко, наряду с самыми великими. В чеховских драмах находят зачатки театра абсурда. По Чехову учили русский язык несметные поколения славистов.

В общем, всеобщий любимец.

Писатели моего поколения его тоже приветствуют.

Ценители ненормативной лексики и циничных высказываний были очарованы Чеховым, когда в 1990-е годы в «Литературном обозрении» были опубликованы «эротические» чеховские письма, до тех пор не публиковавшиеся (все-таки был и у Чехова свой маленький эротический ГУЛАГ). В этих письмах Чехов выступает как знаток и любитель сексуальной жизни, хвастается своими похождениями в Японии и на Цейлоне, сообщает подробности или просто-напросто рассуждает о том, как трудно заниматься любовью на диване – на кровати куда удобнее.

И когда я прочел это замечательное рассуждение о кровати и диване, написанное легко, иронично, с привкусом цинизма, я подумал о том, почему Чехов велик.

Потому что он говорит правду. Действительно, как он пишет, «тараканить» женщину на кровати удобнее, чем на диване, который то слишком мягок, то слишком узок, в общем, одни проблемы.

Сообщение это не несет особенно новой информации. О преимуществах кровати перед диваном знает любой славянофил и западник, о них знают как во Франции, так и в Аргентине, и с Чеховым все готовы согласиться.

Но одно дело согласиться, а другое – подметить и написать самому. Не хватает ни стиля, ни просто таланта. Другим же писателям жаль на это время. Они заняты высказыванием парадоксальных мыслей, они предпочитают утверждать, что спать с женщинами на диване удобнее, чем на кровати, и это уже совсем никому не понятный постмодернизм или еще что-нибудь более загадочное.

Они заняты, а Чехов – свободен. Он – свободный писатель. Он свободен говорить о любой банальной вещи.

Когда-то он меня удивил, рассказав кому-то в письме, что может написать рассказ о чем угодно, хотя бы о пепельнице.

И очень жаль, что он его не написал. Это был бы еще один из лучших чеховских рассказов.

Он бы, наверное, написал о том, что пепельница служит для стряхивания пепла, что она удобнее в этом смысле, чем унитаз, где плавают и никак не могут потонуть окурки.

И все бы сказали: как верно! Как верно замечено! И те же славянофилы, и западники, и французы, и кто угодно согласились бы с Чеховым, потому что трудно не согласиться с этим. Так же трудно не согласиться с тем, что мещанские идеалы скучны, тошнотворны и неискоренимы, что в степи нет тени, а в лесу она есть, что тщеславные люди пошлы, а пошлые – тщеславны, что есть женщины с хищной красотой, а есть приятные дамы с собачкой, у которых неинтересный провинциальный муж и которые едут на курорт и случайно спят с почти незнакомым мужчиной, причем на кровати им спится удобнее, чем на диване, но все равно они после расстраиваются и сидят за столом с лицами грешниц, а почти незнакомые мужчины посторгаистично едят арбуз с удовольствием.

Как верно! Как правильно! Как скучно и сладко жить!

Но с другой стороны: иногда так хочется кого-нибудь «оттараканить» именно на диване, наплевав на кровать и на Чехова.

 

Герой нашего супервремени

Герой-дуплет.

Герой-любовник.

Герой-компьютер.

Герой-гутен-морген.

Герой-гражданской-войны.

Родимчик.

Герой-халтАй.

Герой-наладчик.

Герой-денежный-знак.

Герой-Советского-Союза.

Сметана-дня-дед-мороз-чиж-крупа-темный-глаз.

Герой-собачка.

Герой-шалфей-божий-раб-в-небесах.

Герой-рукосУй-рукосУй-и-пунцОвка.

Герой-пистон-отскочить-офицер.

Герой-примочка.

Герой-ботАло.

Герой-рвать-нитку.

Герой-материал.

Герой-могила-шары-чертогон-начинка-машинка.

Герой-герой-в-себе-вне-себя.

Герой-серый-барин.

Герой-мокрый-гранд.

Герой-марафет.

Герой-лоб-в-лоб.

Герой-копилка.

Герой-кадет.

Друг цензуры.

Герой-чудо-воин.

Герой-богатырь.

Герой-очко-cамородок-замшелый-канал-пассажира-готовить-звонок.

Герой-рыжие-бока.

Герой-с-прозвОном.

Герой-бабка-хруст.

Герой-щупать-ноги.

– Летайте, зрители.

Герой-не-твоего-Тарантино-романа.

Герой-не-цинк.

Герой-верняк.

Герой-vino-rosso-будь-здоровчик-жиган-саzzо-russo:

– Пихайте вашу рогатину в бабью телятину!

Герой-понЕс.

Герой-буфет.

Герой-по-тИхой.

Герой-суфлер.

Герой-нутрЯк.

Герой-нечем-крыть.

– Летайте, зрители, выше своего супервремени.

 

Голый пляж

Зима любит душу, а лето – тело. От тела летом никуда не деться, оно выпирает и заголяется, заявляя о своих правах. Поскольку ушедший век уничтожил множество табу, тело добилось освобождения и заявило о себе как о модной теме. О нем слагают песни, его раскрашивают художники. Те же, кто не умеет ни петь, ни рисовать, потянулись на голые пляжи.

Голый пляж – пища для размышлений, как и музей восковых фигур. За одно лето я посетил несколько таких «музеев»: в Калифорнии, на острове Эльба, в берлинском пригороде и в Крыму.

Обнажение тела дезавуирует культуру, каждая культура раздевается по-своему. Американцы без трусов начинают гораздо больше шутить, чем в трусах. Используя юмор, как броню, они вспоминают все школьные анекдоты. При этом не теряют деловитости: очень тщательно натирают себя кремом против ожогов, что не мешает им в конце концов обгореть самым безобразным образом. Тогда они показывают друг на друга пальцами и, хохоча, говорят, что они стали красными, как лобстеры. И хотя это шутка, они в самом деле напоминают лобстеров – из подтаявшего по краям на солнце пластилина.

На острове Эльба, вовсе не похожем на каменистую клетку ссыльного Наполеона, а представляющем собой субтропическую песню с припевом роскошных пляжей, нудисты захватили экзотический пляж среди скал. Голый итальянский человек, кем бы он ни был, мужчиной или женщиной, по своей сути показушник, и он хочет, чтобы его видели во всей красе, во всех ракурсах и восхищались. Итальянские гениталии обоих полов источают чистейшую влагу Высокого Ренессанса. В отличие от американцев итальянцы не обгорают, а покрываются таким ровным загаром цвета швейцарского шоколада, что едва сдерживаешься от людоедства.

Ваннзи – озеро славных традиций. На Ваннзи в 1943 году прошла знаменитая конференция нацистской элиты: приняли программу поголовного истребления евреев. Через два года Ваннзи было переполнено немецкими трупами. По словам очевидцев, русские солдаты тут же ловили рыбу, а американские – почему-то не ловили, но зато катались на парусных лодках.

Теперь в Ваннзи трупов нет, утонуть в озере трудно: немецкие спасательные команды начинают спасать людей еще до того, как те начинают тонуть. Поскольку в стране все упорядочено, голый пляж немцев доведен до совершенства, на нем хорошо видно, кто есть кто и с какими ценностями мы вступили в ХХI век.

Они лежат штабелями, подставив рыже-веснушчатые тела далеко не итальянскому солнцу. У немцев давняя культура нудизма, им не надо ёрничать, раздеваясь. Но если присмотреться, то «бревна» все-таки разных категорий.

Преобладают семейные добродетели. Голые па пы с голыми мамами играют в песочек с голыми детками. Эти голые детки никогда не будут интересоваться человеческой анатомией, потому что они ее выучили еще до школы, и голая женщина для них то же самое, что голая коза или голая рыба.

А вот голая мама играет в бадминтон с голой пятнадцатилетней дочкой – игра их сближает, ветер сдувает волан, но в этой игре они отнюдь не одни.

На них усиленно взирает спец. категория посетителей голого пляжа – разновозрастные мужчины в темных очках: вуаёры. В отличие от простых «бревен» они (это в общем-то радует) интересуются анатомией, что и видно. Кстати, о «видно». Категорию вуаёров дополняют их единомышленники противоположного знака: эксгибиционисты. Мужского и женского пола, их можно быстро опознать: лежат неспокойно, все время крутятся, как на сковородке. При этом заглядывают вам в глаза, жалостно и зазывно.

Если в воде у берега ящик с пивом, значит, рядом молодежная компания. Они – тоже не совсем «бревна». Они пришли на пляж, разнополые, позабавиться своими телами. Среди них почему-то никогда нет красавиц.

Гомосексуалисты, бритые, как новобранцы, с серьгами, любят парами стоять в воде по шейку. Из воды выходят неохотно.

Профессиональные нудисты (их немного) видны не по загару, а по выгоревшим волосам на теле и голове. Они так натуральны без одежды, что кажутся одетыми в комбинезоны.

Много одиноких женщин. Неопределенного возраста, все как одна в очках с диоптриями, они лежат на животе и читают, читают. Читательницы убеждены, что они никого не ждут, но подсознательно они ожидают своего Годо, который однажды выйдет из пены Ваннзи. Стоит им натянуть хотя бы трусы, как они становятся стройнее, привлекательнее.

«В Германии стены тюрем стали делать прозрачными, не то что у вас в России, – сказала мне молодая берлинская славистка в рассуждении о голом пляже, – но стали ли заключенные от этого счастливей?».

Так что же, они от этого стали несчастней? Отмена любого табу, включая табу на голое тело, снимая одни проблемы, порождает другие. Есть равновесие проблем, которое и формирует жизнь человечества. И все же прозрачная тюрьма лучше российской лягавки.

Ялта, наверное, самый беспокойный курорт в Европе. Он создан не для отдыха, а для гульбы, бессонных ночей, опасных связей. В воздухе пахнет духами, грехом и самшитом. На дискотеках пляшут так, как будто пляшут в последний раз. Веселые визги голых купальщиц – такая же неотъемлемая деталь ялтинской ночи, как цикады, шум моря, звезды. Если после ночного купания вы проводите девушку домой и пожелаете ей спокойной ночи, она заснет с мыслью, что вы импотент. Главное, лишь бы выдержало сердце: в Ялте пьянство и секс нераздельны.

Что значила Ялта в сознании русского человека? Это были наши родные субтропики, тоненькая, как бикини, полоска виноградно-кипарисной земли, и каждая хилая пальма на ялтинской набережной вселяла странное чувство гордости за то, что в бесконечно северной стране есть свое теплое место, а следовательно, стереотип страны разрушен, и это успокаивало, убаюкивало, и жизнь казалась почему-то менее страшной.

На главной площади Ялты по-прежнему стоит одетый в теплое, не по сезону, пальто товарищ Ленин. Обливаясь гранитным потом, он ведет крымчан в непонятное будущее.

С облупившимся носом, в стоптанных тапках я иду по дикому пляжу. Дикий пляж – крымская калька нудистского, но нет ни спасателей, ни законов. Можно заплывать так далеко в море, как только захочется. Там бегают дикие собаки (одна хотела меня укусить, но раздумала), там пьют на диком солнце теплую вонючую водку, у всех на глазах занимаются любовью.

Я рот открыл от такой вольницы. И было ясно, что бывшая территория СССР – это и есть дикий пляж, и еще должно пройти немало времени, прежде чем собаки станут ручными.

 

Ящер

Портрет Семена Бабаевского, 1995 год

Старый кубанский казак, лысый, с выпуклыми глазами, блуждающей улыбкой, по своей правдоподобности кажется чудом компьютерной графики. Как живой, он хватается за голову, машет рукой и даже произносит связные речи. Я сижу в полуметре, но в его реальное существование трудно поверить. Все решили, что он давным-давно умер, и это его устраивает. Одно неудобство – кромешное одиночество. В борьбе с ним он завел худого котенка, назвал – Терентием, в память об умершей жене, с отсылкой к ее отчеству. По его словам, душа жены поселилась в ласковой твари. «Вы верите в переселение душ?» – «Ни во что такое я не верю, – отвечает ящер, – но в данном случае верю. А вы думаете, что этот наш патриарх, он что – верующий? По его животу видно, что – неверующий».

Человек, который делает исключение для умершей жены, но не для патриарха, – абсолютный классик советской литературы, лауреат трех Сталинских премий. «У меня было столько друзей, – говорит 86-летний Семен Петрович, – что они не умещались в одном зале ресторана. А теперь телефон не звонит неделями». Имя Бабаевского в 1950-е годы знал каждый советский человек. Его «Кавалер Золотой Звезды», о котором Сталин отозвался как о лучшем романе о колхозном крестьянстве, произвел неизгладимое впечатление на читателей в СССР и странах народной демократии. Группа офицеров Советской Армии, приняв героя романа за живое лицо, написала ему восторженное письмо, еще раз подтвердив веру русского человека в слово. «Многоуважаемый Сергей Тимофеевич, – писали офицеры, – прочитав роман Семена Бабаевского, мы очень заинтересовались Вашими подвигами, были очень взволнованы Вашей кипучей деятельностью во имя нашей любимой Родины». Со своей китайской стороны, крестьянин Лю Чанлин от имени всех членов сельскохозяйственного кооператива Хунгуан деревни Сяохун просил «передать благодарность кавалеру Золотой Звезды Тутаринову» – за помощь в построении лучшей жизни.

Литература была царицей сталинских идеологических полей и нуждалась в идеальном писателе. Семен Бабаевский стал им. Как справедливо писала тогдашняя критика, творческая удача Бабаевского «объясняется прежде всего тем, что писателю в его работе помогла направляющая рука большевистской партии». На Всесоюзном совещании молодых писателей в марте 1954 года сам Бабаевский так оценил значение знаменитой речи Жданова, громившего творчество Ахматовой и Зощенко: «“Кавалер Золотой Звезды” был задуман еще до того, как вышло постановление, были написаны уже первые главы. И надо сказать, что задуманы они были неправильно. Но как раз в это время ЦК партии, как будто зная, что есть на Кубани писатель, который путается, не знает, как написать, издает это постановление».

Бабаевский настолько растворяется в мифологическом союзе партии и литературы, что для него исключены сомнения, которые терзали первое поколение социалистических реалистов. Он никогда не наступал «на горло собственной песни». Поэт, современник Бабаевского, Семен Липкин рассказывал мне, что Фадеев пришел в ужас от «Кавалера…», сравнивал его по примитивности с кухонной табуреткой. В советскую литературу вошло второе (и, как оказалось, последнее) поколение соцреалистов, писателей-«табуреток», авторов беспрецедентной халтуры. Когда роман выдвинули на Сталинскую премию, Фадеев горячо поддержал его, публично заявив, что среди писателей есть еще «чистоплюи», неспособные понять значение подобных произведений.

В отличие от самоубийцы Фадеева Бабаевский ни о чем не жалеет. Над его рабочим столом висит парадный портрет Сталина, мастерски сделанный из пшеничных зернышек. Когда кончилась советская власть, он бросил писать. Семен Петрович родился в безграмотной казачьей семье, был самоучка, рано стал писать рассказы «под Горького». Учился заочно в московском Литературном институте, во время войны был военным журналистом. Его озарила идея написать роман о танкисте, Герое Советского Союза, который возвращается с войны в родное казачье село и решает методом ударной стройки соорудить в колхозе гидроэлектростанцию.

Бабаевский не написал воспоминаний. Говорит, они никому не нужны. По причине старческого беспамятства он время от времени попадает в «сумасшедший дом». Однако со мной он был на редкость памятлив. Среди писателей он выделил Шолохова как «гениального человека»: «Это не потому, что я с ним был близко знаком, на “ты” разговаривал. Так, как он написал „Тихий Дон“ о смерти казачества, так никто не написал. Только о литературе он не любил говорить. О бабах, о пьянке, об анекдотах, о чем угодно, но только не о литературе. Не хотел, надоело, наверное».

Должно быть, поэтому Шолохов был лаконичен в оценке «Кавалера Золотой Звезды»: «Мы как-то шли с сессии Верховного Совета, рядом выходили из Кремля, я говорю: “Что ты думаешь о ‘Кавалере…’?” Тот говорит: “Семен, роман обласкан партией и народом. Ну, что о нем еще сказать?” Он знал, что это не то, он большой был писатель, и с ним мне равняться нельзя».

Триумфальное шествие «Кавалера…» началось в тот день, когда автора вызвали телеграммой в Москву к Жданову: «Он спрашивает: какая нужна забота ЦК для меня? Ну, вы знаете, что значит такой вопрос. Это квартира в Москве, это дача. Ну все, наверное, что бы ни попросил, дали. Но я сказал, мне ничего не надо».

«Устоять от славы тоже надо было уметь, чтобы не запить, не заблядовать». Он устоял. Семен Петрович написал пять томов художественной прозы. Но под конец он пришел к убеждению, выраженному в толстовской «Исповеди», что «жизнь есть зло»:

– Вообще время вы трудное переживаете, трудное. Я тоже живу еще, но мне мало осталось.

– Почему вы считаете, что трудное?

– Ну, что ж, понимаете, надо американцам позавидовать, вот так надо работать политиками. Молодцы! Без единого выстрела занять целое государство, да какое! Теперь единственный остался Китай, но я уверен, что американцы найдут и туда ключи. Ну, мы же теперь колонией стали… Это Тэтчер сделала, от нее началось. Помните, когда Горбачев приехал в Англию и Тэтчер публично сказала: это человек, с которым можно иметь дело.

Я Горбачева знал еще ребенком, я с этих мест, потом знал партийным работником, секретарем ЦК. Когда я к нему приезжал, он меня обнимал, говорил: «Ой, отец, спасибо за то, что приехали!» А когда он в Москву перебрался, перестал меня знавать. Ну, дело не в этом, а в том, что я не могу понять, то ли он предал сознательно страну… или его обманули. По-моему, скорее всего, его одурачили. Одурачили, как русского дурачка.

– Он был дурачком?

– Нет, Горбачев был деловой, с детских лет на руководящей работе. Хорошая семья, трудовые люди, и он хороший, и я был рад, когда его избрали. Я ему даже телеграмму поздравительную дал. Я думал, пришел к власти как раз такой, кто нужен. А я так ошибся, боже мой!

Я вам скажу честно, как перед смертью, что лучшей власти, как советская власть, нигде в мире не было и, пожалуй, скоро не будет. А опорочить – это все равно как красивую девушку облили дегтем, изнасиловали, а потом сказали: посмотрите, какая ваша красавица! Вот так и советскую власть. Мы ее изнасиловали, мы ее, а не она нас.

Кстати, о сексе и любви. «В книгах моих я плохо описывал любовь, не так, как Мопассан, допустим, или наш Тургенев. Я сам плохо любил или не умел любить. Но я любил мою жену, с которой прожил 64 года. Это немало. Она была красивая, я – тоже ничего, так я ей ни разу не говорил, что я ее люблю, и она мне не говорила, потому что и так было понятно, зачем говорить? Я ее до женитьбы не целовал ни разу, и она меня не просила об этом».

Семен Петрович – ящер-душка. Смерть жены убедила его, что умирать не так страшно («Я думал, страшнее…»). Его последняя мечта – быть похороненным на Кубани, по которой он так скучает, – скорее всего, несбыточна: «Сейчас я туда даже выехать не могу». Он никогда не был антисемитом («евреи – талантливый народ»), с ностальгией вспомнил свою встречу с Пастернаком в 1934 году на литературном семинаре в Малеевке. («Худощавый такой, очень интересный по уму человек… И что еще в нем меня поражало, что я, хуторянин, многого не понял, что он говорит».) Бывший хуторянин готов защищать свой роман до последнего дыхания:

– Ничего я не врал, – с мукой говорит он, – я писал то, как приехал я на Кубань после демобилизации, там строили гидростанцию, она и сейчас работает, вот я взял и написал, как ее строили… какая же это неправда? Конечно, я как художник кое-что прибавил, что-то убавил. Я вот перечитываю свой роман, который не читал двадцать лет, и смотрю, если б все так делалось, как было мной написано, вот это было б хорошо, вот это была б жизнь!

– Вы считаете себя социалистическим реалистом?

– Тут вот много путаницы, что такое социалистический реализм. Если, когда вы пишете, вы хотите добра людям, это и есть социалистический реализм?

Вот скажите: «Воскресение» Толстого – это социалистический реализм?

– А как вы думаете?

– Социалистический. Были такие кающиеся князья в России, как Нехлюдов? Не думаю. Но Толстому хотелось, чтобы они были, и Семен Бабаевский хотел, чтобы были хорошие советские люди, добрые, честные, благородные, не такие подлецы, как сейчас встречаются.

Тем не менее «Кавалера Золотой Звезды» трудно назвать доброй книгой. Очевидно, ее автору изначально не был чужд умеренный советский гедонизм (с южнорусским акцентом; климат Кубани располагает), сочетавший мечту о коммунизме с борщом и галушками. Выстроив в книге плотину, Бабаевский возвестил о реализации этой мечты. С наглостью необычайной он объявил колхозников самыми счастливыми людьми на Земле, перековал рабов на энтузиастов и строго наказал заблуждающихся. Сам кавалер Золотой Звезды страдает злостным доносительством, искореняя «политические недостатки» районных властей, а затем берет власть в свои руки. Не менее решителен кавалер в оценках буржуазной заграницы. В нищей и несчастной, по словам героя, Польше молодая крестьянка не могла слезть с печи, чтобы приветствовать советских воинов-освободителей, поскольку была в буквальном смысле голой. Есть в книге полное предательство казачьих традиций, требование растворить казаков в советском народе.

«Кавалера Золотой Звезды» можно прочитать как совершенно антисоветское произведение. В самом деле, лишь благодаря своей Звезде герой получает место в городской гостинице или, наконец, добивается разрешения построить гидростанцию. Если в любой другой стране такое строительство было бы обычным финансово-строительным проектом, то в СССР оно переросло в адскую борьбу, которая требует поддержки самой Москвы. Сталинский лозунг «Кадры решают все!», продемонстрированный на примере героя, показал крах экономики, непонятный лишь оболваненному человеку.

С «лакировщиками действительности», как Бабаевский, быстро и успешно расправилась либеральная критика уже в середине 1950-х годов. Однако ящер породил тот фанерный стиль, который, перевернувшись в сознании, предельно точно охарактеризовал халтурность и идиотизм советской жизни. Бабаевский волей-неволей воспарил и в метафизику, безжалостно доказывая своим литературным и человеческим примером успешность самых диких социальных опытов над людьми и их беспомощность в сопротивлении этим опытам. На металитературном уровне Бабаевский оказался не менее зловещ, чем антиутопии Андрея Платонова. Гений и идиот сошлись и сплелись, как две природные крайности, «и казалось людям – огни озаряют то прекрасное будущее, куда лежат их дороги» (Бабаевский).

 

Бандиты

Я рассказал старый анекдот известному в прошлом восточноевропейскому диссиденту. Он чуть не умер, подавившись банкетным бутербродом.

Два киллера стоят в подъезде, ждут клиента. Клиент запаздывает. Час проходит, второй – его нет. Тогда один киллер говорит другому: «Я начинаю волноваться. Не случилось ли с ним что-нибудь?»

Знаменитый иностранец смеялся, узрев вечные черты русской субстанции hic et nunc. Я понимаю это иностранное удовольствие.

Я рассказал анекдот московскому правозащитнику, живущему в Англии, но он не понял «бандитского» юмора и очень расстроился за Россию. Мы с ним проспорили до утра, как какие-нибудь братья Карамазовы.

В анекдоте несомненна симпатия к бандитам. Происходит психическое «окучивание» экстремистских мачо. Сочувствуя клиенту, киллер попадает в водоворот парадоксальных идей-чувств, которыми и славится русский народ. Смех – радость узнавания.

Однако смысл анекдота не в киллерах, а в запоздавшем клиенте. По исторической логике вещей им, как установлено следствием, оказался Иван-дурак.

Раньше в России любили придурков. Придурки были украшением жизни. Они заворачивали в глубину, под покров государственности, в пучину негласного сопротивления. Иван-дурак – наполовину дурак, наполовину прикидывающийся дураком, придурочный, сладкий герой – раскрепощал мозги своим неординарным поведением. Он жил вопреки заведенному порядку. Порядок был, по всеобщему мнению, плохим порядком. Он противоречил чему-то существенному.

Но придурок в конце концов не справился со своей миссией. Он оказался слишком созерцательным, восточным героем. Действительность подмяла его под себя. На место Ивана-дурака в 1990-е годы пришли бандиты. С диким мясом загулявшей энергии. С динамитом. Проститутки высоко оценили бандитов:

– Вот это настоящий мужчина: бандит! – с уважением замечали они.

Да и честной народ пришел в восторг от бандитского профессионализма.

– Они все так тонко рассчитали! – с мазохистским подъемом говорила мне чудом уцелевшая свидетельница бандитского взрыва на московском кладбище.

Мода на бандитов была не просто модой, а составной частью мечты вырвать с корнем из себя Ивана-дурака, самому стать боссом боссов хотя бы в реальности анекдота. Жить сильной жизнью. Шампанское, риск, погоня – всегда в цене. И чтобы тебя боялись. И чтобы за твоим негромким словом стояла человеческая жизнь.

Романтизация, героизация бандитов – вечно творимая легенда культовых фильмов. Бандит не ждет милости от природы. Его «одушевление» как подкорковая рекомпенсация страха закономерно в разных культурах. Но если в Америке Бонни и Клайд – прорыв пуританской морали, то в России бандиты стали маяками новой жизни.

Это были опознаваемые символы ее конкретной неопознанности. В бандитизме Россия ударилась об историческое дно. Страна обнажилась, сбросив старое маскарадное тряпье. Голая Россия – без инородцев, идеологий, штанов – незабываемое зрелище. Она прикрывала свой срам пуленепробиваемым жилетом. С бандитских разборок начинается российское рыцарство. Национальное по форме, сильно задержавшееся по срокам. Но виновник отставания уже замочен. Бандит, составляя свой кодекс чести, творил отечественную нравственность с азов.

Его поведение определилось суммой разновекторных «понятий», как в случае с обеспокоившимся киллером. Совершился суворовский переход с дикого Востока на дикий Запад огородами, минуя первоисточники цивилизации. У нас всегда был не столбовой, потомственный, а личный, мучительный симулякр евпропеизации. Через умение повязать галстук и справить правильный костюм проходили партийные карьеристы, отесываясь в медленном ритме. Жизнь коротка – они не успели. Не успели и бандиты при всех их высоких оборотах. Однако бандитские деньги вросли в дело, превратив бандита в собственника.

Бандит, по природе своей, показной экстраверт. Он дал детям блестящее образование, отправил любоваться площадью Святого Марка в Венеции. На рукотворном римско-византийском стыке, пред ясным взором Спасителя они угадывают пугливые души своих соплеменников. Бандитские дети с вправленными мозгами возвращаются из дальних краев под сильным впечатлением.

Два рыцаря стоят в подъезде, ждут клиента…

 

Будь я поляком…

Русско-польский диалог – бесполезная страсть, как сама жизнь, если вспомнить Сартра, и в этой страсти невольно примешь участие, хотя бы по принципу принадлежности к живому.

Есть несколько уровней диалога. Всякий раз они смешиваются, как в постмодернистском романе, и в конце ясно виден тупик. Поскольку тупик – источник раздражения, знак безнадежности, лучше всего было бы помолчать. По крайней мере лет пятьдесят или сто. Но раз уж я начал…

Начну с того, чего нет. Нет общего дискурса. Система понятийности разнится кардинально. Возьмем идеальную пару. Поляк ведет диалог на картезианском уровне логических категорий, чувствительно относясь к проблеме противоречия, с отчетливым представлением о своих интересах. Русский рассуждает на основе общей витальности, интегрирующей противоречие как элемент «живой жизни», снимающей вообще вопрос об интересах во имя надмирного смысла. Польская точка зрения русскому кажется узкой и неприятно прагматичной.

Соответственно русская точка зрения оказывается для польского сознания неряшливо расплывчатой и подозрительно «тотальной».

Речь идет о двух разных типах культуры и цивилизации, которые тем более взаимоотчуждены, что находятся по соседству. Дело усложняется еще и тем, что Россия не имеет гомогенного типа культуры, отчего о русском сознании говорить можно только с большой натяжкой.

Отсутствие единого русского сознания не отменяет наличие русской государственности, которая извне вполне логично может ассоциироваться с «русским духом», за что каждый русский должен держать ответ. Полякам как национальному образованию, в сущности, не важно, какие внутренние проблемы терзают русских. Им ясно, что в России нет счастливой государственности, нет процветания. Страна, которая веками изводила граждан и возвеличивала монстров, не заслуживает уважения объективно. Россия тем более отвратительна, что она давила и подавляла Польшу как страну, как культуру, как миф.

Поляки создали устойчивый образ кацапа, наполнив его содержанием жизненной несостоятельности. Герметичность и законченность этого образа не допускают поправок. Любое положительное свидетельство о русских (при исключительных условиях его возникновения) становится не добавлением, а самостоятельным приложением, которое находится в таком противоречии с основной моделью, что психологически разрешается спонтанным комплиментом типа: «Я не могу поверить, что вы русский». Это большая награда в устах поляка, и ее надо как следует заслужить.

О каком польском русофильстве может идти речь? Это какая-то перверсия.

Будь я поляком, я бы все русское ненавидел и презирал до бесконечности. Хаос, грязь, помойка мира – а при этом весь мир хотят переделать по собст венному образцу. Я бы и русских оппозиционеров-диссидентов презирал за принадлежность к России, за их вечное нытье и приглашение к сочувствию, просьбы о помощи. Я бы им посоветовал уехать из России и забыть ее поскорее, если они разумные люди, а не обычные русские.

Что есть у русских, кроме икры? Будь я поляком, я бы спросил русских: «Почему вы не можете делать такие компьютеры, как японцы, если вы считаете себя великой нацией?» И я бы послушал, что бы они мне ответили.

Будь я поляком, я бы не верил в то, что у русских есть литература. Литература? Какая литература? Пушкин писал гадости о поляках, Гоголь писал о поляках страшные гадости, Достоевский – это вообще рупор русского самодержавия, тоже ругал поляков… Только Герцен был в этом смысле ничего да еще маркиз де Кюстин.

Будь я поляком, я бы перевел антирусские письма Кюстина на польский язык и раздал бы каждому школьнику в день конфирмации в качестве подарка.

Будь я поляком, я бы считал аборт русским изобретением.

Будь я поляком, я бы не верил ни в какие перестройки, потому что бы знал с самого начала, что не они себя освободили от коммунизма, а просто-напросто у них все развалилось под давлением американцев.

Будь я поляком, я бы читал статьи о русских киллерах и радовался российскому беспределу. А если бы у меня угнали машину, я бы решил, что это сделала русская мафия, и не ошибся бы.

Будь я поляком, я бы радовался войне в Чечне, потому что она показала, что русская армия – слабая армия. Впрочем, она только делает вид, что слабая, и они специально там убивали самих себя, чтобы усыпить мою польскую бдительность.

Если бы я был не просто поляком, а президентом Польши, а в Польше президентом может быть любой простой человек, я бы не только стал членом НАТО, но попросил бы американцев разместить у нас свои ядерные боеголовки, чтобы русские боялись нас, как в XVII веке.

Будь я поляком, я бы сначала стал распространять католицизм в России, но потом бы понял, что это безнадежно, и отозвал бы своих людей.

Будь я поляком, я бы очень просто доказал русским, что у них нет ни совести, ни исторической памяти. Я бы провел в России социологический опрос, из которого бы выяснилось, что не больше пяти процентов русских знают о существовании Катыни, а о том, что там произошло, знают еще меньше. Они до сих пор уверены, что виноваты немцы. Только я бы никогда не поехал в Россию, потому что мне там делать нечего.

Будь я поляком, я бы думал, что русские только и делают, что думают о Польше. Я бы думал: вот глупая страна, у них много других дел, а они думают только о Польше. О том, как бы нас заново завоевать.

Будь я поляком и у меня бы была дочь, которая бы сошла с ума и решила бы выйти за русского, я бы ей сказал, пусть она лучше выходит за немца или, на худой конец, за еврея.

Будь я поляком и редактором газеты, я бы запретил печатать информацию о погоде в Москве, потому что Москва – это не то место, о котором полякам нужно знать погоду на завтра.

Ну и т. д.

Русские нашли почти параллельный «кацапу» самостоятельный жупел совка, общественно-национальную модель, с бОльшим акцентом, правда, на социальной и конкретно советской, нежели национальной сущности. Разница между «кацапом» и «совком» в том, что в последнем случае имелась некоторая надежда на выход из образа, по крайней мере в перспективе.

Русские, со своей стороны, исторически создали довольно симпатичный образ поляка (в противовес официозному имиджу, изготовленному русской бюрократией). Даже славянофилы участвовали в его создании, malgré eux-même, как это случилось со Страховым в его злополучной статье «Роковой вопрос». И Страхов, и Бердяев (написавший в начале ХХ века эссе о национальных характерах русских и поляков), и многие другие подчеркивали индивидуализм, рыцарский дух и более высокий тип цивилизации как соблазнительные константы «польщизны».

В России особенно притягательным был образ Польши со времен хрущевской оттепели до победы «Солидарности». Целое поколение «переболело» любовью к Польше как проводнице западных ценностей (кино, джаз, театр).

Русские в те времена искали в Польше Запад, а нашли симпатичную для себя страну, имеющую чувство иронии, юмора и отвагу. Каждая красивая русская девушка утверждала, что ее бабушка – полька. Мифическая польская бабушка была знаком не только утонченной красоты, но и аристократизма.

Все это кануло в прошлое. Теперь впервые, может быть, с начала XIX века произошел резкий спад интереса к Польше. При прямом контакте России с Западом безответная любовь русских к Польше (что-то похожее на традиционную любовь поляков к Америке) сменилась прохладным чувством. Русские не видят больше каких-либо значительных польских достижений в культуре. Польское беспокойство по поводу политической самостоятельности вызывает у них ироническую гримасу: «Зачем вы нам нужны?» Кроме того, Восточная Европа в целом у русских вызывает аллергию. Складывается далеко не романтический образ поляка – «полячка» (с обидно уменьшительным, весьма уничижительным суффиксом), которого в основном занимают «мелочи», но который по-прежнему считает себя ключевой фигурой, кичится, важничает и суетится.

Россия впервые смотрит на Польшу высокомерно, как на что-то «незначительное». Психологически России это приятно. Так отвергнутый когда-то любовник, разбогатев и ощутив свой мировой масштаб, смотрит при встрече на свою бывшую пассию, которая (выйдя замуж за другого) живет скромно и прилично, но не слишком весело и интересно.

 

Зачем люди занимаются любовью?

Интересно следить за людьми, которые занимаются любовью. Здесь многое что открывается. Какое море впечатлений, лучше всякого кино! Да, всякого, даже такого, где люди только и делают, что занимаются любовью. Там все заранее придумано, предрешено, помещено под колпак режиссерского замысла, что заставляет действующих лиц не жить, а играть, то есть, в сущности, лукавить и притворяться. И ты в конце концов чувствуешь себя обманутым: не ты смотришь, а тебе показывают, не ты придумываешь, а тебя придумывают – в общем, тобою манипулируют. А вот когда ты смотришь сам, как люди занимаются любовью, это другое дело. Вот уж где ничего не скроешь – все настежь. Вечная весна, как в Сан-Франциско! Однако какая весна без сквозняков и неурядиц?

Когда со стороны смотришь на людей, которые занимаются любовью, они кажутся тебе странными существами. Это не значит, что они так преображаются, что превращаются в животных или птиц, нет, это не майские жуки, хотя иногда они на них похожи, но и людьми в полном смысле слова их уже не назовешь. Люди ходят по улицам, люди едят и пьют, люди, наконец, раздеваются и лезут в постель, оставаясь еще людьми, но как только начинают заниматься любовью, они переходят невидимую границу, обращаются в какое-то другое качество, изменяют человеческому жанру. Они поворачиваются друг к другу и к миру самыми неожиданными сторонами, и поди разбери, в какую часть тела заползает их истинная суть. «Я мажу лицо, а тут оказывается вот что! Где же я настоящая?» – растерянно воскликнула одна умная женщина, рассмотрев себя в разных любовных позах. Вопрос так и остался без ответа.

Когда люди занимаются любовью, они пунцовеют, словно их душат, а их и в самом деле порою душат, они жарко дышат, обмениваясь короткими репликами, часто одними междометиями или просто отдельными буквами, или вдруг бледнеют, лежат бездыханно, как какие-нибудь холодные трупы. К ним возникает много вопросов. Ну, например: зачем они это делают? Если они это делают для удовольствия, то почему все это так нервно, неуклюже, судорожно, особенно с его стороны? Если она еще поначалу способна улыбаться, то почему у него такое иступленное лицо, будто это не удовольствие, а взятие Берлина, с флагом в руке, но со смертельным исходом? Почему, стоя на руках, он так отчаянно озирается по сторонам, словно ищет, куда бы сбежать? Почему, с другой стороны, она так резко дергает тазом, будто хочет сбросить его с себя, как лошадь сбрасывает наездника? Они еще никуда не доехали, они на полпути, а она уже хочет сбросить. Или – она бросается его ласкать, да так хищно, с растрепанными волосами, или так по-ангельски неумело, что он закрывается руками и начинает стесняться.

Если же они все это делают, чтобы у них были дети, то почему они увлечены собою, а не детьми? Почему теряют детородную перспективу? Одни в постели выглядят недозрелыми, угловатыми подростками с прыщами на попе, другие – перезрелыми овощами с теми же прыщами. Женщины то слишком боятся, что им разорвут их нежные ткани, они часами ждут от себя готовности в виде обильных соков любви и откладывают момент вторжения: «Теперь давай!», то, напротив, они слишком нетерпеливы и извиваются, как ужи. То они чересчур брезгливы, обидчивы, и отовсюду им слышатся неприятные запахи, от которых они вянут, то слишком холодны и инертны, если не сказать фригидны, и к ним не продраться, не достучаться, то они сами чересчур потливы, податливы и влажны, отчего мужчины скользят, промахиваются, и они друг друга плохо, видите ли, чувствуют. Наконец случилось! И вот как-то иду я вдоль речки и вижу – мужик на берегу отжимается, подхожу ближе, а у него две лишних ноги смотрят в небо, и босоножки чуть-чуть дрожат на ветру. Акт чужой любви со стороны выглядит глубоко содержательным и совершенно бессмысленным, примерно так же, как диалоги у Беккетта. В акте есть, действительно, кое-что от приседаний на утренней гимнастике, но в нем также есть что-то от мелкого несчастного случая: поскользнулись и вместе упали в лужу! Даже любовь здесь не поможет, она мешает при приседаниях.

Может быть, именно из-за неоднозначности впечатлений и существует негласный запрет на наблюдение чужого акта любви со стороны. Вроде бы неприлично подсматривать, хотя в зоопарке глазеть на спаривающихся обезьян – это общее удовольствие, даже дети и то радуются такому случаю, да и кто не бросал бутылкой в занимающихся любовью собак? А вот людей оставь наедине друг с другом. Ну, чтобы не давали им ненужных советов, не ржали, не издевались, не сочувствовали. Не зря люди все-таки прячутся, словно что-то нехорошее затеяли, и выглядят, как кулаки, которые хоронят в яме зерно, чтобы не сдавать советской власти, свет даже гасят или, напротив, тусклые вонючие свечки зажигают – это называется романтикой. Хотя, с другой стороны, почему не ввести наряду с бальными танцами обучение половому акту?

Главное, их, занимающихся любовью, не спугнуть, досмотреть до конца. К концу здесь интереснее, чем в начале. К концу, если заладится, наступает такой момент, когда происходит испарение тел. Смотришь на них и не видишь их: они стали невидимками. У них там не щель, а светлые туннели, труба с турбуленцией, гонг – медитация. Каждый жест, каждый стон, вообще каждый звук исполнен значений. Вот она открыла глаза, что-то сказала и снова закрыла. Но это – если заладится.

Жаль, что мало кому удается посмотреть, как люди занимаются любовью. Иные целую жизнь проживут, объездят полмира, станут тем, кем хотели стать, что называется, состоятся, а как люди занимаются любовью, они не видели. Ну, в крайнем случае, себя с подругой видели в зеркале, подсматривали, обнявшись, сами за собой, но здесь, как и в кино, больше позирования, чем естества! И вот, умирая, какой-нибудь полководец говорит своей жене:

– Марусь, покажи, как ты с кем-нибудь занимаешься любовью.

– Да ты что!

– Это мое последнее желание!

– Последнее? Ну, ладно! Только с кем?

– Да с кем хочешь! Хоть с нашим шофером, Иваном Андреевичем.

Каких только не бывает последних желаний!

А все оттого, что вовремя не подсмотрели.

 

Е между Г и Д

Евтушенко – имя нарицательное. Может быть, это самое нарицательное имя в истории русской поэзии. Это не комплимент и не осуждение. Это феномен.

Евтушенко был героем многожанрового спектакля, эклектичного действия, где любовная мелодрама соприкасалась с политическим фарсом, социальным шоу, метафизическим водевилем, светской хроникой, наконец, комиксом. Евтушенко – ласковая душа массовой культуры. Это был герой-любовник, шармёр, галантный ухажер, эротический победоносец, перед которым трудно было устоять любой женщине, потому что он был знаменит, искренен и не жаден. Он не любил ни Лолит, ни проституток, он жаждал побеждать, хотел преград, не любил извращений, он любил любить классически.

Но, главное, это мужской инженю – простодушный, наивный герой, который хочет людям добра, но который больно расплачивается за свои добрые поступки.

В 1960-е годы французский журнал «Экспресс» напечатал короткую «предварительную» автобиографию Евтушенко. Там он предстал перед публикой молодым романтическим обидчиком. Спустя много лет он написал большую обиженную автобиографию. Автобиографический роман «Не умирай раньше смерти» обнажил истоки евтушенковской нарицательности.

Евтушенко сохранится в потомстве своим афоризмом: поэт в России больше, чем поэт. Это не декларация, а самоопределение, развитое в его автобиографическом романе: «Есть просто стихи. Но есть стихи-поступки. К сожалению, хорошо отшлифованный, но запоздалый поступок поступком быть перестает. А поступок вовремя, он иногда не успевает стать отшлифованным». Вследствие подобной эстетики плодились тома гражданской лирики, творился миф поэта-трибуна, который, как правило, оказывался гораздо меньше, чем поэт:

Евтушенко знал всех, весь мир, и здесь он вне конкуренции: он знал и Фиделя Кастро, и Роберта Кеннеди, и Солженицына. Он был неверным мужем трех уникальных по своим характеристикам жен (поэтессы, диссидентки и англичанки) и стал верным мужем четвертой жены, которая редактировала его автобиографию.

На маргинальных направлениях своей жизни он был готов покаяться в грехах: заставил одну жену сделать аборт, другую неврастенически толкнул в беременный живот, отчего вышли семейные неприятности, приведшие к разводу. Но на главном направлении, поэтическо-политическом, он до конца отстаивал свою правоту. Детская жажда славы – доминанта его характера; плюс уверенность, что слава не бывает напрасной: она показатель таланта и внутренней силы. При таком раскладе Евтушенко не хуже Гёте.

Он показал на своем примере, чего нельзя делать: пытаться улучшить в корне порочный режим. У молодого поэта были какие-то иллюзии. Он искренне не знал, что режим порочный. Но это незнание было не только алиби, но и приговором его уму. Режим пользовался им, чтобы иметь либеральный фасад. Он пользовался режимом, чтобы жить так, как он хотел. Кто кого перехитрил? По-моему, в победителях долгое время оставался Евтушенко. Своими полудействиями он бессознательно способствовал не исправлению, но разложению режима не меньше, чем Сахаров. Толпа не знала и не хотела знать о его компромиссах. Знали коллеги, и многие не уважали. Но толпа создала Евтушенко образ рубахи-парня, своего в доску, и он победил в ее воображении.

Представим себе, что все дело происходило бы в нацистской Германии. И вот немецкий поэт по фамилии Евтушенко входит в контакт с гестапо, чтобы спасти диссидентов, из парижского посольства Абеца шлет шифрованную телеграмму в центр, прося за опального поэта. На молодежном фестивале в Хельсинки, видя, что немецкую балерину поранили бутылкой во время выступления, он пишет гневные стихи «Сопливый коммунизм». Когда же два высокопоставленных нациста слушают эти строки, они впадают в административный восторг, и гестаповец в задумчивости говорит: «Мда-а… Те поэты, которые ходят к нам с доносами на вас, таких стихов не пишут… В общем, если я могу быть вам когда-нибудь полезным, мало ли что может случиться, вот на случай мой телефон».

Немецкий поэт Евтушенко прибегает к его услугам. Вот он привозит в нацистскую Германию ворох диссидентской литературы. Его обыскивают на таможне (как некогда Бунина), он бежит в приемную гестапо – и там «начал давить на все педали»:

– И вообще, какое они имели право меня обыскивать?

Через три месяца книги ему вернули. А других сажали за книгу, за полкниги. Советская власть, разумеется, чем-то отличалась от нацизма, будучи глуповатой, нереализуемой утопией, но на уровне государственных отношений это был беспощадный тоталитаризм. Хитрый инженю написал в докладной, что книги ему нужны для повышения «идеологической бдительности».

Когда же пришла свобода и толпа скидывала памятники тоталитарных времен, коллективный кто-то крикнул в лицо Евтушенко: «За какие заслуги вас так берегла советская власть?»

Свобода стала его погибелью. Он взял и проклял ее: «Не зная, что такое свобода, мы сражались за нее, как за нашу русскую интеллигентскую Дульсинею. Никогда не видя ее лицо наяву, а лишь в наших социальных снах, мы думали, что оно прекрасно. Но у свободы множество не только лиц, но и морд, и некоторые из них невыносимо отвратительны. Одна из этих морд свободы – это свобода оскорблений».

Власть перестала считаться с поэтом. Он уехал в Америку полуэмигрантски преподавать на долгие годы и писать обиженную прозу, по своим ярким эпитетам и сравнениям близкую к хорошему бульварному роману. В результате Евтушенко оказался никому не нужен: ни черносотенцам, ни демократам, ни Востоку, ни Западу. Он отомстил всем в форме ядовито-беспомощного четверостишия:

Несмотря на то что по своему качеству большое количество его стихов находятся как раз «между дерьмом и говном» («…я пришел в ужас от того, сколько плохих стихов я написал…», – честно пишет он в автобиографии), Евтушенко раздосадован тем, что не менее знаменитый поэт Иосиф Бродский, вызволенный с помощью Евтушенко из северной ссылки, однажды отказался надеть в ресторане предложенный им пиджак (небось, малинового цвета с искрой, как и все другие искрометные пиджаки Евтушенко) и вообще «предал» его компрометирующими комментариями. Поэтический инженю, не осознавая разницы творческих потенциалов, горько воскликнул в своем романе:

«О эпоха, о мать уродов! Что ты сделала с нами всеми? Может быть, мы могли бы быть братьями с Любимцем Ахматовой (то есть Бродским. – В. E.), но ты нас с ним рассорила, расшвыряла, хотя, может быть, как никто, мы были нужны друг другу, и неужели мы никогда больше не поговорим по-человечески и подыхать будем в одиночку?.. Да, и сам я урод, искореженный, искривленный, изломанный… A еще счастья хочу… А может быть, я его не заслуживаю, как все мы? A?»

В каждом писателе есть свой Евтушенко. Но Евтушенко состоит только из Евтушенко. Не знаю, заслужил ли он счастья. Покой он, наверняка, заслужил.

 

Права мужчин

Хороши непальские ножи кукури! Это грозное оружие воинствующих, наводящих ужас на мирный люд гурхов. Кукури и бычка одним махом освежует, и гималайский фикус, известный под именем «религиозный», срежет.

Будь на то моя воля, я бы истеричкам и психопаткам, неврастеничкам и прочим адвентисткам предменструального дня рубил бы кукури головы. Взял бы кукури – и рубил их орущие мерзкие головы. И никаких раскольниковских мук. Одно большое мужское счастье.

Но не та обстановка.

«Человек рода он», как определил мужчину Даль, встретил XXI век с белым флагом капитуляции в руках. Это напоминает размахивание кальсонами.

Ликуй, феминистка! На Западе женское движение, приобретя уставные формы идеологии, разбило половую «империю зла». Прощай, главенствующий статус! Цивилизованный мужчина мирно отступил по всем направлениям. Он признал равенство полов, но не нашел себе устойчивого места в фиктивном балансе сил.

Профессора американских университетов, веселые бабники прошлых десятилетий, шепотом, затравленно озираясь, жаловались мне, что теперь неосторожное телодвижение или даже нескромный взгляд расцениваются как изнасилование. Скоро их будут расстреливать за прошлые «преступления», как у нас в свое время – троцкистов.

Мужчины на всякий случай стали бояться женщин. Или делают вид. Мимикрия – оружие побежденных.

– Он меня боится, – с гордостью скажет любая немецкая журналистка. Ей – приятно.

Ах вы, мои ласковые суки!

Борьба западных мужчин за свои права попала в руки консерваторов, лишенных легкости бытия, и свелась к пустякам. Если они, растерянные и разоруженные, и перейдут когда-нибудь в организованное контрнаступление, то не иначе как через глобальный кризис сознания.

Судьба мужчины в России выглядит по-другому, однако, не менее травматично.

Кто виноват, что русский мужчина рухнул? Советская власть? Да, но кто виноват, что возникла советская власть? Русский мужчина.

Я называю русского мужчину облаком в штанах. Но не в том немом смысле, который имел в виду Маяковский. Мы говорим на языке пустоты. Русский мужчина был, русского мужчины уже– еще нет, русский мужчина снова может быть. Такова диалектика.

Морфология мужчины составляет надежную классификацию его прав. Мужчина состоит из свободы, чести, гипертрофированного эгоизма и чувств. У русских первое отняли, второе потерялось, третье отмерло, четвертое – кисель с пузырями.

Аморфное образование, которое пришло на мужское место, трехрядно. Сверху прослойка человека, снизу – мужика, а посредине раздавленная прослойка мужа.

Человек имеет разновидности согласно впереди стоящим прилагательным: большой человек, маленький, деловой, лишний и т. д. У каждого своя социальная ниша или ее отсутствие. Русский мужской мир раздроблен.

Мужик – бытовое явление, которое парится в бане и пьет водку. Водка генерирует его самосознание в философском режиме «быть или не быть». Как бы то ни было, от мужика до сих пор умудряются рождаться дети. Половина их становится, как он сам, мужиками. Они не посмеют сказать о себе: «Мы – господа…» Их засмеют. Да и самим неловко. Бог с вами! Мужик – явление низшего сословия, даже если на джипе.

Вторая половина детей становится женщинами. Русская женщина – понятие не химерическое. Она состоит из необходимости. В России необходимости хоть отбавляй. Вот почему Россия женственна.

Русский мужик простодушен, но недоверчив. К женщинам он относится «не очень». Однако все женятся, и он тоже. Как правило – неудачно. Мне рассказывала тетя Нюра, она из Мордовии, что молодые татарки из тамошних деревень все чаще стремятся выйти за русского. Татары – злые, объясняет тетя Нюра, а русские – дураки. С ними легче управиться. Говорит пpо своих же, что – дураки, и ничего, как будто решенное дело. Где же дураку увидеть в невесте «с ногами» будущую стерву?

Мужская жизнь складывается из достижений. Победителя можно брать голыми руками. Женщина, которая создаст у мужика иллюзию большой победы, будет самой большой победительницей. Как всегда: Россия победит, а восторжествует Германия.

Русский муж – фигура комическая. Вон он бродит в тапочках по кухне.

Для закабаления мужа нужно разыграть карту морального императива. Это просто. «Она знает лучше». Жена становится семейным судьей и выдвигает обвинения в форме претензий: «Почему ты не можешь сделать самых простых вещей?» Один русский философ назвал претензии глубоко неаристократической формой поведения. Стерва в самом деле не слишком аристократична. Семейные разборки становятся публичным разбирательством. Жена начинает глумиться над мужем в присутствии родни, друзей и знакомых. Она прозрачно намекает на то, что он никуда не годится в постели, и – открытым текстом:

– Мой муж – неудачник.

Здесь вскипает кровь, и надо думать о своих правах. И мужик начинает думать. Он думает, думает, думает и додумывается до того, что все бабы – стервы. К этому времени ему пора умирать. И он умирает, просветленный. Под вой или холодное молчание своей будущей вдовы.

Воскресение русского мужчины – Пасха, крашеные яйца. Это хорошо и похоже на чудо.

 

Ярко-розовое белье

– Что для тебя значит Средняя Европа?

– Чего? Нет сил сосредоточиться. Сознание скользит мимо.

– А если бы она провалилась сквозь землю?

– Огорчился бы, наверное, но это бы быстро прошло.

– Раньше было иначе?

– Да, но об этом не хочется думать. Впрочем, я люблю чешское пиво. Я даже удивился, когда понял, стоя как-то в супермаркете в Америке, что мне больше всего хочется купить чешское пиво. Раньше, даже в разгар любви к венграм-полякам, я бы купил голландское, или бельгийское, или не мецкое – просто из недоверия к чешской продукции. А теперь вынужден признать, нет, даже с радостью признаю, что чешское люблю больше всего.

– Почему с радостью?

– Из-за любви к своей объективности. Но из той же любви к объективности скажу, что итальянские персики вкуснее венгерских, а венгерское вино – ничего, но все-таки варварское. Правда, еще польскую зубровку люблю.

– А что же было раньше?

– Раньше у меня была какая-то непонятная любовь к венграм-полякам и в какой-то момент к Чехословакии тоже.

– Почему любовь? И почему непонятная?

– Я обожал их за сопротивление русским. Буквально до слез. Впрочем, это была поверхностная любовь. Иногда мне теперь кажется, что я их тогда придумал.

– Что значит поверхностная любовь?

– Я не удосужился их изучить. Любил какие-то неопознанные предметы. Я политически гораздо лучше знал эти страны, чем в смысле культуры. Почти ничего не читал художественного. Швейка не дочитал, бросил на половине – стало скучно. Петефи (как он правильно пишется?) – это какая-то ерунда.

– А Кафка?

– Так Кафка – вообще не Европа. Он, скорее, Африка. Это Кафка. А я про серединное. С поляками было чуть получше – там было хоть какое-то смотрибельное кино, – но ненамного. Зато до одури читал все документы по венгерскому восстанию. Теперь ничего не помню, как отрезало. В 1968 году даже взялся читать газеты по-чешски. Обожал их, дураков.

– Почему «дураков»?

– Это я от нежности. И от стеснения. В 1988 году, когда меня еще никуда не пускали, мечтал приехать в Будапешт. Но когда стало можно, уехал, конечно, не в Будапешт, а в Америку.

– И Запад у тебя съел Среднюю Европу?

– Не совсем так. В 1989 году я еще с удовольствием был наконец в первый раз в Будапеште. Он тогда был сильнее Москвы.

– А теперь?

– Не сравнить. По энергии все города этих трех стран, вместе взятые, уступают Москве на порядок. Москва энергетически стала похожа на Нью-Йорк. А эти страны превратились в полууютное, полуобморочное захолустье. Не тот масштаб. Не те скорости жизни.

– Нет ли в этом злорадства?

– Есть, конечно, немного. Они думали, в своей Средней Европе, что по уровню цивилизации они выше России, у них там стриптизы и хуй знает что, а оказалось – захолустье. Во всяком случае, мне здесь не от кого заряжаться энергией.

– Значит, ты поставил крест на Средней Европе?

– Когда я смотрю в эту сторону, кое-что мне симпатично. В Праге – я был недавно – мне показалось, что кое-какие люди в чем-то даже более русские, чем сами русские. Одна учительница русского языка в ярко-розовом белье взяла меня за руку и сказала, сильно волнуясь: «Виктор, ты меня любишь?» Я хочу сказать, они удивительно мягкие. У нее папа был водителем автобуса, что ли. В порядке ответа я погасил свет. Она мне сказала на ухо, что ей теперь вместо русского велено преподавать немецкий. А она хочет русский. Чтобы рассмотреть ее доброе лицо, я вновь включил свет. У них мягкость – почти славянофильская. Их, как масло, можно на хлеб намазывать. И говорят так певуче. В этом есть что-то сексуально привлекательное, милое.

– Они отличаются от Запада?

– А на русской филологии сразу после всех их «бархатных» революций одни уродки учились, с вывороченными вперед зубами. А теперь стали попадаться и нормальные зубы. Это радует.

– Так они отличаются от Запада?

– Кто ж на Западе ходит в ярко-розовом белье? Середина Европы, сняв платье, обнаруживает свою провинциальность. Иногда провинциальность – приятное качество. Я теоретически люблю побывать в деревне, лечь и выспаться. Пошуршать листьями под ногами. Они так трогательно поворачиваются к России, испуганные всеми этими немцами, американцами, французами. Кажется, они даже в чем-то глубже разочаровались в западной цивилизации, чем догадываются об этом. Они так быстро забыли зло, которое им принесла Россия. Они наших солдатиков, своих убийц, оккупантов из русской деревеньки, вспоминают почти что с нежностью. И зима у них помягче, чем у нас. У них зима – наша поздняя осень. А потом раз – сразу весна. У них срезана климатическая экстрема наших широт. Это отразилось на всем.

– Хочешь ли ты на танке как русский снова завоевать Среднюю Европу?

– Я ее завоюю только тогда, когда очень сильно обижусь на Запад.

– За что?

– За обман. За двойной стандарт. Моралисты хуевы, они себе прощают то, что нам не прощают. За то, что Россию Запад отпихивает, а потом будет говорить, что мы – дети ГУЛАГа. Капитализм мне кажется достаточно убогой философией, он равноценен разве что убожеству самого человека. Лучше, конечно, чем коммунизм, качественнее, но все равно не бог весть что.

– И что ты сделаешь со Средней Европой, когда ее завоюешь?

– Я ее сначала помучаю, а потом сделаю немножко более либеральной, чем Россию, и они будут снова красиво корчиться от всех своих комплексов сразу. А я буду опять за них болеть в футбол и хоккей. При советской власти я не мог болеть за русских, всегда болел против них, за кого угодно, только против них, а потом, после 1991 года, это пришло само по себе, вдруг заболел за наших, приобщился к первичным формам национализма.

– Знает ли что-нибудь Средняя Европа о России?

– Как бы плохо я ни знал Среднюю Европу, она знает Россию хуже, чем я – ее. Нет, конечно, они когда-то прочли Толстого с Достоевским и даже некоторые дочки водителей пригородных автобусов вошли в детали, но все это – не то. Не в коня корм. Что они знают о России? С одной стороны, они слышали от своих бабушек, что русскому нельзя доверять, даже если русский приходит с подарком. Эти покойные бабушки были правы. Как русским доверять? Русские никого, кроме себя, за людей не считают, а если учесть, что они себя считают за говно, то все сходится. С другой стороны, русские – противовес слишком холодному – для Средней Европы – Западу. То есть русские – слишком горячие. То есть Средняя Европа – это как кран-смеситель холодной и горячей воды. В идеале.

– А на самом деле?

– На самом деле из обоих кранов едва капает.

– Так духовно обделены?

– Для здорового духа – чем меньше, тем лучше.

– Они здоровые?

– Почему это они здоровые?

– А какие?

– Да никакие. Обычная Средняя Европа.

 

Всадник без головы

Если культура теряет голову, то это еще не значит, что мы теряем культуру.

Впрочем, культура уже не сакральное слово. Я обещаю, что будет немало обиженных. От 10 до 30 процентов – наебанных. Учителя дешевеют на глазах.

В тулупах, с шапками набекрень, они стоят с недоуменными лицами поодаль. Поражает, однако, не их невостребованность, а их физическое разорение. Они учительствуют в распаде и в полном распаде. Один – пьяный, другой – дурак, третий – с пустыми глазницами, четвертый – перхотный, пятый – мошенник, шестой – во френче, седьмой – карлик, восьмой – баба-яга с расстегнутой ширинкой, де вятый – неврастеник, десятый – тонкий мудак и аграрий, одиннадцатый – за генерала Власова, двенадцатый – резко против.

Апостолы не чистят ни зубов, ни ботинок. С зубами у них – дыра. Апостолы не маршируют в модную парикмахерскую, не бреют подмышек, не моют рук после жидкого испражнения, не стригут ногти на ногах, но зато обкусывают их на руках. Косые, кривобокие, горбатые, перекуренные, похмельные, нестильные, гаймаритные, зажатые, психастенические, импотентные, боящиеся минета, не умеющие спросить, где здесь туалет, где – притон с блядьми.

Квадратные колеса гуманизма, оценщики, судьи, запретители, паникеры, всю жизнь обещавшие взяться за руки, но так и не взявшиеся, хотя и сбившиеся в кучку, многословные, витийствующие, болтливые, религиозно одномерные, одноглазые, черно-белые, головные, никогда не пробовавшие даже травки, незатейливые шутники с театральными жестами. Книжники, плохо умеющие читать, не умеющие радоваться, во всем видящие происки разных разведок, плохо танцующие, всю жизнь вспоминающие свое убогое детство, первую встречу с морем, политически воспаленные, старосветские бабники с усталой печенью, суетливые, понурые, не выходящие за горизонт, ворчливые, с тухлой энергией, не умеющие любить тело.

Стихотворение для них – сильнее глубокого массажа.

Париж для них – экзотика.

Лондон – мука левостороннего движения.

Амстердам – сплошная педерастия.

Китай для них – председатель Мао Цзэдун.

Корея – теория и практика чучхе.

Пастернак для них – гениальный автор «Доктора Живаго».

Духовность для них – свет в окошке.

Духовность для них – поп с укропом.

Духовность для них – музей и музей.

Русская история для них – синоним страдания.

Спасение России для них – социальный проект.

Компьютер для них – ухудшенный вариант пишущей машинки.

Мотоцикл – распространитель шума и смерти.

Частный самолет для них – символ роскоши.

Роскошь для них не существует.

RNR для них – пустой звук.

Они спят на неудачных кроватях, с неудачными женами, не умеющими готовить.

Что едят мои апостолы?

Они едят морковные котлеты и фильмы Тарковского.

Иосиф Бродский производит на них впечатление.

Карлос Кастанеда для них отрава.

Окуджава – эпицентр культурной жизни.

Высоцкий – повесть о настоящем человеке, косящем под блатного.

Окуджава – ближе, но Высоцкий – тоже недалеко.

Духовность для них – это развитое чувство коллективной вины.

Духовность для них – принародная боль за народ.

Мои апостолы родились в толстом журнале.

Мои апостолы не любят шаманов.

Мои апостолы – замороженный век Просвещения.

Утроба матери на их языке не называется детородным органом.

Далай-лама для них – народный герой, но не больше.

Синагога для них – спорный вопрос. Синагога в России для них – проблема.

Галлюцинация для моих апостолов – это враг культуры.

Глоссолалия для них – бессмысленные выкрикивания.

Мужчины для них лучше женщин настолько, насколько кино лучше комикса. Впрочем, это разглашение тайны, потому что они уже припасли к 8 Марта цветы и конфеты. И батончик шоколада для дочки хозяйки.

Транс – нарушение нормы.

Норма – моральная категория.

Ганг – грязная речка с крокодилами.

Пустотность – для них пустота.

Нирвана – чесотка.

Китч есть китч. Секс – помойка. Фрейд – шарлатан. А розы – слезы.

Пошлость – измена жизни.

Масскультура – измена жизни.

Успех – срамное слово.

Высоцкий правильно кричит, потому что он возмущается. Слово сволочь не произносится ласковым голосом.

Вертинский – под подозрением, скорее всего, он не «наш».

Мат – это не разговор между мужчиной и женщиной.

Не знаю – это не ответ.

Вермеер – жанровая живопись.

Королевский Версаль – снобизм.

Иностранных языков мы не знаем по определению.

Девушка – наш боевой товарищ, с которым не может быть общего языка.

Харрисон – это кто и зачем?

Хендрикс – это что, наркоман?

И вообще.

Мы не нюхаем.

Му-му и Герасим.

Борис Гребенщиков – всадник без головы.

 

Холостяцкий угол

В холостяцком углу хранится всякая всячина. Здесь и мелочь младенчества: синяки, бабушки, сиденье на горшке, здесь и раздумья о генах, корнях, поллюциях; здесь – образ незнакомки, мелькнувшей за окном автобуса, с большой грудью, карьерные фантазмы, любовь к русскому балету, к запаху бензина. В любом мужчине есть холостяцкий угол.

Доступ туда – по большой дружбе, по пьяни или случайности (попутчики в поезде). Бывает, в краткую пору страстной любви, но потом – занавешивается.

Мужчины молчат о своих тайнах, делая вид, что их нет. Мнительные, они стесняются своих страхов. Они втихомолку боятся смерти, только видно, как ходит кадык. Они вообще куда более стеснительны, чем женщины, которые угощают друг друга тайнами, как пастилой и печеньем. Женщины играют со своей стеснительностью в прятки, но стоит мужчине выйти за дверь, как они с облегчением выпускают газы. Мужчины по своей природе заики, которые с трудом учатся говорить. Менее цельный, чем женщина, мужчина складывается из кусков и квадратиков.

Если холостяцкий угол не проветривать и самого себя туда не впускать (по причине отсутствия времени, по той же стеснительности), в нем может завестись все что угодно: плесень, дрянь, разные комплексы.

В течение жизни холостяцкий угол имеет способность сужаться и расширяться, но он есть, и с ним нельзя не считаться, как с родовой принадлежностью. Женщины, если обнаружат его, полагают, особенно ревнивые женщины, что это что-то такое скандально антисемейное, антиженское. Скорее всего, они правы.

Мужской взгляд строг. Мужчина и в самом деле переполняется антиженскими настроениями, вдруг замечая в жене мелочность, суетность, склонность к кухонному господству, а у повзрослевшей дочери – неприятные пупырышки, прыщики полового созревания. Антиженская брезгливость поднимается в нем, как рвота, и он прячет ее в холостяцком углу.

Даже счастливый семьянин нуждается в уединении и мужской компании. Он уезжает на охоту или поиграть в теннис не просто ради азарта. Он сидит одиноко с удочкой на льду не потому, что хочет сэкономить деньги и накормить семью. Ему нужна передышка.

Мужчина, у которого холостяцкий угол занимает всю квартиру, называется холостяком. У него вся жизнь – передышка.

Холостяк – само по себе довольно противное слово. В нем есть что-то изначально холостое, неполноценное. Употребляя его, мы невольно оказываемся на территории, в культурном и языковом смысле враждебной холостяку. У нас нет другого выхода.

Холостяки делятся на подвиды, и говорить о холостяке как собирательном лице не приходится.

Существуют, однако, два главных подвида. Одни возвели свой холостяцкий угол в культ. Другие не сумели его расчистить. Мужчины, что посредине, обычно женятся.

Коллекционер полярных начал, счастливый холостяк ценит в гареме разнообразие.

Кто засорил свой угол со школьных лет, мыкается, зажатый. Это он предложил невесте поехать расписаться в загс не на такси, а на трамвае. Судорожная попытка с другой, такой, казалось бы, неприхотливой, но тут – постельная катастрофа, и он сбежал, не поняв того, что она не поняла, что случилась катастрофа. И она долго смотрела из окна, как он бежит, вжав голову в плечи. Он так и продолжает жить, без шеи, с перхотью на плечах.

Такой несчастный холостяк не то чтобы боится женщин, не то чтобы их не любит, а просто со временем они для него как-то не так, что ли, пахнут.

Если счастливого холостяка спросить, почему не женился, он скажет, что еще никогда не слышал о счастливом браке. Он знает ужасы моногамии – ему о них рассказали его же подруги. И действительно, со стороны брак выглядит еще хуже, чем он есть на самом деле. Он выглядит, как город, на который сбросили бомбы: смотришь по телевизору – там жить невозможно, а приедешь – ничего: кое-как ползают недобитые люди.

Свободной жизни полагается быть радостной и богатой. Жизнерадостность требует от холостяка постоянной веселой занятости. Он как будто живет на сцене. Он, как правило, творческий человек, даже если ничем не прославился.

Деньги – основа холостяцкого счастья. У коллекционера есть не то чтобы прекрасная квартира, но что-то похожее на мастерскую, набитую нужными и ненужными вещами. Или дача, доставшаяся от родителей, с абажурами. И трубочный дым – выгородка личного пространства. Холостяк-коллекционер – легкий на подъем человек, много путешествует, коллекционирует страны. Ему идет такой пост, как посол в какой-нибудь малой стране. Несчастному холостяку лучше всего стать желчным литературным критиком.

Счастливый холостяк любит, когда вокруг него крутятся преданные люди – и подпевают. Он из тех, кто немало пьет, но не считает себя пьяницей, потому что пьет дорогие напитки. У него за душой история большой любви, но она сошла с ума, попала под поезд и эмигрировала в Лаc-Вегас. Он любит чужих детей, как Дед Мороз. Дети запоминают таких холостяков на всю жизнь и рассказывают о них легенды.

Своих же детей, возникших в результате женской коллекции, холостяк знает хуже других и по разным причинам не имеет к ним доступа.

Говорят, несчастный холостяк не женился, среди прочего, потому, что у него неприятная властная мама. Как бы то ни было счастливый холостяк очень любит свою маму. Мамы счастливых холостяков – интеллигентные женщины, которые любят одеваться со вкусом, в стильные черные платья.

Всю жизнь трудно превратить в театр. Счастливый холостяк хорош в среднем возрасте. К старости он иногда выдыхается. Тогда, изменив привычкам, он неожиданно женится, и его жена почему-то всегда похожа на его маму, одевается со вкусом, в стильные черные платья.

Счастливый холостяк обладает хорошей коллекцией икон, но в Бога верит не очень последовательно. У него проскальзывает склонность к буддизму. Несчастный холостяк вместо буддизма с годами тянется в сторону Церкви. Или в сторону мальчиков. Или – в обе стороны.

Статистика утверждает: холостяки живут недолго. Холостяки же хором утверждают, что пусть недолго, но в отличие от остальных они живут.

 

Боль за народ

Наравне с геморроем любимым заболеванием интеллигенции до ее ухода из жизни, оставалась боль за народ. Однако для меня это вопрос личной гигиены и профилактики. На родине я практически никогда не испытываю боль за народ. В ранней юности, бывало, испытывал. С годами прошло.

Но когда в январе я гуляю на острове Капри между виллами Круппа и Горького, среди мимоз, лимонов, красных рождественских звезд, бугенвиллей, бамбука, приморских сосен, банановых пальм, когда вплываю, ложась на дно лодки, под низкие своды Лазурного грота, когда, жмурясь от солнца, лезу в гору навстречу разрушенной вилле императора Тиберия, который правил Римом с Капри в то время, как распинали Иисуса Христа, когда любуюсь длинноногой скалой в виде природной арки, когда ем сердца артишоков, спагетти с frutti di mare в местной траттории, беседуя с рыбаками о жизни и о любви, или захожу в церковь Святого Михаила, окруженную кактусами, или в часовню Святого Петра, что неподалеку от автобусной остановки, тогда я опять начинаю испытывать боль за народ.

Точнее сказать, за разные народы.

Я испытываю боль за итальянский народ, потому что он так избалован своими красотами, своими охуенными колокольнями, что ему стало трудно выезжать за границу.

Я испытываю боль за черствый, буржуазный, не умеющий по-славянски дружить народ Франции.

Я тревожусь за американский народ, которому намертво запретили курить в общественных местах и который никак не решит свои расовые проблемы.

Я испытываю боль за английский народ, потому что он живет действительно в плохом климате.

Я переживаю за немецкий народ, потому что на нем, по-моему, лежит грех.

Я испытываю боль за китайский народ, потому что китайцы угнетают терпеливый, длинноухий народ Тибета.

Я испытываю боль за голландцев, потому что у них нет гор, за швейцарцев, потому что у них нет моря, и за венгров, у которых – шаром покати.

Я волнуюсь за чешский народ, потому что он пьет слишком много пива.

Я испытываю боль за алжирский народ и другие кровожадные народы мира, которые истребляют самих себя.

Я испытываю боль за дагомейский, киргизский, болгарский, корейский народы, ибо плохо их знаю и ленюсь узнать лучше.

Я страдаю за мексиканский и индийский народы, потому что у них культура сильнее цивилизации.

Я испытываю боль за канадский народ, потому что у них цивилизация сильнее культуры.

Я испытываю боль за белорусский и украинский народы, потому что они – соседи.

Я испытываю боль за армянский народ, потому что его порезали турки в 1915 году, но и смуглые руки турецких боевиков, уставшие от резни, мне тоже жалко до слез.

Я испытываю боль за лапландский народ, эскимосов и чукчей, потому что они не умеют пить.

Я испытываю боль за японский народ, потому что он тоже пить не умеет.

Я жалею червей, жрущих трупы.

Я нервничаю за еврейский народ, потому что с ним всю жизнь поступают некрасиво.

Я испытываю боль за татаро-монгольский народ, потому что русские беспощадно разгромили его на Куликовом поле, и за древнегреческий народ, потому что его фактически не стало.

Я испытываю боль за сенегальский народ, который я давно не навещал и, признаться, не помню в лицо.

Я испытываю боль за фрейдистские, униатские, мясоедские, мармонские, лесбиянские, скорпионские, неметапсихозные, гастритные, педофильские, половецкие, маниакально-депрессивные народы, потому что они до сих пор не обрели самостоятельности.

Я испытываю боль за христианский и буддистский народы, потому что они не попадут в мусульманский рай.

Сердце болит за народы «третьего мира», за существ других измерений, за мелких бесов, самоубийц, вурдалаков, сусликов, домовладельцев, раненых птиц.

На острове Капри цветет миндаль. Всех очень жалко.

И за русский народ я испытываю боль. Все-таки не чужие люди. Я испытываю боль за русский народ, потому что он вял и сир, а я излучаю энергию. Когда-нибудь я поделюсь с ним своей энергией. Но еще не настало время.

 

Как свежи были розы

Вчерашняя мода – самая не мода. 3ато позавчерашняя – забава искусствоведа. В забаву превратился соцреализм. В сталинских небоскребах видится не столько ностальгия, сколько талант. Соцреализм объявлен продолжением авангарда, а не его палачом: они вместе мечтают об изменении жизни и, взявшись за руки, выходят из берегов искусства.

Прошло время простодушных людей, самородков, энтузиастов, борцов за правду. В таких условиях мало кто выживает, и не жалко. Неблагодарность писателей почти мифологична: ученики пожирают учителей, чтобы, в свою очередь, быть пожранными. Никто никому не поможет. А если кем заинтересуется широкий читатель, тот гибнет первый.

На этом жестком фоне аксеновская проза выглядит голо и мазохично. Только гуманист пощадит, но гуманисты не в чести. Нужно перетерпеть. Шестидесятники из трупа отца превращаются в вечный скелет деда, открывавшего Запад в таллинских кофейнях, на джазовых предтусовках.

И пока я не позабыл того июньского вечера 1966 года, когда Василий Павлович в зените своей славы вошел вместе с опальным Бродским в квартиру Евтушенко, чтобы найти тайный способ напечатать Бродского в «Юности», и казалось, все будут всегда молодыми, а дружбе не видно конца, и я, случайный юный соглядатай, бескорыстно ликовал при виде такой великолепной дружбы… «А это, – сказал Евтушенко, показывая на меня своим друзьям, – гениальный исследователь Хлебникова…». Друзья поглядели на меня с интересом… Аксенов – с бОльшим, Бродский – с меньшим… Вася, – сказал Аксенов с боксерским оскалом… Иосиф, – без улыбки сказал Бродский… Я принес Евтушенко свою курсовую работу филолога-первокурсника о неологизмах Хлебникова… я залился краской… на евтушенковских стенах висел авангард… Евтушенко всех расставил по местам… он выдал нам на троих новейшую игрушку нью-йоркской полиции: walky-talky… сам спрятался со второй половиной игрушки в уборной… «Я вам прочту сейчас свои новые стихи…» Мы прильнули к игрушке… Аксенов с интересом, Бродский – без… «Я – Гойя!..» – вдруг звонко, по-евтушенковски, зашипела игрушка… все грохнули… шутка удалась… неслыханный джин с тоником потек в четыре горла… Евтушенко открыл ящик письменного стола… там валялись невиданные зеленые деньги… курили только Winston… тут Бродский вставил, что ему в деревенскую ссылку слали Kent… ящиками… он обклеил Kent’ом стены… это тоже произвело впечатление… хотелось быть тоже сосланным в ссылку… Под утро для меня нашлась работа… с грехом пополам я переводил им лестные американские статьи о них же самих из толстого профферовского три-квотерного журнала… некоторые лестные эпитеты я на ходу придумывал сам, из чистого умиления… меня удивило, как плохо все трое знали английский… или мне показалось после джина?.. Когда совсем уже рассвело, мы с Бродским сели в одно такси… я – вперед… он – на заднее сиденье… через несколько минут из его рта потекли какие-то неопределенные звуки… я нервно оглянулся… Это я так стихи… – спокойно заметил поэт… я присутствовал при священнодейст вии… У Белорусского вокзала мы расстались, в общем-то, навсегда…

«Здесь каждый второй на улице похож на Бродского… посмотри… вон стоит у светофора… похож?.. город Бродских…» – говорил мне Аксенов за рулем «мерседеса» в Манхэттене где-то на уровне 1988 года… и желчно, сильно морща нос, смеялся…

Осенью 1994 года в Торонто мы снова оказались с Бродским вдвоем в одной машине… Не обращайте на меня внимание, – сказал лауреат Нобелевской премии… меня нет… это только одна оболочка… я утром прилетел из Милана… А я из Москвы, – сказал я… Из Москвы? – слегка усмехнулся Бродский… – Разве она еще существует?.. Я наскоро сбил референтную группу общих знакомых… А, Женька!.. – рассеянно отозвался он о том, кого назвал своим учителем… А у Б., – сказал я, – серьезные неприятности с головой… Бродский задумался… Он выживет, – сказал уверенно и не ошибся, – ему еще рано умирать… А помните, – спросил я, – вечер у Евтушенко?.. Мы поднимались в скоростном лифте на последний этаж небоскреба… на писательский банкет с фейерверком… Неожиданно Бродский по-человечески улыбнулся…

И пока я все это не позабыл, для меня «Звездный билет» – литературная веха, переворот в головах, маленький шаг одного писателя, но большой сдвиг российской ментальности. И книги, следовавшие за «Звездным билетом», – утверждение менявшейся ментальности, новый трепет, торжество дерзости, к счастью для всех, превратившейся сначала в общее дело, а уже после в общее место.

Писатели, выросшие на Аксенове, знают: это он открыл правила новой литературной игры, в условиях морального гнета первым ослабил галстук-удавку, и стало свободнее писательским шеям. И он радовался не только за себя. В нем всегда была редкостная щедрость.

Стоит ли придираться к безвкусице и комсомольским коннотациям его героев, тем более что сейчас это даже – ну да – забавно? А то, что «старик Хэм» и маэстро Набоков стали его интертекстуальными друзьями, то так распорядилась доборхесная эра.

Дело не в «чуваках» и «чувихах». И не в литературной истории. А в том, как свежи были розы.

 

Цена проститутки

Каждая женщина торгует своим телом. Поцелуи дарит, как пробные флакончики духов, а остальным торгует. Удачно и неудачно, по-крупному или по-мелкому, осознанно и неосознанно.

Женщины обидчивы. Их обидчивость, готовая проступить на поверхность в любой момент женско-мужских отношений, обнажает законы рынка.

– Почему ты не даришь мне наборы шоколадных конфет?

– Почему не приглашаешь в дорогой ресторан?

– Почему он меня не домогается?

Это не игра. Это – рыночные претензии. Многие женщины целиком состоят из претензий. Многих женщин заслуженно называют стервами.

– Почему мы не переезжаем в новую квартиру?

Несостоятельный мужчина выталкивается вон.

Современная статистическая русская девушка не прочь взвешенно менять мужика «похуже» на мужика «получше», на мужика «еще получше», до бесконечности.

Исключения бывают. О них поют в песнях.

Если мужчина не уважает законы рынка, он – говно. Или – урод. В зависимости от обстоятельств.

Если мужчина теряет интерес к женщине, он хуже говна. Женщина не допускает даже мысли о том, что ее можно разлюбить. Женщина звереет, когда чувствует, что падает в цене, что ее прелести затовариваются. Вот тогда она выцарапает вам глаза.

Женские прелести хороши в сборе. Они не выдерживают длительной деконструкции. Груди-сиськи превращаются в куски натурального жира.

Почти все женщины оценивают себя неадекватно. То есть они себя переоценивают. Уродки считают себя симпатичными, симпатичные – хорошенькими, хорошенькие – красотками, красотки – красавицами, херувимы – архангелами. Попадается немало уродок, перепрыгивающих через все ступени. Нет ни одной, которая считает себя дурой. Заплетет косички, наденет тюбетeeчку.

– Правда, я на турчанку похожа?

– На кого?

– На турецкую женщину!.. А правда, у меня из письки тянет вкусным жареным луком?

– С чего ты взяла, что вкусным?

Острый дефицит недооценивающих себя женщин.

Есть нации и культуры, которые запросто умеют покупать и продавать женщин. У грузин в советские времена эта торговля была доведена до совершенства.

– Девочка, на тебе тыщу рублей. Слушай, сделай минет. Только руками не трогай, да? Руками каждый умеет.

Грузин покупал девушку, чтобы красиво унизить. Проститутки, если жалуются, жалуются на то, что главное удовольствие мужчины – заставить их ползать на четвереньках.

– Мало не покажется! – усмехаются проститутки.

Русская высокая культура этого в принципе не выносила. Ее передергивало от купли-продажи. Она была уникально немеркантильна. Не вникая в суть дела, не вдаваясь в подробности, она объявила женщину бесценной. Именно поэтому русская культура так напряженно относилась к проституции. Сонечка Мармеладова. Живые, а – продаются. Среда заела. Все плакали и жалели. Интеллигенция задумалась, как бы это искоренить.

Интеллигенция (как мозг нации) вообще никогда не могла понять, что женщина тоже любит ебаться. Татьяна Ларина кончает? Ну, что вы такое говорите! Этого не может быть! Анна Каренина? Но ее тоже среда заела!

И только русский крестьянин, вечный хам, утверждал, что хорошая жена на хую не дремлет.

Проститутка проста, как жизнь.

В духовном споре с крестьянином победила интеллигенция. Проституцию искоренили, но как-то очень искусственно. Рынок ушел в подполье. Женщины научились себя продавать по какому-то сложному безналичному расчету.

Счастье не наступило, но все запутались.

А теперь вот проясняется.

 

Солженицын и Джеймс Бонд

По логике вещей они должны быть союзниками. Оба – борцы против тоталитаризма. Обоих гноит КГБ. Казалось бы, их поражение неминуемо. Но нет! Оба изобретают различные средства самозащиты и, пройдя через сказочные испытания, не только остаются в живых. Они побеждают.

Однако сказать, что Солженицын и Джеймс Бонд – близнецы-братья, не поворачивается язык. Враг – общий и цели благие, а тем не менее трудно представить себе, чтобы они сели вместе где-нибудь на Бермудах у кромки бассейна с голубой водой и, прихлебывая мартини с водкой, обменялись опытом диверсантов.

– Я слышал, что вы неплохой писатель, – улыбнулся Джеймс Бонд.

– Лучше не бывает! – польщенно хохотнул Солженицын.

– Как там теперь, в России? – поинтересовался английский агент.

– Да херово, – помрачнел Солженицын.

– Почему? Ведь Ельцин вернул Россию в свободный мир!

– Свободный от чего? От морали? – еще больше помрачнел писатель.

– Не расстраивайся, мой русский друг! – погладил его по бывшему зековскому плечу Джеймс Бонд. – А как вам мой коллега Путин?

Солженицын криво улыбнулся в ответ.

Оба – в черных очках от Армани.

На Джеймсе Бонде: белая хлопчатобумажная маечка, черные брюки в серую полоску, подтяжки и носки – Уго Босс.

На Солженицыне: черный велюровый халат, серые облегающие трусы, черные домашние тапочки с солнечными львами в кружочке.

– Домашние тапочки тоже от Версаче? – придирчиво спросил Джеймс Бонд.

– Все от Версаче, – скромно сказал Солженицын.

Красиво, но несбыточно, а жаль.

Слишком разные люди.

А ведь мог бы стать всенародным героем, как Джеймс Бонд! Семь лет лагерей, затем один на один «бодался с дубом», победил смертельную болезнь. Тайники, стукачи, западные журналисты, обезумевшие гэбэшники. Весь мир рыдал над книгой. Яркая, запоминающаяся высылка из страны. Дружеская рука Набокова. Какой суперменовский список! Где ошибся? Когда?

Не хватило джеймс-бондовской иронии и самоиронии.

Не хватило джеймс-бондовской или гагаринской улыбки.

Не хватило обалденной блондинки и смокинга. Не хватило большого, крупнокалиберного пистолета. Не хватило «приколов» и местного колорита.

Не хватило веселья, реактивного полета, красивых жестов.

Не хватило ума подмигнуть перед тем, как «бодаться». Не возвысился над русской материей. Джеймс Бонд и не стал бы «бодаться». Слова не те: дуб, теленок. Не та харизма. Победили русская угрюмость, русская сексуальная затхлость.

Подвели серьезность и тесный френч.

 

Не мучайте меня, пожалуйста!

Творческий человек ворует энергию, необходимую для творчества, из всех карманов бытия. Гомосексуализм здесь – не исключение, это – тоже карман.

Художник не имеет возраста. В этом его преимущество перед людьми. Был ли Пикассо стариком, дедушкой, прадедушкой, импотентом или, напротив, могучим мужчиной – какая разница, если он – Пикассо.

Нет, однако, более грустного в мире зрелища, чем вид стареющего гомосексуалиста. Мужская опустившаяся, свалявшаяся красота, дряблость щек, подкрашенные виски, разбалансированная жестикуляция, не достигающая никакой цели, а уж тем более цели «понравиться», и, главное, глаза, совершенно собачьи глаза – все это противно и щемяще жалко одновременно. Редкий гомосексуалист (см. выше о Фрэнсисе Бэконе) имеет золотую осень. Евгений Харитонов не дожил до осени. Он умер в сорок лет на московской улице в жаркий летний день от разрыва сердца.

Не напечатав при жизни в России ни строчки, Харитонов пережил пик посмертной славы. Предчувствуя стилистический ход времени, он первым из русских литераторов протянул руку рок-культуре, став руководителем группы «Последний шанс». Ныне он классик российской гей-культуры, его имя – пароль.

Едва ли он достоин столь блестящей участи. «Мущина» (как Харитонов любил писать это слово) других измерений, он был далек от сытого, триумфального урчания, свойственного освобожденной однополой любви.

Давным-давно, прочитав в самиздате короткую повесть Харитонова «Духовка», я испытал острое чувство зависти. Не знаю более высокой оценки текста. Вырываясь прямо из подсознания, она либо стимулирует, либо делает тебя беспомощным. Помню, как я переполошился. Это был мой современник, всего на шесть лет старше меня, который оторвался в общем забеге и которого хрен догонишь.

Мы никогда не стали друзьями. В первый вечер знакомства мы едва-едва не подрались в жуткой, громыхающей подмосковной электричке, возвращаясь со свадьбы общего приятеля. В тамбуре я с брезгливой гримасой сказал Харитонову, что на своем тщедушном, богобоязненном гомосексуализме он делает литературную карьеру. Я был пьян, несправедлив и никогда не извинился. Несколько незначительных встреч в окололитературных компаниях. Неожиданно хорошая последняя встреча. Мучнисто-бледный, с кусачим взглядом, он рассказывал, как к нему в маленькую квартиру нагрянула милиция с угрозами, и он от волнения упал в обморок, разбив головой стеклянную дверь кухни. Мы вдруг сошлись во всех мнениях, объяснились в общей любви к Добычину, после чего он стал мне делать «мужские» комплименты, от которых я, замявшись… я просто пожал плечами.

Испытал ли я подлое облегчение оттого, что он умер? Во всяком случае, меня еще долго ломало от зависти. На его поминках богема много блевала. Какая-то женщина, сняв туфлю, стала мерно бить своего соседа острым каблуком по голове.

Затем включился голубой счетчик, и все замелькало.

Настала эпоха, когда молодые, веселые люди, с эстетически правильной томностью, перетрахали друг друга и всех вокруг. Они носили длинные итальянские пальто. Когда не хватало кого трахать, они ехали на Киевский вокзал и за шоколадку cнимали солдатиков-отпускников. И очень много об этом весело рассказывали.

Потом пришла пора, когда в театре Виктюк стрелял под овацию из «Рогатки», а про каждого знаменитого мужчину журналисты говорили, что он – голубой, и выяснение голубизны стало темой.

Потом гомосексуализм победил окончательно и куда-то незамедлительно провалился как предмет модного разговора.

Харитонов же как тема сохранился.

«Я мышка. Я быстро-быстро бегаю, ищу сухарик», – его словесный автопортрет из книги «Под домашним арестом», звучащий как вызов духовным драмам русской культуры. Кому что, а Харитонову – сухарик.

Название «Под домашним арестом» – метафора дважды подпольной (литературное диссидентство и гомосексуализм) жизни. Весь Харитонов – из осколков: проза, стихи, дневниковые записи, обозначенные как «слезы на цветах», фрагменты писем и лукавый манифест «Листовка», утверждающий, что «все вы – задушенные гомосексуалисты».

Наверное, это преувеличение, полезное в круговой обороне. Признаться, я не вижу проблемы ни в «биологическом» гомосексуализме (где просто нет выбора), ни в «социальном» (где многое построено на выборе и сознательном переходе из игры с обстоятельствами через границу в иное существование), за исключением проблемы насилия и совращения (роль, отведенная жертве, возбуждала и беспокоила Харитонова). Гомосексуализм – не входной билет в эксклюзивный мир, не повод для гордости, но и не причина для унижения. Гомосексуализм – направленная форма страсти.

– Я девушка, – улыбается мне любимый народом рокер в ночном клубе, приняв стакан. – Понюхай, – подставляет щеку, – как я пахну!

Я ничему не удивляюсь. Женщина живет, наверное, в каждом мужчине, даже в тех, кто никогда в жизни не мечтал надеть женское белье, а фантазмы (на то они и фантазмы) охотно питаются всем, включая самые дикие картинки однополой любви.

Фантазмы – проверка нации на сексуальную зрелость. В России слово еще не привито, понятие не отрефлектировано. На что дрочится русский мужчина? Мужчины дрочат, а на что в своей голове они дрочат? На розовый туман? На гладкожопых малолеток? На расстегнувшийся чулок из голливудского фильма 1950-х годов? На коллективное изнасилование, в котором они принимают участие?

Ау!

Однако в России, при всем богатстве «фольклорного» мужеложства, терпимость рифмуется с домом терпимости и гомосексуализм, несмотря на все победы, по-прежнему остается половой ересью в среде «нормальных», «мещанских» людей.

Впрочем, где-нибудь на Среднем Западе дела, в сущности, обстоят не лучше, при всей их политической корректности. Природа не сдастся. Она не перестанет подчеркивать жизненный интерес детопроизводства.

Певец слабости как «силы тончайшей, недоступной, невидимой тупому глазу», Харитонов верил в то, что после евангелиста Иоанна и Оскара Уайльда он третий по значимости писатель в мире.

Если эта вера дала ему возможность писать, несмотря на травлю, значит, он был прав. Во всяком случае, первооткрывательство(в брежневской России) и сама запретность гей-темы подсказали писателю пластичный, страдательный стиль, его особую «легковесную цветочную разновидность». Возникло новое письмо о любви: страстное, предельно откровенное и застенчивое, задыхающееся, по внутреннему напряжению предынфарктное. Со времен Тургенева такой чистой, трепетной любви не знала русская литература.

А из-под земли раздается харитоновский голос:

– Не мучайте меня, пожалуйста!

 

Описание противника

Венгры были обречены на победу. Назвать ли ее победой самоотчетности? Их команда была столь красивой, что казалось, она состоит из одних вихрастых отборных гомосексуалистов, которым предложено поддержать честь национального гей-клуба. Они обладали всей полнотой теологичности и телесности. Это сочетание сильнее рекламного клипа. Оно неопровержимо.

Футбол – тривиальная метафора жизни. Он требует вовлеченности. Венгры были вовлечены в жизнь до такой степени, что у них не осталось никакой трансэнергии. Они были имманентны футболу. Они были имманентны бутербродам, которые они ели, воде, которую пили, и сигаретам, которые они выкурили накануне. Они были бесконечно имманентны осени в Дроме, революции в Венгрии и всем книжкам, которыми были забиты их головы. Создавалось впечатление перекрестной и, быть может, кольцевой имманентности: их улыбки были имманентны иронии, а их ирония была имманентна осени в Дроме, а осень в Дроме благодаря венгерской революции, а также прочитанным книжкам в конечном счете оказывалась имманентна их улыбками общей тавтологичности.

Футбол – c’est les droits d’homme. Право человека на владение футбольным мячом соответствует спортивной конвенции умеренной агрессивности. Нельзя убивать и калечить нельзя, но подыгрывать противнику тоже нельзя: не принято. Да, но почему все же не принято убивать вратаря противоположной команды? Ведь such а murder, such а murder, such а murder (такое убийство) помогло бы венграм довести матч до астрономического результата в свою пользу. Польза – нужное, неволшебное слово. Или, напротив, всей командой начать забивать голы в свои ворота, к некоторому удивлению французского рефери с симпатичными кривыми ногами, выросшими из какого-нибудь французского комикса, и с многозначительными инициалами Ж. Д., вышитыми у него на груди (чем?) красной нитью, (кем?) любимой рукой жены-чешки.

Впрочем, удивление рефери могло быть вполне показным. Не он ли, подмигнув, шепнул мне во время матча (я вбрасывал мяч из-за боковой), что «самосознающая рефлексия, сколь бы долго она ни двигалась к цели, никогда не достигнет Итаки»? Это было не столько мне в утешение, не столько скрытая цитата, сколько прописная истина, известная еще по работам Шестова, но тот факт, что Ж. Д. на досуге работает рефери в черной форме, показался мне противоречием в себе, нарушением общезначимых правил аргументации.

– Все годится! Avanti! Anything goes!

Венгры же вели игру таким образом, как будто хотели возразить и задать вопрос:

– Значит ли это, что хайдеггеровское величие состоит в молчании перед лицом Освенцима?

Ах, в этом нарушении и был свой кайф, недоступный венгерской команде. Поскольку исподтишка они чинили насилие над «диссеминальной» реальностью (адепты лингвистического поворота рассматривают ее как языковую) и строго контролировали les effets du sens, венгры не могли остановиться. Им бы упасть и поваляться на мокрой после дождя траве с видом на дромские горы, принципиально отказываясь дотрагиваться до мяча. Или, на худой конец, устроить на поле коллективный гомосексуальный акт, мужскую гирлянду, мужеложскую пирамиду, вполне уместную на родине божественного маркиза. Болельщики, побросав зонты на фрейдистской подкладке, могли бы их поддержать.

Однако критика разума, если она желает сохранить хотя бы минимальную силу диагноза, не должна быть тотальной. Высморкаться под ноги – да, пожалуйста! вспотеть красивым мужским потом вместе с дезодорантом – черт возьми, да! да! но разборке до основания надо уметь сказать свое венгерское «нет».

Умеренная агрессивность венгров в любительском матче, их умеренное продвижение вперед, их плавные пассы, звуки голосов, горное эхо логоцентричных голов создавали мягкое впечатление жизненного континиума внедискретного свойства, то есть такого состояния жизненного полотна, на котором не обнаружить ни дыр, ни разрезов насквозь.

Жизнеутверждение человеческого достоинства и семантической предсказуемости одержало уверенную победу.

 

Маяковский как заложник самоубийства

Наверное, Владимир Маяковский сейчас – самый мертвый русский поэт XX века. Он никому не нужен: ни читателям, ни властям. Не нужен он и теперешнему поколению поэтов. О Маяковском среди новых писателей говорить не принято: дурной вкус. Московская площадь, посредине которой стоит его тяжелый памятник, переименована обратно в Триумфальную. Лишь станция метро равнодушно сохраняет его имя.

Все это можно рассматривать как наказание. Вот только за что?

Если бы Всевышний был либералом, то – за издевательство над самой природой поэзии. Маяковский буквально изнасиловал свой талант, отдав его делу коммунистического строительства с редкостным сладострастием. Девять десятых его поэтической продукции действительно рифмованная азбука агитпропа, которому он служил до последнего дня жизни. В своих советских стихах он был совершенно беспощадным вампиром-конформистом: воспевал насилие над побежденным классовым врагом, восхвалял зверствующую советскую цензуру, участвовал в травле Пильняка и Замятина, публиковавшихся за границей, требовал лишить Шаляпина звания народного артиста за поддержку безработных русских эмигрантов, глумился над Горьким, медлящим с возвращением, аплодировал сталинским чисткам, поощрял ненависть к Православной Церкви, находившейся на грани полного уничтожения, призывал молодежь брать жизненный пример с председателя ГПУ. В знаменитом стихотворении 1929 года «Разговор с товарищем Лениным», которое многие поколения советских школьников были обязаны учить наизусть, Маяковский, в сущности, призывал к развертыванию систематического, повсеместного террора.

Он переживал, огорчался, скукоживался всякий раз, когда партия по тактическим причинам отступала от бешеного перевоспитания населения, как это случилось в начале нэпа, и расцветал, возрождался при возвращении к кровопролитию. Его заграничные стихи стали на долгие годы для последующих советских поэтов образцом ненависти к Западу, всем его культурным и политическим ценностям. Если сейчас внимательно перечитать все это, то поражаешься прежде всего чистоте его ярости, истоки которой хочется искать не в политических убеждениях, которые у него виляют вместе с линией партии, а в каких-то глубинах его человеческой натуры.

Наверное, именно этот личностный мотив кровожадности смущал в последние годы его жизни бюрократический аппарат репрессий, не нуждавшийся в подобных, горячих и сомнительных, поощрениях, тем более что они выглядели как самовольный внешний голос. Либеральный вопрос послесталинской интеллигенции о том, пережил бы сам Маяковский репрессии середины – конца 1930-х годов, нужно адресовать не Маяковскому, а сталинским бюрократам: они бы перехватили инициативу, они бы убили ненужного Маяковского раньше, чем он испытал бы первые признаки сомнений. Самоубийство Маяковского в 1930 году исторически было абсолютно логичным. Почва ушла из-под ног. Отдав делу партии всего себя, он умер, перестав быть полезным. Поэт обозначил выстрелом конец эпохи революционного романтизма и оказал своим самоубийством ценную помощь партии, которая освобождалась от необходимости его убивать. В награду Сталин дал ему титул лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи.

Но не все с Маяковским просто. Он был создан из очень ломкого и депрессивного материала, мало соответствовавшего его фанфарной поэзии. В поэме «Во весь голос» Маяковский, обращаясь к потомкам, которые будут жить при коммунизме, нежданно-негаданно определяет свое время как «окаменевшее дерьмо» и жалуется на то, что ему агитпроп «в зубах навяз». Рапповцы смотрели в корень: «гнилым», расколотым Маяковский был всегда, от начала до конца.

Он родился на грузинской окраине Российской империи и по скорой смерти отца испытал все несчастья полусиротского детства, о котором не любил вспоминать. Рано примкнул к революционному движению, даже немного посидел в тюрьме, но, главное, недоучился, не окончил школу, и комплекс недоучки сохранился у него на всю жизнь, выразившись в очень надсадном, беспокойном отношении к культуре как «системе запретов». Впрочем, в 10-е годы XX века распространившийся в России авангардизм вобрал в себя культурную беспомощность Маяковского.

Маяковский родился поэтом божьей милостью. И все его современники, несмотря на дальнейшие политические разногласия, включая Ахматову, Пастернака, Цветаеву, считали его уникальным самородком. Он начал свою литературную карьеру как поэтический новатор и бунтарь, как футурист, нахватавшийся идей у Хлебникова, ниспровергатель буржуазной культуры. В незабвенной желтой кофте выступая на эстрадах, он положил начало традиции русской эстрадной поэзии, болезненной переплавки слова в славу.

В эклектичной и очень путаной по мысли поэме «Облако в штанах» 22-летний Маяковский проклял все священные институции: религию, семью, мораль, культуру – и легко добился скандального успеха благодаря формальной силе своих рифм, рваного ритма, неологизмов и гипербол. Он всему захотел сказать «нет», хотя запутался в одновременно безоговорочном осуждении и гуманистическом восхвалении человека, а также в превратностях любви, выставив себя жалким и преданным любовником. Он стал автором самой эпатажной строки русской поэзии: «Я люблю смотреть, как умирают дети», – которую ему никогда не прощала русская моралистическая критика, включая советских диссидентов.

В книге «Воскрешение Маяковского», написанной в последние годы советской власти, поэт и эссеист Юрий Карабчиевский, отважно разоблачивший политический конформизм Маяковского, утверждал, что Маяковским была создана особая поэзия самовыражения, ставшая поэзией своеволия и самоутверждения у его идейных эпигонов, в которые он зачислил, среди прочих, Иосифа Бродского. В какой-то степени Карабчиевский прав. Русский неоавангардизм 1970–1990-х годов использовал некоторые приемы раннего Маяковского, не желая признаваться даже в самом отдаленном родстве с ним. Это – эпатаж, игра в цинизм, черный юмор, наконец, отвращение к культуре. Московский концептуализм близок раннему Маяковскому поведенчески, стилистикой своих хеппенингов. Но концептуалисты заимствовали формальный имидж поэта, выбросив всю его содержательную начинку, будучи, несомненно, более зрелыми и изощренными в культурном отношении.

Маяковский с ранних пор был загипнотизирован идеей самоубийства. «Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце», – писал он в 1915 году в любовной поэме «Флейта-позвоночник». Энергия нигилистического бунта скорее подпитывала эту идею, нежели сопротивлялась ей. Необходимо было найти устойчивый позитивный взгляд на вещи, а точнее, жизненное себе применение, чтобы отвлечься от той «звериной тоски», о которой обмолвился Маяковский в 1918 году в одном из самых откровенных своих стихов «Хорошее отношение к лошадям». Революция дала ему шанс конвертировать все свои «нет» в революционные «да». Революция плюс эстрадная слава стали для Маяковского систематическим бегством от смерти, от своей человеческой слабости, вылезавшей наружу в его многочисленных и всегда нелепых, истеричных любовных историях. Он свою собственную смерть раздарил врагам революции: белогвардейцам, попам, кулакам. Отсюда такая страстность его поэтического палачества, доходящая до садизма. Он наступал на горло собственной песне ради выживания, он нуждался в бунтарском, революционном поэтическом крике, но, заложник самоубийства, он не мог перекричать зов собственной смерти, только ее отсрочил. В напряженной борьбе со смертью Маяковский был бОльшим поэтом, чем в большинстве своих стихов. Кончилось, однако, тем, что он стал самым мертвым поэтом.

Но это не точка. За Маяковским ближайшее будущее. Не зря Запад куда более снисходителен к нему, чем мы. Наплывающий российский капитализм со всеми своими прелестями уже беременен «грубым гунном» в новой желтой кофте, сочиняющим (укушенный смертью) новое «Нате!».

 

Уроки педофилии

Как же мы непоследовательны в своих моральных порывах! Нас бросает то в жар, то в холод. В любом случае, выделяется много пота. Пахнет телом. С неслыханным исступлением мы бичуем даже тень порока, возводим в преступление мимолетные несчастья легкомыслия, рвемся в бой за утопические идеалы, оказываясь в этой борьбе впереди всех народов, так что исламский фундаментализм выглядит на нашем фоне либеральным движением умеренных людей. И тут же, буквально в ту же секунду, еще не закончив свой праведный рев оскорбленной добродетели, шарахаемся в противоположную сторону, готовые понять и простить всю мерзость мира, более того: всеми возможными способами увеличить, углубить, размножить ее. Одновременно судьи и подсудимые, жертвы и палачи, плакальщики и циники, мистики и атеисты, мы как будто поклялись замутить всю вселенную своей последовательной непредсказуемостью, возведенной в канон непоследовательностью.

Мы обливаемся слезами над каждой слезинкой ребенка вслед за Достоевским, запретившим нам на ней строить наше макросчастье (мы не послушались), но трудно найти другую страну, где бы так измывались над детьми – в семьях, детских учреждениях, везде и всегда. Мы негодуем по поводу метафор собственного скотства, обнаруженных в современной русской литературе, осуждаем Запад за склонность к педофилии, за грубость к вывезенным из России, усыновленным там калекам и сиротам, и с легкостью необыкновенной отдаем российских детей на растерзание той жизни, в которой они здесь живут.

Если на Западе входит в литературную моду размышлять о педофилии как о последнем табу цивилизации, задаваться вопросами о том, законно ли спать с малолетками по взаимному согласию в пору их полового созревания, когда они и так склонны к мастурбации, и эти размышления нам кажутся очередным закатом Европы, то у нас, и без всякого философского заката, насилуют детей всех возрастов. Сколько тысяч отцов спали и спят со своими дочерьми, лишают их невинности? Секс с малолеткой в нашей стране, как и в Африке, даже не извращение, а простая забава. За небольшие деньги их собственные мамы доставят дочек вам – об этом знают в любом отделении милиции.

Достоевский прошел через этот опыт. Ему привели за руку пятилетнюю девочку Матрену в баню. Он посчитал необходимым откровенно рассказать об этом Тургеневу, который рассказал об этом всем вокруг и стал его заклятым врагом. Критик Николай Страхов в письме Толстому, написанному по поводу смерти Достоевского, говорит о банном эксперименте покойника, который, по его словам, отразился на его человеческой репутации. С буддийским спокойствием Толстой написал в ответ, что ему нравится произведение Достоевского «Униженные и оскобленные».

Достоевский поделился педофильским опытом с героем своего романа «Бесы», смело (по тем временам) передав его Николаю Ставрогину, в главе «Исповедь Ставрогина». Главу не напечатали – издатель Катков испугался – но в Полном собрании сочинений ее теперь можно прочесть. Глядя на портрет Достоевского, написанный Перовым, понимаешь, как у этого угрюмого крутолобого эпилептика переплетались сладострастие и раскаяние. Но что взять с бывшего каторжника! Достоевский – не слишком современный писатель, и подробностей совокупления с Матреной, внимательного описания ее влагалища у него нет: порнография ушла в многоточие. В «Бесах» Матрена жутким взглядом посмотрела на насильника, а потом взяла и повесилась. Что было на самом деле, неизвестно.

Известно лишь то, что Достоевский преодолел несчастные последствия своей репутации. Он навсегда стал символом русской нравственности и поисков Бога. Он стал нами, а мы стали им.

 

Шнитке

Люди слабы. Оптом и в розницу. В разных качествах. В каждой жизненной роли: матерей, детей, почитателей, учеников, друзей, жен, возлюбленных, победителей и побежденных. Неумение осознать себя слабым не гордыня, не глупость и не порок, а «как сесть в лужу» – неадекватность. Разжижение смысла и образа. Пролет мимо жизни.

Гений тот, кто умеет считать. Шнитке видит мир как выражение точных математических пропорций. Они образуют ритм жизни, являя собой взаимодействие двух сущностных ритмов: порядка, предопределенности и – случайностей, необузданной стихии. Если композитор подключается к этим ритмам, если находит им музыкальный аналог, если он сам – и боец и свобода, то его сочинение способно отразить процессы «живой жизни». Но возникает вопрос о том, что Шнитке называет бедностью правдоподобия.

Идеальная задача максимального приближения к живой реальности, сосредоточенная в замысле произведения, неизбежно искажается в творческом акте. Творчество – борьба с мировой энтропией по умолчанию. Но с другой стороны, это – всего лишь сочинительство, то есть сотворческое усилие, в лучшем случае прерванная непрерывность первородной энергии, перевод на стекленеющий язык символов, обусловленный несовершенством самой ситуации сочинительства. Иллюзия музыкальной достоверности простирается далее всего, за границы формальных образов, но «остановка в пути» все-таки неизбежна.

После концерта гремят овации. Он выходит на сцену с очень бледным, перевернутым лицом страдальца, прошедшего через пытку и унижение: как сочинение, уже утратившее что-то в партитуре, пережило исполнение? В его скромности низко кланяющегося публике человека, просительной улыбке, с которой он обращается к музыкантам, не ироническая поза утомленного славой художника, а смирение непроизвольного подвижника-грешника, уличающего себя в высочайшем несовершенстве или, попросту сказать, в недодаче и творящего над собой одинокий суд. Этот суд недиалогичен при всех христианских расшаркиваниях. В течение жизни сокращается путь к немоте, спор приравнен к юношеской забаве. Антиномия культуры и метафизики неразрешима: односторонние уступки наказуемы, ощущение стены – признак здоровой жизни. Общение переводится на средние этажи смысла, по которым бегают взмыленно-взыскательные, недоброжелательные… Кто только по ним не бегает!

И когда я слушаю сладкий контртенор злого духа в кантате «История доктора Иоганна Фауста», я понимаю: искуситель не вымышлен, он сейчас и здесь.

Рождение композитора всегда загадка, тем более когда оно не мотивировано ни музыкальностью генеалогии, ни пышным фаворизмом обстоятельств. Голодные детские годы войны он прожил в родном приволжском Энгельсе, еще до музыки. После войны случилось первое чудо: провинциальный мальчик очутился в Вене, где отец работал военным переводчиком. Двуязычный с младенчества, приобщенный родителями к трем культурам – русской, немецкой, еврейской Шнитке в музыкальной столице Европы наяву видит страшный сон о прародине, лежащей в руинах. В Вене он берет частные уроки музыки и пробует писать «примитивнейшие» вещи (концерт для аккордеона с оркестром; аккордеон – единственный инструмент юного дарования).

Драматургия «гремучего» разнокультурья, ставшего (так совпало, отсюда изначальная актуальность композитора) доминантой современного художественного сознания, определила полярность устремлений Шнитке: он – вместилище противоположных, нередко несовместимых качеств. Но война культур привела его в конечном счете не к разрывам, а к миру органического синтеза.

Если композиторство прежде всего выбор традиции, то весь вопрос в том, как композитор в нее вписывается. У Шнитке все вышло иначе. Любя классическую пору европейской музыки, любя Чайковского, он переживал невозможность писать по-старому. Его влекло к новейшей музыке, к Прокофьеву, Стравинскому, Шостаковичу, не потому что тогда это были три запретных плода, а потому что он видел в них единственную приемлемую для себя линию музыкального развития.

Уже первое, вполне самостоятельное и искреннее сочинение, оратория «Нагасаки», сочувственно воспринятая Шостаковичем, подверглось резкой критике за формализм и «ужасающий мрак». Было от чего растеряться. Было искушение идти компромиссным путем. Возник проект престижной работы. Судьба проявила к нему парадоксально бережное отношение: не дала осуществиться незрелым замыслам.

В 1963 году композитор прекратил свои блуждания: в Москву приехал итальянский композитор Луиджи Ноно, поразивший Шнитке нехрестоматийностью сочинений и взглядов. Ощущая родственную зависимость от творчества Шёнберга, чуть позже – от Штокхаузена и Лигети, композитор увлекся авангардистской техникой. «Музыка для камерного оркестра» (1964) и оркестровое сочинение «Пианиссимо» (1968), возникшее из осмысления Кафки (рассказ «В исправительной колонии»), отражают этот период – школу обретения мастерства, с неизбежным перевесом технологических задач. Но, разделяя мысль Лигети о том, что в основе подлинной новизны лежит отказ как от новаторского, так и традиционного канона, Шнитке в тот экспериментальный период, в 1966 году пишет сочинение с «живым» смыслом и импульсом – Второй скрипичный концерт.

В тот же год Шнитке открыл для себя поэзию позднего Пастернака. Его поразило сочетание предельной грамматической простоты со значительностью, как ему казалось, вложенного в стихи смысла. Есть что-то общее в их изначальной поре, вслушивании в хаос мира, стремлении стилистически соответствовать сложности бытия. Каждый по-своему, но с той же закономерностью, они проделывают дальше путь от сложности к все большей простоте.

Зрелость приходит в 1968 году, когда Шнитке пишет сочинение, сохранившее для него полноценное значение до конца жизни: во Второй сонате для скрипки и фортепиано, как ему думалось, он шагнул еще дальше в своей учебе, но оказалось, что одновременно он ее отверг. Казалось бы, расчищен путь. Но параллельно возникли новые искушения. Был искус работы по теории музыки. Увлекшись разработками тайн современного ему композиторского искусства, Шнитке рисковал утонуть в материале. Судьба и здесь распорядилась с грубой рачительностью: теоретические работы композитора в основном не нашли издателя. Самым серьезным искусом стала работа в кино. Кино превратилось в «сладостно-каторжный» труд. Шнитке написал музыку более чем к шестидесяти кинофильмам. Случалось, по восемь месяцев в году он проводил в работе над киномузыкой, и это длилось не три, не пять, а целых двадцать лет. Это могло стать ловушкой, привить сочинениям иллюстративный, вспомогательный характер, но работа в кино обернулась для Шнитке поиском новых музыкальных решений, близких эстетике постмодернизма. Монтажная выразительность кино поставила композитора перед задачей, решая которую можно было погибнуть, а можно было и выиграть. Найдя музыкальный эквивалент кинематографической многостильности, композитор одержал победу, которая особенно ощутима в его Первой симфонии (1972).

Мой текст построен на живых интонациях наших многолетних дружеских бесед. Первая симфония, говорил Альфред, это его «главное сочинение, потому что в нем уже все и в первый раз центральным образом случилось». Симфония развивается в непрерывном взаимодействии различных интонационных сфер, далеко не равнозначных по своей серьезности. В двух первых ее частях задействованы разные уровни культуры и субкультур. Все переплетено: смешное и зловещее, просветленное и угнетенное, заезженная радиомузыка и квази-Вивальди, цитата из Бетховена и халтурно сыгранный похоронный марш. Симфония насквозь театрализована, музыканты и дирижер не только исполнители, но и актеры. В безумном хаосе мира, где Уран пожирает своих детей, проступает и торжествует карнавальное начало. Откуда оно берется – из модного в ту пору Бахтина или спонтанной joie de vivre, столь свойственной композитору до болезни, сказать затруднительно, но не случайно Шнитке согласился с идеей Геннадия Рождественского закольцевать симфонию. После предупреждения о Страшном суде, вариаций на тему Dies irae звучит «финал финала»: вновь возникает мажорный вступительный эпизод – жизнь продолжается.

Современная музыка для зрелого Шнитке – это не только преодоление становящегося «музейным» авангарда, но и поворот к прошлому, к античности, древнеегипетской музыке. Стремясь почувствовать ритмы жизни, композитор соприкасается с глобальными проблемами человеческой судьбы и культуры: Вторая, Третья, Четвертая симфонии, Реквием и многое другое. Выделю кантату о Фаусте, где центральное место занимает врезывающееся в память исполинское танго – монолог злого духа, повествующего о чудовищной гибели Фауста.

«Старомодная» серьезность предложенных Шнитке решений постепенно выводит его за рамки постмодерна при внешней схожести полистилистических приемов. В России перевозбужденная публика несколько охладевает к композитору, который по исполняемости среди живых занимал, однако, первое место в мире.

В эволюции композитора все больше задействован положительный полюс. Шнитке пережил тяжелое заболевание, многократно ставившее его на грань небытия. Опыт болезни как крушение стен между жизнью и смертью отразился, среди прочего, во Втором концерте для виолончели с оркестром. После 3-й части, танцевальной, развивающей идеи дьявольской никчемности, следует 4-я часть: впервые в жизни композитор встал как бы выше трагедии. Эту часть не назову оптимистической (слово затасканное), но в ней есть приятие трансцендентных ценностей. Здесь, как рассказывал мне Альфред, «открывается какой-то огромный эмоциональный мир, к которому я никогда до этого не смел прикасаться».

Многие годы я имел счастье дружить с Альфредом, близко общался с ним, проникался его гениальностью. Ни один другой человек не дал мне столько, сколько Альфред в наших беседах о смысле творчества, жизни, религии. Мы вместе работали над оперой «Жизнь с идиотом» в Москве и Амстердаме. Из нашего хулиганского проекта родился его музыкальный шедевр. Я стал свидетелем подвига: больной, после второго инсульта, он тем не менее дописал оперу в срок. Я люблю тебя, Альфред, и молюсь, как умею, о том, чтобы твоя музыка и после твоей смерти оставалась всегда живой.

 

Театр из чистого шелка

Я не люблю пиджаки. Они напоминают мне с детства парижские вагоны метро первого класса, где едут воскресные индусы и африканцы, готовые выделиться в подземке, но не решившиеся раскошелиться на такси. Все зависит от того, какой уровень жизни тебе предназначен, и если это пиджачный уровень, найди в нем поэзию, сумей самовыразиться.

В подобной органике нежно-звериная сила Виктюка. Он точно играет всю жизнь. Театр – лишь часть игры, может быть, даже не главная. Он приспособился к токам из космоса, ему дано их увидеть, они – радужный свет и звук, слившиеся в то, что на человеческом языке названо страстью. Слова случайны, но свет реален настолько, что природа его непонятна.

Виктюк – человек света. И актеров он учит только свету, а все остальное они знают и без него. Но это «остальное» как раз и интересно, и поэтому с актеров надо смывать слой за слоем те краски жизни, которые кажутся им экзотикой или эстетикой, а на самом деле – не больше чем грязь.

Такая же грязь – социальный театр, даже не грязь, а сортир, со своими бациллами и инфекциями, со своими сортирными разговорами, прорежимными и антирежимными, и Виктюк счастливо сбежал с уроков шестидесятничества.

Чтобы отмыть актера, нужно его, скорее, обмануть, чем убедить, потому что скучно долго мучиться. Актер – руда, природный материал. А зритель – это тоже актер, только необученный – и в зале. Обман не должен заклинить актера. Но чтобы отмыть, его надо обнажить – и тут начинает работать уже особый театр соблазнения.

Это составная часть Виктюка, который ласково строит куры, как соблазнитель Дон Жуан, он – не агрессор, как совратитель Сад, вот почему Сад ему не дается – и не надо. Виктюк – записной соблазнитель, но цели его соблазнения каждый прочитывает в меру своей испорченности. Актеры аплодируют, зрители им подыгрывают. Соблазнение само по себе соблазнительно.

Обнажить: здесь не обходится без шуток-прибауток, без банно-прачечного юмора, без криков и приказов, без умеренного все-таки садо-мазо, без ломки привычек и сознания, но и соблазнение, и обнажение – только этап, а не назначение, потому что если назначение – то это тупик.

Тупик, впрочем, тоже дорожная формула жизни, особенно если у режиссера застарелый пессимизм, который касается коллективного угасания мозгов, победы масс и торжества рынка. Тело – это и есть тупик, но не как слепая кишка, а с фонтанами, глазками и причудами. Нельзя не задержаться перед отправкой дальше.

Обнаженное тело – повод для укора и рефлексии. Нет ничего страшнее для русского, чем зеркало. Но еще страшнее – сопоставление с состоявшимся телом. У тебя – ноль энергии; а тут – все: и мускулы, и пластика, и секс. Ты стар; тут энергия молодости. Делай же что-то со своей старостью, проснись от ужаса – заветы экзистенциальной философии. Это, конечно, театр не для Бразилии. Там покажи тело – только обрадуются, сольются в экстазе.

Здесь же, на русской помойке, есть за что уцепиться. Театр учит сирых. В этих краях он нужен не как сборник отличных приемов, а как содержание, растворенное в них. Чем больше Виктюк отчуждает от себя русских, тем больше они ему нужны. Это – форма зависимости. Другие тоже годятся, но там поскучнее. И разумеется, необходимо страдание, биографическое, с львовской школой под боком у пересыльной тюрьмы, с арестами, обысками, запретом любимой греко-католической униатской Церкви – зачатки театра.

И все-таки, продираясь сквозь обнажение, застревая в нем, как кусок мяса в зубах, режиссер движется к тому, чтобы отмыть актера-зрителя. Он по-своему банщик. Он полощет души в музыке, прогоняет через танец, прогибает балетом, раскачивает качелями. Какие-то души по дороге дохнут. Ну что ж – это мертвые души. Он не марксист, чтобы заботиться о пролетариате. Меньше всего он работает со словом. Даже если берет правильное слово, он его уменьшает до значения телефонной книги. Он вспоминает о дружбе с Вампиловым, намекая на драматургию будущего, но в идеале она безмолвна и, может быть, даже бездарна. Пусть драматургия будет попсой и китчем, потому что от слова тоже надо очиститься. Вот это уже хроническая болезнь – недоверие к слову. С тем же успехом в его спектаклях могли бы разговаривать по-эскимосски. Наконец, слово не должно вязать режиссеру руки, загонять на вторые роли, превращать «проводника» в служанку мужского пола.

До очищенной души дело так и не доходит. Слишком много отвлечений и развлечений по дороге к свету. Но если домыслить, то, возможно, это – любовь или даже любовь-Бог, хотя ранний Виктюк слишком много говорил о засорах любви, а потом – если Бог в подробностях, то, пожалуйста, вот вам подробности.

Наверное, это не театральное дело – идти до конца. Раз дойдешь – и что дальше? Театр – все-таки раскрученный балаган, репетиция в значении «повторения», а не храм спасения, и это обожествление, свойственное театралам, – слишком пафосный тон. И любовь к пиджакам за большие «долляры», к платкам, прочим тряпочкам из чистого шелка у Виктюка не случайна, в ней даже есть своя назидательность, свой намек на уровень театрального предмета: первый класс метро. Демократический шик.

 

Сорок способов ночной жизни

Люди делятся на тех, кто ночью тратит деньги, и на тех, кто их зарабатывает. Разница между ними, в сущности, незначительна, потому что и те, и другие делают свое дело весело. Непонятно, однако, к какой категории относятся те, кто спит. Скорее всего, к растениям, поскольку растения по своей природе молчаливы.

Есть сорок основных способов ночной жизни, каждый из которых красив и опасен. Ночь вообще опасно красива, в то время как день или опасен, но не красив, или же красив, но не опасен, хотя чаще всего день и не опасен, и не красив, а так, не пойми что, одна пресность и рассудочность.

Ночь, как и Пушкин, не терпит суеты, и каждый из сорока основных способов ночной жизни мягок и гармоничен в своей опасности.

Даже небезызвестный 23-й способ ночной жизни и тот гармоничен. Казалось бы, что гармоничного в том, чтобы пойти на кладбище, раскопать свежую могилу и стать сатанистом? Некоторые, например, считают этот способ чересчур радикальным и не совсем гармоничным, хотя действительно опасным. Однако гармония этого способа ночной жизни заключается в общении с природой на свежем воздухе.

Классическими примерами красоты и опасности ночного способа жизни можно назвать 8-й, 14-й и 31-й: поход в казино, рейв-клуб и – наиболее в наши дни модное – многочасовое, до утренней зари, поглаживание кошки на коленях у себя дома. Есть, правда, часть духовно устаревших, хотя и очень молодых людей, которые полагают, что поглаживание кошки при всей свой гармоничности недостаточно опасно с ночной точки зрения. Однако это просто смешно, потому что астральный улет от многочасового поглаживания кошки, если он совершается правильным образом, так же опасен для так называемой нормальной жизни, как и многочасовые танцы в рейв-клубе при соответствующих добавках. Виртуальщики кошачьего поглаживания рассказывали мне, что приключениям их возвращения мог бы позавидовать и Кастанеда.

Друзьям русских радостей, естественно, лучше всего знаком 3-й способ ночной жизни, связанный с продвинутым алкоголизмом, однако и здесь не обходится без споров. Движение за здоровый образ жизни готово ставить под сомнение красоту и гармонию пьянства, противопоставляя ему 38-й способ: ночной джогинг по окраинам города. Да, это и в самом деле красиво и опасно, но красота все-таки имеет право на национальное своеобразие.

Немало нареканий среди населения вызывает наиболее шумный, 25-й способ. Речь идет о мотоциклах. Но мне особенно хотелось бы подчеркнуть красоту и опасность недавно открытого, еще нового в ночной таблице Менделеева 59-го элемента: на скорости между 165 и 170 км/ч на определенном типе высококлассных мотоциклов, особенно на Рижской автостраде в ночное время, девушки научились извлекать из мотоцикла вибрацию особого рода и испытывать ощущения, которые им раньше были известны преимущественно с мужчинами, однако в гораздо более мощных формах. И не только испытывать их самим, но и передавать близким людям. На ночных дорогах полностью устраняется фригидность.

Ясно, что после такого дела посещение джаз-клуба (15-й способ) или какого-нибудь псевдокрутого бычарного заведения (28-й) с хилым стриптизом выглядит менее вдохновляющим. Эти испытанные способы ночной жизни если и не окончательно устарели, то по крайней мере отошли на второй план. Реально опасным джаз был только для Максима Горького, да и то из-за старческого холуйства, а что касается стриптиза, то обнаженная натура восхищает пресыщенное население лишь в совершенных или вовсе уродливых формах. Трансвестистка, где ты?

Москва не долго плелась в хвосте у Нью-Йорка и Амстердама, и если мы в чем и обогнали Запад, так это в скорости разочарования в ночной халтуре. Коммерческий секс в конечном счете расхолаживает разницей между фантазмом и предложением. А если говорить о садо-мазохизме, то немцы все-таки и есть немцы: у них получается органичнее.

Интимизация ночного образа жизни в старинных формах ночного чтения (4-й) и просматривания видеофильмов (22-й) снова в моде. Это красиво и опасно для глаз. Глаза слипаются. Всем хорошим во мне я обязан сну.

 

Два Михаила

Булгаков и Лермонтов – два полюса в литературе. Случайные совпадения в их датах рождения и гибели наводят на всякие странные, непарадные размышления.

Удивительное дело: на протяжении всего творчества у Булгакова ни одной крамольной мысли, ни одного покушения на здравый смысл… Его творчество – катехизис порядочности для детей и взрослых, националистов и космополитов, умных и дураков. Булгаков универсален и целебен, как микстура. От нее корчится в судорогах лишь мерзкое племя, вылупившееся из роковых яиц.

То есть как ни одной крамольной мысли? Не весь ли Булгаков – сплошная крамольная мысль? Булгаков – выдающийся антисоветский писатель, посвятивший себя сатирическому разоблачению хамского строя. Зависит, впрочем, как смотреть. Если строй преступен (о чем надоело…), Булгаков – свят. Какая же тут крамола?

Булгаков талантливо высмеял советскую власть. Советская власть бездарно травила Булгакова. Была непоследовательна в травле. О какой последовательности можно говорить, если Сталин бегал на «Дни Турбиных», как последняя институтка? Ведь это же апофеоз белого движения! Зачем тогда бегал смотреть? Не потому ли, что Сталина проняла порядочность Булгакова? Встреча двух порядочных людей. Хотя бы по телефону. Ведь он же думал о себе как о порядочном человеке и хотел стране добра: в форме коммунизма… а какое еще у коммуниста добро? Да, но если так, зачем бегал?

Меня радует, что советскому правительству не понравилась пьеса Булгакова «Батум» о романтической юности Сталина. Не в свои сани не садись. Хочешь быть порядочным, будь до конца, даже если тебе делают немножко больно. Пьеса была запрещена. Страшно подумать, если бы разрешили. Непорядочное, вымазанное в народной крови правительство спасло Булгакову репутацию порядочного писателя.

Биография сложилась. Сложилось и творчество. Над советской властью можно смеяться до бесконечности. Это простор булгаковского творчества. Еще ее можно презирать и ненавидеть. Но Булгаков был мягок и непоследователен. Шариков – хамская душа революции – вновь был превращен в собаку, преданно лижущую руку. Это была сладкая мечта всей нормальной русской интеллигенции, обиженной революцией и справедливо ропщущей на нее. Однако почему булгаковские профессора из ядовито сатирических повестей с каким-то особенным постоянством звонят в ГПУ, где находят сочувствие?

Гонение на литературу есть наша, национальная форма ее выживания. Чтобы спасти Булгакова, нужно снова его запретить. Теперь нам всем его прописывают как панацею от духовных (о словечко!) бед, не сознавая выверта ушибленного сознания: мы до сих пор питаемся лишь запретными плодами. От разрешенных нас рвет.

Откроем главную книгу. Мастер находит сочувствие не в ГПУ, а у фундаментального носителя зла, который одновременно оказывается добром. Такого, как Мастер, нельзя обижать. Потому что он хороший… Потому что он угадал… И это после всех философских метаний Серебряного века? Вынесите за скобки советскую власть, и останутся атрибуты обыкновенной порядочности, абажуры и занавески «Белой гвардии», все то, что составляет милый, интеллигентский уют. Но если до катастрофы этот уют был бытовым фактом, то после он раздался до факта литературного, превратился в метафору, определенную талантом, благородством и смелостью.

А философии как не было, так и не стало. Воланд прибыл в сталинскую Москву с удивительно мелким заданием. Воистину он мелкий бес, проморгавший, вместе с Мастером, подлинную метафизику террора. Там, где кончается незабвенная «осетрина второй свежести», роман полон дешевого мелодраматизма. Он часто безвкусен в своих религиозных претензиях, излишне театрален.

Сказать об этом нет сил… Борьба с советизмом связала нас по рукам и ногам. Пора, пожалуй, выскочить из нашей паршивой истории, перестать быть ее заложником. Но об этом позже. Булгаков – эталон порядочности. Так зачем из него делать Гёте? Он был великолепным сатириком, остановившимся перед выбором: либо проклясть советскую власть, либо попробовать улучшить ее. Это колебание исторически любопытно, но не онтологично.

Булгаков очевидно ошибался, написав в письме советскому правительству, что он – мистический писатель. Это был, скорее, вызов атеистической власти, жест гражданского неповиновения, нежели правда. Сатирик не может быть мистиком. Сатирик всегда над своими героями, которые конечны и заданы изначально всей стилистической конструкцией. Сатирик учит; мистик учится. Один знает, другой сомневается. Все творчество Булгакова – человеческая комедия, суть которой в борьбе земных сил.

Булгакова создала советская власть. В этом булгаковская функциональность – обстоятельства сильнее призвания писателя. Нет ничего обидного для Булгакова – замечательно отразившись во времени, он состоялся как сострадающий писатель.

Но есть другой полюс. Совсем другой бунт. Есть писатели, которые высказывают крамольные, опасные мысли. Эти мысли не могут быть приняты всеми, если вопрос стоит о том, чтобы миру продолжаться. Скажем, знаменитое пушкинское: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» – в сущности, вызов человеческому жи знеустройству. Вызов Лермонтова – того же порядка. Говорят, Николай I, прочитав «Героя нашего времени», бросил книгу об пол и завопил благим матом. Монарх был прав. «Герой нашего времени» – подрывная литература. Она близка книгам Ницше.

Не буду делать из Лермонтова демона, как это делал в свое время Владимир Соловьев. Булгаков серьезно относился к своему сатирическому дару; Гоголь поражался несерьезности отношения Лермонтова к своему таланту. Но несерьезность Лермонтова – в его крови, в отношении к миру. Смешно презирать мир, не презирая собственных потуг его объяснить.

Булгаков лечит заболевшую историю. Лермонтов знает: не вылечишь. Так возникает Печорин. Цинизм – в русской моралистической традиции – это смерть души. А Лермонтов вместо того, чтобы оплакивать Печорина, гордится им и радуется ему.

В моральном поединке Печорин – Грушницкий бОльшим моральным уродом, безусловно, выходит Печорин. Грушницкий, которого Печорин обманул, высмеял, унизил и с удовольствием убил, – это тот самый средний или маленький человек, которого принято оберегать и жалеть в русской литературе. А княжна? Спровоцировал любовь и бросил женщину без всяких угрызений совести. Растоптал не только княжну, но и чувство, само понятие любви. Ну не подонок ли?

А у нас всё спорят о «немытой России». Между тем Лермонтов чувствовал все неблагополучие мира в гораздо более глубинном, хтоническом измерении. «Немытая Россия» была лишь тенью иных переживаний. Принято думать, что человек хорош, однако породил социально несчастные обстоятельства. Вздор. Он потому и породил, что – нехорош. И в этом смысле Лермонтов как раз замечателен тем, что своим цинизмом вспорол брюхо истории. Не захотел быть ее пленником. Цинизм у него – бунт против самого человеческого удела.

Лермонтов нужен небольшому числу людей, которые способны прозреть, проснуться и отреагировать на состояние мира отчаянными мыслями. Массе, большинству это не нужно. Масса пусть спит – иначе мир остановится как вкопанный. Это отнюдь не пресловутая элитарность. Это избранность висельников.

Булгаков – здоровая, вкусная пища для всех. Он принадлежит имманентной культуре, связанной системой исторических и социальных обстоятельств. В этой демократической (в полном смысле) культуре происходит и окончательно произойдет канонизация сатирика.

Лермонтов заслужил гнев монарха и – непонимание. Вот истинное признание для одинокого творца, которому нечего сказать человеческой массе. Он находится в тех мирах, которые читательская публика никогда не вычислит, лишенная дара метафизического отчаяния. Но Лермонтов – живительный яд, без которого гниют, сохнут и умирают деревья той самой популярной культуры, что хорошо научилась отделять Шарика от Шарикова.

 

Мужчина бальзаковского возраста

Смерть фотографам. Бой зеркалам. Горечь – эффект отражения. Напоровшись на собственное лицо, в утешение думаешь: «Это пройдет». Всегда проходило, пройдет и сейчас. Отцов и детей больше не существует. Старики достоевско-тургеневского призыва, которым было слегка за сорок и которыми, как сладострастными пугалами, пугали классики скорых на обмороки барышень, отменены прогрессом, вместе с обмороками. Дети бьются за жизнь – отцы оттягиваются. Дети моложе, отцы интереснее. Равновесие. Казалось бы.

Но есть закон чисел, который сильнее знаков зодиака и физиологических процессов. Есть даты, которые скукоживают будущее и расширяют вены. Женщинам бальзаковского возраста, шагнувшим за тридцать, в XIX веке предлагалось одно только прошлое. Женщины отыграли себе за последние сто лет по крайней мере лет десять. Мужчины – в два раза больше. Они доходят теперь до пятидесяти почти бездумно, без чувства возраста.

Дошли – и встали. Уперлись.

Искусство старения несовместимо с цивилизацией. Американский оптимизм в простейшей формуле I am fine задал тон новейшему времени. На пятидесятилетие накрывают роскошный стол и юбиляру заправляют речи о том, что у него начинается новая жизнь, все у него впереди, и это самое тоже впереди, и еще долго будет торчать впереди, весь этот набор.

И юбиляр много пьет водки, много хохочет, окруженный друзьями, куражится и верит и не верит. Пятидесятилетний юбилей – первая ласточка панихиды. Как-то неуютно. Чуть-чуть тоскливо. Залез на вершину жизни. Вот он – пик. Но сколько на этой вершине можно продержаться?

А дальше – под гору, со свистом, теряя зубы, волосы, самообладание.

Юбиляра начинают донимать числа. Раньше двадцать пять лет – не срок. А теперь срок. Раньше планы на десятилетия, теперь на годы. И надо колбасой спешить все успеть, а спешить – несолидно. Числа спрессовываются. Мечта обрывается.

Это и есть комплексы современного мужчины бальзаковского – назовем его так – возраста. Вокруг моим друзьям, американским, французским, немецким, русским, исполняется полтинник, и я вижу, они не знают, что с этим делать. Все какие-то оптимистически напряженные – и потерянные. И дети их не знают, что с этим делать, и младшие братья, и женщины тоже недоумевают, но на всякий случай шепчут русскому юбиляру: «Вася, крестись! Хуже не будет!»

Мужчина бальзаковского возраста начинает напрашиваться на комплименты, что ему раньше было несвойственно, и по-иному, гуляя где-нибудь по сочинской набережной, втянув свой живот, посматривает на девчонок, и сильно беспокоится, когда они на него плохо реагируют, потому что у них своя жизнь, а он в нее не вписывается.

Пятидесятилетие – большая ложь и говно, если к нему неправильно зайти. К пятидесяти годам мужик должен состояться. Вот самый простой закон.

Если мужик к бальзаковскому возрасту не отлился в бронзу на всю оставшуюся жизнь, к нему приходит уныние. В пятьдесят лет мужчина, который завидует чужим успехам и дергается, вызывает разрушающую его жалость. Все осыпется, возраст накроет.

Но если мужик реализовался, ему море по колено и все ему будет открыто, дорожка не пойдет вниз. И он будет красив. И красивые женщины сами собой подберутся под его интересную энергетику, в кружок.

А главное – откорректировать свое поведение: между собой и миром возвести что-то вроде стены. Быть не самодостаточным, это не то, но и не становиться в позу просящего.

Даже по отношению к зеркалу.

 

Азарт непохожести

Если все любят блондинок – люби рыжих. Чем больше они любят блондинок – тем больше люби рыжих. Будь верным в любви к рыжим, люби рыжих до безумия – и тебя полюбят блондинки. Если все ходят в коже – забудь о коже. А как же мода? Сам будь модой. Если все любят Россию – люби Индию. Когда ты полюбишь Индию, когда зайдешь с той стороны, ты увидишь Россию такой, какой ее мало кто видит, и тогда сам решишь, любить ее или нет. Если все вокруг ходят хмурыми – ходи веселым. Ходи веселым назло им всем. Если все любят рок – люби Баха.

Не понимаешь Баха – люби Шопена. Он попроще, но тоже классный.

А как же рок? А как же потанцевать? А кто тебе мешает – танцуй!

Настоящие мужчины знают, что женщины не любят трахаться на скорую руку. Однако у настоящих мужчин мало времени. Не экономь его на любви.

Все говорят, телевизор – отрава. Прислушайся. В этом конкретном случае голос народа не врет.

Но если очень хочется смотреть телевизор – включай скорее. Не спи на ходу.

Время больших сомнений. Все сомневаются, что делать, как жить. Не сомневайся вместе с другими. Сомневайся отдельно, сам по себе.

Если все делают деньги – делай большие деньги или вообще их не делай, только не делай как все.

Что такое русская свинья? Это национальная копилка. Не бросай, по возможности, в нее денег. Не балуй родное животное.

Все мечтают разбогатеть, купить большую квартиру, а ты не мечтай – ты действуй. А если не получается – не мечтай о глупостях, не дешеви мечту.

Раньше многие продавались советской власти. Хотели получить большой брежневский поцелуй взасос. Теперь продаются рыночным ценностям. Соблазнов больше, и дрогнули даже те, кто раньше держался. Зеленые деньги важнее советского ордена. Все равно – не продавайся. Обратно себя не купишь.

Не верь рекламе, даже если она права. Она не обидится – у нее и без тебя много поклонников.

Если ты любишь боевики и детективы – не стесняйся. Слабость – в природе людей.

Если все дураки – будь умным.

Так интересней.

Если все любят свою маму – ты тоже люби свою маму.

Это она родила тебя непохожим на всех.

Купи себе коня и скачи. Скачи по снежному полю за горизонт. Удиви мир.

Все сплетничают о знаменитостях. Не подражай им. Стань знаменитостью.

Не любишь политику – правильно делаешь. Но не давай русской политике издеваться над тобой. Не забывай – у нее плохая наследственность.

Во времена засилья масскультуры хорошо принадлежать к элите. В остальные эпохи это необязательно. Это даже некрасиво – в остальные эпохи.

Люби себя. Но люби себя все-таки меньше, чем тебя любит любимая женщина.

Будь исключением из правила, будь первым или последним, только не будь общим местом. Не занимай его – займи врагу.

Непохожесть – сестра таланта. У таланта две сестры, а не одна, как думают все.

Сестры таланта – румяные телки. Стань мусульманином. Женись на обеих.

 

Автопортрет писателя в пальто

И вот вошел я, в пальто цвета хуя. Бритый. Босой.

С деревянным чемоданом в руке. Жопа – красная.

Вся в губной помаде от поцелуев.

 

Рязанский гамлет

Реванш в Рязани. Пришедшие там к власти коммунисты вновь обобществили не только домашних животных, но и женщин. Браки, заключенные после 1991 года, объявлены недействительными. По последней обкомовской резолюции женщинам запрещено носить все иностранное, что усилило популярность красных, поскольку женщины резко разделись. Кроме того, им запрещено говорить слово «нет».

Рязанцы нашли новые формы удовольствия. Деревянные заборы исписаны страстными лозунгами. Дело зашло так далеко, что на главной площади восстановлен памятник Ленину как символу русского Эроса. Во время церемонии девочки стояли в одних пионерских галстуках. Открытие памятника превратилось в свальный грех. В постамент вождю замуровали капсулу с семенной жидкостью всех тех, кто дал деньги на осуществление проекта. Некоторые думают, что памятник забеременеет, а уж кем, никто не сомневается.

Я приехал в Рязань с тайной миссией поддержать антикоммунистическое подполье под видом встречи с читателями. Подполье вооружилось бутылками с самогонной смесью, и мы просидели до утра в мастерской художника В., споря о том, что делать.

Меня не перестают удивлять российские мужчины своей ключевой безысходностью. Быстро выяснилось, что делать нечего, потому что, что ни делай, ничего не получится, а если получится, будет еще хуже. Опытный диссидент с догорбачевским стажем, женатый пять раз, заговорил о том, что книги важнее женщин.

– Когда у меня с утра нет денег на пиво, – сказал он, – я опохмеляюсь книгами. Лучше всего опохмеляться Набоковым, но не больше пятидесяти страниц. Кафка с Борхесом в пропорции 2:1 по своему качеству приближаются к огуречному рассолу. От Горького может вырвать. От Ахматовой слабит. Цветаева бьет по барабану. Зато оттягивают «Три мушкетера». Есенин тоже годится, особенно после крепленого красного.

Поскольку в Рязани все мужчины так или иначе похожи на своего земляка, разговор принял интересное направление.

– Секс важнее духовности, – с обидой запротестовал молодой человек с лицом вечно ищущего студента.

Это самый печальный тип русского мужчины. Вечно ищущие студенты редко что находят и несчастны в любви.

– Корень зла не в обществе, а в нас самих, – сказал бизнесмен по прозвищу Детское питание, спонсировавший самогон.

Он сдал, впрочем, немного спермы и под памятник Ленину, для душевного равновесия.

– Как хочется в Испанию! – вздохнул хозяин мастерской В., позитивный русский характер с чертами благодушия и творческой расслабленности.

– А мне не хочется, – сказал самый похожий на Есенина, и тоже по имени Сережа. – На Западе скучно.

– Зато у нас слишком весело, – сыронизировал вечно ищущий.

– Мне у нас нравится, – сказал Сережа. – А за то, что у нас весело, приходится платить. Вот мы и платим.

– Позволь пожать руку, – привстал бизнесмен.

– Вообще нам всем не хватает тепла, – громко сказала его молодая жена, одетая в запрещенное черное платье, ничего, правда, не закрывающее. – …Хочу тебя взять за руку и увести с собой, – чуть тише сказала красавица, обращаясь ко мне.

– Спасибо, – улыбнулся я с абстрактной благодарностью.

– У меня все в порядке и здесь, и там, – сказала она, показывая глазами где. – Не веришь? Пойдем на кухню. Я прочту тебе свои стихи.

Она взяла меня за руку и поволокла на кухню.

– А как же муж?

– Он мне не хозяин. Вот смотри!

К моему удивлению она закрыла глаза.

– Гул затих. Я вышел на подмостки. Что там у нас дальше?

Раздался стук. Вошел Гамлет. В лице Детского питания. С бутылкой коньяка и двумя рюмками.

– Это вам, – сказал он нам и заботливо вышел вон.

Дело рязанской контрреволюции было отложено на неопределенное время.

 

Мужчинка

Мужчины должно быть много. Не в смысле жира, а – вообще. Мужчина должен быть везде: на лыжной трассе, в забое, на лету и в борьбе, от космоса до влагалища. Недаром он – завоеватель, конквистадор, победитель, отважный мучитель. Кем бы он ни был, у него грудь колесом, взгляд – орлиный, разум – без границ. Он – концентрация силы. Ему очень больно, когда ему бьют по яйцам, но еще страшнее, когда его – в женском сознании – уменьшают, вычитают, сплющивают и опускают. В результате таких махинаций мужчина превращается в мужчинку.

Мужчинка – женское слово, редкий в русском языке пример однополого употребления. Это слово используют женщины на войне полов. Его феминистские корни не очевидны. Скорее, это взгляд сверху, лексикон высокомерия. Кто это там идет? Чего-то я не вижу… – Мужчинка. Плюгавенький такой, безденежный этакий. Что с него взять? Он ни на что не годится. С ним в ресторан пойти стыдно, но можно, хотя зачем? В кровать – ни за что. У него все маленькое, никудышное, жиденькое, нефотогеничное. Голый мужчинка – это, девки, обхохочешься!

Мужчинка – новое слово. Рожденное тогда же, когда стали употреблять «по-любому». Ровестник перепада веков, свидетель слома ментальности. Еще вчера его не было, ни один словарь не успел его зафиксировать, его значение имеет туманные очертания – но слово уже живет, перелетает из одного разговора в другой, крепнет из раза в раз, набирает силу. Кто его изобрел? Небось, какая-нибудь гормональная садистка. У нее гормоны гуляют, ей все видится в отвратительном свете, она пришла в мир искоренять власть мужчин. Пока не получается, но садизм – наяву. С мужчинами надо расправляться по-одному. С мужчинками, как с мухами, можно расправиться скопом.

Припертая к стене, произносительница этого антимужского слова скажет: «Вы что! Это так мило и иронично – мужчинка. Ну, в крайнем случае, снисходительно-пренебрежительно. Тетя – тетка, вода – водка, мужчина – мужчинка. Суффикс “к” – не беда». Для достоверности кивнет на детскую коляску: «Смотрите, там мой мужчинка лежит». Не верьте. Если она оправдывается, значит готовится к атаке. Слово «дурак» тоже годится ей для первой ночи с новым партнером, но утехи проходят – дурак остается. И уж совсем нелепо предположение, что «мужчинка» родился в геевых клубах.

Что делать, если вас обозвали мужчинкой? Как что? Немедленно бить – но не обязательно женщину, а тревогу. Проверьте себя, похлопайте по карманам – может статься, что она права. Если есть лысина, сбрейте все волосы – это стройнит. Хочется выпить – не пейте водяры. Не ездите в сильно подержанной машине в шляпе. Но, главное, без обид. И президента враги могут обозвать политическим мужчинкой, а не государственным мужем. Разберитесь со своей самооценкой. Если она низка – вы мужчинка. Если нет – вас, скорее всего, оклеветали. Но никогда не признавайтесь, что вы мужчинка. Мужчины должно быть всегда чересчур.

 

Зачем тебе стерва?

У женщины есть черная дыра. Даже у тургеневских девушек, если поискать, можно обнаружить небольшую черную дырочку. В этом нет беды, скорее, наоборот: черная дыра – источник женской таинственности, непредсказуемости, непоследовательности, алогичности. В том месте, где вы рассчитываете на твердое женское «да», когда ничто не предвещает отказа, в ответ слышите «нет». С чего бы это? Так же беспомощно в сталинские времена звучал другой вопрос, при аресте: «За что?» Да ни за что. Да ни с чего. Здесь начинается самое интересное.

Если у женщины сильная светлая энергия, которая уравновешивает ее черную дыру, она становится для вас женщиной-подругой, помощницей, медсестрой и домохозяйкой. Она стирает, играет в волейбол, занимается высокой политикой, пишет стихи, руководит банком, летает в космос – все, что она ни делает, она делает для вас, для семьи, деревни, города и мира. Она дает больше, чем берет, в ней – естественная любовь к самопожертвованию. Таких мало, и они – такие же святые, как мать Тереза. Гораздо больше тех, у кого слабая светлая энергия и маленькая черная дыра. Это – кроткие создания. Мужчинам они быстро надоедают.

Другое дело – стерва. В ней нет здоровой светлой энергии, но в ней большая черная дыра, которой вы постоянно, ломая голову, задаете вопрос: «С чего бы это?» Но это не взбалмашность, эгоцентризм или истероидность. Это – стиль жизни, в которой все перечисленные подробности каждый раз складываются в непредсказуемую мозаику, что порой и зовется женским умом. Стервозные женщины живут своей черной дырой так, что она засасывает мужчину с головой, и он погружается в неведомый мир женской натуры, получая, в качестве бонуса, дополнительную галактику.

Стерва всегда чем-нибудь интересна. Она притягивает к себе мужчину тем, что с ней не соскучишься, женский ум идет за ум, невменяемость – за творческую оригинальность. Попав под черное обаяние, полюбив стерву как неповторимую личность, мужчина не замечает ловушку. Стерва чувствительно бессердечна, блистательно зла. Стерва – одно из наиболее ярких проявлений человеческого несовершенства. Она гордится своим мужчиной ровно до того момента, пока не открывает состязательность. Она начинает сосать его кровь и мозг, создает для мужчины великолепный театр дискомфорта, в котором она состоится как победительница. Стервозность – суррогат таланта. Чем больше скандалов, тем стерва сильнее. Вампиризм стервы – захватывающее зрелище садизма. Эталоном русской стервы можно считать Полину Суслову, напившуюся крови Достоевского и затем бросившую его ради испанского студента. Позже, став женой молодого еще философа Василия Розанова, она измотала его и выбросила вон, а когда тот в письмах молил о пощаде, выговаривала ему, что брошенных мужчин в России – тысячи, и они не воют, а он, подлец, воет, как волк. Была еще и Лиля Брик. Достоевский населил романы инфернальными женщинами, Розанов написал книги о смысле любви, Маяковский стал поэтом-самоубийцей. Правда, многие другие жертвы ничего не написали и не напишут. Энергия стервы перерабатывает любовь в ненависть. Черная дыра остается всегда гостеприимно открытой для будущих жертв.

 

Опасный мужчина

Мужчине Бог дал право ничего и никого не бояться, включая самого Бога и самого себя. Но мужчина выбрал право на страх. Если же мужчина не боится опасности, это опасный мужчина.

Опасного мужчину видно издалека. Его еще нет, а его уже видно. Опасный мужчина – большой друг женщин. Если женщина не встретилась в жизни с опасным мужчиной, она влачит напрасное существование. Но редкой женщине везет. На свет все больше рождаются безопасные мужчины. Они бреются безопасными бритвами, занимаются даже наедине с собой безопасным сексом, в машинах и в самолетах, не успев сесть в кресло, пристегиваются ремнями безопасности и с детства мечтают пристроиться в органы госбезопасности.

Мужчина состоит из двух мужчин. В каждом мужчине живет двойник. Это такой сукин сын, который все время требует от тебя поступков и подвигов. Если стоишь перед пропастью, он зовет тебя прыгнуть, если ты пошел купаться в море, он предлагает переплыть море, а потом сесть на мотоцикл, помчаться сломя голову в Лас-Вегас, промотать последние деньги и повеситься на пальме. Как Чехов мечтал из человека выдавить по капле раба, так и осторожный мужчина всю жизнь выдавливает из себя двойника. Лучше вырезать двойника сразу, кастрировать собственную опасность и превратиться в тенора безопасности.

Безопасный мужчина скажет, что опасные мужчины – бандиты и насильники, Гитлеры и Сталины, жаждущие войны. Отстаивая право на страх, безопасный мужчина считает, что лучше мужчине стать женственным, чем оскотиниться, лучше носить модные галстуки, чем прыгать с парашютом. Безопасные мужчины уверены, что Ницше довел Германию до нацизма и что главным враг мужчины – он сам. Конечно, мужчина всю жизнь вредит самому себе: то ногу сломает, то в проруби утонет. Опасность для него – пожизненное развлечение, которое не каждому по карману. Однако на самом деле безопасные мужчины социально опасны: в погоне за стабильностью они вырождаются в покорное стадо: еще не страшно, еще многое по-прежнему разрешено, а они уже присели от страха перед новым начальством, шушукаются, озираются, провоцируя насилие над собой, сдаются при первом окрике: Стой, кто идет!?

Двойник опасности, живущий в мужчине, – романтическое существо, требующее жертв, – нуждается не в оскоплении, а в диалоге. Бандиты и насильники не подходят под определение опасных мужчин: они вообще не мужчины. Их вождь – животный инстинкт. Они побеждают изгнанием мужчины из себя. Опасный мужчина гарантирует другим право на страх, но сам прибегает к иным приемам.

Не зря женщины создали образ опасного мужчины, на которого так ведутся, от которого млеют.

В медленном танце с ним они невольно начинают дышать тяжелым дыханием страсти. Еще ничего не случилось, а они уже отдались. Они знают, что опасный мужчина гипнотизирует их своей волей, превращает в кроликов, хотя, скорее, не с тем, чтобы съесть, а чтобы вместе уйти в наслаждение. Не так ли опасный мужчина любит экстремальный спорт, риск предпринимательства? Это именно опасные мужчины носят самые красивые галстуки, но не сводятся к ним. Жизнь не дает защиты от страдания, но опасный мужчина оставляет за собой след прожитой жизни; безопасный – отделывается от жизни испугом.

 

Я вижу негра насквозь

Бессмертие не измеряется памятниками. Памятники ставят уродам чаще, чем героям, да и герои могут быть уродами. Подвиги оборачиваются горем не только для врагов. Маршал Жуков положил больше своих солдат, чем немцев, во имя победы. Это не победа, а карикатура, как и бессмертие маршала.

Ни власть, ни подвиг, ни талант не обеспечивают автоматического бессмертия. Религиозное бессмертие – предмет веры, где разница полов стерта. Бессмертие мужчины определяет его настоящность – корявое слово, против которого выступает всякий грамотный компьютер. Мужчины складываются из настоящих мужчин, которые поддерживают саму идею мужчины как рода точно так же, как настоящий стул отвечает перед вечностью за то, что назван стулом. Все остальные подделки – отстой.

Всякий раз, путешествуя по Африке, я оказываюсь в каком-то дурацком положении. Я любопытен и полон внимания – казалось бы, я – идеальный турист. Но все – не так. Те африканцы, которые считают себя сильными и настоящими мужчинами, будь то местные царьки, художники с общеафриканским именем и шенгенской визой в кармане или опытные проводники, ночные поклонники вуду, вступают со мной в непонятную соревновательность. Она полна агрессии, а иногда небезопасна для жизни. Я долго не мог сообразить, в чем тут дело. Некоторые европейцы, ставшие расистами наоборот, держатся с черными подчеркнуто вежливо, чуть ли не в каждой фразе говоря им «сэр». Я же всегда держался с ними на равных: любезно, доброжелательно, даже дружески, а в ответ шла агрессия. Постепенно до меня дошло, что они в глубине своей африканской души не считают белого человека за человека. Ведь они – бессмертны, поскольку они, часть природы и мира, легко переливаются из одного состояния в другое, каждый раз заботясь о том, чтобы соответствовать своему настоящему состоянию, а белый человек – он выломался из мира словно портрет, который выпал из рамы, оставив вместо себя дыру.

Африканец, царь или гид, живет в ладу с богами, женами, тиграми и колдунами, его жизнь бесконечна по своей настоящности, а тут является непонятно кто и видит негра насквозь. Я вижу, что он видит всех белых живыми мертвецами, но делает вид, будто все в порядке, потому что белые – не только бывшие колонизаторы, но и платят деньги за свои глупые сафари. При этом я не возмущаюсь такой его точкой зрения, а вбираю ее в себя как жизненную возможность, допуская тем самым существование других возможностей, а следовательно, лишая его права на однозначную истину. Выходит, что он настоящий, а я – еще более настоящий, не потому что умнее, а потому, что, всасывая его в себя как возможность, я поглощаю его, как большая матрешка – маленькую.

Возможно, все это не так, и какой-нибудь старый марксист сказал бы, что африканцы испытывают ко мне классовую ненависть, которая к тому же воспаляется от моего философского высокомерия. Но это уже неважно. Главное, что благодаря матрешкам я начинаю понимать, в чем состоит бессмертие мужчины. Дело не в моих распрях с африканцами, а в том, что настоящий мужчина вбирает в себя большое количество жизненных возможностей. Он видит мир как бесконечность тех самых природных явлений, которые он, собственно, и призван охранять. Мужчина – хранитель разнообразия, но не всеядное животное, готовое потреблять все что попало. Бессмертие мира – его бессмертие.

Чтобы понять это, не требуется быть маршалом Жуковым.

 

Порнографический бунт масс

К порнографии привыкаешь так же легко, как к виду трупов в горячих точках мира. Как должен истинный мужчина относиться к порнографии? Порнография – дело сильных или слабых духом? Отношение к ней похоже на российские выборы. Среди друзей не найдешь человека, кто голосует за правящую партию или вообще ходит на выборы. Но в результате голосования побеждают те, которых вроде бы никто не выбирал, но которых выбрало большинство. Без всякой широкоформатной подтасовки. С тех пор, как порнография стала общедоступной благодаря интернету, когда она даже не прячется за углом новостных сайтов, а радостно, преданной собакой, поджидает тебя всегда и везде, отношение к ней становится тестом для твоей личности, а уклонение от него – знаком экзистенциальной растерянности. Вокруг тебя в непосредственной близости живут люди, которые к порнографии относятся отчужденно. Она им либо безразлична, либо отвратительна, либо вызывает насмешку, интеллектуальную иронию, либо же она им любопытна, забавна, время от времени, это жеребячий fun – не более того. Порнография, знай свое место: в большом разврате она, как правило, инструментальна. По отношению к ней прилична легкая брезгливость: достаточно поморщиться. Сильные отрицательные эмоции, скорее, говорят о старомодности или потаенных комплексах.

Пустившись по волнам порнографических сайтов, поражаешься безбрежности океана. Он явно не предназначен всего лишь для любопытных. Жестокость порнографических законов в том, что порнография утверждается общезначимым явлением и в качестве доказательства обрушивает на тебя миллионы фотографий и видеоклипов, отражающих человеческие фантазмы. Фантазмы выстроены по батальонам. Главный клиент, принимающий парад порнографии – онанист. На него с вызовом смотрят девушки с раздвинутыми ногами. Но смакующий прелести, выставляющий пиздам оценки онанист старомоден. Порнография сегодня хочет стебаться и развлекать. При этом она занимается просветительством, охотно рассказывает, из какого отверстия писают женщины, каковы прелести лесбийской любви, повествует о лукавых улыбках девушек, дружно рассматривающих хуй. Она успокаивает: это весело! Во всяком случае, это не больно. Вдруг посреди веселья проскакивают сцены реального унижения, насилия, педофилии… На любителя… А что тут такого? Порнография распотрошила подсознание… Из подсознания лезет то, что в нем есть – мы не виноваты! Вот из чего состоит человек. Хорошо или плохо – но это так… А дальше снова улыбки и смешки…

То, что столетиями находилось в подсознании, которое открыл Фрейд, стало осознанным явлением, которое Фрейда отменило за ненадобностью.

Порнографическая анфилада выглядит настолько убедительным доказательством реального присутствия порнографии в жизни как активных участников порнографического действия (снимающихся в позах и положениях, которые когда-то считались неприличными), так и пассивных его созерцателей (тоже нередко снимающихся на собственный фотоаппарат), что сопротивляться этому явлению кажется абсурдом.

Осмысление порновторжения затруднено тем, что культура парализована переоценкой старых ценностей и неумением выработать новые. Порнография оказалась неопознанным для сегодняшней культуры явлением. Опираясь на старые догмы русской морали, порнографию вообще следует считать абсолютным злом и выкорчевывать, как вредный сорняк. Но, воспользовавшись заминкой культуры, порнография заявляет о себе как о важном элементе освобождения человека из-под гнета отживших представлений. Можно, конечно, с ученым видом говорить о видимости этого освобождения, рассматривая порнографическую картинку в качестве опасной иллюзии живого секса, что не может не кончиться фрустрацией. Но бедный, слабый человек любого пола (оттраханный самой жизнью) всего этого слушать не будет и возражать не будет – он будет пожирать картинку голодными глазами, получая от нее удовольствие. Обладая веским порнографическим материалом, он найдет свое место в самой возможности сравнений и жизнерадостного анализа точно так же, как читатель великосветских журналов приобщается к жизни королевских дворов, отнюдь не будучи аристократом.

Мировой взрыв порнографии переворачивает представление о норме жизни. В глазах и школьников, и стариков сущность женщины оказывается в растопыренной попе, а не в ухоженном лице. Одежда становится видимостью, и требование увидеть голую правду звучит все более жестко. Порнография из роскошной игрушки для избранных оказалась достоянием толпы, бунт масс нашел свое сексуальное завершение. Нужно ли этого бояться? Все те же семь процентов людей, которые читают книги, смотрят на порнографический праздник быдла с высокомерным снисхождением. Мы уже согласились на масскультуру – почему бы не согласиться и на масспорнографию? К тому же, нас никто не спросит. Кто-то скажет: жалко детей. Кто-то: оскотинились. Кто-то прибьется к фундаменталистам. А кто-то вдруг ахнет, поняв, наконец, что в растопыренной попе и есть сущность женщины.

 

Сыр и мышь

Тихий Дон уже никогда не будет тихим. В сердцевине советской литературы – дыра. Эта дыра увенчана Нобелевской премией. Эту дыру охраняет строгая стража. Мировая литература, как и история СССР, богата тайнами, но это – тайна из тайн. Мне бы очень хотелось, чтобы Михаил Александрович Шолохов обладал божественным происхождением и, несмотря на тогдашнюю малость лет, отсутствие образования, жизненного опыта, несмотря на расплывчатость своей бессильной улыбки, оказался действительным автором «Тихого Дона». Вот это было бы чудо! Знай наших!

Писатели, из «не наших», из дотошных интеллигентов, разные кафки и томасы манны, смешивают свой скромный дар с терпением, изучением всякой схоластики, а наш летит степным орлом, ему ничего не страшно. Или: подошел казак к бочке в триста килограммов, крякнул и поднял ее над головой. Стоит, улыбается. И все – в дураках.

Я недавно перечитал «Тихий Дон» – без предубеждения, беспристрастно, с огромным наслаждением. Это, действительно, гениальная книга. Вернее, две первые книги из четырех. Я давно знал, что Солженицын сомневается в авторстве. Я прочитал и ученые заметки покойной Медведевой-Томашевской «Стремя „Тихого Дона“, которая также отказывала Шолохову в авторстве. Я это знал, но, когда стал читать, я об этом забыл. Передо мной разворачивался чудесный мир потрясающего писателя, который обладал свободным словом. Свободное слово дало ему возможность преодолеть зависимость от тогдашней всепоглощающей моды на Серебряный век, от собственной эрудиции, от идеологических концепций. Это был зрелый взгляд мужчины подвижного, наблюдательного ума, взгляд сверху, но не высокомерный, взгляд любящий и остроумный на донское казачество. Автор не мог не быть барином: он рассматривал Гришку Мелихова в лупу как дикое и диковинное существо. Он знал толк в замысловатой эротике, женском бесстыдстве, в голых, раздвинутых ногах Аксиньи, с которой у него, должно быть, и был роман. Возможно, он был тем самым богатым помещичьим сынком, Евгением (сознательно замыленное литературное имя), который отбил у Григория любовницу и которого зверски избил Григорий (наверное, это было первопричиной, ядром романа), но этот лирический герой – только тень по сравнению с автором. Автор знал толк в войне и в отчаянье, знал генералов, которых описывал, поименно. Он был в революционном Петрограде – лично. Он был явно „повернут“ на смерти: описывал смерть людей с бунинской тщательностью, с бунинским ужасом смерти, но при этом он был холеным извращенцем: трупы мужчин и женщин его манили; казни, расстрелы вызывали в нем нездоровое мужское возбуждение. Серебряный век все-таки сказывался в нем. Он знал и ценил простонародный мат, мата в романе через край, но куда больше мата он любил казачий сленг. Опираясь на него, он создал свой язык – неповторимый и мобильный.

А дальше с нашим автором случилось литературное волшебство. Он – за полвека до постмодернизма – стал отцом постмодернизма. Он занялся сознательной порчей собственного текста. Текст превратился в большую головку сыра, в которой завелась мышь. Серое существо стало есть сыр и откладывать в сыре свои экскременты. Сначала мышь была умеренной пожирательницей текста, она гадила тоже умеренно, впуская в гениальный текст фразы безграмотного, более того, безбашенного содержания. Затем она стала наглеть: клеветать на героев книги и активно агитировать за большевизм в казенном объеме советской литературы второй половины 1920-х годов. К концу второго тома сыр кончился – остались только его разбросанные объедки, а также мышь и ее экскременты.

Все это видно невооруженным взглядом. Но слепое литературоведение молчит – оно не видит. Как к мыши попал сыр, кто ей его дал, какое ГПУ, я не знаю. Но как мышь выдавала сыр за свое произведение всю свою мышиную жизнь – это же форменное проклятие. Муки совести, пытки пожизненного позора, да? Голый казак, да? Или – плевать?

Не одна река, а две разные реки. Старик Бабаевский, автор романа «Кавалер Золотой Звезды» (см. выше), сказал мне, что Шолохов не любил говорить о литературе. Не удивляюсь.

Мыши будут всегда защищать мышь. На то они и мыши.

 

Пьяная баба себе не хозяйка

Женщина в любом возрасте смешна в пьяном виде. Смешны девчонки с размазанным макияжем, задирающимися короткими юбками. Смешно смотреть, как пьяная зрелая женщина идет в туфлях на высоких каблуках, будто на лыжах: то одну ногу продвинет, то другую. Уморительно слушать старых бабок, еле ворочающих языком, но при этом не перестающих болтать. Когда женщина смешна, она выглядит жалко, но это не значит, что она вызывает жалость. Если истина в вине, то вино и вина неотличимы для женщины.

Мужчина пьянеет по тупому трафарету, женщина восхитительно непристойна в своем опьянении.

Можно ли спаивать женщину, чтобы затем сделать с ней все, что ты захочешь с ней сделать? Нужно ли ее спаивать, если она и так в наши дни охотно много пьет? Во всяком случае, трудно отказать себе в удовольствии следить за пьянеющей женщиной. Невольно думаешь: когда, в каком состоянии она настоящая?

Все начинается с того, что у нее меняется выражение рта. Губы расслабляются, становятся более пухлыми. Рта у пьянеющей женщины больше, чем у трезвой. Вместе с губами меняется выражение глаз.

Они влажнеют, теряют сосредоточенность, вечную колючую женскую осмотрительность. Зрачки смазаны, расфокусированы. Жесты выглядят резкими, я бы даже сказал, храбрыми. Женщина решительно закладывает ногу на ногу, но эта комбинация как-то сама собой распадается, и она снова закладывает ногу на ногу, одергивают юбку и снова закладывает. Она припадает к мужчине, если он сидит рядом, и отталкивается от него почти одновременно, говорит громче и тише, чем обычно, жестикулирует, трясет головой: она все чаще и чаще поправляет волосы, отправляет их со лба назад или взъерошивает, словно выражая удивление или на самом деле его выражая. Происходит все более усиливающийся беспорядок в одежде, параллельно развиваются улыбки, громкий смех. Еда падает на платье, соус капает, вода льется на скатерть – это время женской неряшливости, неопрятности. Вдруг она весело объявляет, что хочет писать. Она поправляет бретельки на лифчике, словно они все время слетают с плеч, хотя они не слетают и держатся, как полагается им держаться. Но она как будто не верит в свои бретельки и все поправляет и поправляет. Борьба с бретельками уже означает, что она сильно выпила. Затем, особенно если она сидит в кресле или на диване, ей начинает казаться, что одежда ее давит, обременяет, душит. Нет, она и не думает раздеваться, она просто ерзает, и обнажается то, что обычно не обнажается. Женщина, которая теряет контроль над собой, у которой перестают действовать тормоза, начинает ронять украшения, крестик, или еще какой-нибудь знак зодиака на цепочке вылезает у нее из декольте и висит возле подмышки. Рот приоткрывается как будто для поцелуя, который тут вполне и уместен, в самую пору, ноги тоже слегка раздвигаются, и видишь, в чулках она или в колготках, и где-то в интимном отдалении начинает маячить модненькая (мало что прикрывающая) полоска трусов. Задорная и молодая, хотя вообще это свойственно почти всем женщинам, она начинает преподносить свои груди (если только они есть), не на подносе, но так, чтобы на них обратили внимание, и сиськи если не появляются полностью, то все более нагло лезут из лифчика: вот-вот высунутся соски. В этом виде (при условии, что изначально ты ей, по крайней мере, не противен) танцевать с ней равнозначно обжиманиям и прижиманиям. Она уже не сопротивляется, если сдавить ей груди (на дискотеке это норма) и впиться пальцами в попу (при этом она пьяно-кокетливо улыбается совсем уже безвольным ртом или сохраняет нейтралитет манекена), но низ живота она еще защищает и отводит, отталкивает мужскую руку, когда упорствуешь. Мужчину же она уже сама в медленном танце начинает гладить по затылку и по спине, и животом, если мужчина выше, не боится прижаться к хую. Пора, раз животом прижимается и благосклонно чувствует надувшийся хуй, принимать мужское решение.

Вытащить ее из шумного зала на тихую ночную улицу – дело техники. Взять такси и ехать, под надуманным предлогом, к себе домой, а, если там типовая жена, то на дачу. Она по дороге на дачу будет выглядеть более трезвой, чем на танцах, и это может насторожить, но на это не стоит обращать внимания. Как только попадет на дачу, она снова будет такой же выпившей, как и раньше. Налить ей еще и разговаривать. Теперь она будет много разговаривать. Так что придется сидеть и слушать. Она почему-то будет рассказывать о своем отце (который вызывает у нее восхищение, но отец обычно с изъяном: то ли пьяница, то ли неудачник), потом в какой-то момент сама перейдет на сексуальную тему:

о первом мальчике, о том, как она его любила, а он ее бросил, и подружка ей объяснила, что он мизинца ее не стоит, и она постепенно успокоилась. Все это будет преподнесено с деталями, красочно и с подчеркиванием своих качеств: красоты, творческих задатков. Слушать и подливать. Обычно где-то к четырем ночи, когда летом уже светает и поет птичья мелочь, кукуют кукушки, пар встает от земли, ее можно продвигать к ванной, но она, скорее всего, от душа откажется, усядется на постели. В этот момент (внимание!) может произойти что-то неожиданное. Она может и тихо раздеться (до модненькой полоски трусов: никогда их сама не снимет), а может расплакаться или раскричаться или даже полезть драться, кусаться – она чудовищно пьяна. Но после потасовки она вдруг обмякнет, как труп, и все, что останется сделать – это стащить модненькую полоску. Только не сжата полоска одна… Ноги раздвинет сама.

– Боже, да ты такая мокрая и сладкая!

В ответ раздастся комбинированный звук: чавканье удовлетворенной плоти и тонкий стон тоскливой пьяни.

Утром она проснется в беспамятстве, хватится, что голая, начнет беспокойно ворочаться, бормотать, метнется с кровати в ванную, обязательно на что-то наступит, поскользнется. Потом выйдет (в полотенце) и спросит: а что было? Она и не помнит, что ее оттрахали.

– Что, правда, что ли?

Сделает большие глаза (хотя они будут все равно маленькими с похмелья).

Вот, где твоя суть? В вине – значит, твои тормоза: ложь, жалкая борьба с животным желанием нравиться и трахаться. И тогда: зачем ты, трезвая, прикидываешься целкой?

 

Подкаблучники

– Ты чего, совсем, что ли, сдурел? – хамила на людях в ресторане блондинка-жена со стеклянными от злобы глазами.

– А чего я такого сделал? – блаженно-виновато улыбаясь, оправдывался известный на всю нашу страну человек.

Это было в заграничной поездке, и я поразился: подкаблучник. Как ты смеешь, думал я о ней, он же тебя и одел, и вывез, и на руках носит, в спортивных машинах катает! Убить тебя мало!

Никто никого не убил. Сцены повторялись с пронзительной регулярностью. Как же он это терпит? Смирился? Или у него десять любовниц? Но иметь такое хамское чудо у себя в доме!..

А может, средневековые рыцари были первыми подкаблучниками? Не от них ли развелся этот позор? Воспевая неземную красоту, начиная с Девы Марии, они подбросили женщин на пьедестал (вспорхнули юбки), и те с пьедестала им стали хамить. Или тогда у блондинок еще не было каблуков?

Подкаблучничество – род постыдной зависимости. Мужчины панически боятся прослыть подкаблучниками – это не лучше евнухов, идет вразрез с мужской природой. Так ли? Мы знаем множество случаев сыновних подкаблучников. Пожар подкаблучничества может, наверное, переброситься с матери на жену, на любовницу, просто на случайную девку.

Если ты не считаешь себя подкаблучником, это еще не значит, что ты им не являешься. Латентными подкаблучниками рождаются все мужчины, многие в течение жизни становятся явными.

Влюбился? – Попался: ты стал романтическим подкаблучником, мечтающим целовать следы своей возлюбленной на песке. Ну и поцеловал – вся рожа в песке, и во рту хруст.

Полюбил большой любовью? – Стал любящим подкаблучником, теряющим голову от одной мысли, что ты можешь ее потерять. Кого ее? Неважно – но, конечно, единственную.

Женился? – Стал семейным подкаблучником, который заботится о том, как угодить жене.

А если ты не хочешь угождать жене? Если она тебе опостылела? Значит жди, что взойдет новая звезда, и ты будешь новым, звездным, подкаблучником.

Если ты молод – ты молодой подкаблучник (с состоявшейся подругой), если богат – судьба определит тебе быть богатым подкаблучником, а не повезет, будешь бедным и старым подкаблучником. Сколько их еще, этих подвидов мужчин-гибридов?

Ну, например, национальный вариант: пьющие подкаблучники. И, наконец, самый традиционный, описанный и обкаканный в литературе: смиренные подкаблучники. Вроде бы – это самые настоящие. Только они знают и признают, что они – подкаблучники. И даже получают от этого свое смиренное мазохистское удовольствие.

Впрочем, мазохизма хватает на всех.

Мужчины правят миром, а женщины – мужчинами: идея не нова, но вечно продуктивна. Наверху власти создатель перестройки был бесспорным подкаблучником, хотя, с другой стороны, они были прекрасной парой. Подкаблучником может стать и неуверенный в себе мужчина, и чрезвычайно самонадеянный. Неуверенный ищет опору и отдает власть в чужие руки, а самонадеянный ищет подтверждения своей силы и впадает в зависимость от этого постоянного подтверждения. Женщина, если она хочет власти над мужчиной, с которым она живет, должна лишь чуть прохладным взглядом посмотреть на своего мужа и опустить его самооценку: он будет долго потом доказывать, что – не козел.

Один мой приятель всю жизнь гонялся за женскими телами, и преуспел, но ему надоело, и он влюбился в женский ум, и на женском уме поскользнулся. Она принялась его унижать, а он стал это терпеть, потому что боялся ее потерять, а вышло так, что потерял сам себя. Другой объявил свою жену талантливой женщиной и носился с ней, как с божьим даром, а она была просто ловкой стервой. Женщины легко садятся мужчинам на шею.

Подкаблучник – взгляд со стороны. Ты сам себя таким (кроме того, смиренного!) не видишь. В зеркале подкаблучником не отражаешься. Но неужели все так фатально и обидно? Любая зависимость от женщины делает мужчину смешным.

Так что же тебе делать? Отказаться? Стать циником и холодным охотником за удовольствиями? Создать гарем и никого в нем не любить? Нет. Посвятить себя другим великим делам. Служить государству?

Но тогда станешь просто-напросто подкаблучником государства. Мы таких знаем. Миллионы чиновников. Но ты скажешь, что только делаешь вид, будто служишь, а на самом деле ты будешь делать карьеру, рваться к власти, взойдешь на какой-нибудь трон – в общем, станешь подкаблучником собственной карьеры. Или обворуешь государство – ну, тогда ты пойдешь по другой статье. И демократии тоже опасно служить – станешь моралистом и диссидентом, подкаблучником политической иллюзии.

Мужчина обо всем этом не любит думать, он отвергает обидные для себя мысли, он ценит свою независимость. Однако мужчина потому и кандидат в подкаблучники, что он претендует на независимость. Женщина, как правило, более зависимая натура. Но она гораздо умнее, чем мужчина, справляется со своим подневольным положением: она нередко делает вид, что смиряется с ним, на самом же деле пробивается к самоутверждению, начиная с низкого старта. Она – своя в мире, полном зависимостей, она ловка и хитра в своей игре. Она подчинит себе мужчину либо лестью и лаской, либо неотразимой стервозностью.

Мужчина – фанатик своей независимости, и когда этот фанатик попадает в зависимое положение, он не знает, как себя вести. Если мужчина утверждает себя независимым человеком, ему нужно продемонстрировать эту независимость. На самом деле его независимость складывается из честолюбия. Он должен собой гордиться, он призван себя уважать, он стремится похвастаться. На кого он свалит свои достижения? – Жене остается умело обойтись с его слабостью.

Только монаха трудно назвать подкаблучником. Хотя разве он не подкаблучник Господа?

 

Мужское богатство

Тело мужчины редко описывает не только мировая, но даже специальная литература. Не потому ли связь мужчины с телом ослабла? Некоторые части мужского тела до сих пор остаются неназванными или названы кое-как. Мужчина вспоминает о своей телесности в исключительных случаях, преимущественно в стрессовых положениях. Гораздо больше внимания он уделяет своей деятельности, результаты которой, как правило, катастрофичны. Произошел отрыв мужчины от тела.

Между тем мужчина на редкость красив. Более того, его красота не знает аналогов в живой природе.

Некоторые говорят, что мужчина рожден убивать. У него красота убийцы.

Но есть люди, которые считают, что это только часть правды. В мужском теле есть красота бескорыстного самоутверждения. Мужские плечи и грудь, а также лопатки, голени и предплечья вполне бескорыстны.

Другое дело – нога.

Мужская нога является образцом красоты. Она динамична в своей волосатости. Мужчине не надо что-то там брить. Она поступательна, быстро бегает при своей оснащенности ступней, пяткой, пальцами с крупными ногтями, наконец, кожей. Колено как связь между верхом и низом не может не быть функционально.

Мужские пальцы рук – чудо быстрого реагирования.

Я люблю смотреть на мужчину, когда он идет, взяв ребенка за руку. Маленькая рука в большой руке. Мне нравится это простое несоответствие.

Разное болтают о мужском подбородке. Не раз приходилось слышать, что он навевает мысли о ярости. Наивные люди! Мужской подбородок, скорее, удобен для созерцания.

Мужской пупок – центр космического пространства. Если у мужчины открытый пупок – он хозяйствен, любит готовить. Если – прищуренный, он все равно хозяйствен. Он всегда хозяйствен. Всегда с граблями в саду бытия.

У мужчины нежная кожа. Она такая нежная, что ее хочется все время трогать руками.

Красоту спящего мужчины трудно описать на любом языке.

Когда мужчина раздует щеки, он кажется Богом.

Когда мужчина идет с крестом, он похож на Иисуса.

Мужской свист я вообще ни с чем никогда не сравню.

Мужские крепкие ягодицы красивы не только сами по себе, но и тем, что видится между ними.

Яйца – вот это остров сокровищ. Там есть одно такое место, что закачаешься.

Я никогда не назову мужские гениталии постыдным постным словом член. Хуй есть хуй, и я буду писать это слово с заглавной буквы, как в слове Родина. Я вычеркиваю его из словаря нецензурных слов.

Я ценю неподдельную автономность хуя, его самостоятельные решения.

Вы когда-нибудь видели глаза мастурбирующего мужчины?

Они полны сухих слез.

Вы когда-нибудь видели, как мужчина ест? У меня перехватывает горло, когда я вижу это зрелище.

Когда мужчина один день не бреется, он становится гением вдохновения.

Меня волнуют его гоночные повадки. Хорошо, когда он делает небесные виражи на ударном истребителе, стоя в воздухе торчком, а затем запрокидываясь на спину.

Я люблю, когда голый мужчина причесывается в ванной перед длинным, до пола, зеркалом. Зачесывает мокрые волосы назад. Это – классно. Я люблю, когда он мажет щеки горьковатым парфюмом, когда он слегка усмехается.

Я не любитель шахтерских страданий, но я люблю, когда у мужчины чуть-чуть грязное лицо.

Толстый мужчина или худой мужчина – какая разница! У них у обоих адамовы яблоки.

Мужские соски – вот новые знаки бескорыстия.

Шея – движение.

Рот – тишина.

Мертвый мужчина менее страшен, чем любое другое животное.