Интересно следить за людьми, которые занимаются любовью. Здесь многое что открывается. Какое море впечатлений, лучше всякого кино! Да, всякого, даже такого, где люди только и делают, что занимаются любовью. Там все заранее придумано, предрешено, помещено под колпак режиссерского замысла, что заставляет действующих лиц не жить, а играть, то есть, в сущности, лукавить и притворяться. И ты в конце концов чувствуешь себя обманутым: не ты смотришь, а тебе показывают, не ты придумываешь, а тебя придумывают – в общем, тобою манипулируют. А вот когда ты смотришь сам, как люди занимаются любовью, это другое дело. Вот уж где ничего не скроешь – все настежь. Вечная весна, как в Сан-Франциско! Однако какая весна без сквозняков и неурядиц?

Когда со стороны смотришь на людей, которые занимаются любовью, они кажутся тебе странными существами. Это не значит, что они так преображаются, что превращаются в животных или птиц, нет, это не майские жуки, хотя иногда они на них похожи, но и людьми в полном смысле слова их уже не назовешь. Люди ходят по улицам, люди едят и пьют, люди, наконец, раздеваются и лезут в постель, оставаясь еще людьми, но как только начинают заниматься любовью, они переходят невидимую границу, обращаются в какое-то другое качество, изменяют человеческому жанру. Они поворачиваются друг к другу и к миру самыми неожиданными сторонами, и поди разбери, в какую часть тела заползает их истинная суть. «Я мажу лицо, а тут оказывается вот что! Где же я настоящая?» – растерянно воскликнула одна умная женщина, рассмотрев себя в разных любовных позах. Вопрос так и остался без ответа.

Когда люди занимаются любовью, они пунцовеют, словно их душат, а их и в самом деле порою душат, они жарко дышат, обмениваясь короткими репликами, часто одними междометиями или просто отдельными буквами, или вдруг бледнеют, лежат бездыханно, как какие-нибудь холодные трупы. К ним возникает много вопросов. Ну, например: зачем они это делают? Если они это делают для удовольствия, то почему все это так нервно, неуклюже, судорожно, особенно с его стороны? Если она еще поначалу способна улыбаться, то почему у него такое иступленное лицо, будто это не удовольствие, а взятие Берлина, с флагом в руке, но со смертельным исходом? Почему, стоя на руках, он так отчаянно озирается по сторонам, словно ищет, куда бы сбежать? Почему, с другой стороны, она так резко дергает тазом, будто хочет сбросить его с себя, как лошадь сбрасывает наездника? Они еще никуда не доехали, они на полпути, а она уже хочет сбросить. Или – она бросается его ласкать, да так хищно, с растрепанными волосами, или так по-ангельски неумело, что он закрывается руками и начинает стесняться.

Если же они все это делают, чтобы у них были дети, то почему они увлечены собою, а не детьми? Почему теряют детородную перспективу? Одни в постели выглядят недозрелыми, угловатыми подростками с прыщами на попе, другие – перезрелыми овощами с теми же прыщами. Женщины то слишком боятся, что им разорвут их нежные ткани, они часами ждут от себя готовности в виде обильных соков любви и откладывают момент вторжения: «Теперь давай!», то, напротив, они слишком нетерпеливы и извиваются, как ужи. То они чересчур брезгливы, обидчивы, и отовсюду им слышатся неприятные запахи, от которых они вянут, то слишком холодны и инертны, если не сказать фригидны, и к ним не продраться, не достучаться, то они сами чересчур потливы, податливы и влажны, отчего мужчины скользят, промахиваются, и они друг друга плохо, видите ли, чувствуют. Наконец случилось! И вот как-то иду я вдоль речки и вижу – мужик на берегу отжимается, подхожу ближе, а у него две лишних ноги смотрят в небо, и босоножки чуть-чуть дрожат на ветру. Акт чужой любви со стороны выглядит глубоко содержательным и совершенно бессмысленным, примерно так же, как диалоги у Беккетта. В акте есть, действительно, кое-что от приседаний на утренней гимнастике, но в нем также есть что-то от мелкого несчастного случая: поскользнулись и вместе упали в лужу! Даже любовь здесь не поможет, она мешает при приседаниях.

Может быть, именно из-за неоднозначности впечатлений и существует негласный запрет на наблюдение чужого акта любви со стороны. Вроде бы неприлично подсматривать, хотя в зоопарке глазеть на спаривающихся обезьян – это общее удовольствие, даже дети и то радуются такому случаю, да и кто не бросал бутылкой в занимающихся любовью собак? А вот людей оставь наедине друг с другом. Ну, чтобы не давали им ненужных советов, не ржали, не издевались, не сочувствовали. Не зря люди все-таки прячутся, словно что-то нехорошее затеяли, и выглядят, как кулаки, которые хоронят в яме зерно, чтобы не сдавать советской власти, свет даже гасят или, напротив, тусклые вонючие свечки зажигают – это называется романтикой. Хотя, с другой стороны, почему не ввести наряду с бальными танцами обучение половому акту?

Главное, их, занимающихся любовью, не спугнуть, досмотреть до конца. К концу здесь интереснее, чем в начале. К концу, если заладится, наступает такой момент, когда происходит испарение тел. Смотришь на них и не видишь их: они стали невидимками. У них там не щель, а светлые туннели, труба с турбуленцией, гонг – медитация. Каждый жест, каждый стон, вообще каждый звук исполнен значений. Вот она открыла глаза, что-то сказала и снова закрыла. Но это – если заладится.

Жаль, что мало кому удается посмотреть, как люди занимаются любовью. Иные целую жизнь проживут, объездят полмира, станут тем, кем хотели стать, что называется, состоятся, а как люди занимаются любовью, они не видели. Ну, в крайнем случае, себя с подругой видели в зеркале, подсматривали, обнявшись, сами за собой, но здесь, как и в кино, больше позирования, чем естества! И вот, умирая, какой-нибудь полководец говорит своей жене:

– Марусь, покажи, как ты с кем-нибудь занимаешься любовью.

– Да ты что!

– Это мое последнее желание!

– Последнее? Ну, ладно! Только с кем?

– Да с кем хочешь! Хоть с нашим шофером, Иваном Андреевичем.

Каких только не бывает последних желаний!

А все оттого, что вовремя не подсмотрели.