Старый кубанский казак, лысый, с выпуклыми глазами и блуждающей улыбкой, по своей правдоподобности похож на доисторического ящера из фильма Спилберга и кажется чудом компьютерной графики. Как живой, он хватается за голову, машет рукой и даже произносит связные речи. Я сижу в полуметре от него, но в его реальное существование трудно поверить. Все решили, что он давным-давно умер, и это его устраивает. Одно неудобство — кромешное одиночество. В борьбе с ним он завел худого котенка, назвал — Терентием, в память об умершей жене с неожиданной апелляцией к ее отчеству. По его словам, душа жены поселилась в ласковой твари. «Вы верите в переселение душ?» — «Ни во что такое я не верю, — отвечает мне спилбергский ящер, — но в данном случае верю. А вы думаете, что этот наш патриарх, он что — верующий? По его животу видно, что он неверующий».

Человек, который делает исключение для умершей жены, но отнюдь не для патриарха — абсолютный классик советской литературы, лауреат трех сталинских премий. «У меня было столько друзей, — говорит мне 86-летний Семен Петрович, — что они не умещались в одном зале ресторана. А теперь телефон не звонит неделями». Имя Бабаевского в 50-е годы знал каждый советский человек. Его «Кавалер Золотой Звезды», о котором Сталин отозвался как о лучшем романе о колхозном крестьянстве, произвел неизгладимое впечатление на читателей в СССР и странах народной демократии. Группа офицеров Советской армии, приняв героя романа за живое лицо, написала ему восторженное письмо, еще раз подтвердив веру русского человека в слово: «Многоуважаемый Сергей Тимофеевич, — писали офицеры, — прочитав роман Семена Бабаевского, мы очень заинтересовались Вашими подвигами, были очень взволнованы Вашей кипучей деятельностью во имя нашей любимой Родины». Со своей китайской стороны, крестьянин Лю Чан-лин от имени всех членов сельскохозяйственного кооператива Хунгуан деревни Сяохун просил «передать благодарность кавалеру Золотой Звезды Тутаринову» за помощь в построении лучшей жизни.

Литература была царицей сталинских идеологических полей и нуждалась в идеальном писателе. Семен Бабаевский стал им. Как справедливо писала тогдашняя критика, творческая удача Бабаевского «объясняется прежде всего тем, что писателю в его работе помогла направляющая рука большевистской партии». На Всесоюзном совещании молодых писателей в марте 1954 года сам Бабаевский так оценил значение знаменитой речи Жданова, громившего творчество Ахматовой и Зощенко: «„Кавалер Золотой Звезды“ был задуман еще до того, как вышло постановление, были написаны уже первые главы. И надо сказать, что задуманы они были неправильно. Но как раз в это время ЦК партии, как будто зная, что есть на Кубани писатель, который путается, не знает, как написать, издает это постановление».

Бабаевский настолько растворяется в мифологическом союзе партии и литературы, что для него исключены все те сомнения, которые терзали первое поколение социалистических реалистов. Он никогда не наступал «на горло собственной песни». Поэт старшего поколения Семен Липкин рассказывал мне, что Фадеев пришел в ужас от «Кавалера…», по примитивности сравнивал его с кухонной «табуреткой». В советскую литературу входило второе (и, как оказалось, последнее) поколение соцреалистов, писателей-табуреток, авторов беспрецедентной халтуры. Когда роман выдвигался на Сталинскую премию, Фадеев горячо поддержал его, публично заявив, что среди писателей есть еще «чистоплюи», неспособные понять значение подобных произведений.

В отличие от самоубийцы-Фадеева, Бабаевский ни о чем не жалеет. Над его рабочим столом висит парадный портрет Сталина, и, когда кончилась советская власть, он бросил писать. Семен Петрович родился в безграмотной казачьей семье, был самоучка, рано стал писать рассказы «под Горького». Учился в московском литературном институте, во время войны был военным журналистом. Его озарила идея написать роман о танкисте, герое Советского Союза, который возвращается с войны в родное казачье село и решает методом ударной стройки соорудить в колхозе гидроэлектростанцию.

Бабаевский никогда не напишет воспоминаний. Говорит, они никому не нужны. Кроме того, по причине старческого беспамятства он время от времени попадает в «сумасшедший дом». Но со мной он был на редкость памятлив. Среди советских писателей он выделил Шолохова как «гениального человека»: «Это не потому, что я с ним был близко знаком, на „ты“ разговаривал. Так, как он написал „Тихий Дон“ о смерти казачества, так никто не написал. Только о литературе он не любил говорить. О бабах, о пьянке, об анекдотах, о чем угодно, но только не о литературе. Не хотел, надоело, наверное».

Может быть, именно поэтому Шолохов был лаконичен в своей оценке «Кавалера Золотой Звезды»: «Мы как-то шли с сессии Верховного Совета, рядом выходили из Кремля, я говорю: „Что ты думаешь о „Кавалере…““? Тот говорит: „Семен, роман обласкан партией и народом. Ну, что о нем еще сказать?“ Он знал, что это не то, он большой был писатель, и с ним мне равняться нельзя».

Триумфальное шествие «Кавалера…» началось в тот день, когда автора вызвали телеграммой в Москву к Жданову. «Он спрашивает какая нужна забота ЦК для меня. Ну, вы знаете, что значит такой вопрос. Это квартира в Москве, это дача. Ну все, наверное, что бы ни попросил, дали. Но я сказал, мне ничего не надо».

«Устоять от славы тоже надо было уметь, чтобы не запить, не заблядовать». Он устоял. Семен Петрович написал пять томов художественной прозы. Но под конец он пришел к убеждению, выраженному в толстовской «Исповеди», что «жизнь есть зло»:

«— Вообще время вы трудное переживаете, трудное. Я тоже живу еще, но мне мало осталось.

— Почему вы считаете, что трудное?

— Ну, что ж, понимаете, надо американцам позавидовать, вот так надо работать политиками. Молодцы! Без единого выстрела занять целое государство, да какое! Теперь единственный остался Китай, но я уверен, что американцы найдут и туда ключи. Ну, мы же теперь колонией стали… Это Тэтчер сделала, от нее началось. Помните, когда Горбачев приехал в Англию и Тэтчер публично сказала: это человек, с которым можно иметь дело.

Я Горбачева знал еще ребенком, я с этих мест, потом знал партийным работником, секретарем ЦК. Когда я к нему приезжал, он меня обнимал, говорил: „Ой, отец, спасибо за то, что приехали!“ А когда он в Москву перебрался, перестал меня знавать. Ну, дело не в этом, а в том, что я не могу понять, то ли он предал сознательно страну… или его обманули. По-моему, скорее всего, его одурачили. Одурачили, как русского дурачка.

— Он был дурачком?

— Нет, Горбачев был деловой, с детских лет на руководящей работе. Хорошая семья, трудовые люди, и он хороший, и я был рад, когда его избрали. Я ему даже телеграмму поздравительную дал. Я думал, пришел к власти как раз такой, кто нужен. А я так ошибся, Боже мой!

Я вам скажу честно, как перед смертью, что лучшей власти, как советская власть, нигде в мире не было и, пожалуй, скоро не будет. А опорочить — это все равно как красивую девушку облили дегтем, изнасиловали, а потом сказали: Посмотрите, какая ваша красавица! Вот так и на советскую власть. Мы ее изнасиловали, мы ее, а не она нас».

Кстати, о сексе и любви. «В книгах моих я плохо описывал любовь, не так, как Мопассан, допустим, или наш Тургенев. Я сам плохо любил или не умел любить. Но я любил мою жену, с которой прожил 64 года. Это немало. Она была красивая, я — тоже ничего, так я ей ни разу не говорил, что я ее люблю, и она мне не говорила, потому что и так было понятно, зачем говорить? Я ее до женитьбы не целовал ни разу, и она меня не просила об этом».

Семен Петрович — ящер-душка. Смерть жены убедила его, что умирать не так страшно («Я думал, страшнее…»). Его последняя мечта: быть похороненным на Кубани, по которой он так скучает, — скорее всего несбыточна: «сейчас я туда даже выехать не могу». Он никогда не был антисемитом («евреи — талантливый народ»), с ностальгией вспомнил свою встречу с Пастернаком в 1934 году на литературном семинаре в Малеевке («Худощавый такой, очень интересный по уму человек… И что еще в нем меня поражало, что я, хуторянин, многого не понял, что он говорит».) Но, пока жив, Бабаевский готов защищать свой роман до последнего дыхания:

— Ничего я не врал, — с мукой говорит он, — я писал то, как приехал я на Кубань после демобилизации, там строили гидростанцию, она и сейчас работает, вот я взял и написал, как ее строили… какая же это неправда? Конечно, я как художник кое-что прибавил, что-то убавил. Я вот перечитываю свой роман, который не читал 20 лет, и смотрю, если б все так делалось, как было мной написано, вот это было б хорошо, вот это была б жизнь!

— Вы считаете себя социалистическим реалистом?

— Тут вот много путаницы, что такое социалистический реализм. Если, когда вы пишете, вы хотите добра людям, это и есть социалистический реализм. Вот, скажите, «Воскресение» Толстого — это социалистический реализм или нет?

— А как вы думаете?

— Социалистический. Были такие кающиеся князья в России, как Нехлюдов? Не думаю. Но Толстому хотелось, чтобы они были, такие князья, и Семен Бабаевский хотел, чтобы были хорошие советские люди, добрые, честные, благородные, не такие подлецы, как сейчас встречаются.

Тем не менее, «Кавалера Золотой Звезды» трудно назвать доброй книгой. Очевидно, ее автору был изначально не чужд некий умеренный советский гедонизм (с южно-русским акцентом; климат Кубани располагает), сочетавший мечту о коммунизме с борщом и галушками. Выстроив в книге плотину, Бабаевский возвестил о реализации этой мечты. С наглостью необычайной он объявил колхозников самыми счастливыми людьми на Земле, перековал в своем воображении рабов на энтузиастов и строго наказал заблуждающихся. Сам кавалер Золотой Звезды страдает злостным доносительством, искореняя политические «недостатки» районных властей, а затем берет власть в свои руки. Не менее решителен кавалер в оценках буржуазной заграницы. В нищей и несчастной, по словам героя, Польше молодая крестьянка не могла слезть с печи, чтобы приветствовать советских воинов-освободителей, поскольку была в буквальном смысле голой. Есть в книге полное предательство казачьих традиций, требование растворить казаков в советском народе.

«Кавалера Золотой Звезды» можно прочитать как совершенно антисоветское произведение. В самом деле, лишь благодаря своей Звезде герой получает место в городской гостинице или, наконец, добивается разрешения построить гидростанцию. Если в любой другой стране такое строительство было бы обычным финансово-строительным проектом, то в СССР оно переросло в мучительную борьбу, которая требует поддержки самой Москвы. Сталинский лозунг «кадры решают все», продемонстрированный на примере героя, показал крах экономики, непонятный лишь оболваненному человеку.

С «лакировщиками действительности», как Бабаевский, быстро и успешно расправилась либеральная критика уже в середине 50-х годов. Однако спилбергский ящер породил тот фанерный стиль, который, перевернувшись в сознании, предельно точно охарактеризовал халтурность и идиотизм советской жизни. Бабаевский волей-неволей воспарил в метафизику, безжалостно доказывая своим литературным и человеческим примером успешность самых диких социальных опытов над людьми и их беспомощность в сопротивлении этим опытам. На металитературном уровне Бабаевский оказался не менее зловещ, чем антиутопии Андрея Платонова. Гений и идиот сошлись и сплелись как две природные крайности, «и казалось людям — огни озаряют то прекрасное будущее, куда лежат их дороги» (Бабаевский).