Творческий человек ворует энергию, необходимую для творчества, из всех карманов бытия. Гомосексуализм здесь — не исключение, это — тоже карман.

Художник не имеет возраста. В этом его преимущество перед людьми. Был ли Пикассо стариком, дедушкой, прадедушкой, импотентом или, напротив, могучим мужчиной — какая разница, если он — Пикассо.

Нет, однако, более грустного в мире зрелища, чем вид стареющего гомосексуалиста. Мужская опустившаяся, свалявшаяся красота, дряблость щек, подкрашенные виски, разбалансированная жестикуляция, не достигающая никакой цели, а уж тем более цели «понравиться», и, главное, глаза, совершенно собачьи глаза — все это противно и щемяще жалко одновременно. Редкий гомосексуалист (см. выше о Фрэнсисе Бэконе) имеет золотую осень. Евгений Харитонов не дожил до осени. Он умер в сорок лет на московской улице в жаркий летний день от разрыва сердца.

Не напечатав при жизни в России ни строчки, Харитонов переживает сейчас пик посмертной славы. Предчувствуя стилистический ход времени, он первым из русских литераторов протянул руку рок-культуре, став руководителем группы «Последний шанс». Ныне он классик российской гей-культуры, его имя — пароль.

Едва ли он достоин столь блестящей участи. «Мущина» (как Харитонов любил писать это слово) других измерений, он был далек от сытого, триумфального урчания, свойственного освобожденной однополой любви.

Давным-давно, прочитав в самиздате короткую повесть Харитонова «Духовка», я испытал острое чувство зависти. Не знаю более высокой оценки текста. Вырываясь прямо из подсознания, она либо стимулирует, либо делает тебя беспомощным. Помню, как я переполошился. Это был мой современник, всего на шесть лет старше меня, который оторвался в общем забеге и которого хрен догонишь.

Мы никогда не стали друзьями. В первый вечер знакомства мы едва-едва не подрались в жуткой, громыхающей подмосковной электричке, возвращаясь со свадьбы общего приятеля. В тамбуре я с брезгливой гримасой сказал Харитонову, что на своем тщедушном, богобоязненном гомосексуализме он делает литературную карьеру. Я был пьян, несправедлив и никогда не извинился. Несколько незначительных встреч в окололитературных компаниях. Неожиданно хорошая последняя встреча. Мучнисто-бледный, с кусачим взглядом, он рассказывал, как к нему в маленькую квартиру нагрянула милиция с угрозами и он от волнения упал в обморок, разбив головой стеклянную дверь кухни. Мы вдруг сошлись во всех мнениях, объяснились в общей любви к Добычину, после чего он стал мне делать «мужские» комплименты, от которых я, замявшись… я просто пожал плечами.

Испытал ли я подлое облегчение оттого, что он умер? Во всяком случае, меня еще долго ломало от зависти. На его поминках богема много блевала. Какая-то женщина, сняв туфлю, стала мерно бить своего соседа острым каблуком по голове.

Затем включился голубой счетчик, и все замелькало.

Настала эпоха, когда молодые, веселые люди, с эстетически правильной томностью, перетрахали друг друга и всех вокруг. Они носили длинные итальянские пальто. Когда не хватало, кого трахать, они ехали на Киевский вокзал и за шоколадку снимали солдатиков-отпускников. И очень много об этом весело рассказывали.

Потом пришла пора, когда в театрах Виктюк стрелял под овацию из «Рогатки», а про каждого знаменитого мужчину журналисты говорили, что он — голубой, и выяснение голубизны стало темой.

Потом гомосексуализм победил окончательно, и куда-то незамедлительно провалился как предмет модного разговора.

Харитонов же как тема сохранился.

«Я мышка. Я быстро-быстро бегаю, ищу сухарик» — его словесный автопортрет из книги «Под домашним арестом», звучащий как вызов духовным драмам русской культуры. Кому что, а Харитонову — сухарик.

Название «Под домашним арестом» — метафора дважды подпольной (литературное диссидентство и гомосексуализм) жизни. Весь Харитонов — из осколков: проза, стихи, дневниковые записи, обозначенные как «слезы на цветах», фрагменты писем и лукавый манифест «Листовка», утверждающий, что «все вы — задушенные гомосексуалисты».

Наверно, это преувеличение, полезное в круговой обороне. Признаться, я не вижу проблемы ни в «биологическом» гомосексуализме (где просто нет выбора), ни — в «социальном» (где многое построено на выборе и сознательном переходе из игры с обстоятельствами через границу в иное существование), за исключением проблемы насилия и совращения (роль, отведенная жертве, возбуждала и беспокоила Харитонова). Гомосексуализм — не входной билет в эксклюзивный мир, не повод для гордости, но и не причина для унижения. Гомосексуализм — направленная форма страсти.

— Я девушка, — улыбается мне любимый народом рокер в ночном клубе, приняв стакан. — Понюхай, — подставляет щеку, — как я пахну!

Я ничему не удивляюсь. Женщина живет, наверное, в каждом мужчине, даже в тех, кто никогда в жизни не мечтал надеть женское белье, а фантазмы (на то они и фантазмы) охотно питаются всем, включая самые дикие картинки однополой любви.

Фантазмы — проверка нации на сексуальную зрелость. В России слово еще не привито, понятие не отрефлектировано. На что дрочится русский мужчина? Мужчины дрочат, а на что в своей голове они дрочат? На розовый туман? На гладкожопых малолеток? На расстегнувшийся чулок из голливудского фильма 50-х годов? На коллективное изнасилование, в котором они принимают участие?

Ау!

Однако в России, при всем богатстве «фольклорного» мужеложства, терпимость рифмуется с домом терпимости и гомосексуализм, несмотря на все победы, по-прежнему остается половой ересью в среде «нормальных», «мещанских» людей.

Впрочем, где-нибудь на Среднем Западе дела, в сущности, обстоят не лучше, при всей их политической корректности. Природа не сдастся. Она не перестанет подчеркивать жизненный интерес детопроизводства.

Певец слабости как «силы тончайшей, недоступной, невидимой тупому глазу», Харитонов верил в то, что после евангелиста Иоанна и Оскара Уайльда он третий по значимости писатель в мире.

Если эта вера дала ему возможность писать несмотря на травлю, значит, он был прав. Во всяком случае, первооткрывательство (в брежневской России) и сама запретность гей-темы подсказали писателю пластичный, страдательный стиль, его особую «легковесную цветочную разновидность». Возникло новое письмо о любви: страстное, предельно откровенное и застенчивое, задыхающееся, по внутреннему напряжению предынфарктное. Со времен Тургенева такой чистой, трепетной любви не знала русская литература.

А из-под земли раздается харитоновский голос:

— Не мучайте меня, пожалуйста!