— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Как чувствуете себя?
— Ничего…
— Ничего — пустое слово. Вы здоровы?
— Я здоров.
— Жалобы есть на содержание?
— Нет.
— Пожелания?
— Мне так и не вернули мой ноутбук.
— Я же вам сказал, по-моему, ясно и понятно: до окончания следствия это не положено.
— Почему?
— Я уже объяснял вам.
— Но я так и не понял почему.
— Закон, господин писатель. В данном случае он не на вашей стороне.
— Как всегда?
— Не надо обобщать. У вас есть бумага и карандаш.
— Я сто раз говорил вам, что в ноутбуке у меня всё: все архивы, все тексты. Переписка. Потом, я практически разучился писать много от руки.
— Вам и не нужно ничего писать. Вам необходимо лишь честно отвечать на мои вопросы.
— Послушайте! Я свободный человек. Я сижу здесь уже пять суток! Чем мне заниматься?! Если я под следствием, это еще не означает, что я преступник. Верните мой ноутбук!
— Вас никто и не записывает в преступники. Вы находитесь под следствием. Вам дают газеты. Книги можно заказывать. У нас хорошая библиотека. Ваши книги в ней тоже есть.
— Почему мне не дают второго одеяла?
— Вы же только что сказали, что жалоб на содержание нет.
— Почему отхожее место за пять дней никто ни разу не чистил? У меня в камере вонь!
— Ну, голубчик, здесь не санаторий. Здесь нет прелестных горничных.
— Прекратите юродствовать! Я требую надлежащего содержания! Я известный писатель, а не уголовник! Пять дней меня содержат как скотину!
— Неправда. Условия содержания в нашей тюрьме стандартные. И здесь все в равном положении. Это закон. Он одинаков для всех.
— Что, закон запрещает подследственным иметь два одеяла?!
— Вам холодно? Сейчас же вроде и не зима.
— Ваша тюрьма стара и промозгла! Стены все пропитаны сыростью! В ней сто лет не было ремонта!
— Опять неправда. Ремонт был семь лет назад.
— Одеяло! Мне нужно второе одеяло! Я не высыпаюсь!
— Хорошо, я похлопочу насчет второго одеяла.
— Вы мне обещали уже дважды!
— Обещаю, что завтра… в крайнем случае послезавтра у вас будет второе одеяло. И закроем вопрос. Про ноутбук — тоже закроем. Как говорится, пора закрыть наш ноутбук на спящий режим. Извините, так сказать, за каламбур… Давайте перейдем к делу. Итак, мы остановились на третьей главе. Ваш герой, Иван Данилович Морозов, приезжает на Капри первого октября.
— Да, первого октября.
— Вечерним паромом. И любуется закатом… вот… здесь: «На нижней палубе было душно и уныло, скучные пассажиры дремали в старых серых креслах. Бледный юноша, примостившись в уголке, сосредоточенно дрочил свой Ipad. Иван вынул из сумки фляжку с виски, встал и поднялся наверх по железной лестнице. Его встретил прохладный и сильный ветер, рвущий выхлоп дизеля из двух труб и качающий в небе шесть чаек, увязавшихся за паромом с неапольской пристани. Закат уже давно пролился на море абрикосовым вареньем, горбатые спины островов проплывали вдали, луна набирала силу, готовясь к темноте. Иван глотнул из фляжки, сощурился на тонущее солнце и почему-то вдруг вспомнил Крекшино и Анфису, улыбающуюся своей ускользающей улыбкой и показывающую ему из полутьмы ельника два своих тонких пальца знаком вечной победы над его доверчивостью. „Елки-палки, лес густой…“ — вслух пробормотал он и полез за сигаретами». Вот. И в связи с этим у меня к вам вопрос, все тот же самый вопрос: а почему Иван решил поехать именно на Капри?
— Опять двадцать пять! Ну а почему бы ему не поехать на Капри?
— Не отвечайте мне вопросом на вопрос. Здесь вопросы задаю я. Повторяю: почему Иван решил поехать на Капри?
— Потому что он там еще не был. Устроит вас такой ответ?
— Нет, не устроит. Вы это уже говорили вчера. В Архангельске он тоже не был. И в Сан-Франциско тоже.
— Он находится в Италии, при чем тут Архангельск?
— В Италии много интересных мест. Венеция, например.
— Иван Морозов не турист. Он русский метафизик.
И страдающий человек.
— На Капри метафизики больше, чем в Венеции?
— В Венеции метафизику давно уже вытоптали туристы.
— Это спорное заявление.
— Я не собираюсь с вами спорить. Потом, вы же читали десятую главу, вы знаете, что произошло на скалах?
— До десятой главы мы еще дойдем… По поводу метафизики. Вот смотрите, о чем рассуждает ваш герой на семьдесят восьмой странице: «Иван шел по извилистой каменной улице, полной дорогих бутиков, и живая картина, словно пошлый анекдот, навязчиво преследовала его, повторяясь в стеклянных кубах: модель с глупым лицом и длинными загорелыми ногами мелко перебирает ими, совершая ритуальный танец приобретения, молоточа полированный мрамор новыми туфлями, в то время как не менее длинноногая продавщица и коленопреклоненный и еще не покрывшийся загаром старик одобрительно кивают головами. „Старые песни о главном…“ — пробормотал Иван, сворачивая к отелю». Вот! Где же здесь метафизика? Вашего героя на Капри раздражает почти все.
— Вы забыли, что с ним произошло в России?
— Нет, нисколько.
— Вы понимаете, в каком состоянии он уехал?
— Вполне, вполне понимаю. Но зачем он приехал в место, где его все раздражает? Почти все. Он умиляется лишь старым пиниям по дороге к вилле Тиберия. Вот… здесь: «Он положил руку на бугристый необхватный ствол, помнящий, по всей видимости, если и не самого Тиберия, то уж громкие совокупления гуннов с хрупкими, но полногрудыми островитянками. „Дорогое мое дерево, милое, чудное дерево, — думал он. — Как я завидую твоей мудрости и спокойствию. Как завидую твоей способности ничему не удивляться, никого не осуждая и не требуя к ответу…“ Иван улыбнулся и поцеловал кору ствола».
Это единственная улыбка вашего героя на Капри.
— А он, по-вашему, должен приплыть и плясать от радости? Ивану не до улыбок. Человек навсегда расстался с любимой женщиной, да еще потерял друга! Он разочарован в людях, в человечестве! Вы теряли когда-нибудь любимых? Вас предавали друзья?
— Пока нет.
— А он потерял не только Анфису, не только Владислава. Но и надежду. Понимаете?
— Это я вполне понимаю. Но все-таки: почему Капри? Ведь все могло произойти и в другом месте. Мало ли в Италии скалистых берегов? Смотрите, как извилист его путь: он приезжает в Берлин, чтобы «глотнуть на вокзале прохладного и неизменного пшеничного пива, вкус которого остался в его памяти еще в восемьдесят восьмом», ночным поездом едет в Рим, там садится на самолет до Неаполя, потом — на паром до Капри. Это мог сделать лишь человек, точно знающий, куда и зачем он едет. Но он же никогда не был на Капри.
— Вы были на вилле Тиберия?
— Нет. Дальше Рима, признаться, мы с женой не ездили.
— Там потрясающий обрыв. Это место-провокатор. Я достаточно хорошо знаю Италию, но не помню подобного места. Вы хотя бы в Интернете глянули, ну найдите, посмотрите. Тогда ваш вопрос отпадет сам собой.
Это же элементарно.
— Я уже смотрел. Место необычное, высота обрыва более полукилометра… Но ведь не место выбирает такого сильного и цельного человека, как Иван Морозов?
— Выбирает он.
— А откуда, спрашивается, он знал об этом месте? Кто рассказал ему?
— Он ничего не знал про это место.
— И выбрал его? И поехал таким сложным путем?
— Да. Выбрал. Сам. И поехал.
— То есть veni, vidi, vici.
— Да. Именно. Победил. Самого себя.
— Извините, но не сходится.
— Иван Морозов, если вы внимательно читали мой роман, человек тонко чувствующий, сенситивный, наделенный сильной интуицией. Он всю жизнь шел к этому месту, понимаете?
— Нет. Не понимаю.
— Господи… ну вы знаете, что такое бездна?
— В данном случае — пропасть?
— Шире. Шире и глубже любой пропасти. Бездна — это бездна. Нетварная часть Вселенной. Вы читали Кьеркегора? О иррациональном страхе человека перед бездной? Перед «ничто»?
— В вашем романе имя Кьеркегора не встречается. Да и Морозов как-то нигде не философствует.
— Но ведь не все человек артикулирует, не все проговаривает!
— Вот именно.
— Что — вот именно?
— Не все человек проговаривает. И этот человек вы, уважаемый писатель.
— Я вас не понимаю!
— Отвлечемся от Кьеркегора. Страница… шестьдесят вторая: «Иван вкатил на паром свой видавший виды чемодан, огляделся, ища места, куда бы его приткнуть. Неподалеку маленький, как мальчишка, лысоватый и жилистый парковщик подпихивал шипастые „башмаки“ под колеса джипа. Остановившись, Иван вопросительно глянул в его скуластое лицо с тонким ртом и неприятными серо-голубыми глазами, вопросительно показав рукой на свой чемодан. Но тот, неприветливо скользнув взглядом по Ивану, продолжал свои манипуляции. Его движения почему-то показались Ивану подозрительными.
„Неприятный шкет… — подумал Иван. — Где-то я уже видел эту физиономию…“».
— И что вас тут смутило?
— Ну, господин писатель. Не надо с нами играть в кошки-мышки. И сразу дальше: «Наконец найдя закут для багажа, он придвинул свой чемодан к другим, вышел, поправил сумку на плече. Рядом с лестницей топтался, заложив руки в карманы, маленький и сильно узкоплечий матрос, но с непомерно широкой шеей. Его большое глуповатое лицо было весело-самодовольным. „Sorry, where is the bar?“ — спросил Иван. Ничего не ответив, матрос вынул из кармана маленькую, словно детскую, ручку с зажатым в ней айфоном и ткнул пальцем вверх. „И этого я где-то видел… — подумал Иван, проходя мимо и направляясь к лестнице. — Странные полурослики собрались на этом пароме…“» Вот.
— Что — вот?
— А то, что вы дурачите следствие.
— Знаете, если вы начнете говорить со мной в таком тоне, я вообще откажусь отвечать на ваши вопросы. Вы не районный опер, а я не уличный грабитель.
— Вы гораздо опаснее ста уличных грабителей.
— Вы мне льстите!
— Что вы, господин писатель, я вам не льщу… Страница девяносто. Глава седьмая. Иван в итальянском госпитале. «Открыв глаза, Иван снова увидел свои ноги, закатанные в гипсе и подвешенные на фоне окна, наполненного вечерним небом и макушками платанов. За эти трое суток он успел передумать о многом и многое вспомнить. Разрыв с Анфисой, ее красиво-беспощадное лицо, ее губы, такие желанные, но раскрывающиеся в последний раз лишь для того, чтобы выпустить поток ядовитых слов, ее взгляд сквозь Ивана, взгляд, говорящий ярче всех этих слов: все кончено. Предательство Виктора, его письмо, шелковый тяжелый сверток, переданный Зельдиным, молчание Бориса, спущенные в унитаз ключи, пустая комната на Брестской, пустая бутылка виски, выпитая почти залпом, два светлых квадрата на стене… „Земную жизнь пройдя до половины… — пробормотал Иван, подумал и поправил себя: — Зимнюю жизнь пройдя до половины“. Вошла итальянская медсестра с подносиком, сняла с него мензурку с лекарством, протянула Ивану, защебетав по-итальянски. „Грация…“ — сказал тот, взял, выпил, поставил на подносик. Сестра вышла. „Гипсовый комфорт для русской души…“ — подумал он и закрыл глаза.»
— Ну и что?
— Скажите, почему ваш герой пьет виски?
— Любит этот напиток.
— Иван Морозов?
— Иван Морозов. Любит виски, предпочтительно бурбон. И пьет. По-вашему, человек с таким именем должен пить только водку?
— С каких пор ему стал нравиться вкус виски?
— Вам назвать точную дату?
— Не иронизируйте. Меня интересует, кто конкретно привил вашему герою любовь к виски?
— Я отказываюсь отвечать на идиотские вопросы!
— Хорошо, зайдем с другого конца: когда ваш герой впервые оказался за границей?
— Вы же сказали, что внимательно прочли мой роман. В конце шестой главы он вспоминает о Берлине.
— Это я помню. Берлин 1988-го.
— Первая поездка Ивана за границу.
— Да. И первая любовь. Габи Шмарн. Это она угостила Ивана бурбоном?
— Послушайте! Вы решили издеваться надо мной?!
По каким статьям, черт возьми, я нахожусь под следствием?!
— По статье о клевете на президента и на органы государственной власти Российской Федерации. А также по статьям о подстрекательстве к организации террористических актов против представителей государственной власти, о подстрекательстве к созданию преступной группировки, о хранении и распространении материалов, возбуждающих межнациональную рознь, об изготовлении и распространении материалов, подстрекающих к свержению государственной власти вооруженным путем, об изготовлении и распространении материалов, пропагандирующих активное неповиновение властям.
— Ну а при чем здесь бурбон?!
— Господин писатель, в вашем деле все важно.
— Что важно?! Чего важно?! Что вы ваньку валяете?! Я сейчас же напишу прокурору!
— Это ваше право. Успокойтесь.
— Я отказываюсь отвечать на вопросы! Верните меня в камеру!
— Послушайте, в ваших интересах, чтобы у нас с вами не было конфликта.
— Верните меня в камеру!
— Хорошо, верну через десять минут. Только ответьте на последний вопрос. Ручаюсь, так сказать, идиотским он не будет. Он вполне конкретный.
— На последний вопрос отвечу. И все. Пойду писать прокурору.
— Пишите, пишите…
— Итак, глава тринадцатая: «Синьора Кольбоссо со своей традиционной детской улыбкой подала Ивану костыли и защебетала на своем итальянском английском, желая ему как можно быстрей поправиться. „Thanks a lot, — ответил Иван, беря легкие белые костыли и привычно уже опираясь на них. — Thank you for everything. I'll never forget it. Never!“ Он рывком приподнял свое тело со стула, встал. Та самая зеленоглазая блондинка-медсестра со спортивной фигурой и чувственным оскалом, что дважды приходила в его сны, не очень бережно накинула ему на плечи новый пиджак. Маленькая синьора Кольбоссо повесила Ивану на плечо его сумку. Он глянул мельком на детскую смуглую шею врача и улыбнулся: за два месяца он так и не решился поцеловать эту шею, столько раз заботливо склоняющуюся над ним.
„Ничего… все было правильно… все было, как тому и быть…“ — подумал он и в последний раз пошел по коридору. Врач и медсестра следовали за ним.
Широкий лысый привратник Витторио, тот самый любитель баранины и голливудского „Доктора Живаго“, улыбнулся Ивану как старому знакомому и прощально поднял короткую руку. Стеклянные двери разошлись, Иван пошел по пологому спуску к такси. Декабрьское солнце попало в глаза, бодрящий воздух итальянской зимы ударил в ноздри. И вдруг он оступился, зашатался, вцепляясь в костыли. Врач и медсестра бросились, подхватили под руки. „Slowly, Ivan, definitely slowly!“ — щебетала врач, блестя узкими модными очками. Медсестра с придыханием заговорила по-итальянски. Иван стоял на месте, поддерживаемый двумя женщинами. Слезы навернулись ему на глаза. Он вдруг вспомнил все: падение, свист морского воздуха, первый удар, второй, куст можжевельника, спасший его от дальнейшего падения и третьего удара, который, безусловно, завершил бы его сорокалетнюю жизнь. „Можжевеловый куст… — прошептал он. — Да храни тебя Бог, европейский можжевеловый куст“».
— Вы уже научились читать с выражением.
— Профессия обязывает… Так вот, господин писатель, у меня вопрос по существу: что означает и какой смысл несет в себе эта сцена?
— Эта сцена, господин следователь, несет в себе то, что в ней описывается.
— Что значит «да храни тебя Бог, европейский можжевеловый куст»?
— Вот это самое и значит.
— Это не ответ.
— Я могу лишь повторить его.
— Хорошо, зайдем с другой стороны: зеленоглазая медсестра дважды снилась вашему герою.
— Совершенно верно.
— В первом сне он видел ее в Москве, на Кремлевской набережной, где она, войдя в воду в шубе, ловила рыбу огромной теннисной ракеткой.
— Да.
— Во втором он залез под стол и «самозабвенно, до умилительных слез целовал ее колени, пока она, дрожа мускулистым телом, яростно, с криками, стонами и ругательствами, печатала на машинке постановление о лишении Ивана итальянского гражданства».
— Да.
— Иван хотел когда-нибудь стать гражданином Италии?
— Вы же читали мой роман. Нет, с какой стати?
— А почему во сне он осознает себя гражданином Италии?
— А почему бы ему во сне не стать гражданином Италии?!
— Скажите, он целовал колени этой медсестры, чтобы умилостивить ее? Чтобы она прекратила печатать отказ? Чтобы она оставила ему итальянское гражданство?
— Вы никогда не целовали женщин во сне?
— Нет.
— Мне вас жаль.
— Вы отвлеклись. Смотрите, что вы пишете: «В этих коленях была такая государственная беспощадность и одновременно пьянящая женственность, что Иван целовал, целовал и целовал их в полном страхе и умилительном самозабвении». Перед чем или перед кем он испытывал страх?
— Перед образом женских колен.
— Хорошо. Я вас понял, господин писатель.
— Я могу идти?
— Нет.
— Разве допрос не окончен?
— Нет.
— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.
Я их не понимаю.
— А я вот хорошо понимаю ваше упорство. Вашу скрытую, слепую, злокозненную ненависть.
— К кому?
— К нашему государству.
— Мы только что говорили о женских коленях.
При чем тут наше государство?
— При том. Мне надоела эта комедия dell'arte, длящаяся уже шестой день.
— Мой арест и есть комедия. Только не dell'arte. Это простой русский балаган.
— Сейчас разберемся… Так. Сержант, ко мне. Подследственного — вон туда.
— Чего это вы?
— Пристегнуть полностью, товарищ капитан?
— Полностью.
— Подождите… что вы делаете? Вы что, с ума сошли?!
— Снимай с него… да… вот так.
— Вы одурели?!
— Это вы одурели, господин писатель. Одурели в своей злобе. В своем желании вредить стране, которая вас кормит.
— Что вы за чушь несете?!
— Сержант, все снимайте… снимай все, не понял, что ли?!
— Вы сами захотели в тюрьму?!
— Я уже в тюрьме. С вами вместе.
— Вы… вы чего?! Ты что, кретин, хочешь работу потерять?!
— Сержант, держите его.
— Вы что делаете, уроды?!
— Держи, сержант.
— Я президенту напишу!
— Пишите, пишите… Вот так.
— Ааа!
— Вот так.
— Аааа!
— Вот так!
— Аааа! Гады!
— Вот!
— Аааа! Гады!
— И вот так!
— Аааа! Больно!
— И вот!
— Ооааа!
— И вот!
— Аааа! Не надо!
— Говори правду!
— Ааааа!
— Говори правду!
— Я все сказааааал!
— Говори правду!
— Ооо! Гады!
— Говори правду!
— Я все сказааааал!
— Говори!
— Аааа! Не надо!
— Будешь говорить?!
— Аааа! Не нааадо!
— Будешь говорить?
— Ааа! Не надоооооо!
— Ты будешь говорить?
— Ааааа! Не надоооооооо!
— Так ты будешь говорить?
— Дааааааааааааааааааааааааа!
— Говори правду!
— Аааа! Не надоооо!
— Будешь говорить? Или еще тебе дать?
— Будуууу! Ооааа! Будуууу!
— Говори, зачем Иван поехал на Капри?
— Не нааадооо, оой… не надо!
— Говори!
— Не надо!
— Говори!
— Все скажу!
— Сержант, держи нормально, что у тебя, руки или макароны?! Говори!
— Я все сказал! Гад! Я известный писатель!!
— Ты говно, а не писатель! Повторяй: «Я говно, а не писатель!» Вот! Вот! Вот!
— Оааааа!
— Вот!
— Ооаааа!
— Повто-ряй!
— Нееееет!
— Повто-ряй!
— Неееет!
— Повто-ряй!
— Нееееееееееееееееет!
— Повто-ряй!
— Аааааа!
— Повто-ряй!
— Аааааааа!
— Повто-ряй!
— Аааааааааа!
— Повто-ряй!
— Дааааа!
— Что — да?
— Дааааааа!
— Не понял?
— Даааааааа!
— Не по-нял?
— Яааааааааа!
— Что — я?
— Яааааааааа!
— Что — ты?
— Я говнооооо!
— Ты что?
— Я говнооооооо!
— Еще раз?
— Я говнооооооооо!
— Еще раз?
— Я говнооооооооооо!
— Ну вот и хорошо. Сержант, отстегните подследственного.
— Я на… на… на вас… наааапишу… я все… я… вас уволяааат…
— Не уволят. Сержант, свободен!
— Я… я… жалобу… я… я… прокурорууууу….
— Это ваше право. А мое право — добиться от вас правды. Правды, правды, ничего, кроме правды.
— Я… вы… я…
— Вот, выпейте водички.
— Я… это не… не остав… лю…
— Пейте, пейте. Значит, вы подтверждаете, что герой вашего романа «Трещина» Иван Морозов приехал на Капри для того, чтобы сознательно нанести вред образу русского человека?
— Я… я…
— Подтверждаете, а? Или нет?
— Не надо… не надо… да.
— Что — да?
— Под… твер… ждаю…
— Еще раз! Внятно!
— Подтверждаю.
— Ну вот. Сдвинулись с мертвой точки, господин писатель. Подпишите вот здесь. Нет, ниже, ниже. Да. Вот так. Значит, сейчас вы свободны, приходите, как говорится, в себя. А завтра мы продолжим. Завтра мы поговорим о главе № 19. Возвращение вашего героя на родину. К этой главе у меня много вопросов. Очень много. Например, главный вопрос: для чего, с какой целью или целями ваш герой возвращается в Россию?
— А я… я требую… я требую сейчас же…