Это было время, когда весь мир принадлежал нам, и будущее зависело только от нас.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: это была молодость.

Я стоял на веддинге, собирал «цитрусы». Так это называлось в курилке. Вообще-то, курилки не было. И веддинга. И цитрусов тоже не было.

Весело жили мы, заводские.

С заводом городу повезло, конечно.

– Это русская деловая хватка, – сказал однажды Кен Маклелланд. – Если долго сидеть на берегу реки, ожидая, когда мимо проплывет труп твоего врага, рано или поздно рядом построят завод.

– Ну да, мы такие, – согласился я. – Запиши, а то забудешь.

Кен записал.

Город наш делился на Левобережье и Правобережье. «Левые» работали на заводе, «правые» занимались всем остальным. Не по идейным соображениям, просто слева до завода близко, а справа – только через реку, сквозь пробку на дряхлом мосту. У нас все кандидаты в мэры шли на выборы с лозунгом «Я построю переправу!». А потом на федеральной трассе неподалеку отгрохали шикарный виадук. Так и старый мост разгрузился, и стало всем хорошо, особенно начальникам.

– Это русская смекалка, – сказал Кен. – Если долго сидеть на берегу реки, ожидая, когда мимо проплывет труп твоего врага, рано или поздно рядом построят мост.

– Запиши, а то забудешь, – привычно согласился я.

Кен грустно покачал головой, но записал.

Его у нас долго не принимали всерьез. А потом как-то шли мы, тащили ржавое железо с кладбища автомобилей и наткнулись на стаю «правых». Вроде бы в восьмом классе мы учились, да, точно, в восьмом… «Правые» начали кричать всякое, как обычно бывает перед дракой. Ну и Кена пиндосом обозвали. А Кен этого очень не любил. Не был он пиндосом, честь ему и хвала. И дело тут не в обрусении – просто не был он пиндосом, и точка.

Кен тогда нес, как коромысло, на плечах реактивную тягу от «Жигулей». И пока я думал, что бы «правым» ответить, Кен схватил эту оглоблю наперевес и заорал:

– Я Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов! Сюда идите, правые-неправые, остаться должен только один!

«Правые» как упали, так еле встали. Ржали до икоты. Кена полюбили безоговорочно. Я молчу, что в школе творилось – фурор и триумф. А из той правобережной стаи трое обалдуев выросли офицерами дорожной полиции. И теперь если Кен слегка нарушает – не по злому умыслу, а исключительно по обрусению, – эти ему говорят:

– Зачем же вы хулиганите, Кеннет Дональдович? Как же вам не стыдно? Не надо так. Иначе придется в следующий раз наказать.

А Кен им:

– Да работа у меня нервная. Больше не буду, честное слово.

Ну полное взаимопонимание и дружба народов. А всего-то десять лет назад пообещал навернуть реактивной тягой.

Мы с Кеном были не просто «левые», а «левые» в квадрате – наши отцы строили завод. Естественно, мы оба на завод и угодили. С той разницей, что я стоял на веддинге, а Кеннет Дональдович бродил вдоль конвейера, при галстуке и с озабоченным лицом. Лицом Кен зарабатывал деньги. Галстуком он иногда, забывшись, утирал вспотевший лоб. Русских это умиляло, американцев смешило, а вот пиндосы на Кена стучали.

– Что за манера, твою мать, сморкаться в долбаный галстук?! – спрашивали Кена в дирекции. – Разве может так себя вести менеджер по долбаной культуре производства?!

«Культура производства» только звучит несерьезно. Не знаю, может, у вас так обзывается санитария на рабочем месте. А в нашей компании это и инженерно-креативный отдел, и гестапо сразу. «Культуристы» отвечают за долбаную эффективность. Страшнее ругательства, чем «эффективность», на заводе вообще нет.

– Я не сморкаюсь, – отвечал Кен. – Я вытираю трудовой пот. У меня работа нервная. Больше не буду, честное слово.

Кена штрафовали, он возвращался на конвейер и спрашивал линейного технолога Джейн Семашко:

– Какая падла?..

– В большой семье не щелкай клювом! – отвечала Джейн, выразительно поднимая вверх красивые глаза.

Кен затравленно обводил взглядом камеры слежения, потом ряды тонированных стекол под потолком – кабинеты начальства, – и нервно теребил галстук. Джейн привычно давала ему по рукам.

– Оставь в покое удавку, – говорила она. – Пойдем на веддинг, посмотрим, как там наш Витя. Я буду следить, чтобы он все правильно делал, а ты – думать, как сделать так, чтобы он делал это лучше.

И они приходили, и вставали у меня над душой.

Я был рад видеть ребят, да и к зрителям мы на веддинге давно привыкли. Что инспекция, что делегация – первым делом все бегут к нам и застывают в эйфории.

Есть в «женитьбе» некая мистика. Момент волшебства. Именно здесь автомобиль становится автомобилем. Недоделанной, но все-таки уже машиной. Понизу на веддинг-пост выкатывается платформа: задний мост и передний модуль. Сверху приплывает кузов – чпок! – и поженились. И вот она, машинка.

А уж хорошенькая!.. «Цитрусы», то есть, простите, «Циррусы» – симпатяги, особенно трехдверки удались. Глядишь, любуешься – и видишь, какая пропасть между Россией и остальным миром. Мы можем красиво дизайнить только военную технику. Наши танки, вертолеты и самолеты прекрасны. Еще нам топоры удаются и ломы.

Если исходить из проверенного временем постулата «Все – дизайн», выводы напрашиваются сами. Русские – нация очень добрых воинов. Мы бы всех победили, только нам их жалко. И вообще, лень оторвать задницу от лавки. И нечего стесняться. Может, это наша историческая роль: сидеть на берегу реки, вяло шкрябая точилом по дедовской катане. А там, глядишь, придет кто-нибудь и завод построит…

В общем, я, русский воин, стоял на веддинге и собирал цитрусы. А американцы смотрели. Молча. Кен и Джейн знали, что такое конвейер, отнюдь не вприглядку, у обоих была квалификация сборщика С2, и они могли оценить четкость моей работы, как никто другой. Завод был чемпионом марки, веддинг – чемпионом завода, а наша смена – чемпионом среди чемпионов.

Тяжко нам приходилось, честно говоря.

Конвейер, что называется, «сушит мозги». Он едет – и у тебя вслед за ним крыша едет. Поэтому рано или поздно ты начнешь злостно нарушать технологию – крутить, допустим, левой рукой одну гайку, а правой другую. Так можно выиграть до тридцати секунд на каждой машине. Чтобы потом эти полминуты спокойно постоять, «отдыхая», то есть, почесываясь, скаля зубы, подтягивая штаны, жалуясь на жизнь, ругая пиндосов… Хоть ненадолго почувствовать себя человеком, а не промышленным киборгом.

Я себе такого позволить не мог.

Когда-то на веддинг-постах суетилось четверо, а то и шестеро. Сейчас мы с напарником плавно и, говорят, красиво орудовали вдвоем. Казалось бы, чего сложного – помочь Железному Джону совместить платформу с кузовом и завести с двух сторон рамы с гайковертами. Еще кассеты с гайками вовремя заряжать… Только нужен за роботом глаз да глаз, и регулярно – четко рассчитанный пинок. Иначе «свадьба» выйдет боком.

На конвейере многие спасаются тем, что стихи читают про себя или песни поют. Но я знал: стоит мне задуматься во время бритья – порежусь самым безопасным лезвием. А завод тебе не ванная, здесь можно без руки остаться запросто. Когда я дорос до веддинга, думал, наконец расслаблюсь – «вкалывают роботы, счастлив человек», – а стало еще хуже. По закону подлости, едва отвлекусь, простейшие операции идут вкривь и вкось.

Я физически не мог работать плохо – и все сильнее уставал. А главное, чувствовал, как необратимо глупею. Пора было валить отсюда, но я решил еще потерпеть: Вася-Профсоюз намекнул, что зимой бригаде светит турне по европейским заводам – показать немецким туркам и турецким чуркам, как надо веддить цитрусы. Если, конечно, будем вести себя с оглядкой на Кодекс корпоративной этики, то есть, нарушать технологию незаметно, жаловаться на жизнь негромко и ругать пиндосов нематерно… «А Железный Джон с нами поедет? – спросил тим-лидер. – У него же настройки индивидуальные. Мы его два года дрессировали. Мы без своего робота никуда». Васю заклинило, он пообещал все уточнить и убежал в сторону дирекции. Курилка долго хохотала.

Курилки не было, я сказал уже. И веддинга, строго говоря, никакого. А уж «цитрусов» не было и в помине.

«Курилкой» называли зону отдыха. Естественно, там никто не курил. Никто даже не помнил, какой штраф полагается за курение на заводе. Поговаривали, будто этот пункт хотели выкинуть из договора, но воспротивился директор, мистер Джозеф Пападакис. Он иногда нервно дымил на рабочем месте. И сам себя потом штрафовал.

Это, конечно, были только слухи: трудовой договор обязан предусматривать любые нарушения. Джейн уверяла, что своими глазами видела там параграф о запрете призывов к свержению власти. Я хотел проверить, не шутит ли она, но забыл. После смены было не до того: принять бы душ да упасть в койку.

Во сне я регулярно видел «цитрусы». Иногда они женились.

За «цитрусов» нас драли жестоко. Веддинг, он на любом автозаводе планеты будет веддингом, это простительно. А «курилку» господа начальники списали на местный колорит. Даром что сами, обрусев, поголовно этим колоритом страдали: кто в галстук сморкается, кто водку с пивом мешает, кто вообще болеет за «Спартак»… Даже Пападакис, редкостный пиндос, и тот перешел с барбекю-гриля на шашлык.

Но слово «цитрус» на заводе было вне закона, хоть ты так апельсин обзови. Нельзя шутить с брендом. «Цитрус» у пиндосов однозначно ассоциируется с «лимоном», каковой в американском жаргоне – дерьмовая тачка.

Доходило до полного идиотизма: вы могли купить «Циррус» любого цвета при условии, что он не желтый.

Каким местом думал тот, кто утвердил это имя – раз пиндосы такие нервные, – осталось загадкой. Над названием марки, запускавшейся как «всемирный автомобиль», долго размышляло супербрендовое рекламное агентство. Может, в том агентстве окопались промышленные диверсанты, японские или китайские, черт их знает.

Русские охотно соглашались с тем, что «Циррусы» – неплохие машинки, но звать их цитрусами продолжали упорно. Это была такая же местная болячка, как манера жаловаться на жизнь, нарушать технологию и ругать пиндосов. Весь город на «цитрусах» ездил, и весь город их так называл.

Когда в прошлом году Пападакис, наливаясь кровью от похоти, вручил ключ от красной трехдверки нашей Мисс Города, та подпрыгнула и радостно заорала в микрофон:

– Ой, цитрус!!!

Прямой эфир шел на всю губернию. Директор чуть в обморок не хлопнулся. Пиар-службу лишили премии за подрыв авторитета марки. Пиарщики дико разозлились на красавицу и пообещали, что следующий приз от завода ей разве что в гроб положат. Мисс только хмыкнула: она была не заводская, а из управы Правобережья – эти волки сами кого хочешь в гроб загонят. Шутка ли, именно «правые» поставляют городу всех полицаев, торговцев и политиков. У «левых» завод, у «правых» все остальное: идеальный симбиоз. Завод накроется – Правобережью тоже не жить. Как бы выразился Кен Маклелланд: если долго сидеть на двух берегах реки, ожидая, когда мимо поплывут зловещие мертвецы, рано или поздно люди с разных берегов поймут, что у них общие интересы.

Надо будет сказать Кену, пусть запишет.

Кен на завод не собирался. И я не собирался. Это Джейн туда хотела – ради важной строчки в будущем резюме: «слесарь-сборщик». Мол, я такая синдерелла, начала карьеру с гайковерта, руки в трудовых мозолях, а попа в синяках. В тридцать пять стану вице-президентом, а в сорок – покажу вам, обормотам, как женщины делают культовые машины. И лучшего старта, чем в России, сейчас не придумаешь, тут можно быстро вырасти… Ну и пошла на конвейер – познавать снизу вверх профессию, учиться нарушать технологию и ругать пиндосов. А с конвейера – в институт, где мигом выскочила замуж. Вернулась с дипломом уже разведенная. Бешеный темп набрала подруга, все успела, мне бы столько здоровья.

А Кен у нас способный очень, но увлекающийся. Пока его папа Дон Маклелланд строил и налаживал завод, Кен успел дурака повалять – и на гитаре играл, и страдал вместе с нами гаражным тюнингом, и даже изучал дзен-буддизм. И все парню легко давалось, с полуоборота, нашелся бы повод.

А я от рождения узкий специалист. Я рисую, вообще-то. На самом деле, это непростая комплексная профессия – и жестянка, и малярка, и еще до черта всего, – ведь я пишу не на заборах, а на автомобилях. Но если в двух словах – ну, рисую. В местной художественной школе мне неплохо поставили руку, да и отец-архитектор дрессировал ребенка. Получив аттестат, я рванул в столицу, довольно легко там поступил, год было очень интересно, а потом стало ясно, что не готов я к глубокому погружению в историю искусств. Пришлось вернуться домой и погрузиться для начала в Вооруженные Силы на годик.

Кен в это время отбыл на историческую родину. Завод вышел на проектную мощность, Маклелланд-старший собрался уезжать и подумал, что неплохо бы сыну вспомнить Америку, откуда Кена еще ребенком выдернули, а заодно и высшее образование какое-нибудь освоить. Пока он тут не обрусел вконец и не поставил скамейку на берегу реки, чтобы вместе с одноклассниками ждать, когда враги России приплывут.

И, значит, возвращаюсь я из армии – и кого вижу? Правильно, Кеннета Маклелланда собственной персоной.

– Я там не смог, – говорит. – Вроде комфортная страна, а людей – в упор не видно. Добрый народ, но какой-то неживой. Они все будто пластмассовые. Гладкие, ухоженные и ни грамма пассионарности. Ничего похожего на книжки наших классиков. Пиндос на пиндосе. Выродилась нация, что ли… Одни чурки суетятся, лимита драная.

– Погоди, а в университете?.. Там же особенная публика.

– Сам так думал. А они все в тренде, понимаешь? Они красивые и веселые, только у них уже мозги заточены под узкие задачи. А если кто-то смахивает на гения и фонтанирует нестандартными идеями… Самые обычные раздолбаи и болтуны. В России такой непризнанный талант валяется в каждой луже…

– У нас – не валяется. Некогда быть гением, все собирают «цитрусы». На конвейере. Напомнить, кто выдумал конвейер? И кто выдумал «цитрусы», если уж на то пошло?..

– Конвейер – это когда было! А «цитрусы» на сто процентов в тренде… Похоже, весь американский креатив ушел на программу «Аполло», и мы тогда надорвались. Ведь умели залезть в болото и отгрохать там космодром, и ломануться из болота прямо на Луну!

Ничего себе, думаю, обрусел парень. У нас каждый второй, как поддаст, такие же монологи задвигает про «Россию, которую мы потеряли». Когда уже русские оторвут задницу от лавки, возьмутся обеими руками за ум, изобретут спутник, водку и супрематизм? Где наши балалайки, медведи и самовары, в конце концов?!

А Кен знай пиво хлещет и ругает пиндосов.

– Нет, я лучше тут буду. Тут хотя бы похоже на книжки ваших классиков. Нельзя расслабляться, потому что в любую секунду все может накрыться медным тазом. Это мотивирует, не правда ли?

– Знаешь, Маклелланд, – говорю, – по-моему, Россия тебя испортила. Ты слишком долго сидел вместе с нами на берегу реки. Завел бы хоть врагов для начала!

Кен подумал и отвечает:

– Зато поблизости уже построили завод!

А меня вдруг тоска берет.

Да, завод. Там гоночная команда «Формулы Циррус», и пилоты знают, как я здорово рисую на машинах. И Кену будет скучно без меня. И все нормальные парни с Левобережья хоть недолго, но собирали «цитрусы» своими руками. Правда, сейчас заводские ругают пиндосов еще больше, чем раньше, но я-то знаю американцев, как облупленных. И нездоровая обстановка на заводе меня не пугает. Я отвечу на нее здоровым цинизмом.

Только вот… Есть в этом некая покорность судьбе. Все вокруг хотели на завод, ну прямо каждый, а мы с Кеном эту детскую мечту уже переросли. Может, научились глядеть дальше и видеть больше…

– Ладно, – говорю, – пойдем, склепаем для себя пару «цитрусов».

В общем, мы еще немного выпили и двинули на конвейер.

Кен отпахал на сборке год, заработал кучу штрафов за манеру утираться рукавом на глазах у начальства, сказал, что ему надоело крутить гайки – и отправился учиться. Расти ему была прямая дорога: все помнили, чей папа этот завод отгрохал, а теперь занимает большое кресло в штаб-квартире. Никто и не сомневался, что парень на конвейере побывал ради трудовой биографии. Инженеру очень полезно.

Ко мне тоже подходили: пиши заявление на учебу. Но смутное чувство неловкости заставляло вежливо отказываться: спасибо, давайте не сейчас, я пока еще тут покручусь, огляжусь…

Кончилось тем, что меня вызвали к завкадрами. Большая честь для работяги. Большую гадость заводу надо сделать, чтобы ее удостоиться.

Пришел, докладываю:

– Глубоко признателен компании, но рано меня посылать в колледж. Я пока еще тут покручусь, огляжусь, освою новые операции…

– Знаю я твои новые операции, – говорит кадровик. – Здорово ты их осваиваешь. Голая баба во весь багажник. Ты ведь рисовал?

– Не я, честное слово.

Голая баба сильно отличается от обнаженной женщины. Поэтому в голую бабу въехал автобус. Загляделся – и совокупился, так сказать. В федеральные новости угодил. Раздавленный «цитрус» показывали только сбоку – побоялись наверное, что раз баба такая аттрактивная, мужики в телевизоры полезут.

– Балбес ты, Витя. У тебя сейчас такие шансы, а ты хочешь пропасть в гаражах.

– Почему сразу в гаражах? Может, в паддоке F1.

– Из наших гаражей никто не дорастет до паддока… Слушай, твой отец встроил эту коробку, – кадровик обвел руками вокруг, – в пейзаж. Врисовал ее в город. А ты разрисовываешь машинки, которые выезжают из коробки. Тебе не кажется, что это э-э… Мелковато? Может, стоит замахнуться на большее?

– Понятно, – сказал я. – Папа звонил из Америки и волновался. Простите его. И извините меня.

Кадровик пожал плечами.

– Твой выбор. Но пока ты на заводе, никогда не поздно написать заявление. Лично я буду рад.

И добавил, глядя в сторону:

– А то ведь тут пиндос на пиндосе…

Ничего себе откровение. А он продолжает негромко:

– И поменьше болтай в курилке. Что угодно там говори, только не то, что было по правде. И не то, что думаешь. И с америкосами своими… Поменьше болтай.

Ничего себе инструктаж о бдительности…

Многие сказали бы, что я идиот. Получи диплом за счет фирмы, отработай положенное – и вали хоть в гаражи, зато с дипломом. Ишь ты – уговаривают его! Нас почему-то никто не зовет в инженеры!

Их не звали, потому что они, на взгляд фирмы, того не стоили. И в определенном смысле им повезло.

Мои коллеги по цеху были совсем не из тех, кто хочет построить космодром и рвануть на Луну. Они были в тренде, как сказал бы умный Кен. Попадись им грамотное начальство, эти рукастые перцы могли склепать хоть звездолет на коленке, но реально они выросли в стране, где начальству звездолеты не нужны, а «инициатива снизу» либо не интересна, либо вовсе наказуема. А на всяких шибко умных и желающих странного есть весьма действенные законы – например, закон об оскорблении кого угодно. Не надо умничать, надо Родину любить. Вот парни и не умничали. Тем более, вокруг столько развлечений – нарушай технологию, жалуйся на жизнь, ругай пиндосов…

Кену, Джейн и мне что-то другое требовалось для счастья, нечто иного порядка. Мы с детства смахивали на ребят, которые думают о постройке космодрома. Поэтому у фирмы был прямой интерес прибрать нас к рукам, хорошо выучить и своевременно обломать. Поставить в общий строй, научить уважать тренды. Пункт «обломать» был главным, это я уже понял. Я читал это в глазах молодых инженеров, бродивших вдоль конвейера.

Не хотелось, чтобы меня обламывали.

В курилке спросили:

– Ну, че кадровик?..

– Он голой бабой интересовался. Сказал, позорю репутацию завода. Нарушаю Кодекс корпоративной этики.

– А ты че?

– А я не позорил репутацию завода. И точка.

– А мы думали, ты – учиться…

– Нечему мне учиться, – отрезал я. – Разве что голых баб на машинах рисовать. Этого пока не умею.

Без ложной скромности, я здорово набил руку в аэрографии. По городу катались «цитрусы», расписанные мной то под космический корабль, то под цветочную клумбу. Оставалось сделать логичный шаг: отлипнуть от завода и уйти на вольные хлеба. Увы, я этого еще не понял.

Потом вернулась из института Джейн, «молодой специалист». Я уже был сборщиком высшей квалификации и священнодействовал на веддинге. Мне все нравилось. Жизнь на данном этапе удалась.

Джейн сказала: ты дурак, лоботряс, типичный русский емеля и счастья своего не понимаешь. Такой-сякой-талантливый… А я подсматривал за ней и убеждался: к черту ваши институты, к черту ваш карьерный рост. От «Женьки», как ее звали в нашей школе, смелой и потрясающе живой девчонки, осталось до обидного мало. Я не застал Женьку сборщицей, в комбинезоне и с гайковертом, но одноклассники присылали мне прямо с конвейера ее фото гигабайтами: не девушка – мечта. Ее хотелось рисовать. А теперь что-то важное пропало. Голую бабу написать получится, обнаженную женщину – нет. Джейн угодила в тренд. Ее уже крепко обмяли, а скоро и обломают. Грешным делом, я радовался, что никогда не был в нее по-настоящему влюблен. Я больше не верил, что она построит культовый автомобиль, и не хотел бы оказаться рядом, когда до нее самой это дойдет.

Время летело, мы взрослели, нас дрючили, мы крепчали, и мне уже не все нравилось, и жизнь если не дала трещину, то проявила тенденцию. Когда вернулся с учебы Кен, я не заметил в нем вообще никакой перемены. Это должно было радовать, но я как-то разучился. Плохой или хороший, Кен принадлежал теперь фирме. А я мечтал от нее оторваться – и все никак не мог. Я носил на комбезе чемпионские и ветеранские нашивки, был по-прежнему сборщиком на веддинге, но вдобавок – нервным и злым человеком.

Я спекся. Меня достал Кодекс корпоративной этики, задолбали пиндосы, а в Васю-Профсоюза я ни разу не швырнул гайкой только потому, что постоянно над ним издевался… Я больше не мог терпеть без зубовного скрежета идиотские «совещания по эффективности». Глядя на свои нашивки, вспоминал, как их «внедряли» и сколько меня штрафовали за то, что я забывал их нацепить на рукав. А плакат-мотиватор, маячивший перед глазами всю смену, хотелось сорвать и растоптать.

Мама почуяла, что с сыном неладно, и едва не каждый день мучила расспросами по скайпу: что я кушал на обед, и почему на мне такая мятая рубашка. Парадоксально, но ее в Америке пиндосы не доставали вовсе. Они с отцом работали в небольшом агентстве, которое не могло себе позволить роскошь держать показушников, бюрократов и стукачей. А вот Дон Маклелланд, настойчиво звавший обоих с собой в штаб-квартиру, теперь там совершенно озверел и готовился к новому броску на строительство завода, хоть к черту на рога, лишь бы от пиндосов подальше. И жаловался отцу, что раньше такой фигни не было.

Я тоже озверел. Рычал и огрызался по любому поводу. У меня была какая-то совершенно зоологическая личная жизнь. Человеком я становился только по выходным в гаражах, колдуя над очередным «цитрусом». Так и подмывало выкрасить хоть одну машину желтым, но никто не соглашался – это было не в тренде. Обозвать цитрус цитрусом – милое дело, но прокатиться на желтой тачке значило смертельно оскорбить марку. То есть обидеть завод, Левый берег и весь город. Честно говоря, я сам ездил на красном.

Но уже готов был обидеть завод.

Помимо нелепой пиндосской бюрократии, что цвела на заводе махровым цветом, он начал раздражать меня сам по себе. Это трудно объяснить, надо просто у нас побывать, и вы сразу поймете. Современное производство очень плотно скомпоновано – ты стоишь у конвейера, собираешь цитрусы, а в это время другие «цитрусы» разной степени готовности плывут по своим делам у тебя над головой. Тут движется все, движется повсюду, и слишком близко от тебя. Куда ни глянь, едут кузова. Спереди, сзади, сверху, спасибо – не снизу. Кажется, я устал ощущать себя букашкой во чреве стального чудовища… На те же симптомы жаловался тим-лидер наших «рукосуев» – бригады выходного контроля. У них не ездят по головам кузова, они не рискуют схлопотать манипулятором в харю, не носят очков и наушников. А все равно бесятся не меньше сборщиков. Я уж молчу, с какими лицами и какими словами выползала «химзащита» из покрасочной камеры.

Каждому тут было худо в той или иной степени. Не скучал только маленький слесарь Малахов, смутьян и клоун, из-за которого по всему заводу доски объявлений висели ниже корпоративного стандарта. Это он так нагнул пиндосов еще в незапамятные времена. Нехватка роста не мешала ему лихо орудовать «болгаркой» на обработке фланцев, хотя по всем нормативам – должна была. То ли его поставили на эту операцию сослепу, то ли сам пролез, а потом оказалось, что его оттуда фиг выгонишь. И с завода фиг выгонишь, хотя отсюда и не такие вылетали по графе «без объяснения причин». За Малахова вступился не просто весь трудовой коллектив, но даже профсоюз, смысл которого заключался в том, чтобы на заводе не было профсоюза.

– Вы опупели старейшего рабочего обижать, – сказал трудовой коллектив. – Это ведь наша живая легенда.

Начальство присмотрелось к Малахову, вспомнило, почему он легенда, и стало с виду такое, будто в детстве наглоталось разных гаек и болтов.

– Даже не думайте, – сказал профсоюз. – Он любимец всего завода и вообще… Креативный чувак. Если вы понимаете, о чем мы.

Начальство, услышав слово «креативный», бросилось докладывать мистеру Джозефу Пападакису, что русские опять задумали какую-то пакость.

Директор был, при всех своих недостатках, человеком справедливым. Он повернулся к монитору, посмотрел на Малахова, вспомнил его, поморщился… И дал команду юротделу, чтобы для креативного чувака сочинили особую расписку. Такую окончательную бумажку, согласно которой Малахов может хоть голову себе отпилить «болгаркой», а завод умывает руки. Юристам не надо было объяснять два раза, как переводить стрелки, и уже назавтра на обработку фланцев приперлись хмурые люди из страховой компании. Но там их поджидали кадровик, психолог, менеджер по технике безопасности, руководство профсоюза, а еще летели искры, и весело скакал креативный чувак.

Ну, до сих пор скачет.

Достанься мне такой живой характер в сочетании с талантом нагибать тех, чья работа – нагибать всех, я бы тоже не уставал от завода, наверное.

Меня держали на заводе только две вещи. Мне нравились мои полторы зарплаты, да со всеми бонусами, и еще больше нравилось раскрашивать шлемы для гоночной команды. Машинами «Формулы Циррус» я тоже занимался, но это не творческая работа, а вот окраска шлема у каждого спортсмена индивидуальная, и тут простор для фантазии открывается безграничный.

Рвать с командой было очень больно, но я уловил прозрачный намек: гонщики со шлемами все равно ко мне придут. Втихаря, но придут. Чихали они на Кодекс корпоративной этики. А Кен без меня как-нибудь обойдется, будем после работы пиво пить. И Джейн обойдется. Не радовала она меня больше, чересчур нервная стала и деловая. Хотя и красивая.

И понял я, что после заграничного турне уволюсь да пристроюсь к знакомым в уютненький гаражик с покрасочной камерой. На хлеб хватит – и никаких пиндосов.

Пиндосы мне страсть как надоели, а опиндошенные русаки и того хуже, и дальше работать в их гадючнике, даже сморкаясь в дорогой галстук, я просто не смог бы.

Давно прошла эйфория первых лет, когда мы говорили себе, что пиндосы – рабы штаб-квартиры, и это их жалеть надо, а нам-то, простым сборщикам, все трын-трава. Если менеджерам приказано заниматься идиотизмом на производстве, остается только им сочувствовать, а самим – не подставляться. Едва ли не с умилением заводчане наблюдали в пиндосах черты постепенного обрусения и ждали, что вот-вот они станут похожи на американцев.

У нас вообще было много детских иллюзий. Мы с американцами вместе росли и учились, «тупого пиндоса» считали фигурой из анекдота и наивно полагали, что раз мы все такие клевые ребята и у нас такая дружба народов – это нормально.

Мы просто не понимали, что такое производство и как оно плющит человека вместе с его национальным менталитетом и местным колоритом, будь он хоть русский, хоть нерусский. Как пиндосит не по-детски. Загоняет в тренд кувалдой.

Не получилось на заводе дружбы народов.

Администрация Пападакиса тратила огромные силы на показуху – совещания, оповещения, доведения под роспись, месячники по улучшению, декады контроля и кварталы борьбы. Мы бы, конечно, на это плевали, если бы оно не доставало каждого. А ты что сделал для борьбы? А почему молчишь на совещаниях? А где ты еще не расписался?.. Дирекция пинала среднее звено, среднее звено пинало «русский менеджмент», а русский менеджмент, который обычно в таких ситуациях пинает балду – до того опиндосел и потерял всякий нюх, что с утра до ночи пинал рабочих.

А еще они, твари, все стучали друг на друга и на нас. Мелко и противно ябедничали.

Слегка оживляли пейзаж немногочисленные американские лузеры, отправленные прозябать в Россию, скорее всего, за алкоголизм. Им было уже настолько все до фонаря, что они бродили по заводу с опухшими мордами и ругали пиндосов. Иногда они трезвели и с мазохистским наслаждением включались в борьбу за эффективность. Или креативность, хрен редьки не слаще.

На словах у нас каждый боролся за эту муть. А молодым линейным инженерам вроде Кена и Джейн эффективность вообще снилась. И все это была громадная, в масштабах целой компании, психодрама: начальники делали вид, будто им важно наше мнение, а мы делали вид, будто поверили.

Рудимент эпохи, когда «командный дух» и «верность фирме» были не пустыми словами. Теперь это не сплачивало, а только разобщало. Больно смотреть, как взрослые люди учинили нелепую ролевую игру – и приучают к ней молодых.

И ладно бы они прикидывались добренькими. Хваленой американской толерантности в этих упырях почему-то не наблюдалось вовсе, зато нос задирать перед туземцами они умели еще как. Год от года борзеть получалось у них все лучше, и от реальности они отрывались все заметнее. Откуда их таких выкопали, а главное, зачем свалили это счастье нам на голову, я долго не мог сообразить, пока Кен не объяснил.

– Нечему удивляться, – сказал Кен, – они ведь ссыльные.

От изумления я немедленно выпил.

Когда заводом рулил отец Кена, здесь была почти демократия – ровно настолько, насколько демократия полезна на производстве. Дональд Маклелланд поднимал завод в полумертвом городе, в глубинке, где Америку считали врагом России, мировым жандармом, Содомом и Гоморрой, нужное подчеркнуть. Уговорить местные власти фирма могла на что угодно. Но реально опираться приходилось на живых людей, которые встанут к конвейеру. Дальше все зависит от тебя – как ты им понравишься, морда пиндосская.

Поэтому Дон сколачивал из рабочих и управленцев команду, где все друг друга уважают. В те дни «заводские» стали почти мафией и страшно гордились этим. Каждый мальчишка с Левобережья мечтал вырасти не просто «левым», а именно «заводским».

И слово «эффективность» не было тогда ругательством. Дональд не играл в это дело, а точнее, играл всерьез. Увлекал людей, внушал им веру, что они пришли на завод не тупо заколачивать рубли, а строить автомобили. Любить автомобили. И быть счастливыми. И кузнец этого счастья – ты сам. Даже если бегаешь со шваброй, потому что дать тебе гайковерт боязно. Но без твоей швабры на заводе настанет бардак. Значит, ворочать шваброй надо осмысленно. Придумай, как это делать лучше. Придешь – расскажешь, мы тебя наградим.

Дон Маклелланд не был пиндосом, и русские ему поверили. Да чего там русские, его харизме поддались даже американские раздолбаи, коих Дон привез с собой за неимением лучших и по нежеланию брать пиндосов. Он готов был терпеть в команде эксцентричных типов, лишь бы не бюрократов и стукачей. Раздолбаи в России опохмелились, огляделись и вдруг ожили. Они не квасили с утра пораньше, а бежали на завод со смелыми бизнес-планами в зубах. А штаб-квартира милостиво терпела эту понизовую вольницу. И утверждала смелые планы. И внедряла хитрые рацпредложения. Штаб-квартира ждала, пока эти дураки не раскрутят производство на всю катушку.

А дураки, не будь дураками, мечтали забацать в глуши образцовый завод-чемпион, отхватить кучу бонусов, прославиться и вернуться в Америку героями, научившими русских медведей крутить гайки лучше всех на свете.

Ну что, у них получилось.

Завод, получив сильнейшего пинка на старте, клепал «цитрусы» с дивной скоростью и волшебным качеством. Из города не вылезало телевидение, мы гремели на всю страну, к нам приезжал то ли премьер, то ли президент, кто их нынче разберет… Кончились хохмочки про «руки из задницы». Оказалось, русские все могут.

Инерции хватило на годы. Но атмосфера в коллективе портилась. Вскоре после запуска конвейера на полную мощность весь цвет старой управленческой команды уехал, кто обратно в Штаты, кто в Европу. Следом умотало немало русских, естественно – лучших. А на заводе воцарился мистер Джозеф Пападакис, за ним приперлись еще морды с фальшивыми улыбками до ушей, и началось что-то странное.

При Дональде русским понадобилось время, чтобы понять: улыбки американцев – не обман, это насквозь позитивные ребята, убежденные, что все будет зашибись, надо только вкалывать. В трудные дни американцы «держали улыбку», а улыбка держала их в тонусе, помогала выстоять. От одного их вида поднималось настроение. Их тут полюбили, черт возьми…

«Новые» американцы оказались какие-то неправильные: теперь настроение падало.

Совсем оно рухнуло, когда дирекция акклиматизировалась и развила бурную деятельность по имитации бурной деятельности.

– Ссыльные? – переспросил я.

– Конечно. Ссыльные, – повторил Кен. – Вот и лопаются от злости, и глядят на вас, как на дерьмо. Ваши наглые русские морды каждый день им напоминают, что они – пролетели. У них в обрез хватает мозгов это понять. За что их так наказали – это им уже недоступно. Отчего они злятся еще больше.

– Ну так кто они? Штрафники какие-нибудь? На грани увольнения?

– Ах, если бы… – Кен грустно улыбнулся. – Сам, что ли, не видишь, это обыкновенные пиндосы. Некоторые даже ничего. Пападакис вообще добрый мужик.

– Слишком мудрено для меня.

– Это просто менеджеры, которые переросли рамки своей компетенции. В Америке от них одни убытки, а тут – сплошная польза. Ты ведь не думал поднять ребят на забастовку против идиотизма? Естественно: они не поймут, зачем это – бороться с идиотизмом, когда вокруг сплошной идиотизм! И пиндосские закидоны они терпят, глядя на то, как опиндосел русский менеджмент. Им кажется, что все нормально. А эту дурацкую норму команда Пападакиса установила всего-то за несколько лет, у тебя на глазах. Очень полезны для компании наши пиндосы. Их только надо применять с умом…

Я слушал и боролся с желанием ущипнуть себя. Все стало ясно. Просто, как болт. И тем не менее, похоже на дурной сон.

Наши пиндосы глуповаты для высоких должностей. Они верные, они исполнительные, просто тупые. Вот их и шлют на периферию. Ведь Россия это огромный рынок, но сама по себе – второсортная страна, которая никогда не оторвет задницу от лавки, потому что ей собственная власть не позволит встать. Гиблое место. Посылают к нам тех, кого дешевле послать к нам, чем послать на три буквы. По доброй воле на Русь едут только поднимать производство с нуля, и обычно это авантюристы да пассионарии вроде папаши Маклелланда. Тут можно быстро и круто выдвинуться, а можно и задвинуться навсегда. Зато игра стоит свеч.

Но когда все налажено и пошло по колее, пассионариев надо поскорее отзывать и заменять пиндосами, которые хоть и тормознутые, как Пападакис, зато четко понимают, кто начальник, а кто дурак. Чего у пиндосов не отнять, они создают где хочешь устойчивую «пирамиду власти» и прекрасно договариваются с местными кретинами. А местные кретины скручивают туземных рабочих в бараний рог. Так достигается стабильность и управляемость. Штаб-квартира понимает это лучше всех, опыт накоплен огромный и сбоев не было. В фазе строительства завода тут нужны были американцы. В фазе эксплуатации – строго пиндосы. «Такие дела, Витя», как говорил американский классик…

Такие дела.

Встретили Пападакиса и его дрессированных пиндосов тепло, по-человечески. Дирекция ответила на гостеприимство месячником борьбы за дисциплину. У народа тихонько затрещал шаблон. Дисциплинка, конечно, хромала – никто перед начальством шапку не ломал. Разболтались туземцы. Привыкли, что менеджер первый здоровается, а лизнуть ему башмак – забывают. Непорядок.

Приказ об укреплении дисциплины висел на видном месте, и народ стоял перед ним, треща шаблоном, когда появился маленький слесарь Малахов. Он попрыгал минуту-другую, пытаясь ознакомиться, ушел и вернулся с табуреткой. Растолкал народ, влез на табуретку, ознакомился и произнес исторические слова:

– При Дональде такой фигни не было!

После чего поманил своего тим-лидера, показал ему на табуретку и сообщил:

– И такой фигни тоже не было!

– Ну да, у тебя был рост метр девяносто, – сказал тим-лидер.

Народ забубнил недоброе. Тим-лидер пожал плечами и вызвал мастера участка. Мастер сказал, что если слесарь рехнулся, я-то тут при чем – пускай «кадры» решают, – и вызвал младшего менеджера по персоналу. Тот, поглядев на сумасшедшего, решать его сразу на месте побоялся и вызвал психолога. Психолог был, кажется, с бодуна или просто умный. И посоветовал вызвать офис-менеджера, это ведь его епархия – доски да табуретки.

Офис-менеджер, человек старой трудовой закалки, для начала воткнул мастеру за перерасход рабочих перчаток, вставил «кадру» за сломанный принтер, снял Малахова с табуретки и спросил, куда удрал психолог – к нему тоже вопросы накопились. И по какому случаю паника? Опять наши в футбол проиграли?.. Приказа о дисциплине он еще не читал.

Оценив документ, офис-менеджер фыркнул и поставил Малахова обратно на табуретку. Сказал, что это очень креативно и вообще по-нашему – отвечать на идиотизм полным идиотизмом. После чего произвел заклинание вызова пиндоса.

Пиндос увидел Малахова на табуретке и испугался. Он в Америке таких креативных чуваков не встречал. Первым делом он поднял глаза к потолку – не висит ли над Малаховым петля.

– Как я могу быть дисциплинирован, если вы не даете мне это прочитать? – спросил креативный чувак, демонстрируя шикарный русский акцент.

– Только спокойно! Я сейчас вернусь! – сказал пиндос по-ихнему без акцента и убежал.

Вернулся он вместе с самим мистером Джозефом Пападакисом.

Тот поглядел на Малахова, поглядел на потолок, потом на доску объявлений, хмыкнул и заявил:

– Этот парень прав!

Пожал Малахову руку и удалился.

А офис-менеджер сказал:

– Если хочешь расписаться за табуретку и быть ответственным за нее до конца жизни – я не против. Или поставь, где взял!

Доски перевесили. Фраза «При Дональде такой фигни не было» стала пословицей. Ради комического эффекта, говорили так о полной ерунде, вроде дырки на штанах. Иначе правда больно резала глаза. Ведь при Дональде фигни действительно не было.

Тем временем фигня крепчала. В пиар-службу и отдел кадров свалился документ эпической силы, «Кодекс корпоративной этики». В грубом пересказе, Кодекс требовал: если ты любишь фирму и хочешь в ней работать, даже не думай позорить репутацию завода, обзывать «цитрусы» цитрусами, нарушать технологию, жаловаться на жизнь и ругать пиндосов.

Шаблон громко хрустнул. Ведь примерно такую же прокламацию каждому сунули под роспись еще при найме на работу.

Не имеет значения, объяснили народу. Вы подписывали юридический документ, а в Кодексе все изложено просто и доходчиво. Всего-то несколько фраз. Они звучат почти как стихи и легко запоминаются. Это специально придумано – даже турки и чурки смогли выучить Кодекс наизусть и сдать экзамен!

– Че?! – только и спросили суровые русские сборщики.

– Через плечо, – ответили им. – Приказ штаб-квартиры, что мы можем поделать? Все сдают экзамен, даже Пападакис, хотите верьте, хотите нет. Сами уже выучили. Кому не нравится Кодекс – свободен. Кто не сдаст экзамен, для начала – штраф.

Дело было в понедельник. Самые нервные сразу просекли, что это белая горячка, и двинулись на выход. Остальные пошли искать Васю-Профсоюза, но тот спрятался. Настала спонтанная неделя борьбы за сознательность – русский менеджмент бросился уговаривать публику отнестись к Кодексу «с пониманием». Авторитетных работяг приглашал к себе кадровик. По слухам, за закрытыми дверями ругал пиндосов и намекал, что дальше будет только хуже. Но тоже взывал к пониманию.

Заводчане поняли: нас хотят согнуть. Ну-ну. Единожды согнувшийся, говорят, потом не разогнется, только это совсем не про русских, что сидят на берегу реки, мечтая о светлом будущем и слагая о нем веселые стихи: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!» Выучить Кодекс действительно мог любой чурка, нашим это было на ползуба. Народ выбил себе одно послабление: никакой приватности – у нас такой национальный менталитет, мы привыкли все делать гуртом. Короче, сдаем Кодекс прямо в цеху перед началом смены. Получится символично и патриотично. Ага?

Пиндосы не ждали подвоха и согласились.

Народ рванул на экзамен толпой и превратил его в жестокий фарс. Чеканные строки документа эпической силы декламировали с соответствующей эпической силой, и конвейер дрожал от хохота. Самые циничные завершали выступление веским «Аминь!» или «Ура, товарищи!». Кто-то от полноты чувств упал на колени и стукнулся лбом об пол. Кодекс этого не запрещал.

Высокое руководство поначалу довольно лыбилось, затем напряглось, удивляясь, отчего стоит такой дикий ржач. Заметило, что русский менеджмент куда-то расползается с испуганными мордами… а как дошло до земных поклонов – само позеленело. Ведь камеры слежения транслируют балаган не только к тебе в кабинет, но и прямиком в Америку. И там все пишется. И отсматривается. И там хватает ребят, которые врубаются в местный колорит на раз-два. Они счастливы будут доложить, как ты чудесно поладил с русскими, что они забили на тебя болт и поиздевались над компанией.

И тут пришел маленький слесарь Малахов.

С табуреткой.

Он влез на табуретку, переждал бешеные аплодисменты, переходящие в овации, ленинским жестом выбросил руку вперед и прочел историческое четверостишие:

Смену задержали на десять минут – началась массовая истерика, люди просто боялись подойти к конвейеру. Многие плакали. Тим-лидер «химзащиты» пошел на звук искать своих в туалете и нашел там рыдающего кадровика.

Самое интересное, что Малахову экзамен засчитали. Пиндосы сочли за лучшее поставить галочку, чем бегать за русскими, выспрашивая, чего этот смутьян накреативил.

Задержка смены была нешуточным ЧП, дирекция хотела как-то прикрыть задницу и с перепугу сама себя перехитрила. Запись с камер показывала: работяги ползают вокруг конвейера, заливаясь слезами и держась за животы. И чего им так смешно?.. Как известно, если в Америке достают кролика из шляпы, то в России достают шляпу из кролика. Надо всего лишь поменять местами причину и следствие. Отмазка напрашивалась сама: неизвестный вредитель пронес на завод баллон с веселящим газом и распылил его в цехах. Вот вам и хиханьки-хаханьки. Это диверсия! Ведется расследование.

Служба безопасности, оказавшись внезапно крайней, встала на дыбы, да поздно: доклад уже летел в Америку. Начальник охраны ворвался к директору, едва не сломав дверь, и бушевал целую минуту, вплоть до резкого понижения в должности, отчего так же резко притих.

И весь завод притих, выжидая – а что дальше?

Дальше был Страшный Суд. Штаб-квартира на полном серьезе наказала всех за утерю бдительности, в результате чего случилась диверсия. Пиндосы утерлись, покаялись и вздохнули с облегчением. И тут им прилетело вторично, уже насмерть: за ошибки в работе с кадрами и обман руководства. Вдули им веселящего газу. Показали, через какое место достают шляпу из кролика.

Неделей позже добрая половина руководства свалила из города. Якобы на повышение квалификации. Больше их на заводе не видели. Пиар-служба разлетелась вдребезги: своих отозвали, русских выгнали «без объяснения причин». Легко отделался кадровик, хотя он вроде идеально подходил на роль злодея – набрал, понимаешь, клоунов! Но это надо знать местный колорит: в России кто попало завкадрами не становится… Начальника охраны восстановить в должности и не подумали: он потерял лицо в кризисной ситуации. А еще какая-то падла настучала на офис-менеджера – припомнила «наш ответ на идиотизм», – и его попросили уйти по-хорошему.

Сам Пападакис усидел в своем кресле чудом. Видимо, на тот момент в резерве штаб-квартиры не было второго такого эталонного пиндоса, чтобы назначить его директором российского завода.

Говорят, Пападакис именно тогда впервые с горя закурил, после чего швырнул пепельницей в Васю-Профсоюза, но это дело темное, свидетелей не было, а в Васю хоть дерьмом кидайся, следов не останется, он ведь Профсоюз.

Народ обиделся за офис-менеджера и перекрестил Пападакиса во Впопудакиса. Адаптировал, так сказать. Впопудакис отозвался на этот мирный, в общем-то, креативчик такой фигней, за которую Дональд его просто убил бы. Теперь каждый сотрудник подписывал Кодекс еженедельно. Спасибо, экзамен не сдавал. Хотя могли и спросить внезапно. И наказать, если запамятовал.

И это было только начало.

А годика через полтора в эту клоаку рухнули мы с Кеном, полные светлых надежд. Мы были готовы столкнуться с любыми пиндосскими штучками. Знали, как себя вести. Легко вписались в обстановку, ничему не удивлялись, на все смотрели с юмором. И очень долго нам тут было хорошо, лучше некуда.

Пока не выяснилось, что если в Америке ты работаешь на заводе, то в России завод работает на тебя. И ты напрасно учил правила игры, надеясь всех перехитрить, «отвечая на идиотизм здоровым цинизмом». Правила изменят, потом изменят еще и еще раз, пока ты не споткнешься.

Только сама игра будет прежней – игрой на выбывание.

Должен был остаться только один.

Когда мы с Кеном встали к конвейеру, обстановка на заводе более-менее утряслась. Рабочие старались не кусать руку кормящую, а дирекция нагибала «русский стафф» плавно, чтобы у него нигде не треснуло. Но время шло, фигня прогрессировала, народ принялся ответно чудить, дурить, вежливо хамить начальству, всячески ехидничать и вообще забивать болт.

Конечно, забивали болты в переносном смысле. В нашу сторону нет-нет да поглядывала вся Россия. Поэтому завод оставался чемпионом марки, и моя смена была чемпионом завода. Нас приучили к тому, что мы – шикарные ребята, лучшие из лучших.

Только не надо капать на мозги.

А нам капали и капали.

Не реже чем раз в квартал штаб-квартира рожала очередную адски креативную бредятину, и завод начинал ее эффективно внедрять. Допустим, нашивки на рукав за выслугу лет. Чтобы сразу было видно, кто уже вконец опупел, поскольку шестой год втыкает болт в одну и ту же дырку… Или конкурс на лучший плакат-мотиватор. Чтобы сразу было понятно, у кого чувство юмора окончательно отшибло.

Русские, конечно, и не такие инициативы кидали через бедро. Но, к сожалению, отчитывалась за внедрение маразма в производство вся командная цепочка, от тим-лидеров снизу до Пападакиса наверху. Так что, например, Джейн и Кен исправно получали свою порцию ненависти на большой совковой лопате. Сначала от нас, потом от дирекции. Джейн на это глядела философски – ей надо было расти, чтобы поставить на уши мировой автопром. А вот Кен начал задумываться. Ему предстояло трубить на компанию еще несколько лет, чтобы рассчитаться за учебу, и все эти годы его бы дрючили. Конечно, он мог попросить отца вытащить его куда-нибудь в исследовательский центр. Это означало поднять лапки кверху и признать, что кишка тонка. Сдаваться Маклелланды не умели, порода не та.

Вдобавок, Кен чересчур обрусел. И привык, что он тут первый парень на деревне – я даже ревновал. На заводе его любили, в городе любили, повсюду он был свой. И вдруг оказался не вполне свой, поскольку, надев галстук, стал играть на стороне пиндосов. Ему теперь могли сказать под горячую руку: «Вали в свой Пиндостан!» Знали, что не настучит – ни по морде, ни в дирекцию.

По мордам не стучал, но много раз обещал – я. Кен потом дулся на меня, и это было забавно. Джейн обзывала меня мальчишкой, и это начинало уже надоедать. Джейн вообще странно на нас обоих поглядывала.

Она будто что-то решала для себя.

А мне даже не интересно было, что у нее в жизни происходит, с кем Джейн спит после развода, и спит ли вообще. Может, нашу целеустремленную девушку ждал в постели резиновый цитрус, кто знает.

Лучше бы я в нее влюбился, когда ее звали еще Женькой.

Глядишь, все сложилось бы иначе.

Откуда во мне эта жертвенность, ума не приложу.

Национальный менталитет, что ли.

На очередное «совещание по эффективности» господа начальники прибыли вовремя: бодренький старший мастер; замученный Кен; красивая, но нервная Джейн; потный Вася-Профсоюз в качестве наблюдателя; и еще Рой Калиновски, самый приветливый в мире пиндос, который всегда успевал первым здороваться с рабочим человеком.

Смена была в сборе, только на центральном стуле, ожидавшем Роя, расселся наш тим-лидер. И начал беседу:

– Здравствуйте. Заседание клуба Анонимных Трудоголиков прошу считать открытым. Меня зовут Виктор, и я трудоголик! У нас общая проблема, давайте ее дружески обсудим. Ну, кто первый?

Встаю я, очень натурально стесняюсь и говорю:

– Здравствуйте. Меня зовут Виктор, и я трудоголик!

Все от души посмеялись. Включая господ начальников. Как нам после вломили! Тонкий намек на то, что все эти совещания полная бредятина, пронял дирекцию до печенок. Разбирали «безобразную выходку, подрывающую командный дух», на специальном брифинге в кабинете Пападакиса. Мы так и не поняли, кто настучал. Рой Калиновски точно не мог: ох, не за красивые глаза он зауважал русского рабочего… Мастер наш тоже не самоубийца. Значит, Вася. Основная задача профсоюза – держать работяг в узде, а тут мы явно хомут распустили.

Я-то легко отделался. Вызвал кадровик и сказал уныло:

– Просили ведь тебя!..

– Надоело, – говорю.

– А вот послушался бы меня в свое время…

– Спасибо, – говорю, – я насмотрелся уже на Кена и Джейн. Мы ведь одноклассники, между нами секретов нет…

– Лучше бы секреты были! Сгинь с глаз моих. В последний раз предупреждаю.

– Чего я сделал-то?!

– Поставил под сомнение элемент корпоративной культуры.

– А если он бессмысленный, элемент этот? Чистое ведь издевательство!

– Сам ты элемент. Подрывной!

И в спину мне, как в прошлый раз:

– И перестань уже болтать!

Ничего не понимаю. Где я должен перестать? С кем? И так уже в курилке больше мычу и хмыкаю, чем говорю. И по пивным булькаю да хрюкаю, чтобы не подставляться. Хочу все-таки прокатиться по турецким и немецким заводам. Чисто по инерции. Я действительно спекся, ничего мне в автопроме неинтересно. Одна навязчивая идея: уйти с завода и встретить девушку, которую захочу нарисовать. Соскучился по любви. Соскучился по чувству, которого толком не знаю.

А в уютном гаражике с покрасочной камерой меня ждут хоть завтра.

И вот сижу вечером, пиво пью, с зеркалом чокаюсь. Вдруг звонок в дверь. Прямо в дверь, как будто телефона и Интернета не существует. Ко мне так приходят трое: я, Кен и полиция. Я уже тут, значит, выборка сужается.

Вваливается Кен с упаковкой пива.

– Выйдем на воздух, а? Разговор есть.

Ну, выйдем. Беру упаковку на всякий случай и шагаю с крыльца – куда бы вы думали, – к берегу реки.

А на дворе конец сентября, теплый вечер, все кругом золотое, да еще за рекой правый берег светится. Господи, счастье-то какое. И черт с ним, что по мутным водам ничего к нам не плывет. Кто знает, вдруг, когда оно приплывет наконец-то, русские не обрадуются.

Может, нам совсем другого надо – мира во всем мире, и чтобы врагов у нас не водилось отродясь. Чтобы нас все любили, и мы всех любили…

– Прости, что?!

– Увольняйся, – говорит Кен.

– Ты бухой, что ли?

– Ты сам бухой. Оба мы поддатые, вот и говорю, пока не страшно – увольняйся, дружище.

Я так и сел на берегу реки.

– У нас есть «программа лояльности молодых специалистов», – говорит Кен скучным голосом, глядя в никуда. – Всегда была. Меня она не касалась, хорошо быть Маклелландом. Я лояльный по умолчанию…

– Не надо, Кен. Твой отец не хочет, чтобы ты опиндосился, вот и приказал тебя не трогать. Элементарно, Ватсон! Ну, что за программа? Стучать? Так у нас каждый второй стучит.

– Это не обычный стук. С его помощью растят будущих управленцев, которые далеко пойдут. Он предполагает умение грамотно работать с людьми. Теперь дошло?

– Не-а.

– Не налегайте на тормозную жидкость, Холмс… Молодой специалист налаживает контакты. Втирается в доверие. И составляет отчет не о том, как люди работают, а о том, чем они дышат. О степени мотивированности, уровне притязаний, готовности чем-то жертвовать ради карьеры. Составляет психологическую карту рабочего коллектива. Сначала на уровне бригады. Тренируется, так сказать, на кошках… Выпьем!

Выдули по банке и швырнули в реку. Отвратительно, но факт – у нас в городе такая некрасивая традиция. Мне стыдно, правда. И у вас в Москве я так не делал, честное слово.

– Эти отчеты – тренировка, но не игра. По ним реально принимаются решения. Фирме не нужны еретики, не нужны озлобленные, да и слишком умные – тоже. Умных всех на учебу, а кто в отказ, того за ворота. Клоуны нужны. Вот почему Малахов работает – и будет работать до пенсии… Но главное в отчете – число. Чем больше, тем лучше. Не отыскал недовольных? А ты их спровоцируй.

Я в затылке почесал, вспоминая, сколько раз «молодые специалисты» при мне ругали пиндосов. Откровенные русские парни. А ведь есть и такие, кто в курилке запросто толчется. Не положено им, но дружба важнее, мы ведь русские! И пиндосы смотрят на это сквозь пальцы, терпят местный колорит. Ну-ну… Вот зачем они его терпят…

– Знаешь, какая гонка за показателями идет? На карту поставлена власть. Реальная власть. Кого обогнал, того и будешь нагибать потом. В конце года подведут итоги – и мы увидим, кто из наших самые крутые скоты. И ничего не сможем, ни-че-го…

– Стонать только не надо, пожалуйста.

Кен перестал ныть и сказал очень спокойно:

– Если о «программе лояльности» узнают, город взорвется.

– Как бы не так. Плюнут и забудут. Эка невидаль! Никто и не ждал от пиндосов ничего хорошего. И потом – кто расскажет?

– Допустим, я. Потому что это подлость. Потому что нельзя так развращать людей…

– Они и за тебя взялись?

Кен головой мотает.

– Я вне игры, они думают, что под меня уже готово место в Штатах. А вот все остальные – в игре. Женька… Это она мне рассказала. Говорит, надоело ей видеть рядом с собой наивного мальчика. А я отца тряхнул, и он мне все подтвердил. А Джейн…

– Она в тренде, да и черт с ней, – говорю. – А теперь объясни мне, тормозу, чем это все так ужасно.

– То есть тебе все равно, что ребята из нашей школы тебя закладывают? Вот эти сопляки, которых ты за шкирку таскал, когда они много себе позволяли? Или ровесники, с которыми мы в футбол рубились? Друзья наши, наконец? Те, кого мы всю жизнь знаем? С кем вместе на конвейер пришли?

– Абсолютно. Больше скажу. Ты можешь кричать о «программе» на всех перекрестках. Город только посмеется. Городу наплевать, заводу наплевать, всем наплевать. Ты плохо учил историю России.

Кен глядит на меня как-то странно.

– А ведь ты счастливый, Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов, – сообщаю я ему. – Ты так и не завел врагов. И не хочешь, чтобы они у тебя были. Тебе больно, когда люди оказываются дерьмом. Хороший ты парень, Кен.

– Да, больно, – говорит Кен с такой тоской в голосе, что меня аж пердернуло. – А насчет врагов… Не беспокойся, врагов хватает. Только плыть мне с ними вместе по одной реке…

Хлопнул меня по плечу и ушел, оставив в недоумении.

Все-таки серьезные разговоры о чести, совести и предательстве, гордости и предубеждении, королях и капусте надо на трезвую голову вести.

Оно, конечно, натрезвя страшнее, зато понятнее.

Никуда я, протрезвев, не уволился – и тут же вляпался.

Заводской конкурс на лучший плакат-мотиватор я игнорировал. Все ждали, что «Витя им сейчас нарисует», а я сказал – да ну, не моя специфика, разучился давно… Не рисовать же завод, каким я его видел на тот момент – в гробу. У меня тут друзья загибаются, ничего себе мотивация.

Победила в конкурсе наглая копипаста с советского плаката 1960-х, слегка подправленная фотошопом. Одухотворенные работяги и надпись «Эфективность – это красота». Именно так, с одной «ф». Судили конкурс пиндосы, и мотиватор их восхитил. Зацепил генетическую память о том, как их деды с такими же простыми открытыми лицами клепали небоскребы громадными заклепками. Но, зная уже за русским стаффом некую шаловливую креативность, пиндосы вызвали на экспертизу наших из пиар-службы. А то мало ли. Пиарщики репу почесали, и у них тоже проснулась генетическая память. Они полезли в Интернет и быстро нашли оригинал. Господа начальники обиделись и почуяли недоброе – нюх на провокацию у пиндосов отменный. Увеличили картинку, изучили пристально и нашли у одного персонажа сомнительные точечки на пальцах. Вывели в полный размер (плакат-победитель обещали распечатать и по всему конвейеру развесить), а у рабочего на руке едва заметная татуировка: FUCK USA. Вскрыли конверт, приложенный к мотиватору, и увидели, что у автора ни заводской должности, ни специальности, ни даже электронного адреса нету, зато есть имя редкое: Янки Гоу Хоум.

Поднялся жуткий крик, Пападакис нервно закурил, а меня опять вызывали к кадровику.

– Я не мог сделать такую ошибку в слове «эффективность». Даже нарочно.

– А кто может?!

– Да кто угодно!

– Ну, Виктор Сергеевич, вы довыпендриваетесь! Это я вам официально говорю!

– Да идите вы все…

В курилке спрашивают: ну, че? И тут я сплоховал при всем честном народе, включая тим-лидеров и инженерный стафф. От обиды, видимо. Среди художников полно двоечников, это как бы почти норма, а у меня за выпускное сочинение оценка девять-девять. Образ Печорина самую малость недораскрыл – коленвал ему в дупло, мальчику-мажору, – и одна запятая лишняя.

Месть моя, говорю, будет ужасна. Вот уволюсь, и первое, что сделаю – выкрашу свой цитрус в лимонный цвет. Потом нарисую на борту «STRIT RASING» (сахар по столу рассыпал и пальцем написал, чтобы понятно было). Подгоню машину к проходной и забьюсь со всеми желающими на бутылку – что случится со Впопудакисом, когда он увидит этот шедевр дизайна и грамматики: просто обморок или вообще инсульт?

Вот же оболтус, сказала Джейн, ну когда у тебя это детство в заднице пройдет?! Скучно мне с вами, мальчишки, сколько лет вас знаю, а вы все не меняетесь.

Да куда уж нам, говорю. Живем в лесу, молимся колесу. Только спорим, подруга, я скоро приеду к тебе на желтом цитрусе? Поедем, красотка, кататься?

Публика аплодирует, публике смешно. А между нами с Джейн такая высоковольтная дуга образовалась, вот-вот паленым запахнет.

Кретин, сказала Джейн. Лениво сказала, без обиды, без раздражения, просто констатировала факт.

Ну, какой я тебе кретин, дорогая, кретин это тот же дурак, только с высшим образованием, а у меня всего один курс…

А она уже уходила, такой я ее и запомнил – со спины. Кудрявый затылок, прямые плечи, восхитительной формы попа и лучшие ноги Левого берега, а может, и города.

И последнее ее слово было именно это – кретин.

А назавтра в обеденный перерыв возникает у столика нашей бригады Вася-Профсоюз и говорит:

– Приятного аппетита, братья по разуму.

Это старая хохма. Смысл ее в том, что совокупный ай-кью нашей бригады равен себе же, поделенному на число работников. Ну, сами посчитайте, если не лень. Кому попало мы эту шуточку не прощаем. Она строго для своих, и Вася нынче много на себя взял. С чего бы?

– Че те надо, защитник угнетенных? – спрашивает тим-лидер. – Нам нечего тебе пожертвовать, кроме своих цепей, можем отклепать пару метров на нужды профсоюзного движения.

– Да я на минуточку, – говорит Вася. – У меня к малевичу нашему пара слов. Витя! Сочувствую, что ты в конце квартала увольняешься. Не мог до Нового Года дотерпеть? Мы же тебя планировали на поездку, на показательные выступления… Прямо скажу, здорово ты нас подставил!

И вроде должен я по закону жанра подавиться макаронами по-флотски. А в голове одна мысль: свободен. Я свободен. За меня все решили. Хорошо-то как. И выгоняют не резко, а гуманно, авось еще квартальный бонус получу.

Вася смотрит, ждет ответной реакции. Тут лидер, который тоже отнюдь не подавился, спокойно его спрашивает:

– А чего это – Витя подставил?.. Мы подставили. Мы его попросили уволиться к едрене матрене. Он нам надоел. От него одни неприятности. А ты не знал?

Вася-Профсоюз так и встал столбом.

– До свидания, Василий Иваныч, – советует лидер и ненароком сгибает вилку тремя пальцами. – Покинь опасную зону. Не стой под стрелой.

Васю сдуло. Лидер вилку разгибает и давай жевать. Говорить ему больше не с кем и не о чем. Бригада глаза прячет. Только напарник мой молодой не выдержал. Потому что молодой, специфику заводскую еще не просек до конца.

– Я бы на твоем месте уперся рогом. Пусть выгоняют без объяснения, кинь им такую подляну.

Тут вопрос принципиальный: если ветерана и чемпиона погонят «без объяснения причин», это шухер на ползавода. Глядишь, и дубина народной войны поднимется. Может, еще кому «темную» устроят в узком коридоре. А то непорядок – один только Рой Калиновски поумнел и вежливый стал… Хотя чего на пиндосов силы тратить, вон у Василия Иваныча давно морда рихтовки просит.

– Не надейся, – говорит лидер. – Это не мы им, это они нам подляну кинут. Допустим, Железному Джону настройки собьют. Через неделю вас с Витей пинками выгонят обоих, коллеги наши дорогие выгонят… Да я первый вынужден буду вас попросить.

Я сразу глаза опустил. Лидер куда дольше меня работает и больше гадостей тут видел. Подставить нас с Джоном легко. Сегодня, завтра, послезавтра – легонькое вмешательство в настройки. Ремонтники бессильны: робот проверен, «мозги» опломбированы, в журнале – роспись мастера участка. Просто робота глючит, когда я прихожу. Разлюбил он тебя, Витя, ха-ха-ха… И будут на веддинге затыки, короткие, но чувствительные для всех, пока я не восстановлю против себя целый конвейер. Народ будет знать, что меня подставляют – и злиться, отчего я такой упертый. На день хватит народа, на два, а потом терпелка лопнет. Ну, показал характер, молодец, но сколько можно?.. И уйду я совсем не героем, а неприятным типом с обостренным чувством собственного величия, который нагадил не столько пиндосам, сколько трудовому коллективу.

– Намек понял, – говорю.

В «кадрах» младший менеджер разыграл удивление и сожаление, но стандартная форма увольнения «по собственному» уже была распечатана. Только я ее заполнил, открывается дверь кабинета, и зовет меня заведующий. Ну правильно, его виза нужна.

Кажется, он был поддатый. Уселся, кинул перед собой заявление и загрустил. Подпер щеку рукой так, что физиономию перекосило, и выдал:

– Да вы поэт! – говорю.

– А ты художник, – сообщает кадровик. – От слова «худо». Сколько раз я тебе говорил – не болтай? У меня где-то записано, сколько. Надо поискать.

Лезет в стол, чем-то там звенит и булькает, достает толстенную папку. На обложке написано: «Промышленный шпионаж и электронная разведка. Пособие для слушателей третьего курса Академии…» – дальше я прочесть не успел. Выпал в осадок. Да и сам кадровик смотрит на папку в легком недоумении.

– Господи, как мне все это надоело, – говорит. – Раньше людей по-настоящему готовили. А теперь… Кто мне прислал эту муть? На рецензию, наверное… А кто автор?.. Как – я?! Зачем?!

Поднимает глаза к потолку. Я сижу, не дыша – жду, пока кадровик очнется.

– Денег, что ли, пообещали? – думает он вслух. – А, точно, так оно и было. А это мне авторские прислали… Слушай, тебе не надо? Лежит, пол-ящика занимает…

Меня хватило лишь на то, чтобы головой помотать.

– Ну, как хочешь, – говорит кадровик и сует папку обратно. – Не смею настаивать. А то по чуть-чуть?..

– Я за рулем.

– Это правильно. Одобряю. Чего-то я хотел тебе сказать… Ах, да. Не знаю, что ты помнишь, а вот я, например помню, когда у нас тут было… Много всего. А потом оно развалилось. И долго ничего не было. Власть меняется, жизнь меняется, а мы тут в берлоге лапу сосем… Дальше явились пиндосы и завод поставили. И город снова зашевелился, на всю Россию прославился. Благодаря пиндосам. И по большому счету твое поколение, кроме пиндосов, ничего не видело. И вам, наверное, кажется, что если на заводе фигня творится, это так, местный колорит, пиндосские закидоны. А вокруг – огромная Россия, всюду наши, жизнь прекрасна и удивительна… Не надо иллюзий, ребята. Не надо иллюзий, Витя! А теперь, раз ты за рулем – желаю дальнейших успехов в труде и личной жизни!

На парковке я посмотрел на свой «цитрус» (3-дв. хэтч, красный, 1,8 турбо, 215 л.с., механика, все электро, сел и поехал) и сам у себя спросил: что кадровик хотел сказать? Что пиндосы – всюду?

И тут замечаю: идет в мою сторону, точнее, почти бежит Кен.

А я понимаю, что ничего не понимаю. Ничего в этой жизни не понимаю! Кен умный, Джейн целеустремленная, а я – что за человек? Недоразумение, а не человек. Вот меня и выкинули с завода, где я столько лет отпахал, словно кота, что мышей не ловит – за шкирку.

И вроде бы надоел мне завод. А уходить больно. И вдруг такая обида захлестнула, что я даже по «цитрусу» кулаком врезал, обидел любимую машинку.

А Кен глядит на меня круглыми глазами и бормочет:

– Да чего ты, Витя… Ну… Это же не трагедия.

Вот именно. Комедия.

Дальше события развивались слишком быстро, чтобы кто-то успел задуматься и понять, как себя вести. Люди действовали рефлекторно. Поэтому, кто бы что теперь ни говорил, я считаю – винить некого. С рефлексом не поспоришь. Увидел добычу, пустил слюну, побежал на перехват.

И уж совсем как динозавр повел себя я.

У компании было два завода в России, один в Центре, другой на Дальнем Востоке. Мы с «восточными» находились в состоянии перманентной гонки – кто кого перепиндосит. Выше знамя соревнования, и все такое. Но если отбросить шелуху, любой косяк «востока» нас, простых сборщиков, обижал – и наоборот. Болезненная это штука, престиж национального филиала. Начнутся из-за «центральной» сборки рекламации – «восток», конечно, поиздевается над нами в Интернете, напишет гадостей, но заметно будет, до чего ребятам тошно: мы ведь родную страну подставили.

А тут «восток» пролетел. У них китайский поставщик решил «оптимизировать схему» электроусилителя рулевого управления. Углядел там что-то лишнее с точки зрения своего национального менталитета – и радостно это лишнее сэкономил, заменив проволочкой, именуемой в народе «соплей».

Привела китайская экономия к тому, что изредка (спасибо и на этом) в крайнем левом положении руля (прямо скажем, повезло) каждый тысячный (счастье-то какое) усилитель внезапно делал «право на борт» со всей своей электрической дури. Пальцы людям выбивало только так. И машину разбивало обо все, что подвернется. Слава богу, на большой скорости никто руль до упора не перекладывает, поэтому бились люди не в хлам. Но автомобилей потом боялись долго, любых, а от цитрусов – кидались с воплями. Ждали, что сейчас напрыгнет.

Как только инфа о таких выкрутасах прошла по Интернету, наши возмутились: да вы че вообще, такого быть не может, это черный пиар! Понимаем трудности конкурентов, но кто так делает, стыдно должно быть! Люди ведь пугаются! Требуем всех клеветников поймать и сурово наказать!

А сами, естественно, хвать китайцев железной рукой – не размениваясь на мелочи, сразу на уровне партии и правительства. И давай крутить из крайнего левого в крайнее правое. Мол, у вас, ребята, за такое не расстреливают, нет? А напрасно. Можно и начать. Вдруг пойдет на пользу…

Говорю «наши» чисто по привычке – я ведь следил за всей катавасией уже из гаража. Но люди вокруг, простые ребята с Левобережья, переживали так, будто все еще стоят на конвейере, и за каждый русский цитрус отвечают. За свой, за «восточный», без разницы. Хотя «центру» малость полегчало – к нам эта китайская военная хитрость не могла попасть, у нас свой поставщик.

А официально – вообще ничего не произошло. Компания твердо стояла на том, что ее оклеветали. Но начала отзывную кампанию «в целях заботы о потребителе». Сразу по всему миру – чтобы никто больше ничего не боялся. Приезжайте на сервис, вам протестируют усилитель, а если очень страшно – заменят.

Мы такой заботы о потребителе не поняли. Ведь точно известно, какие цитрусы потенциально опасны – ну и отзывай их. А всемирный отзыв – это адски дорого. Пиндосы тряслись за копейку, если та умножалась на сто тысяч машин. Хотя, когда люди начинают бояться «цитрусов», никакая щедрость не лишняя…

И в самый разгар отзывной кампании – бац! Делает «право руля» «цитрус» модного поэта и музыканта Ивана Московского. Для меня лично – хоть бы этот Ваня помер во младенчестве, век бы его не слышать. Наш кадровик против него был Пушкин. Увы, означенный Ваня не помер, а вырос идиотом, начал сочинять и петь, заработал денег еще не на «Феррари», но уже на «цитрус», крутанул руль до упора влево на парковке – хрясь! – и точнехонько в коллекционный «Феррари» въехал. В Москве это просто. Там и в «Бугатти» врезаются.

Аварийный комиссар зафиксировал VIN, а поскольку авария вышла шумная, и вокруг Вани крутились репортеры, номерок у комиссара подсмотрели. Щелкнули через плечо, так, на всякий случай. Этот самый «вин» – рудимент и атавизм, он давно никого не волнует, кроме сервисменов, потому что в нем зашифрована комплектуха. Но для журналистов лишних подробностей не бывает.

«Цитрус» был «центральной» сборки.

На заводе остановился конвейер.

Я сам две тысячи второго года, и что такое полностью анонимный Интернет, знаю только из рассказов старших. Мы уже получали вместе с паспортами электронную подпись и личные номера. И когда компания возмутилась «черным пиаром», объявив его враньем, а на этом вранье никого не поймали, я удивился. С нашими законами о клевете на всех и оскорблении кого угодно не особенно соврешь. Выловят, ославят на всю страну, посадят. И правильно, я считаю.

Потому что обманывать нехорошо.

Именно так рассудили сборщики, когда с утра пораньше гурьбой двинулись смотреть, какие у нас усилители. Потом они взяли за шиворот Васю-Профсоюза, чтобы было, кем прикрыться, и полезли на склад. Дальше они здорово напугали отдел техконтроля. Наконец, захотели увидеть документы по «движению» злосчастных усилителей – вдруг к нам все-таки «китайцы» заехали.

Убедившись, что Китаем и не пахнет, толпа, достигшая уже размеров угрожающих, снова вломилась в техконтроль, подавив вялое сопротивление охраны.

Техконтроль обиделся. Он заявил, что готов воткнуть себе усилитель хоть в то место, через которое русские достают шляпу из кролика – узел работает безупречно. Будучи обложен нехорошими словами, техконтроль выругался ответно – и при всем честном народе первый попавшийся усилитель развинтил. В этот момент сквозь толпу проломился директор завода собственной персоной, один, без привычной свиты. И тоже уставился в электрические потроха. Может, надеялся увидеть там «соплю» или отвалившуюся плату. А может, рабочие инстинкты проснулись временно. Свой годик на сборке он когда-то честно оттрубил.

Усилитель был красавец. Крутить – и никаких соплей.

– Сука, – сказал усилителю мистер Джозеф Пападакис, и так этим всех ошарашил, что ему дали повернуться и уйти.

Потом заорали, конечно: «стой», «держи», «лови пиндоса, он что-то знает». Но того уже след простыл. А на пути к дирекции ощетинилась дубинками и шокерами охрана.

– Спокойно, ребята, – сказали народу. – Нас бить нельзя, это противозаконно. Или вызываем полицию. Ее бить совсем нельзя.

– Не очень-то и хотелось, – ответил народ. И побежал в раздевалку за телефонами – звонить в город.

Город отозвался мигом. Поэтому народ вел себя миролюбиво – легко ушел из цехов, позволил охране запереть проходную: куда пиндосы денутся, когда все наши подтянутся? Да никуда.

К обеду на завод приползла вторая смена, следом приехали «бывшие», а за ними приперлись сочувствующие – фактически, вокруг толпилось все Левобережье.

Русский менеджмент к тому моменту как ветром сдуло, разбежались – не найдешь. Пиндосы забаррикадировались в дирекции. В толпе, быстро растекавшейся по периметру завода – «чтобы ни одна гнида пиндосская не ушла», – не нашлось никого выше тим-лидера, не было даже мастеров. Охрана уже ничего не охраняла, кроме проходной, беспрепятственно шлялась туда-сюда с толпой вместе, ругала пиндосов и растаскивала редкие драки.

Толпа передавала из рук в руки Васю-Пофсоюза, но тот ничего не знал и ничего не понимал. Вдобавок он уже ничего не соображал, только бормотал, как заведенный – не бейте, не бейте… Да его и не били, он просто малость сдвинулся от страха. Приехал начальник полиции и спас его. Брезгливо оглядел и погрузил в «Скорую». После чего поднялся на крыльцо и рявкнул:

– Кто главный?! Подходи, не бойся!

Из толпы шагнул маленький слесарь. На этот раз без табуретки.

– Опять вы, Малахов, – сказал полицай. – Каждой бочке затычка. Вам, наверное, больше всех надо. Интересно, почему.

– Как я буду делать машины, если я не могу за них отвечать? – спросил Малахов.

– Не понял, – признался полицай.

– Номера не совпадают. У вас на цитрусе какой «вин»?

– Наш, конечно, – полицай вытащил бумажник, добыл техпаспорт и показал слесарю.

– Та-ак… Машина сделана для России. Собрана тут. Может, я ее и делал… – бормотал Малахов, читая цифры.

– Спасибо большое, что теперь, расцеловать тебя во всю задницу?

– Нет, позвонить на сервис, – Малахов достал телефон. – Алло! Привет. Слушай, пробей еще номерочек. Я понимаю, что тебе надоело…

Он продиктовал цифры «вина», толпа затихла.

– Поздравляю, – сказал Махалов, возвращая техпаспорт владельцу. – У вас цитрус турецкий.

– Чего-о?…

– По «вину» он наш. А по базе сервиса проходит как турецкий. У меня – кореец. Да ладно, тут и африканцы есть…

– У меня, у меня! – крикнули из толпы. – У меня черножопая! Привет из Йоханнесбурга! Апартеид не пройдет!

Полицай сдвинул фуражку на нос и почесал в затылке.

Видно было, что ему не нравится ездить на турецком «цитрусе». Уже целых полминуты не нравится. А вы думали?..

Если «цитрусы» одинаковой комплектации прошли выходной контроль, они идентичны, что наш, что «восточный», что африканский. Но если завод у тебя под боком, ты узнаешь однажды: внутри фирмы качество сборки еще как различают, и твоих земляков ставят всем в пример. А поскольку на сервисе тоже сидят наши, рано или поздно инфа просочится: «востоки» начинают сыпаться чуть раньше, чем «центры». А «турки» и «корейцы» сыплются чаще. Самую малость, но все-таки.

И ты гордишься земляками, и счастлив ездить на лучшем в мире «цитрусе».

И вдруг такой облом.

– А собственно, вам не все ли равно? – задумался полицай.

– А давай раскрываемость по районам губернии плюсанем – и в равных долях обратно поделим, – подсказал кто-то из охраны. – Вы же все менты, все общее дело делаете!

– Сам ты мент! Уволился, вот и не наглей! – полицай снова почесал в затылке.

Тут в задних рядах кто-то крикнул:

– Чурки едут!!!

Толпа замерла, как громом пораженная.

– Жена звонила! – надрывался голос в задних рядах. Над головами поднялась рука с телефоном, будто в доказательство. – В магазине слышала – едут сюда две смены чурок! Пиндосы вызвали штрек… шрек…

– ШРЕКБРЕХЕРОВ! – взревел начальник полиции. – Точно! В магазине врать не будут! Терминаторов вызвали! И еще робокопов! Мне на подмогу!

Начался хохот. Потом бормотание отовсюду – народ уткнулся в телефоны, проверяя новость.

– Это провокация! – заявил полицай. – Я знал бы первый. Без меня тут никаких чурок быть не может! Пиндосы не посмели бы без согласования…

И тут толпа взорвалась:

– ПИНДОС!!!

Из окна третьего этажа выглянул Кен. Это было окно туалета дирекции. Кен явно спешил. Воровато оглянулся себе за спину. Высунулся далеко наружу, посмотрел вниз…

– ПИН-ДОС! ПИН-ДОС! – скандировали там.

– Заткнитесь, придурки! – заорали сразу в нескольких местах. – Это же Кен!

Тем временем, Кен полез через подоконник.

– Отставить! – рявкнул полицай. – Гражданин Маклелланд!..

Гражданин Маклелланд отставить не соизволил. Учитывая, что на заводе третий этаж как нормальный пятый, со стороны это выглядело малость суицидненько, мягко говоря.

На самом деле, Кен решал чисто инженерную и отчасти управленческую задачу. Он учитывал, что его тут хорошо знают, и принимал в расчет материальную базу. Человек десять наших уже сдернули с забора баннер «Приглашаем на работу» и прибежали под окно. Половина встала к стене, задрав край баннера над головами, половина – отошла, держа свой край у пояса.

Толпа охнула – и ломанулась помогать.

По ту сторону окна замелькали какие-то тени. Кен до этого сосредоточенно молчал и глядел внутрь туалета, а тут обернулся к народу и открыл рот.

– Уволился!!! – крикнул он.

И прыгнул.

– Довыпендривались! Качество… Фигачество! Хуже надо было работать! – рычал Кен, держась за вывихнутую лодыжку.

Его так и несли к «Скорой» – на баннере. Под аплодисменты.

Из окна торчали пиндосы и ругались на пиндосском языке. Кто-то метко швырнул в них бутылку, и они спрятались.

– Что за безобразие, Кеннет Дональдович? – спросил полицай. – Что за цирк дю солей в прямом эфире?! Я же вас могу привлечь за такую акробатику!

– Это был экстремизм! – подсказали из толпы.

– Именно!

– Да ну вас… – Кен отмахнулся, кривясь от боли. – Народ! Слушай сюда! Вы ни в чем не виноваты! Пиндосы обезличили машины!

Народ шумно вздохнул – и обратно не вдохнул.

Новость была ожидаемая, конечно, но до того обидная, что все надеялись – пронесет нелегкая. А главное, с какой радости нам такая радость? Чем заслужили?

– Нету больше русской сборки и нерусской, вообще никакой! Потому что НЕКОРРЕКТНО! Потому что обидно! А на самом деле – из-за вас, господа Анонимные Трудоголики! Шуточки шутите! С фигой в кармане ходите! И тогда эти тупые…

Он добавил еще несколько слов, но приводить их тут, с нашими законами об оскорблении кого угодно, боязно. А то вдруг геи оскорбятся. Или верующие. Или кто угодно.

– …сообразили, в чем проблема. Она в вас! Можете гордиться! Больше вам гордиться будет нечем!

– А как же теперь… Качество? – спросил Малахов, подпрыгивая, чтобы лучше видеть Кена.

– Только мотивация дубьем и рублем. Никаких соревнований, хватит, наигрались. Чурки и турки обижаются, а русские наглеют, штаб-квартире это надоело. Они долго понять не могли, отчего русские такие наглые. Отчего ты такой наглый, допустим!

– Я за справедливость! – сообщил Малахов.

– А они говорят – из-за соревнования! Все, стахановцы, отдыхай! «Вин» теперь к стране не привязан, к заводу не привязан, есть комплектация – и все… Сервису этого достаточно, ему только комплектуха важна. Знать, откуда поставка, будет только логистика и дилер. А простой смертный – фигушки. Дилер больше не имеет права сообщать о происхождении машин. Хочешь узнать – шпионь за пароходами и автовозами! Да никто и не станет. Всем пофиг.

– Нам не пофиг! – сказали из толпы.

– Выйдет приказ – будет пофиг! А кому не пофиг – свободен! Решение принято на днях. Сейчас тестовый период. Поэтому они и залетели на разнобое в «винах». По сервисной базе все цитрусы уже обезличены. Никто вас надувать не хотел, просто нелепая случайность. Должны были объявить о новом порядке завтра буквально…

– А если нам этот порядок… – Малахов резанул ладонью по горлу.

– Жалуйся в профсоюз, – посоветовал Кен.

В иных обстоятельствах это было бы очень смешно, но тут народ дружно выругался.

– А чурки едут сюда? – спросили издали.

– Какие еще чурки?! – удивился Кен.

– Шрек… Брехеры!

– Я же говорю – провокация! – крикнул полицай.

– Что за бред? – спросил у него Кен, бледнея на глазах.

– Панические слухи. Или какая-то падла хочет устроить беспорядки. Или конкуренты ваши гадят.

– У меня больше нет конкурентов, – сказал Кен. – Я уволился.

Его перегрузили на носилки и упихали в «Скорую». Лицо у Кена вытянулось, он напряженно что-то обдумывал.

– Только не везите никуда! – сказал он врачу. – Нет времени. Быстро ногу зафиксируйте. Сам потом приковыляю…

– Вас незаконно удерживали? – деловито спросил полицай и мотнул головой в сторону дирекции.

– Ну… Да.

– Заявление напишете?

– У меня нет времени, – повторил Кен, мотая головой. – У вас тоже. Ни у кого нет времени.

Будто поддерживая его, на поясе у полицая захрюкала рация. Тот прижал наушник пальцем, склонил голову набок, выслушал новость и выдал в ответ такое, что было бы некорректно повторить даже без законов об оскорблении.

– Все-таки едут чурки? – спросил его Малахов.

– Не едут, – сказал Кен. – Ребята! Не будет чурок! Их взять негде! Не слушайте никого!

– Чурок не будет, а козлов своих – как грязи, – процедил начальник полиции. Он повернулся к Малахову: – Скажите людям, чтобы расходились по-хорошему. Пока я добрый.

– Да с чего вы взяли, что я тут главный?! – Малахов развел руками.

– Потому что вам больше всех надо!

– Он не главный, – сказал Кен. – Главного нет. Это очень по-русски. Но в этом и проблема.

И тут подъехал я.

Трехдверка ядрено-лимонного цвета раздвинула толпу, вызвав на минуту прилив хорошего настроения у всех, кроме начальника полиции.

А вот налепить на бочину надпись «STRIT RASING» я не смог.

Извините, но у меня целых девять баллов за грамотность.

В город было два въезда с трассы, и возмущенный народ перекрыл оба. А чуть позже встал и на ключевых перекрестках – чтобы никто чужой не просочился, так сказать, огородами. Полиция вяло уговаривала людей не поддаваться на провокации и ждала подкреплений.

Народ в провокацию не верил. Народ твердо знал, что к нам везут две заводские смены штрейкбрехеров, и был полон решимости стоять насмерть.

Ладно бы, русских. Везли чурок.

Что за тварь пустила слух, непонятно – но попала тварь в больное место.

При строительстве завода никакие варианты с дешевыми гастарбайтерами не рассматривались. Их тут терпели бы до первого «залета». Потом – хоть вози на работу с полицией. А полиция наша вся с Правобережья – дикая, но симпатичная. Если заставить полицию охранять чурок, она просто дезертирует, решив, что Россией наконец-то овладел Антихрист, и жизни русскому человеку осталось ровно на забухать да покаяться.

Сколько-то неруси селилось тут со времен царя Гороха. В основном торговое сословие, веселые и полезные люди. Обозвать такого чуркой считалось не по понятиям, за это свои могли накостылять. Но в смутные времена город пережил нашествие «беженцев» с национальных окраин. Встретили их по-людски, а «беженцы» приняли вежливость за слабость. Начали гнуть пальцы и рэкетировать бизнес. Вышибли этих дураков из города, но память осталась: нам таких не надо.

Поэтому когда пронесся слух, что к городу идет колонна автобусов, битком набитых чернотой, народ совершенно потерял самообладание.

Кому-то это было нужно. Кто-то играл свою игру. Ближе к вечеру на улицы полезет вся местная сволочь, ожидая повода учинить беспорядки и под шумок – разграбление награбленного. А толпа, она только вокруг завода вменяемая. На улицах она вспыхнет от малейшей искры. И толпе будет, кого сжечь.

Чурбаны еще когда приедут, а пиндосы – вот они. Пиндосы во всем виноваты. Пиндосы боятся нас, отважных патриотов, и хотят заменить бессловесными чурками. Правильно они нас боятся! Кстати, пиндосы живут богато… Чтобы ни одна гнида не ушла, тихую Улицу Специалистов, на которой гниду ждут ее детеныши и самки, достаточно заткнуть с двух концов. Для начала просто встать там, а дальше видно будет. Можно и в дверь постучаться, самую малость попугать. Ну, можно и кирпича в окошко, но легонько, конечно, не всерьез…

И туда, на Специалистов, попрется самый отборный неадекват, начиная с идейных нацистов и заканчивая укуренными гопниками. У нас этой дряни мало, но много ли надо, чтобы поджечь дом.

Неадекват будет очень расстроен, обнаружив, что улица почти пуста. Родная школа с утра пораньше укатила на плановую двухдневную экскурсию, а счастливые мамаши разъехались на шоппинг. Этих обзвонят, и они не вернутся, пока не кончится шухер.

Но кое-кто остался.

И целыми они доедут только до ближайшего перекрестка.

А через час – никуда не доедут.

Самые невезучие – никогда.

Улица Специалистов была словно декорация из типичного американского фильма про типичный американский городок после нашествия зомби. Ветер гнал по мостовой обрывки мусорных пакетов, желтую листву тоже не мешало бы подмести. Сегодня дворники сюда не заходили – городу было не до того.

И полиции не видно.

Она спохватится, когда будет поздно. У полицаев есть иллюзия, будто они живут в полицейском государстве. Пригонят на Специалистов пару экипажей, но толпа опрокинет их вместе с машинами.

Надо быть заводскими, чтобы знать, до чего у всех накипело.

И надо провокацию с чурками воспринять, наконец, всерьез.

Неважно, кто играет против нас, хоть какие-нибудь Анонимные Антипиндосы, хоть китайский автопром. Да хоть правительство России – я так и не понял, чего оно хочет в принципе, да и никто у нас не понял. Некоторые уверены, что оно задумало уморить всех русских по указке пиндосов.

Не имеет значения. Важен результат.

Важно, кого сегодня могут убить русские.

Пенни, четырнадцать лет, дочь директора, сильно простужена. Дик, ее брат, двенадцати лет, не поехал на экскурсию якобы из солидарности. Думаю, надеется, что у сестренки грипп – один удачный чих, и еще неделю в школу не ходить.

Прекрасные мишени, чтобы излить ненависть к пиндосам.

Меня холодный пот пробил, едва я сообразил, что в моем распоряжении – нагло-лимонный «цитрус», уже знаменитый на весь город. И сам я – пострадавший от пиндосов. Мне будут улыбаться и махать. Я проскочу любой кордон. У меня два свободных посадочных места. Кен, с его ногой, может только спереди… По максимуму упакуем и троих, но будет тесно.

Во что я лезу, мама дорогая?! Зачем мне это надо? Ради Кена? Не понимаю.

А скажут… А скажут ведь, что я продался! Был хороший парень Витька, не любил пиндосов, но дали ему денег – и полюбил. Кого угодно можно купить – это в России все знают. Особенно хорошо это знает каждая русская сволочь и каждая русская тварь продажная…

Плавно, чтобы раненый пассажир случайно не доломал ногу, я затормозил у дома Пападакисов. Кен улыбнулся мне.

– Я знал, Витя, – сказал он. – Я верил. Спасибо.

Меня хватило на то, чтобы отвернуться и уставиться в зеркало.

Кен, заметно ковыляя, пошел к дому.

Мне не было страшно.

Мне было холодно.

Я чувствовал: сегодня что-то кончается.

Пять минут, и Кен уже прыгал к следующему дому. Обзавелся тросточкой – бейсбольной битой.

Десять. Пятнадцать.

– Ой, цитрус!!! – заорали на крыльце в два простуженных голоса.

Наконец-то. Проклятье, чего там Кен застрял?

– Здравствуйте, дядя Витя!

– Хелло, Пенелопа, – я даже не обернулся, когда дети лезли назад. – Салют, Дик.

– Ваш цитрус… Это просто чудо! Почему, ну почему их нельзя красить в желтый цвет?!

– Спроси папу. Вдруг он ответит прежде, чем покончит с собой.

Мой кладбищенский юмор вызвал у детей приступ хохота, переходящего в кашель и чихание. Все-таки грипп.

– Ну да, я знаю, – пробасил Дик и высморкался. – Но ведь это идиотизм.

– Вырастешь – становись боссом и борись с идиотизмом.

– Клянусь. Если вы нас вытащите из этой задницы, так и будет.

– Ричард! – сказала Пени укоризненно.

Я думал, Кен им что-то наврал. Похоже, я забыл, каков наш Кеннет Маклелланд, когда дело пахнет жареным. Я обернулся. Увидел, что Пенни уже совсем большая и вырастет, пожалуй, очень красивой, а из Дика получится такой же кабан, как его папаша, только глаза у парня хитрые-прехитрые. Это хорошо.

– Почему вы ушли с завода? – тут же спросил Дик.

– Ричард! Простите его, дядя Витя. Он страшный нахал.

– Устал бороться с идиотизмом, – сказал я. – Теперь ваша очередь.

В зеркале возникла миссис Пападакис. Открыла багажник, сунула туда пару объемистых сумок. Шикарная женщина, все еще в отличной форме. Что она нашла в своем дураке, что такого в нем разглядела двадцать лет назад? Говорят, он добрый… А мне не все равно?

Она пролезла на заднее сиденье.

– Спасибо, Виктор, теперь будет быстро, остальные уже готовы, надо только Риту уговорить.

В отличие от детей, старшие говорили либо с сильным акцентом, либо по-английски. Миссис Пападакис своего русского, видимо, стеснялась.

– Рита Калиновски, помните ее?

Опаньки. Супруга нашего вежливого пиндоса.

– Миссис Пападакис, а вы знаете, почему Рой – самый милый и добрый менеджер завода?

Она рассмеялась.

Минуточку, а как же Кен?! Я все понимаю, семью директора мы забираем по-любому, но… Кто мне эта жена пиндосского пшека Калиновского?! Мягко говоря, не родственница.

– Я знаю, – сказала миссис Пападакис. – И Рита тоже. Она с ним три дня не разговаривала, когда ей объяснили, за что его… Научили хорошим манерам. На заводе многим не помешала бы такая терапия…

Как интересно. Или… Уже не интересно?

Время уходило, время… Чего там Кен копается? Двадцать минут прошло. И как они втиснутся сюда вдвоем? Я чуть-чуть подвинулся…

И тут меня накрыло.

Я раньше не обращал внимания на эту надпись – знал, что она есть, но не вчитывался. Правое зеркало у меня импортное, потому что родное я стукнул и поставил на замену первый попавшийся элемент с допотопного цитруса, у которого была еще частично привозная комплектуха. И сейчас повлиял, наверное, разговор на английском.

Тоненькой сеточкой по низу правого зеркала было набито:

ОBJECTS IN MIRROR ARE CLOSER THAN THEY APPEAR.

И наконец-то до меня дошло, что я тут делаю.

В зеркале отражалась вымершая улица русского города, населенная до сего дня пиндосами. На вид совсем американская улица. Ее нарочно такую сделали.

Все совпало.

Сошлись воедино напутствие кадровика насчет глупых иллюзий и давнишние слова Кена про то, что наши пиндосы – ссыльные. Ссыльные. Вот именно.

ОБЪЕКТЫ В ЗЕРКАЛЕ БЛИЖЕ, ЧЕМ КАЖУТСЯ.

Ссыльные начальники у нас повсюду. Управляют Россией на всех этажах. У них русские имена, но это неважно. Главное, они уверены – это не они дураки и ворье. Это страна им досталась неправильная и плохой народ. Второсортная страна, и неблагодарный народ, от которого так и жди подлянки. Господа начальники не понимают, за что им такое несчастье. И наши хитрые рожи их бесят.

Поэтому у господ начальников поместья в Европах, и дети их учатся за рубежом. Как русский начальник дорывается до бабла, он начинает воровать себе на спокойную жизнь подальше от немытой России, куда его случайно, по ошибке, занесло.

В ссылку, черт побери!..

Поэтому в немытой России – как на пиндосском заводе: шумные речи, громкие обещания… А приглядишься – надувательство. Главная задача менеджмента – нагнуть и зафиксировать народ. Создать видимость того, что к нему относятся с доверием и интересом, авось дураки поведутся, дураков у нас хватает.

А если кто шибко умный – его обезличат. Уравняют с остальными, чтобы никому не обидно. Издадут закон об оскорблении кого угодно – и попробуй вякни. Попробуй иметь свое мнение… Нескольким Малаховым разрешат ходить с табуретками. Их будут очень беречь, этих полезных клоунов. А ты крути гайки и не вякай.

Поэтому нужна «пирамида власти», в которой местные кретины нагибают местный стафф. Поэтому такой явный, даже наглый отрицательный отбор, с уровня города до страны в целом. На одного Кена – сотня Роев… Из смелой Женьки, если загнать ее в тренд, вырастет карьеристка Джейн… Это живые люди, надо их пожалеть, а я не могу. Ведь они нагибают мой народ и портят тех, кто мог бы вырасти действительно сильным лидером.

Мы с Кеном ушли с завода, чтобы не участвовать в этом. Ладно, дальше Кен уедет к родителям в Америку, у меня такой выход тоже есть, но я эмигрирую только в могилу. Нельзя, чтобы тут остались одни послушные и довольные. Это просто некрасиво.

Двадцать шестая минута. Ура!

Кен почти тащил на себе миниатюрную блондинку. И широко улыбался.

Ну, займусь привычным делом – борьбой с идиотизмом.

И мне, пожалуй, наплевать, что скажут про хорошего парня Витю завтра. Сегодня я здесь ради города, ради страны, ради себя. Я не хочу, чтобы мы все вместе совершили глупость.

И не о чем было размышлять так долго. Вон, Кеннет Маклелланд, черт нерусский, вообще не думает. У него есть совесть, он ее слушает, и ему достаточно…

На сиденье плюхнулась Рита. Кен сунул ей в ноги рюкзак и захлопнул дверь.

Он стоял на тротуаре, опершись на коротковатую для этого биту, что-то говорил в телефон, кивал и все улыбался мне.

– Я не понял, Кеннет!..

Шутить было не время, да никто и не шутил.

– Все прекрасно, – сказал Кен. – Джентльмены, заводите моторы!

Проклятье, я мог бы увезти его и в багажнике, выкинув сумки. Жизнь дороже барахла. Если Кен постарается, он сложится втрое и… Какого черта, я запихну туда эту Риту!

Подвеска жесткая, но все равно машина сильно просядет. Будет заметно, что везу много народу. А в пикетах наверняка полно бухих. Встанут и не уйдут. Готов я давить русских из-за пиндосов?

– Поезжай скорее, Витя, – сказал Кен очень мягко. – Они сейчас будут здесь.

– Мы подвинемся! – крикнула сзади Пенни.

Взрослые молчали. Их спасали, и они старались не мешать. Я боролся с желанием выкинуть Риту на асфальт. По-хорошему, могла бы сама выйти! Миссис Пападакис вне игры, ей нельзя геройствовать, травма у детей на всю жизнь останется.

Рита глядела вперед стеклянными глазами. Проклятье, она была под седативами. Сама нажралась, или Кен ее упорол? По времени – точно его работа. Спасатель, трам-тарарам.

Я вышел из машины.

– Ты не понимаешь, – сказал Кен. – Я не поеду.

– Что ты натворил такого, чтобы покончить с собой?

– Ничего не случится. Я просто с ними поговорю. Это важно для меня. Я хочу с ними поговорить. Объяснить.

– Идиот. Они не будут разговаривать.

– У меня всегда получалось, – сообщил Кен скромно.

Феерический идиот.

– Засунь в задницу свое чувство вины! – прорычал я сквозь зубы. – Даже если ты меня застучал, как это сделала Джейн! Мне наплевать сейчас, и потом будет наплевать! Будь здесь Джейн, я увез бы и ее.

– Да перестань ты, – сказал Кен. – Неужели тебе непонятно?.. Витька, не заставляй меня нести пафосную фигню! Ну… Если я сейчас убегу, значит, признаю себя пиндосом! А я не для того уволился через окно. И ребята не дали мне разбиться! Я больше не мог оставаться с пиндосами, вот и прыгнул. Это мой город. Это моя страна. Мне тут некого бояться.

– Пафосная фигня, – согласился я. И ляпнул первое, что пришло в голову: – При Дональде такой фигни не было!

– Вот это уже мне решать, – сказал Кен. – Я Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов. Остаться должен только один.

И тут я их увидел.

Три «цитруса» встали в конце улицы, перегородив ее. Из машин лениво выбралось человек десять, часть осталась на месте, а остальные не спеша двинулись в нашу сторону.

И почти сразу замельтешило вдалеке позади. Толпа. Ну, правильно, с той стороны удобнее дойти переулками. Там асфальт ужасный, машины приползут нескоро. А мне терять нечего, там я и проскочу: больше газу – меньше ям.

– Давай! – крикнул Кен.

Не знаю, чего ему было надо, но я – дал.

Я пробил с локтя в челюсть и схватил падающее тело на руки. Миссис Пападакис тоже не подкачала. В одно движение она сложила переднее сиденье вместе с Ритой. Раздался громкий стук – это Рита треснулась лбом о переднюю панель.

Я воткнул Кена головой вперед на колени Пападакисам, откинул Риту на место и бросился за руль.

Топнул по газам и крутанул баранку до упора.

Улица была узковата, и я схватился за ручник, чтобы забросить с его помощью корму. Руль я доворачивал одной левой и просто не успел как следует зажать его в мертвой точке. Поэтому мне не выбило палец, когда замечательный усилитель российского производства внезапно сделал «право на борт».

Нас швырнуло на тротуар. Удар в переднюю подвеску был такой – удивительно, как мы ее там не оставили. Потом оказалось, с колес отлетели балансировочные грузики… Рита снова врезалась лбом в панель, хорошо, не носом. Сзади визжали дети. Думать было некогда. Распахав чудесный газон Пападакисов, желтый «цитрус» прямо по тротуару рванул на толпу.

Уже смеркалось, и я врубил дальний свет, чтобы было страшнее.

В зеркалах полыхнуло: за нами шла погоня.

Оставалось выяснить, у кого дури больше.

Одно я знал точно: если останемся живы, «цитрус» свой – убью кувалдой.

Это было время, когда весь мир принадлежал нам, и будущее зависело только от нас. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: это была молодость.

Кен очень хотел изменить мир к лучшему. Хотя бы в рамках одной компании. Ему казалось, он слишком много времени отдал ей и вообще автопрому, чтобы искать себя в другой области. Какая разница, где бороться с идиотизмом?

Вот он и занимается долбаной эффективностью по сей день.

Джейн тоже некуда было деваться. Она не построила культовый автомобиль, но стала вице-президентом, как и хотела. За то, что вся подноготная любой тачки – открытая книга для покупателя, и никакой инженерный ляп не удастся больше списать на условных «китайцев», благодарите ее.

А я от рождения узкий специалист. Я рисую, вообще-то.

Чуть не забыл: Дик Пападакис меня обманул. Он не стал боссом, как поклялся когда-то. Он актер.

Директор завода сейчас некто Пенелопа Яковлева. Железной рукой проводит в жизнь линию штаб-квартиры. Выше знамя соревнования, и все такое. Народ ругается. Зато на совещания по эффективности можно не ходить. Выдумал чего – готовь презентацию, иди в конференц-зал и защищай свою идею, прямо как диссер, при всем честном народе. А желающие могут тебе объяснить, что ты дурак. Это на заводе любимое развлечение, из-за него весь русский стафф перессорился, и уже дошло до мордобоя.

Работяги говорят, при «папе Джо» такой фигни не было.