1943 год. Иран. Экипаж танка «Шерман» старшего лейтенанта Александра Ершова, уроженца Спировского района Тверской области (отец автора, на снимке второй слева)

 

Главный парад Евгения Дроздовского

 В Твери живёт один из участников Парада Победы, бывший боевой лётчик, полковник в отставке Евгений Антонович Дроздовский, родом из 1924 года, войну начавший в 1943 году. «Воевал, как и все», — говорит ветеран, а потому этим и интересен всем нам, молодым и старым, воевавшим и работавшим в тылу в грозные годы Отечественной...

 В конце 1940 года Женю Дроздовского, секретаря комсомольской организации 1-й железнодорожной сталинской школы (теперь она называется просто — 27-я школа) города Гомеля пригласили в горком комсомола и сказали, чтобы он в своей школе «провёл работу» по набору ребят в открывшуюся в Минске спецшколу ВВС, которая будет готовить «сталинских соколов».

 Работу Женя провёл, и в январе 1941 года после медкомиссии приступили к учёбе в спецшколе 40 бывших школьников из Гомеля. 20 июня 1941 года они школу закончили и получили отпускные билеты, чтобы ненадолго съездить домой в отпуск, а потом продолжить службу.

 Через день грянула война. Все документы пропали в Минске. Через Гомель шли в эвакуацию на восток люди, начались бомбёжки, хаос, тревога поселилась в душе каждого жителя города.

 40 отпускников явились в военкомат и попросились добровольцами на фронт. Не заходя домой, они все во главе с Евгением Дроздовским срочно были доставлены на железнодорожную станцию, посажены в товарный вагон и направлены, как в пути выяснилось, в сторону Москвы.

 Нашлись трезвые головы, которые приняли решение не отправлять на фронт молодых, неоперившихся летунов, а учить дальше. Так они попали в авиационную школу в Уфе. Шла война, а молодые парни начали осваивать традиционный набор летательных аппаратов: У-2, Т-2, УТИ-4, И-16 и, наконец, ЛАГГ-3. В 1943 году Евгению стукнуло 19 лет, он уже закончил полный курс на самолёте ЛАГГ-3, но в декабре группу лётчиков снова послали переучиваться в Кировабад: американцы по ленд-лизу начали поставлять в СССР авиационную технику. Так Дроздовский стал летать на «Аэрокобре» — истребителе, который в сравнении с нашими машинами первых лет войны был, конечно, лучше, но в сравнении с последующими «яками», ЛА-5, ЛА-7, «мигами», конечно же, хуже.

 Только в январе 1944 года, когда Евгению было уже 20 лет, он попал на фронт, в 352-й истребительно-авиационный полк, перебазированный из Средней Азии под родной Гомель, на аэродром в Новозыбкове.

 По-настоящему он начал воевать в ходе Бобруйской операции на минском направлении. Его полк передвигался вместе с армией почти по прямой Бобруйск — Минск — Барановичи — Варщава — Познань — Франкфурт-на-Одере — Берлин. Там и закончил Евгений свою войну.

 Нет, Евгений Антонович не считает себя героем: «Я сделал всего 100 боевых вылетов. Это мало. Наша Мария Васильевна Смирнова, Герой Советского Союза, лётчица, летала на ПО-2 и сделала 850 боевых вылетов. Правда, они за ночь могли сделать несколько вылетов на линию фронта в течение 20—30 минут, а мы летали на полную дальность на 200 км».

 Хотя «Аэрокобра» не приспособлена для бомбометания, но механики умудрялись приделывать ей бугеля, на которые навешивали бомбы и — пожалуйста, лёгкий бомбардировщик готов. Летал Дроздовский на сопровождение, бомбёжку, разведку, свободную охоту. Один раз был сбит, прыгал с парашютом — ничего, обошлось. В другой раз был только подбит, грохнулся на землю с самолётом — тоже жив остался, но с травмами, о которых долго помалкивал, да в конце концов это его и подвело, правда, не скоро.

 Конец войны встретил под Берлином. Вечером 8 мая все вокруг вдруг подняли пальбу от радости — откуда чего узнали?! А утром 9 мая на построении полку сообщили о капитуляции Германии.

 В конце мая 1945 года прибывает от командира полка посыльный и приказывает срочно явиться к нему трём друзьям: Евгению Дроздовскому, Владимиру Корзуну и Алексею Мишину. Пришли. Тут им приказано в течение получаса собрать вещички и ехать в Берлин.

 Зачем — командир сам не знает.

 В Берлине таких отобранных молодцов из всех частей разместили в помещениях танковых войск СС личной охраны Адольфа Гитлера. И тут началась строевая подготовка, непонятно зачем. Никто ничего не знает, поговаривали только, что в Берлине, якобы, будет парад.

 На третий день — приказ: срочно (опять срочно!) собраться на вокзале. Там их посадили в классные купейные вагоны, выдали котелки, новое обмундирование и — в Москву. Приехали на какой-то вокзал, название на запомнилось, так как состав долго передвигали по окружной дороге. Только помнится Евгению Антоновичу, как встречали жители. Народу собралась масса, все кричали: «Жуковцы приехали, жуковцы!»

 «Разместили наш батальон в «ворошиловских» казармах в Сокольниках и началась снова тренировка. Режим такой: в 4 часа утра подъём, с 5 до 9 часов — строевая тренировка, затем отдых, обед, ещё раз 4 часа тренировка, а потом немного свободного времени, и так 20 дней. Другие в подобной ситуации заскучали бы, но только не мы, нам было весело, молодые были, всё интересно. Да и то сказать — после войны попали сразу в Союз, да не куда-нибудь, а в Москву, это чудо какое-то! А у меня моя девушка (с Лидой мы учились вместе в Гомеле с 6-го класса) училась в институте, поэтому встреча в Москве после разлуки в 1941 году тоже казалась просто невероятной!»

 «В эти дни тренировок мы одними из первых получили медали «За победу над Германией». Затем в июне были проведены две «генеральные репетиции» для всех сводных батальонов и полков: одна днём на центральном аэродроме, а вторая ночью — на Красной площади. Это было «мощное зрелище», — вспоминает Евгений Антонович.

 «О самом Параде Победы написано столько, что мне нечего добавить существенного. Когда шли утром из Сокольников к Красной площади, было солнце, встречалось много народа, лица горожан все радостные, кричали приветствия, настроение у всех было удивительно приподнятым».

 «Наш батальон (5-й сводный батальон лётчиков, командир генерал-майор Комаров, Герой Советского Союза, входил в состав сводного полка, командиром которого был один из заместителей Жукова) поставили у ГУМа, против мавзолея. Я был в восьмой шеренге. Видел, как выезжал маршал Рокоссовский, как принимал рапорт Жуков. Потом была подана команда «на-пра-во!», и торжественным маршем мы пошли».

 «Погода тогда некстати начала портиться, пошёл мелкий нудный дождь, все промокли, что несколько омрачило настроение. За Красной площадью нас всех распустили. Кто куда, а я поехал к своей Лиде и там отпраздновал это событие».

 На следующий день, 25 июня, подана команда «собраться». Привезли участников на поезд и немедленно вывезли из Москвы. Приехали в Берлин, но казармы танковых войск СС личной охраны Гитлера уже были заняты англичанами. Русским сказали «извините», и пришлось нашим поехать по своим полкам...

 Потом Евгений Дроздовский просился на учёбу в академию им. Жуковского, в которую удалось поступить лишь в 1948 году. Курсантом много раз участвовал в праздничных парадах, потом была служба под Курском, летал на реактивных МИГ-15, МИГ-17, ЯК-25. В 1960 году его «изучили» врачи, обнаружившие долго скрываемую ещё с войны травму, и безжалостно списали с лётной работы. Затем работал в НИИ-2, в «пятёрке» (МНИИПА, ныне НИИИТ), а теперь вот — на пенсии, помогает ставить на ноги внука.

 Евгений Антонович и Лидия Михайловна, супруги с 1945 года, давно справили золотую свадьбу. А если брать за точку отсчёта 6-й класс гомельской школы, когда они повлюблялись, то какая это уже будет свадьба?

 Евгению Антоновичу и Лидии Михайловне по скромности их и в голову не приходит мысль, что такие, как они, составляют сердцевину России. Но мы-то, поколение смены, должны это знать.

 

Лейтенант Винокуров

 Выйти из окружения

 К началу февраля 1942 года 33-я армия генерал-лейтенанта М. Ефремова вышла в район Вязьмы и во взаимодействии с 1-м гвардейским кавкорпусом попыталась с ходу овладеть городом. Противник сильными контрударами отрезал часть нашей группировки от основных сил Западного фронта. Действуя в тылу врага, части 33-й армии во взаимодействии с 1-м гвардейским кавкорпусом, 4-м воздушно-десантным корпусом и партизанскими отрядами удерживали обширный район до июня 1942 года.

 Это — сухие строки статьи в энциклопедии. По-иному эти же события смотрятся изнутри. Вспоминает ветеран 338-й стрелковой дивизии 33-й армии, бывший артиллерист-зенитчик, в 1942 году лейтенант, Дмитрий Винокуров, ныне проживающий в деревне Заборовье на Волге в Калининском районе.

 ...Будучи в окружении, 33-я армия вела непрерывные оборонительные бои. Немцы медленно, но постепенно выжимали нас в леса. Кончались боеприпасы и продовольствие, и хотя мы объели всё окрестное население, оно к нам относилось хорошо, с пониманием обстановки. После того, как кончились снаряды, личный состав нашей батареи был переведён в стрелковые части, а я со своим огневым взводом заменил не вернувшийся с задания взвод пешей разведки. Так я стал войсковым разведчиком.

 Положение наше ухудшалось с каждым днем, однако выход из окружения Москвой был строго запрещён, командира одного из полков расстреляли за самовольный выход.

 Только во второй половине апреля 1942 года мы получили разрешение пробиваться к своим. К этому времени личный состав 33-й армии был физически измотан постоянной голодовкой и непрерывными боями, и не все бойцы и командиры, откровенно говоря, могли выходить.

 Расстояние до нашего переднего края у Юхнова где-то 50 км по лесам и полям, по талому апрельскому снегу с лужами под этим снегом, а на нас — валенки. Мне, например, натерпевшись такой обувки, пришлось с первого попавшегося убитого снять сапоги, а свои валенки выкинуть. Но оказалось, что в сапогах ноги ещё больше мёрзнут, и пришлось эту операцию проделать в обратном порядке; снова разул убитого, но уже с валенками.

 Перед началом похода собралось из разных частей человек 600—800. Вёл нас один майор вместе с проводниками из местных. Шли больше ночью, обходя деревни, днём отлёживались в лесу, прямо на снегу. Потери — каждый день. Оставались ослабевшие: садился такой на снег, хрипло говорил: «Я больше не могу», и провожал нас печальными, со смертной тоской глазами. А мы молча уходили, потому как дать ему было нечего. Такие вот бедолаги пополняли список пропавших без вести.

 Ходил я несколько раз в разведку, в боевое охранение. В стычках с немцами добывали кое-какую еду: кофе во фляжке убитого немца, галеты. Вот и всё. Эта добыча делилась поровну только в разведгруппе. Остальные в основной колонне о себе заботились, кто как мог, так как разведгруппа — это мы, знавшие друг друга артиллеристы, а колонна — сборная масса людей со всех частей двух дивизий.

 К переднему краю немцев вышли ночью и выслали две разведгруппы с проводниками через передний край к своим с тем, чтобы обеспечить взаимодействие с нашими частями при прорыве. Условились, что группы не возвращаются, а подадут условный сигнал и укажут проход огнём артиллерии. Наступил рассвет, сигнала всё нет и нет, а наша основная группа, залегшая в болотистом редком березняке, была обнаружена противником примерно в 10 часов утра. Немцы, скорее всего, не догадывались о нашей численности, поэтому послали примерно до роты пехоты прочесать березняк. Роту мы, конечно, уничтожили сразу, но себя выдали, поскольку немцы сразу после этого стали простреливать наш лесок из миномётов. Не имея никакой связи с нашими, нам ничего не оставалось, как атаковать.

 Бежали в атаку рассеянными группами, из последних сил, с криком «ура». На пути группы, в которой бежал я, оказалась миномётная батарея немцев. Часть расчёта мы уничтожили, а часть погнали прямо на передний край. Когда эта мешанина из наших и немецких солдат оказалась в поле зрения своих артиллерийских наблюдателей, то с нашего переднего края был открыт огонь, который накрыл всех.

 Это был страшный момент. Стрелявшие батареи нами были восприняты как немецкие. А так как мы не знали переднего края, то направление атаки, а вернее сказать, движение разрозненных групп, выходящих из окружения, самопроизвольно было повёрнуто на 90 градусов, вдоль переднего края противника. На нашем пути были отдельные ячейки и окопы немцев, которые хочешь не хочешь, а надо было брать, платя за это своими жизнями. Но все же самые большие потери мы несли от огня своей артиллерии. Группа таяла.

 Подбежали к реке Угре, за которой на возвышении находились остатки деревни Большое Устье, занятой немцами. Но мы в те мгновения этого не знали, думали только, что на том берегу наши. С высотки бил пулемёт, и бил удачно, поражая многих наших, подбежавших ко льду. Лёжа вместе с товарищами, я пытался как-то изучить манеру стрельбы пулемётчика. И верно: через определённые промежутки времени впереди нас образовывалось мёртвое пространство, которое можно было проскочить. Улучив момент, мы рванули по льду. Река была перед вскрытием, лёд слабый. Рядом взорвался снаряд, поднял фонтан воды, и я оказался в нём, меня контузило. Бежавшие следом бойцы вытащили меня из полыньи. На берегу приступом взяли высотку с остатками деревни. Тут я потерял сознание: сказались истощение и контузия.

 Очнулся в темноте, в какой-то землянке, под одеялом, но не раздетый. Рядом кто-то спал. Это был младший лейтенант Хасанов, с которым у нас был уговор не бросать друг друга в беде. Он затащил меня в немецкий блиндаж, спасаясь от артогня, а разорвавшийся рядом снаряд завалил вход в блиндаж. Разбудив товарища, я уяснил, что мы находимся в частично заваленном блиндаже на переднем крае противника и лежим под немецкими солдатскими одеялами.

 Мы лежали в этом укрытии, слушая рядом немецкую речь и думая, что же нам делать. Вылезти из блиндажа? Но движение к своим было практически невозможно: мы были на грани полного физического и морального истощения. Так пробыли мы день и две ночи. Во вторую ночь мы ещё могли вылезти и попытаться пробиться к своим. Но у обоих уже было утеряно желание жить. И это не красное словцо. Наши рассуждения в те минуты были примерно такими: к своим идти уже не можем, тем более, не зная, где они. Можно застрелиться, к чему мы были морально готовы: собственная смерть в тот момент воспринималась как избавление от всех мук. Мы были готовы и сдаться в плен, но пришли к выводу, что немцы с такими малоподвижными пленными возиться не будут и просто пристрелят. Поэтому сдаваться не было смысла, лучше уж самим застрелиться. И решили на всякий случай немного выждать.

 Чтобы чем-то заняться, Хасанов пошарил в блиндаже и нашёл немецкий солдатский котелок с остатками горохового супа-пюре. Это был НЗ наших войск, взятый немцами в качестве трофея. Суп был давно прокисшим, очень пахучим. Но я до сих пор помню его вкус: это было самое вкусное блюдо в моей жизни!

 Современному человеку представить это невозможно.

 После второй ночи нас разбудил шум артналёта, а через некоторое время мы услышали шум двигателей танков и хлёсткую пальбу их пушек. Первым вылез я, и первое, что увидел, была горящая невдалеке тридцатьчетвёрка и наш солдат, направивший на меня винтовку. Солдат был какой-то странный: чистенький, с подворотником, весь справный, румяный и вообще не такой, к каким бойцам мы привыкли за месяцы окружения. Заметил я ещё, как убегают немцы, как наши танки и пехота продвигаются по полю, усеянному трупами моих товарищей, что огонь по отступающим немцам ведёт артиллерия из того же места, из которого была расстреляна два дня назад и наша группа окруженцев. Видеть это было горько и до слёз обидно.

 Выяснив, кто мы, солдат спросил, хотим ли мы есть. Услышав, что мы практически десять дней не ели, он снял свой «сидор», достал оттуда бутерброд, сделанный из двух кусков чёрного хлеба, промазанного сливочным маслом и посыпанного сахарным песком. Разломил его пополам и протянул нам по куску. Мы откусили, но ни жевать, ни глотать не смогли: спазмы и слёзы душили нас. И пережитое, и мысль, что мы живы, а также щедрость незнакомого солдата целиком поглотили сознание.

 Вскоре прибыли санитары и на лодочках с собаками по снегу и грязи меня с Хасановым вывезли из района боя. А потом мы узнали, что из всей группы вышло всего восемь человек. Судьба остальных неизвестна, они — без вести пропавшие...

 О жизни Дмитрия Григорьевича Винокурова можно писать книгу. Выздоровев, он продолжал воевать, видел Жукова, Рокоссовского, служил в Польше, получил высшее образование, работал в НИИ-2 МО, видел Гагарина и других космонавтов, был научным сотрудником в «пятёрке» (КФ МНИИПА, затем НИИИТ). Везде Винокуров показал себя работящим, грамотным, с офицерской закваской сотрудником.

 С супругой Валентиной Александровной познакомились на фронте, прожили долгую дружную жизнь, сейчас растут внуки. Ветеран в истинном высоком смысле этого слова.

 Встречи с маршалами

 «Во время войны я несколько раз видел и даже сопровождал по переднему краю маршала Жукова и будущего маршала Рокоссовского. Обычно офицеры моего уровня (капитаны и майоры) стремились не попадаться на глаза такому большому начальству. «Держись подальше от начальства» — этой сентенции бравого солдата любой армии придерживались и офицеры. Но если сравнить этих двух полководцев, то можно сказать, что маршала Жукова больше боялись, а маршала Рокоссовского больше любили. И мои симпатии всегда были на стороне Рокоссовского, особенно когда он был министром обороны Польской Народной Республики.

  Выполняя функции офицера связи штаба армии со штабом фронта, мне как-то пришлось визировать карту замысла командующего армией у командования фронтом. К начальнику штаба фронта я попал сразу после приезда с аэродрома. К командующему Жукову — через пять минут после прихода в блиндаж. А к члену Военного Совета фронта Булганину — только на следующий день. Меня поразило различное количество обслуживающего персонала у этих трёх военачальников: у начштаба фронта генерала Соколовского в приёмной сидел один адъютант, у Жукова — адъютант и ординарец, а у Булганина сидело человек пять политработников высокого ранга, две телефонистки, личный повар, официант с подносом, волновавшийся, что остынут паровые котлетки, изготовленные специально для члена Военного Совета. Из разговора в приёмной я узнал, что Булганин не ест жареных котлет.

 Дом, срубленный сапёрами при блиндаже Булганина, был в два раза больше, чем у Жукова. При доме была внутренняя охрана, чего не было у Жукова и Рокоссовского.

 Процедура визирования документа у Жукова была такой. Я входил в приёмную и говорил адъютанту, что у меня пакет серии «К» (что означало «вручить лично»). Он заходил к Жукову и докладывал, что прибыл офицер связи из 33-й армии с пакетом. Адъютант выходил и вводил меня либо сразу, либо через несколько минут. Перед тем, как впустить меня к командующему, адъютант срезал печать на пакете и отрезал край пакета, чтобы адресат не тратил время на распечатку. Когда я входил и представлялся, маршал, ничего не говоря, сидя протягивал руку за пакетом. Разворачивал полученную карту, смотрел на неё, делал несколько пометок на своей большой рабочей карте и отдавал карту мне обратно. На это тратилось несколько минут. Я в это время молча стоял перед столом в ожидании возможных вопросов по сути привезённой схемы. По возвращении карты я обычно спрашивал: «Разрешите идти?» В ответ — кивок головы, реже — слово «Идите». Вот и весь диалог капитана с командующим фронтом.

 Маршала Рокоссовского я тоже встречал во время войны. Большинство офицеров, которых я знал и во время войны и после неё, искренне уважали Рокоссовского и как военачальника, и как человека. Когда маршал Рокоссовский был министром обороны ПНР, я в те времена служил советником в Генштабе Войска Польского. Могу утверждать, что польские офицеры очень уважали своего «маршалка». Как-то в разговоре с польским офицером — бывшим адъютантом маршала, я услышал следующее. Рокоссовский, уезжая в Советский Союз в 1956 г. после известных событий в Польше, прощаясь с ним, сказал: «Вся моя беда заключается в том, что в Польше я — русский, а в России — поляк». Польские офицеры очень сожалели об отъезде их маршала в СССР, причиной которого было неприятие польским цивильным обществом польского маршала «русского происхождения».

 Упомяну о детали, характеризующей личность маршала. При отъезде из Польши в СССР все своё личное имущество маршал раздарил людям, обслуживавшим его как министра ПНР. Даже картины. Ничего не взял, кроме своей любви к Польше».

 

Арии «Катюши» для фельдмаршала Манштейна

 Жил в Твери ветеран Великой Отечественной войны с необычной для тверича фамилией: Николай Никитович Лянь-Кунь. О его военном прошлом наш рассказ на фоне краткого рассказа о жизни немецкого фельдмаршала, приходившего к нам с мечом.

 В 1916 году молодой выпускник Пекинского университета Лянь-Кунь поехал искать счастья в Россию. Никто нынче в семье не помнит, почему отец Николая Никитовича принял русское имя Никита Иванович, из каких русских корней оно досталось.

 Познакомился Никита Иванович Лянь-Кунь с русской девушкой, полюбили друг друга, поженились. Грянула революция, гражданская война — связь с родным Китаем оказалась прерванной.

 Всё у них было: и холод, и неустроенность, и страхи. Преодолеть их помогала любовь да сочувствие многочисленных соотечественников. В одной Москве в начале 1920-х годов жило более 300 тысяч китайцев.

 ...А в это время в побеждённой Германии служит в рейхсвере молодой выпускник военной академии Эрих Левински фон Манштейн, будущая знаменитость гитлеровского Вермахта.

 В 1922 году отца Николая как грамотного «восточного пролетария» пригласили в формировавшуюся академию им. Фрунзе, на восточный факультет, преобразованный впоследствии в высшую разведшколу Генштаба РККА. Там Никита Иванович Лянь-Кунь и прослужил всю свою жизнь до кончины в 1947 году в возрасте 65 лет.

 Длительная добросовестная работа в разведшколе принесла отцу заслуженное уважение и внимание многих его слушателей, среди которых были ставшие знаменитыми Родион Малиновский, Александр Василевский, Василий Чуйков, Иосип Броз Тито и другие видные военачальники.

 Как достоверную легенду, в семье помнят такой факт: однажды кинорежиссёр Эйзенштейн пригласил Никиту Ивановича на съёмки фильма «Александр Невский» сыграть роль... ханского посла. И он сыграл: достаточно вспомнить начало фильма, где по растерзанной русской земле несут паланкин, в котором восседает надменный ордынец с лицом чистокровного китайца Лянь-Куня, имевшего категорию, соответствующую ныне генеральскому званию, а также учёные степени и звания.

 Эрих фон Манштейн, уже опытный служака, в 1935—1938 годах становится начальником оперативного управления и первым квартирмейстером Генштаба сухопутных войск Вермахта. Участвовал в оккупации Судетской области, в нападении на Польшу. Всецело поддерживал политику фюрера. В 1939—1940 годах он — начальник штаба группы армий «Юг», затем группы армий «А», принимал участие в разгроме Франции, командуя 38-м армейским корпусом. Обласкан фюрером, осыпан наградами и почестями.

 Николай Никитович родился в 1922 году вторым ребёнком в семье. В августе 1940 года окончил 10 классов 4-й московской специальной артиллерийской школы (что-то вроде нынешних суворовских училищ), после чего постигал артиллерийскую науку курсантом 1-го Ленинградского Краснознамённого артиллерийского училища, а практику — на Лужском артиллерийском полигоне.

 22 июня курсанты узнали о начале войны в 12 часов 15 минут, в 16.00 прозвучал сигнал боевой тревоги, и по заранее подготовленному плану из курсантов был создан действующий дивизион под командованием полковника Кудрявцева. Три пушечных батареи из 75-мм орудий и три гаубичных (122-мм орудия) батареи на конной тяге с боеприпасами срочно погрузились в эшелон. Повезли их вокруг северной столицы, разгрузились на «неведомой станции» вблизи от государственной границы СССР на Карельском перешейке.

 Окапываясь, не придали значения шуму моторов, и поэтому неожиданной была команда «К бою! По танкам, прямой наводкой, бронебойным!..» После первых выстрелов танки стали разворачиваться обратно. Это был первый бой Николая Лянь-Куня, который он принял поздним вечером 22 июня 1941 года.

 Через две недели, после отражения наступления немцев из Финляндии, их перебросили под Кингисепп, где шли тяжёлые бои, особенно у населённого пункта Волосово. Там держали оборону курсанты Ленинградского Кировского пехотного училища.

 «Танки противника показались внезапно не впереди, а с фланга, и немцы наших поэтому не видели. Развернули орудия, открыли стрельбу, подбили четыре танка, остальные скрылись. Раздалась команда: «Командиры орудий и наводчики — у орудий, остальным — примкнуть штыки!» Затем: «Приготовиться к атаке! За Родину, за Сталина, ура!» — и мы побежали на атакующих немцев. Ни страха, ни усталости, какое-то отрешённое возвышенно-возбуждённое состояние. Немцы повернули назад. Их преследовали около километра, когда вдруг снова с фланга появились их танки. Команда; «Танки слева, к орудиям!» Мы стремительно возвратились на батарею. В том бою ещё подожгли несколько танков, но были потери и у нас. А потом нам зачли госэкзамены, которые хорошо сдали на практике».

 Не подозревал Николай, что он вступил в бой с танками немецкого 56-го танкового корпуса, которым командовал удачливый пока Манштейн.

 В июле 1941 года Лянь-Кунь командируется под Москву, а зачем — не сказали. Прибыв в распоряжение командира 4-го гвардейского миномётного полка вблизи станции Алабино, Николай узнал, что ему предстоит осваивать новую технику, а то, что это будут реактивные установки, и представить не мог.

 Началось изучение установки БМ-13. По современным представлениям, это довольно простая конструкция на шасси автомобиля ЗИС-6. На восьми направляющих в виде рельс устанавливались снизу и сверху по 8 реактивных снарядов весом по 43 кг. Каждую такую ракету устанавливали два солдата.

 Пульт управления находился в кабине автомобиля и представлял собой коробку с небольшими маховичками. Один оборот маховичка подавал ток к двум снарядам. Восемь оборотов за 6—8 секунд — и всё. 16 снарядов с гулом и рёвом летели на врага. Впечатление от залпа было ошеломляющим. «Эрэсы» били по площадям, и всё, что там было, уничтожалось полностью, а территория становилась похожей на лунный пейзаж. Впрочем, надо было беречься и своим экипажам: реактивная струя из сопел ракеты разносила в щепки кусты и небольшие деревья, поднимала камни, тучи пыли, образуя воронку, как от 250- килограммовой бомбы.

 Через месяц, в сентябре 1941 года, полк, где служил Николай, передислоцировали на Волховский фронт, на станцию Войбакала, что у юго-восточной оконечности Ладожского озера. Дивизион «эрэсов» был первым и единственным на Волховском фронте. На передний край ехали долго. К рассвету стали развёртывать батареи. Своеобразие той обстановки заключалось в большой секретности советского оружия. Личный состав полка практически не представлял себе стрельбы реактивными снарядами, её видел лишь командир полка капитан Богданов. Тем более этого никогда не видел стрелковый полк, который ракетчики поддерживали огнём.

 В 7 часов 15 минут утра раздалась команда «Огонь!» Вся поляна озарилась ярким красным пламенем, наполнилась грохотом струй газов, рвущихся из сопел 192 снарядов. Наши необстрелянные солдаты были в шоке: одни бежали в лес, другие упали на землю, закрыв голову руками...

 «Позже нам донесли, что залп был точным, противник в панике оставил свои позиции. Но и мы после налёта «юнкерсов» понесли потери. В числе раненых оказался командир батареи старший лейтенант Тарасенко. В этот день мне было приказано принять командование батареей», — рассказывает Николай Никитович.

 А было Лянь-Куню 18 лет, и до 19 лет оставалось две недели. Командующий 11-й немецкой армией Эрих Манштейн воевал в это время в Крыму.

 ...Во время летнего нашего наступления в расположение гвардейцев-миномётчиков неожиданно приехал командующий фронтом генерал армии Мерецков. Приводим строки из рассказа Эдуарда Асадова, поэта, друга Николая Лянь-Куня, воевавшего с ним в одном дивизионе.

 «...Мерецков захотел взглянуть на боевых гвардейцев, которые с полным зарядом ракет среди бела дня дерзнули проскочить через занятое немцами село Гайтолово, не потерять ни одной машины и, отъехав на безопасное расстояние, ещё и дать залп по обалделому противнику.

 ...За ночь положение на нашем участке ухудшилось. Фашисты продвинулись вперёд. Наша пехота с островка отошла. Об этом мы узнали на следующий день от перемазанного соляркой лейтенанта-танкиста, который вышел к нам из кустов и удивлённо воскликнул: «Вы ещё тут? А впереди ведь никакой пехоты! Вот только один наш танк. Мы его малость ремонтировали.»

 Комбат, старший лейтенант Лянь-Кунь, уточнил обстановку. Всё точно. Положение было критическим. Гать, по которой мы проехали, немцы с рассветом разбомбили в пух и прах. Так что о возвращении по прежней дороге нечего было и думать. И мы, и танкисты оказались полностью отрезанными на островке.

 Практически выход был только один. В случае, когда батарея попадает в безвыходное положение, когда спасти секретную технику уже нельзя, по инструкции полагалось боевые установки взорвать, а личному составу просачиваться к своим... Но взорвать, уничтожить наши замечательные «катюши», к которым за год войны успели привязаться и полюбить, ни у кого не поднималась рука.

 И тогда, посовещавшись, все решили, что у них есть другой выход, редкостный по своей дерзости, но с расчётом на неожиданность и с надеждами на удачу: прорваться по единственной дороге через занятое немцами Гайтолово.

 И отчаянный рейс начался. В последнюю, замыкающую, сел старший лейтенант Лянь-Кунь. Как мы летели по селу мимо врагов, долго описывать не буду. Помню только острейшее напряжение и желание удвоить и утроить скорость наших машин. И одно острое опасение: если фашисты быстро опомнятся и дадут хотя бы очередь по колёсам, то сразу конец. Скаты мгновенно спустят, и операция закончится провалом. Впрочем, не совсем. Было решено, что если с какой-нибудь из машин это случится, то командир орудия тут же подожжёт бикфордов шнур, который держит в кулаке. Другой конец шнура уходил под сиденье, где ровными кирпичиками лежали тротиловые шашки. Ровно двенадцать штук. Чтобы не чиркать спичек, горящие самокрутки держали наготове, как самое главное оружие...

 Не знаю, то ли враги так были потрясены нашей наглостью, то ли они сразу не поняли, в чём дело, но стрельбу открыли, когда мы уже вымётывались из села.

 Венцом всей операции был наш знаменитый гвардейский залп. Отъехав от села около пяти километров, мы развернулись и, так как на спарках наших установок лежал полный боекомплект, прицелились, навели и дали залп...

 У нас было только двое раненых, а убитых ни одного. Командарм 54-й генерал-лейтенант Федюнинский, как нам говорили, отнёсся к этой операции неоднозначно. Дело в том, что «катюши» в ту пору были на фронте ещё редкостью: оружие совершенно секретное. Рисковать людьми и такой техникой было делом слишком уж опасным. Говорят, что комдиву Мещерякову он сказал: «Считай, что батарейцы твои не столько между врагов проскочили, сколько между наградой и трибуналом».

 Противной стороной на Волховском фронте снова в то время командовал один из лучших полководцев Гитлера, уже фельдмаршал, Эрих фон Манштейн.

 Все эти военные годы судьба как бы готовила Николая Лянь-Куня к главному сражению — Курской битве. В начале 1943 года Николай, будучи уже капитаном, попал в войска Степного фронта, где начала формироваться одна из первых дивизий гвардейских минометов наряду с имевшимися менее крупными соединениями — бригадами и полками. «Тому, кому пришла в голову мысль о крупных соединениях «катюш», кто формировал бригады и дивизии, надо низко поклониться», — убеждён Николай Никитович. Они сыграли одну из решающих ролей в Курской и последующих битвах. У немцев ничего подобного не было.

 Лянь-Кунь попал в одну из бригад 3-й дивизии, поддерживающей 63-ю армию генерала В.Я. Колпакчи, нацеленную на Орёл.

 О Курской битве, об огненной дуге писалось и говорилось много. Для миномётчиков эта битва — сплошные марши и залпы, залпы и быстрая смена позиций. Бой шёл всюду: справа, слева, сзади, спереди, в воздухе, всё гремело, визжало, крики раненых и умирающих не были слышны, как в немом кино. И была кровавая работа двух гигантских армий, схватившихся железными мускулами в смертельном поединке.

 После 12 июля миномётчики вместе с другими родами войск стали выдавливать немцев с их хорошо сработанных укреплений. Продвижение было очень медленным: хорошо, если полтора-два километра в сутки. Нечего скрывать — немцы дрались упорно, грамотно, отчаянно. Они несли огромные потери, но и наши потери были тоже велики, так велики, «что и подумать больно».

 «Катюши» Лянь-Куня без работы не оставались. Каждая мало-мальски небольшая операция предварялась артподготовкой, в том числе площадной стрельбой «эрэсов». После их залпов по поражённой местности не могли проходить даже наши тридцатьчетвёрки — так перепахивали немецкие позиции реактивные снаряды. Марш на несколько километров, и снова прогрызание обороны немцев. И так день за днём, в жару, пыль, под непрерывными атаками «мессеров», контратаками немцев с танками, с потерями друзей-товарищей.

 В кино и книгах показывают, как правило, не ту войну. Она непередаваема, её можно почувствовать только своей шкурой, просеять через сознание, а это строго индивидуально. Из таких боев выходят (если выходят!) совершенно другие, чем перед боем, люди.

 ...Одним из побеждённых командующих войсками Вермахта на Курской дуге был фельдмаршал фон Манштейн, командующий группой армий «Юг».

 Как же сложилась жизнь у наших героев? Николай Никитович прошёл с «катюшами» до Берлина, участвовал в Берлинской операции. В 1946 году служил в Закавказье, Дагестане, через год закончил высшие офицерские курсы реактивной артиллерии в Москве, потом два года служил в Германии, в 1948 году поступил в военную академию, по окончании которой преподавал в Житомирском зенитном ракетном училище в течение пяти лет. В 1953 году направляется в Калинин, где была создана Военная командная академия ПВО. Свыше 30 лет Николай Никитович преподавал в академии, защитил кандидатскую диссертацию, получил учёное звание доцента.

 После завершения службы в армии он остался работать в той же академии в качестве профессора кафедры соединений ПВО.

 Николай Никитович имел звание полковника в отставке, скоропостижно скончался в 2002 году. У них с супругой две дочери, трое внуков. Переписывался, перезванивался с друзьями. Мемуары не писал, его воспоминания приходилось выпрашивать.

 ...Эрих фон Манштейн отстранён Гитлером от командования в 1944 году, зачислен в резерв и забыт. В 1950 году приговорен англичанами как военный преступник к 18 годам тюрьмы, но в 1953 году досрочно освобождён. До самой смерти в 1973 году фельдмаршал оправдывал свои неудачи на Восточном фронте некомпетентностью Гитлера, приказы которого он был вынужден выполнять.

 А главная причина крылась совсем в другом — в характере российского солдата. Например, «реактивного» миномётчика Николая Лянь-Куня.

 

Перед битвой

 Ежегодно в августе наш народ отмечает очередную годовщину Курской битвы, ставшей переломным этапом не только в Великой Отечественной, но и во всей Второй мировой войне. Битва под Орлом, Курском и Белгородом вошла в сознание многих поколений как символ массового героизма советского народа.

 Это была схватка гигантов. После поражения под Сталинградом фашистское руководство Германии поставило на карту все свои возможности с надеждой разгромить, наконец, основные силы Красной Армии и решить в свою пользу исход войны. Понимало это и наше руководство, мобилизовавшее очень крупные людские и материально-технические силы на сравнительно небольшую территорию Курского выступа.

 С обеих сторон за 50 дней в битве последовательно участвовали более 4 миллионов человек, до 70 тысяч орудий и миномётов, около 13 тысяч танков и самоходных орудий, до 12 тысяч боевых самолётов.

 Немцы выставили на поле боя новую технику: танк T-VI («Тигр»); танк T-V («Пантера»); самоходную установку (САУ) «Фердинанд». В воздухе появились более совершенные истребители «Фокке-Вульф-190А», «Мессершмидт-109», штурмовик «Хейнкель-129».

 С нашей стороны к бою тоже была изготовлена, наряду с использовавшейся прежде, и усовершенствованная техника: танк Т-34, в котором в 1943 г. были улучшены ходовая часть и двигатель; модернизированный Т-34-85 с более грозной 85-мм пушкой; танк КВ-1 с усиленной бронезащитой; САУ СУ-122 и СУ-152, прозванная нашими солдатами «зверобоем».

 Воздушные армии — 1-я, 2-я, 5-я, 8-я, 15-я, 16-я, 17-я — оснащались новейшими типами самолётов: качественно превосходившими противника истребителями ЛА-5; не уступающими немецким бомбардировщикам ТУ-2 и Пе-2 и не имевшими себе равных штурмовиками ИЛ-2, прозванными «летающий дом». В крупные соединения формировались реактивные миномёты М-13.

 Солдатами Вермахта командовали лучшие немецкие военачальники: генерал-фельдмаршалы Гюнтер фон Клюге (группа армий «Центр»), Эрих фон Манштейн (группа армий «Юг»), Вольфрам фон Рихтгофен (Люфтваффе), генерал-полковники Вальтер Модель (9-я армия), фон Гот (4-я танковая армия) и другие.

 Им противостояли войска прославленных наших полководцев генералов армии Константина Рокоссовского (Центральный фронт) и Николая Ватутина (Воронежский фронт). С севера Курский выступ подпирали Брянский фронт (командующий генерал-полковник Михаил Попов) и Западный фронт (командующий генерал-полковник Василий Соколовский). С юга немцам противостояли Степной фронт (командующий генерал-полковник Иван Конев) и Юго-Западный фронт (командующий генерал армии Родион Малиновский).

 Среди командармов мы встречаем такие прославленные в войне имена, как К.С. Москаленко (40-я армия), И.Д. Черняховский (60-я), П.А. Белов (61-я), В.Я. Колпакчи (63-я), П.И. Батов (65-я), М.С. Шумилов (7-я гвардейская), И.Х. Баграмян (11-я гвардейская), М.Е. Катуков (1-я танковая), П.С. Рыбалко (3-я гвардейская танковая), П.А. Ротмистров (5-я гвардейская танковая), С.А. Красовский (2-я воздушная), С.И. Руденко (16-я воздушная), В.А. Судец (17-я воздушная), М.М. Громов (1-я воздушная) и другие.

 Непосредственно в районе Курской дуги к 1 июля 1943 года друг против друга стояли: с нашей стороны войска Центрального и Воронежского фронтов (977 тысяч человек в боевых частях, 19 306 орудий и миномётов, 3306 танков и САУ, 2650 самолётов), а с немецкой — 9-я и 2-я армии группы армий «Центр», 4-я танковая армия, оперативная группа «Кемпф» из группы армий «Юг» (570 тысяч человек в боевых частях, около 10 тысяч орудий и миномётов, 2700 танков и САУ, 2000 самолётов).

 Таким образом, соотношение сил сложилось в нашу пользу, оно было результатом огромного напряжения народов СССР.

 В ночь на 5 июля разведка узнала от языка (на других участках фронта — от перебежчиков), что наступление немцы начнут в 5.00 утра.

 К.К. Рокоссовский с согласия представителя Ставки Г.К. Жукова взял на себя риск провести контрартподготовку в 2 часа 20 мин., за 10 минут до артподготовки немцев. Риск оправдался, немцы были дезорганизованы, понесли потери, а наступление им пришлось начать в 5 час. 30 мин. утра. Битва на Курской дуге началась.

 Любопытная деталь. Как 700 лет назад рыцари на Чудском озере, так и летом 1943 года под Курском немцы построили клинья, но уже из танков, которыми они собирались, как копьями, проткнуть нашу оборону. История повторяется.

 Курская битва всё изменила. Гигантская схватка двух вцепившихся друг в друга колоссальных сил стала поворотным пунктом на пути к нашей Победе.

 

Танки фашистов останавливали и сапёры, и партизаны

 Под Понырями на Курской земле гвардейцам-сапёрам поставлен памятник с надписью: «В разгаре сражения на Курской дуге прорвавшиеся 300 фашистских танков были остановлены легендарными сапёрами Первой гвардейской инженерной бригады. Сапёры героически держали оборону, стояли насмерть и не пропустили врага».

 Старший сержант Иван Иванович Лисичкин, командир взвода сапёров, житель посёлка Рамешки, был в их числе.

 «Илья Эренбург назвал нас, сапёров, чернорабочими войны. Это действительно так, если знать, сколько за время войны приходилось минировать и разминировать местность, и не только непосредственно передний край», — говорит Иван Иванович, старый боевой солдат.

 Поныри ему до сих пор помнятся настолько чётко, как будто побывал там вчера. На рассвете 5 июля сапёров подняла артподготовка, стреляли все наши орудия и «Катюши» в сторону противника. Участок переднего края сапёрного отделения старшего сержанта Ивана Лисичкина был готов к отражению танков. Использовались в основном мины заводского производства типа М-5, М-10, но умельцы отделения подготовили ещё и управляемую часть минного поля, каждый из зарядов которого состоял из артиллерийского снаряда калибра 152 мм с поддонными взрывателями. Они врывались в землю, от них натягивали провод к щитку управления на расстоянии 200 м, и в нужный момент, соединив контакт, любую такую мину можно было подорвать.

 Наступление немцев началось с танковой атаки. Впереди лавины шли «Тигры», но особенно выделялись среди массы новых бронированных чудовищ самоходки «Фердинанд», огромные и почти неуязвимые. Однако многие из них подорвались на минном поле, а некоторые были расстреляны нашей артиллерией. Короче — ни техника, ни пехота немцев под Понырями успеха не имели.

 Бой закончился, лавину противника остановили и теперь надо обеспечить приход наших танков, в нетерпении ждущих приказа «Вперёд!» Разминирование собственных мин — дело тоже опасное. «Я вот в то время 100 мин разминировал, а на 101-й подорвался. Хорошо ещё, она оказалась противопехотной, осколки впились в меня во много мест». Вроде бы, ему и повезло, но тут начался миномётный обстрел со стороны противника, и Ивана Лисичкина контузило разрывом мины. После этого сапёр месяц не слышал, но подлечился в госпитале и продолжал воевать в составе родной 1-й гвардейской инженерной Краснознамённой, Брестско-Берлинской, орденов Суворова и Кутузова бригады специального назначения.

 Иван Иванович Лисичкин дошёл до Берлина и на центральной колонне правой стороны рейхстага оставил надпись: «Лисичкин, Калинин». Знай, мол, наших.

 Друг Ивана Ивановича председатель Рамешковского районного Совета ветеранов Серафим Михайлович Щербаков в то далёкое время партизанил в 1-й Калининской партизанской бригаде. С 4 на 5 июля 1943 года участвовал в «рельсовой войне», когда, по решению командования, все партизанские соединения одновременно подрывали железнодорожные пути в тылу противника с тем, чтобы он не смог вовремя подтянуть резервы с других фронтов на Курскую дугу. «Толовые шашки закладывали в стыках рельс, чтобы подрывались сразу две рельсы. Один подрывник за раз выводил из строя до километра путей», — вспоминает Серафим Михайлович. Партизаны вывели из строя до 100 тысяч километров путей, оказав существенную помощь войскам Красной Армии на Курской дуге.

 * * *

 Уходят в историю былые бои и сражения. Большую жизнь прожили их участники — наши уважаемые ветераны. Всё, что выпало на их долю, они выдержали как солдаты и как достойнейшие из граждан России. И дай им Бог здоровья на долгие лета!

 

На Прохоровском поле 12 июля 1943 года

 Апофеозом Курской битвы стало знаменитое танковое сражение под Прохоровкой. Дадим слово постороннему наблюдателю-исследователю Мартину Кэйдину, американскому историку, бывшему лётчику-испытателю. «Решающей схватке суждено было произойти между танковыми корпусами генерала Ротмистрова и дивизиями 2-го танкового корпуса СС. По приказу Гота немецкие командиры, собрав в кулак все боеспособные танки из рвавшихся к Обояни соединений, бросили их в направлении Прохоровки... Оба танковых командира, противостоящие друг другу в этой битве 12 июля, Ротмистров и Гот, не были незнакомцами: они уже сражались друг против друга под Сталинградом, когда Гот предпринял отчаянную попытку пробиться от Котельниково к окружённой армии Паулюса. В том сражении победа осталась за Ротмистровым, и это придавало ему уверенность перед схваткой...»

 Утром 12 июля Ротмистров находился на КП на холме юго-западнее

 Прохоровки. В составе его армии, усиленной двумя танковыми корпусами и полком САУ, насчитывалось около 850 боевых машин — большинство из них — Т-34, хотя имелось и некоторое количество тяжёлых КВ-1.

 Танковое сражение под Прохоровкой — со стороны немцев в нём участвовало около 750 танков, в том числе более 100 «Тигров» — началось в необычной манере, и начало его было неожиданным для обоих противников.

 Когда советские танки покинули свои укрытия и устремились вперёд, наблюдатели обнаружили, что почти столь же грозная немецкая бронированная армада также перешла в наступление и движется навстречу советским танкам.

 Советские и немецкие самолёты устремились на помощь своим войскам, но густая пелена дыма и пыли и перемешавшиеся боевые порядки мешали лётчикам отличить своих от чужих. В результате воздушные армады сцепились друг с другом, и над полем боя с утра до вечера, почти не затухая, кипели яростные воздушные бои.

 Через несколько минут первые эшелоны советских танков, ведя огонь на ходу, врезались в боевые порядки немцев, буквально пронзив их диагональным сквозным ударом. В близком бою «Тигры» и «Пантеры» лишились того преимущества, которое давали им их более мощные орудия и толстая броня.

 Казалось, весь мир содрогнулся от оглушительного грохота вспыхнувшей битвы. Гул сотен натужно ревущих моторов, лихорадочный артиллерийский огонь, разрывы тысяч снарядов и бомб, взрывающиеся танки, вой падающих самолётов — всё слилось в адском громе, не смолкавшем до наступления темноты.

 Через несколько минут более 1200 танков и САУ смешались в гигантском водовороте, окутанном пеленой дыма и пыли, озарённой вспышками сотен танковых орудий. Танки кружились на поле боя, наскакивали друг на друга посреди грохота орудий, всполохов огня, внезапных ярких вспышек взрывающихся танков и САУ.

 Поле боя оказалось слишком тесным для такого огромного количества боевых машин, и уже через час оно было усеяно остовами горящих, коптящих, искорёженных танков; многотонные башни взлетали от взрывов боеприпасов в воздух и отлетали на десятки метров. Битва распалась на ожесточённые яростные схватки между отдельными группами танков, непрерывно маневрирующими, чтобы сосредоточить огонь на таких же вражеских группах.

 В опустившейся на поле боя ночной мгле ещё долго можно было видеть костры догоравших остовов танков и сбитых самолётов. Вермахт потерял 350, а возможно, и 400 танков, у Гота осталось не более 350 машин, тогда как у Ротмистрова имелось около 500! На следующий день Гитлер вызвал к себе в ставку Манштейна и Клюге и приказал сворачивать операцию «Цитадель». Но было уже поздно: инициативой владели Рокоссовский и Ватутин. Началась наша наступательная операция.

 Такого сражения не было нигде ни до 1943 года, ни после вплоть до наших дней. Маршал Г.К. Жуков впоследствии писал: «Здесь были не только разгромлены отборные и самые мощные группировки немцев, но и безвозвратно подорвана в немецкой армии и народе вера в гитлеровское фашистское руководство и в способность Германии «противостоять всевозрастающему могуществу Советского Союза».

 

Ох, как красиво горели «тигры» и «пантеры»!

 Танковые сражения на Курской дуге вспоминает бывший старший механик-водитель тяжёлого танка техник-лейтенант КВ-1C тверич Иван Павлович Камшилин (родился в 1922 году).

 * * *

 К началу сражения на Курской дуге Иван Камшилин уже имел опыт танковых боёв под Сталинградом в составе 27-го гвардейского танкового полка прорыва (21 танк, из них один — командирский). Машина КВ-1C по тем временам была грозным оружием: 76-мм пушка, комплект из 115 снарядов, 500 патронов, 36 гранат, экипаж 5 человек.

 ***

 «5 июля 1943 года мы находились под станцией Поныри. Примерно в километре от переднего края наши танки находились в «танковых» окопах, хорошо замаскированные, метрах в 300—400 друг от друга. Такие же запасные окопы были вырыты в пяти километрах от нас, это была вторая линия нашей обороны. В нишах окопов размещалось около 200 снарядов — как запасные, на всякий случай.

 Нашей целью было только прорвать оборону немцев и пропустить вперёд тридцатьчетвёрки. Артиллерия немцев была удалена от нас где-то на 12 километров, поэтому мы для них были недосягаемы.

 Почва повсюду — чернозём, стояла жарища, поверхность чернозёма превратилась почти в асфальт, с той разницей, что рождала чёрную пыль, мелкую, лёгкую, как сажа. Страшнее этой пыли не придумаешь.

 Часа в три утра вздрогнула земля. Никто не понял, что произошло, это потом узнали о нашей артподготовке. К 4 часам утра мы быстро заняли свои передовые окопы. Развиднелось. В слабом свете утра мы увидели вдали на передовой огромной высоты чёрную стену от горизонта до горизонта. А погода — ни ветерка. Стену эту из чернозёмной пыли образовали разрывы снарядов и начавшийся бой пехоты. Над ней — немецкие самолёты группами по 50, по 100 машин и больше шли на наш передний край, где засела пехота и артиллерия. С воздуха посыпались не бомбы, а какие-то «коробки», они, раскрываясь, стали засыпать большую территорию мелкими минами, звук разрывов которых напоминал звук рассыпавшегося по листу железа гороха. Волна за волной шли самолёты, по ним не били наши зенитки, ничего не стреляло, шла страшная обработка нашего переднего края. Потом всё стихло.

 Нам передали команду: «Стоять насмерть!», сказав, что вблизи других войск нет, но подмога идёт. Занимая свои передовые окопы, увидели бесконечное число уходивших в тыл повозок с ранеными и убитыми. Уходили «катюши», израсходовавшие боезапас.

 Часа полтора длилась тишина. Было непонятно, что же будет дальше. Чёрная пыль начала оседать, стали видны в пылевой стене просветы. Вдруг наш заряжающий закричал: «Командир, на нашем направлении 14 танков противника! Нет — 15!» Через некоторое время он сбился со счёта и прокричал, что их лавине конца не видно. Впереди шли традиционно используемые немцами танки Т-III и T-IV, лёгкие и средние машины, которые мы под Сталинградом подбивали на расстоянии 600—800 метров. Поодаль, за вторым рядом, грозно и тяжело шли «тигры», «пантеры» и «фердинанды». Соотношение примерно было таким: один «тигр» на 10—20 лёгких и средних танков.

 Шли спокойно, видимо, уверовав, что наша оборона смята. Мы молчали. Немцы двигались медленно, попыток к рывку не просматривалось.

 За 300 метров до наших замаскированных танковых окопов мы открыли огонь. Стреляли все полки тяжёлых танков на всём участке фронта наступления немцев. Десятка четыре или пять лёгких и средних танков загорелись сразу, остальные стали быстро разворачиваться и уходить назад. Вся эта картина мне в оба перископа, левый и правый, была видна отчётливо.

 Экипаж нашего КВ-1C был интернациональным: я — русский, командир экипажа Александр Лукьянов — белорус, младший механик-водитель Байрам Садыков — татарин, командир орудия Владимир Прусенков — мордвин, радист Алексей Ушанов — украинец, воевали и жили как братья ещё со Сталинграда.

 Немцы, отступая, видимо стали пытаться уяснить себе обстановку: где же наши огневые точки? Мешала рожь, огромное ржаное колышущееся поле, на кромке которого мы и замаскировались. Даже из люков немцы вылезли, наблюдая. Через некоторое время из балки снова показалась лавина их лёгких и средних танков, каждый с десантом на броне. Снова сзади них пошли «тигры» и «пантеры», и снова мы начали стрелять с неподвижных позиций. Снова загорелись их танки, а автоматчики посыпались с брони и пошли в атаку. Чётко было видно, что они пьяны, кители нараспашку, рукава засучены, сами идут, шатаясь, густой толпой. Сколько их там побили из наших пулемётов — ужас! Все полегли.

 Часа четыре снова было тихо, немцы не появлялись. Время было за полдень. В воздухе появились «рамы» — самолёты-разведчики, начали шарить, нас искать. Покружились и улетели. Через полчаса со стороны немцев в воздухе появилось около сотни самолётов-бомбардировщиков. Ну, думаю, сейчас нам достанется. Эти стали сыпать не коробки с минами, а бомбы. Одна лавина, вторая, третья проутюжили наши позиции, ставшие уже передним краем. Мы потеряли восемь танков, такая была плотная бомбардировка.

 К вечеру у нас кончились снаряды, даже из ниш в окопах выбрали почти всё, осталось примерно по десятку на танк. Поступил приказ перейти на вторую линию наших окопов, на удалении примерно 4,5—5 км, там снаряды были. Подхватив разбитые танки на буксир, мы отошли.

 В третий раз пошли немцы в атаку, на этот раз впереди поставили новые «тигры», «пантеры» и самоходки «фердинанды». Кстати говоря, самоходка сзади была очень уязвима, её люк был в жару открыт, как маленькая стена. Ну прямо мишень на полигоне! Мы решили их пропустить сквозь наши позиции, отсекая автоматчиков, таких же пьяных, как и прежде. Как только проползли самоходки и «тигры» с «пантерами» через наши порядки на удаление 100—150 метров, мы развернули башни своих КВ-1C и стали бить им в корму, кому как удобно. Сразу загорелось больше десятка машин. Двигатели у них бензиновые, поэтому горели они очень красиво, ох как красиво! Остальные почти сразу разворачиваются и уходят назад, осталась одна пехота. Автоматчики, пьяные, как шли, так и продолжали тупо идти, словно ничего не произошло. Видимо, ничего не поняли. Ну, мы им тут дали! Наши пулемёты хорошо их покосили, навряд ли кто в живых остался.

 Уже темнело. Поступил приказ отойти на третий рубеж. Тут подошла артиллерия и другие части танковых армий. Пушки стояли — не какие-нибудь там сорокапятки, а калибра 122 мм, 152 мм. За ними — пехота, миномёты, и всё на возвышении. Ну, думаю, теперь жить можно, хотя и отошли за день на 8 км.

 Ночь прошла спокойно. На рассвете 6 августа немцы снова пошли в атаку, выставив впереди тяжёлые новые машины, а Т-III и Т-IV поставив сзади. Шли плотно и напролом. Наша задача тут была несколько другой: в этой ситуации главную скрипку играли гаубицы, а мы им подыгрывали.

 Перед нашей обороной была болотина, по которой протекал небольшой ручей. Немцы до ручья шли без выстрелов, не стреляли и с нашей стороны. Думая, что мы либо ушли далеко, либо нас при бомбёжке разбили, немцы шли уверенно, открыли у ручья люки, кое-кто разделся, охлаждая себя водичкой. Кто-то искал надёжное место перехода через болотину, кто-то смотрел в бинокль в нашу сторону. Ну, прямо учения, а не бой.

 А мы от них сидим тихо метров за 500, смотрим на выстроившуюся в линию массу разных машин и выбираем цели. В одно мгновение наши артиллеристы как врезали им несколько залпов, от «тигров» и «пантер» с «Фердинандами» только лохмотья летели, от снаряда калибра 152 мм их танки лопались, как спичечные коробки. После такого побоища на этом участке они, наверное, оставили сотни три танков, наш полк подбил до 30 машин. Почти никто не ушёл.

 В этот час и захлебнулось основное наступление немцев. На нашем участке стало тихо. Это — на земле. А в воздухе кружилась карусель воздушного сражения. Впечатление жуткое. Я вот всю жизнь боялся попасть на иностранные танки: «Черчилль», «Валлентайн», «Шерман», М-ЗС, а лётчики, я знаю, боялись воевать на «Харрикейне». Он уступал «Мессершмидту-109» во многом: в маневренности, скорости, вооружении. Сердце разрывалось от картины гибели наших ребят, когда они группами по 10—15 «Харрикейнов» шли в бой, а два-три «мессера», начав клевать неповоротливых иностранцев, быстро их добивали. И наши сыпались с неба, как горох, ничего не совершив. Появляется ещё группа таких же наших истребителей — через две-три минуты и им конец. Своих новых Ла-5, «яков» мы тут не видели.

 До 10 июля была передышка. Подремонтировались, отдохнули. Подтягивались наши войска. Мы влились в 5-ю гвардейскую танковую армию Ротмистрова, которая получила приказ взять Прохоровку. Спешным порядком, маршем пошли в том направлении и с марша, «без ничего», усталые, голодные, не спавшие много часов экипажи, пройдя до сотни километров, 11 июля начали Прохоровское сражение. Кульминация танкового сражения была 12 июля, а мы начали 11-го.

 Нашей задачей было прорваться вперёд и отсечь их тылы, а у немцев задача похожая: протаранить наши боевые порядки и тоже прорваться вперёд. И получилось так, что в пыльной темени было не понять, где кто, где наши, где немцы. Только где-нибудь появится на миг просвет, смотришь — наша тридцатьчетвёрка вперёд летит, чуть наш КВ-1C не задевает бортом. А повернёшь чуть перископ — глядь, на тебя «тигр» пушку наставляет. Не знаешь, куда бить, темно от пыли, и чтобы не наткнуться на подбитые немецкие танки, да и на свои тоже, движемся вперёд медленно. И до того устали, что силы исчезли, рычаги невозможно двигать. Всё, надо передохнуть.

 Как это случилось, и сам не пойму. Остановил я танк и сразу уснул. Экипаж, конечно, тоже мгновенно уснул. Спим. Разбудила меня тишина. Стал вертеть перископ, пыль осела, появилась видимость.

 Смотрю, впереди в метрах 100—150 стоит «тигр». Спит. Справа — ещё один, тоже спит. Повернул перископ — везде танки, свои и немецкие, и не разобрать, какие из них живые, а какие мёртвые. Толкнул командира, смотри, мол, два «тигра» стоят, живые. Тот приказал башню разворачивать вручную, чтобы ни звука, и бить по задам. По команде выстрелили, оба тигра сразу загорелись, и вокруг сразу такое началось! Всё зашевелилось, завизжало, загудело, заскрежетало, и снова поднялась пыль, и снова всё покрыла темень. Но мы успели проскочить километра два, взяли Прохоровку, разбили немецкие тылы, покрошили там всё. Видя это, танкисты из немецких машин побросали их и стали убегать.

 К часам трём пополудни 12 июля стрельба стала стихать и вскоре закончилась. Стали подсчитывать потери. В нашем полку осталось только три танка, да и те избиты, с повреждениями. Нашему экипажу повезло — все живы.

 Из 10—15 полков тяжёлых танков КВ-1C собрали только один полк. 18 июля весь колёсный парк погрузили на эшелон, и мы поехали в Костырёво, под Москву, на новое формирование.

 Потом бросили нас под Невель и Великие Луки. Там мы немцев так зажали, что им пришлось отдать Ржев. Затем — Ленинградский фронт, Карельский перешеек, освобождение Выборга, разгром Финляндии. Потом станция Тапа в Эстонии, Латвия, освобождение Риги. Бои под Кёнигсбергом, марши с боем вдоль Балтийского побережья на Берлин. Не доходя немного до Берлина, нашу танковую группу повернули на Чехословакию, на Прагу. Это было где-то 28 апреля 1945 года. Марш был трудным, через горы, но Прагу, считай, взяли без выстрела.

 9 мая — Победа, а мы всё немцев гоним. Пальба от радости из всех видов оружия. 12 мая приказ: разгромить большую группу немцев, прорывающихся на бронетехнике к американцам через ущелье. Рассредоточились по краям ущелья уже 18 мая. На рассвете приняли бой с эсэсовцами и офицерами, удиравшими на танках, бронетранспортёрах. Мы потеряли 8 танков, но тут налетели наши ИЛ-2, и никто к американцам не попал. Сдавались в плен организованно, под командованием своих старших».

 ***

 Война окончилась не 9 мая, а 18-го. Иван Камшилин окончил её майором технической службы. В 1965 году он демобилизовался, попросился в Калинин, поскольку сам родом из Селижарова. Получил на свою семью жильё, сейчас у него трое сыновей, восемь внуков, правнучка. До выхода на пенсию работал старшим мастером в автопредприятии междугородных перевозок. Супруга Лидия Фёдоровна воевала на Ленинградском фронте телефонисткой связи. Вот кто остановил фашизм — простые наши люди.

 

Давно это было. А как будто вчера

 Живёт в Твери коренной её житель Лев Николаевич Никольский, 14-летним подростком вместе с семьей проживший время оккупации с октября по декабрь 1941 года в Калинине. Вот часть его воспоминаний об этих драматических днях.

  К осени фронт приближался к городу хоть и медленно, но неумолимо. Ни шатко ни валко продолжалась эвакуация предприятий, ей подлежала и ткацкая «Ворошиловка» (ныне в составе хлопчатобумажного комбината). Моя матушка металась в растерянности, но всё же остановилась на решении уходить вместе с сестрой Шурой, то есть с «Ворошиловкой». И вот в ясный и тёплый октябрьский день, в воскресенье 12 октября 1941 года, мы с матушкой отправились на Переволоку (ныне — в районе Пролетарки) к тёте Шуре, чтобы обсудить детали эвакуации. Мы с Валерием решили не мешать взрослым разговорам, поболтались на берегу Волги, побывали во всех местных щелях и прочих дерево-земляных укрытиях. Скоро это нам надоело, и кому-то из нас пришла дерзкая мысль: смотаться в город в кино. Решено — сделано. Мы добрались до «Эрмитажа» (на месте магазина «Техническая книга» на Тверском проспекте) и купили билеты на сеанс в 15 или 16 часов. Зрителей в зале было не очень много. Не успел завершиться показ какого-то учебного фильма на военную тематику, как включили свет и всем было предложено быстро освободить помещение и укрыться кому как удастся, ибо в городе объявлена воздушная тревога. Когда мы оказались на улице, послышалась стрельба — строчили зенитные пулемёты (счетверённые «максимы»), установленные на крышах некоторых зданий, на ротондах «Звезды» и на четырёх деревянных вышках, построенных возле волжского моста. Мы с Валерием побежали под берег Волги в торец Кооперативного переулка (ныне Тверской проспект), где теперь новый мост. К суетливому треску пулеметов присоединились выстрелы пушек, а потом послышались и разрывы бомб. В разрыве облаков на фоне голубого неба промелькнул зловещий силуэт «Хейнкеля-111». Ниже облаков мы самолётов не видели, потому и непонятно, для чего была нужна эта бесполезная пулеметная трескотня.

 Нужно было немедленно добираться домой в Заволжье: мы ведь ушли, не сказав матерям, куда. Когда мы вышли к «Звезде», я взглянул вдоль Свободного переулка и увидел вдали на небе несколько небольших одномоторных самолётов. Они мчались прямо на нас. «Ура, — закричал я, — вот и наши истребители!» Но едва я успел так бурно выразить свою радость, как эти маленькие самолётики вдруг опустили свои носы и, пикируя, обрушили вниз множество чёрных предметов — малокалиберных бомб. Вновь затрещали пулемёты, загрохотали взрывы, и мы укрылись в горсаду. Когда я пришел домой, было уже совсем темно. Только за Тверцой пылало огромное розовое зарево. Электричества не было, трамваи не ходили, радио молчало. Город был парализован. Взрывы и стрельба продолжали изредка нарушать страшное затишье. Я не знал, что с матерью и где она, да и отец тоже. Утром 13-го пришёл отец. Он был крайне возбуждён и сказал, что руководство и начальство сбежало из города, фабрика горит, а по улицам тянутся вереницы горожан — жители покидают обречённый, смертельно раненый город.

 Несколько позже появился на пороге нашего дома Иван Иванович Михеев, матушкин «дяденька» по отцу. Он был предельно рассеян и расстроен, а во время завтрака даже плакал. Завтракали при свете керосиновой лампы. Иван Михеев, будучи членом партии, да ещё с дореволюционным стажем, сказал, что у него есть только один выход: пробираться куда-нибудь на восток. Иван Иванович, тепло попрощавшись и ещё раз всплакнув, ушёл в неизвестность. Лишь потом стало известно, что от немцев из Калинина он ушел, но «попал в лапы» к своим в Рыбинске и в 1942 году умер в тюрьме в Ярославле.

 После завтрака я решил посмотреть, что делается в городе, хотя огромный столб густого чёрного дыма в Затьмачье был виден и из нашего двора, ибо дым этот исчезал где-то за облаками. Наша Верховская (ныне ул. Горького) была совершенно безлюдна, будто вымерла.

 Была безлюдна и набережная. С берега Волги посмотрел, как горела швейная фабрика. Вернее, она не горела, ибо не видно было пламени, но как-то мощно тлела, источая чёрный дым сразу со всей своей территории.

 На следующее утро, 14-го, когда было уже совсем светло, я выбрался из мрака убежища на свет Божий и увидел на улице Некрасова, совсем рядом, но по ту сторону реденького забора, мужчину и женщину. Мужчина нёс что-то на плече в мешке, а женщина в руках несла несколько крупных рыбин. Присмотревшись, я понял, что у неё в руках была презренная в те годы треска. Я не придал этому никакого значения и привычным путём по переулку Никитина пошёл к Волге — посмотреть, что делается в ближайшей округе. В переулке близ набережной я заметил несколько оживлённых человек, а подойдя поближе, увидел позорное зрелище: двери продсклада красноармейской столовой были взломаны, и внутри помещения суетились, словно обезумевшие, люди. Одни распихивали по карманам соль, другие высыпали из мешков прямо на пол излишки муки и крупы, убедившись, что не в состоянии утащить целый мешок, иные что-то разливали и переливали. Дикое безумие увлекло и меня. Где-то в тёмном углу мне подвернулись под руки небольшое ведро и солдатский котелок. Кто-то помог мне прямо из бочки налить полведра подсолнечного масла, а в котелок я сам нагрёб прямо с пола пшённой крупы и притащил всё домой. Но что-то помешало мне сразу известить об этом родителей... У нас в доме была хрюшка.

 Отец, ничего не подозревая, из первого попавшегося ведра вылил в её корм не воду, а масло. Так чужое не пошло впрок ни нам, ни хрюшке, которая это есть отказалась.

 Стрельба в городе усиливалась, то приближаясь к нам, то удалялась. Утром 15-го, когда я вышел из укрытия, было вокруг всё бело — ночью выпал снег, но с тёмного, затянутого сплошными низкими облаками неба моросил мерзкий дождичек. Стрельбы не было, но холодный и сырой воздух был наполнен каким-то отвратительным металлическим лязгом. Я отправился на разведку. Дойдя по переулку до Верховской, увидел, как через нашу улицу проходили незнакомые по цвету и очертанию танки, двигавшиеся по бывшему Тюремному переулку в сторону Волги, к вагонзаводу. В колонне были не только танки и броневики, но и мотоциклисты с пулемётами на колясках, и пехота на автомобилях. Никто не двигался пешим ходом. Все были в касках и грязно-зелёных плащах из непромокаемого материала, немного напоминавшего плотную клеёнку.

 Вдруг одна машина свернула на обочину и остановилась. Из кабины вышел немец в плаще и каске, с пистолетом в кобуре левее пряжки поясного ремня и направился к нам (рядом со мной был хромой Гришка).

— Где спрятались русские солдаты? — спросил он довольно сносно по-русски.

— Мы не видели никаких солдат, — ответил Гришка. Немец направился к машине.

 Когда немецкая колонна удалилась, я вышел на пустынную грязную набережную и пошел по направлению к заставе. По пути увидел два трупа убитых красноармейцев и несколько наших винтовок без затворов и без штыков, с погнутыми чуть ли не под прямым углом стволами. Цевья прикладов и ствольные накладки в месте изгиба стволов были сломаны и расщеплены. В овраге возле заставы увидел пятерых мёртвых красноармейцев.

 Значит, были местные уличные бои. Стало ясно, откуда вчера доносилась близкая стрельба.

 Утро 16 октября выдалось ясным, но морозным. Было понятно, что город заняли немцы, но на улицах их не было видно, однако когда потеплело, они появились, разгуливая в одних своих кителёчках, без шинелей. Потешными были у них сапоги — с голенищами вороночкой. Видел немца, у коего из-за голенища сапога торчала... нет, не солдатская ложка, а рукоятка парабеллума. Большинство немцев ездили на велосипедах с непривычными для нас красными шинами. Велосипеды, словно вьючные верблюды, были плотно увешаны сумками с кармашками, клапанами, ремешками и застёжками, а порою и просто воинскими ранцами. Маленькие немецкие бипланчики, фронтовые пикировщики «Хеншель-123», летали на задания сквозь дым от горящей швейной фабрики. Сбросив свои бомбы где-то в районе деревни Киселево или даже ближе, на обратном пути к аэродрому они откровенно резвились и развлекались; набирали высоту и пикировали в мощный, огромный до самых небес, слегка наклонённый ветром столб черного дыма. Выйдя из пике, опять взмывали ввысь и лишь после двух-трёх заходов удалялись на аэродром, чтобы с новым боекомплектом повторить всё сначала.

 Легко и весело им было тогда, в первые дни, когда победа казалась близкой. А наши, кажется, не могли смириться с потерей Калинина. Попытки выбить немцев начались с первых дней оккупации. Артобстрелы города стали дополняться налетами нашей авиации. Видимо, лёгкой фронтовой авиации у наших в районе Калинина не было, да и вообще в первые дни дела с ней были плачевные. В налётах, как правило, с северной стороны и днём принимали участие громоздкие разнотипные самолёты, казалось, даже не связанные единой задачей. Обычно это были группы по 5—6 самолётов, но действовали они, казалось, независимо. И потери их были велики. Были и «бегства с поля боя», а однажды мы наблюдали, как 2 или 3 немецких истребителя «увели за собой» в сторону Мигалова наш двухкилевой бомбардировщик.

 Меня поразила немецкая организация противовоздушной обороны. Если колонна остановилась, то первое, что делали немцы, — немедленно устанавливали на треногах зенитные пулеметы, расчехляли и готовили к бою «чух-пахи» — так я называл немецкие автоматические малокалиберные зенитные пушки. Лишь после этого приступали к другим делам. Но больше всего поражала согласованность средств при отражении наших налётов. Едва появившаяся в воздухе группа наших самолётов достигала какого-то рубежа, притаившийся город вдруг, словно по единой команде, будто взрывался, извергая навстречу беззащитным самолётам огненные снопы трасс смертоносных пуль и снарядов. Глядишь — один уже задымил, другой вспыхнул, как вата, смоченная бензином, а иные, не желая испытывать судьбу, беспорядочно сбросив бомбы, закладывали крутые виражи и ложились, если успевали, на обратный курс... Мало кто помнит, что один наш подбитый бомбардировщик упал на краю Хлебной (ныне Тверской) площади, близ того места, где теперь цирк. Он упал, но не взорвался.

 В эти дни все жители нашей улицы пережидали бомбёжки и обстрелы в убежищах. Однажды после ночлега в своём убежище мы решили, когда рассветёт, пойти домой. В доме и в рядом стоявшей избушке ночевали немцы, в огороде — их лошади, а весь двор заняла их огромная армейская повозка. Из распахнутых настежь дверей дома и сеней валил густой дым. Только мы с отцом появились на дворе, как нас прихватили и повели в дом. Едва переступили порог — и чуть не провалились в подпол: люк был открыт, и через него немцы вёдрами растаскивали нашу картошку. Печь топилась по-чёрному, но это никого из них не беспокоило и не удивляло. Немцы не первый месяц были на нашей земле и, казалось бы, давно должны были усвоить, что печи в России делают с задвижками и вьюшками.

 Уходя из нашего дома, они прихватили всё, что показалось им ценным: тёплые сапоги, валенки, тулуп-армяк, не погнушались и грязным одеялом. А оставили свои «произведения» — видимо, ночью им было боязно выходить в туалет.

 Через несколько часов немцы заставили всех жителей Заволжья покинуть дома. Так мы стали беженцами в своём городе. Для ознакомления с новой обстановкой за фабрикой «Вагжановкой» я решил пройтись по ближним улицам. На одной из них я увидел конвоируемую группу человек в 30—40 пленных красноармейцев. Выросший в условиях большевистско-ворошиловских заклинаний, я не мог себе представить красноармейцев в плену. Но действительность оказалась иной. Это были изрядно потрёпанные и предельно измученные люди. Они едва передвигались, и немцы не торопили их. Один из пленных остановился и спросил меня, что это за город? Я удивился и выпалил, что, мол, Калинин.

 Со стороны Заволжья часто доносилась стрельба. Тогда мы и поняли, что немцы не хотели, чтобы вблизи передовой болтались жители, а передовая проходила почти по улице Шмидта.

 Однажды в тихое и солнечное морозное утро я вышел к колодцу за водой. В переулке увидел четверых людей, задравших головы к небу, где высоко летел самолёт. Но почему-то они смотрели не в ту сторону. «Вот чудаки, — подумал я, — неужели они не слышат, с какой стороны доносится звук, и ищут его в другой стороне?» Лишь подойдя ближе, я понял, что они не могли слышать и видеть: они были повешены на перекладине между уличным столбом и подпоркой к нему. Это были четверо мужчин средних лет, надписи на фанерках гласили: «Такая участь ждёт всех грабителей, поджигателей, саботажников и партизан». Рядом судачили местные жители.

 Военная обстановка возле города стабилизировалась. Немцы занимали правый берег Волги, на левом были наши. Только в черте города немцы были также на левом берегу в Заволжье и немного в ближнем Затверечье. Наши не оставляли попыток захватить город с севера. Однажды им удалось овладеть даже железнодорожным мостом через Волгу, но они были отброшены. Пытались и немцы продвигаться на север, добрались даже до Медного, но тоже потерпели крах. Потому по пальцам рук можно было пересчитать те дни и ночи, когда в городе или за ним не было пожаров. А в основном — стрельба, взрывы и пожары. Радикально изменилась воздушная обстановка — наша авиация делала всё, что хотела, однако не смогла разбомбить в городе ни одного моста. Зато здорово досталось Путевому дворцу.

 

Судьба фронтовой ржевской деревни 

 Николай Павлович Пушкин родился в 1928 году в деревне Голышкино под самым Ржевом в семье Павла Ивановича и Евдокии Дмитриевны Пушкиных. Он был самым младшим из трёх сыновей. Старший Василий, 1920 года рождения, к началу войны уже служил в авиации, средний Константин (с 1922 года) служил в учебных войсках. (Кстати, Константин Павлович Пушкин, бывший директор средней школы в пос. Васильевский Мох, недавно отметил своё 80-летие). Со дня взятия немцами Голышкина Николай Павлович с отцом и матерью жили в оккупации, в октябре 1942 года в связи с наступающими новыми боями их эвакуировали в Старицу. Сейчас Николай Павлович живёт в Твери. Память у него ясная, он словоохотлив и прекрасно помнит военное детство...

 Немцы появились в деревне Голышкино 14 октября 1941 года. Первый немецкий отряд заявился на мотоциклах, солдаты были в прорезиненных грязно-зелёного цвета плащах, в касках, с автоматами на шее и с большими бляхами на груди.

 «Мы, мальчишки, высыпали на улицы и, несмотря на некоторый страх, во все глаза глядели на немцев, — вспоминает Николай Павлович. — Меньшая часть мотоциклистов проследовала дальше, на Першино, а большая затормозила у нас. И началась охота на всю живность: кур, овец, поросят, били их из пистолетов и автоматов, резали ножами, бесцеремонно входя в каждый двор, — чувствовали себя хозяевами. И хотя каждый немец выглядел сытым и откормленным битюгом, от дармовой добычи никто из них не отказывался. Когда появились ещё автомашины с полевыми кухнями, немцы в огородах около домов развели костры и добытую живность стали варить. Спрятать деревенским жителям удалось немного, свою картошку закопали в землю, а скотину ведь не спрячешь. Мой отец воевал в первую мировую, знал повадки немцев и поэтому ещё летом всех предупреждал, чтобы прятали все продукты. Вскоре назначили старосту, им выпало быть Илье Лебедеву, тоже воевавшему в первую мировую и бывшему у них в плену. Думаю, что у немцев были какие-то списки бывших военнопленных, так как они почему-то сразу ему приказали быть старостой, а не кому-нибудь другому. Это был смелый человек, жителям всегда подсказывал, как вести себя, когда намечается обыск, он не выдал ни одного сочувствующего Советской власти. Я до сих пор тепло о нём вспоминаю. Всё-таки Лебедев сумел отказаться от этой должности. Назначили другого, фамилию не помню, тот стал проводить пронемецкую политику. Когда пришли наши, арестовали обоих, об их судьбе ничего не знаю.

 Наступила зима, холодная, голодная, страшная. Началось наступление наших войск. Со стороны Старицы постоянно был слышен гром, это работали пушки. Мы ждали скорого освобождения, но в середине января 1942 года наши остановились на Собакинской речке, что в сторону Зубцова. Каждый день слышали стрельбу, в стороне деревень Глебово, Успенское, Плешки, что на левом берегу речки Бойни, ночью видели зарева пожарищ. Каждую ночь наши самолёты бомбили Ржев, в основном станцию Ржев-2, аэродром, а днём их в воздухе не было, наверное, отсутствовало прикрытие истребителей. Запомнился один «ястребок», который каждый день в течение недели атаковал немцев на аэродроме, поливал их из пулемета и невредимым уходил.

 Но всё же его сбили. Других наших в воздухе не было.

 Весной и в начале лета настало относительное затишье. Две трети хороших домов деревни немцы заняли сами, выгнав хозяев. В деревне квартировала аэродромная прислуга, техники, зенитчики, иногда приходили отдохнуть немецкие лётчики. Хозяев изредка заставляли в своих домах делать уборку, а затем снова выгоняли. В конце июля 42-го начались бои. Это было что-то невообразимое. В сторону Ржева и вокруг него летало огромное количество наших самолётов, уже с прикрытием истребителей. Штурмовики Ил-2, горбатые, чёрные, летали, казалось, чуть ли не касаясь земли, и били из пушек по немцам. Немецкие артиллеристы боялись стрелять по Ил-2, так как неминуемо были бы уничтожены. Над деревней в небе развёртывались бои, стоял сплошной рёв и гул. Но деревня стояла.

 21 августа в деревню вошли наши. Деревня сохранилась полностью, все 98 домов, сгорел только один сарай. Немцы были на правом берегу Волги в месте, которое называется Нижний Бор. Против деревни Юрятино они навели понтонную переправу и переходили на правый берег Волги от Першино, Клешнево, Масягино, от речки Бойни. 26 августа с той стороны Волги немцы стали расстреливать нашу деревню: им показалось, что возле неё стоит крупная часть, хотя на самом деле солдат было очень мало. Стрельба была такой, что вскоре осталось лишь 12 домов в той части, где и наш дом стоял. 28 августа немцы расстреляли и их. Сыпались тысячи снарядов и мин, и даже от фундаментов ничего не осталось. Всё сгорело, да так, что углей не было, осталась одна зола. Много жителей погибло при этой зверской расправе над деревней, уничтоженной в ту трагическую неделю. А какая богатая была деревня!»

 ...Через 60 лет ржевитяне построили на месте Голышкина дачи. Каждый год Николай Павлович Пушкин 21 августа приезжает на место своей родной деревни и ворошит память. И слышится ему свирепый гул страшной войны, которая уничтожила и Голышкино, и десятки других ржевских деревень.

 

У героев были и трагические судьбы

 Уникальной информацией обладает житель Бежецка Юрий Поляков. На протяжении 15 лет он собирает малоизвестные неофициальные сведения о Героях Советского Союза.

 Сначала немного статистики. Согласно «Советской военной энциклопедии» (1976 г., т. 2) на 1 июня 1976 года звание Героя Советского Союза (ГСС) было присвоено 12 486 гражданам. Из них две звёздочки имели 127 человек, трое были трижды Героями Советского Союза (С.М. Будённый, И.Н. Кожедуб, А.И. Покрышкин) и один — Г. К. Жуков — четырежды Герой Советского Союза.

 С годами число Героев Советского Союза росло (космонавтика, новые войны вне СССР, девальвация «звёздочек» и т.д.), награждения принимали иногда уродливые, как в случае с Л.И. Брежневым, формы: ему дали 4 Золотые звезды Героя Советского Союза и одну — Героя Социалистического Труда, всего 5 штук. По сведениям Юрия Полякова, основанным также на изданном «Воениздатом» двухтомнике Института военной истории, к настоящему времени насчитывается 12 772 Героя Советского Союза, из них 11 700 это звание получили во время Великой Отечественной войны.

 Интерес Полякова к данной теме возник из любви разгадывать кроссворды: как-то в 1987 году очередной вопрос состоял в отгадывании фамилии Героя. Юрий полез в энциклопедию... и заразился. Его заинтересовали подробности награждения, которых в доступных тогда источниках не было. Захотелось знать побольше. Пошёл в Горьковскую библиотеку (в то время Юрий учился в Твери), стал просматривать газеты за 1941—1945 годы и сделал из них себе выписки. Вместе с выписками из других источников у него образовался внушительный список в 11 500 с лишним фамилий. А потом в руки попал указанный выше двухтомник, и Юрий начал сравнивать свои записи с информацией официальной энциклопедии.

 Выяснилось, что имена многих Героев Советского Союза в энциклопедии отсутствовали, в других описаниях были неточности, даже ошибки. Тогда он направился в Москву, в Институт военной истории, там получил «определённую информацию для дальнейшего поиска».

 Теперь в его картотеке есть сведения обо всех Героях Советского Союза, кроме четырёх, которые, как он предполагает, в печать не попали из-за принадлежности к внешней разведке. Его задача, как выразился он сам, состоит в создании электронной версии картотеки, то есть ему надо перенести всё в компьютер, снабдив каждую фамилию дополнительными данными, которых нет ни в одном справочнике или энциклопедии. А заодно сделать статистическую обработку, включая ранжировку, например, по виду подвига, по возрасту, по званиям, по заслугам, по родам войск и тому подобное.

 В его картотеке можно будет почерпнуть интереснейшие сведения. Вот, к примеру, непростая судьба тех Героев Советского Союза, кто был лишён звания. Таких насчитывалось 74, четверым звание вернули, но осталось 70. Хочется знать, за что наказывали героических личностей? Всякое было. Например, такое.

 Когда раскрыли шпиона Пеньковского, то Никита Хрущев в 1963 году распорядился лишить звания Героя Советского Союза бывшего командующего артиллерией 1-го Украинского фронта маршала Сергея Варенцова и разжаловать его, а также начальника ГРУ, бывшего с 1954 года председателем КГБ, Ивана Серова. Первого за то, что давал когда-то рекомендацию Пеньковскому, а второго за то, что недоглядел, не распознал у себя в ГРУ шпиона. О справедливости наказания в те времена и речи не шло, искали виновных и всегда находили. По тем законам лишать звания Героя Советского Союза и воинских званий можно было в двух случаях: при лишении гражданства или по решению суда (за измену Родине, например). В случае с Варенцовым и Серовым закон обошли. Дочь Варенцова впоследствии возбудила ходатайство о восстановлении доброго имени отца, но документ, видимо, так и ходит с тех пор по кабинетам управления по наградам при президенте.

 Из 70 оставшихся Героев Советского Союза, которым не возвратили это почетное звание, человек 50 были уголовниками. Удивляться этому не следует: после войны жизнь была тяжёлой, наши Герои не праведники, а такие же люди, как и все. Научившись в войну убивать, они после войны и на это шли; пьянство, кражи, разбой им тоже были ведомы. Как утверждает Юрий Поляков, некоторые дела можно бы и оспорить с современных позиций, и вернуть задним числом звание Героя, но кто этим займётся?

 В Институте военной истории на всех 74 «лишенцев» заведены учетные карточки, но к ним таких пытливых, как Поляков, не подпускают.

 Или взять тему закрытия дота (амбразуры) своим телом. Александр Матросов по порядку был 46-м или 47-м. Знаем ли мы, кто был первым? И почему эти ребята вообще пошли на такой поступок? Кто разбирался? Технически своим телом закрыть амбразуру сложно, конкретные предшествующие события или описывались очень схематично, или вообще о них привирали.

 «Не могут решить такую задачу, — делится Юрий. — На тверской земле таких подвигов совершено шесть. Двоим за это дали звезду Героя, другим — награды пониже. Один из Героев, Н.С. Шевляков, вроде, родом из Старицкого района, по другим источникам — из Клинского. Кстати, он там и похоронен. Где выяснить истину?» Вопросов множество. Вот, к примеру, в первом издании книги генерала Ивана Долгова «Золотые звёзды калининцев» за 1961 год есть сведения о Герое Советского Союза Николае Ивановиче Арсеньеве. А во втором издании двухтомника его уже нет. Почему? Выяснилось, что он был председателем одного из колхозов Сандовского района, его за что-то судили, отобрали награды. За что судили, где он жил, живы ли родственники — Юрию это пока не ясно, а знать хочется. Ещё вопрос: за рейд танка «Т-34» через оккупированный Калинин Степан Горобец получил звание Героя, но не сразу. Почему, какая на то была основательная причина?

 Непочатый край для него, говорит Юрий, — тараны лётчиков. Всего таких Героев свыше 600 человек, в том числе было несколько «огненных таранов», а что мы о них знаем? Почему на звание Героя были ограничения по национальному признаку: 1 немец из Поволжья, 1 чеченец, 1 крымский татарин, 3 кабардино-балкарца и так далее? Ведь настоящие воины, храбрые солдаты и офицеры, были среди всех «нацменов». Вопросы, вопросы...

 Есть и приятные сведения. Наш земляк Николай Тимофеевич Александров получил Золотую звезду Героя 10.04.1945 года, то есть во время войны. После войны в звании сержанта заведовал воинским складом. Пропали два пистолета. Сержанта судили, отняли звание Героя, посадили на 15 лет. Это было 4.11.1949 года. Восстановили ему награду 1.11.1994 года. В 2000 году Николай Тимофеевич ещё был жив, проживал в Бологовском районе. Может быть, его родственники или земляки, прочтя эти строки, воздадут должное настоящему Герою Советского Союза и добрым словом помянут некоего энтузиаста из Бежецка Юрия Полякова?

 

Опыт жизни Михаила Громова

 18 сентября 2003 года в степи под Саратовом потерпел катастрофу один из лучших в мире стратегических бомбардировщиков — российский ТУ-160, борт № 1. Экипаж из четырёх человек погиб. Назывался корабль «Михаил Громов». Хочется верить, что название «Михаил Громов» не исчезнет, его присвоят вновь построенному современному ТУ-160.

 ...Родился Михаил Михайлович Громов 24 февраля 1899 года в Твери в семье студента-медика Михаила Константиновича и акушерки Любови Игнатьевны Громовых. Дед и бабушка по матери будущего авиатора проживали в деревне Теребино, в 8 км от станции Кулицкая. К трём годам мальчик с родителями оказался в Калуге, куда перевели окончившего университет отца, который стал военным врачом. Жизнь военного человека подчинена приказам начальства, и вскоре военврач Громов переводится с семьёй во Ржев. Там прожили недолго и оказались на новом месте службы отца — в военном городке Мыза-Раево неподалёку от станции Лосиноостровская. В 1907 году младшего Громова отправили учиться в Москву, в реальное училище. В 1910 году Михаил услышал о первых полётах русских аэропланов на Ходынке и под влиянием соседа-инженера занялся авиамоделизмом. Однако первый аэроплан он увидел лишь в 1914 году вблизи фронта, когда матери с сыном разрешили навестить раненого отца в госпитале под Белостоком. Это был «Фарман-16».

 Вскоре Громов стал студентом Высшего технического училища (ныне технический университет им. Н.Э. Баумана), занимался штангой, гирями, борьбой, в возрасте 17 лет был даже чемпионом Москвы в полутяжёлом весе в жиме штанги. Занимался и рисованием, да так, что ему прочили судьбу художника-профессионала. Но ни спортсменом, ни художником Михаил не стал, неожиданно для всех и самого себя он стал авиатором, хотя желания быть военным за собой не замечал. Почти случайно Михаил Громов превратился в слушателя теоретических курсов авиации Жуковского, проходя военную подготовку в телеграфном батальоне.

 Первый полёт Михаил Громов совершил в качестве пассажира у известного лётчика-испытателя Б.И. Россинского на французском «Фармане-30» на лётно-испытательной станции завода «Дукс» при московском аэродроме. «Ощущение было такое, будто самолёт совсем не движется, а повис в воздухе... Когда самолёт кренился, то хотелось схватиться за борт, чтобы не упасть, как на телеге... Когда я вылез из самолёта, то сразу заметил, что ничего не слышу», — вспоминал потом Громов.

 После курсов Жуковского он вместе с другими выпускниками направляется для обучения лётному искусству в Центральную московскую школу авиации. Там Михаил освоил всю процедуру взлёта, полёта и посадки аэроплана. Он стал пилотом.

 Шли годы. Михаил Громов осваивал новую технику. Формировал себя как личность, превратившись в известного лётчика-испытателя. «Мне было одинаково интересно и просто летать на всех самолётах разных конструкторов, от самых маленьких до самых больших, вплоть до «Максима Горького». Ни величина, ни количество моторов меня не смущали. Все самолёты летают одинаково надёжно и просто, если они устойчивы по всем осям, хотя все они, как и люди, наделены своей индивидуальностью. На каждой машине, как раньше говорили, взлёт опасен, полёт приятен, а спуск труден», — вспоминал Громов.

 1932 год. Михаил Громов — шеф-пилот в КБ Андрея Туполева (тоже родившегося на тверской земле). Главный конструктор работает над личным заданием Иосифа Сталина: создать самолёт для побития мирового рекорда дальности полёта, равного 9100 км и принадлежащего французам.

 И вот появился АНТ-25. Корабль, а другим словом назвать эту машину было неудобно, был прост в управлении и устойчив в полёте.

 Почти год готовились к побитию рекорда на маршруте Москва — Рязань — Тула — Харьков — Днепропетровск. 10 сентября 1934 года АНТ-25 поднялся в воздух, пробыл в воздухе трое суток, пролетая местами по замкнутому треугольнику, и через 75 часов 13 сентября 1934 года приземлился в Харькове, налетав 12 411 км. В баках осталось 30 литров бензина.

 Это был мировой рекорд. Михаилу Громову присвоили звание Героя Советского Союза (Золотая звезда № 8), А. Филин и И. Спирин получили ордена Ленина. Громов стал первым тверским Героем Советского Союза.

 К 1937 году Громов испытал и подготовил к полёту новую машину АНТ-25. В Кремле дали согласие на полёт через Северный полюс сразу двух самолётов: Чкалова и Громова. Оба экипажа совершали предполётные испытания.

 18 июня 1937 года В. Чкалов, Г. Байдуков, А. Беляков стартовали с подмосковного аэродрома и взяли курс на Северный полюс. Через 63 часа 16 минут, преодолев 8504 км, они приземлились в Ванкувере, Канада. Спустя некоторое время поднялся в воздух экипаж Михаила Громова (второй пилот Андрей Юмашев, штурман Сергей Данилин). Маршрут был запланирован через остров Колгуев, Новую Землю, Землю Франца-Иосифа, Северный полюс, Канаду, Сан-Франциско, Лос-Анджелес. Горючего хватило бы до Панамы, но по приказу надо было сесть на территории США. Что они и сделали в местечке Сан-Джасинто, напугав телят на лугу...

 В воздухе экипаж пробыл 62 часа 17 минут, пролетели 10 148 км. Это был мировой рекорд! Триумф и слава были сродни полёту Юрия Гагарина. Экипаж принял президент США Рузвельт. По возвращении в СССР в Кремле Громова по-грузински в плечо поцеловал Сталин и наградил орденом Ленина, а члены экипажа получили звания Героев Советского Союза. Международная авиационная федерация (ФАИ) наградила экипаж медалью Анри де Лаво. После них такой же медалью был награждён только Юрий Гагарин.

 Может быть, тогда Михаил Громов стал задумываться над тем, что в наш век называют симбиозом человека и машины. «Мне трудно сейчас судить, чем я сильнее владел в то время — знанием технической эксплуатации самолётов или же знанием физиологии и психологии, которое привело меня к важнейшему выводу: чтобы управлять техникой, нужно научиться управлять и владеть собой». Михаил Громов не был только технарем. Его можно назвать пилотом-философом, предтечей специалистов технической кибернетики.

 Опыт и знания Громов применял и далее, служа лётчиком-испытателем, командиром авиаотряда ЦАГИ, начальником Лётно-исследовательского института Наркомата авиапромышленности.

 В первые месяцы войны Михаил Громов командовал двумя группами лётного состава во главе с А. Юмашевым и Г. Байдуковым, которые должны были переправлять из США четырёхмоторные «летающие крепости» «Боинг-17» через Канаду, Аляску, Сибирь, Урал. Для этого Громов снова слетал в США, был принят Рузвельтом, но требуемых самолётов нам не дали, предлагая другие, похуже — В-25. Американцы готовились к войне с Японией.

 4 декабря Громова принял Сталин и дал согласие на его назначение в 31-ю дивизию 3-й воздушной армии Калининского фронта. Штаб дивизии готовился передислоцироваться в деревню Будово, на шоссе к Торжку, дивизия оснащена бомбардировщиками Пе-2 и истребителями Як-1.

 Вскоре ими стали командовать соратники Громова, соответственно, Юмашев и Байдуков. Михаил Громов снова вернулся на родную землю.

 Это были трудные месяцы Ржевской битвы. Взаимодействие авиации с другими родами войск оставляло желать лучшего, и, пользуясь расположением Сталина, Михаил Громов высказал в письме свои соображения по более эффективному использованию авиационных соединений в боевых операциях. В марте 1942 года его вызывают в Москву, выслушивают и назначают командующим 3-й воздушной армией на Калининском фронте, которая была сформирована к маю 1942 года.

 Видимо, уровень командования Громовым 3-й армией показался Ставке достаточно высоким, и в мае 1943 года его переводят на Западный фронт командовать 1-й воздушной армией. Генерал-лейтенант авиации Михаил Громов со своими лётчиками прикрывал с воздуха войска Красной Армии в Курской битве, в операции «Багратион» и других сражениях по освобождению Белоруссии. В июле 1944 года его отзывают с фронта и назначают начальником Главного управления боевой подготовки фронтовой авиации.

 В конце 40-х годов Громов вернулся в науку и производство, став начальником управления лётной службы Министерства авиационной промышленности. В течение многих лет он руководил всеми лётно-испытательными подразделениями институтов и заводов авиапромышленности, создал уникальное учебное заведение — Школу лётчиков-испытателей, набор курсантов в которую проводился неизменно при участии Михаила Михайловича. Авторитет Громова был необыкновенно высок в лётном братстве и держался на его реальных качествах руководителя, аса, человека. 22 января 1985 года «лётчика № 1» не стало. Он нашёл последний приют на Новодевичьем кладбище в Москве.

  В столетний юбилей великого лётчика, в 1999 году, во Дворце культуры ЦАГИ в г. Жуковском прошло торжественное заседание, посвящённое его памяти. Выступали ветераны отечественной авиации, космонавты, молодые лётчики-испытатели. В концерте принял участие Краснознамённый академический ансамбль песни и пляски Российской армии имени А.В. Александрова (учитель и ученик как бы встретились вновь). На одном из корпусов Лётно-исследовательского института, в котором работал М.М. Громов, в этот день была открыта мемориальная доска. Полёт в вечность продолжается, теперь уже — в благодарной людской памяти.

 Полная книга об авиаторе Громове ещё не написана. Мы можем лишь по его воспоминаниям понять, как тверской мальчишка, поначалу увлекавшийся тяжёлой атлетикой, а затем рисованием, стал впоследствии повелителем воздушных кораблей, командующим крупными воинскими соединениями.

 Когда пишут о Громове, почему-то забывают об огромном влиянии на него идей и трудов великого физиолога Ивана Сеченова (который тоже имеет отношение к тверской земле: из сельца Клепенино Ржевского уезда была родом его супруга Мария Бокова). Много лётчик воспринял и из учений Ивана Павлова. Вот из чего состоит основной стержень теории становления авиатора, как его сформулировал сам

 Громов:

— самоконтроль: если человек лишён самокритичности, если он не может анализировать свою деятельность, своё поведение, он никогда не сможет быть хорошим лётчиком;

— организованность: умение предвидеть и осуществить порядок, взаимосвязь и последовательность действий без пустой, бессодержательной, ненужной потери времени;

— работа над собой: непрерывное совершенствование своей психической деятельности, так как «всякая без исключения психическая деятельность заканчивается мышечным движением» — эту цитату из И.М. Сеченова Громов приводил не раз;

— автоматизация движений: любое управление, будь то управление лошадью или самолётом, есть внешнее проявление деятельности управляющего человека;

— искать ошибки только в себе. Это одно из необходимейших качеств опытного пилота, который не ссылается на стечение обстоятельств, а анализирует прежде всего себя.

 Как своеобразный вывод Михаил Громов советует: «Психологический курок всегда должен быть взведён в человеке для молниеносного «выстрела» в момент опасности». Это писалось ещё тогда, когда не было компьютеров, а полёты в космос происходили только в мечтах...

 Настоящая книга о мыслителе Михаиле Громове (1899—1985) ещё не написана.