Когда в шестидесятые годы гражданская авиация нашей страны начала бурно развиваться, народ хлынул отдыхать на море. Массовое перемещение миллионов людей в начале лета — на юга, а в конце — на севера стало обыденным явлением. Народ гордился, что в нашей советской стране море доступно любому. Ялтинские и сочинские пляжи в десять рядов розовели человеческим телом — это надо было видеть с самолета…

Те, кто ворчит сейчас, как хорошо было тогда, как дешев был авиационный транспорт, как доступен был любому… любому! — эти люди вообще не представляют, как дорого, немыслимо дорого обходится эксплуатанту выполнение полета на воздушном судне.

Это ж только посчитать. Топливо очень дорогое, это и во всем мире так, а у нас сейчас вообще беспредел: государство, отпустив вожжи цен в принципе, вообще не думает о том, что и транспорт, и связь, и энергоносители в такой огромной стране, с неустановившимися еще рыночными отношениями, должны быть под строжайшим контролем. И авиакомпании захлебываются, упираясь изо всех сил… а государству важнее политика: вы свободны, господа, это наш принцип!

Амортизация авиатехники — вторая статья расходов. Запчасти дороги; авиастроители, в биении за свою выгоду, заламывают несусветные цены за любой болтик — а он же должен строго соответствовать нормативам. Если платить за все по закону, вылетишь в трубу. О новых самолетах не приходится и мечтать: это миллионы долларов. Летает старье.

Авиакомпании арендуют свое место в аэропорту, и эти аэропортовые расходы, а вернее, поборы, тоже ложатся тяжким бременем на плечи авиакомпаний. За стоянку плати, за обслуживание плати, за то, за это… Плати за все.

За использование воздушного пространства плати.

За возможные (не дай Бог!) аварийно-спасательные работы плати.

Налог государству, само собой.

И еще на пенсию никому не нужным списанным летчикам отдай.

А работающие летчики требуют цивилизованную зарплату.

Каждое ведомство, каким-то боком соприкасающееся с авиацией, требует свое, и немало.

А человек ворчит, что раньше бабка к бабке в соседнюю деревню летала за два рубля чаю попить. А сейчас, мол, до Москвы билет пять, и шесть, и семь тысяч рублей — это три с половиной тысячи километров за двести долларов в один конец. А раньше, мол… шестьдесят шесть рублей…

Во всем мире авиационный транспорт очень дорог, и так было всегда. Самолет был доступен лишь состоятельным людям. Если высококвалифицированный рабочий зарабатывал много долларов, он мог себе позволить слетать с семьей «на Канары». А наше население, которое не отличалось высокими заработками, могло летать только в Советском Союзе, и на 99 процентов — за счет государства, бравшего на себя убытки. Результатом такой политики была нищета всего народа, потому что если где на халяву добавится, то в другом месте ощутимо ударит по карману. Тришкин кафтан это называется. Я возил огромную массу пассажиров. С Севера летели шахтеры и металлурги Норильска, для которых и тогда, и сейчас авиационный транспорт доступен вполне. Они эти деньги заработали тяжким трудом. И золотодобытчики и моряки Магадана тоже имели такую возможность. Учителя и врачи деньги на отпуск копили, но в те времена летать могли; сейчас… нет. Заработок врача и учителя сопоставим со средней пенсией по стране… это подачка государства. Оно ему надо — образование, здравоохранение… правда, словоблудия много… но у меня дети — врачи, я — знаю.

И сейчас не пойму, как это: простой инженер становится олигархом и берет всю страну за глотку — и Государство, Великая Россия, стопятидесятимиллионный народ, Нар-р-рёд! черт возьми! — все бессильны. И бензин дорожает, а с ним — хлеб, услуги, жизнь.

Спроси его — он ответит: а чего ж ты не вертелся? В мутной воде-то?

Маятник качнулся в другую сторону. А тогда Аэрофлот захлебывался в пассажирах. Огромная масса народа текла на юга и с югов. Массу эту, загрузку, обрабатывали, как на конвейере: регистрировали в длинных очередях, набивали в накопители, томили там до кондиции, а потом, чуть не вилами, грузили. Должность дежурной по посадке пассажиров требовала недюжинной физической силы, луженой глотки, железных нервов, оловянных глаз… и владения ненормативной лексикой на грани мата, а то и за гранью. И народ — понимал.

Силы, восстановленные на море (как казалось тем отдыхающим), на самом деле только подрывались долгой акклиматизацией, а потом, по возвращении, реакклиматизацией и раскачкой организма между часовыми поясами. А ну-ка: магаданец, перелетевший в Ялту, за восемь часовых поясов, дней десять только привыкал к местному режиму, ломая свой, привычный. Ну, водка, конечно, помогала, я так думаю. Отдых, сами понимаете, классный. А потом обратно — и в шахту, в цех, в магаданский режим, резко! За свои деньги… Запомнился случай с семьей норильчан, ярко иллюстрирующий вышесказанное. Жарким августовским днем в Адлерском аэропорту шла посадка на рейс Сочи-Краснодар-Уфа-Норильск. Рейсик еще тот, но для красноярских летчиков — обычное дело. Доберемся до Норильска, переночуем, а там пригонят нам откуда-то рейс, который мы дотянем до родного Красноярска. Летчики вечно на перекладных: экипаж ложится отдыхать, а самолет дальше полетел. А завтра придет нам другая машина. Зато все самолеты наши мы знали как свои пять пальцев и могли перечислить все их особенности: 178-я — легкая, 417-я — «кривая», 418-я падает на посадке, 191-я — «дубок», у 505-й повышенный расход и т. п.

На этот раз самолет был нормальный, заначки топлива не требовалось, потому что участки короткие, проходит полная загрузка при достаточной заправке. Это из Москвы на Мирный, 4400 км — вот там да, там топливо считать надо, и пассажиров тоже, чтоб все влезло в разрешенный взлетный вес 102 тонны. Да и на те 102 тонны наше начальство с трудом пробило разрешение в КБ Туполева — только красноярцам; остальным — 100 тонн, не более. У других таких длинных рейсов нет, а красноярцы тут — пионеры. «Средний магистральный» лайнер при определенных условиях у нас превращался уже в … «ближе к дальнему».

Накупавшись в мутноватом адлерском море (Мзымта после дождей разлилась грязным пятном), набрав на рынке зелени и того, что не так портится на жаре, мы затащили коробки в самолет, подписали задание на Краснодар и, потея под струями от горячих вентиляторов, лениво наблюдали через форточку, как идет процесс посадки.

Толпу загорелых северян провели сквозь проход в ограде прямо к самолету, Народ, ученый и привыкший к неожиданностям перипетий посадки, облепил трап, стоя чуть не в позе низкого старта. Если ворваться в салон и успеть занять свое место, то неприятностей будет меньше, чем, когда заходишь последним, а на твоем месте, распершись руками-ногами во все стороны, сидит конкурент и билет у него — именно на твое место. Докажи потом, что это его по ошибке посадили, а не тебя. А когда сам разопрешься так, что клещами не вытащить — пусть он доказывает. А тебя не вывинтить. И тетя с оловянными глазами высадит не тебя, а его. И никто не знает, как это ошиблась тетя кассир, продав два билета на одно место, и чем это было обусловлено.

Потом тетя-дежурная подойдет к капитану, расскажет легенду, расчувствовавшийся капитан возьмет этого лишнего пассажира на приставное кресло… людей надо возить… кто ж виноват… уж во всяком случае, не пассажир… проводницы поворчат, коротая непродолжительный отдых на контейнере в кухне… а какие и упрутся: командир, мы — не берем! И не возьмут, и командир не заставит: не положено проводнице лететь без места, оборудованного привязным ремнем. И высадят человека. Я заинтересовался группой людей, оживленно жестикулирующих за оградой у выхода. Видимо, семья: отец, мать, двое ребятишек — и у них проблемы. Дежурная грудью закрывала амбразуру, семья рвалась на перрон, и видно было, что страсти накалились до предела. Растрепанный лысоватый папаша, лет сорока, грузный, взмыленный, поминутно вытиравший пот грязным мокрым платком; маленькая, похожая на взъерошенную синицу мамаша, со съехавшей с плеча бретелькой сарафана, изо всех сил сжимающая в одной руке сумочку, а в другой держа ее содержимое и два измятых паспорта; девочка лет десяти, растерянно заглядывающая в лицо папе, маме и тете; сопливый мальчик в одних трусиках, готовый зареветь… обычная картина летнего перрона. Что-то у них не срослось.

Дела отвлекли меня от окна, а когда толпа всосалась в самолет и начался обычный пересчет по местам, я вышел из душного салона на трап, чтобы напоследок обдало ветерком. Картина борьбы у выхода на перрон изменилась. Отец семейства стоял с серым лицом, прислонившись к ограде, мамаша криком убеждала в чем-то дежурную, дети ревели в два рта… Я спустился и подошел к отчаявшимся людям.

Вид солидного капитана, в фуражке с «дубами» на козырьке, доброжелательно спрашивающего, не может ли он чем помочь, пробудил новые силы в воюющих сторонах.

Дежурная, устало махнув рукой, сообщила, что семья, летящая до Норильска, потеряла билеты где-то на регистрации; что отправила человека эти билеты искать… да разве найдешь в этой толчее… конец августа… — Надо было смотреть! — казенно-строгим голосом возвестила дежурная, наверно уже в десятый раз. Мать семейства, срываясь в слезы, тоже наверно в десятый раз что-то быстро-быстро объясняла… какие-то обстоятельства… дети… пожалуйста…

Как мы любим ну хоть чуть-чуть показать свою власть. Тетя сидела «на крантике» и смертельно устала от этих просителей…. Порядок должен быть…

Мне стало больно смотреть на этого отчаявшегося и, видимо, нездорового мужчину, бессильного что-то сделать, на эту исстрадавшуюся в переживаниях, нервную мамашу, которая едва владела собой… на этих прижавшихся к ее ногам детишек, с испугом и непониманием глядевших, как злая тетя не хочет пускать их в самолет, а все уже сидят… и улетят, а они останутся…

Господи! Выеденного яйца не стоит… — Вы до Норильска летите? — спросил я мужчину. Он кивнул головой, тяжело дыша. Ему точно было плохо.

— Вот что, — обратился я к дежурной. Давайте поможем людям. Я их беру. Места их ведь свободны? Довезу я их до Норильска. Ну, бывает, ну, выронили билеты… это же бумажка! Были же билеты? — спросил я женщину, скорее, чтобы отвлечь ее и хоть чуточку успокоить.

— Были… были… — давясь слезами и почувствовав малую надежду, женщина и вовсе разрыдалась. — П…пож-жалуйста… куда же мы-ы-ы!

Дети подхватили рев. Отец, которого уже отказывались держать ноги, поднял голову и посмотрел на меня таким молящим взглядом, что я отвернулся… уж больно за сердце взяло. Господи! Да ведь живые же мы люди!

Я умею уговаривать. Уговорил дежурную. Успокоил семью. Взял за руки всхлипывающих детей и повел их к трапу. Женщина захлопотала возле больного мужа, подхватила корзинку с фруктами и сумку с барахлом и на подгибающихся ногах потащилась, засеменила к трапу. Я забрал у нее тяжелую сумку, занес в вестибюль, попросил девчат позаботиться о людях, напоить хоть, жалко же… Дежурная, волнуясь, шла следом, я объяснял ей, что в промежуточных портах мы их вообще из самолета выпускать не будем. Женщина, оборачиваясь заплаканным лицом, клялась, что они будут сидеть как мыши, и что им лишь бы долететь… униженно благодарила…

Настроение вконец было испорчено. Что мы за люди! Да разве можно — из-за бумажки, тем более, какого-то билета, корешок которого существует, и подклеен к ведомости, и фамилии, и количество — и нет же сомнений… Сколько мы зайцами перевозили людей… а тут — за свои деньги…

Усадили их, напоили, успокоили; девчата, с сочувствием наблюдавшие эту картину, захлопотали вокруг; дети огляделись, зачирикали…

Трап, наконец, отошел, и нашим пассажирам стало ясно, что все позади. Лету до Краснодара меньше часа. Самолет набирал высоту на Лазаревское, штурман вел связь и следил по локатору за грозами, второй пилот подкручивал колесико автопилота, бортинженер врубил кондиционирование на полный холод и щелкал переключателями, проверяя фазы, а я все себе думал о том, что что-то не так в нашем самом справедливом на свете государстве, где вроде бы все для блага человека, все во имя человека… а где он, Тот человек? Как доходит до конкретного тебя, меня, его — так кончается «благо человека» и начинается Бумажка. Кончается «имя человека», а начинается: «Вот, вы сами виноваты, а мы тут из-за вас, бестолковых, страдаем».

А сами-то, что — ни разу не ошибались? Вошла проводница: — Командир! Тому мужику плохо. Надо срочно врача. Я спросила — врачей среди пассажиров нет. Сердце у него… как бы не крякнул в полете. Лежит, весь белый. Давайте скорее к трапу скорую.

Вот те на. Вот отдохнул на море! А как же она… с детьми… А его что — бросить?

А здесь если их с рейса снимут — без билетов, кто же поверит? Деньги пропадут, и немалые. А у самих-то денег осталось с гулькин нос, только до дому добраться. Да и что им здесь делать, если… если… не дай Бог! И что вообще теперь ей делать?

Такие вот мысли вертелись в голове, пока второй пилот вызывал скорую к самолету, объяснял ситуацию. Про билеты я уж сам скажу, будут встречать, найду доброго человека… не может же быть, чтобы не нашлось доброго человека в аэропорту. В Краснодаре с полосы до перрона рулить долго: там магистральная рулежка пересекает другую ВПП, на нее заходили самолеты, и нам пришлось стоять там и ждать, пока разрешат пересечь. На 22-й стоянке ждала машина с красным крестом, молоденькая девушка в белом халате прижимала к груди сумку, на шее висел фонендоскоп. «Врач, спаситель», — подумал я. У меня дочка как раз поступала в медицинский. Трап подкатил, девушка взбежала наверх, в салоне за нашей спиной засуетились; слышно было тихий плач женщины. Мужчины несли носилки. — Инфаркт у мужика, — сообщила проводница. — Мамаше укол поставили… решила лететь с детьми дальше. Чем ему сейчас поможешь. И не пустят же к нему… А детей надо довезти. Подумала и вдруг вспомнила: — А билеты-то нашлись! В корзине с фруктами были… как она туда их засунула?