С детства помню, как душным летним вечером лежишь, бывало, наблюдаешь сполохи зарниц на западе и ждешь не дождешься благодатной грозы.

В густеющей темноте сполохи все ярче и ярче; странно видеть их на звездном небе, и удивляешься, как далеко, заранее, предупреждает гроза о своем приходе.

А духота все гуще… ворочаешься на влажной постели… и вот — чуть громыхнуло.

Господи, скорее бы… И еще громыхнуло, и еще… И прокатилось по горизонту.

Вспышки все сильнее и чаще, и погромыхивание постепенно превращается в гул, с раскатами; гудит, гремит… Ожидаешь, ожидаешь, когда же, наконец… и, усталый, не дождавшись, под шум, засыпаешь.

А потом вдруг — и трахнет! Да так, что вскакиваешь, весь мокрый, и в страхе не знаешь, куда метнуться. И еще раз! — аж присядешь… И — начнет садить, как из пушек — да что там пушки, когда, кажется, весь мир раскалывается… и только думаешь: Господи, пронеси! И молишься, позабыв все атеизмы и материализмы.

Страшно в грозу. Сила ее неизмерима. Всего-то: какие-то там молекулы трутся друг о друга — но невозможно представить, сколько же их там, молекул этих… или капель, или кристалликов… а какой силы заряды скапливаются, и, уже неспособная удержать, грозовая туча мечет их в землю, да не один, не два — сотни и тысячи разрядов только из одного облака! И страх объемлет все живое в округе.

Потом подходит шквал. Сперва — чуть лизнет. Зашевелятся листочки на пригнувшихся деревьях, обдаст мокрое тело горячим воздухом… и снова тишина… А потом как даст еще раз, ну прямо над тобой: «Трах!» — аж земля вздрогнет, а у тебя внутри уже пусто… всё в пятках…ослепило, оглушило… И — шум. Шум нарастает, катится волной, чувствуется, что идет стена — закрывай окна! Кто не успел — вырвало из рук, зазвенели стекла — ударил жесткий ветер, пыль столбом… не дай Бог оказаться в это время на улице! Деревья согнуло, трещат сучья, летят ветки; вот тополь расчахнуло пополам и бросило поперек улицы; столбы пыли, мусор, листья — все завертелось, закружилось и унеслось за несколько минут. Шквал прошел.

Нарастает гул. Ровный, мощный, вселенский. То идет стена долгожданного дождя. Да только несет она не столько прохладу, как благоговейный ужас: сколько воды! Сначала как из пулемета ударит в пыль крупными каплями — и тут же — поток, подсвечивающийся молниями чуть не каждую секунду. Рев воды сливается с ревом разрядов; кажется, нет цивилизации, нет строений, нет вокруг ничего — только Гроза и ты!

Через полчаса, открыв окно, уже ежишься от холода. Все залито, море воды; грохот ушел на восток, дождь льет ровно и сильно, сполохи молний слабеют. В комнате прохладно; натягиваешь на голову одеяло и проваливаешься в сон до утра… а дождь сеет целую ночь, и как же сладко под него спится…

Утром природа просыпается, умытая. Все старое ушло на слом, все ненадежное унесено, осталось то, что выжило. Так устроен мир. А мне над этими грозами летать. Летная судьба такова, что с грозой познакомишься близко и научишься с нею сосуществовать.

В детстве я об этом не думал. Как-то оно не стыковалось в мозгу: полет и гроза. Полет представлялся мне всегда в ясном небе: солнце, облачка, гул мотора, свежий ветер в лицо — и штурвал в руках! А грозы… грозы где-то там. Днем, когда видишь впереди грозовой фронт, он все-таки не так впечатляет. Ну, серые тучи, сверху них — «наковальни», сливаются в сплошную верхнюю облачность; летишь по верхней ее кромке, треплет… проходит мимо серая клубящаяся вершина; иногда внизу что-то сверкнет, тусклым свечением, сквозь пелену тумана… Нет, днем картина не очень… особых таких эмоций у привычного глаза не вызывает — разве что у прильнувшего к иллюминатору пассажира…

Иное дело ночью. Ночью, да еще с высоты одиннадцать километров, зарницы видно верст за четыреста. Там полыхнет, там засветится, там моргнет — и везде выделится тонкая горизонтальная полоска «крыши». Подойдешь поближе — очередная вспышка высветит уже и «бока» грозы, и соседние облака, а там — и из соседнего облака полыхнет, и рядом, и дальше… ой, ребята, да тут притаилось какое-то огромное ворочающееся чудовище — и ждет… — Ага, вот они, родимые! — штурман поворачивает «голенище» локатора ко мне. — Вот, полюбуйся.

Цепочка ярких засветок на зеленоватом поле экрана лежит поперек нашего пути. Точки, пятнышки, пятна разбросаны дугой, километров так сто пятьдесят-двести. Сейчас вплывут в поле зрения полностью — определим точно.

Штурман меняет масштаб. Размеры пятен резко увеличиваются, так же увеличиваются темные проходы между ними. Светящиеся концентрические кольца на экране помогают определить расстояние между засветками. Есть нормативы, на каком расстоянии от края засветок, и между ними, можно проходить безопасно. — А как по высоте? Узеньким лучом, поднимая его от земной поверхности, штурман сканирует пространство. Качающийся лучик щупает облака, режет их, и на экране постепенно проявляется все большее и большее пятно: срез облака. Чем выше, тем слабее очаг, слабее его радиоэхо; вот пятнышко уменьшается, уменьшается… пропало. Сколько там по шкале градусов?

Штурман умножает цифру на тангенс угла наклона, учитывает кривизну земной поверхности, щелкает линейкой и выдает мне итог: — Где-то десять шестьсот-десять восемьсот.

— Ну что — просим одиннадцать шестьсот? Верхом пройдем?

— Да… зачем. Там облучение… Тебе-то все равно, а он, — штурман кивает за плечо

в сторону молодого бортмеханика, — только женился… Пролезем на десять шестьсот.

— Как знаешь, смотри. — Я тоже вижу, что проходы есть; ну, пусть вертится сам. Мне-то кажется, проще — верхом. Самолет — зверь, ему выскочить километром выше — раз плюнуть. Тридцать секунд. Машина! Кажется, и нет такой грозы, чтоб она ее не перескочила. Ту-154 летает выше всех, это самый тяговооруженный самолет среди наших «Анов», «Яков» и «Илов»; наверняка они, продираясь сквозь «наковальни» гроз, с завистью смотрят, как мой лайнер свистит над всеми этими фронтами… Сколько раз так бывало, что мы переползали фронт на 12100, самом верхнем, недоступном для других эшелоне, а «Боинги» лавировали в болтанку между засветками далеко внизу.

А стихия подбрасывает иной раз задачку. Подписали однажды задание на Москву — не севером, не югом, а по центральной трассе, через Томск. Трасса выбирается из условий наивыгоднейшего ветра; так в этот раз через Томск встречный ветер был слабее. Август был грозовой, синоптики дали нам подробную консультацию: что по пути, где-то перед Томском, стоит фронт, очень ярко выраженный, а за ним, перед Уралом, еще один, ну и на снижении, в районе Горького, тоже, но там — уже перед утром — ослабеет. А вот этот, что перед Томском… очень уж выражен, борты передавали, что обходили югом, но к ночи он еще усилился… повнимательнее: тысяч до двенадцати отдельные засветки.

— Что мы, гроз, что ли, не боимся? Боимся… но летаем же, — сказал я свою любимую фразу — и принял решение: уж на «Туполе»-то всяко-разно обойдем засветки.

Самолет набирал высоту. От Красноярска до Томска четыреста пятьдесят верст; радиолокатор обычно берет грозы где-то за триста, но слабо, а за двести пятьдесят — уж заведомо. По жаре лайнер скребся вверх не очень резво, но уверенно; на выход из зоны заняли 10600, и … увидели фронт.

Горизонт полыхал. Он горел ярким, чуть мигающим светом. Свет переливался, перекатывался, дышал, метался от края до края — и не было ему границ. Слева, где в чистом небе висела полная луна, свет вроде был послабее, но на севере шла такая воздушная война, такая артподготовка, так переливались цвета, так взбухали глубины приглушенным сиянием, что мы поежились.

Предстояла встреча. Что такое самолет — песчинка, иголка против громады начиненного страшной энергией циклона. Ведь эта энергия сравнима с мощью нескольких водородных бомб — только что расходуется она не мгновенно, а — сутками. Если просчитать, какую колоссальную работу производит один только ветер циклона! Какие разрушения, на какой огромной площади он производит. Не говоря уже о сотнях миллионов тонн воды, а то и града… И против него — тридцать тысяч лошадиных сил моей машины… Когда в экран вплыла одна сплошная, на четыреста километров с севера на юг, засветка с черными провалами внутри, стало ясно, что это — Великая Гроза. Всяких засветок я нагляделся за свою летную жизнь — и до того, и после — но такой цельной, огромной, инопланетной Грозы не видел и даже не предполагал, что такие бывают. Правда, не видал я тропических гроз, не трепали меня знаменитые тайфуны, но уж наши сибирские фронты тянутся иной раз на тысячу верст — засветка к засветке, почти без проходов; однако находили же мы дырки и пролезали в них, как собака иной раз убегает от опасности и протискивается в узкую щель под забором, оставляя клочья шерсти, а то и шкуры — лишь бы ту шкуру спасти! Не было проходов. И у меня, и у видавшего виды старого штурмана Станислава Ивановича Лаврова, избороздившего в свое время на «Фантомасе» весь Советский Союз, в животе стоял холодок. Жуткое зрелище… для тех, кто понимает. — Надо обходить — нарушил молчание Володя Заваруев, второй пилот, имевший в свое время большую практику полетов капитаном Ил-18. — Й-ё!.. — он на секунду заглянул в локатор и передернулся. — Эт-то… Наверно, югом.

— Спроси у бортов.

— Борты, я 85178, кто обходил засветку в районе Томска? — скороговоркой запросил Володя. — Как там обстановка? В эфире повисла тишина. Потом, после долгой паузы, послышался голос: — Лучше вернись.

— Не понял, — переспросил Володя. — Что, не пройти?

— Она выше двенадцати. И все растет… хор-рошая!

— Вот спасибо! Обрадовал.

— 85178, я Кемерово — контроль, — зазвучал в эфире голос диспетчера. — Борты предупреждают: в районе Томска фронтальные грозы, высота верхней кромки двенадцать тысяч, рекомендовали обходить севернее.

— Кемерово-контроль — вмешался борт — севернее, по нашим средствам, еще хуже, там не пройти уже, пусть попробуют югом… если топлива хватит. Я пролез на 12100, но за мной уже закрылось.

— Это кто — 373-й?

— Да, Кемерово, я 85373-й, направляйте борты в обход югом!

— Слышали, 178-й?

— Кемерово-контроль, я 85178, рекомендации принял, разрешите обход югом по своим средствам.

— Хорошо, 178-й, разрешаю по своим средствам, южнее трассы. Выход из зоны доложите.

— 178, обход югом разрешили, выход доложу. — Станислав Иванович вновь прилип к «голенищу». — Курс двести двадцать!

— Беру двести двадцать. Самолет повернул на юго-запад.

Уже пересекли южную трассу, что через Новосибирск, а края засветки, левого, южного края, все не было видно. Самолет и Гроза придвигались друг к другу… — Курс двести! — Станислав Иванович нервничал.

— Беру двести.

— Как бы его на восток не повернуть.

— Да уж, она перекрывает нам пищевод скорее, чем мы доворачиваемся.

— Курс сто восемьдесят!

— Беру.

— Давай-ка я сам, — штурман вылез из локатора и взял рукоятку автопилота. Горизонт приблизился: яркие, разноцветные вспышки молний, сливающиеся и пересекающиеся, освещали чрево Грозы. Внутри все тускло полыхало, то ярче, то слабее; высвечивались крутые бока облачных громад; полотнища насквозь прозрачных слоистых облаков, пересекая тучи по нескольким горизонтам, строгими светлыми линиями перечеркивали стены мрачных ущелий; отблески молний золотили кисею перистой облачности. Резко и неестественно меняющая свою яркость луна, освещая верхнюю кромку, контрастировала с тусклыми бликами вспышек снизу. Она висела невысоко над краем обрывающейся стены, край которой, серебристый в лунном свете, резко оттенял черноту отвеса. Внутри бушевала сложная, кипящая огнем жизнь. А вверху, на просветленном луной небе обозначались неяркие звезды.

Самолет и стена облаков сближались. Вышли из зоны Кемерова, связались с Новосибирском: — Новосибирск-контроль, 85178, в вашей зоне, 10600, обхожу засветки южнее трассы, разрешите еще на юг, километров… восемьдесят. Новосибирск помолчал, потом принял нас под свое руководство: — 85178, я Новосибирск-контроль… ваше место: азимут сто двадцать пять, удаление сто девяносто. К Прокопьевску подходите. Долго еще рассчитываете обходить?

— Да пока прохода не вижу. Стеной стоит.

— Ясно, 178-й, слежу за вами. Напряжение в экипаже возрастало. — Так и топлива может не хватить. На Москву под нашу загрузку заправлено в обрез, 33 тонны, полетный вес максимальный …

— Занять, что ли 11600? — предположил Паша Рыгин, наш бортинженер.

— Не вылезем, еще час минимум вырабатывать топливо. Тяжелая машина. И за бортом всего сорок три градуса… Не полезет.

— А что делать. Фронту конца-края нет… а по верхней кромке все ж можно проход найти. Запас по углу три с половиной градуса… может, вылезем? — Володя мучительно искал выход.

— Ну… Проси, — решил я после короткого раздумья.

— Новосибирск, 178-й, разрешите занять 11600.

— Минутку… 178-й, набирайте 11600. Паша по моей команде плавно установил двигателям номинал. Машина начала осторожно наскребать высоту.

Тяговооруженность, конечно, штука хорошая, но всему есть пределы: с таким весом самолет еле поднимался: скороподъемность, ну, три метра в секунду. Тяжело, с таким весом, при такой жаре за бортом, лезть выше 10600. Но…

Но не возвращаться же. Пойдет анекдот, как Ту-154 из-за грозы вернулся в аэропорт вылета. Да ни один начальник нам не поверит, и оправдывайся тогда за возврат, за сожженное топливо… а гроза — ищи-свищи. Ни разу еще Ту-154 не возвращался из-за невозможности обойти грозу, да еще не в горах, а над равнинной Сибирью.

Когда пересекли 11000, температура за бортом чуть понизилась. — Ага, холодает, ребята, должна вытянуть! Самолет рассчитан на полет в стандартной атмосфере. На каждые тысячу метров высоты температура должна понижаться на шесть с половиной градусов. Но атмосфера неоднородна: где теплее, где холоднее. И расчетных шестидесяти градусов мороза на высоте одиннадцать километров летом не бывает — дай Бог, хоть пятьдесят.

На этот раз Бог дал. И самолет, тяжело дыша, таки вылез на 11600. Верхняя кромка — теперь уже можно было видеть — стояла явно, намного выше. Такого мы никогда не видели. Ну, бывало, верхний край вуали где-то на одиннадцать с половиной; идешь над самой кромкой, отворачивая от отдельных, прорвавшихся в стратосферу верхушек гроз…

На этот раз неровная кромка была где двенадцать, где тринадцать, не меньше. И наш маленький самолетик скользил в предательски спокойном воздухе, метров на тысячу ниже самой низкой кромки, вынюхивая локатором проход, щель, дыру. Мы шли в тени: луна скрылась за нависшим краем. Стена постоянно зловеще освещалась сполохами изнутри; иной раз ударяло светом близко и ярко, и глаза на секунду слепли. Зрелище завораживало, и не было сил отойти в сторону.

Я погасил скорость до рекомендуемых пределов, чтобы самолет не сломало внезапной перегрузкой, если попадем в турбулентность. Штурман искал проход, чутко подкручивая кремальеру локатора. Второй пилот мягко держался за штурвал, готовый парировать бросок. Бортинженер сжался в своем углу и ждал команды: либо убрать, либо добавить обороты. Нет… такой Грозы, такой Стихии, такой Красоты — мы не видели никогда в жизни.

Мы испытывали благоговейный страх, мы почитали ее, эту Великую Грозу. Мы поняли, как велик, неизмеримо огромен мир вокруг нас, а наш самолет — микроб. Но в этом микробе сидит Разум. И сейчас он должен восторжествовать. Нет, мы не поборемся. Мы извернемся. Суть Природы открылась нам: слабый выживает хитростью. — На-шел! — штурман продекламировал это слово со вкусом профессионала. — Чер-рез минуту! Вправо! С крен-ном тридцать! По-о моей команде! Немного потрясет! — он выговаривал слова лихо, чуть растягивая, с ударением в начале фразы.

Станислав Иванович понимал, что настала его звездная минута.

Сколько таких минут бывает летом у штурманов — да часы, десятки звездных часов. Лучше штурмана никто не проведет машину между засветками… да я в эти дела и не лезу. Мое капитанское дело — обеспечить устойчивость и управляемость самолета, пока он проползает между гроз, оценивать меняющуюся обстановку, не дать машине выйти за ограничения, вовремя принять решение, разумом, свободным от исполнительской рутины.

Я включил табло «Не курить. Пристегнуть ремни». Смысла вызывать проводницу и давать указания по поводу предстоящей болтанки не было: надо полагать, пассажиры давно прилипли к стеклам и ежатся, как и мы, при виде наводящего страх зрелища. — Давайте-ка, ребятки, пристегнемся потуже. Экипаж молча затянул ремни. Дело серьезное.

Навигатор, не отрывая лица от гармошки локатора, поднял левую руку: — Так… так… так… Поехали вправо! Энергично! Володя автопилотом ввел машину в крен. Я положил руки на штурвал. В таких ситуациях надо максимально использовать автоматику, но быть всегда готовым к ее внезапному отказу. Самолет повернул в сторону стены и вошел в подсветившееся на секунду ужасное нутро грозового фронта. Мы шли в светящихся внутренностях грозы. Ежесекундно справа, слева, снизу вспыхивало тусклое сияние — желтоватое, розовое, багровое, иногда бело-голубое, слепящее, иной раз цвета каленого железа. Узкий проход был начинен волнистыми перемычками, уродливыми ребрами, складками, связками кишок… на секунду все пропадало в чернильном мраке и снова мгновенно проявлялось и проплывало мимо. Машина, перекладываемая из крена в крен, влетала в слои вуали, раздирала их со скоростью пули, и сознание едва успевало отмечать проносящиеся за ухом клочья тумана.

Днем-то этого ничего не видно, один туман кругом да свет вверху, а внизу ужасающая отвесная чернота глубин. Но ночью, в нутре грозового чудовища, в непосредственной близости от его огнедышащих устрашающих органов, пульсирующих судорожным светом, — зрелище неповторимо прекрасное: это — сама Стихия! И крохотная серебристая игла нашего лайнера пронзала ее, освещаемая сполохами молний, плавно ускользая от них в недосягаемые углы, ведомая Разумом Человека, владеющего искусством самолетовождения.

Земные люди… Вам этого не увидеть никогда. Страх стискивал сердце. А вдруг впереди закроется? Куда деваться попавшему в западню самолету? А вдруг не впишемся в радиус и зацепим? Вдруг швырнет?

Штурман — знал. Он заранее оценил и рассчитал скорость перемещения засветок относительно друг друга, нашу скорость, определил ширину и извилистость прохода, безопасные интервалы. Он следил за Грозой, выжидал, высчитывал секунды, он не отрывался, не отвлекался — и в решительную минуту взял ответственность на себя. Это — тот штурман, что довезет.

Станислав Иванович Лавров сделал свое дело искусно: нас не шелохнуло. Только едва заметное дыхание огнедышащего чудовища мерно и плавно покачивало лайнер; он не задел ни одной болевой точки и вышел на простор чистого ночного неба. Внизу сквозь туманный слой просвечивали огни Барнаула. Вверху безмятежно сияла полная чистая луна. Мир был прекрасен и тих. И мы взяли курс на трассу.

Новосибирск подтвердил, что мы вышли на трассу, аж над Барабинском. И дальше уже мы пошли по южной, знакомой тысячу раз трассе.

Условный стук в дверь; Паша, заглянув в глазок, открыл: вошла проводница с подносом. — Мальчики — кофейку?

В кабине стоял острый запах адреналина. Ароматный кофе был как раз кстати.

— Ну, как там пассажиры? Небось, страху натерпелись? Сверкало кругом-то…

— Да спали они, Василич, как убитые. Намаялись с задержкой в вокзале. В духоте, на

ногах… как в салон ввалились, сразу все уснули. А сверкало — страх! Давайте, ребятки,

попейте. Минут через двадцать накормим, хорошо? Кому что: ножку, горбушку, крылышки?

— Мне — откуда ножки растут…

— Да знаю, знаю, любитель…

— Перекур, ребята!

— Мне — холодное мясо.

— Заказывайте, сделаем, сделаем все. Может, кому бульончик… из внутренних резервов?

— О, бульончик… Молодцы…

— А как же… Стараемся. Самолет, оставив Грозу за спиной, удалялся на запад, и за ним тянулся подсвеченный луной, прямой как стрела спутный след.