У ПАРТИЗАН
За лето ребята выполнили немало различных поручений Листовничей. Обычно задания они получали через Любу Самарину.
В середине октября Нина Михайловна вызвала Витю к себе на квартиру: Маруся собирается в деревню за продуктами, вместе с ней под видом сына пойдет Витя. С мальчиком идти удобнее, меньше подозрений. Она уже договорилась с его отцом и матерью.
— Может случиться, наскочите на полицаев, в управу попадете. Ты ни с кем из нас не знаком, Витя, понимаешь? Ничего о нас не знаешь, а о листовках тоже, — спокойно глядя мальчику в лицо, говорила Листовничая. — И не расспрашивай ни о чем Марусю…
— Нина Михайловна! — с упреком взглянул на нее Витя. — Ну, хорошо, хорошо. Ты же знаешь, мы тебе доверяем, — и Листовцичая крепко, как взрослому, пожала ему на прощанье руку.
Витя собрался в тот же день. Взял вещевой мешок, тот, что был куплен для поездки в Артек, и долго и старательно упаковывал его. Приготовил теплые черные брюки, синюю курточку с отложным воротничком, ботинки, специально для похода подаренные Ниной Михайловной.
Они вышли на рассвете. С вещевым мешком за плечами Витя бодро шагал по шоссе. Как давно не бродил он по окрестностям Феодосии! Как соскучился по простору, по вольному воздуху, по свободе! Что из того, что и он, и отец с матерью, и друзья его — на воле: в городе сейчас, словно в тюрьме, и весь ты, будто оковами, опутан бесчисленными запретами врага…
Иногда они сворачивали в сторону, заходили в ближние деревни. Тетя Маруся ходила по дворам, вела переговоры с хозяйками. Она меняла одежду на продукты. Однако, когда Витя предложил сменять его новые ботинки, тетя Маруся строго сказала:
— Не смей думать об этом. Ботинки береги — это подарок Нины Михайловны.
Витя удивлялся тому, как смело тетя Маруся разговаривает с крестьянками. Она рассказывала им о фронтовых событиях последних месяцев и недель, иногда вынимала из кармана газету и читала вслух.
В эти дни гитлеровцы рвались к Сталинграду.
— Не взять им Сталинграда, — убежденно говорила тетя Маруся. — Помянете, бабы, мое слово. Бойцы наши насмерть стоят. Но и мы не должны дремать, — понижая голос до шепота, убеждала она. — Помогайте партизанам, не давайте житья гитлеровцам.
Чем дальше они шли, приближаясь к старокрымским лесам, тем сильнее чувствовалась близость партизан. Во многих деревнях вовсе не было гитлеровских гарнизонов. Даже заходить туда фашисты боялись. В тех же поселках, где стояли фашисты, были развешаны плакаты: «Держи винтовку наготове!», «Опасно — кругом партизаны!», «С пяти часов вечера до пяти утра ходите только группами!»
Да и как было не бояться оккупантам! В лесу то и дело находили убитых гитлеровских солдат. Здесь, в горах, каждый куст грозил им местью, за каждым камнем подстерегала смерть.
Помня наказ Листовничей не быть любопытным, Витя не спрашивал тетю Марусю о цели их похода, но в душе надеялся, что они идут в партизанский отряд, что продукты — только маскировка.
Шли обычно молча. Мария Залепенко была неразговорчива. Так уж сложилась вся жизнь ее, — всегда находилось столько забот, что поговорить, «посудачить» было некогда. И она привыкла разговаривать мысленно сама с собой, возражая себе или соглашаясь, и уже только вывод, словно отстоявшийся в заводинке черпак чистой воды, сообщала иногда людям. Если ее спрашивали, она отвечала, а сама начинала разговор редко и все, о чем думала, хранила в тайне. Это ее качество, не всегда свойственное женщинам и приносившее Марии в мирное время немало горестей, теперь оказалось весьма кстати; подпольщики очень ценили ее сдержанность.
А Витю тяготило молчание. От природы общительный, он легко вступал в беседу даже с незнакомыми людьми и любил послушать или охотно рассказывал сам. Конечно, война наложила отпечаток и на него, и он научился «прикусывать язык», когда не вовремя тянуло поболтать. Но сейчас хотелось задушевного разговора: было немного грустно и от неизвестности {тетя Маруся так и не сказала, куда же они идут) и от того, что он покинул родной город, покинул семью. И раньше не раз уезжал Витя из дому, но тогда не было войны, значит, не было опасности… А сейчас каждую минуту могла случиться беда с родными и с ним.
За день далеко отошли от Феодосии и вступили в горную часть Крыма. С тех пор, как началась война, Витя не был в этих местах. И ему сначала показалось, что они мало изменились. Та же непролазная чаща леса, буйные травы, бездонная голубизна неба. Солнце далеко перевалило за полдень, когда подошли к первым строениям Старого Крыма. И эти одноэтажные беленькие домики тоже будто еще не испытали на себе тягот военного времени. Но как только вошли в город, сразу бросилась в глаза мертвенная тишина улиц. Окна многих домов были прикрыты ставнями, как в большую жару, хотя от деревьев ложились уже на улицы косые вечерние тени. Не встречалась гуляющая молодежь на центральной улице, как бывало до войны в такие вот закатные часы. Так было тихо, что Витя вздрогнул, когда совсем рядом звякнула щеколда калитки. Женщина, туго повязанная низко опущенным на глаза платком, прошла мимо с ведрами и спустилась вниз к ручью. Она даже не взглянула на путников.
На окраине тявкнула собака.
— Немецкая овчарка, — сказала тетя Маруся.
Витя ничего не ответил. Тоскливое чувство охватило его. Сколько раз бывал он тут до войны. Словно бы все на месте. Так же изумительно хорош закат, то же просторное небо над головой. А все стало чужим, враждебным. Прошла, развязно гогоча, группа немецких солдат — Витя с Марусей укрылись в тени акаций. Защелкала где-то совсем близко автоматная очередь, — и Маруся поспешила свернуть в одну из боковых улиц. Редкие прохожие были угрюмы, старались держаться подальше от незнакомых людей и торопились скрыться в обнесенных высокими заборами домах. Витя понимал их: даже среди своих находились предатели. Как Аркашка и его отец полицай Мирханов. Он сердито засопел — противно было даже вспомнить этих фашистских прихвостней. Откуда только такие берутся?
— Устал, сынок? — участливо заметила Маруся: она по-своему объяснила Витино мрачное молчание. — Потерпи. Немного осталось. Заночуем в городе, а утром по холодку домой двинемся. Котомки наши уже наполнились.
Витя снова не отозвался, только еще сильнее сдвинул брови да сердито встряхнул мешок с сухарями за спиной. Он был в отчаянии. В самом деле: пройти десятки километров, добраться до старокрымских лесов и даже не попытаться проникнуть в отряд, не встретиться хотя бы с одним партизаном!
Узким переулком круто спустились вниз, и Мария Залепенко стукнула три раза в окно маленького приземистого домика.
— Кто там? — послышался женский голос.
— Сушку не продаете? — спросила Мария.
— Вы что, с неба свалились? — заворчали в доме, но дверь отворилась, и гот же голос сказал: — Проходите. Как там: никто за вами не увязался?
— Как будто бы нет, — ответила Мария и подтолкнула Витю вперед: — Мой попутчик. Одной-то скучно.
— Понятно, — сказала женщина и повторила: — Проходите.
Вите бросилось в глаза, что встретила она их без радости. То, что произошло потом, подтвердило это впечатление.
— Не вовремя вы, — сказала высокая полная женщина, садясь к столу в чистой уютной горнице и приглашая гостей тоже сесть на скамейку. — Аресты идут в городе. Каждого чужого без разбору хватают, да и местных не милуют.
— Без дела мы бы не пришли, — строго ответила тетя Маруся.
— Без дела кто ж в такое время пойдет, — кивнула головой женщина. — Як тому, что задерживаться вам не стоит. Как хорошенько стемнеет, так и в путь, Тут парень один есть, проводит до места. Только… — женщина подняла виноватые глаза. — Вы уж простите, как вызвать его, не знаю. Сама-то никуда не выхожу, чтоб не привлекать внимания. Может, хлопчик сбегает? — глянула она на Витю.
— Найдет ли? — усомнилась Залепенко. — Будет спрашивать — провалится…
— Ну, чего тут спрашивать. Дом-то их рядом. Сбегай, мальчик, — повернулась она к Вите. — Я с крыльца покажу, не ошибешься. Спросишь Митю Стоянова. Хлопчик твоих лет. Может, еще товарищами будете.
Через минуту Витя уже стучал к Стояновым.
Митя Стоянов третьи сутки отсиживался дома. Днем он прятался в дальней комнате, ставни которой были все время прикрыты, и только поздним вечером рисковал выйти во двор. В городе было очень беспокойно. Дмитрий узнал об этом от матери, замечал и по грустным глазам ее, и по тому, как порывисто шла она навстречу ему и уводила в темную комнату, едва он после очередной прогулки появлялся на пороге. Дмитрий понимал, как мучается, страдает мать. Еще недавно их дом был полон веселья и радости. Старшие мальчики, Анатолий и Юрий, заканчивали школу, собирались в Одессу в мореходное училище. Об этом мечтал и младший, Дмитрий.
Война все разрушила. Теперь трое сыновей Марии Григорьевны Стояновой, старой заслуженной учительницы, стали партизанами. По вечерам Мария Григорьевна, перебирая пожелтевшие фотографии, тихо вздыхала, моля судьбу послать удачи ее мальчикам. А ведь, кроме родных сыновей, сотни близких ей людей — бывших учеников — сражались с врагом на фронте и в тылу. В память о них у Стояновой хранились школьные фотографии, письма, которые еще до войны присылали ученики своей старой учительнице.
Вот и сейчас, чтобы как-то унять тревогу, перечитывает Мария Григорьевна исписанные самыми разнообразными почерками почтовые листки, перебирает снимки.
— Что-то боязно, Дима, — говорит она, поднимая усталое, иссеченное мелкими морщинками лицо. — Гестаповцы понаехали. Не к добру.
Дмитрий молчит. Чем он может успокоить мать?
— Не уйти ли тебе?
— Нельзя, мама! — порывисто поднимается Дмитрий. — Как ты не поймешь! Если бы не нужда, не сидел бы здесь, в самом пекле.
— Да ведь о вас забочусь, — настаивает мать. — И Анатолия что-то долго нет…
— Обо всех надо заботиться, мама!
— А вдруг придут гестаповцы, — промолвила мать. — Не помилуют.
И будто нарочно в этот момент в дверь постучали.
— Вот, — стиснула пальцы Мария Григорьевна, медленно поднимаясь со стула.
Они вдвоем на цыпочках подошли к двери.
— Кто там?
— Откройте, пожалуйста, — громким шепотом сказал за дверью Витя. — Митя очень нужен, Стоянов.
Мария Григорьевна отстранила сына.
— Никакого тут Мити нет. Не стучите больше.
— Как нет? — сдавленно воскликнул Витя. — Да вы не бойтесь. Мне сказали, что он дома. Не бойтесь.
Стоянова повысила голос:
— Уходи, мальчик. Я не могу открыть. Дмитрия здесь нет.
Когда шаги за дверью смолкли, Мария Григорьевна решительно повернулась к сыну.
— Дима, не возражай. Это слишком серьезно. Вот-вот придет Анатолий. Если вас возьмут, я не переживу. Слышишь, Дима!
Дмитрий молча шагнул к вешалке, снял с крючка телогрейку.
— Ты права, мама! Надо уходить. Анатолию скажешь, что я в отряд подался.
Мать приникла к нему, обняла, поцеловала.
— Пришли весточку, сынок! Не томи старую.
— Пришлю, мама.
Дмитрий направился было к двери, но передумал:
— Пожалуй, лучше в окно.
Он легко спрыгнул на мягкую, сырую землю. Оказавшись на улице, сразу успокоился. Почему они с матерью решили, что приходили из полиции? Скорее всего он понадобился тем самым людям, ради которых три дня сидит здесь и которых «Батя» приказал проводить в отряд. Надо сейчас же это выяснить. Он поспешил на явочную квартиру.
В сгустившихся сумерках не сразу заметил, как от стены отделилась невысокая фигура:
— Митя?
— Я. Что такое?
— Что же вы не открываете? — сердито зашептал Витя. — Своих не узнаете? И слушать ничего не хотите…
— Своих… Ты от кого? — спросил Дима.
— Сейчас узнаешь, — пробурчал Витя.
Они вошли в дом. Хозяйку и Марусю Залепенко уже начинало тревожить отсутствие Вити и связного. Витя рассказал о причине задержки. Хозяйка упрекнула Стоянова:
— Как же вы так, Митя, ведь свой пришел?
— А так, — рассердился в свою очередь Дмитрий. — По голосу не узнаешь, свой или чужой.
— Пароль надо иметь, — сказала тетя Маруся. — Что же вы без пароля? Так недолго и…
Она не договорила. В окно резко постучали. Это не был условленный стук, которым пользовались связные. Стучали дробно, непрерывно, как будто били тревогу. Женщины переглянулись.
— Что за напасть, — всполошилась хозяйка. — Открывать? — шепотом спросила она Марию Залепенко.
— Свои, наверно, — ехидно вставил Дима.
— Не до шуток, парень! — остановила его Маруся. — А открыть надо. Если полицаи — все равно ворвутся. Еще хуже будет.
Хозяйка прошла в сени и скоро вернулась с молодой черноволосой женщиной.
— Приютите, люди добрые, — просила та на ходу. — Есть же у вас сердце! Куда я ночью денусь! Знакомых нет в городе. А на улице схватят. Измучилась. В первый попавшийся дом кинулась. Есть же, думаю, советские люди. Не перевелись они от того, что Гитлер полонил нашу землю…
— Нельзя же так — в первый попавшийся. А вдруг на полицая нарвалась бы? — перебила ее хозяйка.
— А как можно? — сердито спросила женщина, — Жизнь-то теперь вся перевернулась. Кто теперь знает, как можно, а как не можно? — она облизала сухие потрескавшиеся губы, жадно взглянула на ведро с водой, стоявшее на табурете возле печки.
— Ну, что ж, раздевайтесь, — пригласила неохотно хозяйка. — Не гнать же вас на улицу?
— Да вы хоть спросите, кто я, откуда? — повернулась к ней женщина.
— А что, милая, спрашивать? — развела руками хозяйка. — Если и правда от фашистов укрытия ищешь, не утаишь, сама расскажешь, что на сердце лежит. Раздевайся, садись к столу. Вечерять будем. Садись и ты, Митя!
Дмитрий и Витя подсели к столу. Они уже разговорились. Митя, проверяя свое предположение, спросил:
— Вы что ж, из Феодосии пришли?
— Угу, — ответил Витя.
— В отряд, выходит, вас вести. Я уже третий день жду.
Витя чуть не вскрикнул от радости, настолько услышанная им новость была неожиданной и желанной. Значит, все-таки идут они к партизанам! Он хотел потихоньку спросить Марусю Залепенко, почему она таилась от него, но женщины были заняты своим разговором.
Витя прислушался.
— Как звать-то? — спрашивала хозяйка новую гостью.
— Мария. Мария Китько.
— Тезки, значит, с нею, — кивнула хозяйка на тетю Марусю. — Ну, рассказывай.
— Что рассказывать-то… До войны в гараже работала, шофер я. Ну, а немцы пришли, какая работа по темным углам скрывались. А тут словно взбесились гитлеровцы, шофера им, видишь ли, до зарезу потребовались. Выкурили нас из хат, выстроили на площади. Отобрали десять человек. Старики да женщины. Молодые-то шофера кто на фронте, кто в партизанах. Говорят, карателей везти надо. Мало еще над нами измываются, так ишь чего захотели, чтобы, значат, своим же людям на погибель мы их везли. Один из наших, помоложе других, погорячее, выскочил: «Не повезу, не пойду на предательство!» Лейтенант немецкий затрясся весь от злости, выхватил пистолет и на глазах у народа застрелил его. «С каждым, — говорит, — так же будет, кто не повезет». Так-то вот, бабоньки.
Она обхватила чашку обеими руками, грела их и отхлебывала кипяток мелкими глотками. Женщины молчали.
— Вышла я вперед и говорю: «Я повезу!» — продолжала Китько, — глядя перед собой невидящими глазами. — И отошла в сторону. Сколько я пережила за эту минуту, пока в стороне стояла, сколько на меня косых взглядов было брошено, и в каждом проклятие… А что делать? Ведь он, зверь, всех перестреляет. Ну; в общем, отобрали они еще трех шоферов, отвели нас к машинам, и тронулись в путь. Я — на головной. В каждой машине рядом с шофером офицер с пистолетом на изготовку. А наверху — полон кузов солдатни.
Женщина, рассказывая, с наслаждением пила горячую воду, а хозяйка, тетя Маруся и мальчики давно уже не притрагивались к своим чашкам. Кого впустили они в дом! Предательницу! По доброй воле вызвалась везти карателей. А теперь, видно, боится в родной город возвращаться.
— Вот так и ехали, — продолжала гостья. — Лес уже близко. Скоро конец пути. Дорога — поворот на повороте. Кручу я баранку в одну сторону, кручу в другую, а сама думаю: что ж, так и везти их на мужей и братьев наших? Везти? — Мария обвела широко раскрытыми глазами сидящих за столом — Но офицер-то с пистолетом рядом сидит! И не я — так другой повезет. Ан нет, никто не повезет! Нечего везти, будет. И на самом крутом повороте пускаю машину напрямик. Вот так! — Китько стукнула ребром ладони по столу. — Там столбики на обочине поставлены, чтобы, значит, не слететь. Сбила те столбики — и вниз!.. Говорят, чудес, не бывает. — Почему же я живая? И кости — целые, только побилась. Уползла в лес, отлежалась. Два дня плутала, сегодня первый раз к людям вышла. Голод выгнал…
Женщина замолчала, отставила чашку в сторону.
— Пей, пей, милая, — не сразу очнулась хозяйка. — Покушай вот, — она придвинула Марии тарелку с постным борщом.
Мария зачерпнула несколько ложек.
— Нельзя мне сразу-то. Я понимаю.
— Я когда по деревням ходила, слышала про этот случай, — сказала Маруся Залепенко. — И имя твое называли, Маруся, говорят, машину вела. Марусин поворот.
— Тебе непременно теперь к партизанам уходить надо, — вмешалась хозяйка. — Там твое место.
Гостья встрепенулась:
— Где их найдешь, партизан-то. Пыталась я, по лесу блуждая. Ни души не встретила.
— Это дело поправимое, — отозвалась хозяйка. — Вот Митя наш сведет тебя к партизанам.
Дмитрий, сидевший молча, нахмурился. Улучив минутку, отозвал хозяйку в сторону.
— Тетя Люся, — зашептал, — что это вы придумали? Как я ее поведу? Мы же ее не знаем, не проверили. Командир говорил…
— Оставь, Митя, что тут проверять. Если она гадюка, там, в лесу, легче обезвредить. А своя, так будет при деле.
— Не поведу, — уперся Дима. — Командир велел подпольщиков, а я что…
— Милый мой Митя, — положила ему руки на плечи хозяйка. — Командир сказал — это верно. А жизнь повернула по-своему. Мария не один десяток карателей на тот свет отправила. А ты… Веди-ка ее сейчас же. А то еще полицаи нагрянут с проверкой. Маруся Залепенко с Витей выйдут попозже, чтоб на зорьке быть у сигнального поста. Маруся не первый раз идет, путь до него знает. А в отряде передай, чтоб выслали людей навстречу. Понял?
Дима не стал больше спорить. Кивнул Марии Китько:
— Пошли! Затемно успеть надо.
— Упрямый, — сказала вслед ему хозяйка.
Китько порывисто обняла ее:
— Спасибо вам, добрые люди. Пока буду жива — не забуду.
Хозяйка постояла на крыльце, прислушиваясь, потом вернулась в хату.
Маруся Залепенко собирала со стола. Витя сидел, подперев голову руками, весь под впечатлением услышанного. Он ясно представлял себе и крутой поворот, прозванный уже в народе Марусиным, и машину, летящую в пропасть. Кончится война — он напишет эту картину маслом, огромное полотно. В кабине автомобиля двое: потерявший от страха человеческий облик гитлеровский офицер и Мария Китько: широко открытые черные глаза горят, на губах торжествующая усмешка. Витя мысленно уже писал эту картину, восхищаясь Китько и завидуя ей; потом мысли его перескочили к Мите Стоянову. Он догадывался, что Митя — связной партизанского отряда, и, сравнивая его с собой, считал, что мог бы тоже быть им. Витя не успел спросить, сколько лет Мите, но, прикидывая, находил, что они, пожалуй, одногодки.
Прошло уже более часа после ухода Дмитрия Стоянова, и тетя Маруся заторопилась в дорогу. Хозяйка проводила их до крыльца, тихо напутствуя. Первое время, пока глаза не привыкли к темноте, Витя едва различал тропинку под ногами. Но потом увидел и деревья, дремавшие у обочины дороги, и выстроившиеся в ряд домики с темными окнами. Не встретив ни души, миновали окраину города и свернули в лес. Здесь было уже совсем темно, тихо и сумрачно. И хотя самое опасное осталось позади, Витя все еще не мог успокоиться; таинственность леса пугала его. Он старался держаться поближе к тете Марусе.
Шли долго и очень медленно, то и дело меняя направление и стараясь не шуметь. Витя подумал, что, окажись он здесь один, он сразу же заблудился бы и до утра просидел бы где-нибудь под кустом, вздрагивая от каждого шороха. И вряд ли бы ему самому найти партизанский лагерь. Едва Витя вспомнил о партизанах, как радостное возбуждение охватило его. Он сразу забыл и об усталости, и о невольном чувстве страха, которое коснулось его в этом незнакомом ночном лесу. Какой же он чужой, этот темный лес, если в нем партизаны, свои, друзья!
Нет ничего приятнее осенней ночи в горах. Теплый, наполненный пряными ароматами вянущей листвы воздух лениво струится, дышит в лицо, ласково обнимает. С таинственным шорохом осыпаются листья с деревьев. Вдруг неслышно метнется летучая мышь. Или внезапно встрепенется куст, зашуршит увядающая трава, звеня, полетят по склону камешки и что-то замелькает по косогору. Заяц!.. Потом пролетит ночная путешественница — сова. Обдаст ветерком из-под широких крыл. И опять все смолкнет, замрет. Но вот выплыла на темное небо луна; залила все своим колдовским серебряным светом. Яркими красками расцветились горы. Заискрилась, засверкала тропинка, заиграли лунные отсветы на камнях. Легкие тени легли от деревьев на покрытую опавшей листвой землю. В лесу — как в сказочном царстве. Иди без устали вперед и вперед, взбирайся на кручи. На душе свободно и легко. Во всем теле ощущение силы, молодости и счастья.
Счастье… Витя очень ясно представляет его себе. Это — то, что будет, когда Красная Армия выгонит врага. Они соберутся все вместе — и Славка, и Вася, и Володя, и Шурик с Юрой Алехиным — и обойдут все места, по которым, крадучись, пробирались во время войны. Потом они вместе пойдут в школу. Как хорошо учиться, узнавать новое, что вчера еще было неизвестным, непонятным, а сегодня уже кажется таким простым, ясным и легким. Это оттого, что знаешь… Они будут учиться, и, конечно, он будет рисовать и прежде всего нарисует, как Они шли темной осенней ночью в лесу. Потом мысли его переносятся к партизанам. Он начинает думать о том, что расскажет в отряде о себе и о всех ребятах. Он расскажет, как они распространяли листовки. Правда, ему тогда попало от Нины Михайловны за змея. Она считала, что лучше и безопаснее было все листовки разнести по почтовым ящикам, раздать знакомым. Но Витя в душе не был с этим согласен: со змеем у них тогда получилось здорово. И никого не поймали.
— Ну вот и пришли, — облегченно вздохнула тетя Маруся.
— Как пришли? — удивляется Витя — А где же лагерь?
Они стоят на вершине горы, поросшей низкорослым дубняком. Восток сереет, предвещая скорое наступление утра. Тетя Маруся объясняет, что дальше они не пойдут, тут будут ждать связных.
Утомленные, садятся на влажную от росы траву. Огня разводить нельзя. Тетя Маруся достает из вещевого мешка кукурузные лепешки, и они жуют их всухомятку. Потом Витя дремлет, прикорнув на куче вялой листвы. Когда он просыпается, солнце уже заливает вершины гор, в лощинах медленно тает осевший за ночь туман.
Хочется пить. Где-то внизу соблазнительно журчит ручей. Витя берет кружку и осторожно спускается на дно оврага. Вода прозрачна и холодна. Витя напился, набрал полную кружку для тети Маруси и стал уже подниматься вверх, когда заметил на влажной земле у ручья следы. Он наклонился, разглядывая; следы были большие, видимо, от грубых кожаных сапог.
— Эй, следопыт! — раздался, вдруг громкий, насмешливый голос. — Дай-ка напиться!
Витя, вздрогнул и выпустил из рук кружку. Она со звоном покатилась в ручей.
— Ой, ой, ой! Потонет! — и парень в солдатской гимнастерке и черной кепке пробежал мимо Вити к ручью… Поднял кружку, зачерпнул воды и с удовольствием напился. — Савелий Петрович! — крикнул он. — Иди хлебни — вку-у-сная.
Тут только Витя заметил второго человека, стоявшего наверху оврага. У него была седая борода, на темном, обветренном лице ярко выделялись очень светлые глаза. Через плечо перекинут автомат, у пояса — две гранаты. «Савелий Петрович, — вглядываясь в партизан, напрягал Витя память. — Кто же такой — Савелий Петрович?..» Да ведь это Гвоздев, вдруг узнал он, Савелий Петрович Гвоздев, старый партизан и красногвардеец, который рассказывал ему про гражданскую войну, про битву на Ишуньских позициях и про героев.
— Савелий Петрович! — крикнул Витя. — Вы меня разве не узнаете? Я Витя Коробков, помните, приходил к вам про революцию расспрашивать? Мы тогда в школе альбом готовили.
Оказалось, что Савелий Петрович и его молодой товарищ в черной кепке — связные из партизанского отряда. Они уже успели переговорить с Марусей Залепенко и пошли разыскивать Витю.
— Что ж, не будем задерживаться, — сказал Caвелий Петрович. — Для нас каждая минута дорога.
Впереди пошел с автоматом на груди парень в гимнастерке. Старый партизан был замыкающим. Они спустились в лощину и там в орешнике столкнулись с Митей Стояновым. Он уже шел на связь в соседний партизанский отряд.
К вечеру Витя с тетей Марусей были на месте. Витя с волнением и любопытством оглядывал партизанский лагерь. Отряд расположился на вершине горы: отсюда далеко просматривались окрестности. В лагере кое-где еще тлели костры. Но их уже тушили и прикрывали опавшими листьями — готовились переменить место стоянки.
Посланцев города проводили к командиру отряда. Тетя Маруся стала рассказывать, что происходит в городе, какую работу ведут советские патриоты. К ним подошел плотный пожилой мужчина в широкополой брезентовой панаме, с пышными внушительными усами.
— Представитель штаба соединения Емельян Павлович Колодяжный, — отрекомендовал его командир отряда.
— Да мы встречались, — сказал Колодяжный, садясь на пенек. — Товарищ Залепенко приходила к нам этим летом.
Командир отряда не назвал себя. Партизаны, обращаясь к нему, окликали его «Батя».
Тетя Маруся рассказывала, как был организован побег военнопленных.
— Это все Нина Михайловна придумала, — говорила она. — Она устроила и отправку к вам в отряд.
Из рассказа тети Маруси Витя, узнал, что пленные и сейчас бегут из лагеря. Только теперь их заранее снабжают адресами надежных квартир, и они заходят в эти квартиры днем, когда возвращаются с работы, заходят будто бы затем, чтобы отдать постирать белье или занести хозяйке дров. Там переодеваются и приходят на сборный пункт, откуда проводники ведут их в отряд. Маруся сказала, что в лагере военнопленных у них есть свой человек — переводчик Леня Ашот. Это было известно Вите и раньше. Но теперь он узнал, что патриоты-подпольщики не только распространяют листовки и ведут агитацию среди населения, но и достают для партизан медикаменты, ведут разведку и передают в отряд сведения о противнике.
Разговаривая с Колодяжным и «Батей», тетя Маруся обернулась к Вите:
— Сними-ка ботинок, сынок.
Витя удивился, но стал послушно расшнуровывать башмак.
— Не этот, левый, — остановила его тетя Маруся. Витя разул левую ногу и стоял, сбитый с толку, с ботинком в руках. Тетя Маруся взяла у командира кинжал и, оторвав у ботинка подметку, достала тонкую бумажку. Колодяжный бережно развернул ее и разгладил на колене. Глаза его радостно загорелись.
— Карта города? И военные объекты. Вот это подарок!
Тетя Маруся рассказала, что карту составлял по поручению группы инженер Шатковский, недавно вошедший в организацию.
— А помогали нам все, — сказала она. — Вот и Витя многие сведения приносил.
Все обернулись к Вите, и он покраснел от радостного смущения. А командир сочувственно спросил:
— Устал?
— Есть малость, — сознался Витя.
— Что ж тебе дома-то не сиделось? — спросил командир с усмешкой:.
Вопрос этот показался Вите обидным.
— А что вам дома не сиделось? — сердито и по-мальчишески грубо ответил он, но тут же сообразил, что ссориться с командиром невыгодно, и сбавил тон. — Вы-то почему в лес ушли? Нам тоже под фашистом не сладко. — Он поджал начавшие вздрагивать губы. — Вот и пришел, чтоб Красной Армии помогать, — тихо закончил он.
— Ого, — удивился командир. — Да ты остер. Я ж тебя без худого умысла спросил, для проверки — чем, мол, парень дышит?
— А что меня проверять, — отозвался. Витя. — Я проверенный. Лучше бы взяли в отряд. Спасибо сказал бы.
«Батя» и Колодяжный переглянулись.
— Хлопец ты, видать, неплохой, — сказал «Батя», — и смелость в тебе есть. — Он подмигнул Колодяжному. — И в отряд мы тебя с удовольствием бы взяли. Только вот что, Витя. Такие ребята нам в городе нужны. И тебе не резон оттуда сейчас уходить. Здесь мы тебя на кухню пошлем. А там на передовой, в непосредственном соприкосновении с врагом. Понимаешь?
Витя, потупясь, молчал. Он чувствовал, как улетучивается его мечта остаться у партизан.
— Товарищ командир! — поднял он на «Батю» большие черные глаза, в которых стояли укор и мольба. — А оружие мне дадите?
— Нет, — сухо сказал «Батя», и Витя понял, что это окончательно. — Оружие не дадим. От него тебе только вред будет. — «Батя» опустил, руку на голову мальчика и по-мужски грубовато приласкал его. — Парень ты с соображением, сам понимать должен: если с оружием схватят, явная тебе крышка. А так задержат — ну, пацан и пацан. Бегает, балясы точит. Тут и спрос с тебя мал и самому легче выкрутиться. Смекаешь?
Витя стоял, задумавшись. Конечно, он понимает, не маленький: в городе от него пользы больше. А все же куда лучше с оружием в руках идти на врага. Трещат пулеметы, тарахтят автоматы, раз за разом ухает пушка. И твой пистолет бьет без промаха. Один фашист поднялся — скосил его, другой из-за дерева выглянул — сразу наповал: не лезь, свинья, в чужой огород.
— Подвигов нам от тебя не нужно, — продолжал командир, и эти слова, словно мороз, обожгли Витю. Все дни, все трудные дни войны он мечтал о подвиге!
Колодяжный, видимо, угадал, что происходит в душе мальчика. И он пришел на помощь командиру.
— Ты не огорчайся, хлопец, — подбодрил он приунывшего Витю. — То, что ты делаешь сейчас, — это уже подвиг. Разные бывают подвиги. Есть такие, о которых говорят, которые сразу бросаются в глаза. Но громкий подвиг — еще не самый высокий. Есть подвиги незаметные, о них многие не знают, и они не кричат сами о себе. Разве тайком пробраться в стан врага, зная, что в любую минуту можешь быть схвачен и даже не имеешь возможности дорого продать свою жизнь, так как с тобой нет оружия, — разве это не подвиг? А следить за врагом, выведывать его тайны, передавать их своим и благодаря этому спасать сотни жизней советских людей и приближать победу — разве это на подвиг? Не каждый способен на такое, это требует настоящего мужества и тройной смелости.
Колодяжный говорил горячо, взволнованно, и это волнение передалось Вите. Хорошо, раз так нужно — он вернется в город, будет следить за врагом, помогать подпольщикам, а через них — партизанам.
— Может, боишься оставаться в городе? — перебил его мысли Колодяжный.. — Тогда возьмем сюда, в отряд.
— Нет! — Витя гордо вскинул голову. — Я не боюсь. Чего мне бояться?
А в памяти вдруг встали все опасности, которые пришлось пережить за этот тревожный год.
— Буду работать в городе, — твердо сказал он. — Только вы обещайте меня потом взять в отряд. Честное слово дайте.
— Ну, зачем же честное слово, — вмешался «Батя». — Слово командира. Нужно будет — вызовем в отряд. Не сомневайся.
Витя вздохнул, потом, что-то вспомнив, нагнулся к своему вещевому мешку.
— Вот, — сказал он, высыпая на землю горку патронов. — Вот. Это я для себя копил, думал, в партизаны попаду. Тут сто двадцать штук.
— Спасибо, — сказал Колодяжный. — Что же, товарищи, не след и нам в долгу оставаться, — оглядел он стоявших вокруг партизан. — Гриша, где литература, что вчера прислали?
Партизан принес пачку газет. Колодяжный отыскал среди них небольшую тоненькую книжечку.
— Вот наш подарок, — он протянул книжку Вите. — Почитай ее и будь таким же, как Таня.
Витя открыл брошюру. Это был очерк о партизанке, назвавшей себя «Таня». Витя отошел в сторону. И скоро он уже не слышал, о чем толковали партизаны, он читал героическую повесть о девушке, которая бестрепетно отдала Родине свою только что начавшуюся жизнь. Образ юной партизанки завладел им целиком.
