I

Радуница поёт «Вечную память». Набирая силу, солнце разжигает полдень. Фонтанами проливаются лучи на головы бушующих зеленью деревьев и липнут к глянцевым молодым листикам. Мокрым языком ветер лижет покрывающий их сладкий лак, заглатывая рассыпанные Ярилой блёстки.

Лера спит на старом диване под маминым пледом. В открытое окно деревянной усадьбы влетел майский ветер и разбросал по комнате осколки лучей Ярилы, но хозяйка не проснулась и гостя не встретила. Утренний сон сильнее ночного. А ночами она не спит. Давно. Ворочается. Думает. Пока не исхлещет себя воспоминаниями. И так до рассвета.

Улетай ветер — ей снятся мама, Валерочка, джип. Опять чёрный монстр пялится на неё мёртвыми глазами. Она хочет уйти, но Валерочка схватил её за руку и тянет в салон. Запихивает, уговаривает, защёлкивает ремень. Лера кричит и умоляет, но он только улыбается и… что есть силы захлопывает дверь.

Лера вскакивает с дивана. Сердце выпрыгивает из груди. Хлопок двери повторяется уже наяву.

— Мама! Ма-ам, — слышит она родной голос за окном и бросается к двери.

— Они! Они, — шепчет Лера и вот уже расцеловывает гостей, которые обнимают её.

Радость шагнула через порог профессорского дома: младший Дятловский, высокий беловолосый юноша, и приёмная дочь Дятловских, шикарная женщина в брючном костюме из тонкого льна. Её тёмные, уложенные в крупные локоны волосы прихвачены вдоль линии лба бирюзовой лентой, а на груди лежат бусы в тон ленте. Следом в дом впорхнули две девчушки: старшая, первокурсница, как и профессорский внук, и младшая, выпускница лицея. Это дочери шикарной женщины: русоволосые и миловидные, точь-в-точь как их отец в юные годы. Одеты сёстры одинаково подростково: узкие джинсы, рубахи в клетку и кеды с модной надписью «Конверс».

— Милые вы мои, родные! — залепетала Лера. — Всех перецеловала? Да? Тогда тебя, сыночек, ещё раз, мой сырочек, мой сахарочек!

Под нежное настроение Лера могла зацеловать любимого человека до состояния тряпичной куклы.

— Хватит парня нежить, мамаша, — с улыбкой произносит шикарная женщина. — Нам в зятья маменькины сынки не требуются, — шутливо замечает она и тянет всех в гостиную. — Проходите, гости дорогие, располагайтесь. Не желаете ли перекусить? — Спрашивая это, она заворачивает на кухню. — О-о-о! — крикнула она, захрустев пакетиками из дьюти-фри. — Здесь кто-то побывал раньше нас и оставил еду вот в этих двух невзрачных кошёлках. И этот кто-то, я полагаю, благополучно воскрес после четырёх дней отсутствия?

Гости, как по команде, уставились на хозяйку усадьбы, но Лера не ответила, засуетилась и спряталась за дверцей холодильника:

— Алла, девочки, завтракать? Я сейчас, мигом… Тётя Ира гостинцев принесла…

Алла беглым взглядом осматривает гостиную. Других свидетельств чудесного воскрешения известной личности она не находит, но утешается тем, что и хрустящих пакетов достаточно, чтобы вывести подругу на чистую воду.

— Лер, ну что ты, шуток не понимаешь? Неужели я детей голодных привезу, — ухмыляется она, упирая руки в бока. — Ты нас лучше обедом покорми, после похода на кладбище. Сама вот поешь, я тебе пирогов и прочей вредной еды навезла. Алька, тащи наши кошёлки из машины, пожалуйста.

Младший Дятловский гасит планшет и выбегает во двор, за ним уносятся девочки. Они хлопают дверцами и хохочут, кажется, что про кошёлки с пирогами они напрочь забыли.

— Какой у тебя замечательный сын, так и мечтаю его оттяпать… Ну, всё, всё! Живо переодеваемся, и ты, мамуля, облачайся и жуй, и всё быстро, — командует Алла и кричит в открытое окно: — Все в путь!

Приёмная дочь излучает прекрасное настроение. Тепло воспоминаний молодых лет, проведённых на профессорской даче, греет ей сердце.

— Жуй… мамочка, — передразнила подругу Лера. — Я может, и есть не хочу от обиды. Не приехали вчера, весь день и ночь прождала, — искренне сетует хозяйка. — Вот так, опоздали на денёк, а могли успеть только уже на мои похороны.

— Ой, Лер, не кошмарь, — кривит лицо Алла. — Не люблю. Не приехали — на то есть причина. За двадцать лет дружбы пора бы научиться доверять мне. — Она слегка краснеет и сжимает самый большой камень на нитке бус. — Лучше ответь. Почему трубу не брала? Мы даже тёте Ире звонили, но та, пока сериалы по телику не закончились, к телефону не подходила. А потом ответила. В рекламу, что ли? В окно глянула и говорит про тебя: «Спиць, мусиць. Усё добра. Бачыла яе, не хвалюйцися» (Спит, наверно. Всё хорошо. Видела её, не волнуйтесь) — и опять к телевизору.

— Тёть Лер, маме вчера плохо было, тошнило, бе… — вклинилась в разговор выпускница лицея, которой старшие перепоручили ответственность за кошёлки со снедью.

— Оль, не надо! — вспыхнула Алла. — Беги на воздух, мы с тёть Лерой щас выходим… и… цветы из багажника достань.

Больше всего на свете Алла ценила время. Она хваталась за каждую минуту и проживала её так, словно в груди тикал заводной механизм, который не давал покоя даже в свободные от работы дни. Пешую колонну, которая двинулась на кладбище, возглавила она, с тем чтобы никто ни терял драгоценных минут, увязая в дорожном песке и плавая в воде пустословия. Но к середине пути спешившиеся перегруппировались — передний фланг заняла стайка молодых людей в наушниках. Они замуровали уши крохотными подушечками, без которых чувствовать себя прилично одетым невозможно, а если друзья и переговаривались, то трендовую затычку доставали только из одного уха. А замкнули колонну статная командирша и её сутулая подружка, которая еле волочит ноги, обутые в стоптанные кроссовки, такие старые, что командирша губы кривила, кривила и выдала-таки:

— Вот скажи, Дятловская, куда мы идём?

Лера разлепляет припухшие веки и смотрит на подругу.

— Да-да, и не смотри на меня так. Я тебе на Восьмое марта какие мокасины подарила! И для чего?

— Спасибо, Аллочка, я тебе благодарна… Но о чём речь-то?

— Речь о чём? Овцой прикидываешься? Что ты на ноги нацепила? Тапки бомжа?

— А… — протянула Лера, отмахиваясь. — Ну, ерунда какая. Ал, правда… не заморачивайся.

— Это ты заморачиваешься. Депрессуешь. Опускаешься опять. Тюленишь на диване, — хмыкает Алла и смотрит на подругу так, что той ужасно хочется зарыть голову в дорожный песок. — Всю жизнь тебя на светлую сторону вытягиваю, на своём горбу. Сил уже нет. Тошно смотреть, как ты загоняешься. Мы к святому месту идём, к родителям твоим. Самое время о вечности думать, о жизни скоропреходящей. А ты? По Яновичу сохнешь. И всё. И ничего не хочется тебе, даже… мокасины надеть.

Щёки Леры порозовели. Она опять щурится и переводит взгляд на обочину. Деревья отступают в лес, в глубину, недоступную солнцу, и зовут в свои угодья известную им хозяйку одинокого дома на краю села. И Лера слышит зов. Она сбегает, оставив подругу и сына, чтобы ещё раз пережить священную историю, приключившуюся с ней и Валерочкой точно в таком же дремучем лесу, на другом краю света, в другом десятилетии.

Давняя история началась с того, что в самом начале рабочего дня Валерочка орал в телефонную трубку в своей же приёмной, тогда ещё не стеклянной, а самой обычной: с холодильником и секретаршей, водившей пальцем по экрану девятнадцатидюймового толстозадого монитора. Со стороны казалось, что наглый абонент вывел из себя директора крупнейшего в республике металлургического бизнеса, что директор орёт на бесконечном выдохе, но, если присмотреться, картина представлялась другой.

На лбу директора, около виска, проступили синие жилки, уши покраснели, но глаза были спокойные. В них застыли льдинки, они следят за новой секретаршей, отставной госслужащей, которая вращалась во втором из родственных кругов Родионыча. Это была женщина громоздкого телосложения, с простым курносым лицом, раскрашенным всеми известными видами косметики, от блёсток на веках до маскирующего карандаша.

А название сей картины было хоть и длинное, но обоснованное: «Янович заряжает секретаршу правильными ответами для желающих встретиться с ним в ближайшие дни». Ни у кого из сотрудников или визитёров и сомнения не должно было возникнуть, что отсутствующий директор занимается не делами «Икара», а своей личной жизнью, которая так или иначе переплетена с работой. Курносой секретарше он отвёл главную роль. Каждого, кто к ней обратится, надо было заверить в том, что директор перегружен, максимально перегружен, и отбыл вершить дела великие, жертвуя даже часами ночного сна.

Для особенно любопытных, которые норовят угостить его секретаршу кофе или подарить конфет, он тоже припас заготовку, которую внушал трудно расшевеливаемому мозгу бывшей госслужащей: «Директор был вне себя, орал, волновался и чуть с досады не разбил трубку. Произошло что-то ужасное. Надо молиться, чтобы у него получилось…»

К бывшей боевой подруге, секретарше Ванде, Янович военные хитрости не применял. Она была далека от родственных кругов Родионыча, а до трудовых будней на «Икаре» лет тридцать служила в приёмной высокого начальника закрытого ведомства, поэтому мысли и пожелания Яновича считывала с одного взгляда. Но, к огромному сожалению директора, настолько огромному, что он подарил ей автомобиль, Ванда навсегда перешла из категории работающих пенсионеров в ряды неутомимых дачников. «Икар» и его капитан осиротели.

Этому обстоятельству радовался только Родионыч. Роль могущественного благотворителя, который любому из родичей и родичей знакомых находит тёплые рабочие места, опять актуализировалась на глазах восхищённых родственников, да и ближайшая к Яновичу видеокамера не помешает. Сам Янович встретил новую секретаршу как Золушка мачеху. Занявшая место боевой подруги к искусству «личных секретарей больших людей» была не приобщена. С тех пор эту роль перетянула на себя молоденькая Елена Юрьевна, главный бухгалтер, которая только осваивалась на новом месте.

Когда новая секретарша наконец оторвала палец от девятнадцатидюймового монитора и открыла рот, не попадая в него кофейной чашкой, директор понял — загрузка успешно завершена. Пора!

— Простите, Людмила Фёдоровна. Эти яйцеголовые всё дело завалили. Сорвали поставки. С ними по-другому нельзя, — произнёс Янович голосом, полным разочарования, и передал мачехе раскалённую трубку. — Придётся срочно ехать. Грузить машины. Буду завтра после обеда.

— Конечно, Валерий Леонидович, конечно… Если будет необходимо, я перезвоню вам на сотовый, — прошептала та, хлопая зеркальными глазами, в которых застыл образ крутого шефа, измученного «яйцеголовыми».

— Только если максимально необходимо, по пустякам не беспокой…те. Дела — великие, — вылетая уже за дверь, бросил гордый владелец экзотического беспроводного телефона.

А между тем «великие дела», теряясь в неопределённости, ожидали потом героя не меньше месяца, ждали хотя бы одного телефонного звонка, единственного.

Когда Лера теряла надежду и обзывала себя «дурой», когда замедляла стрелки часов на рабочем столе, а домой шла словно спускалась в холодный погреб, в котором должна сидеть до утра, — как герой шпионской саги, появлялся Янович.

Послеобеденное время в институте физики было самым тягучим периодом рабочего дня. Подрыхлив цветы в горшочках, Светлана, уселась за персоналку и загрузила новую игру под названием «Перестройка». По болотным кочкам скачут лягушки. Если вовремя не врезать курсором по водянистому брюху виртуального земноводного, оно лопнет, как настоящий мыльный пузырь. Правила игры Светланка усвоила на отлично — надо сохранить как можно больше лягушек, за это набегают баллы, и если обойти по очкам предыдущего игрока, тогда компьютер покажет фейерверк и портрет первого президента СССР! Об этом Светланка мечтала уже неделю. Даже сны видела только на эту тему.

Пётр Миронович читал газету с карандашом в руках. Иногда он приподнимал очки, как будто не верил своим глазам, и перечитывал отрывок из текста несколько раз. Потом чёркал его. Или обводил. Или вырезал лоскуток газетной ткани и скрепкой подшивал его к стопочке других лоскутков, делясь своими соображениями с обожаемой молодой начальницей, листающей руководство пользователя нового программного обеспечения. Ей хотелось быстрее поставить обеспечение на свою ПВМ и утонуть в зазеркалье синего монитора.

И вот дверь кабинета на мгновение просела и отворилась, соскакивая с петель. Плотность несвежего воздуха триста пятой молниями пронзил вошедший незнакомец, одетый в облегающий костюм серой шерсти. У Петра Мироновича из рук выскользнули лоскутки и рассыпались по тускнеющей желтизне паркета.

Как по команде, уставились на него сотрудники группы информатизации, окутываясь новым запахом идеального мужского парфюма, а Лера вытянула шею и выдавила из себя несколько слов:

— Добрый день… Вы по какому вопросу?

— По вопросу вашего срочного прогула, — отозвался вошедший и окинул взглядом сотрудников группы.

Светланка оторвалась от экрана и потеряла сразу двух жаб. А Пётр Миронович смотрит на человека в сером костюме поверх очков: незнакомец ноги расставил широко, осанка царская, руки холёные, перекрещены на груди, подбородок лопается от гордости. Знатный пенсионер смекнул — перед ними чиновник из элиты.

— Зарплату свою, господа учёные, вы отработали ещё на прошлой неделе, поэтому я, как бывший научный сотрудник, а ныне руководитель крупнейшего в стране объединения, данной мне властью отпускаю вас с рабочих мест. Идите, дорогие труженики науки, домой, — незнакомец засунул руки в карманы и вперился взглядом в руководителя группы, — кроме начальства, разумеется. Капитан не должен покидать тонущий корабль.

Светланка и Пётр Миронович зашевелились, каждый на своём стуле.

— Два раза я не повторяю, — отчеканил человек в сером костюме, напустив на лицо прокурорской суровости.

Светланка вздрогнула. Теперь и она не сомневалась — перед ними начальник, голос которого парализует позвоночник.

— Что ж… К нам пожаловал такой добрый руководитель… крупнейшего в стране объединения. Не смею возражать. Ступайте, товарищи, — сказала молодая начальница с дерзостью в голосе и так посмотрела на него, с обидой ли, упрёком ли, что сотрудники сообразили: Валерия Николаевна уже встречала незнакомца.

— Светлана Фёдоровна, — продолжила Лера, — завтра, как мы и договорились, можете не приходить. А вас, Пётр Миронович, буду рада видеть… как всегда, в восемь тридцать.

С подчинёнными Валерия Николаевна прощалась с таким сухим лицом, что казалось — в нём нет ни капли человечности, только острые углы любимой её математики. В дверном проходе замешкался Пётр Миронович, наверное, хотел что-то спросить у молоденькой начальницы, но наткнулся взглядом на высокого гостя и обмяк. Он по-стариковски поджал губы и потом закрыл дверь.

А Лера унеслась в другой конец кабинета и упёрлась лбом в закрытое от осени окно. Ржавой кроной ей кивнул засыпающий каштан. Превратиться бы в этот сонный каштан, напиться холодного сока земли и уснуть до тёплого майского солнышка.

— Какая гнусная история… — причитает Лера. — О чём будут шептаться в курилке?.. О чём — уже известно… О чём…

Высокий гость смотрел на неё и улыбался глазами. «Гнусная история»? К ней пожаловал сильный мира сего, о котором не смеют мечтать подобные ей разведённые женщины, с трёхгрошовой работой и детьми на руках. Но она не понимает. Мнит из себя породу. Дочь известного профессора. Вот и позвоночник прямой от гордости, плечи напрягла. Дышит порывисто. Ещё немного — и раненой птицей вылетит из окна. И на него не смотрит, не улыбается, не кидается в объятия… А ведь любит — вон как губы дрожат. Ничего. Пусть фордыбачится. В гневе она по-новому красива.

Высокий гость расположился за столом Петра Мироновича, расправил газету и произнёс, подливая мёду в голос:

— Я не и знал, что в твоей семье придают значение сплетням. Николай Николаевич не производит впечатления человека, который оглядывается на других. Да и Катерина Аркадьевна не из такого теста, чтобы слухов боятся. А ты ведь счастлива, что я пришёл.

Лера замотала головой и смахнула слёзы.

— Не лги, — вкрадчиво протянул он. — Я читаю твоё сердце… даже на расстоянии. Ты ждала меня, мечтала…

Лера опять мотает головой, но человек в сером костюме, таком шикарном и гладком, только улыбался — «я знаю, знаю».

Дверь опять вздрогнула — и на пороге объявилась запыхавшаяся Светланка:

— Уф… Очки забыла. — Пожирая взглядом то начальницу, прилипшую к окну, то высокого гостя с газетой в руках, вошедшая двинулась к персоналке и залепетала: — Я их тут забыла, тут, около экрана… Вы не видели, Валерия Николавна? Нет? — Лера опять мотает головой, спрятав глаза за стеклом. Но Светланка не растерялась и обратилась к незнакомцу: — А… а вы? Не видели? — Незнакомец улыбнулся и пожал плечами, а Светланка, выпрямила ноги в коленях, как ей советовала мама, и продолжила: — Я вас узнала, вы — ученик профессора? Правда?

Незнакомец навёл взглядом на девушку облако обаяния и ответил:

— Любимый ученик! Как вы догадливы. Именно — любимый ученик, роднее сына в некотором смысле.

— Хватит кривляться, — рявкнула Лера, отрываясь от окна, — освободите кабинет. Оба! Ты и… ученик. Мне работать надо.

От внезапной атаки тихони-начальницы Светланка сжалась, а потом унеслась, как перекати-поле, подгоняемое ветром. А «любимый ученик» даже не шелохнулся. Спрятал улыбку и ответил:

— Круто заложили, Валерия Николаевна. Порода заиграла. Пробирает… Но я задержусь, на правах ученика.

— Здесь у вас прав нет, — возразила побледневшая начальница.

— Конечно. Здесь моя любимая женщина, которую я похищаю. Моя женщина.

— Не знаю, о ком вы… Но лично я никуда не похищаюсь. У меня рабочий день… работа… обязанности по трудовому договору.

— Довольно демагогии. Одевайся! Мы уезжаем за город на два дня.

— Нет!

— Да!.. Я мечтал о тебе, скучал, неужели ты не чувствовала? — прозвучало у Леры над самым ухом.

Она закрыла глаза, пытаясь найти для отказа аргументы посильнее, но душа уже вскочила в его автомобиль и ни за что на рабочее место не вернётся.

— Я твоя рабыня, — Лера опять прижалась лбом к холодному стеклу, — женщина с чувством достоинства выставила бы тебя в два счёта. Как ты себе представляешь, о чём будут трепаться в курилке завтра? Нет, уже сегодня, у Светки дома есть телефон. Как объяснить моё отсутствие директору? Что сказать мужу? Он до сих пор не переехал на новое место, это через дорогу. Назначение подвисло, он нервный такой. Ещё проблемы с монографией, директор опять выставил его на посмешище… А Пётр Миронович?

— Нашу встречу я планировал две недели. И вообще, какая разница, о чём будет сплетничать эта очковая кобра? Ты никогда не соскочишь с её слюнявого языка, мой визит не решает ничего. Ты ведь дразнишь всех интеллектом и должностью. Да? Дочь знаменитого профессора.

— Никому не нужного отставного профессора. Это достовернее. Сейчас никто никому не нужен. Такие времена. Тебе ли не знать?

— История рассудит. Поехали?

Лера вспыхнула и ответила совсем тихо:

— Пойду в приёмную… отпрошусь… — Прошептала и рванула к входной двери, Валера схватил её за рукав и одним движением привлёк к себе так резко, что она потеряла равновесие и просто припечаталась к его груди.

— Леруся, — пропел он на ухо захваченной, — сегодня твой директор не появится до конца дня. Его первый зам — в бане. Никому нет дела до тебя, тем более большая часть сотрудников расползается с полудня. Пойдём?

— Тараканин! Вот так ушёл — и всё? С чего ты взял? — Лера оторвалась от его груди и посмотрела в улыбающиеся глаза любимого человека.

Валерий вместо ответа открыл скрипучий платяной шкаф и вытянул на свет тяжёлое пальто, напоминающее рябой квадрат с хлястиком.

— Надо же! В какое барахло ты одеваешься. И правда, я забросил тебя. Сейчас всё исправим.

Лера без слов, поджав губу, чтобы не расплакаться, залезла в драповый квадрат. А ценитель женской моды продолжил:

— Не дуйся, доня. Сегодня всех директоров академии собирают на самом верху. Мне ли, выходцу этой системы, не знать? Я уже отзаседал своё.

— Я могу только до десяти вечера, — промямлила одетая в квадратный драп Лера, который на женских плечах висел точно так же, как на плечиках для одежды, как обыкновенная картонная коробка смотрелась бы, если её напялить на женскую фигуру.

Ему же казалось, что перед ним не фигура, запакованная в картон, а беззащитная женщина, слабая, одинокая в своём опустевшем кабинете, в новом перекроенном наизнанку мире, и такая трогательная, что Валерий не удержался и обнял её и сказал:

— Бедная моя девочка. Поверь, Слава Кисель не против твоего отсутствия, на всю ночь, на две ночи, на три. Можем заключить пари, но это будет не совсем честно — я заранее знаю исход дела.

— Ты пугаешь меня.

— Лера. Он взял у тебя и твоей семьи всё, что мог, всё возможноё. И идёт дальше. Это очевидно. — Голос его ласкал, как тёплый бархат.

Лера разнеженной рукой прислонила трубку к щеке и проскрипевшему голосу сказала:

— Я сегодня к родителям…

Голос ответил:

— Давай.

Короткие гудки поздравили с быстро полученным разрешением и тут же возбудили дремавшую совесть абонентки исходящего вызова. «Что я делаю? Почему подчиняюсь ему?» Душа не выдержала укоров и переложила вину на другого, вернее, на другую: «Это мама. Это она. Наворожила. Она отца так же… приворожила. Из семьи увела…»

Вот и затолканная в подполье совесть замолчала. Теперь можно жить в полёте, срывая наслаждения утомлённой любовью рукой. Можно принимать милые подарки. Итальянское осеннее пальто, например, тёмно-синее с белой отстрочкой и крупными пуговицами из белого перламутра, приталенное, с тугим пояском, а главное, стоимостью, равной десяти зарплатам рядового сотрудника НИИ. Вечернее платье, гору косметики и даже бельё, которое в новые времена стоит дороже человеческой жизни.

Белая «Ауди» мчала свою любимицу, обновлённую и счастливую, по гладкой кольцевой, заставляя её сердце замирать от нарастающей скорости и прыжков на поворотах. Лера не сводит светлых глаз с водителя и улыбается. Они молчат, наслаждаясь близостью. Водитель держит руку то на рычаге коробки передач, то на колене сияющей счастьем спутницы.

Когда Лера нарушила тишину и спросила у водителя: «Куда мы едем?» — у того глаза заискрились лукавством, и он бросил:

— На север.

Затеялась игра, развеселившая водителя. Лера сразу и не поняла, что её дразнят, и с головой погрузилась в игру, задавая новые и новые вопросы, получая вместо ответов щелчки по носу, всё более обидные и дерзкие.

Отставание по очкам в игре у Леры было уже безнадёжное. Она надула губки и отвернулась к окну, пряча за стеклом грустный взгляд.

— Сколько загадок! Тайн! Я даже не знаю и предположить не могу, когда тебе захочется увидеть меня. И захочется ли вообще?

— Вот! Это лучший вопрос! И я готов дать исчерпывающий ответ: мне всегда, всегда, каждую минуту хочется видеть тебя. И не только видеть, — забавляется Янович.

— Я кое-как проживаю будни, они пусты. Выходные в деревне. Мама, папа, сынок! Поживу два дня — и опять в непонятный холодный мир. Бр. Но в этом мире есть ты. Неуловимый, засекреченный какой-то. По телефону звонить нельзя, в офис твой нельзя… А мне можно всё! С работы уйти — пожалуйста! Дома не ночевать — плёвое дело!

Лицо Яновича аж засветилось удовольствием. Он повелевает, держит на коротком поводке, он — бог для этой женщины, настоящей Вирсавии, Венеры или Сусанны, сошедшей с полотна великого итальянского мастера восемнадцатого века прямо в салон его автомобиля. Склонённая чуть набок голова в ангельских завиточках, кукольные ресницы, детская обида на нижней губе.

— Ты даже не представляешь, как прекрасна. Я просто берегу тебя. И всё.

— Вот спасибо, — съязвила Лера, отбивая комплимент, как теннисный мячик.

— Пока я жив, мы будем вместе. Просто привыкай доверять мне. Лишних движений я не делаю. Пойми, время смутное. Кровь льётся… — Янович нахмурился и продолжил, напрягая связки: — Столько людей погибает, пропадает… Это по телевизору демократия, а в жизни — война!

Сошедшая с полотна великого итальянского мастера восемнадцатого века дама побледнела и обхватила руку водителя.

— Ты в опасности? — еле договорила она короткий вопрос и остановила дыхание, чтобы не разрыдаться.

Янович просиял и свернул на узкую дорожку, пересекающую лесные заросли косым пробором. Под колёсами, как холостая лимонка, взорвалась шишка.

— Пока ты любишь меня, я жив! — сказал Янович, останавливаясь у одинокого шлагбаума с мигающим красным глазом на столбе. — Сим-сим, откройся, — голосом разбойника прогудел водитель, и шлагбаум рывками поднял сухую руку.

Поравнявшись с его пустым глазом, Лера зажмурилась — вдруг сухая рука превратится в карающую десницу и разнесёт одним ударом белую «Ауди» вместе с пассажирами.

Когда под колёсами лопнула ещё одна шишка, Лера открыла глаза, и ей показалось, что «Ауди» крадётся по безымянной дороге в страшную сказку. Дневной свет оседает на заоблачных вершинах елей и едва просачивается сквозь густую хвою. Ощетинившиеся лапы вечнозелёных гигантов царапают белый лак кузова и продираются в открытое Леркино окно, стараясь хлестануть её по бледной щеке.

Дорога вьётся и вьётся, а в самой глубине страшного леса она выпрямляется, точно шоссе, и понеслась… Ели отступили и спрятали хищные лапы. Их потеснил деревянный терем в четыре этажа, обнесённый кованым забором и колючей проволокой.

Первое, что услышала Лера, — остервенелый лай собак, от которого по коже побежали мурашки. Многоголосый лай сотрясал воздух и вековые ели, которые от страха рассыпали иголки и шишки, пулемётной очередью ударившие по крыше «Ауди». На воротах зажглись огромные фонари и ослепили Леру. Как из-под земли выросли высоченные охранники в камуфляже: на груди автомат, на поясе кобура. Сосчитать этих солдат было невозможно: они не прохаживались по территории, а бегали повсюду или замирали в контрольных точках. У Леры похолодели руки. Любой мог выпустить очередь из автомата по «Ауди» и… Но пока ей досаждают только пустые шишки.

Двое охранников, походивших друг на друга, как близнецы, открывают ворота. Один из близнецов по рации докладывает что-то какому-то «Чёрному соколу» на обрывистом языке, лишь отдалённо напоминающем русский, а второй жестами указывает место парковки, которая прилегает к обратной стороне терема.

Парочка вышла из «Ауди». К Яновичу тут же подскочил усатый охранник без автомата, но с кобурой на поясе. Наверное, он главный, подумала Лера, скользя взглядом по его красной повязке на плече и глубокому шраму, пересекающему щёку от виска до подбородка, и ещё по повязке на ноге, на колене. С Лерой усатый не поздоровался, как будто и не заметил её, а Яновича обнял и отвёл в сторону, подальше от машины.

Подпирая водительскую дверь, Лера озиралась вокруг. На стоянке не было видно ни одного свободного места. Каждый квадратный метр заставлен иномарками, блестящими чистотой. На их ярких кузовах и белых пуговицах Леркиного пальто переливаются отблески неоновых фонарей, которые венчают каждый третий прут кованого забора.

Затаив дыхание, Лера смотрит на беседующих друзей: человек со шрамом горячится и жестикулирует, а Валера улыбается глазами и кивает. Ей захотелось узнать, о чём же идёт речь. Она прислушалась, но не поняла ни слова, хотя возгласы усатого были слышны. Когда друзья хлопнули друг друга по рукам, охранник со шрамом стрельнул в Леру взглядом, да так, что та пошатнулась, как от настоящего выстрела, и чуть не съехала по водительской двери на землю. Ей показалось, что это хищник пригрозил ей.

— Вот, красуня моя, приехали. Пансионат, — сказал Янович, доставая из багажника и запечатанное в пластик вечернее платье, и чёрную сумку на ремне.

— Это больше похоже на лагерь какой-то военный, — сказала Лера, чувствуя, как горло пересохло от страха.

— Наша комната на верхнем этаже, ресторан здесь шикарный, артисты, — сказал Янович, игнорируя реплику любимой женщины.

— «Наша комната»? Это шутка? Здесь кругом солдаты с автоматами наперевес, — сказала Лера, цепляясь за руку возлюбленного. — Поехали домой. Мне страшно.

— Лерка, не дури. Мы приглашены на юбилей моего партнёра по бизнесу. Побежали, два часа всего осталось. Надо всё успеть, всё! Я соскучился, дико, еле довёз тебя, а надо ещё переодеться и макияж, — на ходу бросил Янович, увлекая «красуню» на скоростную дистанцию к загадочному терему.

Взявшись за руки, они пересекли порог пансионата-лагеря и очутились в огромном холле, дневным светом в котором была освещена только деревянная резная лестница, убегающая и вверх, и вниз. А правую часть широкого холла, заставленную диванами и барными стойками, окутанную полумраком, Лера почти не рассмотрела, взлетая на четвёртый, последний, этаж вслед за своим человеком-богом.

События сменяли друг друга с такой скоростью, что Лера не рассмотрела даже вид из окна своего номера, не успела. До начала торжества оставалось чуть меньше пяти минут, когда Янович затягивал корсет нового платья на её спине и укладывал волосы горячими щипцами на её взлохмаченной последними часами голове.

Валерий, владевший, как оказалось, каким-то неведомым образом ещё и этим, совсем не мужским искусством, выглядел художником, который наскоро творит шедевр, а Лера — просто счастливой женщиной с распахнутыми лучистыми глазами. Ей даже больно было глядеться в зеркало, отражённые в нём лучи счастья слепили глаза.

Художник поймал вдохновение и на часы не смотрел. Его модель от каждого штриха на веках, взмаха кисточкой для румян, каждого прикосновения мастера становилась всё краше и краше.

— Любимый, — пропела Лера, — а платье откуда взялось? Пальто, костюм, лак, фен… туфельки — это мы точно покупали. Но платье?..

— Лерусь, тебе надо у мамы учиться, — вздохнул мастер, упиваясь вдохновением. — Ты — женщина! Часто выезжаешь за город, с ночёвкой, рядом галантный кавалер, всегда ухоженный. Где твой походный чемоданчик с косметикой и бельём? Эту дребедень ты сама должна собирать. — Валерий прыснул очередную порцию лака на белые волосы.

— Не так уже часто. Но, вообще, принято к сведению. И всё-таки — платье? — забавлялась Лера.

— Платье? — ответил Валерий и отбросил флакон лака для волос на смятую кровать, на которой уже валялись тени, пудра, тушь и кисти из набора. — Вставай, надо потуже затянуть… Ты, родная, сильно исхудала с момента нашей первой, самой первой встречи. Платье сидит не идеально. Я разочарован. — На открытой спине Леры её личный стилист до упора затянул шнуровку белого атласного корсета и сокрушённо помотал головой. — Корсет должен впиться в тело и обтянуть, а здесь влазит палец.

Лера не успела возразить, как её воспитание продолжилось:

— Рёбра скоро кожу пырнут. Не смей истощаться, буду кормить насильно. Я тебя полюбил с первого взгляда. Такой и оставайся навеки, если не хочешь, чтоб разлюбил.

Глаза Леры засияли ещё ярче. Ей казалось, что вот-вот — и она взлетит, и потолок и крыша расступятся, и само небо расправит ей крылья.

— Всё! Всё возможное и невозможное претворил в жизнь. Божественно, — сказал автор, разглядывая своё произведение со всех сторон.

Покатые плечи смыкаются с длинной шеей в одну плавную изогнутую линию, волосы крупными локонами обрамляют голову, цепочка белого золота обняла хрупкие ключицы, а в чувственную ложбинку упала хрустальная капля, и при каждом вздохе эта маленькая звезда изливает сияние. Словно облако, парит юбка вокруг фарфоровых ног, а на талии горит атласная астра, лепестки её тугие и яркие.

— Теперь сама подмажь ресницы. Только смотри — не густи, и около носа не малюй. Помни: вкус заканчивается там, где начинается излишество, — сказал художник.

Лера залилась смехом. Недавний страх исчез даже из памяти.

А Валера улыбается и вдоль широкого подола расправляет её воздушную юбку.

— Учитель, — сказала сквозь смех Лера, — а где же твой смокинг?

— Не удивляйся, красуня. В смокинге сегодня будет только юбиляр. Остальные гости, кроме дам, конечно, в джинсах и пуловере. А дамы — исключительно все в бальных платьях, юбка в пол. Дресс-код такой, — произнёс Валерий, не отрывая взгляда от своего шедевра. В голубых джинсах и сером пуловере из хлопка он выглядел как случайный поклонник восходящей звезды. — Надо ещё хоть чуточку затянуть, — сказал случайный поклонник и рванул шнуровку на корсете звезды.

Лера не успела опомниться, как поцелуй поклонника обжёг её плечо как будто до самых костей страстным, сладострастным огнём, ноги её ослабели, а искуситель опять зашептал на ухо:

— «Ой ты, дзяўчыначка мілая, як жа ты свет упрыгожыла! Ластаўка ты лёгкакрылая…» (строка из песни репертуара ансамбля «Песняры»).

Лера ощутила, как вскипает кровь в её жилах и бьёт в голову, а позвоночник размякает. И вот на месте ожога уже разливается солёная горечь, это ли не грусть? Лера очнулась. Она повернулась к любимому и видит: лицо его потемнело, а глаза странно заблестели. Лера вытянулась струной и обняла ладонями его лицо:

— Любимый, ты страдаешь, дай мне разделить твою боль. Я готова на всё, лишь бы ты был счастлив. Я так люблю тебя…

Но он не успел ответить, дверь сотряс нетерпеливый стук. Лера спрятала руки за спиной, а Валерий по-военному расправил плечи и повернул ключ.

В комнату, залитую белым электрическим светом, ввалился седой оплывший человек в смокинге, окутанный шоколадным запахом коньячных испарений. Опуская приветствие, он кинулся на шею хозяина комнаты и облобызал его. Лера догадалась — юбиляр, и опустила глаза.

— Валерий Леонидович, друг сердечный, как я рад, — заголосил вошедший. — Нашёл‑таки время, приехал поздравить меня! Подарок твой распаковали только что, моя половина кричит от восторга, угодил, брат! Спасибо! Ну-ка, представь мне твою… — Седой юбиляр превратился в сплошную улыбку. — О, ты похитил принцессу! Позвольте поцеловать вашу ручку, прелестная незнакомка. — Он коснулся губами Лериной руки, крякнул, прыгнул, обхватил её плечи и впился в её губы.

— Мне сегодня позволено всё, я — виновник торжества, — превысив лимит вежливого поцелуя, заявил юбиляр. — И вообще, если бы не моя… хм… это сокровище я бы у тебя, родной, без сомнения, отобрал хотя бы на вечер. Как вас зовут, прелестница? Мой друг превратился в истукана, не следует этикету. До сих пор не представил вас! — Юбиляр опять схватил руку принцессы.

От блеска на губах Валерии не осталось и следа. Она незаметно вытерла губы, избавляясь от шоколадного поцелуя, и мечтала только об одном — прополоскать рот. Она посмотрела на Валерия, тот напряжённо вытянул спину и улыбался, от слёз не осталось и следа, даже веки не покраснели. А виновник торжества так и не отлипал от неё, тогда «прелестница» применила мамино воспитание и ответила шумному юбиляру, присев в изящном реверансе:

— Рада знакомству, Валерия Николаевна Дятловская. Я от всей души поздравляю вас с днём рождения.

Старик подтянул осанку, тряхнул головой так, что разволновались седые завитки на его шее, и произнёс:

— Хмыз. Для вас, прелестница, просто Юрий. Всё-таки я украду вас сегодня, хочу познакомиться, так сказать, поближе, а наш Валерий Леонидыч развлечёт мою половину. Супруга моя, скажу по секрету, без ума от него, так что она и не заметит наш с вами адюльтер.

Дверь отворилась без стука, как будто подняли занавес, и «половина» юбиляра, в шоколадном платье из бархата — на шее воротник, распахнутый как испанский веер, — заплыла в комнату. Одна из лампочек, которыми был утыкан потолок, замигала и погасла над головой «прелестницы». Супруга юбиляра с трудом, как Вий, подняла веки, придавленные профессиональным макияжем, и тут же позеленела при виде незнакомки в платье, излучающем белый свет. Выгнув нарисованные губы, «половина» юбиляра выдавила из своей щуплой груди слова приветствия и добавила:

— Я услышала твой голос, милый, и вошла без стука. Хочу пригласить всех к столу, гости собрались, занимают места.

Первым откликнулся Валерий. Он поцеловал её руку, подбородок и осыпал комплементами. От удивления Лера захлопала ресницами и стала ещё прекрасней и белей, а обласканная дама запорхала по комнате, как бабочка-шоколадница. При каждом взмахе бархатных крыльев из её уст сыпались неприличные остроты, бабочка жалилась, как оса, отчего «прелестницу» одновременно жёг и холодил стыд, а мужчины покатывались со смеху. Предметом острот шоколадницы стала разобранная, разбурённая кровать, которая занимала большую часть комнаты.

Но бабочка угодила-таки в сачок из комплиментов, который накинул на неё Валерий, заметив, что его «прелестница» опустила глаза и сгорбила спину. Комплименты охотно подкрасил юбиляр и опять прильнул к Лере.

— Самая любимая на свете, — обратился он к супруге, — надеюсь, ты не будешь ревновать меня к этому милому дитя. Сегодня все женщины влюблены в меня. Этого не изменить, даже нашему Валерочке.

Шоколадница сложила крылья и вытянула подбородок. Валерий тут же встрепенулся и представил Леру супруге юбиляра. Лера даже не улыбнулась, мамино воспитание на этот раз не сработало. Она просто чуть склонила голову под дулом убийственного взгляда хозяйки и выслушала её прямой вопрос, произнесённый сладким голосом:

— А вы, Валерия Николаевна, собственно… кем приходитесь Валерочке?

Неравный бой Валерия Николаевна проиграла. Огромная кровать поплыла перед глазами, а из единственного окна потянулись к её лицу прозрачные руки тумана. Спина белокурой красуни теряла твёрдость, ноги — опору, но Валерочка подставил Лере плечо и удар отразил:

— Как? Неужели Юрий Юрич не доложил? Валерия — моя суженая.

Погасшая лампочка моргнула и засияла вновь пронзительным белым светом. И на лице шоколадной хозяйки сквозь слой дорогого макияжа высветился истинный возраст. Паузу остановил юбиляр, который проворковал, встряхнув седыми кудряшками:

— Всё, всё, всё! Хватит празднословий! Спускаемся в подземный зал, я забираю это прелестное дитя и лично представлю её гостям, пусть все завидуют, каким девушкам я нравлюсь! Валерий, тебе доверяю сокровище, бесценную мою Зою Кирилловну. Постарайся развлечь её, только чтобы я не сильно ревновал. Хотя это вряд ли возможно, сегодня все мужчины будут у твоих ног, моя любовь!

Юбиляр подхватил «милое дитя» и с задором помчался по лестнице вниз. Следом шествовала бесценная Зоя Кирилловна под руку с Валерочкой, и Лера на бегу увидела, что эта пара на ходу отстаёт. Но энергия юбиляра, подпитанная Courvoisier, мчала селевым потоком новую прелестницу к месту торжества, а в уши прелестницы заливались потоки горячих признаний Хмыза.

— Ангел, вы настоящий ангел! Я, любимец женщин, не встречал такой ослепительной красоты! Все танцы мои! Обещайте ещё поцелуй, настоящий. Ты познаешь верх блаженства! Все женщины мира умоляли меня о любви, но сердце я сберёг для самой достойной из них, для тебя, мой ангел!

II

С Зоей Кирилловной Юрий Юрич вступил в брак спустя год после прошлого юбилея, а до этого знаменательного события он был связан узами другого счастливого брака.

На званом ужине десятилетней давности Зоя Кирилловна сопровождала своего венценосного брата, человека служивого и очень влиятельного. На грандиозном по количеству важных персон торжестве одинокая дама решила осчастливить своей любовью какого-нибудь приличного мужчину для вступления в брак. И самой подходящей кандидатурой, вернее, единственным, кто запутался в расставленных Зоей Кирилловной сетях обольщения, оказался сам юбиляр, Хмыз, человек приятной наружности, не старый, с хорошей пенсией, интересной биографией и, главное, с солидным положением в обществе.

Зоя Кирилловна собралась, сделала прыжок и с первого раза проглотила добычу. Такое несерьёзное препятствие, как стареющая жена Хмыза и его две дочери, перешагнувшие совершеннолетие, она смела одним взмахом крыла, тогда ещё не шоколадного. А от руин растоптанной семьи разлучница прикрылась панцирем презрения.

К новой пассии Хмыза его друзья привыкали с трудом. Она не уподобилась его отставной супруге, женщине мягкой, услужливой, влияние которой сводилось к тому, чтобы упросить мужа изредка оказать содействие какому-нибудь бедолаге из богемы. Вторая, и главная, супруга стала фигурой значительной, она вникала в дела мужа и получила-таки власть казнить и миловать, одобрять и отклонять, что было нетипичным в обществе людей, окружавших Хмыза.

К новому юбилею супруга она готовилась тщательно, над блюдами колдовали повара из элитного ресторана, комнаты для гостей она подготовила сама, а подземный зал украсили дизайнеры. Хозяин терема, угождая влиятельной даме, оснастил зал многоуровневой иллюминацией, которая удивляла гостей то радужными фейерверками, то неоновой подсветкой, то брызгами звёзд.

Такой же звездой стала ослепительная красавица в объятиях юбиляра. Ещё не отворились входные двери, а он уже кричал и представлял гостям «божественную нимфу, царицу Олимпа», которую гости приветствовали аплодисментами. Лера поклонилась и сделала реверанс, отчего её тут же приняли за московскую артистку и стали кричать «Браво» и хлопать ещё сильнее.

Артисты, художники и поэты в доме у Хмыза были завсегдатаями, поэтому Валерия Дятловская в новой роли состоялась и даже получила славу. Юрий Юрич слыл меценатом, он оказывал содействие людям искусства. Конечно, Зоя Кирилловна была рядом и с наслаждением собирала урожай неприкрытой лести, на которую обласканные поэты и музыканты не скупились. Не побрезговала она и лаврами Валерочкиной суженой.

Потеснив мужа, подоспевшая к аплодисментам Зоя Кирилловна отвесила публике несколько глубоких реверансов, как будто и она сошла с Олимпа. Когда аплодисменты поредели, распорядительница торжества перехватила роль первой скрипки. Оттеснив «божественную нимфу» от мужа-юбиляра, Зоя Кирилловна всплеснула руками, как принцесса-лебедь, и пригласила гостей к столу.

Столы были расставлены не буквами «П» или «Г», как принято, а выстроены ломаной линией, пересекающей зал. К правой от входа стене примкнула небольшая, задрапированная синим бархатом сцена, на ней уже стояли барабаны, гитары и два микрофона.

Когда Лера увидела, что на сцену льётся свет, то чуть не захлопала в ладоши от радости. В эту минуту она и не знала, что сама выступит на этой сцене. А когда из ослабевших объятий юбиляра её выхватил сам Нелявин, легендарный тенор, любимый артист папы, от счастья она потеряла голову и забыла, что пришла на торжество с Валерой, что он потерялся на лестнице, и стало непонятно, как быть и «быть или не быть»?

Нелявин рассыпался в любезностях, каждую минуту припадая к Лериной руке. Он спрашивал о её творчестве и не верил, что прима торжества — математик из академического НИИ. Лера хохотала, Нелявин тоже заливался смехом, и опять говорил комплименты, и опять расспрашивал, разгадывая главную интригу сегодняшнего вечера.

Бокалы звенели, люди пьянели. Вспоминая урок Яновича, Лера не смела проглотить больше капли за чьё-нибудь здоровье или красоту, поэтому лица гостей, расплывающиеся с каждым тостом, страшно забавляли её. Нелявин тоже на спиртное не налегал, а мочил только губы и усы. Он то свирепел, заметив чужой взгляд, лапающий «нимфу», то таял в реликтовых лучах её глаз.

В конце концов чувства захлестнули легенду эстрады, и он подскочил и крикнул на весь зал:

— Друзья мои! Дорогой юбиляр! Сегодня все песни я посвящаю талантливейшей из молодых артисток, Валерии! Вы! Вы все скоро услышите это имя, прошу…

Спустя мгновение эту же фразу он повторил в микрофон. Валерия стояла рядом и сгорала от стыда. Рука легенды сжимала её плечо, а пышный ус щекотал лицо. Гости аплодировали. Кто-то вставал из-за стола и двигался поближе к сцене.

И стоило только музыке ожить, стоило только зазвучать гитарам — время остановилось. Исчезли столы, стены, потолок. Опрокинулся купол ночи и…

А ў небе месяц болей не свеціць,

Ой, за туманам сцежка знікае

Як вольным полем ды навакольлем

Добры малойца сум разганяе.

Ночка цёмная прыйшла —

Разбалелася душа.

А на сэрцы горыч, соль —

Толькі смутак, толькі боль…

(строки из песни ансамбля «Песняры»)

Нелявин пел. От него катились волны божественной энергии, которые заставили зрителей дышать не кислородом, а музыкой, не молекулами, а нотами. Леру он держал за талию, она стала той самой «милай дзяучыначкай» из песни. Они чуть пританцовывали, и гости тоже парами закружили по залу.

Сколько длилась песня, не знает никто. Но когда время отсчитало последний такт, когда Валерия, оставаясь ещё «милай дзяучыначкай», кланялась зрителям, на этот раз за руку с настоящим артистом, песня остановилась, ожидая славы, и подземный зал утонул в овациях.

— Володя, эта песня — бесценный подарок, — прогрохотало над головами артистов, когда они поднимались с очередного поклона. Это супруга юбиляра забралась на сцену и вцепилась в микрофон. Лера остолбенела. Нелявин, кажется, тоже. — Я должна сказать, Володя, как мы любим тебя, — продолжила распорядительница торжества, потрясая веером на шее, — как счастливы видеть тебя на нашем незабываемом празднике. И наш юбиляр, милый, встань, — звенел голос в микрофоне, — просит тебя сесть с ним рядом… Ну, ступай, Володя, он ждёт, ступай… А я продолжу со сцены. — Зоя Кирилловна чуть не взашей вытолкала обалдевшего Нелявина, которого тут же подхватили поклонники и на волне восторга отнесли к столику юбиляра.

Зоя Кирилловна, отвесила воздушный поцелуй зрителям, подскочила к Лере и прошипела ей на ухо:

— Что стоишь как вкопанная? Брысь на своё место.

Лере показалось, что сцена, гитаристы, бархатная фурия кружатся перед глазами. Она вслепую подошла к ступенькам и тут же схватила протянутую руку гитариста. А Зоя Кирилловна порхала по сцене, не выпуская микрофон:

— Я предлагаю тост, дорогие гости! Внимание! — Микрофон опять зазвенел. — Дорогие друзья, я предлагаю понять бокалы за нашего дорого друга, бесценного артиста, бриллианта, Нелявина Володечку! Ура!

Когда гости осушили бокалы, Зоя Кирилловна подняла наконец веки и обвела взглядом гостей. Валеркина выскочка примостилась у края стола, там сидят музыканты, а в другом конце стола, с фужерами в руках, расцеловывались муж и Нелявин, восседая на почётных местах. Победная улыбка сияла на натянутом лице распорядительницы торжества. Опять она правила балом.

Следующий тост произнёс сам Нелявин в честь Хмыза и с жадностью вылакал полный бокал. Гости забряцали вилками, разговорный гул стихал, непонятно откуда потянулся запах шашлыка. Распорядительница торжества присела по правую руку от «бриллианта» и завалила его тарелку кучками салатов и закусок, так что получилась одна мультигорка винегрета. Как настоящий джентльмен, Нелявин равнодушным к вниманию дамы не остался, он произнёс новый тост и опять осушил бокал до дна. Лицо его порозовело, а пышные усы встали дыбом, как у полевого командира.

Лера не сводила глаз с любимого артиста, но так и не поймала его взгляда. Она напряглась от ударов музыки, которые из огромных динамиков ритмично били в спину так, что она не понимала ни слова из речи сидящих рядом гитаристов, которые нежно ухаживали за ней.

Растерянная нимфа оглянулась по сторонам. Вокруг неё теперь было с десяток пустых мест, гости расселись подальше от динамиков. Они смеются или перемалывают челюстями содержимое тарелок, вдоль стола бегают официанты в накрахмаленных рубашках и переставляют блюда. Янович так и не появился. Не появился. А ведь он не мог вот так, просто бросить свою красуню. Ведь не мог? А может, он видел её танец с Нелявиным? И разозлился? Мог.

Лера позволила настойчивому басисту поцеловать себя и выпорхнула из-за стола. Путь к двери лежал через лес сальных рук, который ядовитыми ветвями тянулся к московской артистке, чтобы схватить её и утопить в алкоголе. Но если лететь со скоростью мысли, можно было пройти и это испытание.

У Леры почти получилось. Гости забыли о ней, как только пустились в пляс. В микрофон щебетала Зоя Кирилловна, приглашая каждого в скачущий круг. Сама она за рукав вытянула Нелявина в центр танцующих, обняла «бриллиант» и положила голову ему на плечо, закрывая его глаза и нос своим воротником-веером. Хмыз расцеловывался ещё одним из гостей, от души потрясая седыми завитками.

У входа на лестницу чьи-то руки настигли-таки Леру и запихнули её в море пляшущих фигур. Казалось, выплыть из этого моря невозможно. Лера чуть не разревелась от досады. Пришлось в ожидании паузы раскачиваться на волнах громкой музыки. Но в первую же минуту тишины с гребня волны моря танцующих Лера прыгнула на ступеньки лестницы, ведущей на первый этаж пансионата.

Ещё одно испытания пройдено. Лера перевела дух, расправила атласную астру на поясе и двинулась в неизведанную сторону первого этажа, которую видела только мельком, пролетая по лестнице. Сердце подсказывало — именно здесь остановился Янович.

Туфельки вязли в мягкости ковра, а мысли — в любопытстве. Лера оглядывалась, как будто одна забрела в неизведанный лес. Потолочные светильники дремали, испуская мутный оранжевый свет, который сползал по стенам, обитым тёмной кожей, и зависал над полом. Вдоль стен едва проступали очертания квадратных диванчиков, тоже обитых кожей, а в середине зала над барной стойкой огненный глаз золотил хрусталь и фарфор. В углу, справа от бара, как непокорный пленник в темнице, бился живой огонь в чугунном камине. Над камином висел телевизор с огромным экраном и без звука транслировал футбольный матч. Лера подходила всё ближе и ближе к экрану, который очаровывал её, фигурки футболистов казались живыми, протяни руку и…

Кто-то обхватил красуню со спины и зажал рот так, что у неё заныли передние зубы. Туфли уже не тонули в мягкости ковра, а плыли по его махровому ворсу. Ноги не подчинялись. Лера кричала, но звук застревал в грудной клетке, словно обвитой железным прутом. Перед глазами пронеслись лица сыночка, мамы и… папы. Лера увидела, что стена позади неё расступилась и злодей тянет её в бездну.

Бездна оказалась тесной коморкой без окон, стены которой обиты кожей. Леру, как куклу, швырнули на топчан, тоже обтянутый кожей. Точно такой же стоял у стены напротив. Железные путы с её груди упали, и она порывисто задышала, приподнимаясь на локтях. В голове промелькнула мысль: «Валеру убили, он же говорил — война». В следующее мгновение Лера онемела — над ней склонился человек со шрамом, который до смерти напугал её на стоянке пансионата, и гаркнул:

— Тявкнешь — убью.

«Вот и убийца», — подумала Лера и заскулила почти без звука. «Убийца» почему-то улыбнулся, отчего шрам его искривился и стал ещё ужаснее.

— Не бойся, голубка, я не убийца, — сказал он и сел рядом с Лерой. — Просто как увидел тебя… хочу вот поговорить наедине.

Похититель был одет точно как пропавший Янович, только свитер темнее. Его слова Леру не успокоили, даже наоборот, она дрожала, а ноги и руки заледенели.

— Меня зовут Михаил, — продолжил человек со шрамом, подвигаясь ближе к пленнице, — мне тридцать семь, есть жильё, работа, пенсия… Я воевал, женат не был… Вернее, не женат, а очень давно, очень, был недолго… но это неважно. Я — человек серьёзный, надёжный.

Взгляд похитителя стал напряжённым, зрачки сузились, а шрам побелел. «Голубка» от счастья не засияла, не расправила крылышки, а опустила голову, как перед казнью.

— Михаил, — произнесла она, — скажите правду. Где Янович?

Михаил сжал кулаки и рявкнул:

— Дура!

Лера спиной приклеилась к коже на стене и уставилась на похитителя, который подскочил с дивана и с гневом продолжил:

— Зачем он тебе? Он — обманщик! Понимаешь? Он женат, десять лет уж как, или больше. Женат! Дочь имеется. Она знаешь, как отца любит! Семья у него. Словом, забудь. — Человек со шрамом сверкнул глазами. — Я — другое дело. Готов жениться на тебе хоть завтра. — Михаил вплотную приблизился к Лере и горячим дыханием коснулся её лица. — Ты головой не мотай, слышишь, не мотай! Ты думай! Женщине муж нужен, защитник, кормилец. Я тебя обеспечу, работать не будешь, любая одежда, шубы, ничего не пожалею. Захочешь, такой же дом построю. Никто тебя не обидит, никто, слышишь, я любого пришибу. — Человек со шрамом схватил Леру за плечи и задрожал.

На слове «пришибу» Лера поплыла, как льдина, отколовшаяся от берега. Значит, Валера убит. Значит, и её жизнь окончена.

Претендент на руку воткнул свои усы Лере в лицо, но нарастающий шорох и голоса за приоткрытой дверью-стеной не позволили потенциальному жениху сорвать с губ желаемой невесты поцелуй.

Михаил цыкнул на Леру и выскользнул из коморки. А пленница закрыла глаза и решила их больше не открывать: любимого убил этот страшный человек, пусть поскорее убивает и её…

За дверью-стеной похититель отвечал шёпоту «Никак нет» и «Так точно». А когда шёпот перерос в тихий смех, он в ответ не смеялся, а называл невидимку то «батей», то «Родионычем» и просил о чём-то. Невидимка «Родионыч» обрёл голос и сказал: «Всё, ребятки, валюсь с ног, иду спать, а вы — ступайте на праздник, а то Юрич обидится, ушли гости дорогие — и с концами».

— Ну что ты, испугалась? — прогромыхало над Леркиной головой. — Ай! Не бойся меня. Я тебя полюбил с первого взгляда, как увидал сегодня, сразу решил — моей будешь. Сладкая ты баба, никогда в жизни такой не встречал, и мне всё равно, что там у тебя с Яновичем было — не было, всё равно. Выходи за меня, договорюсь — завтра же распишемся… Отвечать!

— Я не могу, — простонала Лера, — у меня законный муж есть, сын, родители, подруга студенческая… Так что просто кончайте со мной, хватит…

Михаил подпрыгнул и по-драконьи зашипел:

— Ты — замужем? Замужем? Отвечать!

Лера поняла — убийство начинается, и слабым голосом ответила:

— Я замужем, почти пять лет. Муж у меня есть. Сын, родители, подруга…

— Так ты — шлюха, — хлопнул себя по лбу человек со шрамом. — Шлюха-а-а! Пошла отсюда! Ненавижу-у-у! — с ненавистью завопил он, дёргая плечами.

Пулей вылетела пленница из страшной коморки и, не оборачиваясь, понеслась к лестнице. В ушах стоял рёв человека со шрамом, но бегством не спастись от липкой грязи его воплей.

— О, прекрасная нимфа, — пропел юбиляр, хватаясь за юбку прелестницы, пролетающей мимо него. — Куда вы запропастились? Покинули торжество. Ваш спутник поручил мне заботу о вашей персоне, а вы — сбежали, подставили меня под удар! Грубо говоря.

— Юрий Юрич, милый, — залепетала притормозившая нимфа и схватила юбиляра за руку. — Мой спутник? Валерий? Вы про него говорите? — У Леры бегали глаза и дёргались ресницы. — Его убили, ужасный человек со шрамом на щеке, помогите, Юрий Юрич, помогите!

Юбиляр скривился и освободил руку. Придушенная нимфа не вызывала в его душе былого восторга.

— Я понимаю, вы актриса, но к чему этот театр? У меня — юбилей. Собрались люди первой величины, а вы паясничаете, разыгрываете меня. Теперь я и на Валерия Леонидовича имею зуб.

Лера обхватила руками припухшее лицо Хмыза и, заглядывая ему в глаза, выпалила:

— Так он жив? Умоляю, скажите правду, можете злословить обо мне как угодно, сколько угодно, только скажите правду — что с ним? Вы знаете этого человека со шрамом? Он прячется в темноте, подкрадывается и…

Отпрянув, Хмыз спрятал руки за спиной и напузырил грудь:

— Да вы, милочка, одержимая какая-то, а не актриса. Не приближайтесь ко мне ни на шаг, и дружку вашему передайте — ему не удалось посмеяться надо мной! Вот так вот.

Юбиляр мотнул завитками на шее и павлиньей походкой направился к барной стойке, там и завис.

Лера схватилась за голову и опустилась на ступеньки. Атласная астра завяла и держалась на последней нити.

То и дело хлопали входные двери в зал торжества, и когда они оказывались открытыми, до Леры доносился усталый гул, кашляющий хохот и шарканье ног. Лера не понимала, почему дверями хлопают, слышны шаги, но по лестнице никто не поднимается. Какие ещё загадки таит этот терем? Она приподнялась и сделала осторожный шаг вниз. Двери опять распахнулись, из зала полилась музыка, которую Лера любила с детства. Запел Нелявин.

Из глаз Леры брызнули слёзы. Скорее к нему. Он — настоящий.

Гости скакали и приседали. Столы держали ритм, а подсветка, сбросив проставленные алгоритмы, мигала по всему залу на свой собственный вкус. И вокруг не было ни одного человека, кто бы не орал припев. Среди разгорячённой толпы скользила Лера, приближаясь к сцене, и наткнулась на Зою Кирилловну, которая прыгала в обнимку с длинноволосым юношей. Молодой человек, по всей видимости, только что в обществе этой влиятельной дамы нашёл поддержку личного творчества. При каждом повороте он сшибал испанский воротник своей партнёрши и, запрокидывая голову, каялся. Её глаза заплыли, остались только щели, очерченные карандашом, губы тоже стёрлись, вокруг них остался коричневый контур, который всей своей химией въелся в кожу навечно. Зоя Кирилловна была так увлечена молодым дарованием, что Леру заметила только на сцене, когда «бриллиант» уже держал Валеркину выскочку за руку и объявлял следующую песню:

— Друзья! Внимание! Дорогие мои! Я сочинил балладу о любви и смерти. Хочу исполнить её для вас, дорогие друзья. Вы — первые, кто услышит её. А посвящаю балладу — самой красивой и талантливой из молодых артисток современности. Итак! «Крик птицы», посвящается Валерии. Исполняется впервые!

Нелявин расставил ноги и замер. Одной рукой он сжимал микрофон, а другой Леркины плечи. Застонали гитары. Закричала птица. Внутри Леры похолодело — музыка про неё.

Спустя мгновение на сцене стоял уже не друг Хмыза, и не Леркин кавалер, и не «бриллиант», а убивался от горя могущественный чародей. Он живёт страданием, он мстит. Его волшебная рука превратила изменницу в птицу. Птицей стала Лера. Она летает. Она плачет. Она просит пощады у мужа. Но чародей изгоняет птицу, он бы простил измену, если бы не любил.

Птица летит на чужбину. И чародей слышит её крик, но сердце его не смягчается. «Возмездие, — повторяет он, — возмездие». Он мог превратить её в дерево, он мог превратить её в зарево, но он превратил её в птицу — пусть умножатся страдания изменницы, пусть бьётся она в родное окно, и падает от боли, и снова бьётся… Капитаны дальних морей повидали много чудес, но птицу с женскими глазами не видели никогда и не слышали о ней. И вот она, живая, перед ними, просит помощи. Она хочет домой. Капитаны отправились к чародею, чтобы умолить его простить жену, но он бы простил измену, если бы не любил. Нет! Птица опустила голову. Больше жить нечем.

Чародей живёт местью. Он услаждается страданиями отвергнутой жены. Её болью он лечит свою боль. Но боль его отступает лишь на мгновение и снова требует жертвы.

С первым же аккордом электрогитары иллюминация авторской разработки перестала мигать. Застыла. Минорный лиловый цвет растянулся по потолку и стенам. Рампа облучает артистов лунным светом.

Охотники любили и боялись чародея. Они гостили у него и оставляли дары. Однажды они бросили к ногам грозного чародея убитую на охоте диковинную птицу, на её спине зияла рана. Синими глазами Валерии птица смотрела на зрителей, на своего беспощадного супруга. Вот и вернулась она домой. Боль отступила. Она прощена. Но кто простит грозного чародея?

Леру накрыла волна покоя. Пусть сам решает. Она свободна.

Гитары замолчали. Лиловый свет повеселел и запрыгал. Но чародей не превратился обратно в Нелявина, он каменными руками прижимал птицу к своей груди и хранил молчание, глядя за пределы зала торжества, за границу леса, в синюю бездну. Валерия тоже на землю не возвращалась.

Молчали и гости.

Успех громыхнул, как артиллерия в День Победы. Уже никто не сомневался: новая артистка — настоящий талант, раз сам Нелявин посвящает ей первое исполнение новой песни. Переспрашивали её имя. Кто-то вытягивал цветы из подарочных корзин и бросал на сцену. Кто-то кричал. Но аплодировали все.

По лунному свету артисты вернулись на сцену и стали кланяться. Лера опять засияла. Никогда прежде она не была такой счастливой. Она впервые любила всех людей, каждый из них, даже позеленевшая Зоя Кирилловна, казался ей милым и добрым существом. Её сердце испускало невидимые волны любви, которые катились в зал, накрывали гостей и, возвращаясь к своему источнику, наполняли Леру ещё большей, умноженной сердцами людей любовью.

Последний поклон Лере не удался. Дрогнули колени. В следующее мгновение ей показалось, что кто-то сверлит её голову взглядом и даже втыкает в спину горячее лезвие. Чужая волна ярости окатила Леру с головы до ног и упала на головы зрителей, на опустевшие блюда. Волна расплескала свой яд и ушла в землю.

Нелявин съёжился, как будто его искололи брызги зла. Спасаясь от невидимых волн, он нырнул в привычную для себя народную любовь. Сбегая по ступенькам, Нелявин держал за руку Леру и выкрикивал в зал: «Спасибо!.. Друзья, родился тост!» Народная любовь понесла своего любимца в середину зала и вложила в его свободную руку бокал с пузыристой жидкостью. «Я не пью игристое», — возразил гений, но услышал ли его кто-нибудь в гуле ликования? «Где она?» — кричал артист, бледнея. «Я тут, дорогой наш, наш бриллиант», — ответила Зоя Кирилловна, тыча свою сощуренную физиономию в его лицо.

Душа Леры ушла в пятки. Молоденькая артистка, которая очаровала публику, упала в яму времени. Невидимка, согнавший её со сцены, настиг Леру в гуще народа и оторвал её от Нелявина, от пола и закрыл ладонью её глаза. Ещё через мгновение сердце её, колотившееся со скоростью света, восстановило привычный ритм, и облегчённый вздох расслабил сжатые нервы. Родной запах обласкал Леркину душу.

— Ты жив? Ты — жив! — прошептала Лера невидимке и обняла его шею. Нежность переполнила её.

Как только узнанный похититель молодых актрис переступил порог своей комнаты на последнем этаже пансионата, он запер двери и одним движением запахнул штору, а Лера, поддаваясь усталости, упала на разобранную кровать и вытянулась в струну. Косточки ступней болели, каждая — своей ноющей, крутящей болью. На талии повисли завядшие лепестки атласной астры. Ресницы тяжелели.

— Что с тобой? Любимый мой… — спросила ослабленным голосом Лера, вглядываясь в напряжённое лицо похитителя.

В ответ он сбросил пуловер на пол, рванул ворот рубахи и уставился на Леру чёрными от гнева глазами. Улыбка на лице Леры погасла, она привстала на локтях и спросила ещё раз, чуть не плача:

— Что случилось, любимый?

Любимый усмехнулся зло. Лера вздрогнула. Казалось, что глаза его лишены зрачков. Напрочь. И тут она узнала взгляд, который сверлил её голову на сцене, взгляд, от которого бегут мурашки по коже.

— А! Вот оно что! Ты бросил меня. В чужом доме. Среди чужих людей. А сам исподтишка следил за мной? Зачем?

Обвиняемый приблизился к кровати, схватил Леру за плечи и повис над ней, как грозовая туча.

— Я работал. Был на очень, очень важной встрече, — стиснув зубы, произнёс он. — Работал допоздна. А ты задом вертела! По рукам пошла! Ты пьяна? Этот засранец — певец лапал тебя, кто ещё? Дыхни! А ну дыхни! Ещё раз, сильнее!

Валерия дыхнула и заплакала. Хотелось закатить сцену, но сил хватило только на несколько слов:

— Я думала, тебя убили… А ты…

Несчастная залилась слезами, а её любимый стоял рядом и пожимал плечами. Спустя минуту напряжённой работы мысли он всё же спросил:

— Кого убили, за что?

— Тебя убили, тебя! Этот страшный человек со шрамом, он является из темноты и нападает… зажимает рот… он стоит за спиной и дышит…

Лера прижала руки к груди. Её плечи и подбородок стала бить мелкая дрожь. Похититель молодых артисток, изменившись в лице, со вздохом опустился на кровать.

— Что он сделал с тобой? — спросил он, растягивая слова. — Он обидел тебя?

Лера несколько раз мотнула головой.

— Лера, не молчи! — повторил он, опять хватая её за плечи.

— Он хотел тебя убить, — всхлипывая, произнесла Лера.

Она прильнула к любимому и закрыла глаза. Вот и счастье. Он жив. Он рядом. Волны любви снова вырвались из её сердца и накрыли теперь любимого с головой. Каждой клеткой своего существа она ощутила: напрягаются его мышцы, наливаются силой, а сердце его тает.

— Валера, — шепчет она, замирая от восторга, его трёхдневная щетина нежно покалывает её шею и лицо.

Он молчит и дышит порывами. Его руки срывают атласную астру и тянутся к шнуровке на спине…

Воскликнули они в одно мгновение. Лера от боли, Валера — от ужаса. Он ткнул палацем в рану на её спине.

— Лера! Откуда это? Он… ранил тебя?! — осипшим голосом кричит Валера, забывая, что в ещё минут пятнадцать назад сам жаждал изранить Леркино тело, даже ещё страшнее.

Лера замотала головой. По его лицу пробежала тень.

— Нет?

Лера смотрела на него усталыми глазами, полными нежности, и молчала.

— Нет? — повторил Валера, вглядываясь в каждую чёрточку на её лице. — Лера, кто это сделал? Кто ранил тебя?

Она пожала плечами и ответила без упрёка:

— Ты.

— Опять за своё? — вздохнул Янович и нахмурился. — Ладно, приведи в порядок мысли, я — за аптечкой.

— Нет, нет, нет! Не уходи! — причитает Лера, выскакивая и закрывая дверной проём руками и обвисшей, но всё ещё широкой юбкой. — Я больше не отпущу тебя. Вдруг он нападёт или… у тебя начнётся новая важная встреча.

— Не дури.

— Умоляю… не уходи, не уходи больше. — На её глазах выступили слёзы.

— Ладно. Пойдём вместе, — согласился Валера.

— Нет. Ни за что, — прошептала Лера. Глаза её забегали, а ресницы задрожали. — Я не хочу быть птицей! Я не птица. Я не хочу.

— Лера? Какая птица? Я иду за антисептиком. Надеюсь, обойдёмся без лекций по гнойной хирургии?

— Ты никуда не идёшь, — скомандовала Лера, прирастая к двери. — Нет.

— Что за чёрт? — сказал Янович себе, присаживаясь на кровать. — Просил же присмотреть. Зоя обещала глаз не спускать. И Юрич тоже. Все подвели. Мудачьё.

Лера тут же прильнула к нему и прошептала:

— Не переживай, родной мой, ничего не случится, рана затянется сама. Она не настоящая.

На лицо Валерия набежала туча, взгляд стал острым, как лезвие. Казалось, подтверждается худшее его предчувствие.

Соображал Янович всегда быстро. Действовал смело. На ходу подписывал бумаги. У новичков складывалось впечатление, что шеф ставит подпись, не читая документ, но старожилы знали — это иллюзия. Бывало, листок ещё не опустится на стол, а директор уже вопит: «У вас две ошибки грамматические. И стиль… Учите матчасть».

Но сейчас его мозги буксовали. Сценарий романтической встречи улетел в тартарары. А он так готовил его. Даже платье заранее купил. Но можно ещё спасти финальную сцену. Янович сорвался с кровати и нырнул в темноту гостиничного платяного шкафа. Там перерыл свою дорожную сумку, отшвырнул её и накинулся на серый костюм. Есть! Из тайных глубин внутренних карманов он извлёк коробочку синего бархата и от удовольствия просиял.

— Лера, Леруся, родная, это для тебя, — сказал он, оставляя коробочку на её коленях, укрытых сдувшейся юбкой, и сам встал рядом, на колено, точно как во времена благородства отношений.

— Это правда мне? — прошептала взволнованная Лера, открывая коробочку, словно вместе с ней и сокровенную тайну.

— Я же сказал. Тебе.

В белом атласе сиял бриллиант карата в три, впаянный в чашечку белого золота.

— Не может быть, — прошептала Лера. — Это сон?..

Янович посмотрел на Леру уставшими глазами человека, который ненавидит глупость. Вздохнул и одним движением надел кольцо на Леркин безымянный палец. Обручальное же кольцо Киселя, которое ей полагалось носить до гробовой доски, каким-то неведомым образом заняло место в подарочной коробочке. Янович захлопнул бархатные створки навечно, как крышку гроба, и выбросил коробочку, или сделал вид, что выбросил в открытое окно.

— Валерий плюс Валерия равно… бесконечная любовь, — произнёс он, целуя окольцованную руку любимой женщины. Лера расплакалась, теперь уже от счастья.

— Я счастлив, что встретил тебя, — продолжил он. — Счастлив, что люблю. Но счастлив ли абсолютно? Нет.

— Нет? — спросила Лера, обнимая его. — А я — да.

— Ты?

— Да. Я. Абсолютно.

Они хохотали и целовали друг друга. Он — её руки. Она — его лоб и волосы.

— Знаешь, почему я дарю тебе это кольцо? — спросил Валерий.

— Нет!

— Нет? Не знаешь?

— Нет. То есть — да! Знаю — да. Потому что ты любишь прихвастнуть.

— Нет, — покачал головой Янович, — не угадала. Я думал, ты сообразительнее.

Они опять залились смехом.

— Всё просто, каждый день я хочу просыпаться рядом с тобой. Есть завтрак, который для меня сваришь ты. Возвращаться домой, где свили уют твои руки. — Лицо его сделалось резким, глаза серьёзными. — Но изменить прошлое — нельзя, не могу!

Лера захлопала ресницами и затаила дыхание. В её голове странным образом расползались и исчезали слова, только что произнесённые Валерой. Только два слова окаменели и сдавили виски: «хочу» и «не могу».

— Как это гнетёт, как мучает! — сказал он, сжимая её руки. — Но можно построить будущее, наше с тобой будущее. Пусть этот самый прекрасный и твёрдый в мире камень станет первым камнем нашего будущего. Где только «ты» и только «я», никакой фирмы, никаких дел. Ничего. Только мы с тобой. Рядом. Отшельники. — Щёки Яновича запылали, он никогда ещё не открывал свою душу, никому. — Я хочу дать клятву, и ты мне поверишь. Я клянусь, что люблю и живу тобой. И мы будем вместе. Навсегда. Вырастет дочь… Мы поженимся. Я делаю тебе предложение. Видишь? А теперь — твоя очередь. Клянись, что веришь, клянись, что будешь ждать. Клянись!

Лере казалось, что она подхватила грипп. Кровь закипала и стучала в висках, а руки и ноги холодеют.

— Клянусь… — произнесла она, с трудом выдыхая. Она больше не птица, она больше не Лера. Она просто его кровь, его сердце, его плоть. Она — это он.

Каждый из них знал, но не верил, что спустя пару часов наступит утро.

III

— Ну что? Мечтала или вспоминала? — ехидным голосом спросила Алла, дёргая подругу за рукав выцветшей куртки. Лера не смогла признаться, что она прожила своё любимое воспоминание.

— Да… Прости, Алла, задумалась, — ответила Лера спустя мгновение, когда стекло в её глазах размякло.

— Да уж, я тебя не будила. Но мы в двух шагах от цели. Надо и родителей вспомнить.

Лера кивнула и спросила подругу, изображая на лице озабоченность:

— А… Что-то Костя не приехал. Случилось что? Или работа?

— Я тебе сразу не сказала, ты рассеянная какая-то сегодня, жуть. Нашего Филиппа вчера похоронили. Костя был за главного, как всегда, ты же его знаешь. Всю жизнь такой — всё на себя взваливает и тянет потом, как вол.

— Филипп умер? Это наш Филипп? В тебя был влюблён всю жизнь. С первого дня занятий. Ужас какой! Помнишь, письма тебе писал? — встрепенулась Лера.

— Да. А мы с тобой читали и хихикали. Стыдно сейчас. Бедный Филя. Жалко его — бездарную жизнь прожил. Одно хорошо — недолго. Таланты в землю зарыл и солью посыпал…

— Алла… — произнесла Лера с укором в голосе.

— Что — Алла? Алла. Я правду говорю. Штаны на заводе просиживал. Работы никакой. Взял бы да за кордон подался, как все умники, или бы тут крутился. Так нет — патриот завода, жилы свои вытягивал, чтобы производство не остановилось. А завод всё равно лёг. И он вместе с ним.

— А мама как?

— Как — как?.. Как любая мать — от горя с ума сходит. Мне её больше Фильки жалко. Всю жизнь ему посвятила. Рубашечки крахмалила. Как за первоклашкой смотрела, конспекты проверяла.

— Поверить не могу.

— А придётся. У мужиков сорок — возраст критический. Кто с ума сходит, кто — в землю. Кто жён бросает или пить. А нашего Фильку жена выставила. Денег нет — какой из тебя муж? Он к матери вернулся, там и преставился.

Лера стала белее смерти и замедлила шаг.

— Не сутулься, Лера, — накалила тон голоса Алла. — Я заметила недавно, что ты к земле гнуться стала, зрелище уродливое. В руках себя держи.

Лера с трудом выпрямила спину, а её подруга продолжила:

— Костя без меня ездил. Пришёл поздно — мать его утешал. И сегодня ни свет ни заря подорвался, не ел даже, и к Фильке.

— Какой твой Костя чуткий, — промямлила Лера, стараясь поддержать разговор. — Повезло тебе, подруга.

Прядь Леркиных волос выбилась из косынки и белела теперь на солнце.

Алла задумалась и кивнула:

— Да уж, чуткий. Только я не замечаю. Некогда. Он в бумагах зарыт, и я зарыта. Он на телефонах, а я по кабинетам ношусь, проверяю, исправляю, сотрудники тупеют год от года. Домой придём — молчим, уже и говорить сил нет. До кровати доползём, я — в книгу, он — в телевизор. Вот и вся чуткость.

Дорога сузилась до ширины ручейка и упёрлась в дырявый забор кладбища. К холму из песка, насыпанному у входа, склонилась голая сосна и уронила уже с десяток шишек.

— Где потерялись мои почти десять лет? — сказала Алла, разглядывая сгорбленное дерево. — Через два года сорок. Вчера было тридцать. Не знаю. Помню только: разговоры… о бизнесе, о налоговой. И то суть перескажи — пяти минут хватит. А где остальное?

Лера пожала плечами и тоже посмотрела на сосну.

— Решила я остановиться, — сказал Алла, сжимая кулаки. — Хватит шить платья на голого короля. И сам бог велел… — Алла коснулась живота рукой.

Лера затаила дыхание, на глазах тут же выступили слёзы. Она обняла подругу и залепетала.

— Как же это здорово. Как здорово! Вот она — правда и смысл. Новая жизнь. Пробился росточек. — Белая прядь на её лбу вздрагивала, отставая от семенящего ритма слов. Улыбка Аллы потеплела, а её подруга, едва справляясь с дыханием, продолжала: — Вот оно счастье-то наше. Помнишь, как мы счастливы были? Аня родилась, Алька, потом Олечка. Как вместе гуляли, помнишь? Сюда приезжали. Мама со всеми тремя справлялась, а папа с ними на ковре гостиной… на четвереньках бегал. Помнишь? Костя ещё шутил — «детсадовский профессор»… Теперь наша жизнь переменится, я понимаю и вижу… — Подруги разрыдались на полную мощь и обнялись.

— Ма-а-а-а-а-а-а! Что случилось? — подбежал Алька. Его спутницы вытащили из ушей гремящие подушечки и уставились на мать и её подругу, рыдающих друг у друга на плече. Алька разорвал спаянный дуэт и встряхнул свою мать. Та обмякла и повисла у него на шее, продолжая лепетать:

— Какой же ты стал взрослый, сыночка, крепкий. А высокий! Весь в деда… И улыбка его. — Лера исцеловала своего ребёнка. Он захлопал длинными ресницами, теряя в материнской ласке свою командирскую стать.

— Опять мужика портишь сюсюканьями, — вмешалась Алла. Её глаза ещё блестели влагой, но голос уже обрёл прежнюю звенящую твёрдость. — Ну, что за остановка? Вперёд!

За кладбищенскую ограду они ступили вместе. Алька от матери более не отходил, вглядывался в её лицо, пытаясь разгадать тайну только что пролитых ею слёз. Его подруги взялись за руки и разглядывали надписи на могильных камнях. Алла молчала.

Вдохновение к ней вернулось за поминальным обедом. От сладкого деревенского воздуха она проголодалась до дрожи и первая накинулась на еду. Тишину семейной трапезы Алла нарушила, когда её тарелка опустела до видимой чистоты. Она подняла бокал с томатным соком, приправленным солью, и, с трудом вставая, сказала:

— Минуло десятилетие. — Все отложили столовые приборы и уставились на взявшую слово. — Хозяева этого прекрасного и гостеприимного дома, родители моей лучшей, любимой подруги, твои, Александр, дедушка и бабушка, стали однажды родными и для меня. Мы стали одной семьёй. Так и остаётся, и по сей день. Они дали мне очень много. Даже отчество. Всего не пересказать. Мои родные мать и отец… сейчас в тренде термин «биологические»… Словом, о них я не говорю таких слов. Не заслужили. Но я не об этом. Я о скорби по усопшим. Катерина и Николай. Вечная память. Вечный покой. Пусть им там… будет лучше, чем здесь. Они вместе. И пусть ждут нас ещё очень… очень долго.

Алла залпом выпила томатный сок, который полюбила не так давно, полюбила так, что не могла и половины дня обойтись без приятно-кислого напитка. Первая волна голода откатила.

Лера, впечатлённая речью подруги, смотрела в окно и водила вилкой по своей тарелке, разрыхляя горку грибного салата. Взгляд её парил вдоль песчаной дороги и убегал в синий лес, за холм. Алька, сжимая челюсти, смотрел то на мать, то в окно. Казалось, напряжение не ощутили только два самых милых существа за столом, дочери Аллы. Старшая увлеклась поиском лука в грибном салате и выкладывала розоватые кусочки на краешек своей тарелки, чтобы ни один из них не попал в рот, а младшая столовым ножом старательно отскребала от грибных шляпок майонез.

Паузу нарушила Алла.

— Путаного много. Много путаного. Давайте поднимать занавес, что ли.

— Вы о чём? — спросил Алька, отодвигая тарелку. — Что с вами обеими происходит? Мама сама не своя, и вы, тётя Алла, тоже… вот загадок нагородили. Какой занавес? Давайте начистоту. Мама, ты первая. Что за история с твоими возможными похоронами? И не улыбайся и головой не верти. Сама утром обмолвилась. Мы запомнили.

Лера побледнела и сказала:

— Зря я вас напугала. Я же просто обиделась… Представляете, машина такая гигантская, чёрная, в стену гаража меня как вдавила, я даже в один миг дышать перестала. Кажется, на том свете побывала.

Друзья переглянулись. По лицу юноши пробежала тень. Чем старше он становился, тем большим ребёнком ему казалась собственная мать.

— Мама, какая машина, где ты вчера была?! — спросил он голосом, полным беспокойства.

Лера закусила губу. Было видно — она раз сто пожалела, что сегодняшним утром обронила фразу о своих ночных страстях. Но теперь придётся отвечать — четыре пары пытливых глаз прилипли к ней и требуют объяснений:

— Ну, дома была. В смысле, здесь, на даче. Что ж, лучше с самого начала. Наш сосед по даче, Валерий Леонидович, купил джип, очень дорогой, в Германии. И приехал к нам сюда, с джипом, родителей помянуть, прямо с границы, а дождь такой ночью лил. — Лера махнула рукой, изображая, вероятно, зонтик. Во всяком случае, слушатели так и подумали и заулыбались, кроме младшего Дятловского, который упёрся локтями в стол и набычился. — Он новый автомобиль в папин гараж завёл и меня позвал, хотел показать, какое чудо раздобыл, но я, честно говоря, не очень идти хотела, к машинам я равнодушна, да и расстроенная была такая, что вы не приехали. Но долг вежливости. Пришлось согласиться… В гараже, когда я рассматривала эту махину, — Лера опять взмахнула руками, — она мне даже понравилась, дух захватывает. Хотя это не для нас. И когда подошла к её передней части, к капоту, остановилась, а сзади меня стена, кирпичи холодные, и вот так впереди — бампер блестит и фары. Стою, смотрю… и незаметно отключилась от реальности, мысли убежали куда-то.

— Куда? — спросила Алла, прищурив глаза. Она всегда ловила подругу на слабых местах повествования, чтобы в приватном разговоре ударить по ним и выудить полную информацию.

— Не помню. Может в Германию? — отшутилась Лера, стараясь придать голосу непринуждённость. — А потом в себя пришла от крика. Это Валерий Леонидович разволновался… И он, как герой, спас меня. Протиснулся между кирпичами и машиной, не знаю как, и… вот такая история вышла. Всю ночь рёбра болели, — неуверенным голосом сказала Лера, оглядывая лица друзей. — Сейчас ничего не болит. Вы приехали — всё как рукой сняло. И вообще, хочу всё забыть. Поэтому ни слова больше об этом эпизоде моей жизни.

— Тётя Лера, вы же погибнуть могли! — воскликнула обычно молчаливая Анечка. — Вот ужас какой! Мам, больше одна в гараж не ходи, я прошу тебя. Обещай! Только честно!

— Доча, я давно машину под окнами паркую. В гараже полгода как не была.

— Вот и правильно, мама. Твои слова мы запомнили, — подытожила младшая Олечка, возвращаясь к грибным шляпкам.

— Я сразу понял, что без этого Валерия Леонидовича не обошлось! — вспылил Алька. — И не называй его «сосед по даче», все присутствующие давно знают, кто он такой!

Впервые в жизни Лера покрылась таким густым румянцем. Спина её взмокла, и Лера ощутила резкую жёсткость папиного деревянного стула. Она посмотрела на Аллу полным мольбы взглядом щенка, которого вот-вот утопят, и та оправдала надежды.

— Александр, не ори на мать, — сказала Алла, стягивая бирюзовую ленту с волос. — Ты — Дятловский. Этим всё сказано. И зря бесишься. Он помогал бабушке и дедушке — всегда! И по дому, и в гараже своими руками сколько сделал, что ж, такому человеку машину нельзя на час оставить? А лекарств сколько Николай Николаичу привозил — ни в одной аптеке тогда не сыскать было. Девяностые, одним словом. Врачи — убийцы, менты — звери. Не дай бог вам такое пережить. Больного отца, сердечника, известного на весь мир профессора, на произвол судьбы… Врач в больнице к нему не подходит, назначение — клизма, вот так мзду выжимают. И дела никому нет, что он жизнь положил за Отечество, сутками в лаборатории сидел, что в пятнадцать на фронт сбежал, что отец его, прадед твой, голову под Сталинградом сложил, а мать, прабабка твоя, в госпитале душу рвала… Чтобы эти мерзкие морды в белых колпаках теперь от жира трескались. Кто, ты думаешь, все вопросы решал? Кто врачей сюда таскал? Он, Янович. Мы с твоей матерью тогда круглые дуры были, телевизору верили.

Милые создания округлили глаза и смотрели на разбушевавшуюся мать. В последнее время она недобрым словом вспоминала прошлое, а на будущее строила прогнозы такие мрачные, что холодела душа.

— А бабушка твоя, Катерина Аркадьевна, души в нём не чаяла, — пропела Алла, теряя запал. — Он ей как сын был. Костя мой тоже, Константин Иванович, тоже, конечно. А вот батька твой — вот увалень. Хоть и деревенский, а толку с него — как с козла молока!

— Под развязку и до отца добрались, Алла Николавна, — сказал Алька, растягивая губы в недобрую улыбку. — Как же без него. Он у вас назначенный виновный во всём.

— Я спорить не буду, — отозвалась Алла. — Да у тебя и аргументов нет. Вывод: Валерий Леонидович почтил память Дятловских. Людей ему близких и дорогих. И в этом ничего предосудительного нет.

— Предосудительного? — воскликнул Алька, вытягивая шею. — Да что он всё время в нашу семью лезет? Кто его помогать просит? Мать после очередной «помощи» рыдает ночами. А если он желает моих бабушку с дедом помянуть, пусть на своём джипе дует на кладбище — цветы возлагать, а не по нашему гаражу шастает. — Голос Альки по-командирски сотрясал воздух.

Любимая тётя пожала плечами, глядя на подругу, которая, выждав паузу, проговорила:

— Вот, голос деда прорезался, точь-в-точь, руководящий. Мне на мгновенье показалось, что это отец негодует. — Лера приблизилась к сыну со спины, обняла его и, склонившись, поцеловала макушку. — И волосы такие же, белые, густые, и глаза, и рост…

— Мам, ты опять со своими нежностями неуместными, — буркнул Алька и отстранился от матери.

А в разговор опять вступила Алла, с новой программой:

— Что ж, все сыты, бегом на улицу. Вы перезанимались, надо воздухом деревенским подышать. На великах покатайтесь, а мы с тёть Лерой сейчас посуду помоем и шоколада горячего наварим. Потом сядем дружненько на крылечке и будем угощаться. Лера, мамин чайный сервиз с мадоннами задействуем. Надеюсь, старый буфет не будет против? Ох, как он важно раритеты охраняет.

Буфет с одобрением крякнул бы, если б мог, а так — просто блеснул лучом, отражённым перламутровой эмалью знаменитого сервиза.

— Мамуля, я устала, можно мы на гамаке покатаемся? Тёть Лера, можно? — поворковала младшая дочь Аллы и посмотрела на взрослых ясными глазами, готовыми испепелить любой отказ.

— Конечно, Олечка, разве я могу тебе отказать? Сынок, ты иди, покатай своих подруг, — облегчённо вздыхая, ответила Лера. Наконец напряжённый разговор прекратился.

— Лера, что у тебя с ним? — прошептала Алла, как только захлопнулась входная дверь.

— Всё как обычно. Поссорились, потом помирились. Впрочем, не совсем обычно — помирились очень быстро. — Лера улыбнулась, но глаза её стали грустными, как два холодных озера.

Алла тоже улыбнулась, подбородок её заострился, а взгляд нырнул на самую глубину этих холодных озёр.

— Ты опять всю ночь рыдала из-за него? Да? Не отпирайся, бесполезно, меня не обманешь. Оказывается, твой сын прав.

Лера, присев на край дивана, опустила голову и ответила:

— Да. Моё уныние имеет объективную почву. Есть высший алгоритм: два любящих человека должны стать одним целым в вечности. Очень правильно сказано: в любви и радости, горе и болезни. А коль не стали — расстаться надо… навсегда. А если они то врастают друг в друга, то… всё это рвётся, тогда разрастаются раны, которые болят и болят. Всю жизнь.

Алла, сгребая тарелки на поднос, в ответ выпалила:

— Хм, почему только ты из «двух любящих» высшие алгоритмы находишь? Это у тебя раны, ты рыдаешь от боли. А у него — присоски!

Лера откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Ресницы её дрожали. Алла же не унималась. По дороге на кухню и из самой кухни на сокрушённую голову любимой подруги лилась её вдохновенная речь.

— …настанет «час любви», и он тут как тут. Прилепится к тебе, насосётся, прости за грубость, — и обратный ход, на свою орбиту. Такую хорошо отлаженную орбиту: в центре — дочка, бизнес, высокие люди, теперь ещё и джип новый. А для любимой женщины за пятнадцать лет места не нашёл. Впихнул её в запасную ячейку и забавляется время от времени.

На каждом слове, произнесённом подругой, у Леры сжималось сердце.

— Аллочка, пощади… Я поняла всё, сама поняла. Вернее, понимала всегда, но правды боялась. Любовь моя рабская какая-то. Он рядом — боюсь, что уйдёт, уйдёт — боюсь, что не вернётся. Целыми днями на телефон пялюсь, жду звонка. Боюсь из кабинета выйти — а вдруг позвонит он? Сотовый на груди, как крест, ношу… В окно смотрю: его машина? Нет? Почему не его? Уснуть не могу, пока не передумаю всё с самого начала. Я даже мечтать не могу. Не о чем. Вспоминаю только, как увиделись впервые, как за город ездили… Нелявина вот часто вспоминаю. Не знаю, к чему бы это. Сердце щемит, так жалко его.

Лицо Аллы засияло достоинством, как у судьи, вынесшего самый справедливый в мире приговор. Она кивнула. Её речь всё-таки изобличила обвиняемую в рабской любви, заставила дать признательные показания и покаяться.

— Да… что ты натворила со своей жизнью, — сказала Алла, присаживаясь на высокий стул напротив Леры. — Признайся ещё. Ты ведь только из-за Яновича ко мне работать не пошла? С твоего НИИ в любой момент упорхнуть можно: хоть на свидание, хоть в магазин, и не заметит никто. А я за такие справы увольняю. Даже объяснений не выслушиваю — времени жалко. А как было бы здорово. Я в декрет — ты в руководство. Мне так спокойно было бы за дело, за Костю. Я в этой жизни никому не доверяю, а тебе, подруга, мужа могу доверить.

Лера завертела головой:

— Нет, Аллочка, нет… не из-за него. Я по-другому не могу. Я как папа. С детства в нашем институте каждый уголок знаю, но… — Лера смахнула накатившие слёзы, — если ещё не поздно, я в твоём распоряжении.

Судья от неожиданного хода обвиняемой чуть не уронила мантию.

— Хм. Это серьёзное предложение? Я не ослышалась? Ты, Валерия Николаевна Дятловская, предлагаешь свою кандидатуру на рассмотрение для занятия должности в моей корпорации? Да?

— Да. Я начинаю новую жизнь. И если ты и Костя поможете мне с работой, то мне будет гораздо проще, и интереснее, что ли.

— Рубишь с плеча! С чего бы? Требую объяснений.

— Этой ночью я изменилась. Надо успеть, понимаешь? Время ушло, но ещё и осталось, на мою долю хватит.

— Дятловская, не юли. Ненавижу, когда ты смыслами соришь. Говори прямо. Он опять тебя бросил? С новой секретаршей в отношениях?

Лера выпятила подбородок и ответила:

— Ну почему ты всегда самое плохое? Почему?

— Так говори о хорошем.

— Он меня не бросил. Наоборот даже, — выпалила Лера.

— Ага. — Алла смягчила голос, дабы не спугнуть правду, искрящуюся в глазах подруги. — Наоборот? Славно как. Янович что-то обещал тебе? Я не права? Может, он руку и сердце предложил?

— Ещё нет, но… для меня это уже неважно. Всё равно.

— Аа-а. Всё равно, значит. Бывает и такое, — сказала нараспев Алла, слегка прищуриваясь.

— Да. Абсолютно всё равно. Я изменилась. Чувствую энергию новую. Жить захотелось! Мир увидеть.

Алла приподнялась и сказала:

— Мир, значит, увидеть. Как же славно.

— Да. Закрываю старые страницы и… Так, ты меня берёшь? Или у Костика проситься? Он мне не откажет, — повеселела Лера.

Алла вздохнула и посмотрела в окно, как будто взглядом искала кого-то в устье песчаной реки.

— Если пучки твоих смыслов перевести на язык простого, как я, человека, — сказала она, переводя взгляд на старинный буфет, — получается: Янович разводится наконец и делает тебе официальное предложение… о браке. Вполне логично — у его дочери на носу свадьба. И он давал слово, хотя его слово… — Алла махнула рукой и продолжила: — А невеста, Валерия Николаевна, которая добрый десяток лет только и молилась об этом событии, отвечает отказом. И всё из-за того, что… — Алла взмахнула рукой, как дирижёр, — её возвышенная душа воспарила к высшему… после вдавливания немецким джипом её тела прямо в кирпичную стену гаража. — Алла опустила руку по дуге.

— Примерно… так, — ответила Лера, не замечая иронии.

Грозовой тучей нависла Алла над любимой подругой и громыхнула:

— Ты — ненормальная! Не знаешь, чего хочешь! Вот мама твоя знала. Сколько сил положила, прикормила его, обласкала, и всё для тебя. Нормального мужика для своей донечки подыскала, ведь сама ты неспособна. И нá тебе! Бегство из-под венца. И куда? В мою конторку!

— Алла! — воскликнула Лера, вставая с дивана. — Ты покушаешься на мою свободу!

— Дятловская, не юродствуй, — стояла на своём Алла, сверкая глазами.

— Мама? Да, она мечтала об этом браке. Мама, но не я, нет.

Алла пригладила волосы и стала спиной к окну.

— Очень интересно, — прошипела она и скрестила руки на груди.

— Да. Я люблю его. Просто люблю, и всё. Конечно, я хотела быть его женой, конечно, хотела. — Лера прижала ладони к сердцу. — Но… не могу видеть, не вынесу его страданий. Как можно человека оторвать от семьи? Разлучить с детьми? Он — отец, корень и столб. Дети — его продолжение, его часть. Он не отдельный человек, не единичный, а целая система. Система, где место матери и жены занято не мной.

— Да уж — не тобой! — ухмыльнулась Алла. — А необразованной деревенской проституткой, алкоголичкой, с которой система под названием «Валерий Янович» безмерно счастлива. Конечно, если они избавятся от смердящей алкоголем мамаши, которая ещё и припадками балуется, то страдания от разлуки с этим существом причинят непоправимый ущерб «целостной системе».

— Я тоже так иногда думала. Здесь есть своя правда. Вернее, полуправда. Но только ни я, ни кто-то другой на земле не имеет права вмешиваться в дела чужой семьи, этой ли, другой ли. Они сами должны решать, избавляться ли им от своей горе-мамаши. Он сам. Без моего участия, влияния. И пока она на месте, на своём месте, больше двадцати лет как, значит, всех всё устраивает, положение терпимое. И у неё бывают периоды ремиссии, и не такие уж маленькие, тогда их семья существует, проживает свою уникальную жизнь. — Алла округлила глаза. А Лера с трудом дышала, сбиваясь с ритма своего монолога. — Понимаешь? Она на своём месте. Она — жена и мать. У каждой семьи есть священная граница, которую не смеют нарушать даже самые ближайшие родственники, даже тёща или свекровь. И вот в этом самая настоящая, истинная правда. А моя полуправда вовсе и не правда, а ложь.

Алла растянула губы в презрительной улыбке и захлопала в ладоши:

— Браво! Даже мне было интересно! Особенно в части тёщи и свекрови. Надо же, сколько ерунды вмещает твоя маленькая светлая голова. И за всем этим громадьём слов прячется банальная трусость и, главное, твоя лень. Как же, пани Дятловская приподнимет свой зад и выпадет из зоны комфорта. — Алла вздохнула и сменила тон голоса на спокойный, окрасив его убедительным акцентом. — Лера, ты для меня самый близкий человек. Я всегда откровенна с тобой и честна, как ни с кем. И не позволю тебе совершить ошибку. Пришло время. Ты должна создать свою «уникальную» семью, очертить свою границу вокруг себя и Яновича. Ты нарожаешь ему детей и его мальчика больного не обидишь. А дочь Валеркина — взрослый человек, сама без пяти минут жена и мать. С чего бы ей противиться счастью отца? Тем более она давно знает о твоём существовании. Она даже рада будет — брат присмотрен, не на её шее, как сейчас. Выходи за него — и точка!

Лера в ответ взмолилась;

— Алла, ты тоже моя самая любимая, но… нельзя преступать закон, никогда, ни природный, ни нравственный, ни уголовный. Это — гибель, за преступлением всегда следует наказание, неотвратимо. И расплата всегда страшнее, чем сладость… О, если бы я вмешалась, разбила бы чужую семью, то, сама того не желая, запустила бы алгоритм смерти, ветки которого добрались бы в конце концов до моего сына. Потом, Валера конкретно мне ничего не сказал. Я просто догадалась. И если он озвучит то, что задумал, я… откажу ему.

Алла присела на краешек стула напротив Леры. Зрачки её глаз сузились и стрельнули холодными стальными стрелами, которые попали в самую Леркину душу:

— Может, объясните мне, Валерия Николаевна, блюстительница законов и разработчица неуправляемых алгоритмов: почему тогда ваша личность уже пятнадцать лет, с небольшим перерывом, не вылазит из постели этого сложного человека-системы и не опасается того, что рок неотвратимо расправится с младшим Дятловским? Растолкуйте уж простой белорусской женщине.

Лера почувствовала себя обессиленной. Ей казалось, что она опять рухнула наземь, как убитая птица из баллады Нелявина. Отдышавшись, несчастная произнесла:

— Алла, ты не хочешь понять меня. Так жаль, но я уверена, пройдёт время, ты поддержишь… А про постель ты правильно сказала, мне сейчас стыдно. Знаешь, перед отъездом на дачу домой позвонила наша новая сотрудница, Оксана, смышлёная девочка такая. Она рассказала, что к концу рабочего дня в наш рабочий кабинет ввалилась женщина, полная, на голове спутанные волосы, чернее сажи. От неё несло спиртом и, прости, мочой. Женщина требовала встречи со мной. «Куда сбежала эта б…», — так кричала, и ещё выразительнее. Оксану напугал её пустой рот и трясущийся живот, такой вздутый, что девочка моя подумала, что перед ней беременная, пьяница на сносях.

— Это была она? — спросила Алла, округляя глаза. — Ведьма. Я всегда знала.

— Оксана такого же мнения. Она испугалась очень и, молодец, сообразила, вызвала охранника. Мне сразу позвонила. Но главное в чём, для меня просто убийственное: девочка-то моя не поняла, кто перед ней, но ей скоро объяснят особо информированные сотрудники. Растолкуют: её начальницу, дочь великого профессора, бросил муж, и с тех пор она путается с женатым мужиком. Это она его жену и довела до такого скотского состояния. И обязательно добавят, что сам профессор тоже шалил на стороне, мол, кровь испорчена. И теперь каждый рабочий день моя Оксана, глядя на меня, будет думать, что я шлюха. И будет права. Какая бы ни была я красавица и умница, а Полина пьяница и уродина, я не смею воровать у неё. Вот так вот. — Лера хлопнула ладонью по столу.

Алла вздрогнула от внезапного хлопка. Её разум тут же потерял логическую цепь размышлений, значительно более весомую и драгоценную, чем Леркины бредовые измышления. Она опять стянула волосы бирюзовой лентой и зашла с другого фланга:

— Ладно, отбросим эту ведьму. По ней дурдом плачет. Давай о светлом, о твоей маме. Что-то я не помню такого, чтобы Екатерина Аркадьевна заморачивалась, как ты. Воровкой себя считала. Она ведь семью разбила, благополучную, стала профессоршой и счастливо прожила свой короткий век. И где? Где страшная расплата за нарушения закона? Где роковые ветви алгоритма?

При упоминании семейной тайны Валерия всполошилась, сбросила кожу смирения, как Царевна-лягушка, и выкрикнула всей душой:

— Хочешь, я скажу тебе правду? Хочешь?.. Отец разлюбил её, быть может, ещё до свадьбы. Это ли не расплата? Он тяготился её любовью, её заботой и терпел, ради меня. И ещё: папа считал себя предателем, это рвало его сердце, убивало его каждый день. Родной сын отрёкся от него. Разве это не кара? И где гарантия, что меня не ждёт та же судьба? А его больной ребёнок? Смогу ли я полюбить его? И если Валере покажется, что я как-то не по-доброму отношусь к его сыну, в свой адрес я услышу такие упрёки, такие больные и колкие, на которые он способен… Ты сама знаешь. Кроме всего, Алька не останется вежливым наблюдателем, и может произойти трагедия. И ещё… Ты, наверное, заметила, Янович не похож на моего отца. Он не станет приносить жертвы, терпеть опостылевшую жену, хранить ей верность. Настанет день… и переднее сиденье джипа займёт молодая женщина с таинственным взглядом. Это и убьёт меня.

Алла, заметно побледнев, сжала губы.

— Так он всё-таки путается с новой секретаршей. Так бы и сказала. А то целый огород… Ребёнка не полюбишь… Полюбишь! Если его отец дорог тебе. Да и как можно не любить ангела? Безгрешное, больное дитя. Ещё и отца своего приплела, мать! Дочь не смеет так говорить о родителях! О таких родителях! Этого я тебе не прощу и не позволю. Ты… У тебя ничего святого нет. Ты — холодная, замороженная эгоистка. Так… Мне нельзя кричать, нельзя, это ребёнку повредит, — выдохнула Алла, с презрением отстранив потянувшуюся к ней руку любимой подруги. — Мы уезжаем, прямо сейчас.

— Ты разочарована, мне жаль, — смягчила голос Лера, но было уже поздно. Алла во дворе хлопала дверями автомобиля и звала детей.

— По-моему, мама не хочет, чтобы мы уезжали, — сказал Алька, выныривая из куста облепихи. — И… где горячий шоколад?

Юноша смотрел то на маму, обнявшую столб на веранде, на её растерянное лицо, как у получившей нагоняй первоклассницы, то на тётю Аллу, стучащую дорогим маникюром по капоту красного «Фольксвагена» и сжимающую губы так, что вокруг её рта побелела кожа.

— Прощайся с мамой, только быстро, — процедила тётя и крикнула: — Девочки, сюда! Скорее! Я дважды повторять не буду.

— Тётя Алла, если вы решили вдруг покинуть наш дом, это не значит, что я к вам безусловно присоединюсь. Я остаюсь с мамой, — сказал Алька и поднялся на веранду.

Водворилась тишина. Был слышен даже скрип плетёного кресла, на которое уселся младший Дятловский, закинув ногу на ногу. Девочки хлопали тяжёлыми от туши ресницами. Они стояли рядом с матерью, не решаясь забраться в машину.

— Пока не узнаю правду, с места не сдвинусь, — нарушил тишину Алька. Его пальцы забегали по сенсору айфона. — Ма, неси шоколад.

— Девочки, в машину, — выдавила из себя Алла.

Старшая опустила глаза. Обида потянула вниз её нижнюю розовую губку. Но младшая, на язык дерзкая, ответила матери без робости:

— Мам, ты свои проблемы решай, а мы с Аней пока чистым воздухом подышим.

— Девочки, присоединяйтесь к Альке, — пропела голова Леры из открытого окна кухни. — Я сейчас же подам шоколад.

Девочки с радостью вспорхнули на веранду. Алла всё так же стояла возле машины. Алька с интересом наблюдал, как его тётя зачем-то поддерживает открытую дверь автомобиля, как гнев волнами накатывает на неё и тётя Алла дышит порывами.

Он улыбался внутри себя. Но спустя мгновение ему стало жаль несчастную. Решение не заставило себя ждать. Алька, не отрывая глаз от айфона, как ни в чём не бывало обратился к тёте:

— Тёть Алла, представляете, средний балл ЦТ по физике в прошлом году недотянул до тридцати, а в этом прогнозируют ещё ниже. Не представляю, сколько бы я набрал. Клёво, что на олимпиадах по физике блатных нет и призовые места доставались мне. Бедная наша Олька. — Алька оторвал глаза от гаджета и погладил свою подругу по голове. — Помучает тебя Минобр.

Алька посмотрел на тётю. Та оставила в покое дверь и, прищурив глаза, наблюдала за ним и дочерьми. Маленькая победа! Он продолжил развитие любимой темы тёти Аллы — темы ЦТ, образования и Минобра, чудовища, которого она ненавидела и с которым сражалась, не щадя живота своего.

— …и наконец, создали это бестолковое учреждение — РИКЗ (республиканский институт контроля знаний), чтобы бланки сканировать! — Алла так естественно влилась в разговор, что никто не заметил, как она оказалась на веранде, и даже плетёное кресло под ней не скрипнуло. — Мы с твоей мамой учились, — Алла оседлала любимого конька, — так, преподавательский состав своими силами справлялся и без сканера! Вот так парадокс: вступительные автоматизировали, а время экзаменационной кампании увеличилось в разы! А число экзаменаторов — в десятки. Результаты всё лето ждём. Вот удаль! Вот автоматизация! А ведь могли по-нормальному! А ведь если все эти просранные средства направить на разработку и внедрение республиканской электронной системы, чтобы абитуриент протестировался предметно, то, не вставая с места, мгновенно по окончании экзамена можно было бы узнавать заработанные баллы, которые без труда выводятся на экран из протокола базы данных. И одним кликом по клавише «принт» распечатать сертификат можно. Так нет! Бездельники со сканерами важнее! С ними мухлевать проще! Поди проверь, чего это они там два месяца сканируют, облачённые в ангельские одежды! Оказывается, кругом коррупция, а в этом отдельно взятом РИКЗе — оазис, и всё благодаря сканерам! Если так просто победить коррупцию, сканером, поставьте сканеры на столы чиновников и создайте институт — РИКК — республиканский институт контроля коррупции! И всё! За такое можно и Нобелевку отхватить!

— Мама! — воскликнул Алька, встречая серебристый поднос с двумя фарфоровыми чайниками, из носиков которых выползал пар.

Лера улыбалась и поглядывала на подругу, которая только что замолчала. Шоколадный запах проникал в её душу. Она вдыхала усерднее и глубже. Лере даже показалось, что подруга вот-вот припадёт к носику чайника.

— Аллочка, очень горячо, осторожно. Я мигом за кружками, — сказала Лера и умчалась на кухню.

Всех примирил вкус горячего шоколада. Мир вокруг стал ещё прекраснее: зелень свежее, солнце теплее. Алла смеялась и рассказывала забавные истории из студенческой юности. Каждый глоток прибавлял ей вдохновения и сил. Девочки тоже улыбались, не забывая время от времени пробегать пальчиками по сенсору своих гаджетов. Алька почувствовал себя совершенно счастливым: мама смеётся, держит его за руку, как в детстве, а глаза её смотрят на него с такой нежностью и любовью, что тает сердце.

Время усыпляло своим медленным ходом, бесконечным тиканьем секундной стрелки. Кажется — вот она, невесомая вечность. Но как только забываешь о нём, время бьёт тревогу. Надо вставать и выполнять все его требования, смиряясь с новыми морщинами и нарастающей отдышкой.

Тревогу забила тётя Алла:

— Боже мой! По коням! — воскликнула она, подпрыгивая и путаясь в ножках кресла.

— Мама, ты же с нами? — спросил Алька и продолжил испуганным, почти детским голосом: — У меня же зачёты, курсовая. Ну как я без тебя?

— Сыночек, я так виновата перед тобой, прости меня, я очень тебя люблю, очень-очень, — пролепетала Лера и прильнула к груди взрослого сына. — Обещаю, это последний раз, я готова расстаться с ним и начать новую жизнь, только ты и я. Это правда.

— Если это только из-за меня, — сказал взрослый сын, целуя волосы матери, — тогда… такую жертву я не приму. Если хочешь — будь с ним. Тем более патологической ненависти к нему я не чувствую. Так… дал бы в морду разок, и на этом всё. Но ты прежде всего мать, должна о ребёнке заботиться. Поехали… А то женюсь на девушке плохого поведения. Пошли, пошли, дома поплачешь, можешь и прощение просить. — Алька заторопил мать, и та послушалась, её ноги зашагали по ступенькам.

Над головами матери и сына пронеслась тень коршуна, так низко, что, казалось, его перья причесали их волосы. Это взгляд тёти Аллы порезал воздух, рассёк на острые огненные языки, облизавшие кожу на щеках матери и взрослого сына.

— Куда щемишься, подруга? — сказала Алла Николаевна, неприступной скалой вставая на пути обнявшихся матери и сына. — Александр, оставь мать! Её важный разговор ждёт. Янович жениться хочет. Понимаешь? Что для неё это значит, в такие годы. И ты не горячись — не тот случай. Я сама его не раз уничтожить хотела — то пропадёт на месяц, то объявится и всю жизнь ей перемутит. И так всю нашу молодость. А тут сама удивляюсь. Совесть в нём проснулась, что ли? Любит, значит. А ты, зятёк, не пропадёшь, ко мне поедем. — Алла вцепилась в руку своего любимца и что есть силы потянула. — Пусть мать жизнь свою устроит. Лера, даже не обсуждаем. Я сегодня целый день на уступки шла — твоя очередь.

Алька смотрел на порозовевшие щёки тёти Аллы, её молодое лицо и не мог поверить, что минуту назад её большой лоб хмурили морщины. Глаза её горели по-настоящему. От этого огня Алька внутри расплавился, обмяк, голос его потерял силу. Как повелось со смерти бабушки, семейные вопросы решала Алла Николаевна. Последнее слово оставалось всегда за ней.

На любимую подругу Алла как будто и смотрела, но она не заметила грусти в её потемневших глазах.

— Что ты руки к груди прижала, как перед казнью? Не дури! Будь умницей. Иди в дом! Я зарядку твою от телефона бросила на диван. Как приедет, позвони или эмэмэску скинь. «Началось» или типа того.

Лера кивнула.

— Прощай, подруга, будь умницей. Дай бог тебе счастья! — сказала Алла.

Они обнялись, и Алла поспешила к машине, чтобы не расплакаться вдруг и не переломить вектор нарождающейся Леркиной судьбы.

А Лера опять повисла на своей кровиночке.

— Тётя Алла права… Сыночек мой, дитя моё, прости. Не сохранила для тебя семью. А когда твой отец ушёл, радовалась. — Лера задышала порывами, слова давались ей с трудом. Она складывала их в груди десяток лет, добавляя новые и новые, прессовала и злилась на них, но не выпускала. А сегодня треснули запоры. Слова вывалились из груди, сразу все, сухие, обрывистые, иногда непонятные. Лера отыскивала в хаосе нужные и складывала из них фразы, бусинами нанизывала на струны своей души и запутывала в них сына. — Пальцем не пошевелила, чтобы остановить его. Да и замуж, правду говоря, вышла не по любви. Не хотела от сокурсниц отстать. Всё просто. Не хотела отстать. Думала, что сама уродина. Кто на такую позарится? — Лера пожала плечами, как будто до сей поры так и считала. — А тут папа подвернулся твой, ухаживать стал серьёзно. Вот я и заплутала в несвоевременных отношениях. Всё сказать тебе хотела, да духу не хватало. А сейчас время пришло. Я совсем переменилась. И если уж решила начать всё заново, то начинать надо с правды. А главная моя правда в том, что ты, только ты — самое дорогое, самое лучшее и ради чего стоило жить. Всё остальное — иллюзии. И я виновата перед тобой, перед собой, перед миром всем. Не понимала, по-настоящему не понимала, какое ты сокровище, дар недостойной мне. Неделями оставляла тебя маленького. Да что неделями? Годами, на бабушку. И куда себя тратила — на никчёмную работу, на чужого человека. А я должна была душу свою за тебя положить! Сыночек. — Лера ещё сильнее прижалась к груди сына. Её сердце рвалось на волю, и по щекам катились одна за другой слезинки. — О, как дорого можно заплатить, чтобы вернуть всё назад, отмотать нить туда, в прошлое, в тот день, когда ты родился.

Надуманные сложности выбили Альку из колеи. Он подумал, что мама, конечно же, хочет замуж за этого негодяя, которого Алька не любит. Не с самого детства, нет, а с того дня, когда мама впервые оставила его с тёть Аллой на выходные, потом на неделю и на осенние каникулы.

У тёть Аллы было здорово. Бабушка Ника, Людмила Никифоровна, целовала его в макушку и гладила по волосам, называла «внучком» и пела колыбельные голосом таким же добрым, как у бабушки Кати. А каким чудом казался обыкновенный звонок в дверь, когда с работы возвращался Константин Иванович. Он приносил игрушки, и Алькино сердце замирало от хруста пакетов. Они играли вместе: Алька, девочки, его молочные сёстры, их отец. И Алька представлял, что Константин Иванович тоже его отец, и не сводил искренних огромных глаз с него и ждал, когда тот опять назовёт его «сынок».

«Сынок, хочешь за руль?» — спрашивал Константин Иванович, когда они ехали по тихой загородной дороге. Алька отвечал глазами и перебирался к нему на колени. В такие минуты маленький Дятловский был счастлив и забывал о своей грусти, которая сидела в его груди и просыпалась всякий раз, когда мама оставляла его.

Вот и сейчас он обнял мать, как дети обнимают непостоянных родителей после бесконечного ожидания, со страхом новой разлуки.

— Ма, — сказал он, стараясь утвердить голос. — У нас всё здорово. Конфликт отцов и детей в классическом виде отсутствует. У меня есть комп, сессию сдам ради тебя только на десятки. Хочешь — выходи замуж, хочешь — нет! Но увидишь, я через пару годиков крутым стану в науке, поеду далеко куда-нибудь и тебя заберу. Так что муж тебе не особенно нужен! Зачем нам чужой мужик в доме?

Он посмотрел в глаза матери, нежные и растерянные, как всегда опускаясь на самую глубину, чтобы найти ответ. Они так разговаривали — глазами. С самого детства Алькин взгляд был невыносимо искренним, не каждый выдерживал, даже мама иногда опускала глаза. Но сейчас не опустила, смотрела во всю ширь и отвечала с любовью: «Да…»

Алла улыбнулась дочерям, только что запрыгнувшим в машину, и перевела взгляд, прищуренный и острый, на спаянных в одну скульптуру маму и сына. По её спине пробежал холодок: победа уплывала из рук, ещё мгновение — и восторжествует Леркина вечная глупость.

— Всё голуби! Наворковались — прощайтесь, — крикнула она и рубанула мечом власти в самою сердцевину скульптуры. — Да что вы вцепились друг в друга, словно на век расстаётесь? — сказала она и протиснулась между мамой и сыном. — Завтра встретитесь, дня не пройдёт! Садись, зятёк мой, в машину, садись! Хватит сюсюкать. Может, сам женишься скоро. Хорош за мамкину юбку держаться. Ну куда она от тебя денется? Поверь уж мне, самой умной из нас. Дай ей свободно решить, не дави.

— Иди, сынок, иди… До завтра, я обещаю, — сказала Лера, отлипая от сына.

Он не поверил её словам, потому что глаза её говорили — «прости». Точно как в детстве, когда она целовала его и ускользала из дома на долгую неделю, а бабушка шептала: «Ша, ша…» — и обнимала его голову. «Мамочке на работу надо, ша…» А за калиткой был слышен рокот отъезжающей машины, за рулём которой, Алька был в этом уверен, сидел чужой человек.