I

Последний май восьмидесятых. Сезон отпусков открыт. Ещё какой-то месяц — и академия опустеет, а кто не уйдёт на каникулы, впадёт в летнюю спячку. Оживление останется только в курилке, хотя и ряды дымопускателей тоже поредеют. Рабочего энтузиазма хватит лишь на перекладывание папок. Поэтому май — самая горячая пора года: все защиты и процентовки, конференции и заседания громоздятся в плане мероприятий, на листе бумаге втискиваясь в уже заполненные ячейки.

Профессор Дятловский торопится. Теряя здоровье, он втиснул между расширенным заседанием учёного совета и вереницей защит пяти кандидатских выступление новатора физики и своего нового друга. Актовый зал уже переполнен сотрудниками двух академических институтов, а известный физик, на вид юноша с лицом старика, сидит уже в первом ряду и теребит уголок листка своего отпечатанного доклада.

Люди теснятся на жёстких стульях так, что их плечи прирастают к соседским. Те, кому не хватило мест, приладились вдоль вечно сырых стен, но никто не выстоит до конца — заледенеют позвонки. Проход заполняется табуретами на чугунных ножках и коробками от старого оборудования. Нетерпеливые сотрудники отлипают от стен и наперегонки устремляются к табуретам и коробкам. А каменные плиты подоконников — свидетелей заседаний многих поколений учёных — превратились в счастливое прибежище для весёлых стаек молодых физиков: аспирантов и практикантов. Молодёжь рвётся к весеннему воздуху, поэтому чинит сквозняки.

И только президиум высокого собрания остался свободным от давки. За длинным столом, покрытым скатертью красного бархата, среди массивных графинов и невесомых цветочников расположились самые светлые головы отечественного естествознания. Председательствовал, как и повелось в НИИ математической физики, профессор Дятловский, который украшал неизменно ярким тембром голоса и убедительными интонациями обычные и расширенные заседания научной элиты государства.

Но сегодня Николай Николаевич волнуется по-настоящему, поправляя то шёлковый галстук, то платиновые волосы, ведь сегодня на трибуне раскрывает тайны мироздания, переворачивает марксистский подход гениальный соотечественник, член академии наук, профессор, статьи и книги которого издаются во многих странах мира. «Но прежде всего он — художник, а не ремесленник или бухгалтер», — говорит в начале заседания Дятловский и первым начинает хлопать.

«Художника» зовут Виктор Верник, он возглавляет лабораторию в самом закрытом учреждении академии — НИИ фундаментальной и экспериментальной физики. Он — серьёзный исследователь аномальных явлений (НЛО, полтергейста, экстрасенсорики и парапсихологии) термодинамическими методами, а в молодые и зрелые годы являлся представителем плеяды секретных физиков, которых советское государство лелеяло и стерегло от любых, не только чужих глаз.

Когда Николай Николаевич изучил его труд «Термодинамика реальных процессов», то понял — мир не будет прежним, и принял автора и умом, и сердцем.

Выступающий, человек невысокий, с седой бородкой на худом лице, держится уверенно. Весь облик его — тёплые огоньки в глазах, отутюженный, как поверхность зеркала, костюм, руки, взмывающие над трибуной в такт эмоциям, — располагает аудиторию к доверию.

Ныне стабильный материализм сдаёт позиции, люди оживляют историческую память и начинают осторожно возрождать христианские праздники, в моду входит носить на шее кресты и образки. Поэтому тема доклада «Общая теория (ОТ) природы и аномальные явления (АЯ)» вызвала у сотрудников институтов физики революционный интерес. Учёные часто и охотно дарят оратору искренние аплодисменты, а скопления молодых людей на подоконниках то и дело взрываются возгласами одобрения:

— …аналогично в науке, представляющей собой фундамент лукавого «просвещения». В науке главная ложь, дар, диктовка сатаны — это его материализм и эволюционизм, следствием которых является атеизм. Лукавый материализм утверждает, что исходной причиной всего на свете служит видимая нами неживая материя, вещество. Эволюционизм пытается нас уверить, что за каких-нибудь три-пять миллиардов лет — попробуй это проверить! — из этого мёртвого вещества сама собой, случайно… Это чрезвычайно важная для дьявола ложь, поэтому он внедрил её во все науки… Возникла жизнь, потом — обезьяна, а из неё — материалист. — Зал давится хохотом, а в президиуме улыбается только председатель, и то несмело. Учёный секретарь поднимает глаза к потолку и сверкает лысиной. — …Да, друзья. Хм… Материалист! Вещественный мозг которого, следовательно, первичен, а порождаемая якобы им невещественная мысль вторична. — Президиум заметно теряет исходный оптимизм, а зал сливается в едином возгласе восхищения и аплодирует. Выступающий встречается взглядом с родным сыном — юноша в толпе друзей прыгал на ближайшем подоконнике. Просияв, профессор ярко заканчивает двухчасовой монолог: — Итог. Атеизм говорит о том, что из неживого вещества возникло живое, вещество первично, дух вторичен, мира никто не сотворял, следовательно, Бог не нужен, и его нет, как нет и сатаны с его кознями. Бояться некого, живи как скотина, и никакой ответственности, ибо человек — животное: рождается, живёт, умирает, сгнивает, и на этом всё кончается.

Ликование и восторг большей части аудитории опять возвышают оратора до небес, отчего профессор ещё более вдохновляется и не замечает ледяной сдержанности президиума, исключая облучённого новым знанием председателя. Николай Николаевич окончательно выбивается из элитного ряда — вскакивает и обнимает докладчика. Верник близок к тому, чтобы разрыдаться, и долго кланяется перед зрителями, как артист после счастливой премьеры.

Эмоции и овации угасают вместе, но народ не устал. Зал будоражит новая волна любопытства — подошло время второй части доклада, ответы на вопросы. Николай Николаевич с видом режиссёра успешной постановки зачитывает первую бумажку, переданную из зала:

— «Виктор Иосифович, скажите: во всех своих статьях вы подходите к окружающему нас миру с христианской точки зрения. Как вы к этому пришли?» — Дятловский оглядывает зал — на него смотрят сотни сияющих глаз, доверчивых, преданных науке. Профессору на мгновенье кажется, что он видит августовское ночное небо, освещённое бесконечностью сверкающих звёзд. Докладчик как будто видит то же самое и, сам просияв, как космическая вспышка, набирает воздуху в грудь и произносит:

— Не знаю как, но пришёл. Где-то после 1950-го в ходе «овеществления мира» со мною непрерывно происходили «незатухающие колебания» между двумя противоположными полюсами, каковыми являются Бог и сатана с его аномальными явлениями — АЯ. Вначале было много АЯ и мало Бога, потом постепенно, скачками это количественное соотношение изменилось на обратное. Важный, крутой поворот произошёл в момент, когда волею судеб в мои руки попала обширная статья об открытии Ивана Панина, великого русского математика, которого я упоминал в лекции. Он впервые обратил внимание на определённые числовые закономерности, заложенные в структуру мироздания, включая всё живое и неживое, и в Библию, и строго математически доказал, что последняя буквально «вложена в мозги» писавшим её людям, вложена самим Творцом мироздания. Следовательно, она, как и Бог, абсолютно истинна, и, стало быть, ей надо верить беспрекословно. Именно из её естественнонаучных текстов мною было извлечено представление о вещественном происхождении времени и пространства, откуда прямо вытекает факт существования духовного мира. А венец Библии — это христианство. — Космическая вспышка расширяется с космическими же скоростями. Профессор Верник как будто уже перерос зал и устремился за пределы атмосферы. — Интересно обратить внимание на то, как гениально просто, целенаправленно и непредсказуемо человек «ведётся» по тропе его жизни — воистину пути Господни неисповедимы! Например, судьбоносными оказались даты 31.10.1970 и 06.12.1970, когда по приглашению известного органиста Олега Янченко мне посчастливилось дважды прослушать органную мессу Иоганна Себастьяна Баха. Этот композитор умел напрямую разговаривать с Богом на своём зашифрованном в музыке языке. Концерты были обставлены по-старинному, с канделябрами, свечами. Впечатление было потрясающим: на первом концерте душа сама нашла путь к Богу, второй мистически и пророчески высветил всю мою судьбу с её прошлым, настоящим и будущим, взлётами и падениями, и благодарностью в конце. Последовал необычайный душевный подъём, физические открытия посыпались как из рога изобилия. Значит, что мы имеем? Математика и музыка. Но это ещё не все источники моего учения. Кроме математики и музыки, меня вдохновили многочисленные знамения. Очень убедителен пример ежегодного схождения небесного Благодатного огня на Гроб Господень в Иерусалиме в Великую субботу накануне православной Пасхи, что, кстати, доказывает особое благоволение Бога к православию, содержащему наибольшую полноту истины, учения и благодати. Знаете ли вы, дорогие мои слушатели, что некогда армяне купили право принять Благодатный огонь. Остальных православных даже не пустили в храм, они молились на улице. В урочный час раздался страшный гром, раскололась внешняя колонна, и из образовавшейся трещины вышел огонь к православным. Другое знамение — ежегодное схождение на гору Фавор облака, даже при совершенно безоблачной погоде, в праздник Преображения Господня 19 августа. Третье: с 3 на 4 декабря, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, распускаются почки вербы, и лозы, и сирени, это доступно проверить каждому. Таков ответ на ваш вопрос. — Люди с удовольствием хлопают. От духа материализма всех уже воротит, хочется мистики, неважно какой, христианской или языческой, никто сильно не вдаётся в оттенки. Лишь бы проняло, лишь бы чудеса.

Николай Николаевич опять поднимается над алтарём научной элиты, отмахиваясь от учёного секретаря, у которого от напряжения покрылась потом лысина. Председатель зачитывает следующий вопрос:

— «Профессор, как вы связываете науку и религию в своих исследованиях? Не отрицает ли одно другое?» — Опять ощущая энергетику зала, Дятловский добавляет от себя: — Замечательный вопрос, коллеги.

Но вдруг реальность мира разбивает торжествующий идеализм: в зал бесцеремонно вваливается завлабораторией теоретической механики и профессиональный оппозиционер по совместительству: полноватый высокий мужчина, седовласый не по годам, брюки его пузырятся и морщинятся. Гримаса негодования искажает его добродушное славянское лицо. Даже не поприветствовав зал, смутьян с порога грохочет:

— Товарищи! Немедленно выдвигаемся на марш протеста! Вы что, забыли? В объявлении написано: «в 14:00 сбор на крыльце здания»! Мы же в понедельник собирались, проект резолюции выработали! Степанько, покажи протокол! — На отдалённом подоконнике жужжит растревоженный улей, чья-то слабая лапка трясёт листочком формата А4, на котором красуются три колонки подписей. По логике торжествующего либерализма бумажка является документом, обязательным для исполнения сотрудниками двух ведущих НИИ.

Вошедший дёргает себя за седой ус, желая уподобиться оратору.

— Граждане-товарищи, абсолютное большинство проголосовало «за». Кто перестройку за нас сделает? Вы, интеллигенция, отрываетесь от народа, предаёте демократию уже полчаса!

Сливки интеллигенции от физики, сбитые за столом президиума, начинают возмущённо цыкать, лысина учёного секретаря краснеет, а народ в зале начинает роптать, и только один председатель, как рыцарь стародавних времён, обнажил меч и отразил атаку.

— Привнесением хамства, вы, вошедший, насаждаете «демократию»? — восклицает он, возвышаясь над столом. — Немедленно извинитесь перед аудиторией. Ваша фамилия Дадыко?! Да? Так это вы единственный из руководителей подразделений не заключили ни одного договора на следующий год! Митинговали вместо работы. Может, ваши хозяева и кормят таких борцов-тунеядцев, но чем вы заплатите сотрудникам лаборатории, вами возглавляемой? Отстегнёте из собственных дивидендов? Вряд ли! Отправите коллег умирать от голода, обвинив Сталина? — Дятловский, как разъярённый Зевс, мечет в неореволюционера стрелы неприкрытой правды. Предателей науки и родины профессор ненавидит.

Заведующий лабораторией, обречённой на голод, усмехнувшись, крутит пальцем у виска. Выкатив глаза, он кричит во весь голос, усиливая амплитуду звука руками:

— Граждане-товарищи, панове, кого вы здесь слушаете? Это же чиновники от науки, они от безделья ручкой писать разучились, не то что открытия делать. А этот… — Дадыко выстреливает из пальца в сторону профессора Верника, который стоит за трибуной и хлопает глазами, — как его?.. докладчик и вовсе больше десяти лет на КГБ работает. Стукач натуральный, гэбист!

Зал гудит, на последних рядах вянут плоды просвещения. Крики негодования членов президиума тонут в пёстром шуме перестройки. Профессору Вернику ничего не остаётся, как покинуть трибуну. Он сползает по лестнице и хватается на спинку стула.

А его сын, невысокий и худощавый, с взъерошенными волосами, выпорхнув из уютного гнёздышка на первом подоконнике, ястребом бросается на самозванца.

— Юрий Василич, подите вон! Рабочий день не кончился, вы должны работать или присутствовать на официальном заседании, как и ваши коллеги, — велит наконец учёный секретарь, обращаясь к воину демократии, которого младший Верник уже схватил за грудки: — Ты оскорбил отца…

Оппозиционер, побагровев, выкрикивает короткие фразы, которые тиражируются на акциях протеста. Молодого физика он смял и отшвырнул, как надоевшего щенка. Юный Верник мячиком отскочил от пола и вот опять бросается в драку с грудой зажиревших мышц воина демократии.

Тут же с подоконника истребителем вылетает ещё один молодой физик с нетипичной для центра Европы внешностью: абсолютно чёрные волосы длинными прядями рассыпаны по дюжим плечам, кожа насыщенно смуглая, как у латиноса, а глаза раскосые. Роста новый защитник профессора Верника почти баскетбольного. Зрители сразу узнают в нём сына профессора Дятловского.

Бойцовские руки нового участника баталии одним взмахом стряхивают Дадыко с худенькой фигуры сына профессора Верника, а другим — заваливают воина демократии на пол. Докладчик умоляет молодых людей вернуться на подоконник, но к военным действиям подключаются смельчаки с первых рядов, и профессора Верника опять оттесняют к лестнице, ведущей на сцену. Он оглядывает зал: люди ропщут, кто громко, кто вполголоса, начальник отдела кадров грозит милицией, президиум, сохраняя величие, призывает к порядку и бряцает графинами. И только Дятловский пробивается сквозь барьер негодования и оттягивает родное чадо от поверженного противника.

— Евгений, сынок, не стоит так… успокойся. Ты рискуешь будущим. Дадыко, конечно, подлец, но ты… ты можешь стать преступником. — Отец обнимает сына. Руки Николая Николаевича дрожат, щека прильнула к волосам любимого брошенного ребёнка, сердца сына и отца вновь соприкасаются. Значит, не зря профессор Дятловский провёл сегодняшний доклад, не зря гонял чаи с Верником в его лаборатории. Сын — вот он, руку протяни и хватай, и не отпускай вовек.

Но по руке тут же врезают взглядом, как тесаком. Это Евгений отталкивает отца:

— Ты забыл? Да? Не приближайся ко мне, папочка! Это была последняя моя просьба. — Евгений обнимает спасённого друга, и они устремляются к двери.

Профессору Дятловскому ничего не остаётся, как затянуть доспехи смирения и продолжить дело, начатое задиристым сыном Верника.

— Товарищ Дадыко, покиньте здание нашего института. Очередная докладная в президиум о ваших проделках не сослужит вам хорошую службу.

Николай Николаевич голос не повышает, не хватает сил, а смутьян улыбается и расправляет плечи.

— Позор! — каркает он. — Вандэя! Реакционное руководство опять наступает на горло гласности! Товарищи! На ваших глазах творится произвол! Утром в буфете бюрократы между собой поделили заказы с копчёной колбасой и зелёным горошком, а сейчас травят борцов за свободу! Призываю вас выразить свой протест на митинге Народного фронта! Следуем за мной! — Предводитель восстания выбрасывает вверх плоскость ладони и кричит: — Живе Беларусь!

На дальнем подоконнике, в улье шершней, лапка оппозиции сменила листок протокола на бело-чырвоны сцяг, и все обитатели улья уже вторят вождю: «Живе Беларусь, живе Беларусь…» Зал затаился, а президиум уже опять всполошился. Самый пожилой из восседавших на троне, почти старик, переполняясь гневом от вида фашистской тряпки, подскакивает к краю сцены и опрокидывает на революционера Дадыко полный графин воды и содержимое цветочника со словами:

— Фашистская мразь! Белорусы святой кровью эту землю полили, а ты — гнида, полицай! Опять эту заразу выпустил! Дадыко! Подонок! — Седые волосы смельчака встают дыбом, глаза белеют, ещё минута — и пустой графин разбился бы на голове лидера белорусской оппозиции, но ситуацию спасает самый бюрократичный из президиума заседания — учёный секретарь НИИ прикладной физики, человек ещё молодой, высокий, лысый, холёный, с блестящими лукавыми глазками. Сегодня он, как представитель элиты, отхватил с чёрного хода буфета два, а то и три пакета с колбасой и банками горошка, поэтому, страшась огласки, сохранял на лице холодный нейтралитет до самой кульминации. Перед полётом цветочника на голову оппозиционера, учёный секретарь хватает за руку разъярённого патриота, встряхивает и с почтением усаживает прямо на сцену, перепоручив его заботам активисток первого ряда.

С другой стороны сцены, хватаясь за сердце, наслаждается холодком валидола поверженный председатель собрания, а докладчик, покрываясь потом, измеряет его пульс. Люди, опасаясь проморгать насиженные места, зал не покидают — а вдруг продолжение? Они заполняют пространство взволнованным гулом и одиночными репликами возмущения во все представленные стороны. Даже уважаемый докладчик, репутация у которого была безупречней репутаций всех известных физиков, получает в свой адрес несколько уколов и тирад.

Те, кто подпирал стены, не растерялись: сохраняя молчание, они резво перебегают и втискиваются в редеющие места тесного партера.

Умытый оппозиционер наконец встаёт, задыхаясь, как проданный из бочки карп. Мокрая рубашка условной свежести покрывает пузырями белое комиссарское тело, жаждущее европейского суверенитета и оваций на митинге. Его пышные седые усы превратились в проволочные тараканьи усики и обвисли, а волосы прилипли к голове. От такого зрелища учёный секретарь, одетый с иголочки и окутанный облаком дорогого парфюма, скривил лицо. Институтский щёголь брезгливо встряхивает облитого предводителя за рукав и на весь зал произносит:

— Дадыко, убирайся. Сейчас же заявление по собственному! В приёмную! Иначе пойдёшь по статье за прогул. Вон, вон! Весь народ перебаламутил, не стыдно? Ты же учёным был! Эх!

И Дадыко вдруг, онемев, покорно выходит из зала, вздрагивая, как от холодного душа. Следом за ним тянется раскалённая цепочка соратников из отдалённого улья и с задних рядов аудитории. Передовики гласности сбиваются в стайку и обзывают своих коллег «агрессивно-послушным» большинством. Ответные возмущения из зала они глушат куплетами повстанцев — новые слова по старым нотам «Интернационала».

Музыкальные паузы революционеры заполняют лозунгами: «Долой!.. Разрушим!.. Свободу!..» Народ притих. Всем кажется, что ожили призраки Великой Октябрьской, которую в школе и вузах изучали вдоль и поперёк. Не хватало только залпа «Авроры», но Степанько запустил над головами знамя торжествующей демократии и водит его под потолком, как воздушного змея, на худом длинном древке.

Учёный секретарь, и тут не растерявшись, хлопает по столу и рявкает:

— Все уволены! Всех последователей прогульщика и хулигана Дадыко сегодня же увольняю по статье. Одновременно отправляем двумя коллективами институтов заявления в милицию и президиум академии.

Децибелы представителя администрации укрощают боевой дух оппозиции. Змейка в нерешительности останавливается у входа, а по залу пробегает одобрительный гул. Учёный секретарь опрокидывает в себя стакан не пролитой на Дадыко воды и продолжает командование:

— Степанько, — командир обращается к знаменосцу, тридцатилетнему очкарику с лохматыми тёмными волосами, — уволен! За прогулы. Ты должен наукой заниматься в рабочее время, а не по митингам шастать! Очередь на квартиру, ты третий, забудь! Пусть Дадыко тебе улучшает жилищные условия. Кожемякина, сегодня тебя увольняю, завтра освободишь общежитие. Дуй в свою Кленовку или к Дадыко под крыло. — Худощавая старая дева краснеет, выпадает из волны протеста и быстро ретируется к стене.

В зале хихикают, дух захватывало, как на цирковом представлении. Вдохновлённый маленькой победой, учёный секретарь освобождает ворот накрахмаленной белоснежной рубашки и, добавив ехидные нотки в голос, продолжает:

— Скворцова, аспирантка! К защите не допущена, стало известно, что ты выкрала данные эксперимента из кабинета директора. Завтра на ковёр в президиум академии! Да, и стипендию за год государству вернёшь, иначе под суд за растрату госсредств. — Учёный секретарь вытягивает указательный палец в сторону молодой рыженькой аспирантки, прильнувшей к знаменосцу Степанько. Она пугается и прячется за коробку в проходе.

Новый «Интернационал» сходит на нет, оборвавшись на «вояках на белых конях», знамя опадает, но одинокий знаменосец не теряется и отважно выкрикивает «Вандея!» и «Живе Беларусь!». Остальные речёвки он плохо помнит и решает ограничиться малым для поддержания боевого духа.

Из зала слышится: «Степанько, ты бы лучше формулу прокричал или определение из учебника шестого класса». Дружный смех разливается по аудитории. Тем временем смелый партизан, охладивший Дадыко водой из графина, вырывается из рук сотрудниц и устремляется к знаменосцу с криком:

— Фашист недобитый! Я сяду, мне не страшно, но тебя убью, гнидой на моей земле станет меньше. — Старик ловко протягивает руки к худому горлу врага, но молодчик уворачивается, подставив древко на растерзание.

Раздаётся звонкий голос из зала:

— Мужчины, что же вы сидите? Молодёжь! Остановите Степанько! Он же нашего Самуила Петровича доконает.

Разгневанный патриот, Самуил Петрович, ломает длиннющее древко и, перехватив его на манер копья, кидается в атаку. Мужская часть зала, по-военному сгруппировавшись, нейтрализует знаменосца. В это же мгновение активистки первого ряда окружают сбежавшего Самуила Петровича, чтобы усиленной заботой охладить пыл старика. Президиум уже слился с народом и восстанавливает порядок. Учёный секретарь приосанился и продолжает командование уже с трибуны, уверенно раскинув руки по её краям:

— Товарищи, товарищи, расходимся по рабочим местам! Сохраняйте спокойствие! Поторопитесь! Через пятнадцать минут комиссия во главе со мной отправится по кабинетам с рейдом проверки. На каждого отсутствующего составим протокол, и, если завтра не будет представлено медицинское обоснование, все нарушители трудовой дисциплины будут уволены по статье со всеми вытекающими последствиями. Поблажек не ждите.

Погладив блестящую лысину, учёный секретарь обращается к профессору Дятловскому, который обхватил голову и бездействует на месте председателя:

— Профессор, Николай Николаич, соберитесь, вы же администрация. Надо людей организовать.

Николай Николаевич поднял глаза на нового командира и произнёс:

— Я? Я — учёный.

— Это сейчас неважно. Зря вы это затеяли, лекцию оппортунистическую, отход от материализма. Видите, чем всё обернулось. Верник, может, и гений, но сейчас не его время. — Учёный секретарь беседует с коллегой и одновременно по-кремлёвски размахивает руками, регулируя потоки движения.

— Как? Коллеги должны были увидеть это явление в мире физики, своего соотечественника, который отворил новую дверь познания и пригласил всех нас: входите, врывайтесь, исследуйте! Наука не может топтаться на месте, необходимо развитие, надо привносить новое. — Дятловский оживает и начинает прыгать на стуле.

— Ах, Николай Николаевич! Вы ещё не поняли? Нам бы старые фундаментальные постулаты не разбазарить с этими Дадыками и Степанько, наводнившими всю академию. Да что там, весь Советский Союз. Коллектив не потерять — вот основная задача. Возьмите себя в руки, срочно организуйте у себя рейды с проверкой, потом показательную порку, не то… — Учёный секретарь обрывает внушение и принимается за остаточных людей, не покидающих зал.

Ещё год назад за самодеятельность в сфере исследования профессора Дятловского отстранили бы от должности и в назидание сочувствующим провалили бы защиту его аспирантов. И только покаянная речь опального профессора, опубликованная в центральных изданиях, с намёками на губительное воздействие прогнившего Запада, спасла бы его семью от окончательного позора. Его новый друг и кумир Виктор Верник и вовсе оставался бы в давящей маске Мистера Икс, которую не сбрасывают даже дома, а только в стенах закрытого учреждения.

Интерес к идеям профессора Верника вспыхнул и погас в один день, оголодавшая молодёжь академии приказала долго жить старым сломанным установкам, да и в целом отечественной науке. Частные фирмочки получили новых блестящих менеджеров, бухгалтеров и финансистов, а прогнившая западная наука — одарённых учёных, истосковавшихся по еде и новому оборудованию. Некоторые физики, считая себя везунчиками, осели в структурах государственного управления со стабильной зарплатой и гарантированно высокой пенсией.

Торнадо перестройки ранило Николая Дятловского в самое сердце — он оказался на больничной койке. До этой истории Лере и в голову не приходило, что отец и мать, как и всё человечество, подвержены тлению. Родители просто обязаны были жить вечно и заботиться о благе единственной дочери, внука и зятя.

Но вот уже по утрам Катерина Аркадьевна не пекла оладьи, не варила кашу и никого не будила. Она переехала в больницу, дома ночевала редко, возвращаясь только чтобы поцеловать внука и испечь кулинарный шедевр для мужа и медсестёр. В больнице она стала своей: сидела на посту, работала в процедурной, даже любовные записки передавала. А завкардиологией, врач быстрый, как мысль, называл супругу Дятловского «белочкой» и уговаривал выйти на работу к нему в отделение. «Руки у тебя — золото, каждый пальчик надо целовать», — повторял он день ото дня, играя глазами и грудными мышцами. «Белочка» пожимала плечами и опускала взгляд: понять ли ему, любимцу медицинских сестричек, что она служит не пациентам и не родине, а только одному в мире человеку — своему мужу. Здесь, в больнице, из медицинских прогнозов она тянула его к выписке с отметкой о положительной динамике и добилась-таки своего.

II

Тем временем профессорская трёхкомнатная квартира занемогла от тоски по настоящей хозяйке. То вырастет куча нестиранного белья и выползет из корзины, как дрожжевое тесто, то заржавеют в унитазах ручейки, то покроется загорелой коркой плита. А новая хозяйка, дочь прежней, и в ус не дует: каждое утро в детский сад опаздывает, а в выходные проснуться не может. Её муж покупает в кулинарии синие котлеты и тоскует по тёщиным борщам.

День ото дня молодая хозяйка теряет силы. На веки её легли серые тени, волосы потускнели, а белое тело тает, как снег на солнце. Трудности казались Лере невыносимыми, она плакала, не ела и не спала. Отец в больнице. Мама рядом с ним или на даче, строит рай. Папин институт застывает в истории: ещё немного — и в нём останется только археологическая ценность. Папины коллеги и друзья покидают альма‑матер целыми отделами. Только последний, шестой этаж наполняется жизнью и людьми — каждый день, новыми и активными. Они бегают по лестницам с упакованными телевизорами, развивая отечественный капитализм. Вместе с ними бегает главный тренер — учёный секретарь. А в передышках он пересчитывает новые, уже не советские деньги, на ощупь тонкие, как туалетная бумага.

Молот судьбы крошит прежнюю стабильную жизнь и подбирается к дочери Дятловского. В одно мгновенье он отсекает её от родителей, от социализма и даже от родины. Лера живёт в другой семье и в другой, неизвестной стране. Теперь она понимает: перемены — вот самое ужасное, что происходит с человеком.

Из глубин депрессии её вытаскивала близкая подруга, у которой жизнь сложилась куда лучше. Алла ворвалась в капитализм хозяйкой турфирмы. Кажется, они с Костей нарыли бездонный колодец с деньгами и черпают оттуда, пока хватает сил. Дома у Задорожных царят гармония и уют. Хорошенькие, похожие на куколок девочки разбрасывают по комнатам игрушки и плачут по каждому глупому поводу, но бабушка настолько обожает своих «кровинушек, ласточек, рыбанек», что никогда не повышает голос и никого не ставит в угол. Она всю жизнь мечтала о дочери, но Бог не дал, и Костины девочки стали для неё отрадой и счастьем, на которое не надышишься.

Никифоровна, так звали свекровь Аллы, заботилась обо всех подряд: котах, голубях, цветах у подъезда, — и не обходила вниманием и подругу невестки. С тех пор как Николай Николаевич лёг в больницу, не проходит дня, чтобы Лера не получила от неё какого-нибудь совета — от кулинарного до теологического. Кладя трубку, Костина мама всегда говорит: «Сердце у меня болит за неё. Хорошая такая девка, добрая, а бесталанная».

И правда, с болезнью отца жизнь у Леры не ладилась. На работе Валерия Николаевна занималась тем, что математически описывала неудавшиеся эксперименты, фиксируя, по словам директора, «всякую чушь», а дома с трудом варила манку с комочками, чем повергала молодого мужа в состояние нервного напряжения.

Её супруг, Слава Кисель, корнями врос в роскошную трёхкомнатную квартиру рядом с метро. За четыре года удачного супружества профессорский зять, навещая родную деревню, самогона уж не пил, а мамкину стряпню после тёщиных изысков ел без аппетита. Слава под завязку наслаждался жизнью, даже не мечтал ни о чём, не успевал: только подумает — тесть ему на блюдечке преподносит, даже машину свою отдал, «девяточку» вишнёвую.

И надо же было тестю с ненормальным Верником связаться и работу бросить. Тёща теперь живёт только на даче и дома ничего не делает. В меню только бутерброды да каши, ещё и посуду мыть надо, когда при Катерине Аркадьевне и чашки не полоскал. Альку пришлось в сад оформить. О, как всё это омрачило внутренний мир учёного, с неимоверным трудом вписавшегося в столичную элиту. Муж дочери великого профессора только-только диссер защитил, только-только по карьерной лестнице взлетел — как всё оборвалось! В отсутствие Дятловского, тяжеловеса-толкателя, лестница закрыла путь наверх.

Последние дни профессор томится в больнице, его Катя готовится к выписке и переезду на дачу, поэтому в палате не ночует, а вчера приходила минут на пятнадцать и только с одной кастрюлькой.

Готовый к выписке пациент не отрывает взгляда от распахнутого окна, вглядываясь в страстное небо июня. Ветер срывает ароматы цветов и рассеивает их даже в одинокой одиночной палате кардиологии. Профессор наслаждается, но цветочная магия ослабевает, уступая власть духу медикаментов и хлорки, сгорая в поддельной синеве кварца.

Счастливый час выписки приближает встречу с печальными новостями, от которых его берегут жена и дочь. Профессор Верник погиб. Его сбил джип, эта новая свирепая реальность на старых советских дорогах. Сын профессора, Евгений, отбыл в США навсегда, и сын великого Верника тоже, и ещё плеяда молодых физиков, которые должны были нести на плечах, вернее в светлых головах, отечественную науку. На пенсию отправили и директора института, старого академика с репутацией божьего одуванчика, так освободив место для зятя одного из депутатов нового, независимого от совести созыва. Зять депутата до высокого назначения трудился заведующим лабораторией, плечом к плечу с зятем профессора Дятловского, и презирал его всей душой. Правда, самого профессора новый директор почитал.

Ни одна из этих вестей в больничную палату Николая Николаевича ещё не залетела. Вокруг опасной для его здоровья реальности возвели китайскую стену молчания, а так как физики вышли из моды, пресса тоже помалкивала: ни одной строчки о смерти великого Верника, ни намёка на массовый исход молодёжи на Запад. Поэтому профессор Дятловский просто мечтает увидеть сына и обнять внуков, ему просто хочется пожать руку неизвестно куда запропастившемуся профессору Вернику.

Но сегодня всё идёт не так. Катя не пришла, Лера не ответила на звонок, а супруга Верника плакала в трубку и просила её не беспокоить никогда. Профессор схватился за сердце и набрал телефон приёмной своего института, но там Дятловского никто не услышал.

Не успел он всё обмозговать, как в дверь без стука вломилась снегурочка-медсестра и плюхнула поднос с больничным обедом на заваленный бумагами стол. Стакан компота, получив скоростной импульс, опрокинулся и залил вместе с подносом и листки с набросками новой статьи. Снегурочка отпрянула и закрыла лицо руками, её коса подпрыгнула на спине. С досадой Николай Николаевич произнёс: «Не пугайся, это и так никому уже не надо».

Виновница происшествия схватила домашнее, канареечного цвета, канарейками же разрисованное полотенце и утопила его в луже компота. «Профессор, я случайно, нечаянно, вы простите, извините…» — затараторила Снегурочка, то краснея, то бледнея. Профессор не мог отвести масленых глаз от медсестры: она так похожа на его Катю из процедурной санатория. Выпуклая грудь Снегурочки манит его взгляд под тесный халат. Со спины Дятловского свалилось десятка два лет, и он до боли в пальцах сжал плечо неловкой сестры. Та прильнула спиной к груди больного, как будто ждала, что он вот-вот скатится в безрассудство…

Сцену сорвал стук каблуков за дверью. Снегурочка едва успела отскочить к умывальнику, как дверь распахнулась и две молоденькие женщины ворвались в палату. Одна из них, брюнетка в розовом шёлке, тут же повисла на шее профессора и защебетала весенней птичкой. Вторая, блондинка, одетая в простой сарафан из джинсы, обняла больного со спины и поглядывает на медсестру, которая дышит, высоко вздымая грудь, и теребит канареечное полотенце. Под взглядом блондинки Снегурочка-медсестра подтаяла, уши её покраснели, и пришлось бедняжке спасаться бегством. Дятловский бросил тоскливый взгляд ей вслед и обнял посетительниц. Теперь они щебечут обе, но больной не слышит их. Его мысли бегут вслед испуганной Снегурочки.

— Батарейки принесли? — спросил он, прерывая надоевший щебет.

Подруги переглянулись.

— Мы же к выписке готовимся, — произнесла блондинка тихим голосом.

— Кто-нибудь наконец скажет правду? — потребовал профессор, глаза его побелели от злости. — Невыносимо переварить эту вашу показную ложь. — Молчание повисло под больничным потолком. — Если опять начнёте лить воду, я разговор прекращаю, — спустя минуту сказал профессор и отвернулся к окну, скрещивая руки на груди и напрягая подбородок.

— Расскажи ему, Лера, — промямлила брюнетка и опустила глаза, чтобы не видеть, как бледнеет от злобы её подруга.

— Ты же обещала, маме обещала, — процедила сквозь зубы Лера и тут же оказалась под огнём кварцевого взгляда профессора. Фирменный взгляд Дятловского обычный человек не выносил. Лера почувствовала себя в ловушке и выдохнула: — Папа, он умер и уже похоронен… Прости, прости… — Она закрыла лицо ладонями.

— Недели две как, — добавила брюнетка и открыла глаза.

Профессор опять развернулся к больничному окну и замолчал. Казалось, он вглядывается в лазурь неба, чтобы найти там очертания почившего друга.

— Я предполагал, — произнёс он, вздыхая.

— Все смертны. — Алла прильнула к профессору шёлком своём наряда. — Это был несчастный случай. Просто переходил дорогу, совсем пустую, около собора. И вдруг! Выскочил джип, — поведала Алла сдавленным голосом. — Живым надо жить. Мы вас так любим.

— Я ненавижу джипы! — воскликнула Лера. — Мне кажется, на них ездят только убийцы и бандиты.

Она спряталась на груди отца, на которой всё ещё остался невидимый образ умчавшейся Снегурочки.

— В минувшее воскресенье я задремал после завтрака, и мне приснился Виктор, — сказал профессор, растягивая слова. Свалившиеся со спины десятка два лет опять присыхали к позвоночнику, и он потянулся в карман брюк за сигаретами.

— Николай Николаевич! — возмутилась Алла.

— Ах да, — хлопнул себя по лбу профессор. — Как жаль, забыл. Курить нельзя. — Его рука скользнула по пустому карману.

— Пап, ну забудь. Тебе давно было пора бросить, — тоном воспитательницы сказала дочь отцу.

— Так что там Виктор? — направила беседу в прежнее русло Алла.

— Да. Виктор, — кашлянул Дятловский. — Он. Он сказал… Удивительно, без слов, сказал, что пришёл проститься. Мы обнялись крепко. Вот до сих пор чувствую объятия, так реально. Тут влетела эта, — профессор поднял над головой руки, — неловкая сестра и уронила градусники. Виктор исчез. Я — в коридор. Зову: «Виктор», — никого. Я на пост — дурёха градусники клеит. Я к ней — где, говорю, посетитель? — Профессор вздохнул. — Но она только ресницами хлопать умеет. Я Вернику звонить. Никто не отвечает. А вечером, после обхода, трубку взяла незнакомая девчушка и сказала: «Виктор Иосифович в Москве». Я разумом успокоился, а сердцем нет. — Дятловский опустил голову. — Виктор, значит, прощался, возвращаясь в свою вечность.

Подруги уставились на него, как язычники на идола. А профессор обнял обеих и сказал:

— Видите, девочки, я пытаюсь не быть материалистом.

Подруги переглянулись, а Николай Николаевич продолжил:

— Теперь моя очередь удивлять. Мы с мамой переедем жить в нашу деревню, не откладывая. Только вот доболею. — Профессор с тоской посмотрел на дверь, отделявшую его от сбежавшей Снегурочки. — Из института уйду, нечего там делать.

— Папа!

— Да. Теперь я нужен только ей, твоей маме. Сбылась её мечта, — вздохнул он.

— Замечательно, Николай Николаич! — воскликнула Алла. — Считайте себя доболевшим. Лечащий врач позволил сегодня же забрать вас. Катерина Аркадьевна завтра сгоняет за выпиской. И я могу. Так что? Поехали?

— Отчего сразу не сказали? — насупился Дятловский.

— Так не велено было вашей что ни есть наследницей. Молчать на все темы приказала, — улыбнулась Алла и бросила насмешливый взгляд на лицо подруги.

Дятловский тоже посмотрел на дочь:

— Перспектива стать единственной хозяйкой большой квартиры что, тебя не прельщает?

— Па-ап, ну зачем всё это? Дача, переезд… Ну как я без вас? Потом, тебе медицина требуется.

— У меня личная медсестра, которая любому врачу фору даст. Другой медицине не доверяю.

— И у меня потрясающая новость! — хлопнула в ладоши Алла. — Мы с Костей офис открыли в Москве. Турист из столицы потечёт. Ух! Отметим на даче в Сосновке! — Алла прильнула к приёмному отцу, прижалась к плечу. — Николай Николаич, я не решалась попросить, думала, вы больной, а пришла — абсолютно здоровый человек! Да и цензура в горло вцепилась. — Алла кивнула в сторону подруги.

— Проси чего хошь, — улыбнулся абсолютно здоровый сердечник.

— Родной вы мой, помогите хороший кредит в России получить. Невозможно совсем. Не дают — и всё, никак. Или проценты дикие. Абсолютно дикие! Все планы рухнут.

Лера опять побелела от злости — ведь просила. Почему кругом одни эгоисты? Но Алла как будто не заметила реакцию Леры и сосредоточила взгляд на профессоре, у которого на лбу враз разгладились морщины.

— О чём речь, моя приёмная дочь! Кредит так кредит! Да будет так. Новое время пришло. Раньше меня просили только с физикой помочь, а нынче с золотым тельцом! Всё-таки вовремя я ухожу из науки!

III

Катерина Аркадьевна начала новую жизнь. Дом в Сосновке стал ей милее городской квартиры. Они с Коляшей только вдвоём. Рай. А наука, институты, аспиранты — отправляйтесь в ад! И любимая донечка пусть взрослеет.

Аристократка Дятловская тоже канула в лету, её место заняла простая женщина с деревенским румянцем и заразительным смехом. Из шкафа карамельной спальни никто больше не доставал кофточки из кружев и перламутровых тканей, туфли на каблуках и лайковые перчатки. Теперь Катерина Аркадьевна предпочитала им джинсы, кроссовки и садовые рукавицы. Но волосы по-прежнему заплетала в косу, толстую, медовую. Коса — в ней женская сила Кати, которая околдовала Колю.

В Сосновке Катерина Аркадьевна покоряла своим обаянием новых друзей. Дачники и местные жители с радостью заводили с ней знакомство и приглашали то на чай, то на шашлык, и сами в гости забегали. И каждого она одаривала добрым взглядом и добрым словом.

Ко дню рождения Николая Николаевича супруги обжились на даче. Любимец Валерочка помог. Даже телефон городской провёл и ей, и соседке Ирине, тёте Ире, матери Оксаны. Катерине Аркадьевне казалось, что нет такой задачи, которую бы Валерочка не решил, и нет такого человека, которого он бы не заставил плясать под свою дудку. Даже её супруг в обществе Валерочки размякал, как воск.

После отъезда в Сосновку Дятловские ни разу не приехали в столицу. Любимая донечка привыкала к домашней работе. Жизнь казалась ей невыносимой. Без мощностей, задаваемых тестем, слабел и её супруг, Слава Кисель. Больше он не грыз камни науки, а спотыкался о них.

С наступлением сентября в профессорской квартире поселились настоящие семейные ссоры. Слава поднимал гастрономические восстания. Аппетит его рос вместе с напряжённостью на работе, а кулинарное мастерство супруги оставалось на нуле.

Чаша женского смирения переполнилась в день рождения отца. Лера получила внеурочный выходной на двоих и мечтала первой поздравить папу, на рассвете, когда он, выпив чашку парного молока от ласковой коровы тёти Иры, отправится на прогулку.

Целый день они с папой проведут вместе, как и прежде, как до великого переселения в Сосновку, и будут счастливы до самого приезда столичных гостей. А конец недели будет жарким — дача переполнится желающими оказать уважение отставному профессору и сытно закусить на природе.

Задорожные прилетят сегодня к ужину прямо с работы, с жатвы на ниве туристов. Алла загрузит багажник подарками, достанется всем, даже тёте Ире и Оксане. Но Лера опередит всех. Отец — самый близкий человек, самый родной. Сегодня она обнимет его первая. Только дочь и отец, глаза в глаза. Папа.

Идея вставать ни свет ни заря, чтобы первыми поздравить тестя, Киселю была омерзительна до дрожи. Главное, толку никакого: праздничный стол тёща накроет только к ужину, к приезду Задорожных. А до этого что, опять бутерброды трескать? А нужные гости вообще в субботу пожалуют, и то ни одного высокого — ни академика, ни директора. Поэтому Слава запустил в докучливую жену подушкой и отвернулся лицом к карамельному шкафу, приоткрытому в секции мужских костюмов.

Мамина подушка утёрла Лере слёзы, и она тут же увидела чужого человека, спящего на родительской кровати, и спросила себя: кто привёл чужака в родной дом? Неужели она сама? Быстрее в Сосновку, к маме и папе, обняться и спрятаться от жизни в безусловной родительской любви.

У подъезда Лера с грустью посмотрела на папину «Ладу» и потянулась к остановке метро. На одной руке хнычущий Алька, а в другой — раздутая сумка. А рассвет уже теряет краски, его румяна тают в раскаляющемся золоте августовского солнца.

В Сосновке уже начался день. Профессор, совершив утренний променад по собственному саду, пил чай с молоком и поглядывал то на жену, колдующую у плиты, то в окно, через которое видна вся дорога от деревни до автобусной остановки. Катя только что испекла мясной пирог и уложила его на овальное блюдо, старинное, ручной работы. Над своей старорежимной посудой она тряслась, как над младенцем. Подумать только, в этом блюде сто лет назад её прабабушка подавала точно такой пирог, мясной, с запечёнными листиками по краям. Профессор улыбнулся — значит, ждём особенно дорогих гостей. К тому же на столе в гостиной постелена белая скатерть, на которой живыми нитками вышиты розы и бутоны роз. Эту скатерть Катя получила в наследство и только два раз сервировала на ней стол, в десяти- и двадцатилетний юбилеи свадьбы.

«Коляша, — просит она, протирая цветочник из хрусталя, — возьми садовые ножницы на веранде и там, за баней, срежь пять роз, чайных. Стебель — сантиметров тридцать». Коляша посмотрел на часы — обе стрелки замерли на девятке. К чему такая спешка? На столе уже скатерть, бокалы, теперь цветы… Ведь планировался праздничный ужин. Вопрос не успел слететь с его губ, как прозвучал ответ: «Коляня, поспеши, гости на пороге. Да, и надень рукавицы, шипы на моих розах острее копья». Коляня оглядел жену: поверх платья небесного цвета широкий передник изо льна, совершенно голые руки, а на запястье браслеты из жемчуга. «Слёзы китайского дракона, — подумал профессор, вспоминая название жемчуга, сияющего, как луна в полнолуние — Кто же подарил это?» Катя уколола взглядом застывшего в дверях мужа, он вздрогнул и потянулся на веранду, задавая себе один и тот же вопрос: «Кто?»

Летний ветерок бился о мохнатую стену леса, желая заглянуть внутрь и потрепать старые еловые лапы, но сил не хватает и приходится змейкой пробираться у подножий стволов и оседать на черничных кустах.

Лерины туфли утонули в сухой мягкости песка, когда пузатый автобус, пальнув дымом из трубы, пополз дальше, вверх по бетонке. Лера сбросила сумку и тут же нахлобучила Альке панаму, тот захныкал. Малыш решил, похоже, извести маму, которая целое утро сонного ребёнка пытала манкой с противными комочками в каждой ложке и после таких страданий не понеслась с ним в магазин игрушек, а затянула в автобус с липкими сидениями.

Лера улыбнулась, чмокнула свою радость в панаме и взяла его за руку, чтобы пешком продолжить путь к бабушке и дедушке. Но не тут-то было. Алька заревел что есть мочи и шагу не ступил. Руку вырвал и спрятал за спиной. Три года — серьёзный возраст.

— Алик, ты уже большой. Нельзя, — с чувством сказала мама.

Малыш в ответ усилил монотонную составляющую голосового протеста.

— Сынок, мама устала. Сынок… — Лера сама готова была уже разреветься. Песок исколол пальцы на ногах, ремень от сумки впился в плечо, а малыш раскашлялся, плакал и кашлял, а слезинки маленькими ручейками бежали по щёчкам.

— Сынок, ну ладно, идём.

Лера промокнула ручейки и взвалила сокровище в панаме на плечо. Малыш хмыкнул и как ни в чём не бывало обнял маму за шею. Теперь дорога стала раза в два длиннее, а песок затекал в туфли на каждом шаге. Может, кто-нибудь выглянет в окно и выйдет встречать? С онемевших плеч так хочется сбросить сумку.

Дорогу из песка Лера одолела с провалом во времени, очнувшись в тени веранды дачного дома Дятловских, когда Алька колотил в двери с криком: «Сдавайся, тлус!» Сумка валялась на боку возле калитки.

— Господи, что за юбка на тебе? — прозвучал мамин голос над головой.

Алька прыгнул на руки к бабушке и прижался к её щеке:

— Бабуля, пить хочу.

— Пойдём, мой сладкий, я тебе компотик сварила, лапусичек мой, — пропела молодая бабушка, обнимая сладкого и покидая веранду. На пороге она задержалась и, окинув взглядом дочь, процедила:

— Я же просила — оденься как человек.

Лера опустила голову. Вечно она придирается. Ну как, как может одеться человек для поездки в деревню, да ещё и в полудохлом автобусе с пекучими сковородками вместо сидений? Лера сбросила на веранду туфли, полные песка, и наконец зашла в дом босыми ногами. Над головой громыхнуло:

— Донечка!

— Папа, папуля, с днём рождения тебя, — пролепетала Лера и прижалась к богатырской груди главного мужчины её жизни.

— Пойдём, милая, — сказал отец, увлёкая в гостиную свою дочь, босую, пыльную, в клёш-юбке до пят и стройотрядовской ветровке, на воротнике и груди которой красной эмалью и кипящим золотом горели советские значки.

Благоухание роз разливалось по всей гостиной. Королевские цветы были повсюду: над камином — плоская корзина с розочками, на столе в прозрачной вазе — мамины чайные, на скатерти — вышитые будто из живых ниток. Лера с наслаждением вдохнула аромат и задержала дыхание.

— Вот, Валерий Леонидович, представляю, ваша тёзка, моя дочь — Валерия Николаевна Дятловская, — сказал отец, обращаясь к незнакомцу, выходящему из-за стола. Незнакомец молча улыбнулся глазами. У Леры от его взгляда похолодела спина, и она, как в детстве, прижалась к папе. Отец поцеловал макушку дони и продолжал:

— Она работает в моём институте, молодой специалист, математик с красным дипломом, освоила персональный компьютер. Я так горжусь, очень. — Из глаз отца едва не покатились слёзы.

— О! — сказал незнакомец, продолжая улыбаться глазами и приближаясь. Лера затрепетала, чувствуя, как рождается гейзер в глубине её тела и пробивает толщу понятных ей правил и устоев. Гейзер разбрасывает камни приличий и рвётся к источнику невероятной мужской силы, чтобы слиться с ним в одно море.

Источник невероятной мужской силы, которого звали Валерий, ввернул подходящие случаю слова, отчего профессор с удовольствием пожал ему руку и просиял. Лера не поняла ни слова, но для приличия выдавила улыбку и ещё сильнее прижалась к отцу, чувствуя, как под шатром её нелепой юбки подгибаются колени. Сердце жгло, впервые в жизни.

А гость пробовал на вкус слабость молоденькой, похожей на ребёнка женщины, разглядывая её босые ступни, высокие в подъёме, растрёпанные волосы такого же платинового цвета, как у отца, грудь, упакованную в брезент студенческой куртки.

— Представляете, он уснул. У меня на руках, едва успела раздеть. — На сцене вновь появилась Катерина Аркадьевна, спокойная, шикарная в новом платье, словно сотканном из воздуха. Лера встретилась взглядом с мамой и тут же сбежала — вверх по лестнице, в спальню родителей, а к её спине, как новый значок, прилипло мамино отвращение к стройотрядовской куртке. Отвращение, которое Катерина Аркадьевна никогда не скрывала. Гость Валерий тоже взглядом проводил Леру, скорее девчонку, чем женщину, и улыбнулся её родителям. Галантный офицер прошлого века.

IV

Какой ужас! Он смеялся над ней. Конечно, посмеялся: ветровка — пыльный мешок, обвешанный значками, а на юбке косят швы и вытянут подол. Так говорят зеркала на дверях старинного платяного шкафа. Мамины зеркала никогда не врут. Лера была уверена. И потому теперь прятала от них пыльное хмурое лицо.

Дверь спальни отворилась без звука.

— Леруся, сонычко моё, звёздочка моя, прошу тебя, успокойся. — Мамины слова слаще аромата роз. — Папа так ждал тебя. Он варит бешбармак, он и Валерочка. Хочет удивить всех. Сам чистил лук, сам баранину купил, вернее, хотел купить, но ему подарили, четверть барана, представляешь? Соберись, милая, надо переодеться и выйти к столу.

В маминых объятиях Лера размякла и расплакалась так, что слёзы увлажнили косу на плече Катерины Аркадьевны.

— Леруся, плакать нельзя. Ты уже большая. Веки отекут. Глаза потускнеют. А нам надо выглядеть хорошо, просто шикарно надо выглядеть. Раздевайся. Живо. И брось это тряпьё, — сказала Катерина Аркадьевна, запихивая ножкой под супружескую кровать отвратительную стройотрядовскую куртку. — Всё сжечь надо. Я воды тебе студёной принесу, а ты… побыстрее.

Мама-волшебница напоила и умыла доню сладкой колодезной водой, причесала её, как артистку. Недавно сбылась самая заветная Лерина мечта: она похудела, да так здорово, что её фигура приблизилась к маминому размеру. Рецепт тонкой талии прост — несколько месяцев самостоятельной жизни. Поэтому мама, правда, не без труда, но втиснула доню в собственное маленькое чёрное платье. А вот с туфлями вышла заминка. Лодочки Катерины Аркадьевны даже Золушка не натянула бы Лере на ноги, а те Лерины, что валяются на веранде, жёлтые в красные квадратики, займут своё место в печке вместе с остальными предметами сегодняшнего утреннего туалета Валерии Дятловской.

Выход из обувного тупика подсказал, скрипнув дверцей, старинный шкаф. В глубине его владений нашлись туфли на шпильках, которые один раз надевала мама Катерины Аркадьевны. С тех пор, без малого тридцать лет, они ждали своего часа, и вот он наступил. Лерины ножки идеально уместились в бабушкины туфли, которые сделали новую хозяйку почти невесомой.

Катерина Аркадьевна ощутила себя художником, сотворившим шедевр. Несколько маленьких штрихов: пудра, французские духи, — и можно покорять мир.

— Да, Лерусь, вот ещё, браслет надень, — сказала Катерина Аркадьевна, стягивая с запястья «слёзы дракона».

Лера спрятала руку за спиной, точно как Алька сегодня утром:

— Нет, мама, это твоё, это тебе…

— Не спорь. Не спорь сегодня со мной, — сказала мама, защёлкивая браслет на руке дочери. С первого этажа послышался голос Николая Николаевича:

— Девочки! Бешбармак на столе. Ау, так сказать. Ждё-ё-ём!

Девочки замешкались у двери спальни.

— Доня, ты улыбайся. Красиво улыбайся, искренне. И взгляд не отводи. Поняла? — шепнула Катерина Аркадьевна, поворачивая ручку двери. — Доня, ты смотри, всё время улыбайся, держи улыбку. Ну, с богом! И затылок тяни…

Лера вышла на свет. Свет повёл её по лестнице на первый этаж, к праздничному столу, где стояло папино блюдо, на котором возвышалась гора из кусочков мяса, осыпанная кубиками припущенного в бульоне лука. Над горой, как восточный маг, шаманил папа, направляя к своему лицу исходящую струйку дыма, похожую на прядь бороды Хоттабыча, и жмурясь от удовольствия. Единственный гость тоже потягивал мясной дух.

А по лестнице вниз плыл свет. Гость прищурился, через мгновение его глаза распахнулись, и он не поверил им, бросил взгляд на колдующего профессора и, не найдя ответа, опять уставился на лестницу. Свет падал на покатые плечи, скользил по очерченным бёдрам и обволакивал точёные лодыжки…

Заметив равнодушие к своему труду единственного гостя и поклонника восточной кухни, профессор насупился. Но в следующее мгновение мастер кулинарии и сам позабыл о своём ароматной шедевре, разглядывая свет, вьющийся по ступенькам.

Маму-режиссёра, которая следует по лестнице за светом, участники постановки не заметили. А она следила за игрой каждого из них. Лера тянула затылок и улыбалась, но её ноги ступали медленно. Доня не привыкла к туфлям, каблуки на которых чуть толще иголки. Но мама-режиссёр видела в её поступи особый шарм: наверное, так выходит в свет королева. Главный герой действовал точно по сценарию: рот приоткрыт, глаза пожирают исполнительницу роли красавицы, рука прижата к сердцу. Идеально.

— Лера?! — то ли спросил, то ли воскликнул Николай Николаевич.

Катерина Аркадьевна встряхнула косой и за один вздох примчалась к супругу.

— Коленька, этот наш сюрприз на твой день, — пропела она, подтягиваясь к его уху и целуя в щёку. И тут же разахалась, и тут же разойкалась над блюдом с горой, не давая взгляду мужа зацепиться хоть за что-нибудь на пороге лестницы. — Шедевр, как здорово! А пахнет! Коляша, только ты перец забыл. Помнишь, на маёвке ты всё горку перчиком осыпал. Вспомнил? И бульон тоже, где?

Коляша стукнул себя по лбу и побежал на кухню. А сцену в гостиной пора было завершать. Режиссёр подкралась к главному герою и, улыбаясь, взяла его обмякшую руку.

— Валерочка, смелее… — шепнула она и подтянула его к королеве света. Между главными героями осталось опасное расстояние. Валерочка держался галантно, казалось, что на нём не джинсы, а фрак. И по его лицу скользил довольный взгляд режиссёра.

Вот, не отрывая глаз от лица королевы света, он завладел её рукой и припал к ней. Королева вспыхнула и пошатнулась на своей иголочной опоре, но мама подхватила её со спины и до боли надавила пальцами на позвоночник, возвращая доню в игру.

— Валерочка, представляю вам нашу дочь, Валерию, — пропела Катерина Аркадьевна и умчалась на кухню, к имениннику, чтобы тот чего доброго не объявился на сцене раньше своего выхода.

Валерий и Валерия — наедине. Сжался воздух, дышать труднее стало. Улыбаясь глазами, Валерий смотрел, как от его взгляда, от его дыхания тает пойманный им свет. Мгновение — и к своей груди он прижал руку тающей красавицы, и та опустила глаза. Ещё полшага — и рука Валерия обняла плечи королевы, хрупкие от страха. На её запястье, как пойманная птица, бился пульс. На её запястье его губы запечатлели желание и страсть.

«Свершилось», — кольнуло сердце маме-режиссёру. Её дом словно пронзила невидимая молния сквозь её собственный позвоночник. От волнения Катя распустила косу и тут же её заплела. Какое счастье, что они провели над лестницей свет.

Отставив золочёную пиалу, разрисованную рогами казахского орнамента, она с трудом произнесла:

— Коляша, бульон слишком горячий. Будь осторожен, — и опустилась на стул. Взгляд её блуждал по кухне.

Коляша разливает бараний бульон в пиалы из сервиза, подаренного ему в семидесятых ректором КазГУ. Изо всей силы Катя прислушалась — он толкует ей о чёрных дырах. «Какое счастье», — подумала она и ввернула вопрос о белых карликах, только бы он не переключился на Леру и Валерочку. План пошёл как по маслу, но нервы сдали, и Катя уронила ложки для супа. Сноп из мельхиора вывалился из её рук и с лязгом рассыпался по каменному полу. Поезд неспешного повествования о космических светилах тут же сошёл с рельсов. Муж бросил полотенце на стул и выпалил:

— Катя, что происходит? Что это Лера? Что?

— Правда, — с улыбкой ответила она и присела на корточки. Руки её хватают первые попавшиеся ложки, — наша доня красавица. А как мы готовились, как старались, хотели сделать сюрприз! Тебе…

Коляша сощурил глаза и процедил:

— Не понимаю.

Супруга его улыбнулась и залепетала как дитя:

— Коляша, ты же помнишь, ты же говорил: пусть наша гусеничка посидит ещё в своём коконе. Просто наша гусеничка стала бабочкой, как ты и говорил. Помнишь?

Колючий взгляд профессора размяк на детской наивности Катиных глаз.

— Колянчик, ты отнесёшь поднос? — серебром звенит её голос.

За столом хвалили бешбармак и обжигались бульоном. Мясной дух затмил благоухание роз. В паузах Катерина Аркадьевна покашливала и тут же задавала вопрос о большом взрыве или о гравитации на чёрной дыре. Главное, чтобы Коляша ничего не видел, кроме космических тел.

Лера улыбалась и на гостя не смотрела, только на папу. Глаза дони сияли нервным синим блеском, а когда она опускала ресницы, — Катерина Аркадьевна была уверена — под завесой скатерти руку её дочери сжимал Валерочка.

Из детской послышался голос Альки. Он звал маму и просил пить.

— Пойдём, Коляня, малыш так соскучился по тебе, — сказала Катерина Аркадьевна, взлетая со стула.

Коляня, похлопав ресницами, побежал вслед за женой на второй этаж. В детской она ворковала как горлица, обнимая то внука, то мужа. Опомниться никто не успел, как одетые по солнечной погоде любимые её мужчины оказались во дворе. Профессор в одной руке держит корзинку с игрушечным корабликом и укутанным в полотенце пирогом, в другой — Алькину тёплую, зацелованную бабушкой ручку. Деда и внука ждало мятное озеро в глубине леса. Лесной именно влажный воздух был так необходим внуку: малыш с апреля не оправился от кашля. Катя уверила в этом мужа и перекрестила обоих на дорожку.

Запирая калитку, молодая бабушка говорила без умолку:

— Прогуляйтесь, родные мои, любимые. Поиграйте. А мы пока с мамочкой помоем посуду. Скоро тётя Алла приедет, и дядя Костя, и подружки твои. Будем костёр жечь.

— Я буду главный, — выпалил Алька.

Дед развеселился, любуясь смышлёным внуком, и зашагали они по песчаной дороге к холмистым синим берегам мятного озера. Пройдёт ещё мгновение, и малыш спросит: «Скажи, деда, что такое чёрные дыры?»

Дачный дом, утонувший в тишине старых яблонь, не пригласил свою хозяйку войти. Катя встала под окном гостиной, прислушалась — ни звука, только птицы перекликаются в лесу за песчаной дорогой и гардина из белых ромашек шелестит на распахнутом окне.

— Лерочка! — почти крикнула она, уже налегая на входную дверь. — Ты поможешь мне сварить кофе? Валюсь с ног. А у меня ещё второй тайм сегодня.

У входа в гостиную Катерина Аркадьевна поняла — её голос спугнул чужую тайну, и тайна прошмыгнула под стол.

— Солнце заливает, — пропела хозяйка, улыбаясь гостю. — Птицы заливаются. Ах! Каждый день радуюсь, что мы переехали в деревню. Мне кажется, что вот она — настоящая жизнь.

Доня и Валерочка сидели на диване как истуканы, только под занавесью скатерти была заметна суета. У Леры горели губы и щёки, а Валерочка наводил резкость в глазах. Катерина Аркадьевна едва сдержала улыбку, стараясь придать взгляду отстранённость, и юркнула на кухню, только оттуда снова подав голос:

— Лерусь, не могу найти кофемолку…

Лера пришла на кухню и застучала дверцами шкафов. Едва её ладони коснулись стоявшей на обычном месте кофемолки, как мама шепнула ей на самое ухо:

— Что? Затрепыхалось сердце? Вот он действительно может и сделает тебя счастливой.

Щёки у Леры зарделись ещё сильнее, и она пробурчала:

— Мама, о чём ты?

— О самом главном. О женском счастье.

— Мама!

— Да. Ты обещала не спорить сегодня. У тебя нет этого самого главного. Нет! А теперь будет.

— Мама!

— Будет!

— Мама, он женат, — выпалила Лера.

— Он предназначен тебе. Он твой. Суженый. Вот что делать? Что? Почему люди не ищут своего, а всё время обманывают и обманываются? — Катерина Аркадьевна хлопнула переполненной туркой о плиту, коричневая жижа плюхнулась на белую эмаль и тут же засохла. — Как же я просила тебя: не спеши, не спеши. И его мать точно так же, я уверена.

Кофе бурлило гневом в медном кольце безысходности. Катерина Аркадьевна утопила курносый заострившийся нос в мягкости смятого платка и, хмыкая, продолжила:

— Ну что, доня? Как будешь жить? Счастливо или… писать Киселю тезисы?

— Аа-а-а. Вот оно что. — Доня пошатнулась на каблуках толщиной с иглу. Стальные кончики впились в половую доску из сосны, хрустнув леденцовой коркой столярного лака. — Я должна взять пример с тебя?!

Лера дёрнула плечом и потопала в гостиную. За столом гость цедил минералку, запутываясь в сетях, расставленных хозяйкой гостеприимного дома, а заодно в своей жизни. Лера опустила глаза и, не решаясь приблизиться к нему, остановилась у распахнутого окна. Когда-нибудь она спрячется за тонкую белую гардину и по воздушным волнам уплывёт из этого дома.

Холодящая нервы тишина опять испугала распорядительницу торжества, но Катерина Аркадьевна умела своё не упускать. Сияя улыбкой, она подала гостю кофе с шапкой крема и сказала:

— Как мило, мы с Валерочкой пьём кофе. Набираемся сил. Впереди целый вечер. Шашлык. Гитара. Так жаль, что донечки не будет с нами. Я так огорчена.

Валерочка округлил глаза и уставился на хозяйку. Она вытянула губки и продолжила:

— Всё эти проклятые тезисы для московской конференции. Их надо выслать со дня на день. Пора прощаться. Милая моя, — обратилась к дочери Катерина Аркадьевна, — автобус уже через сорок минут, расписание изменили. Побежали? Я провожу.

Смекалкой дочь Дятловских не отличалась. Она опустила голову и шагнула к выходу. А гость, промокнув на губах кофе, ответил хозяйке:

— Катя… Катерина Аркадьевна, дорогая, автобус не нужен. Я буду счастлив доставить вашу дочь точно по назначению. Тем более я сам пишу тезисы и понимаю важность происходящего. Позволите ли мне завести мотор?

— Да, я была уверена, что услышу именно это. Тезисы — объединяющее начало разных людей. Мне надо было догадаться раньше, но всё ещё впереди. Благословляю, заводите, — глаза Катерины Аркадьевны сверкнули с такой силой, что входная дверь сама отворилась, а гость протянул руку, приглашая дам к выходу.

Новую «Ауди» Валерий любил с трепетом и никогда не бросал под окнами, даже на даче. Просторный кирпичный гараж профессора с радостью принимал у себя белую красавицу каждый визит её хозяина в Сосновку. В салон автомобиля Леру запихнули, как зазевавшуюся бабочку в банку. За стеклом «Ауди» бабочка затрепыхалась, а новые её хозяева обнимались, подпирая капот. Когда же мотор зарычал, Катерина Аркадьевна просунула голову и плечи в салон, поцеловала дочь, слишком сильно, и бросила на заднее сиденье стройотрядовскую куртку, значки которой царапнули кожу пухлого дивана.

— Накинешь вечерком. У дома. Ночи в августе не такие уж тёплые…

V

В полночь, перешагнув порог столичной квартиры, Лера не знает что прятать, то ли сияющие счастьем глаза, то ли бегущие стрелки на колготах. Стараясь быть невидимкой, она по самый нос захлопнулась в студенческой куртке и не расстегнула ни одной пуговицы, пока не оказалась в ванной. На её счастье, муж проспал сегодня до полудня и остальную часть суток проскучал на кухне над тезисами, развлекаясь только холодильником, поэтому от научных трудов и докторской колбасы он ослабел уже к вечерним новостям.

На столе, рядом с блюдцем варенья и корками батона, он разложил черновики профессорских статей последней пятилетки и в этом океане научной мысли ловит тезисы для московской конференции. А на молодую жену он взглянул, как замученный голодом хозяин смотрит на опоздавшую с ужином кухарку. Однако вид корзины с тёщиными пирогами стал для профессорского зятя мгновенной инъекцией счастья.

И, пока Лера смывала водой грех, её супруг потворствовал своему чревоугодию.

Утром Лера не поняла — спала ли? А время идти на работу. Чувствуя себя невесомой и неземной, она, босая, на носочках прокралась к шкафу и вытянула, правда не с первого раза, мамино платье, подходящее для женщины с крыльями за спиной. В нём и полетела на работу. На лестнице сырого институтского холла её остановил новый директор и здоровался за руку, которую не хотел выпускать, стараясь, напротив, покрепче сжать пальцы. Лера улыбалась и кивала в ответ на каждую его реплику. Казалось, директор забыл о должности и вот-вот упадёт перед женщиной с крыльями на колено…

События дня побежали мимо Валерии Николаевны. На восемь рабочих часов она погрузилась в воспоминания вчерашнего торжества.

В салоне белой «Ауди» баллады поют Scorpions. Лерино сердечко отзывается на каждую ноту, на каждый взлёт голоса, и она понимает — пришло её время.

Сильный мужчина смотрит ей в глаза и, не говоря ни слова, сворачивает на лесную дорожку для особенно смелых грибников. Лес щетинится и густеет, еловые лапы старыми иголками царапают крышу и даже капот. Кажется, белая «Ауди» заблудилась. Под колёсами трескаются шишки, и у Леры замирает сердце. Она боится ойкнуть и просто сжимает кулаки. Но надолго её не хватает. Под колесом, как взрыв случайной мины, лопнула гигантская шишка — Лера ойкает и подпрыгивает на пострадавшем колесе. А сильный мужчина тут же ударяет по тормозам и сгребает в объятия взлетающую бабочку. Приехали…

Да, Лера, вдохнув счастье, срывается с безумной высоты. Оказывается, на дне бездны время исчезает.

Она очнулась. Они очнулись на заднем сиденье автомобиля, когда ночь опускалась на макушки сосен. Лера опять ойкает — на голой лопатке выступила кровь. «Тебе больно? — спросил сильный мужчина и прижал раненую к груди. — Это всё цацки на твоей шмотке. Никогда больше не надевай».

Сидя за персоналкой, Лера напустила серьёзности в лицо, чтобы никто из научных сотрудников, вечно голодных и без сигарет, ни отвлёк её от смакования эпизодов первого в жизни любовного свидания. Мёд сладострастия опять проник в кровь и питал каждую клетку новым знанием жизни, поэтому Лере теперь домой не хотелось, ей понравилось жить бабочкой. Но а что дальше? Что? В последний час рабочего дня сердце забило тревогу.

Академическая улица — такая скучная и длинная. По левую руку — серые коробки с глухими окнами, по правую — колючие остриженные кусты. Научная сотрудница спешит домой, обгоняя знакомых и незнакомых сотрудников, но около метро останавливается, смотрит с тоской на поток горожан и, еле волоча ноги, уходит в маленький скверик, оставляя за спиной станцию с буквой «М» на карнизе.

Городской сквер, простой и прямой, — каштаны и скамейки, кусты и фонари. Лера знает его с детства. Иногда после работы папа здесь думал, а она молчала, ковыряя палочкой в стыках тротуарной плитки или в просветах между досками скамьи.

Но это в прошлом. А сегодня в городском оазисе, ступая по тротуару, думает взрослая Лера. На проезжей части, сквозь кованную изгородь, прошивающую тротуар, блеснули четыре сцепленных обручальных кольца. Лера вздрагивает — неужели? — и замедляет и без того неспешный шаг. Почти останавливается, вытягивает шею — и…

Чьи-то руки сжали её плечи, а шёпот ласкает ухо:

— Моя тайна, я ждал тебя.

Даже со спины Лера узнаёт уже родное тепло и льнёт к нему, закрыв глаза, чтобы не расплакаться. Шёпот опять ласкает ухо:

— Я похищаю тебя.

Только в салоне белой «Ауди» Лера открывает глаза. И тут же их закрывает, окунаясь в поцелуй.

По возвращении с небес в автомобильное кресло Лера получает букетик фиалок. Нежные цветы, с переливающимися на лепестках капельками росы, пробуждают самую милую улыбку на свете. Сильный мужчина, не сводя глаз с сияющей Леры, произносит:

— Ничего подобного я не видел. Улыбайся. Улыбайся так всегда.

Лера кивает. Из крохотного букетика, прикрывающего её лицо, слышится:

— Как? Как вы узнали? Я не могу понять просто. Может, вы ожидали кого-то? — При этой мысли улыбка спадает с её лица.

— Ну-ну. Мы договорились улыбаться. — Сильный мужчина обхватывает её лицо ладонями и смотрит в самую глубину фиалковых глаз. — Я позвал тебя, и ты пришла.

Казалось, он нашёл что-то ценное, дорогое на дне Леркиной открытой души, полюбовался и сорвал. А Лера чувствует только, что из её глаз полились магические лучи, что она не управляет ими и не принадлежит себе, как раньше, до встречи с маминым любимчиком из Сосновки.

Она смотрит, как он срывает чёрные квадратные часы с руки и суёт их в карман, как вытаскивает батарею из корпуса удивительного беспроволочного телефона и швыряет на заднее сиденье, и, вздохнув, кладёт руки на руль. И опять смотрит на неё и спрашивает, улыбаясь глазами:

— Долго ждал. Неужели в этой дохлой конторе, академии без науки, крутятся ещё какие-то дела?

— Ну да. Есть дела. Это моё первое место работы, — отвечает без робости Лера.

— Работы? Сильно сказано для сквозных чаепитий. Как у Кэрролла, «время пить чай». Другого времени в наших институтах нет.

Лера возвращается в родное поле и смелеет:

— Да… Но ещё в прошлом году работы было много, эксперименты ставили, заказы какие-то были. Я, например, разработала целый программный комплекс для ВАЗа, на персональном компьютере, между прочим. А сегодня, конечно, печально. Сломался электронный микроскоп, народ на митингах пропадает. Что скажете? Я рада тому, что папа отошёл от всех дел.

— Ну, и твоя мама тоже этому рада. Вы, женщины, — антилогичные творения, — усмехается Валерий. — Мужик умный, ещё не старый, чуть не отдал концы, здоровья нет заниматься любимым делом, а они обе довольны. Этот ребус мне не разгадать.

Нащупав тему, которая без предела разжигает фиалковые глаза его спутницы, Валерий поворачивает ключи. Белая «Ауди» проскальзывает в ряд бегущих автомобилей, но Лера, расплёскивая эмоции, не замечает, что приютивший её тоску городской сквер, остался позади.

— Нет… Нет, нет! Мы этим не довольны! — Лера расстёгивает несколько верхних пуговиц на вороте маминого платья. — Вернее, довольны совсем не этим. Если бы папа смог, как прежде, заниматься наукой, я была бы самой счастливой на свете дочерью. Но для науки нужен храм, правильно?

— Бесспорно, — соглашается Янович, смакуя буквы.

— А если храм рушится, угрожает раздавить своих создателей, самых талантливых, которые обычно и самые уязвимые. Что вы на это скажете?

— Солнышко, храм науки — мой самый любимый храм. Только ответь, пожалуйста, почему ты мне «выкаешь»? — Валерий выкручивает руль, и белая красавица с радостью подчиняется рукам хозяина.

— Я не помню, чтобы мы перешли на «ты». — Синие фиалки хлопают ресницами. А человек за рулём уже хохочет, почти до слёз:

— Посмотри на меня, посмотри, посмотри. А всё остальное, что было с нами, запомнила?! Ха-ха-ха! Божественно! Придётся повторить сначала. Я уверен, возражений не будет. — «Ауди» взлетает над городскими улицами, горящими колерами Шагала.

Лера без сил откидывается на кресло и закрывает глаза-фиалки. Сколько глупостей ещё она наговорит рядом с этим человеком…