I

Радуницу ещё не отыграли. Созреет утро, и кладбища опять заполнятся посетителями.

Cо свистом пули мчатся автомобили по кольцевой. Есть ли хоть в одном из них человек на борту, разглядеть невозможно. И джип Яновича не отстаёт, даже преуспевает.

Летящий внедорожник растянул китовый оскал по ширине капота и внушил своему обладателю чувство победы над любыми трудностями. Вращая руль, как колесо судьбы, хозяин мнит себя властелином мира. Вчерашнее досадное происшествие в гараже, которое едва не стоило жизни человеку, шальному джипу не зачлось. Царственный строй рулевого не сломали трели только что включённых мобильников и бульканье айфонов, переполненных гневом требующих немедленного ответа абонентов. Янович ухмыляется: «Соскучились, дворняжки?» — и выхватывает из строя звонящих тот гаджет, градус возмущения у которого приближается к взрывоопасному.

— Я всё утопчу. К обеду… — говорит он ровным сильным голосом и отвечает на другой звонок. — Родина сильна и прекрасна…. — обрывает он следующего абонента, не желая слушать его ропот. — С галимого металла чушку ЛС не выльешь…. Ну вот, уважаемый, дождались: биржа вниз — доллар вверх. Вот она — ваша жадность проклятая!.. Я же говорил тебе, м…чок: микс — жирный. Медь вниз пошла. К обеду посчитаю… Мне нужно пару машин за быстрые деньги.

Каждый ответ — сражение на поле бизнеса, столкновение мнений, даже от интонации зависит процент прибыли. Напряжение растёт, звучат упрёки и угрозы, но ни один мускул не слабеет на его лице. Правда, два абонента заставили-таки властелина покрыться холодным потом. Первой дозвонилась Снежана, она хлюпала носом и повторяла только одно слово: «Папа». В ответ Янович заорал и орал, пока трубку не перехватила няня. Анастасия Сергеевна тоже слова подбирала с трудом, давя таблетку валидола во рту, но и эти слова оказались лишними. Едва прозвучало «Полина», Янович понял, что его жена опять опустилась в алкогольный рай. Понял и вздохнул. В первую минуту разговора он пережил события на порядок страшнее.

— «Разберёмся» — это всё, что ты можешь сказать? — завопила ему в самое ухо дочь, сменяя у телефона Анастасию Сергеевну. — Она чуть не убила нас! До тебя когда-нибудь дойдёт, что нас нельзя оставлять?! С ней оставлять!

Отвечая ей, Янович пытался не жевать слова:

— Так и должно было случиться, но не сейчас, нет, гораздо позже. Месяца два-три она в норме. Ну кто мог знать? Обещаю…

Снежана орала, а её отец сильнее сжимал руль, морщины глубже пересекали его лоб. И на помощь, как всегда, пришла няня.

— Валерий Леонидович, ну держите себя в руках, мы всё преодолеем. Девочку нашу успокою, отправлю в институт и вам позвоню. Мы вас очень ждали. Очень. Всего доброго…

И тут же новый вызов, который не просто поднял давление — от него закипела кровь. Самое страшное, отчего затылок Яновича в одночасье поседел, только что произошло. Звонил кум, не лично сам, а через оговорённого посредника, который по плану включается в игру только в случае опасности, реальной опасности.

А пока Янович подавлял охвативший его с головы до ног ужас, его дочь досыпала утро на своей кровати, ноги на подушке, а голова на коленях няни. И та обняла её, как родное дитя, гладит её волосы и поёт, не попадая в ноты, жалостливую дворовую песенку, услышанную в детстве от бабушки: «Не влюбляйся в чёрный глаз, чёрный глаз опасный. А влюбляйся в голубой, голубой прекрасный». Песенка накрывает Снежану, она уже не хлюпает носом и не вздрагивает, но в глубине сердца живы воспоминания, которые тревожат её. Мама. Запой, скорая, больница… Вирусный алгоритм, пожирающий их семью, выстроился окончательно за день до шестнадцатилетия Снежаны.

В преддверии праздника мать плясала стрекозой, несмотря на отяжелевшее за шестнадцать минувших лет тело. Труженики и постоянные клиенты её салона красоты «Вселенная» с утра до вечера пили шампанское за здоровье мамы и дочи. На третий день торжества хозяйка пожаловала стопроцентные скидки верным посетителям, а персоналу — шальные премии. На радостях количество тостов и чмоков увеличилось в разы. Поэтому домой счастливая мать приплеталась за полночь, а после напряжённого третьего дня и вовсе с работы уже не приехала. Просто посидели коллективом в массажном отделении салона, то ли в конце дня, то ли в начале следующего, после чего тостующие забылись сном в обнимку друг с другом, а кто-то особенно везучий — с хозяйкой. К обеду в салон прибыли «константы», вечно бесплатные клиентки из «самых верхов», которые тоже в стороне не остались, и подняли вторую волну поздравлений, накрывшую мать именинницы с головой.

К утру, одолев стенания тела, Полина, рявкая на обласканных друзей, остановила массовые гулянья и заказала в интернет-магазине подарок для любимой дочери — чемоданчик то ли с косметикой, то ли с бижутерией.

Завтра праздник перенесётся под крышу дома. Гостей будет мало: сестра с дочерьми, обхохочешься, да, и кум заглянёт. А уж хозяйка постарается, чтобы стол ломился от закусок и напитков, да не каких-нибудь шампусиков-ликёрчиков, а настоящих, ядрёных джинов и коньяков. А сегодня надо было целый день глотать лимонную воду, пройти курс омоложения и покряхтеть на массаже.

Октябрь обесцветил небо. Ячейки железной сетки, оградившей от всего мира двор из трёх коренастых пятиэтажек, облепили сухие листья. Юная, ещё почти ребёнок, девушка в сером маленьком пальто и белой вязанной шапке, сползающей на глаза, раскатывала на качелях своего братика, на вид двухлетнего малыша, ножки которого, обутые в высокие кожаные ботинки, болтались, как верёвки, а сам он был привязан к спинке качелей толстым шарфом. Мальчик, которому на самом деле четыре года, не отрывая взгляда от сестры, заливался счастливым смехом, а когда качели взлетали особенно высоко, ещё и пузырил слюни.

Во дворе они были не одни, но не замечали никого. Около первого подъезда одной из пятиэтажек, в обтягивающих до треска джинсах и вздутой куртке цвета луковой шелухи, стояла молодая мама, выпятив подбородок в сторону качелей. Одной рукой она сжимала банку с пивом, а другой подёргивала коляску, напоминавшую мыльницу на колёсах. Толстыми мазками маскирующего крема, точно в тон куртки, было выкрашено продолговатое лицо молодой мамы.

Когда громоздкая фигура с причёской жены фараона, ввалилась во двор, молодая мама так вытянула шею, что едва не потеряла равновесие.

Захлопнув электронную калитку, фигура, покачиваясь на каблуках, двинулась прямо к качелям.

— Цветики мои, золотые, как же мама соскучилась. Подарков навезла! Завтра праздник, праздник, праздник! — громыхнула фигура за спиной девушки. Та замерла, а малыш начал ловить ртом воздух, теряя высоту. Весёлая игра закончена.

— Ну что же вы? — прохрипела фигура и с раздражением скрипнула кожей своего пальто.

Девушка повернулась и сморщила нос от кислых испарений, исходящих от подплывшей к ней дамы.

— Праздник, праздник! Будет снег и мишура!.. — без запинки выдала она. — Посмотри скорей, Мишутка, к нам Снегурочка пришла.

Снегурочка скривила напомаженные губы и махнула рукой около лица девушки, утопив в воротнике из серебристой лисы тяжёлый подбородок. Малыш пропищал что-то невнятное, подпрыгивая на остановившихся качелях, и дама почему-то улыбнулась и, качнув фараоньей причёской, кинулась обнимать малыша.

Напряжёнными ручками мальчик тут же вцепился в дорогущий мех воротника и стал драть его, отчего ворс съёжился и на воротнике открылись гладкие плеши. Женщина в ответ дёрнулась и шлёпнула малыша по скорченным пальчикам, злобная гримаса исказила её припухшее серое лицо. Малыш тоненько заскулил.

— Не смей подходить к Мише, горе-мамаша! Отпилась? О детях вспомнила! Пошла вон! Не позорь нас, люди кругом, — крикнула девушка в сером пальто, заслоняя собой ребёнка на качелях. Синие глаза сверкнули гневом.

Мамаша выдвинула нижнюю челюсть из серебристого меха и отозвалась:

— Забываешься, малявка! — Из-под её воротника выполз пёстрой змеёй тонкий шарф. — Мать оскорбляешь? Дура ты! Мать тебе подарков на тыщу евро, а ты? Дура ты! — Переведя дух, она снова засипела. — Да, отметили вчера твой день! Так что? Право не имею? Друзей поддержать, шампанского бокальчик? Да меня полгорода поздравлять пришло, и не простые граждане с прожиточным минимумом, а… люди солидные, без красной икры обедать не сядут. Уровень у меня… а ты… — Женщина развела руками, удерживая равновесие. — Снежанка, ты представить не можешь, как высоко я вращаюсь. — Тёмные глаза влиятельной особы забегали, отчего начали казаться ещё чернее, а голос приобрёл заговорщицкий оттенок. — Да я каждую среду лично… с женой второго сына Самого… в моей сауне сижу, и на всех процедурах… вооружённая охрана по периметру.

Дочь выжала кислую улыбку. Сегодня фантазии матери устремились к высшим эшелонам. А вот в августе матушка спасала от смерти жену московского олигарха, которая скрывалась от киллеров, нанятых собственным мужем. И кто бы мог подумать: где самое надёжное укрытие от профессиональных служителей смерти? Конечно, только в мамином салоне. Киллеры за версту обходят.

Счастливое спасение праздновали недели две, с небольшим перерывом на уик-энд. «Знала бы, какая ты смешная и жалкая», — подумала Снежана, а вслух произнесла, почти не шевеля губами:

— Ступай уже домой!

Но собеседница команду не выполнила, только сильнее выпучила глаза и децибел в голосе прибавила:

— Я что, падаю? Валяюсь, деньги пропиваю? Смотри, на! — Дама распахнула сверкающую молнию, вытащила из сумки доказательство своей невиновности, пузатый лаковый кошелёк с блестящей цыганской застёжкой, и покрутила им в воздухе, как жонглёр, отчего наблюдательница с коляской-мыльницей чуть не свернула и без того чересчур вытянутую шею.

Из прозрачности окон в Снежану выстрелили взглядами десятки пар любопытных глаз, сканирующих семейную сцену, так, что по спине девушки забегали мурашки. «Скорее бы няня вернулась», — взмолилась небу девушка, пытаясь подарить улыбку нависшей над ней меховой туче.

— Конечно… мама… теперь я поняла. Дома поговорим! Ладно? Мы с Мишуном ещё гуляем… он на улице не был. Полдня на реабилитации…

Туча дёрнула фараоньей головой — то-то же! — и потянулась к подъезду, царапая каблуками тротуарную дорожку. В её распухшем кулаке всё ещё была зажата пачка прожиточных то ли минимумов, то ли максимумов.

Снежана домой не спешила. Но в конце концов она пересадила брата в коляску, не переставая мысленно просить помощи у неба и у отца, который опять в командировке. Братик жался к ней, заглядывал в глаза, но Снежана как будто не замечала, смотрела сквозь него, а руки её затягивали ремни на коляске. «Всё. Звоню крёстному, пусть разберётся со своей родственницей…» Пальцы её скользят в карман и хватают сотовый телефон, папин подарок на прошлое Рождество.

Крёстный телефонных разговоров не любил. «Языком — не молоть! — не уставал напоминать он Снежане и её отцу. — Все тёрки — при встрече». Это было законом всегда и для всех. Но Снежана правила нарушала, и это ей сходило с рук. И сегодня она кричала в трубку:

— Пьёт! Пьёт! Делай с ней что хочешь, твоя кровь, родная… Ну, посади её!.. Ладно уж, Алексан Родионыч, жду.

За разговором Снежана подкатила к дому и опять включила мобильник, на этот раз вызывая Анастасию Сергеевну, чтобы поторопить её. Так хочется взять за руку родного человека, и побыстрее. Вот Снежана поравнялась с молодой мамой в куртке цвета луковой шелухи, которая тут же спрятала голову в капюшоне — остался торчать только нос, уплотнённый слоем тональника. Рука молодой мамы так же подёргивала коляску‑мыльницу, а вторая прятала баночку пива за спиной.

Снежане хотелось утереть её любопытный нос, и только с языка сорвалось: «Родная…» — как из окна первого этажа высунулась фигура соседки, знатной пенсионерки, бывшего депутата и заведующей университетской кафедрой. Пожилая женщина в открытом окне закричала, размахивая руками: «Беда, Снежана, беда!!! — Рыжий парик её съехал на одно ухо. — Звони отцу, срочно!.. А я — в неотложку».

Молодая мама не двинулась с места, будто вросла каблуками в тротуар, даже коляску перестала дёргать. Снежана схватила её за плечо и выпалила:

— Посмотри, родная, соседке плохо. Ты ведь новенькая, со второго подъезда? Квартирку незаконно сняли? Не по договору? Коляску мою покарауль, а я — к соседке, ей помощь нужна, слышала? Соседи помогать друг другу должны. Я, например, второй месяц ментам про тебя молчу… и налоговой. Вот ведь как!

Не дожидаясь ответа, Снежана умчалась в подъезд, а новая знакомая тут же покинула пост, выругалась матом и укатила прочь со двора. Банка из-под пива тоже укатилась, гремя своей пустотой.

А Миша захлопал длинными девчоночьими ресницами и замычал вслед сестре: «мыа-а-ама». Но она не слышала, взлетая по лестнице.

В полёте Снежана столкнулась со знатной пенсионеркой, уже нахлобучившей синтетический парик обратно на свой затылок. Соседка поджидала её на лестнице с трубкой домашнего телефона в руке.

— Детонька, в дом не входи, не входи! Послушай, там чего счас повторится! Ужас неслыханнай! — с тревогой прошептала соседка, вцепившись в рукав Снежаны.

А из-за родной двери послышалось дикое ржание, потом топот и едкий смех. Пенсионерка и девушка обнялись и замерли. Когда звуки ада стихли, сквозь стены прорезался голос самой хозяйки, мощность которого нарастала с каждым гласным звуком.

— Вода! Вода! Аа-а! Кругом вода! Помогите! Она выльется, и я сдохну! Ужас! По‑мо-ги-те!

Стряхнув объятия соседки, Снежана бросилась к «тонущей» матери. Но не успела. Утопленница сама вывалилась на лестничную клетку и закружилась волчком на носках своих ботильонов. Волосы её взмыли в воздух и летят по адскому кругу. Снежана и соседка отпрянули от распахнутой двери Яновичей, и обе побледнели. Сверху выглядывало несколько любопытных, не решающихся ступить на лестничный пролёт. Время остановилось.

Снежана шагнула через порог. Дома было сухо, краны закрыты, но разбросано всё, что только может быть разбросанным. В зале, как хрустальный гроб, покачивалась люстра из сотни блестящих лепестков стекла, и запах стоял горький, скребущий горло.

Снежану поразила ужасная догадка — мать искала бутылку джина, единственную в доме, которую хранил отец в детской комнате, за комодом. В тайну была посвящена только старшая дочь, с лёгкой руки которой два дня назад мусорный бак во дворе проглотил литровую стекляшку и не поморщился. Источник маминого счастья пересох. От горя она бьётся головой о щит с электросчётчиками на площадке второго этажа и вопит всей глоткой:

— Помогите! Вода! Из ушей хлыщет, из ладоней! Помогите…

Снежана чувствует, как тошнота и ненависть подступают к горлу.

— Ах ты, мразь! С понедельника пьёшь! Мало тебе, мало? Алкоголичка! Будь ты проклята! — На глазах у осмелевших соседей дочь бросилась на обезумевшую мать, но девичья ладонь соскользнула с рыхлой, как пороховой гриб, щеки. Снежане показалось, что её руки коснулись жабьей кожи. Девушка в маленьком сером пальто пошатнулась. Перед её глазами стали расплываться входные двери, лица соседей, стойка электрощитов.

Чьи-то руки вдруг подхватили её и понесли. Впереди бежали две соседки. Знакомый, родной голос прозвучал прямо у неё над головой: «Приглядите за ней, пока не вернётся отец». Это говорил человек, державший её на руках. Снежана приоткрыла глаза, и увидела знакомые пышные усы. Но веки больше не слушались её, они будто налились свинцом, и глаза снова закрылись.

Проснулась Снежана на застланном белой простынёй диване, в квартире знатной пенсионерки, бывшего депутата Валентины Фёдоровны. Девушка улыбнулась и вдохнула аромат свежеиспечённого хлеба и свежесваренного кофе, который тянулся из кухни. Но через мгновенье бедняжка вскочила с криком:

— Миша! Миша! — и опять заплакала. На щеках около глаз проступили розовые пятна.

— Не плачь, милая, поспи ещё, — принялась успокаивать её Валентина Фёдоровна, выбегая из кухни.

— Миша у меня, спит, — подала голос из-за плеча хозяйки вторая соседка по лестничной клетке. — Люда моя присмотрит… А ты приляг. Глаза какие чёрные… жуть.

— А папа? — простонала Снежана, падая обратно на подушку.

— Приедет скоро. Спи, — сказала знатная пенсионерка, вытирая фартуком лицо, которое выражало гордость за все высокие достижения её трудовой жизни.

— Ему крёстный твой дозвонился, кум ваш, — надкусывая ломоть горячего хлеба, добавила ближайшая соседка. — А что… Быстро же он примчался… Симпатичный мужчина, усы такие командирские… Всегда мне нравился. Хоть и ростом маленький, но силище! Жилистый такой, живчик. Это он к Валентине Фёдоровне тебя доставил, а Мишу ко мне. И мамашу твою … повёз.

— Валерий Леонидович из Гродно выехал. Ещё до того… этого… Так что подождём, — успокоила Валентина Фёдоровна.

— Ой, — забеспокоилась Снежана, привставая, — мне тогда домой надо. Убрать… Бардак. Хоррор. Жесть.

— Лежи, детонька. Я тебя покормлю скоро. Отдыхай… Мы с Николаевной сами приберём. Квартиру не узнаешь, — сказала Валентина Фёдоровна, натягивая на гостью одеяло по самый подбородок.

Снежана смирилась, сил уже не осталось даже на возражения. Но препирательства начала вторая соседка, тряхнув бигудями:

— Ты, Валентина Фёдна, за себя говори. Я ничё убирать не стану. Пусть хозяин посмотрит, какова у него жёнушка А то ить… прывыкла: не здоровается она, морду крутит. А что?.. Если Валерке правду говорю, по-соседски ему говорю — дык он лыбится, дуру из меня делает.

— Николаевна… ну что ты.

— А что? Это не я до белой горячки допилась и весь дом перебаламутила, — вспыхнула вторая соседка. — И вот таким… мужья, богатства, квартира шикарная. А моей Дудусеньке, умнице, красавице такой, с красным университетским дипломом, уже тридцать скоро стукнет — и ни мужа… ни жениха. Мы с ней всю жизнь в однокомнатной прожили. У моей Дудуськи комнаты не было отдельной, всю жизнь друг другу в затылок дышим…

Валентина Фёдоровна покраснела и отозвалась, повышая голос:

— Будет тебе, Николаевна, судьбу клясть! У каждого свой крест, и твой — не тяжелее моего. Постыдись! Видишь, девочке плохо. — От волнения она сжала кулачки, подбородок её теперь чуть вздрагивал, и только парик, скопировавший её депутатскую причёску, не шевельнул и волосом. — К Яновичам лучше ступай, у тебя ключ, приберись, посуду помой… И молча! Нет чего дельного сказать — лучше рот на замке держи!

Николаевна выпятила нижнюю губу, надула без того круглый живот и окрысилась:

— А ты мне рот, Валентина Фёдна, не затыкай! Имею право! Всю жизнь до копеечки честно прожила. А что? Мужу не изменяла, работала до седьмого пота, семью смотрела! А эти, эксплутаторы, не знают куда деньги девать, что купить! Сколько живу — смотрю на них. Полина в магазин не ходит, мусор не выносит и ребёнка, больного, не смотрит, на дочь кинула! Только шубы меняет, каждый год новая! И макияжем-то себя как облепит! Смотреть противно, тьфу! Веки не открываются! А что? Мимо идёт — первая не здоровается, морду отвернёт и пыхтит. А от самой перегаром разит, как от забулдонов обычных! И за что таких любят? Мужик у неё — золото! Терпит эту дуру, не разводится! Денег ей не жалеет! Да что ещё? Старшую свою высмотрел! И купал, и гулял, и в молочку бегал! А мамаша-то коляску в руках не держала ни со вторым, ни с первым! А что? Сегодня вот новый сюрприз — белая горячка! И нечему тут удивляться. Каков её маршрут был? Из сауны в кабак, из кабака в ночной клуб, а оттуда в казино.

Снежана лежала с закрытыми глазами и не внимала монологу ближайшей соседки. Та высказывала свои соображения Валентине Фёдоровне при каждом удобном случае. Последняя в обсуждения уж не вступает, так, головой кивнёт для вежливости — и убегает. А сегодня у Николаевны есть возможность говорить про наболевшую, тревожащую её сердце тему сколько душе угодно. Вот она и распинается.

— А ты мне, Валентина Фёдна, рот затыкаешь! Кухню её помойную могу, значит, мыть, а сказать не могу! Правду сказать не дают! Крики сумасшедшие терпеть должна, а возмутиться не смей! — Николаевна побагровела и даже стукнула кулаком по обеденному столу. Валентина Фёдоровна расправила сутулую от возраста спину, поставила голос в привычный для неё официальный режим и проговорила:

— Вы, гражданка, забываетесь, в чьём доме находитесь. У меня не позволено говорить… чушь разную, подзаборную. Это вы недостаток культуры показываете… — Знатная пенсионерка сверкнула вставными зубами, дорогими, белыми, которые пенсионерам нашей республики не по карману. Протезирование в лучшей клинике оплатил «Икар», года два назад. С той поры Валентина Фёдоровна живёт в чувстве благодарности к семье Яновичей и всякий раз вытирает слёзы, когда встречает Валерочку на лестнице.

Николаевна съёжилась, обида на давнюю подругу, у которой не раз рыдала на груди, растеклась по её разгоревшемуся лицу.

— Ах! Вот ты как. Ну, соседушка.

— Ты же правду любишь говорить — так правду и слушай. Никто не виноват, ты сама виновата, что Людка твоя до сих пор в девках ходит. Она и хорошая, и образованная, глазки красивые, а толку что? Жених как на мать её глянет — глаза яростные, язык злой, ни доброты, ни мягкости, — сразу охота к невесте пропадает! Ведь яблоко что яблоня, как известно. Ты бы, чем соседей осуждать да завидовать, лучше бы в храм сходила, помолилась о благополучном замужестве дочери, глядишь — и ты смягчишься, и её судьба устроится. Так всегда бывает!

У Николаевны бигуди дыбом встали:

— Ага! Вот как ты, подруженька, запела! А что? Я, значит, грешница, а ты — святая! Раз в неделю в храм слётаешь — и на тебе, крылья растут, нормальных людей поучать можно! И что я там, в храме, не видала? Полька вот пьяница горькая, а ей без всяких молитв Всевышний прекрасного мужа дал! А тебе Бог почему не помог, когда внучку и правнучку твою убивали, ножами резали? А? Молчишь? Ты ведь и тогда в церковь бегала, свечки жгла?

По лицу Валентины Фёдоровны пробежала тень, а Снежане захотелось запустить чем-нибудь в эту жёлто-махровую гору, пыхтящую злом, но расслабленные руки и заполненная звоном голова не восприняли боевой сердечный импульс.

— Милая моя, — ответила знатная пенсионерка сдавленным голосом, — прости меня. Зря я тебе про храм. Думала я, Николаевна моя своего мужа покойного поминать ходила, литургию отстояла, панихиду отстояла, отчего и за здравие дочери не постоять? Ошиблась, неловко как-то, так рассердила тебя! Наверное, давление у тебя подскочило, красная вон вся… Ты домой ступай, полежи. А меня, старуху глупую, прости уж, виновата, в такой грех тебя ввела.

Николаевна приподнялась. Выпуклый живот её сдулся, даже пояс от халата повис, а подбородок задрожал, как у встревоженной кошки.

— Нет! Нет, нет… Валентина Фёдна, нет. А что? Я всё сделаю, мигом, сейчас же на кухне приберу, в коридоре… Ты ведь меня на помощь позвала, Валентина Фёдна. Я помогу, мы ведь не первый год знакомы, пуд соли, поди, съели. Ты знала, к кому обратиться! — пролепетала она.

Вдохновлённая помощница умчалась на осквернённую кухню Яновичей, а махровый поясок её приземлился на паркет гостиной Валентины Фёдоровны, бесшумно, как гусиное пёрышко.

II

Радуницу ещё не отыграли. Созреет утро, и кладбища опять заполнятся посетителями.

Cо свистом пули мчатся автомобили по кольцевой. И джип Яновича не отстаёт, даже преуспевает.

Смрадным пятном мазута расплылось в груди Яновича отвращение. Голос посредника был противнее плесени и гнили. Джип опять прибавил скорость, вздрогнув под рукой хозяина, и замигал легковым простушкам — уступите дорогу настоящему асу.

Янович потянулся к дорожной сумке, брошенной им на переднее сиденье, и одной рукой вытряхнул из её чёрной глубины пару носков и тайный мобильник с единственным абонентом в списке контактов. «Кум» оказался недоступным — ещё один тревожный знак. Янович вдохнул до боли в лёгких. Что сулит ему встреча с посредником?

Неопределённость поджидала его на стоянке у одного из городских парков, где с утра до вечера кружатся карусели и объедаются сладкой ватой дети, а по вечерам на танцплощадке шаркающие пенсионеры вальсируют с дамами, такими же шаркающими, но напомаженными и надушенными.

Никто из сотрудников «Икара», даже наипроницательнейшая Елена Юрьевна, главный бухгалтер и любимица директора, не догадывался, какие финансовые и производственные проблемы её предприятия решаются на скамейках этого городского парка. Какие сюда стекаются люди и как они, прохаживаясь по аллеям, на пальцах раскидывают человеческие судьбы. Директор «Икара» бывает здесь постоянно, тоже прохаживается или сидит на скамейке, но больше молчит и кивает, чем говорит или раскидывает пальцы. Его всегда сопровождает кум, Родионыч. Без него никто из вершителей судеб на Яновича даже бы и не взглянул.

Для связи с Родионычем у директора был тайный мобильник, оформленный на неизвестную персону. Но сегодня утром тайный мобильник молчал. Кум подал сигнал тревоги по обычному, доступному общественности телефону ехидным голосом своей тридцатилетней племянницы, которую он в ушедшем году пытался выдать замуж не только за Яновича, но и за пару-тройку положительных бизнесменов местного масштаба.

Племянница прогундосила в трубку несколько слов из ключевой фразы, намеренно проглатывая буквы и слоги, и ни повторила ни звука, наслаждаясь просящим голосом Яновича. Нечего такими шикарными невестами разбрасываться. Её абонент побагровел и нажал сброс. И так понятно — надо двигаться к городскому парку. Надо примчаться раньше кума. Он ждать не любит: каждая потерянная минута воздастся Валерию Леонидовичу пятью минутами изливаемого на его поникшую голову гнева.

Родионыч знал достоинства всех сотрудников «Икара», но сосредотачивался на недостатках. Его же не знал никто. Приближённые к семье Яновичей, сталкиваясь с ним на семейных торжествах, видели такого Родионыча, которого он показывал сам: простака и шутника, завзятого дачника и любителя выпить и всех споить. Иногда кто-нибудь вздрагивал, натыкаясь на лезвие его взгляда, но новая шутка и анекдот тут же возвращали доверие к усатому весельчаку.

От его обаяния у женщин таяли сердца. От его шёпота на женское ушко по коже бегали мурашки и отключалось сознание. Но дальше медленного танца с прижиманием или поцелуем в темноте обычно дело не шло. Верность немилой жене, с которой он был в официальном разводе, но жил под одной крышей, Родионыч хранил как священную веригу, за которую Господь втащит-таки его в рай, когда придёт время великого перехода.

Супруга его, женщина возраста уже пенсионного и капризного, испытывая терпение бывшего мужа, образ жизни вела паразитический. Кормилась она с его руки, во всех смыслах. Продукты, которыми муж утрамбовывал общий холодильник, она с аппетитом уплетала, сигареты, которые муж забрасывал на полку в общей кухне, она с удовольствием употребляла. Но из гордости никогда не брала пачку новую, только начатую, и то сигаретки вытряхнет, а одну-две в коробочке оставит: не надо, мол, нам ничего от вас, бывших законных.

В двухкомнатной квартире комнату она занимала по площади меньшую, поэтому домашней работы не вела и за коммунальные услуги, ни за свет, ни за воду, не платила никогда. В личной комнате она тоже не прибирала, но позволяла сыну, Артёму, двадцатисемилетнему юристу из не преуспевающей адвокатской конторы, пройтись пылесосом по ковру или смахнуть пыль с мебели. Но только в особых случаях — когда луна шла на убыль, а на солнце не было взрывов. Случались такие совпадения нечасто.

Единственный сын уже пятый год как покинул родной дом и прижился «в отношениях» у одной расторопной стюардессы. Мама с той поры на сына озлобилась, и, когда он приходил к родителям, она обычно запиралась в своей комнате и отвечала ему через дверь, вскрывая раны, нанесённые её нежной душе кем-то из «этих двух» извергов, мужем или сыном. У Артёма опускались руки, но отец подбадривал: «Терпи, а что ещё? Мать — рожала, растила, титьку давала…»

И Артём терпел: и мать, и своё рабочее место в адвокатском болоте, и честные глаза стюардессы, вернувшейся из многодневного рейса. Он знал, придёт время, и отец даст ему настоящую жизнь респектабельного, сильного человека, сжимающего руль власти. Один раз не получилось, не беда, просто провалился первый жизненный план, когда Артёма выгнали из Высшей школы КГБ, выгнали и унизили, и так бывает. Но уж второй раз Артём не выпустит из рук счастливый шанс. И этот шанс совсем близко, Артём чувствовал, читал по глазам всемогущего отца.

Снежана тоже умеет читать по глазам крёстного и знает про него больше, чем тот предполагает. Крестница с детства была смышлёнее и Артёма, и своих сверстников, и даже родителей. Она знала: Родионыч — краеугольный камень, на котором стоит «Икар» и много чего ещё стоит, и деньгами ворочает, и решения принимает он. Отец Снежаны — тоже его творение, любимый ученик, надёжный и талантливый управляющий его капиталов, его лицо в бизнесе. Лицо, которое крёстный примерить не может. Родионычу положено иметь только одно лицо — государственное, даже на пенсии.

Снежана уяснила: и родной отец, и крёстный обречены на крепкий союз, нерушимый и несвободный. Поэтому она чувствовала себя дважды защищённой, и дважды дочерью. Крёстный отец обожал её и баловал, сердце Родионыча таяло от одного взгляда крестницы. И она, чувствуя власть над сильными мужчинами, пользовалась ею без стеснения.

«Икар», подобно дочери Яновича, был сыном двух отцов, только двух. Остальным претендующим на отцовство в графе трудовой книжки справедливо было бы записать «клоун», а не «заместитель директора». Поэтому Снежана в душе смеялась, когда Александр Ильич, покашливая и поправляя золотистую оправу на переносице, облачался в мантию величественности, а Санька, раздувая щуплую грудь до объёмности торса американского супербоя, вытягивал буратинью шею.

Елена Юрьевна, главный бухгалтер, с первого дня полёта «Икара» тоже посмеивалась над крутыми замами. Ведь за плечами дорогого директора она видела тень, вездесущую и всепроникающую, которую и сам директор побаивался. Но знание своё Елена Юрьевна держала настолько глубоко, что не вытаскивала его на свет никогда, ни при каких обстоятельствах. Елена Юрьевна была главным мозгом «Икара», и она знала: безопасность работы не зависит от «стрелок» с настоящими полковниками, которые забивает в закрытых кабинках ресторанов главный крышевод Гацко, для усыпления бдительности окружающих нажираясь дорогим коньяком. И «стрелки» эти стоили предприятию немалых денег, тем более размах Санькиных встреч год от года рос.

О вездесущей тени директора пшеничная нива офисных работников даже не шуршала, ни в перерывах, ни на перекурах, а так, отдельные колоски, ненароком прижавшись друг к другу, тихонько-тихонько попискивали на ушко.

А в ушах Яновича сейчас звенит голос племянницы Родионыча: «Любимый, через пятнадцать минут на нашем месте… через пятнадцать минут… через пятнадцать». Звенит так мощно, что он не слышит сигналы остальных мобильников, которые вопят, как младенцы в отделении для новорождённых, каждую минуту. От догадок его лоб покрывается потом, а извилины напрягаются до предела.

«Любовь моя, дай мне полчаса, и я твой… навсегда», — отвечает Янович женскому голосу и ёжится от неприязни.

Полчаса растягиваются минут на шестьдесят — столичные пробки. В условленном месте, на открытой автостоянке, облокотившись на серый «фордик», скучает Марина, племянница супруги Родионыча, худенькая девушка, облачённая в обтягивающий костюм, на вид гимнастическое трико, и косуху цвета бордо. Она курит тонкую сигарету, стряхивая пепел длинным, как спица, ногтем.

В глазах Марины, подведённых на азиатский манер, светится уверенность в собственной крутизне. Она из тех избранных, которые вступают в разговор со смертными только при острой необходимости, и слова произносят тихо, не разжимая зубов, не удостаивая взглядом вынужденного собеседника. Вот и сейчас, дождавшись Яновича, Марина раз только бросает взгляд на Яновича и, выпустив клуб неароматного дыма, щёлкает своим коготком.

— Поехали, — бросает она, растирая туфлей окурок и запрыгивая в серый «фордик», который Янович обзывает про себя «серым козликом». Он с тоской оглядывает свой новый джип и плюхается на переднее сидение «фордика». Тогда девушка газует.

На кольцевой Янович переводит дух и, напустив небрежности в голос, спрашивает:

— Ну что, любимая, где пройдёт наше страстное свидание?

В ответ Марина даже бровью не ведёт. Помедлив, Янович продолжает:

— Мариш, почему не приветлива, не весела? Я тебя лет сто не видел, соскучился, может. Расскажи, как живёшь.

— Лучше всех, — заявляет Мариша, задрав подбородок. До конца пути она не произносит больше ни слова.

От избитой фразы Яновича коробит. Он смиренно закрывает глаза и представляет себе Родионыча в военной форме, с медалями на груди, с подстриженными усами и горящим взглядом, точь-в-точь как на портрете, который он подарил на память Снежане.

III

«Тридцать два?» — удивился Валерий, беседуя за жизнь с кумом. Дело было осенним вечером минувшего года. По традиции, которая сложилась ещё до появления на свет Снежаны, в самые тёплые дни осени Родионыч уезжал на охоту в заповедный лес дорогого отечества и брал с собой Валеру. На эту охоту допускались только те люди, с которыми Родионыч прохаживался по городскому парку, и те, которые по парку хоть и не гуляют, но руки их, простираясь и по парку, и по заповедному лесу, и по земле отечества, пересекали при необходимости даже государственную границу.

Охотники разместились в сказочном тереме в три этажа, обнесённом забором, и коротали вечер перед утренней охотой, заливаясь водкой и коньяком по самое горло. Во дворе разрывались от лая дозорные собаки, если какой-нибудь из накативших спирта охотников вываливался на террасу, чтобы покурить.

В такой тёплый традиционный вечер, под хорошую закуску и чистую водку, в личную жизнь Валерия и заплыла Марина, племянница супруги Родионыча, незамужняя девушка с прошлым на горбу, которая желала начать жизнь сначала в паре именно с Яновичем.

В том, что Марина — племянница его кума, Валерий сомневался. В охотничьем домике «племянница» была своей в доску, как будто провела здесь немало лет. Охранников называла по имени, собачилась с барменом и рылась в столе на ресепшене, когда искала ножницы или лак для своих длинных, как кинжалы, ногтей. Глаза у Марины были злыми, хоть она и улыбалась, растягивая рот до ушей.

Соображений своих Янович не открывал, увиливая от разговора о достоинствах немилой ему девушки. Но в последнее время Марина появлялась рядом с Родионычем на каждой встрече, и тот, не жалея эпитетов, расписывая добродетели подставной племянницы, нависал над своим подопечным голодным коршуном.

К Рождеству того года план Родионыча провалился. Янович не дрогнул. А Марина по уши влюбилась в него, как школьница влюбляется в парня с новым айфоном. На юбилее своего благодетеля она закатила истерику на глазах величественных гостей, здесь, в банкетном зале лесного терема, когда предмет её вожделения улизнул из расставленных дядей ловушек для женихов. Она опрокинула в себя стакан водки и взвилась к потолку, подсвеченному иллюминацией… Хоть авторитет юбиляра, человека сильного, и не пошатнулся, но происшествие не позабыли даже год спустя. То и дело кто-нибудь из охотников отпускал колючую шутку в сторону своего товарища. Валера же вздохнул, как будто избавился от перспективы пожизненного заключения. Отношения с кумом вернулись в прежнее русло, а Марина больше ни разу не появилась ни в охотничьем тереме, ни за плечами Родионыча.

— Зря ты так с бабами. Они ведь тоже люди, — сказал Родионыч, заминая инцидент с племянницей. — Маринка — девка хорошая. Тебе отдать хотел, от сердца практически отрывал. А ты…

— А я? Женат до сих пор.

— Глупости… Женат! На ком? Полинка из ума выжила, то запой, то лечебница, твою так. Детям мать нужна. Подумай. Маринка сгодится. Я тебе отвечаю — сгодится.

— Ну, тогда, батя, покажи пример, сам женись! Твоя Валентина Владимировна тоже из ума выжила.

— Ну, ты засранец! — И это было, как всегда, одним из самых вежливых именований, обращённых Родионычем к Валерию. Которым, однако, как всегда, не ограничивался. — Я ж о детях, а ты…

— Да? Тогда сам мачеху Снежане представь, — усмехнулся Валера. — Ей-то зачем твоя Маринка? Ей мать родная нужна… была, а сейчас и она не в тренде. Поздно.

— От своего счастья отказываешься, дурак ты, дурак. Мы с тобой крепче бы породнились, — с сожалением произнёс Родионыч, зыркнув на Валеру. — Одумаешься — поздно будет, умыкнут девку, уж больно хороша.

Валера пожал плечами. Поскорей бы нашёлся этот счастливец. Но, стопроцентный, по теории вероятности, прогноз Родионыча не сбылся и за год. Пошёл второй. Марина была по-прежнему одинокой и влюблённой в Яновича. Сегодня они впервые встретились после скандального юбилея.

Кто-то научил Марину (точно не супруга Родионыча) показать гордость вероятному кандидату на её руку, вот она и старается, спину напрягает и подбородок тянет вверх. Жесть.

Но настоящая жесть возникает в пункте назначения, в избушке на самом краю деревни одиноких стариков. Дачники в эту деревню пока не добрались, если не считать хозяина избушки, однокашника Родионыча по радиотехническому техникуму, откуда со второго курса по особому приглашению он шагнул в Московскую школу КГБ.

В первое мгновение Валере кажется, что от раскатов голоса его покровителя содрогнулся потолок, сад и ветхий забор вокруг сада.

— Нашёлся! Где шатался, идиот?.. Я и слушать тебя не буду, и спасать тебя не стану, — орёт Родионыч, вставляя через слово отборный мат. — Просто сообщаю — тебя завтра посадят. И правильно, и по делам. — Усы Родионыча ощетинились. — Я сам, лично тебе такому-растакому дополнительные статьи пришью, чтоб подольше на нарах отдыхал, чтобы если не мозгов, что вряд ли, так хоть бы совести прибавилось.

— Как посадят? Куда?

— Я лично тебя на кол посадил бы! — рявкает кум.

Родионыч набирает воздуху в щуплую, но всё же командирскую грудь и, презирая слабые манёвры противника, продолжает, выливая на Яновича очередной поток брани, за которой едва не теряется смысл фраз:

— Ах, вот как заблеял! Я честью своей рискую, за уши этого придурка из дерьма вытаскиваю, а он лыбится стоит.

Валера опускает глаза. Надо затянуть повинную, старик это любит, и его самого тоже любит, иначе не затащил бы сюда, на дачу однокашника, не стал бы, натягивая жилы на шее, орать.

— Родной ты мой, отец, Родионыч, прости, в ноги упаду, весь день умолять стану, прости, меня, дурака, прости. Ты мне как отец, люблю тебя. Да что отец, ты для меня больше, ты меня в люди вывел, не предал ни разу, терпел столько из-за меня, прости. Если не сменишь гнев на милость — мне хоть закапывайся. Что я без тебя?

Родионыч чуть не смахивает слезу.

— Ах ты, дурак… — почти без злобы кричит Родионыч, награждая Яновича при этом всё теми же нелестными эпитетами, и опускается в кресло около входной двери, напоминающее обветшалый трон в советских фильмах-сказках. С большим усилием Валера поднимает на него глаза, но спину не расправляет, так и стоит, сутулясь, посреди квадратной комнаты на затёртом ромбике паласа. С бревенчатых стен на него с укоризной смотрят Сталин в потускневшем стекле и Спаситель, обрамлённый серыми от пыли рушниками, а с кресла у входа — пытливые глаза бати, в которых читается приказ «Вольно».

Считав послабляющую команду, Янович пятится назад и присаживается за круглый стол у распахнутого окна, на которое налегает пылающая соцветиями садовая слива. Нежные, как щёчки младенцев, лепестки рассыпались по укрытой скатертью столешнице. Янович смахивает бело-розовые чешуйки со стола и затягивает второй куплет покаяния:

— Отец, ну смени гнев на милость, батя, дорогой… в память о матери. Ради крестницы твоей. Она, если узнает, что ты от меня отвернулся, всё, плакать будет, и так, говорит, у нас нормальных родственников нет, только вот Александр Родионович, только он один… родной.

Дорогой батя еле сдерживает улыбку, командирство исчезает с его лица, а жёсткие усы распушаются обратно.

— Ладно, не причитай. Дочери скажи: «Я хоть и м…к, доча, но Александр Родионович мужик настоящий, меня в беде не бросил». Во-от… А ты, всё-таки настоящий… — Родионыч вставляет ещё пару крепких слов. — Отбыл из страны, почему мне не сказал? — опять заводится старик.

— Батя, я говорил, помнишь, говорил — еду машину гнать, — фальцетом тянет Янович. Он знает: наступает время, когда говорить надо кратко, без тени лжи, и смотреть надо прямо в колючие, пронизывающие глаза покровителя.

— И чего, пригнал? — спрашивает хранитель-покровитель, прищурив глаза, из зрачков которых будто смотрят острия боевых копий.

— Да, батя, пригнал… — у Яновича от напряжения уже взмокла спина. — Джип крутой.

— Ну что ж… теперь наши мальцы конфискуют. Вовремя ты им тачку подогнал! — язвит Родионыч.

Чувствуя скорую победу, Валерий подыгрывает ему:

— Родионыч, так ты… лучше себе забери, сегодня же, пусть сын катается.

— Я трофеев не беру. — Родионыч подскакивает с кресла. — Хватит… Слушай теперь.

Но тут старик закрывает лицо рукой и заходится в кашле. Крик исцарапал его горло. Откашлявшись, он становится красным и спокойным, как будто полностью выпустил пар. Сохраняя молчание, он встаёт и затворяет окно, ломая цветущие ветки. И только убедившись, что маленькая избёнка заперта наглухо, и окна и двери, он произносит, расположившись на железной кровати, которая так близко придвинута к столу, что протиснуться между спинкой кровати и столом невозможно:

— Ну! Ты попал, брат. Не сегодня — завтра тебя вместе с «Икаром» силовички накроют… по доносу, между прочим. Как я и ждал.

Янович с трудом глотает воздух:

— Вот так дела…

— Не бубни, дай сосредоточиться… Тётка какая-то, растак её так, документы галимые показала, твои, из чёрной бухгалтерии, прямо в белы руки фиников. Помнишь, сколько раз я твердил, тебе твердил, — Родионыч, как гипнотизёр, вытягивает палец, — не держи эту папку в офисе, не держи… Финики к этим бумажкам и отдел экономистов подключили, дело хотят раздуть, чтоб звёзд да премий нахапать как минимум. Понятное дело, ты хочешь жить, и пацаны хотят, у них тоже запросы на европейский уровень вышли. На этом мы и сыграем. Об этом позже. Только имей в виду, дело это встанет в копеечку. — Родионыч склоняет голову на бок и щурит глаза. — Далее. Тётка эта показаний настрочила листов на восемь. Хочет тебя по уши уделать, возможно, и деньги, и фирму нашу к рукам прибрать. Но я чую, у меня чуйка — сам знаешь: без личной мести не обошлось. — Родионыч закуривает. — Вспоминай, дурень, твою так, кого ты недавно уволил или ещё что. Мозгами давай ворочай.

Янович закусывает губу и смотрит на потолок, изображая ворочание мозгами. На самом деле у него зуб на зуб не попадает от нервной дрожи. И думать не хочется, не то что мозгами ворочать.

— Так ты мозгами ворочаешь? — язвит Родионыч, выпуская клуб дыма. — Сейчас прямо в офис дуй, запрись, папку красную найди на третьей полке. Понял, о чём я? — Валера кивает. — Оттуда враги документы извлекли, сняли копии на твоём же ксероксе и прямиком в органы — стук-стук. — Родионыч, не спуская внимательных глаз со своего ставленника, несколько раз стучит по картонной папке, которая лежит на кровати. — Возьми папку. — Родионыч вытаскивает из картонного скоросшивателя две бледные ксерокопии платёжных документов, подписанных Ипатовым и Гацко. — Смотри, запоминай. Вот такие две бумажки, оригиналы, оставь… положи назад в свою папку, остальное — уничтожь. Не забудь! Важно! Папочку аккуратненько на место водрузи, полку не перепутай, смотри, третья! Да, и порядок наведи на рабочем месте наконец. А то страх потерял, такие палёные документы у себя в кабинете держишь, сумасшедший, так-растак твою.

Родионыч комкает и поджигает свои бумажки, а Янович ударяет себя по лбу.

— Вот оно как! — Ему кажется, что разговор происходит во сне, поэтому он закрыл глаза и боится открыть. Паузу долгим кашлем прерывает Родионыч, а потом продолжает:

— Расклад такой. Налетят пацаны, маскарад устроят, им это в радость, шалят. Папка твоя галимая в деле обозначена, к ней сразу и потянутся. После перевернут всё, но это не беда. Запоминай схему: ты сегодня же заявление на отпуск. На допросы без согласования… без меня не ходи, ни с кем не встречайся, и уж тем более не подписывай вообще ничего. Запомнил? — Валера кивает головой. — И самое главное: сегодня всё уничтожь, всё, кроме этих двух. Всё, кроме двух.

— Родионыч, а почему «кроме двух»? — с наивностью малолетки спрашивает Валерий и тут же навлекает на себя гнев.

— Ах, ты ещё и вопросы задаёшь теоретические, так твою растак? Всё, что я скажу, выполнять… без импровизаций. Но, если хочешь в СИЗО, действуй по своему усмотрению, — рычит Родионыч.

— Нет, нет, батя… всё исполню, командуй.

— Болтай меньше, балаболка, так-растак. Ни одним жестом не выдай, что предупреждён. Осторожненько. Чую, — Родионыч прижимает руку к сердцу, — без «верных» друзей твоих не обошлось. Вид напусти скорбный, типа переживаешь, типа из-за супруги страдаешь. Поэтому и в отпуск… Вовремя твоя запила, так её растак. Правда, Снежку довела, стерва такая, дитё мне жаловалось. После жену навестишь, паспорт её захвати в больницу. Снежана передала? Да? Георгиев просил. Он сегодня дежурит, приезжай в любое время, но только после… — Родионыч несколько раз взмахивает пустым скоросшивателем.

— Батя, помоги ещё одну проблему разрулить, только ты поможешь! Только ты, — решает использовать момент Янович, наведя мощные потоки обаяния на собеседника. — С Полиной сегодня же развестись. Сегодня очень надо.

— Ото смотри, нашёл старика Хоттабыча! — Родионыч от неожиданности расхохотался, как ребёнок.

— Батя, помоги ещё и в этом. Нет мочи терпеть. Сил нет. Прав ты был, надо рвать, детей жалко, нельзя чтоб они… видели её и… ну, ты поможешь? Помнишь, ты говорил, что за сутки можно нас развести?

— Долго же ты думал, — упрекает Родионыч, прищурив глаз.

— Знаешь, я не думал. Решиться не мог. А тут утром звонок дочери… перетряхнуло всего. Ведь из-за меня. Надо было давно порвать с ней, давно. Мне в падлу было думать, куда её потом, после развода. Ведь пропала бы сразу, тоже для дочки стресс. Ну, сейчас новая хата готова, переезжать можно. Полину в старой оставлю. Найму кого-нибудь… чтоб присматривал и порядок в доме соблюдал, медсестру, типа того.

Родионыч, кажется, не сделал ни одного вздоха и ни разу ни моргнул. Янович знает: надо выворачивать душу до тех пор, пока батя сам не остановит.

— Не мог решиться и думать не хотел. И так работы столько, то не платят, то проверяют. А ночью пробило, не поверишь, насквозь. Жизнь-то на месте не стоит, проходит. А я и не жил ещё, ни дня, всё собираюсь. К пятидесяти подгребаю, а только собираюсь. О душе думать пора. — Медовая кротость в голосе подопечного ласкает слух всемогущего бати. Он склоняет голову набок и вздыхает. А Янович, будто не заметив первый знак потепления, добавляет: — Только, прошу тебя, именно сегодня, пока душа горит, пока она в руках Георгиева подпишет все бумаги. Ты же всемогущий, один звонок — и я счастливый человек. Да и крестники твои в безопасности, а, бать?

Родионыч улыбается и окидывает взглядом портрет Вождя. Валере кажется, что Великий кивнул бате или даже они переглянулись. Ну что ещё может привидеться человеку, на которого свалилось за сутки испытаний больше, чем на обычного гражданина за долгую жизнь? Не исключено, что привидеться мог оживший портрет, который ко всему ещё и принимает участие в его, Яновича, невнятной, путаной судьбе. Но, что бы там кому ни пригрезилось, Родионыч приладил ус и ответил:

— Прям елей с ушей капает… Ладно, с этой минуты — ты холост. — Родионыч переливается добротой, как наливное яблоко розовым светом. — Когда отчитаешься по папке, получишь ЦУ, куда-чего с паспортами лететь. Э-э-э… ты это брось. Никаких улыбок, скорбный вид прими, свидетель. И дуй давай на работу. Гайки закрути, чтоб дисциплина, чтоб бабы не курили… Наори на всех и в отпуск никого не пускай, за безделье. Прикажи после работы пахать до ночи…

— Родионыч, ну чего так, люди не поймут…

— Кто не поймёт — того уволить.

— С кем же мы останемся?

— Хм! Да нам одной Юрьевны хватит. Одна только пашет и думает. Редкое нынче качество.

— Ну, на «Икаре» ведь большей частью твои протеже.

— Ну, знаешь, я с ними тесты на IQ проводить не обязан, это твоя работа, с кадрами должен уметь работать, а то от тебя скоро все разбегутся. Главное, бухгалтершу удержать, больно хороша. Ты присмотрись и должность ей сегодня предложи и процентов пару. «Финансовый директор» подойдёт! А замов твоих — в топку. Закроем, и все дела.

— Я ж тебе об этом второй год толкую… Елену Юрьевну надо к капиталу приобщать, чтоб корни пустила…

— Чтоб денежки наши защищала не жалея живота своего. На неё много свалится. Вместо тебя отдуваться будет. Ну, по коням.

Собеседники хлопают друг друга по рукам, и маленький «фордик» подплывает к незапертой калитке.

IV

Лера не припомнит такой Радуницы. Нет. Её атакуют воспоминания. Всплывают самые мелкие эпизоды, о которых забыло даже старинное зеркало.

Вот она вспоминает неприятную сцену почти десятилетней давности.

Лера знает точно: если возвращаешься к мужу от любовника — путь домой становится искусством. В кружеве белья надо схоронить ещё не остывший пыл, потерять совесть — прощение у неё всё равно не вымолить — и как ни в чём не бывало переступить порог дома, вытягивая носок туфли. Волосы следует пригладить, обнажив лоб, — так лицо выглядит честнее. Перед дверью не забыть подтянуть колготки и расправить поясок на талии — не должно быть заметно, что ты одевалась наспех. Уничтожить осыпавшуюся тушь, а главное, спрятать счастливый блеск в глазах в неприятном воспоминании из классики рабочих будней.

Волочась по лестнице родного дома, Лера соображала, что сказать мужу. Хорошо, что Алька живёт у родителей, сыну врать нестерпимо больно. Он хоть и почти ещё младенец по годам, но взгляд у него серьёзный и разумный, а чистота в глазах нечеловеческая, невыносимо ангельская. Сейчас воспоминания о сыне вернули ей потерянную совесть. Версии, которые только что, как бешеные осы, роились в голове Леры, взметнулись и улетели. Остался только один Алька. Сейчас, дома, он наверняка смотрит на маму, на её портрет в кабинете деда, и не ложится спать. Бабушка тянет его за руку, обещая купить автомат с огоньками, обещая покачать, но он упирается — хочу к маме.

Одним поворотом ключа Лера открывает замок входной двери и проскальзывает в собственную квартиру. Встретила её темнота. Не верилось. Обманутый муж спит в родительской спальне. Дверь приоткрыта, из-за неё доносится прерывистый сап. Какое счастье! Мгновение — и Лера уже без одежды. В горячей воде, в ванне.

В спальне по ковру разбросаны носки учёного мужа, аж несколько пар. Лунный свет затекает в окно и серебрит стены. Сливаясь с лучом серебра, Лера упала на кровать и вытянулась по самому краю матраса, чтобы ни одна завитушка на рыжей голове супруга не коснулась её плеча.

Ни свет ни заря Слава просыпается и натягивает майку. И, не замечая Леру под боком, тут же начинает бубнить ритмичные проклятья для нового директора, Тараканина. Голос несчастного возбуждён, а глаза красные от злости. А вот Лера, слушая, воспаряет от счастья, хоть, конечно, и не подает виду — оказывается, новый директор, Тараканин, опять распекал Киселя на учёном совете, значит, её приключение выглядит маленьким и даже ничтожным на фоне нервных потрясений мужа. Лера кивает и принимается причитать: «Какой ужас, какой ужас…» Отделавшись ещё парой подобных фраз, она убегает на кухню выполнять самый главный супружеский долг.

Завтрак руки стряпают сами, а их беспечная хозяйка улыбается и витает в облаках. Когда голос мужа срывается в петушиный крик, она падает с облака и кивает.

— Этот выскочка, Тараканин, подлец! Подумать только, швырял по столу мой отчёт. Кем он был, вот скажи мне, кем он был до ухода твоего батьки? Я тебе скажу сам — дерьмом собачьим. Сидел у промышленников, жевал сопли…

— Слав, успокойся. Тараканин нормальный учёный, и как человек тоже… Папа его уважает. Может, недоразумение какое-то? — отзывается Лера, расставляя посуду.

— Недоразумение? Да он уже год измывается надо мной! Почти год! Теперь ещё и в директорское кресло прыгнул. Ублюдок.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — отвечает Лера, в очередной раз прощаясь с облаком.

— Я? Преувеличиваю? — Слава разводит руками. — Ты опять ничего не поняла? Его тесть — декан государственного университета, жена — секретарша ректора, подвязки на подвязках. Этот чванливый жлоб выживает меня из института и не боится твоего батьки. Этому жлобу ничегошеньки не грозит: справа жена, слева тесть.

Лера поджимает губы. Как и отец, она не любит истории с запашком сплетен.

— Интриги плетутся, когда нет работы. Так считает папа, — говорит Лера и плюхает тарелку с жареной картошкой на обеденный стол.

— Твой отец просто-таки философ. — Боевой настрой мужа теряется в горе картофельных долек и тает на корочке отбивной. — Кстати, ты обещала поговорить с ним, — напоминает Слава, уже перехрустев всю картошку, — насчёт… моего доклада в Москве, и вообще о моей судьбе. Вот что меня ждёт в институте… в таких условиях? — Кисель расправился уже и с отбивной.

Эфир заполняет неутомимая радиоточка. Опять народное хозяйство на высоте и в положительной динамике. В приоткрытое окно врывается ветерок, пузыря гардины, сшитые Лериной мамой. Подлетая к молодой хозяйке дома, он стряхивает со своих прозрачных крыльев обрывки птичьих трелей и запахи весенних цветов, отчего у Леры начинает кружиться голова и быстрее биться сердце, и она начинает ощущать, как губы Яновича опять скользят по её шее.

Муж профессорской дочери же не ощущает ничего, кроме распирающей сытости. Его рука потянулась к чашке кофе, залитого сливками, и рот приоткрылся в готовности к сладкому наслаждению.

— Лерка, чаго ты не яси… Сядай, — говорит Кисель, расслабляясь с первым же глотком.

— Да… сейчас… — бормочет парящая в облаках Лера.

— Как твоя Алка? Полегчало?

Лера словно врастает босыми ногами в пол.

— Да… То есть не совсем полегчало, но лучше… Да… — мямлит она, скрывая дрожь в голосе. В конце марта её подруга и правда болела. Алле скрутило поясницу прямо на работе, когда она орала на новых сотрудниц бухгалтерии, своих подчинённых. Две недели Алла провела дома с телефоном у уха. Орала только в трубку, и то с невысокой амплитудой. Лера навещала больную каждый день и засиживалась до прихода Кости, то есть до ночи. С тех пор минула неделя, но, к счастью, от горя Кисель потерял счёт времени.

Лера, опустив глаза, садится за стол напротив мужа. Руки её сжимают чашку с только что сваренным кофе, не чувствуя жара раскалённого кипятком фарфора.

— Ты в последнее время с ней часто время проводишь. Дружба дружбой, но и о муже надо помнить. Помогать… в конце концов, разрубить этот узел. Это твой долг. Скажешь отцу — должность зама в любом институте академии подойдёт. Ну, в крайнем случае можно на госслужбу.

Родовое упрямство овладевает отпрыском Дятловских и велит держать удар. Лера бледнеет и поднимает пылающие глаза на супруга.

— Николай Николаевич уже переусердствовал, помогая тебе. Обеспечил идеальный старт. Научись свои проблемы решать сам! Я больше не позволю тревожить его сердце. Ясно тебе, Болеслав?

Кисель падает в нокаут. Вот она, благодарность! Он вытягивает шею, поднимает рыжий подбородок и стонет:

— Спасибо, нечего сказать, поддержала мужа в трудную минуту…

Двери в профессорской квартире закрываются бесшумно. Лера вздохнула — полная свобода. Целый день можно думать о Валере, даже на работе.

Её муж на работу приходит на час раньше положенного, чтобы всем было виднее, кто достоин занимать руководящие посты. У Славы есть отдельный кабинет на последнем, пятом этаже институтского главного корпуса, а рядом — его лаборатория. На двери кабинета висит медная табличка с надписью: «Кисель Болеслав Антонович. К.Т.Н. Заведующий третьей лабораторией». Буквы на ней не размашистые, отчётливо видны только три из них — «К.Т.Н.», и те присвоенные авторитету тестя.

На последнем этаже научная жизнь отдыхает, сотрудники даже на перекурах еле шевелятся, и дым стоит клубами, не проветривается. Одну половину этажа занимает Кисель со своей лабораторией, а вторую — специалисты по охране труда и гражданской обороне. Начальство здесь не бывает, уборщицы тоже заглядывают редко. Но Лере в машинном зале приходится туго, о чём она, однако, ни словом никому не обмолвилась, даже отцу.

В машинном зале, пристанище местных системщиков, окон не было никогда, а пол устилают железные плиты, которые громыхают при ходьбе. Но и этот грохот пропадает в рёве больших вычислительных машин и испытательных установок. Единичные столы, затерянные в джунглях технического прогресса, заставлены ящиками с перфокартами и завалены бобинами. Уборщица здесь бывает только по праздникам, и системщики угощают её водкой и тортом. Но кто никогда не бывает здесь, даже на праздники, — так это представители научной и административной элиты, захватившие царственный второй этаж. Поэтому сегодня никто из коренных обитателей машинного зала не понял, что же в первый час рабочего дня заставило старую секретаршу нового директора спуститься по крутой лестнице без перил прямо в подвал. Первое, что увидела и услышала приближённая к власти особа, — от пола до потолка ревуще-мигающие блоки ЭВМ и мелькающие между ними люди в синих халатах. Личности и даже количество присутствующих определить она не смогла, поэтому захлопала утяжелёнными тушью ресницами и сделала шаг вперёд, балансируя на расхлябанной железной плите.

И вот, шагнув вглубь обители технического прогресса, дама при власти поймала взглядом зазевавшегося носителя синего халата, который сдался по глупости, приняв её за уборщицу. На него без зазрения совести она и свалила важное поручение — срочно вызвать м.н.с. Дятловскую в кабинет директора. Гонец, выдержав паузу, кивнул головой в сторону маленького стола, на котором мигает зелёными буквами дисплей, примкнувший к грохочущей стене вычислительной машины. «Ждите здесь. Её рабочее место», — проговорил он и скрылся с глаз растерянной секретарши со скоростью, превысившей максимальную по машинному залу.

Вынужденное ожидание заставило натянуться нервы женщины до предела, а грудь под белой блузкой с рюшами вздымалась и оседала в такт дроби, отбиваемой установкой для испытания подшипников. Старая секретарша постояла-постояла в одиночестве и вернулась к железной двери, где грохот бьёт по ушам вполсилы. Взглядом она расставляет сети для поимки ещё одного системщика, с тем чтобы прилипнуть к нему и не отставать до тех пор, пока м.н.с. Дятловская, живая или мёртвая, не будет доставлена в кабинет директора. На этот раз секретарше везёт — искомая сотрудница, опоздавшая на работу не менее чем на полчаса, попадает в её белые руки прямо на влёте в железные двери.

— Дятловская! — грохочет секретарша. — Директор вызывает! Вы заставили его ждать. Какая безответственность! Придётся доложить, что вы нарушили трудовой договор опозданием на пол рабочего — повторяю, рабочего — часа!

Она хватает опоздавшую за плечо. Прозрачные капли янтаря в ушах секретарши, возомнившей себя главнокомандующей институтом, вздрагивают вместе с её голосом. Лера бледнеет и даже забывает ойкнуть. Она приходит в себя только тогда, когда напавшая на неё дама уже карабкается вверх по крутой лестнице без перил, а расслабившиеся коллеги вышли из джунглей и зазвенели чашками, готовясь к утреннему чаепитию.

— Лерка, не умеешь ты опаздывать, — замечает облапошивший секретаршу системщик, который был командиром машинного зала. — Надо приходить вовремя или к обеду, как все наши. Проспала — ну и спи до обеда. Ни одна душа в мире не узнала бы, где ты. Мы тебя так прикрыли — сам директор не отыщет, — кивает системщик в сторону Леркиного стола, на котором мигает зелёными буквами дисплей, а на придвинутом стуле висит дежурная в машинном зале кофта. — Ладно, пошли чай пить. Романова вон в твою кружку капает…

— Я сейчас… — шепчет Лера и, сбросив плащ, убегает к чёрному ходу, которым пользовались только носители синих халатов и уборщица.

Пока пыхтящая от гнева секретарша, раскачивая бёдрами, пересекает холл первого этажа, чтобы подобраться к лифту, младший научный сотрудник Валерия Дятловская с улыбкой забегает в директорский кабинет, знакомый ей с детства.

— Доброе утро, Игорь Борисович. Вызывали?

Молодой для своей должности, высокий, хорошо сложённый, лысоватый человек поправляет золотистые очки и, оторвавшись от папки с документами, подводит подчинённую к столу. Всем видом Тараканин выражает благодушие и расположение к дочери великого профессора.

— Здравствуйте, здравствуйте, Валерия Николаевна. Присаживайтесь, я поухаживаю, с удовольствием. Мне редко приходится бывать в обществе прекрасных молодых… Как чувствует себя Николай Николаевич? — Директор улыбается, снимает очки и обращает внимательный взгляд на хорошенькое личико молодого специалиста.

Лера улавливает интерес к себе и вступает в игру. Её ведёт инстинкт, активированный Яновичем.

— Спасибо, Игорь Борисович. Я рада, что вы помните об отце, — отвечает она чувственным голосом, а глаза её начинают блестеть. — Папа — как всегда. Чувствует себя хорошо, но здоровье слабое. И мама оберегает его, как святыню. Выходные я провожу за городом, с ними. Папа всякий раз справляется о вас, о ваших успехах и… передаёт вам пожелания самые тёплые…

Тараканин напрягает мускулы на спине, на шее и, поправляя галстук, ослабляет ворот белой, как искрящийся снег, рубашки.

— Должен сказать, польщён вашими словами. Взаимно передаю привет профессору и пожелания здоровья, и… его супруге, тоже взаимно. — Пыл директора разгорается. — Сейчас поговорим о вас, Валерия Николаевна. Я очень доволен вашей работой… Очень. Так занят, что до сих пор лично не мог засвидетельствовать. Но вы, вероятно, сами почувствовали моё расположение. Надбавка, премии и… — Рука Тараканина потянулась к ладони молоденькой научной сотрудницы и обхватила её, как будто рептилия проглотила добычу. — Словом, я считаю вас членом своей команды. Это очень почётно.

Сорокалетний самец, открывший в себе зов дикой природы, опираясь на должность, поцеловал Лерину ладонь, вернее, впился в неё. Дочь Дятловского была так хороша, мила, доступна, что закружилась его лысеющая голова и затрепетало сердце. Но вот замелькал зелёный фонарик на планшете директорского стола, и задорный огонёк развеял смелые мечты Тараканина и вернул его в семью. Это старая секретарша, которую раскопал его тесть на пенсионной свалке госслужащих, просила разрешения войти и настучать на Леру.

От преданности боссу секретаршу распирало так, что напряжение бегало даже по собранным в гульку волосам. Отставив плотный зад, она тенью заплыла в кабинет директора. Сам директор покашливал и хмурил брови. За столиком, придвинутым к директорскому, сидела молодая выскочка и улыбалась. Хотя нет, не улыбалась — надсмехалась над ней, Софьей Андреевной, которая двадцать лет проработала в Конституционном суде и сейчас, войдя в почтенный возраст, дарила свои опыт, талант и умения новому директору незатейливого академического института. Её губы, накрашенные блестящей помадой, скривились от неприязни к дочери бывшего местного светила. Но под тяжестью взгляда начальника спина Софьи Андреевны согнулась, как медная спица, а губы слиплись намертво. Теперь не прорваться и слову из её речи о нерадивой м.н.с., которая опаздывает на работу и ведёт себя глупо и которая сама глупая и ничтожная.

Неприязненную паузу нарушил голос власти:

— Софья Андреевна, мне на стол… срочно… приказ о назначении Дятловской В.Н. руководителем математической группы обработки информации, с окладом согласно штатному расписанию. Поднимите приказ о формировании этого подразделения и на его основе… Поторопитесь…

Тараканин нетерпеливо дёрнул рукой, как будто стряхнул досаду, а сгорбленная тень его секретарши растворилась в дверях. Лера закусила свою хорошенькую детскую губку и замерла на бархатном стуле советского дизайна.

Директор надел очки и принялся строчить что-то на бумаге. Лера почувствовала, что как будто проваливается в трясину бархата. Ей показалось, что Игорь Борисович обиделся. Конечно, обиделся. Вот мама нашла бы нужные слова, и тон подобрала бы, и голос. А Лера только хлопает пушистыми ресницами и еле дышит. У таких именитых родителей дочь получилась недовоспитанная.

Тараканин остановился и опустил глаза ещё ниже. Тогда новоиспечённая руководительница, набрав воздуху, прошептала:

— Игорь Борисович, спасибо. — Оказалось, что быть милой не так страшно. Лера усилила голос: — Я рада очень… И папа счастлив будет… Что теперь прикажете?

Игорь Борисович закрыл лицо руками, шея его покраснела, а кадык задрожал над белоснежным воротом.

— Игорь Борисович, милый… — забеспокоилась Лера. — Вам плохо? Дать валидола? Воды?.. Скажите же что?

Директор, не отрывая ладоней от лица, произнёс:

— Не пугайтесь, Лерочка. Ничего не надо… Просто… дико устал, дико…

Он поднялся с кресла и подошёл к окну. В институтском дворике цвели каштаны и рассыпали лепестки по сухому дну не действующего с первых дней перестройки фонтана. Вид из окна директору был ненавистен. Казалось, что праздничные свечи на старых деревьях дразнят его своей простой пошлой красотой. Но как бы ни упивались они свободой и наслаждениями, лепестки их бесстыдных цветов падают на цементное растрескавшееся дно, теряясь в окурках, фантиках и мишуре, оставшейся ещё аж с Нового года.

До второго пришествия секретарши Игорь Борисович так и простоял у окна.

— Плохо работаете, Софья Андреевна, — сказал директор. — Как выполняется моё распоряжение от двадцатого апреля о наведении порядка во дворе института? В окно смотреть просто невозможно… невыносимо.

Сквозь пудру на круглых щеках секретарши проступили красные пятна. Лере стало жаль готовую разрыдаться Софью Андреевну, но директор вошёл во вкус:

— Мне рекомендовали вас как исполнительного и ответственного работника. Пока не вижу этому подтверждения. Сколько лет вы на пенсии? Впрочем, сейчас это неважно. Сначала подайте документ на подпись нашему руководителю матгруппы. — Директор вытянул подбородок в сторону дочери Дятловского. — Надеюсь, вы не допустили ошибок.

Пока директор читал и подписывал приказ, его секретарша прятала своё лицо в носовом платке, чтобы не встретиться взглядом с молодой выскочкой, которую она ох как бы осадила, будь они в Конституционном суде.

— Софья Андреевна, дайте ход приказу, срочно. Новому руководителю выдать новую персоналку и ключи от триста пятой, пусть устраивается. И — вы свободны.

Секретарша умчалась, продавливая паркет короткими каблуками на коротких ногах. А Лера сияла, позабыв о трудной судьбе невежливой секретарши. Ей, дочери известного профессора, выдают персоналку. Новую. Дисплей цветной. Клавиатура. Мышка. У Леры сбилось дыхание — она переезжает с любимой персоналкой в отдельный кабинет, на престижный директорский этаж. Папа! Она опять увидит любимую улыбку отца, широкую улыбку счастья. Он так ни разу не улыбнулся с тех пор, как ушёл в отставку. Он так всегда улыбался, когда Лера занимала первые места на школьных олимпиадах, когда она принесла домой единственный на потоке красный диплом, когда увидел впервые Альку.

А Игорь Борисович, сидя за директорским столом, не снимая очков, любовался необъяснимым явлением природы — женской красотой. Он хмурил лоб и покашливал, заставляя себя сосредоточиться.

— Валерия Николаевна, — произнёс наконец он, — у вас в подчинении будут два человека: Василевский Пётр Миронович и Зайкова Светлана Викторовна, оба на инженерной должности. Вы на них особо не рассчитывайте. Василевский — пенсионер, возраст преклонный, семьдесят один, здоровье шаткое. Я непосредственно даю ему задания, он по мере сил выполняет. Человек он, чтоб вы поняли, очень нужный, опыт работы в органах управления колоссальный. Я вам говорю всё это в обстановке доверия, с надеждой, что вы, как дочь руководителя, понимаете: разговор с директором, в директорском кабинете, в этом кабинете и остаётся, никуда не распространяясь за пределы. — Тараканин обвёл взглядом бронированную двойную дверь, обдумывая, посмеет ли эта старая колода, протеже тестя, опять нарушить известное табу секретаря: никогда ни за что не входить в кабинет директора и не впускать никого, пока какая-нибудь хорошенькая молодая женщина сидит у директора на приёме. Никогда и ни за что! И никого! Не найдя ответа, он продолжил: — А Светлана Зайкова вообще без высшего образования, только вот поступила на заочное отделение. Ей необходима ваша поддержка, вы понимаете? Надо помочь человеку встать на ноги. Вот такая схема вырисовалась. М-да. Спрашивать придётся только с вас, строго и справедливо. Но, я уверен, вы справитесь. — Директор вытянулся во весь рост, уведомляя тем самым о конце разговора.

Лера подскочила, бархатная трясина отпустила её. На прощание Лера протянула руку и почувствовала, что Тараканин сжимает её ладонь так же, как Янович, с пульсирующим жаром. Она подняла глаза — толстые стёкла очков заслонили тёмное пламя в глазах директора. Это приятно щекотнуло внутри её самолюбие: одно движение, просто сбросить очки — и образ сдержанного руководителя останется только на ткани костюма, а наружу вырвется сильный голодный самец, который проглотит её в мгновенье ока.

Лера наслаждалась женской властью, которая появилась у неё с первым поцелуем Яновича, ей хотелось подразнить сильного самца, заключённого в оковы должности руководителя. Она вытянула шею так, что заиграли её тонкие ключицы и нежностью изошлись покатые плечи.

Пламя в ответ стукнуло по стёклам. Как забавно! Но надо остановиться. Очки не выдержат напора и слетят сами. Тогда игра закончится…

Лера спрятала руки за спиной и с придыханием проговорила:

— Я вас, Игорь Борисович… ещё раз от всей души благодарю, постараюсь оправдать доверие. Я могу быть свободна?

Лицо директора поплыло. Пламя поглотило его самого и принялось сжигать изнутри. Связанный по рукам и ногам самец упал в руководящее кресло, закрыл лицо ладонями и с напряжением в голосе ответил:

— Ступайте.