Закон о ликвидации прусского государства и его значение

Существуют политические события, подлинное значение которых можно оценить только тогда, когда в полной мере раскроются их исторические результаты. Но уже теперь с полным правом можно утверждать, что принятое Московской сессией Совета Министров иностранных дел решение санкционировать закон Союзного Контрольного Совета в Германии, опубликованный 25 февраля 1947 года, о ликвидации прусского государства является таким событием, историческое и политическое значение которого трудно переоценить. «Прусское государство, — говорится в законе, — являющееся с давних времён носителем милитаризма и реакции в Германии, фактически перестало существовать». Отныне оно перестало существовать и формально и, таким образом, окончательно стёрто с политической карты Европы.

На протяжении более 700 лет, с момента своего возникновения и до его фактического уничтожения, прусское государство было милитаристским государством по преимуществу. Как в области внутренней политики, так и в области внешних отношений в нём всё всегда было подчинено интересам войны, и даже поэзия воспевала войну как истинное призвание пруссачества. Поскольку в течение последних трёх четвертей века прусское государство являлось политическим остовом германской империи, его ликвидация не может не иметь самых серьёзных последствий и для государственного переустройства Германии на новых основах. Это понимает германская реакция, заинтересованная в сохранении милитаристских основ своего существования. Уже давно она создала историческую концепцию, согласно которой война является единственной животворящей силой, которая обеспечивала единство Пруссии, а затем единство Германии. Упорно и настойчиво она насаждала представление, будто только «в огне и в крови», на прусско-юнкерской основе, можно было претворить в жизнь идею единства германского народа и что только войной или постоянной готовностью к войне можно было гарантировать это единство от опасности извне. Автором этой концепции был Бисмарк. Впоследствии её полностью усвоил Гитлер, который ловко использовал её в собственных реакционных целях: поднимая на щит старые традиции прусского милитаризма, он пытался оправдать свою империалистскую программу в неслыханных масштабах. Он заявлял: «Вопрос не должен ставиться так: как в своё время поступал Бисмарк? Но в гораздо большей степени: как бы он поступил теперь?»

Влияние бисмарковской концепции было в Германии настолько длительным, значительным и серьёзным, что и теперь германская реакция пытается возродить её, чтобы использовать в качестве орудия укрепления своих политических позиций и идеологической обработки масс. Однако, будучи ослаблена в результате небывалого в истории военного разгрома, она ищет теперь покровителей в лагере международной реакции. Её расчёты в этом отношении небезосновательны. Как известно, некоторые круги англо-американского империализма, выдвигая планы «федерализации» или прямого расчленения Германии, надеются закрепить своё влияние, экономическое, политическое и стратегическое, создавая в своих зонах оккупации и в сфабрикованных там новых германских «государствах» своего рода заповедники для германских империалистов и милитаристов. Повидимому, даже ликвидацию прусского государства они предполагают использовать в своих интересах. Показательно в этом отношении, что одни органы англо-американской прессы пытаются расценить эту ликвидацию как событие, которое не заслуживает серьёзного внимания. Другие же неожиданно готовы выразить скорбь по поводу смерти этого разбойничьего государственного образования и на его могилу возложить цветы. Лондонская газета «Таймс», которую Маркс назвал «евнухом лондонского Сити», призывает искать «лучшие стороны прусского характера и достижений». Она пытается убедить, что этот прусский характер «отличается чертами трудолюбия, бережливости, любви к богу и повиновения закону». Английские империалисты, собираясь утвердить своё господство в федерализованной Германии, повидимому, хотели бы ложной характеристикой пруссачества спасти его от полной и окончательной дискредитации.

 

Возникновение прусского государства и пруссаческих традиций

История возникновения прусского государства относится к далёким средним векам, когда Бранденбургская марка, созданная в качестве оплота германской империи на Востоке (на славянской территории, носившей название Бранибор), еще была затеряна среди более 1700 феодальных территориальных владений Священной римской империи германской нации. Бранденбург, который раньше назывался Северной маркой, сначала был небольшой военной заставой на берегу Эльбы, откуда производились бесконечные нападения против славянских племён. Постепенно эти племена оттеснялись или уничтожались, и Бранденбургская марка расширяла свои владения за счёт их земель. Бранденбургские завоеватели дошли до реки Одер и стали дальше распространяться на Восток. Сначала ими командовали королевские графы, которые в XII столетии начали называться маркграфами Бранденбургскими. Поставщиками этих маркграфов были члены Антгальского дома, затем Баварского, впоследствии Люксембургского, и, наконец, в начале XV столетия сюда явились отпрыски захудалого швабского дома — Гогенцоллерны. Так обосновалась здесь династия Гогенцоллернов, которая просуществовала сначала в Бранденбурге, затем в Пруссии и, наконец, в Германии до 1918 года.

Но тогда, когда Гогенцоллерны явились в Бранденбург, на Востоке уже существовало прусское государство, очень схожее с Бранденбургским по своему типу и характеру. То было государство тевтонских рыцарей, которое, потерпев разгром в походе крестоносцев на Сирию, пыталось было захватить австрийскую область Бургенланд, но, потерпев и тут неудачу, было переброшено в отдалённый северо-восточный угол Европы — на Балтийское побережье. Тевтонские рыцари окончательно обосновались здесь после того, как провели опустошительные и истребительные войны против литовского населения — пруссов. Цветущая страна, которую нашли тевтонские рыцари, к концу XIII века была превращена ими в пустыню, а её население было истреблено или обращено в рабство. Тогда Тевтонский орден начал привлекать новых поселенцев. Маркс, который внимательно изучал историю колонизации и насильственной германизации славянских земель, писал: «чужеземные завоеватели проникают в глубь страны, вырубают леса, осушают болота, уничтожают свободу и фетишизм коренного населения, основывают замки, города, монастыри, сеньерии и епископства немецкого образца. Там, где жителей не истребляют, их обращают в рабство». Так создавалось и расширялось прусское государство, государство, которое родилось из разбоя, существовало разбоем и, подобно Бранденбургской марке, усматривало в разбое и средства и цель своего существования.

В самом начале XVI века один из Гогенцоллернов, Альбрехт Бранденбургский, оказался избранным гроссмейстером Тевтонского ордена. Приняв учение Лютера и превратив Тевтонский орден в светское герцогство, он сделал обширные земли этого герцогства наследственным достоянием Гогенцоллернов. Тевтонские рыцари превратились в крупных помещиков, впоследствии породивших прусское юнкерство. В XVII веке, когда потомство Альбрехта по мужской линии прекратилось, курфюрст Бранденбургский прибрал прусское герцогство к своим рукам. В 1701 году он добился возведения своего прусского герцогства в королевство и получил титул короля Пруссии. Так, на базе Бранденбурга и тевтонской Пруссии, двух разбойничьих государств, возникших на костях славянских и литовских племён, появилось прусское государство в собственном смысле этого слова.

До конца XVIII века прусское государство оставалось разделённым на две части расположенными между ними польскими землями. Это было государство военно-колонизаторского типа, в котором господствующую роль играли феодалы-разбойники. Завоеватели составили в нём командующий класс, присвоивший все богатства и землю покорённых народов. В конце XVIII века государство захватило лежащие между его частями исконные польские земли: Гданск, Торунь (Торн) и Познань, а в начале XIX века добилось дальнейшего расширения путём присоединения значительной части Саксонии и обширных территорий на правом и левом берегах Рейна. Так Пруссия превратилась в одно из самых крупных государств Центральной Европы.

В этих условиях окончательно сложились те черты пруссачества, которые с самого начала представляли собой опасность для государств и народов, оказавшихся соседями Пруссии на Востоке и на Западе. Носителями этого агрессивного духа был класс юнкеров — крупных помещиков, — класс, тупость которого уступала только его алчности и жажде новых захватов. Он цепко держал в своих руках феодальные привилегии. От своих отцов, тевтонских рыцарей, он унаследовал представление о том, что только грубая сила является источником права и что, применяя эту силу, можно укреплять своё господство в стране и постоянно расширять свои владения. Он породил замкнутую касту военщины, грубой и чванливой, представление и нравы которой наложили свой отпечаток на всю политическую жизнь страны. Время шло, история выдвигала новые, прогрессивные задачи в области культуры и переустройства социальных отношений, а Пруссия сохраняла свои старые специфические черты и даже усугубляла их. Если бы юнкерство могло, оно постаралось бы навеки законсервировать прусское государство, превратив его в европейский Тибет. Оно всегда стремилось к тому, чтобы Пруссия оставалась государством реакционным и милитаристским, и только эти черты развивались в нём, достигнув в конце концов чудовищных размеров.

Ещё Мирабо, французский политический деятель XVIII века, заметил, что война является единственным национальным ремеслом Пруссии. Бернгорст, бытописатель войн прусского короля Фридриха III, считает, что Пруссия вообще не является государством в обычном смысле этого слова. Он называл её «армейской квартирой». Знаменитый итальянский поэт Альфиери, посетивший Пруссию в 1770 году, записал, что Берлин, столица Пруссии, представляется ему «омерзительной огромной казармой, а вся Пруссия с её тысячами наёмных солдат — одной колоссальной гауптвахтой». Это справедливо и для более раннего и для последующих периодов. Фридрих III, кумир немецкого империализма, был подлинным воплощением пруссаческого духа. Это он, следуя заветам своих отцов, создал армию наёмников, которая, по выражению прусского военного деятеля Шарнгорста, навербована была «из бродяг, пьяниц, воров, негодяев и вообще преступников со всей Германии», а также из насильственно навербованных крепостных крестьян, — aрмию настолько большую, что прокормить её можно было только за счёт постоянного грабежа чужих земель. Это он довёл до крайнего выражения военную систему по принципу: «Солдат должен бояться своего офицера больше, чем врага». Это он создал громоздкую полицейско-бюрократическую машину, которая, по выражению Лессинга, превратила Пруссию в самую рабскую страну Европы. Это он считал, что прусская раса дворян «настолько хороша, что должна быть охраняема и почитаема всеми возможными средствами». Это он старался никогда не упускать случая, чтобы урвать у соседей кусок земли, даже немецкой.

Фридрих III не страдал излишней щепетильностью при выборе средств для разбоя, а вероломство он возвёл в ранг государственной доктрины. «Мой дорогой Поддевильс, — писал он своему министру иностранных дел, — будьте моим шарлатаном». Но самым лучшим шарлатаном в области дипломатии был он сам. Так, подготавливая захват Силезии и опасаясь противодействия Голландии, которая имела финансовые интересы в этой стране, он отправил (12 ноября 1740 года) Поддевильсу следующую инструкцию: «Надо написать голландцам и успокоить их относительно их капиталов в Силезии, заметив при этом, что мы относимся к их собственности доброжелательно и даже готовы отказаться от всяких претензий, могущих возбудить зависть». Эту инструкцию он закончил следующими словами, которые одновременно выражают и презрительную издевку в отношении своих политических противников, и цинизм в отношении своего соучастника, и решимость силой осуществить захват. «Прощайте, мой дорогой шарлатан, — писал Фридрих, — ведите себя хорошо и ничем не выдавайте себя. Бомба взорвётся 1 декабря 1740 года». Он был рад, когда ему удавалось одурачить противника. На полях одного доклада он написал: «Англичане — глупцы, а голландцы — простаки. Воспользуемся пока что обстановкой и одурачим их всех вместе». Собираясь начать наступление на Бреславль с целью захвата исконно польских областей, он дал поручение Поддевильсу дипломатическими средствами отвлечь внимание всех, кто мог бы ему в этом помешать. «Будьте самым ловким шарлатаном в мире, — писал он, — тогда я буду самым счастливым сыном фортуны, и наших имён не забудут никогда». Прусские милитаристы и германские империалисты действительно не забыли его имени. До последнего времени почти в каждом прусском доме можно было видеть портрет «старого Фрица». Разумеется, это не означает, что цели и методы старого пруссачества остались и впредь неизменными. Но они наложили свой отпечаток на деятельность последующих поколений прусско-немецких разбойников вплоть до наших дней.

Прямые потомки тевтонских разбойников, «канальи-пруссаки», по выражению Маркса, сыграли руководящую роль и в образовании германской империи. Когда над Францией в конце XVIII века пронеслась буржуазная революция, словно гроза, очистившая страну от феодальных порядков, Германия всё ещё пребывала в состоянии политической раздробленности. Она являлась скорее географическим, чем политическим понятием. На её территории можно было насчитать более 300 феодальных владений: королевств, эрцгерцогств, герцогств, княжеств, архиепископств, епископств, свободных городов и других государств; некоторые из них, как шутил Гейне, можно было легко унести на подошве сапога. Наполеон перекроил и перетасовал эти государства, большие и малые, так, как он это счёл для себя выгодным. Но после разгрома прусской армии под Иеной (в 1806 году) немецкий народ, в сознании которого под влиянием развития капиталистических отношений начала созревать идея национального единства, имел возможность воспользоваться благоприятным международным положением, чтобы заложить основы единого германского государства. Однако он был ещё слишком слаб, чтобы смести со своего пути феодальные порядки и династические перегородки, а Пруссия, самое сильное из германских государств, ни о чём другом не помышляла, как только о том, чтобы удовлетворить свои юнкерские и династические интересы. Реформы, проведённые прусским правительством в интересах юнкерства, ни в какой степени не соответствовали национальным интересам народа. Они были прусской реакцией на французскую буржуазную революцию. Король Фридрих Вильгельм III обещал конституцию, но обманул народ, он не мог и не хотел ни в какой степени мешать владычеству прусских юнкеров. Как писал впоследствии Энгельс, он был «одним из величайших олухов, который когда-либо служил украшением престола. Созданный быть капралом и проверять, в порядке ли пуговицы у солдат, развратный, без страстей, и в то же самое время поборник морали, неспособный говорить иначе, чем в неопределённом наклонении, которого только его сын превзошёл в умении писать приказы, он знал два чувства: страх и капральскую заносчивость».

Страх он испытывал перед Наполеоном, а после свержения последнего — перед русским царём, направлявшим политику реакционного Священного союза. Но зато неизмеримо возросла его «капральская заносчивость» в отношении своих подданных и в отношении мелких германских государств. После Венского конгресса 1815 года произошла новая перекройка германских государств. Их уже осталось только 39, и наиболее крупным из них была Пруссия, которая окончательно стала главным оплотом реакции в Германии. После того как прусское правительство издало закон, отменявший, наконец, крепостное право (1807 год), последовало так много новых законов, указов и правительственных инструкций, что реакционный юнкерский класс мог снова считать себя победителем. Феодализм спас многие из своих привилегий, в том числе барщину и другие повинности крестьян. При помощи спекуляций, быстро и сильно обогащаясь на выкупе старых феодальных повинностей, юнкера получили возможность применять также капиталистические методы эксплоатации и таким образом, пользуясь разорением и обнищанием крестьянства, безмерно усиливать своё господство в сельском хозяйстве и свою руководящую роль в прусском государстве. Это был длительный процесс прусского развития капиталистических отношений в земледелии, процесс, который более чем на столетие наложил свой отпечаток не только на экономическое, но и на политическое развитие Германии.

Юнкерство продолжало оставаться преобладающей силой в Пруссии, а порождённая им военная каста продолжала задавать тон в политике этого государства. Даже тогда, когда буржуазия начала пробуждаться к жизни и, не довольствуясь «бурей и натиском» в области отвлечённых идей, стала претендовать на политические права, которые могли бы обеспечить её реальные интересы, ничто не изменилось в прусском королевстве. Наш соотечественник А. И. Герцен, посетивший Пруссию незадолго до революции 1848 года, с горечью записал в свой дневник: «Капральской палкой и мещанским понятием об экономии в Пруссии… вселяется гуманизм. Пруссия бездушна». Революция 1848 года не смогла решить задачу, выдвигаемую национальными интересами, — задачу воссоединения Германии на демократической основе. Демократические элементы Германии ещё не были настолько сильны, чтобы взять дело воссоединения в собственные руки. Однако они уже играли настолько большую роль, что немецкая буржуазия, испугавшись развития революции, переметнулась в лагерь феодально-абсолютистской контрреволюции.

 

Прусский милитаризм и объединение Германии

Именно в этот период впервые на арену политической деятельности вышел Бисмарк. Его нрав и убеждения были таковы, что даже соседи-помещики называли его «диким юнкером». Узнав о революции в Берлине, он пытался поднять прусскую Вандею: при помощи вооружённых крестьян своего поместья он хотел восстановить во всей неприкосновенности власть прусского короля, абсолютную постольку, поскольку она выполняла волю юнкерского класса. Тогда его откровенная реакционность напугала даже короля. Но Бисмарк мало смущался этим. Революция была подавлена, прусская реакция торжествовала победу. Идея единства Германии, возникшая в немецком народе, осталась неосуществлённой. Вскоре эту идею ухватил в свои руки Бисмарк. После своего назначения министром-президентом Пруссии (в 1862 году) он заявил: «Германия смотрит не на либерализм Пруссии, а на её мощь. Великие вопросы времени решаются не речами и парламентскими резолюциями… — а железом и кровью». В другой раз Бисмарк сказал: «Германский вопрос может быть разрешён не в парламентах, а только дипломатией и на поле битвы». Позднее, в 1864 году, приступая к осуществлению своих планов, он заявил: «Вопросы государственного права в последнем счёте решаются при помощи штыков».

В стране, где господствовали штык и сабля, эти слова не являлись большим открытием в области политики. Но Бисмарк никогда не выделялся способностью создавать новые политические идеи. «Бисмарк, — отмечал Энгельс, — …никогда даже на след какой-нибудь оригинальной политической идеи не напал и только комбинировал готовые чужие идеи. Но эта ограниченность и была как раз его счастьем. Без неё он никогда не ухитрился бы представить себе всю мировую историю со специфически прусской точки зрения…». Эта точка зрения прусского юнкерства, которую впоследствии усвоила и германская империалистическая буржуазия, в конечном счёте являлась старым, феодальным представлением о том, что грубое физическое насилие есть извечный и абсолютный закон общественной и государственной жизни. Не создав ни одной сколько-нибудь замечательной идеи, Бисмарк великолепно усвоил и настойчиво проводил политику солдатского сапога. Померанский юнкер, он всегда считал прусское дворянство «высшей расой»: это представление твёрдо укоренилось в головах людей его класса. Как и окружавшие его юнкеры, он с нескрываемым презрением относился к не-пруссакам, даже к немцам. Он утверждал, что баварцы — это «переходный тип от австрийца к человеку». К славянам он относился с едва скрываемой ненавистью. «Нужно уничтожить всех поляков, — писал он, — иначе в мировой истории не будет порядка». На высшей ступени его антропологической иерархии всегда стоял пруссак.

Чтобы распространить господство Пруссии на всю Германию, Бисмарк решил использовать идею единства немецкого народа. Когда настал час, он приступил к осуществлению своих планов, и притом обычным прусским способом, т. е. войной. Немалую роль в этом сыграла прусская дипломатия Бисмарка, которая с самого начала усвоила простой принцип: противников легче бить поодиночке. Сначала Бисмарк последовательно провёл войны против Дании и затем против Австрии. Не все понимали тогда его цели; многие прусские юнкеры, являясь восторженными сторонниками методов Бисмарка, отказывались сочувствовать его планам. Немецкая буржуазия восторженно поддерживала и его планы и его методы: следуя за политикой юнкерской Пруссии, она быстро растрачивала последние остатки своих либеральных идей.

Однако национальная демагогия Бисмарка не могла ввести в заблуждение вдумчивых и наблюдательных современников. «…Маска долой, — писал тогда Герцен, — и Бисмарк из Германии пошёл сколачивать империю пруссаков, употребляя на пыжи клочья изорванной конституции… Пользуйтесь вашим величием, — иронически обращался Герцен к немцам, — молитесь за будущего императора пруссов и не забывайте, что рука, которая раздавила целые королевства, раздавит всякую неблагодарную попытку с вашей стороны с неумолимой строгостью». Герцен понимал, что господство Пруссии в Германии означает господство в ней реакции, а рост прусского милитаризма создаёт в Европе постоянную опасность войны. Намекая на игольчатые ружья, применённые прусской армией в войнах, с помощью которых Пруссия проводила объединение Германии, Герцен писал: «Все знают, что Европа, сшитая прусскими иголками, сшита на живую нитку, что всё это завтра расползётся, что это не в самом деле…»

Война против Франции завершила объединение Германии на прусско-милитаристской основе. Пруссия одержала победу над Францией. Она захватила и присоединила старинные французские области Эльзас и Лотарингию. Она получила огромную по тому времени миллиардную контрибуцию, которую использовала преимущественно в целях дальнейшего роста вооружений. Но она одержала победу и над немецкими государствами, правители которых явились в прусскую главную квартиру, чтобы предложить королю Пруссии германскую корону.

Военная победа над Францией и политическая победа над немецкими государствами придали прусскому милитаризму открыто вызывающую форму. Упоённая военными и политическими победами, Пруссия находилась в состоянии националистической горячки, и её настроения передавались на всю Германию. Великий русский писатель-демократ М. Е. Салтыков-Щедрин, побывав в это время в прусской столице, сразу, однако, заметил, что политика Бисмарка на опруссачение Германии вызывает у многих немцев сильную реакцию. «В настоящее время, — писал Салтыков-Щедрин, — для доброй половины Германии Берлин не только не симпатичен, но даже прямо неприятен. Он у всех что-нибудь отнял и ничем за отнятое не вознаградил. И вдобавок везде насовал берлинского солдата с соответствующим количеством берлинских офицеров». Прусская военная каста, неизмеримо возгордившаяся своими победами, вызывала не страх, а только отвращение. Салтыков-Щедрин не мог подавить в себе этого чувства. Он писал: «Когда я прохожу мимо берлинского офицера, меня всегда берёт оторопь… Он всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченной грудью, выбритым подбородком так и тычет в меня: я герой. Мне кажется, что если бы вместо того он сказал: я разбойник и сейчас начну тебя свежевать, мне было бы легче».

Салтыков-Щедрин понимал, что прусская военщина, прикрываясь идеей единства немецкого народа, стремится лишь к утверждению своего господства в Германии и к обеспечению своих агрессивных планов в Европе. Он знал, где расположен мозг всемогущего в Германии прусского милитаризма, и понимал, где разрабатываются его планы, угрожающие миру. «Вся суть современного Берлина, всё мировое значение его, — писал Салтыков-Щедрин, — сосредоточены в настоящую минуту в здании, возвышающемся в виду королевской площади и носящем название Главный штаб».

И действительно, Главный штаб Пруссии играл такую выдающуюся роль как в вопросах внешней, так и в вопросах внутренней политики, какую генеральный штаб не играл и не играет ни в одной стране мира. С тяжёлым и мрачным чувством Салтыков-Щедрин покинул прусскую столицу, которая превратилась в столицу общегерманскую. Не раз повторил он тогда, что Берлин «ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубийства».

Может быть, такая оценка прусского милитаризма в момент его торжества присуща была лишь сатирическому таланту Салтыкова-Щедрина? Может быть, великий русский писатель карикатурно преувеличивал специфические черты прусского государства? Однако другие современники без всякого труда и преувеличения также заметили черты, которые живо, остро и точно Салтыков-Щедрин воспроизвёл своим сатирическим пером. Глеб Успенский, совершивший путешествие в Германию, писал: «…Вы только переехали границу, — хвать, стоит Берлин, с такой солдатчиной, о которой у нас не имеют понятия… Палаши, шпоры, каски, усы, два пальца у козырька, под которым в тугом воротнике сидит самодовольная физиономия победителя, попадаются на каждом шагу, поминутно; тут отдают честь, здесь меняют караул, там что-то выделывают ружьём, словно в помешательстве, а потом с гордым видом идут куда-то… Но существеннейшая вещь — это полное убеждение в своём деле, в том, что бычачьи рога вместо усов есть красота почище красоты прекрасной Елены. Спросите любого из этих усов о его враге и полюбуйтесь, какой в нём сидит образцовый сознательный зверь».

 

Пруссачество и агрессия германского империализма

Этот зверь постоянно оттачивал свои железные когти. Рост вооружений в опруссаченной Германии понуждал и другие государства вооружаться; в конце концов вся Европа превратилась в большой вооружённый лагерь, разделённый государственными границами. Вызванный Пруссией всеобщий рост милитаризма в Европе тяжёлым бременем ложился на плечи народов.

Пруссачество как социально-политическая сила и Пруссия как государство обеспечили себе господствующее положение в Германии. Созданное руками прусско-милитаристской реакции, германское государство являлось по существу Великопруссией или, как иронически назвал её Энгельс, «Германской империей прусской нации». В руках Пруссии остались командные политические посты германской империи. Прусский король одновременно был германским императором, прусский министр-президент обычно оставался и имперским канцлером и прусским министром иностранных дел одновременно. Занимая около 65 % всей немецкой территории, имея свыше 61 % всего населения империи, заключая в себе две трети обрабатываемой площади в сельском хозяйстве и почти такую же долю всей германской промышленности, выставляя две трети военных сил в Германии, Пруссия оставалась самым крупным, самым влиятельным из государств, входивших в состав германской империи. Обладая в Союзном Совете, который был представительным органом всех государств германской империи, 17 голосами из 61, Пруссия и здесь играла руководящую роль. Когда однажды, в 1880 году, по какому-то совершенно второстепенному вопросу Пруссия осталась в Союзном Совете в меньшинстве, министр-президент Пруссии, он же имперский канцлер, нашёл способ заставить «непокорных» подчиниться воле Пруссии и гарантировать ей, что в будущем подобное невыгодное ей голосование никогда не повторится.

Если Пруссия оставалась господствующей силой в Германии, то наиболее реакционные элементы — юнкерский и крупнокапиталистический классы — оставались господствующими в Пруссии. Это достигалось не только тем, что в их руках концентрировались основные богатства страны как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, но и тем, что им удалось в течение долгих десятилетий удержать старую прусскую систему избирательного права. В отличие от общегерманской избирательной системы, основанной на всеобщем избирательном праве для мужчин, выборы в прусский ландтаг происходили по трёхклассной системе, в зависимости от размеров налогов, уплачиваемых избирателями; к тому же сохранялось открытое голосование и крайне устарелое деление страны на избирательные округа. Прусская административная машина и полицейский режим при этом, как правило, добивались такого положения, при котором процент голосующих избирателей никогда не составлял больше одной трети избирателей. В результате этой механики реакционная партия прусских консерваторов, собирая на выборах, например, всего 17 % голосов, захватывала добрую половину всех депутатских мест. В то же время социал-демократы, однажды сумевшие, несмотря на трёхклассную систему выборов и открытое голосование, получить голоса 24 % избирателей, провели в прусский ландтаг только 7 депутатов. Таким образом, ландтаг, который на две трети состоял из юнкерско-буржуазных и бюрократических элементов, являлся сборищем прусской реакции. Прусские реакционеры опирались на ландтаг и тогда, когда считали нужным начать борьбу против выбранного несколько более демократическим путём общегерманского рейхстага. Маркс справедливо характеризовал государственный строй опруссаченной Германии как «обшитый парламентскими формами, смешанный с феодальными придатками, уже находящийся под влиянием буржуазии, бюрократически сколоченный, полицейски охраняемый военный деспотизм».

В начале XX века германский империализм, выросший на старых прусских милитаристских традициях, уже потрясал в Европе «бронированным кулаком». Когда полковник Хауз, личный друг и доверенное лицо президента США Вильсона, накануне первой мировой войны приехал в Германию, он был поражён тем, что ему удалось там увидеть и услышать. Милитаризм, как страшное чудовище, своими щупальцами охватил все стороны немецкой жизни, и воображение Хауза никак не могло постигнуть, во что превратилась опруссаченная Германия. «Положение исключительное, — сообщал он из Берлина в секретном письме президенту Вильсону. — Это милитаризм, дошедший до полного безумия… В один прекрасный день произойдёт ужасный катаклизм». Ознакомившись с положением вещей, Хауз сделал попытку предупредить назревающий взрыв. Принятый в Потсдаме, в этой цитадели старого пруссачества, в Сан-Суси, резиденции прусских королей, — в знаменитом зале, стены которого были выложены морскими ракушками («пожалуй, самая безобразная в мире комната», заметил о ней тогда американский посол Джерар), Хауз осторожно повёл разговор о том, не согласится ли кайзер подписать «пакт Брайана», предусматривающий арбитраж и годичный «период для остывания» до того, как могут быть начаты военные действия. Однако ни кайзер, ни военный министр генерал фон Фалькенгейн, ни другие представители прусского генералитета никак не могли понять, чего, собственно говоря, от них хочет посланец американского президента. В тот момент их интересовал совсем другой вопрос: почему Хауз, не будучи военным, носит звание полковника? Большую часть времени Хаузу пришлось потратить на то, чтобы объяснить этим пруссакам, что он полковник «не настоящий, в европейском смысле слова, а, как у нас в Америке сказали бы, полковник в географическом смысле». Но руководители прусской военщины никак не могли понять основы американской военной системы, и поскольку они считали, что имеют дело с таким же полковником, каких было много в Пруссии, то без конца говорили с ним об армейской технике. Когда же Хауз настоял на том, чтобы обсудили его дипломатическое предложение о предотвращении назревающей войны, кайзер ответил ему: «Германия никогда не подпишет такого договора. Наша сила в том, чтобы быть готовыми вступить в войну без предупреждений. Мы не откажемся от этого преимущества и не дадим нашим врагам времени подготовиться». В этих словах заключалась политическая доктрина, выросшая на старых прусских традициях. Впоследствии на этих традициях генерал Людендорф, один из типичных представителей прусского милитаризма в империалистской Германии, создал доктрину «тотальной войны». В период Веймарской республики эти традиции поддерживались в рейхсвере. Его создатель генерал фон Сект говорил: «Государство — это армия». Так на прусской основе складывалась идеология немецкого фашизма.

Но уже значительно раньше появление и быстрый рост германских монополий, их стремление к экспансии придали агрессивной политике опруссаченной Германии новый, дотоле небывалый размах. Буржуазная пресса стала писать о Германии как о «мировой державе». Кайзер начал проводить «мировую политику». Германские банки стремились играть «мировую роль», а купцы — вести «мировую торговлю». Даже континентальные масштабы захватнической политики стали казаться немцам уже провинциальными. Старые прусские феодальные понятия получили новое назначение. Всё наиболее реакционное было перенесено в германские арсеналы империалистской борьбы как ценный и нужный вклад, с новой силой стал возрождаться культ войны, непреклонной воли и грубой силы.

Пока готовилась война в Европе, германская армия вела её в своих колониях. В ходе одной из своих колониальных войн в Африке прусская военщина почти полностью истребила доверчивый и миролюбивый народ гереро, а затем заставила сохранившихся живыми женщин и детей соскабливать кожу и мясо с трупов своих мужей и отцов: скелеты и черепа прусские офицеры приказали аккуратно отправить в берлинский музей. Таковы они были, эти прусские отцы нынешних фашистских людоедов. Они уже тогда имели каннибальские задатки! Эти садисты на практике превзошли всё то, чем могло позабавиться больное воображение Ницше, которого гитлеровцы почитали как своего духовного отца.

Скоро империалистская экспансия обрела в Германии своих поэтов, своих учёных апологетов, своих идеологов и, разумеется, своих демагогов. Эти господа пытались из лоскутков старой прусской политической идеологии выткать новое знамя, вокруг которого господствующие классы, германские империалисты и милитаристы, могли бы снискать себе поддержку в более широких общественных кругах.

Наблюдая за первыми шагами в политическом развитии опруссаченной Германии, вдумчивые современники понимали, что несёт с собою и куда идёт это сколоченное войною государство. Известный русский публицист Н. К. Михайловский ещё в 1871 году писал в «Отечественных записках»: «Европа ещё наглядится на кровь, наслышится стонов и пушечной пальбы. Уже прусские прогрессисты до такой степени увлеклись успехом, что проектируют союз с Австрией против славянства; уже Мольтке, как уверяет одна английская газета, составил план вторжения в Англию. Что-то будет? Верно то, что на несколько десятков лет „прусская цивилизация“ окрасит собою мир. Однако в конце концов падение этой цивилизации есть вопрос времени… Вопрос только о том, как и когда провалится дело Бисмарка. Быть может, эту задачу исполнит коалиция европейских государств».

В конце 1918 года дело Бисмарка провалилось. Коалиция европейских и неевропейских государств нанесла опруссаченной Германии военное поражение. В стране вспыхнула революция, которая смела все сохранившиеся в Германии династии. Кайзер Вильгельм II, вынужденный отказаться от германского престола, ещё надеялся сохраниться в качестве прусского короля, но вынужден был бежать в Голландию.

 

Проекты реорганизации прусского государства в период Веймарской конституции. Пруссия и «третья империя»

Прусская династия ушла, но прусские генералы остались. Вокруг них собирались силы прусской и всей германской реакции. Эти силы, сначала притаившись, вскоре стали более активными. Они поставили перед собою цель укрепить своё господство и подавить народное движение. Поскольку ноябрьская революция 1918 года не затронула их экономических позиций, поскольку юнкерство оставалось полновластным хозяином своих латифундий, а капиталистические монополии оставались хозяином промышленной жизни страны, они имели возможность оказывать глубокое влияние на политическую жизнь Германии с тем, чтобы не допустить её полного преобразования на демократической основе. Всё же им пришлось пойти на некоторые уступки.

Крах монархического режима в Германии выдвинул вопрос об основных принципах новой конституции. В частности, возник вопрос и о роли Пруссии в составе германского государства. В начале января 1919 года один из видных деятелей буржуазно-либеральной «прогрессистской партии», министр внутренних дел Гуго Прейс, представил «проект будущей имперской конституции». Противник принципа федерализма, Прейс утверждал, что «новая германская республика бесспорно должна быть создана как по существу единое народное государство на основе права самоопределения немецкой нации в её общности».

Считая, что ни монархический, ни федералистский принцип не является «первым и решающим фактором политической формы жизни немецкого народа», он доказывал, что этим фактором «в большей степени является самое существование немецкого народа, как исторически данное политическое единство». Он писал: «Не существует ни прусской, ни баварской нации, в такой же степени, как не существует нации княжеств Липпе или Рейсс; существует только немецкая нация, которая должна политическую форму своей жизни воплотить в немецкой демократической республике». Что касается Пруссии, то Прейс считал, что её сохранение, а тем более её гегемония несовместимы с выдвигаемым им принципом «единого народного государства» («einheitlicher Volkstaat»). Тогда же Прейс набросал проект нового территориального устройства Германии. Исходя из интересов развития буржуазной демократии в Германии, Прейс предлагал раздробление Пруссии между другими германскими землями. Это должно было привести если не к полной ликвидации прусского государства, то, во всяком случае, к его значительному ограничению. При этом Прейс ни в какой степени не затрагивал проблему ликвидации тех экономических и социальных основ, на которых прусское государство возникло и укреплялось. Тем не менее его проект вызвал с разных сторон ожесточённые нападки. Прусские реакционеры, южногерманские партикуляристы, социал-демократы, взявшие на себя защиту интересов господствующих классов и стремившиеся предотвратить ломку политических основ германской империи, — все они объединились, чтобы провалить проект Прейса. Это им удалось. В конце января 1919 года Прейс должен был заявить, что его проект в настоящих условиях неосуществим. «Проект конституции Германской империи» был сильно переработан и в таком виде 21 февраля 1919 года был представлен собравшемуся в Веймаре Национальному Собранию. Здесь развернулась ожесточённая борьба по вопросу о том, какое название должно носить германское государство: были предложения назвать его «Союзом» («Bund») и даже «Соединёнными Штатами Германии». Прейс доказывал, что принять эти предложения, носящие сугубо партикуляристический характер, было бы шагом назад в истории Германии. Предложения были отвергнуты. Но вместе с тем Национальное Собрание побоялось назвать государство «Германской республикой». Было принято название «Reich» («Империя») под тем предлогом, что с этим понятием якобы связаны вековые традиции немецкого народа и его исторически сложившееся стремление к национальному объединению. Это была уступка силам реакции.

Ещё более ожесточённая борьба разгорелась вокруг того раздела проекта конституции, который касался вопроса о взаимоотношениях между райхом и землями. Прейс снова предложил, хотя и не в такой определённой и категорической форме, как раньше, уничтожить гегемонию Пруссии. «Задачей конституции, — сказал он, — является создание немецкой Германии, свободной от австрийской и прусской гегемонии, — Германии со своей собственной центральной властью над всеми составляющими её землями („glieder-staaten“)». Это вызвало решительные возражения по разным основаниям и с разных сторон. Шпан, один из лидеров католической партии центра, выступил в качестве противника гегемонии Пруссии, которая, по его словам, удерживается благодаря её военному превосходству, её бюрократической системе и существованию династической унии между Пруссией и Германией. Падение династии Гогенцоллернов, заявлял он далее, ослабило господствующее положение Пруссии. Но отсюда он делал вывод не в пользу ликвидации Пруссии как государства, а в пользу усиления роли других германских земель. Таким образом, исходя из реакционных партикуляристических устремлений, он предлагал, чтобы Германия, воспользовавшись ослаблением прусского государства, была реорганизована на федералистских началах. Ещё более яростно в защиту существования прусского государства выступали представители партий аграриев и монополистического капитала. Дельбрюк, один из видных деятелей «германской национальной партии», доказывал, будто только сильная Пруссия является главным условием сохранения Германии как государства. Гейнце, не скрывавший своих реакционных убеждений, признавал, что ликвидация прусской монархии делает невозможным концентрацию военной силы в руках Пруссия, но требовал, чтобы прусская военная система была доведена до общегерманских масштабов. Он ненавидел республиканский строй и тем более считал важным сохранение Пруссии как государства. «Мы не можем дробить Пруссию, — заявил он, — так как уничтожим единственную опору империи. Мы отказываемся от расчленения Пруссии». В таком же духе выступал и Штреземан — один из политических лидеров германской монополистической буржуазии. Свой призыв сохранить Пруссию он пытался оправдать тем, что она якобы перестала быть оплотом реакции в Германии.

Веймарская конституция оставила Пруссию в качестве одного из государств германской империи. Известно, что и некоторые другие положения Веймарской конституции противоречили интересам развития демократии. Так, например, её 48-й параграф, предусматривающий предоставление президенту чрезвычайных прав, впоследствии открыл путь к установлению гитлеровской диктатуры. Однако, как справедливо отметил В. М. Молотов на Московской сессии Совета Министров иностранных дел, Веймарская конституция впервые в истории Германии сделала значительный шаг вперёд на пути к установлению демократических порядков в стране. Она предоставила народу такие демократические права, которые никогда в прошлом не знали ни Германия, ни, тем более, Пруссия. Она предоставила право свободной деятельности демократических партий, профессиональных союзов, других демократических обществ и организаций, право свободы печати, собраний и т. д. Она предоставила известную автономию землям, а также возможность демократического устройства на их территориях в рамках единого германского государства. Вот почему В. М. Молотов указал, что, разрабатывая основы будущего государственного устройства Германии, из этой конституции можно взять то, что в ней есть полезного, и внести в неё необходимые улучшения. К тому же сама жизнь внесла существенные коррективы в принципы Веймарской конституции, касающиеся вопросов государственного устройства Германии. Принятое Советом Министров иностранных дел решение о ликвидации прусского государства, разумеется, вносит серьёзные изменения в ту административно-политическую структуру германского государства, которая предусмотрена была Веймарской конституцией.

В период действия Веймарской конституции формальное и административно-политическое положение Пруссии в составе германского райха несколько изменилось. Пруссия уже не имела коронованного возглавления, общего с германской империей. Её министр-президент не был рейхсканцлером, а имперский министр иностранных дел не входил в состав прусского кабинета. Партийное лицо прусского кабинета также несколько отличалось от общегерманского. В его составе обычно находились партии так называемой Веймарской коалиции (социал-демократическая партия, демократическая партия и католический центр), в то время как имперские кабинеты заключали в себе представителей крупнокапиталистической «народной партии» и реакционной партии буржуазно-юнкерского империализма — германских националистов.

На этом основании некоторые германские деятели, пытающиеся оправдать планы федерализации Германии, приходят к выводу, что в период Веймарской конституции роль Пруссии якобы значительно изменилась: если раньше прусское государство являлось оплотом юнкерской реакции, то впоследствии она стала оплотом демократического лагеря во всей Германии. Сторонники этой точки зрения в качестве доказательства ссылаются на то, что после ноябрьской революции 1918 года силы реакции в течение всего дальнейшего периода гнездились в Баварии. Они указывают, что в Баварии началась организация полулегальных военно-фашистских формирований и что в Баварии Гитлер начал готовить фашистский переворот.

Конечно, наряду с Пруссией нельзя недооценивать и Баварию в качестве одного из бастионов реакции и оплотов феодальных, сепаратистских тенденций германской истории. В силу известной социальной и экономической отсталости Бавария стала наиболее удобным пристанищем для всей германской реакции, и в частности прусской. После того как там укрепилась власть открыто реакционного типа, прусские милитаристы, и среди них генерал Людендорф, поселились в Баварии. Вскоре они начали поддерживать гитлеровское движение, предоставляя ему и средства, и кадры, и политический опыт. Всё это, однако, вовсе не означает, что прусское государство превратилось тем самым в очаг демократии. Правда, демократическое движение в Пруссии продолжало нарастать, в особенности в наиболее промышленных районах — в Берлине и в рейнско-вестфальских промышленных округах. Это происходило, однако, вовсе не потому, что в Пруссии сложились какие-либо исключительные обстоятельства, благоприятствовавшие росту этого движения. Прусская полиция, находившаяся в руках социал-демократов, так же расстреливала рабочие демонстрации, как и реакционное правительство в Тюрингии или Баварии. Главное же заключается в том, что прусское правительство ни в малейшей степени не затронуло тех экономических позиций прусских феодалов-юнкеров и крупных магнатов промышленного и финансового капитала, которые составляли основу их господства не только в Пруссии, но и во всей Германии. Эти реакционные силы, опираясь на свою экономическую мощь, продолжали культивировать прусские традиции и в армии, и в политике, и в области социальных отношений. Приноравливаясь к новому времени, они прибегали к неслыханной дотоле демагогии. Такова была политическая и «идейная» атмосфера, в которой Освальд Шпенглер родил свою книгу «Пруссачество и социализм», а Гитлер окрестил свою партию средневековой реакции «национал-социалистской».

Вскоре имперское правительство в Германии настолько прониклось интересами не только прусской, но и общегерманской реакции, что в чисто административной сфере начало стремиться к «выдалбливанию» сохранившегося суверенитета отдельных германских земель. В частности, между двумя центральными правительствами — райха и Пруссии — усиливались трения по ряду административных вопросов. Сторонники реформы взаимоотношений между райхом и Пруссией указывали на параллелизм в деятельности некоторых административных органов и на ряд других неудобств, вытекающих из факта существования в системе Германии такого крупного государства, каким являлась Пруссия. С целью реорганизации этих взаимоотношений на новой основе в 1928 году был создан «Союз обновления», во главе которого стоял Ганс Лютер, один из руководителей «народной партии», выражающей интересы крупного капитала, бывший канцлер и впоследствии председатель Рейхсбанка. Кроме того была создана специальная комиссия, возглавленная социал-демократом А. Брехтом. В своей книге «Федерализм и регионализм Германии», недавно изданной в Соединённых Штатах Америки, Брехт излагает намеченный комиссией план. Основные пункты этого плана были следующие:

1) центральная администрация прусского правительства сливается с администрацией имперского правительства;

2) областные и местные учреждения прусского правительства сливаются с соответствующими учреждениями имперского правительства;

3) Пруссия поэтому должна быть совершенно упразднена как германская земля или автономная единица;

4) вместо этого создаются новые территориальные единицы, новые земли из 13 прусских провинций, включая сюда и Берлин.

Таким образом, предполагалось провести административное разделение Пруссии на ряд земель, положение которых немногим отличалось бы от положения других германских земель — Баварии, Саксонии и т. д. Любопытно отметить, что против этого плана выступили прежде всего представители реакционного правительства Баварии. Исторически Бавария являлась соперником Пруссии в Германии. Но в данном случае её реакционные представители выступили за то, чтобы Пруссия была оставлена в полной неприкосновенности. Эта позиция объяснялась, во-первых, тем, что баварские реакционеры опасались, что после Пруссии административной реорганизации подвергнется Бавария, а во-вторых, тем, что в существовании Пруссии они усматривали оправдание для своих партикуляристических устремлений. Кроме того они опасались, что реорганизация Пруссии вызовет усиление демократического движения в стране. Вместе с тем среди правящих классов Пруссии, при всей общности их интересов, наметились и углубились известные расхождения. Восточноэльбские юнкеры требовали, чтобы прусское правительство предоставляло им значительные преимущества, между тем как магнаты тяжёлой промышленности, расположенной в западных областях Пруссии, требовали, чтобы эти преимущества были предоставлены им. В то же время те и другие опасались рабочего и демократического движения, которое развивалось преимущественно в промышленных областях Пруссии и всей Германии.

Проект административной реорганизации прусского государства на основе его ликвидации проходил через многочисленные инстанции, пока не дошёл до рейхстага. Правящие классы Германии отнюдь не испугались этого проекта реорганизации и даже ликвидации прусского государства. Они знали, что ни прусское, ни имперское правительство не посмеет затронуть основ их экономического и политического господства. Но Брюннинг, который уже расчищал дорогу фашистской диктатуре, не допустил в рейхстаге даже обсуждения проекта. Применив знаменитый параграф 48 Веймарской конституции, он совершил покушение на убийство самой конституции: Брюннинг распустил рейхстаг. Его преемник Франц фон Папен дал вопросу о реформе прусского государства совершенно неожиданное направление. По его предложению фон Гинденбург, типичный старый пруссак и монархист, опубликовал в качестве президента германской республики указ об увольнении всех прусских министров. Их функции перешли к имперскому канцлеру и его комиссарам. Таким образом, руками истого прусского милитариста Пруссия была лишена её конституционных прав. После некоторых препирательств конфликт был передан на рассмотрение верховного суда, который высказался в пользу восстановления прусского правительства. Возглавляемое социал-демократом Отто Брауном, это правительство ещё пыталось вести борьбу за продление своего существования — борьбу не принципиальную, не массовую и без всякой надежды на успех. К борьбе с поползновениями общеимперского полуфашистского правительства социал-демократы боялись привлечь те силы рабочего класса, которые активно выступали против нарастающей фашистской опасности. В то же время силы пруссачества активно поддерживали реакционное общеимперское правительство, требуя от него, чтобы оно подготовило приход к власти самой реакционной и империалистической партии — гитлеровцев. Гитлер захватил власть и тотчас же слил органы Пруссии с центральными органами «третьей империи». Так позорно закончилась попытка социал-демократов опереться на Пруссию в борьбе против милитаризма и империализма, порождённых пруссачеством, против чёрных сил гитлеровской реакции.

Однако Гитлер не решился уничтожить прусское государство. Пруссия была полностью фашизирована, как и вся Германия. Во главе Пруссии в качестве премьер-министра прусского кабинета был поставлен Герман Геринг. Фактически прусское правительство отличалось от имперского правительства только тем, что в него не входили Гитлер и министр иностранных дел. Таким образом, Гитлер унифицировал прусское государство, фактически включив его в фашистскую систему «третьей империи», создав ту сверхцентрализацию, которая соответствовала интересам наиболее агрессивных элементов крупного монополистического капитала и интересам ведения тотальной войны.

 

Ликвидация прусского государства и задачи ликвидации пруссачества в Германии

Гитлеровская Германия потерпела такой разгром, какого не знала история войн. Гитлеровская армия и гитлеровское государство, воплотившие в себе самые худшие черты прусско-германского империализма и милитаризма, были уничтожены. По окончании войны в Потсдаме, во дворце Фридриха II, собралась конференция руководителей трёх великих держав, наметившая принципы обращения с Германией и переустройства её экономической и политической жизни на новых, демократических началах. Прошло почти два года, и теперь Московская сессия Совета Министров иностранных дел призвана заложить основы этого переустройства.

За это время в различных областях Пруссии и Германии произошли значительные изменения. Самыми крупными из них являются аграрная реформа и национализация крупной промышленности, проведённые в советской зоне оккупации. Передача земель, ранее принадлежавших крупным помещикам-юнкерам, в руки малоземельного крестьянства открывает новую полосу в развитии будущей Германии. Отныне юнкерский класс, создавший военную касту и порождавший дух агрессии, разбоя и угнетения, лишён своей экономической мощи. Устранены также крупные промышленники, которые вместе с юнкерством породили и поддержали гитлеровскую диктатуру. Это значит, что на большой части прусской и германской территории история не пойдёт теперь по прусскому пути развития. Здесь созданы основы для её нового, демократического пути. Задача заключается в том, чтобы помочь немецкому народу выйти на этот путь демократического развития.

Ликвидация прусского государства, этого старого оплота прусско-германских агрессивных традиций, открывает новые возможности для преобразования Германии на демократической основе. Она как бы подводит итоговую черту развития Пруссии, возникшей на костях славянских народов. Восточная Пруссия, являвшаяся базой, откуда тевтонские меченосцы, феодалы-разбойники и милитаристы совершали нападения на пограничные славянские государства и народы, ныне вырвана из рук германских империалистов. Кенигсберг стал Калининградом, а исконные польские земли возвращены польскому демократическому государству. Остальная территория Пруссии должна остаться в составе германского государства, политическое устройство которого должен решать сам германский народ.

Впервые в своей истории немецкий народ получает возможность решать этот вопрос, исходя из своих собственных интересов. Идея германского единства родилась не в среде германских милитаристов и не в среде германских империалистов. В руках Бисмарка эта идея была орудием захватнической политики Пруссии и утверждения её господства в Германии В руках Гитлера она была орудием неслыханной империалистической экспансии и прикрытием стремления установить господство германского империализма над всем миром. Вот почему столь опасно оставлять эту идею в руках германских реакционеров, милитаристов, империалистов, которые, несомненно, постараются использовать её в своих интересах, если, не ограничившись ликвидацией прусского государства, державы-победительницы пойдут по пути ликвидации германского государства.

Между тем планы помощи германской реакции существуют и в Англии, и в Соединённых Штатах Америки, и во Франции. Уинстон Черчилль предлагает возродить «старые германские государства и княжества» или сфабриковать новые. Некоторые английские империалисты считают целесообразным создать «Рурское государство», которое оставалось бы под протекторатом Англии. Франция по справедливости считает, что Рурская область, являвшаяся одной из провинций ныне ликвидированного прусского государства, должна находиться под международным контролем, поскольку там сосредоточена главная база германского военного потенциала. Вместе с тем во французских политических кругах разрабатывается такая программа расчленения и раздробления Германии, которая, повидимому, превосходит даже ту, которую предлагали в своё время Пуанкаре и Фош. Так, например, во французском журнале «Ревю политик э парламентер» был предложен новый план политической структуры будущей Германии, который требует восстановления старых германских королевств и герцогств и восстановления монархических режимов в этих немецких государствах под гегемонией австрийских Габсбургов. Автор этого плана, профессор Роберт Ретслоб, предлагает создать союз в составе Австрии и всех германских государств, кроме Пруссии. Прусскому государству он предлагает предоставить возможность дальнейшего существования, урезав его, однако, за счёт прирейнских земель, которые, повидимому, должны отойти под исключительное влияние западных государств. Таким образом, этот план предусматривает не только расчленение Германии, но и сохранение Пруссии. Как и другие аналогичные планы, он выражает общие тенденции реакционных планов переустройства Германии, предлагающих поставить Пруссию и Германию в то положение, которое существовало в самом начале их кровавого исторического пути.

Нет ничего удивительного в том, что планы расчленения Пруссии и Германии на отдельные «самостоятельные» или «федерализованные». государства поддерживаются силами германской реакции, милитаризма и империализма. Они имеют основания надеяться удержать, находясь в этих «государствах» под покровительством англо-американского империализма, свои экономические позиции и создать базу для подготовки новой агрессии. Они надеются, наконец, что снова смогут спекулировать на идее единства Германии.

«История Германии, — сказал В. М. Молотов на Московской сессии Совета Министров иностранных дел, — учит нас тому, как опасно, чтобы идея единства Германии оказалась в руках германских милитаристов». Идея единства Германии, отвечающая объективным задачам исторического процесса, родилась в немецком народе, который из-за всевластия пруссачества не сумел осуществить её на демократической основе. Теперь, когда прусское государство, оплот милитаризма и агрессии, ликвидировано, немецкому народу легче будет взять идею единства Германии в собственные руки и претворить её в жизнь.

Не следует, однако, думать, что ликвидация прусского государства может окончательно выкорчевать корни германской агрессии. Эти корни гнездятся в германских монополиях, в юнкерстве, в касте прусско-германской военщины. Нужно ликвидировать социальное, экономическое и политическое влияние этих групп германского общества, нужно до конца денацифицировать и демилитаризировать это общество. Только так могут быть созданы предпосылки, при которых Германия не будет более угрожать всеобщему миру.

Между тем политика, проводимая в западных зонах оккупации Германии, способствует тому, что эти зоны превращаются в заповедники, где юнкерство и магнаты промышленного и финансового капитала фактически сохраняют свои позиции. Это означает, что, несмотря на ликвидацию прусского государства, пруссачество и милитаризм, в прошлом не раз порождавшие агрессию, получают возможность сохранить своё влияние, а реакционные силы англо-американского империализма продолжают рассчитывать на них. Теперь, когда Пруссия как государство ликвидирована, а в восточной её части проведены важнейшие мероприятия прогрессивного характера, ликвидирующие социальные и экономические условия, порождающие пруссачество и милитаризм, англо-американские империалисты стремятся отделить западные области Пруссии-Германии, сохранить в них силы прусско-германской реакции и, таким образом, помешать преобразованию Германии на новых, демократических началах. Ликвидация прусского государства — это большой шаг вперёд в деле демилитаризации Германии. Однако он может быть эффективным только при том условии, если во всей Германии будет проведена ликвидация пруссачества и тех сил, которые его порождают. Только последовательная демократизация всего социального, экономического и политического организма германского государства может предотвратить возрождение прусских милитаристских традиций и превращение Германии в новый очаг военной агрессии.