Именно в этот период впервые на арену политической деятельности вышел Бисмарк. Его нрав и убеждения были таковы, что даже соседи-помещики называли его «диким юнкером». Узнав о революции в Берлине, он пытался поднять прусскую Вандею: при помощи вооружённых крестьян своего поместья он хотел восстановить во всей неприкосновенности власть прусского короля, абсолютную постольку, поскольку она выполняла волю юнкерского класса. Тогда его откровенная реакционность напугала даже короля. Но Бисмарк мало смущался этим. Революция была подавлена, прусская реакция торжествовала победу. Идея единства Германии, возникшая в немецком народе, осталась неосуществлённой. Вскоре эту идею ухватил в свои руки Бисмарк. После своего назначения министром-президентом Пруссии (в 1862 году) он заявил: «Германия смотрит не на либерализм Пруссии, а на её мощь. Великие вопросы времени решаются не речами и парламентскими резолюциями… — а железом и кровью». В другой раз Бисмарк сказал: «Германский вопрос может быть разрешён не в парламентах, а только дипломатией и на поле битвы». Позднее, в 1864 году, приступая к осуществлению своих планов, он заявил: «Вопросы государственного права в последнем счёте решаются при помощи штыков».

В стране, где господствовали штык и сабля, эти слова не являлись большим открытием в области политики. Но Бисмарк никогда не выделялся способностью создавать новые политические идеи. «Бисмарк, — отмечал Энгельс, — …никогда даже на след какой-нибудь оригинальной политической идеи не напал и только комбинировал готовые чужие идеи. Но эта ограниченность и была как раз его счастьем. Без неё он никогда не ухитрился бы представить себе всю мировую историю со специфически прусской точки зрения…». Эта точка зрения прусского юнкерства, которую впоследствии усвоила и германская империалистическая буржуазия, в конечном счёте являлась старым, феодальным представлением о том, что грубое физическое насилие есть извечный и абсолютный закон общественной и государственной жизни. Не создав ни одной сколько-нибудь замечательной идеи, Бисмарк великолепно усвоил и настойчиво проводил политику солдатского сапога. Померанский юнкер, он всегда считал прусское дворянство «высшей расой»: это представление твёрдо укоренилось в головах людей его класса. Как и окружавшие его юнкеры, он с нескрываемым презрением относился к не-пруссакам, даже к немцам. Он утверждал, что баварцы — это «переходный тип от австрийца к человеку». К славянам он относился с едва скрываемой ненавистью. «Нужно уничтожить всех поляков, — писал он, — иначе в мировой истории не будет порядка». На высшей ступени его антропологической иерархии всегда стоял пруссак.

Чтобы распространить господство Пруссии на всю Германию, Бисмарк решил использовать идею единства немецкого народа. Когда настал час, он приступил к осуществлению своих планов, и притом обычным прусским способом, т. е. войной. Немалую роль в этом сыграла прусская дипломатия Бисмарка, которая с самого начала усвоила простой принцип: противников легче бить поодиночке. Сначала Бисмарк последовательно провёл войны против Дании и затем против Австрии. Не все понимали тогда его цели; многие прусские юнкеры, являясь восторженными сторонниками методов Бисмарка, отказывались сочувствовать его планам. Немецкая буржуазия восторженно поддерживала и его планы и его методы: следуя за политикой юнкерской Пруссии, она быстро растрачивала последние остатки своих либеральных идей.

Однако национальная демагогия Бисмарка не могла ввести в заблуждение вдумчивых и наблюдательных современников. «…Маска долой, — писал тогда Герцен, — и Бисмарк из Германии пошёл сколачивать империю пруссаков, употребляя на пыжи клочья изорванной конституции… Пользуйтесь вашим величием, — иронически обращался Герцен к немцам, — молитесь за будущего императора пруссов и не забывайте, что рука, которая раздавила целые королевства, раздавит всякую неблагодарную попытку с вашей стороны с неумолимой строгостью». Герцен понимал, что господство Пруссии в Германии означает господство в ней реакции, а рост прусского милитаризма создаёт в Европе постоянную опасность войны. Намекая на игольчатые ружья, применённые прусской армией в войнах, с помощью которых Пруссия проводила объединение Германии, Герцен писал: «Все знают, что Европа, сшитая прусскими иголками, сшита на живую нитку, что всё это завтра расползётся, что это не в самом деле…»

Война против Франции завершила объединение Германии на прусско-милитаристской основе. Пруссия одержала победу над Францией. Она захватила и присоединила старинные французские области Эльзас и Лотарингию. Она получила огромную по тому времени миллиардную контрибуцию, которую использовала преимущественно в целях дальнейшего роста вооружений. Но она одержала победу и над немецкими государствами, правители которых явились в прусскую главную квартиру, чтобы предложить королю Пруссии германскую корону.

Военная победа над Францией и политическая победа над немецкими государствами придали прусскому милитаризму открыто вызывающую форму. Упоённая военными и политическими победами, Пруссия находилась в состоянии националистической горячки, и её настроения передавались на всю Германию. Великий русский писатель-демократ М. Е. Салтыков-Щедрин, побывав в это время в прусской столице, сразу, однако, заметил, что политика Бисмарка на опруссачение Германии вызывает у многих немцев сильную реакцию. «В настоящее время, — писал Салтыков-Щедрин, — для доброй половины Германии Берлин не только не симпатичен, но даже прямо неприятен. Он у всех что-нибудь отнял и ничем за отнятое не вознаградил. И вдобавок везде насовал берлинского солдата с соответствующим количеством берлинских офицеров». Прусская военная каста, неизмеримо возгордившаяся своими победами, вызывала не страх, а только отвращение. Салтыков-Щедрин не мог подавить в себе этого чувства. Он писал: «Когда я прохожу мимо берлинского офицера, меня всегда берёт оторопь… Он всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченной грудью, выбритым подбородком так и тычет в меня: я герой. Мне кажется, что если бы вместо того он сказал: я разбойник и сейчас начну тебя свежевать, мне было бы легче».

Салтыков-Щедрин понимал, что прусская военщина, прикрываясь идеей единства немецкого народа, стремится лишь к утверждению своего господства в Германии и к обеспечению своих агрессивных планов в Европе. Он знал, где расположен мозг всемогущего в Германии прусского милитаризма, и понимал, где разрабатываются его планы, угрожающие миру. «Вся суть современного Берлина, всё мировое значение его, — писал Салтыков-Щедрин, — сосредоточены в настоящую минуту в здании, возвышающемся в виду королевской площади и носящем название Главный штаб».

И действительно, Главный штаб Пруссии играл такую выдающуюся роль как в вопросах внешней, так и в вопросах внутренней политики, какую генеральный штаб не играл и не играет ни в одной стране мира. С тяжёлым и мрачным чувством Салтыков-Щедрин покинул прусскую столицу, которая превратилась в столицу общегерманскую. Не раз повторил он тогда, что Берлин «ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубийства».

Может быть, такая оценка прусского милитаризма в момент его торжества присуща была лишь сатирическому таланту Салтыкова-Щедрина? Может быть, великий русский писатель карикатурно преувеличивал специфические черты прусского государства? Однако другие современники без всякого труда и преувеличения также заметили черты, которые живо, остро и точно Салтыков-Щедрин воспроизвёл своим сатирическим пером. Глеб Успенский, совершивший путешествие в Германию, писал: «…Вы только переехали границу, — хвать, стоит Берлин, с такой солдатчиной, о которой у нас не имеют понятия… Палаши, шпоры, каски, усы, два пальца у козырька, под которым в тугом воротнике сидит самодовольная физиономия победителя, попадаются на каждом шагу, поминутно; тут отдают честь, здесь меняют караул, там что-то выделывают ружьём, словно в помешательстве, а потом с гордым видом идут куда-то… Но существеннейшая вещь — это полное убеждение в своём деле, в том, что бычачьи рога вместо усов есть красота почище красоты прекрасной Елены. Спросите любого из этих усов о его враге и полюбуйтесь, какой в нём сидит образцовый сознательный зверь».