I

Степь, скованная лунным светом, ждала утра. Стояла та предрассветная тишина, которой нет названия. И только очень чуткое, привыкшее к этой тишине ухо услышало бы непрерывный шорох, всю ночь доносившийся из степи. Один раз что-то звякнуло…

Первый белесый луч зари прорвался из-за далекого облачка, луна сразу поблекла, а земля потемнела. И вот тогда неожиданно появился караван. По грудь в сочной луговой, смешанной с молодым камышом траве один за другим шли верблюды. Справа и слева тяжелой, приминающей луг массой двигались табуны лошадей, ныряли в траву и снова показывались из нее всадники. Время от времени цепь верблюдов прерывалась, и, соединенные друг с другом длинным шерстяным канатом, катились в траве высокие двухколесные повозки. Потом снова шли верблюды…

Растаяло далекое облачко, и солнце вдруг все сразу хлынуло в степь. Словно россыпями драгоценных камней заискрилась она во все стороны до самого горизонта. Была вторая половина лета, и уже прошло время, когда степь похожа на невесту в свадебном наряде. Остались только изумрудная зелень тростника, желто-красные островки перезрелых колючих цветов, да среди поросли запоздалых щавелей горели алые глазки костяники. Крутыми боками сытых, отъевшихся за лето лошадей лоснилась степь.

И как только вспыхнуло солнце, сразу явственно стали слышны глухой и мощный топот, храп, ржание, тоскливый рев верблюдиц, скрип высоких деревянных колес, человеческие голоса. С шумом вспархивали из-под кустов перепелки и слепые совы, застигнутые врасплох надвигающейся лавиной. Точно свет мгновенно растворил тишину и вызвал все это к жизни…

С первого взгляда было понятно, что это не просто сезонная откочевка одного из бесчисленных аулов, разбросанных в бескрайней казахской степи. Не носились, как обычно, молодые джигиты по обе стороны каравана, не пересмеивались с девушками. Молча ехали они, держась поближе к верблюдам. И женщины на верблюдах, закутанные в белые платки — кимешеки, тоже молчали. Даже маленькие дети не плакали и только таращили круглые черные глаза из переметных сум — коржунов по обе стороны верблюжьих горбов.

Большое озеро светлело впереди. Густой коричневой бахромой камыша было окружено оно, и только с севера, откуда подходил караван, степь оголилась красноватым глинистым такыром. И когда он начал выходить из высокой степной травы, стало видно, какой это большой караван. Во главе его, как принято в степи, ехал седой аксакал в кафтане из верблюжьей шерсти и в отороченной узкой каймой меха шапке без ушей. В поводу он вел одногорбого золотисто-серого верблюда, покрытого красно-белым шелковым ковром. Одновременно с ним по обе стороны каравана выехала на рысях из травы добрая сотня всадников. Вид у них был суровый и неприступный. Подолы кафтанов из грубой пряжи прикрывали ноги ниже колен. Справа висели крепкие березовые, порой кованные железом, палицы. Боевые кони храпели под ними, закусывали удила.

Но даже среди этих рослых всадников особенно выделялся богатырским обликом один. На громадном сером жеребце с низко падающей гривой он сидел неподвижно. На добрую голову возвышался он над другими, и лицо его с черными, проникающими в душу глазами и черными, свисающими ниже подбородка усами казалось вырубленным из выжженной солнцем скалы. Тяжелую дубовую батырскую палицу — чокпар, всю окованную железом в шипах, зажимал он под коленом. Это и был знаменитый батыр Сейтен, сын Азанбая из баян-аульских каржасов. Он вел этот караван, чтобы присоединиться к Есенгельды и Саржану, сыновьям Касыма из древнего рода тюре, как называют в степи всех чингизидов. Три года назад увели они из степи сорок тысяч семейств из родов алтын, тока и уак в пойму Сырдарьи, во владения хана Коканда. А ближайшей целью каравана Сейтена было Прибалхашье, где смогли бы отдохнуть и набраться сил для дальнейшего пути люди и животные…

И еще один человек выделялся среди охранявших караван — известный в степи Ожар, сын Кубета. Коренастый, похожий на пень вековой сосны, с грозными кустистыми бровями на широком смугло-желтом лице, он ехал с видом человека, только что совершившего убийство. Лишь кривая сабля в позолоченных ножнах висела у него на боку. Ожар давно дружил с Сейтеном, участвовал вместе с ним в многочисленных походах и набегах, но последние четыре года находился среди ближайшего окружения старшего султана Акмолинского округа Конур-Кульджи, сына Кудайменде. Только недавно вернулся он в родные края и сейчас вместе с Сейтеном покидал их.

И возле озера приближающийся караван вызвал смятение. Встрепенулись в зарослях олени и стремглав понеслись в обе стороны от такыра, подальше от опасных соседей. Хомяк — словно мулла, совершающий утреннюю молитву, — сидя на задних лапах, провел несколько раз передними по жирным щекам, прислушался и юркнул в кусты чия. Встревоженно захлопали крыльями по воде птицы. Но люди даже не стали снимать вьюки с верблюдов. Перекусив всухомятку и немного отдохнув, они снова двинулись вперед, обходя озеро.

Задержавшийся зачем-то Ожар вскоре вновь поравнялся с батыром Сейтеном. Попридержав своего темно-серого иноходца, он возобновил незаконченный разговор.

— Все же прав ли Касым-тюре, бросив землю предков… — задумчиво начал он. — Разве забыл он поговорку: «Чем головой у чужого тела, лучше подошвой — у своего». И кто знает, что ждет его в кокандских владениях…

— Где бы Касым-тюре ни находился, он является законным султаном. — Сейтен с явным недовольством посмотрел на Ожара. — Разве белый царь не сам начал всю эту междоусобицу, прислав свой устав!

Он сердито дернул повод.

Речь шла о знаменитом царском уставе — «Уложения царя всея России по управлению сибирских кайсаков», опубликованном в 1822 году, или в год лошади по казахскому летоисчислению. Страшно звучало для степняков даже само слово «устав». Если перевести его буквально, то по-казахски оно прозвучит как выражение «сжимать в когтях». И действительная цель его заключалась именно в этом. Как нельзя лучше совмещены были в этом уставе интересы царского правительства с интересами переметнувшихся с нему местных феодалов. Согласно ему, одно из трех казахских племенных объединений — Средний жуз был разделен на восемь округов. В свою очередь, округ состоял из пятнадцати-двадцати волостей, каждая из которых представляла отдельный род. А в волость-род входило обычно десять-двенадцать аулов, примерно по сто юрт в каждом. Аулом управлял старшина, избираемый на три года, а волостью — султаны из тюре. Округом правил старший султан, выбиравшийся по рекомендации царского правительства теми же султанами. Ему, чтобы крепче привязать к себе, давали офицерское звание. «Это для того, чтобы мы чесали свои гнойные раны своими же ногтями», — говорили в степи.

По такому же принципу было организовано и судопроизводство, имевшее огромное значение в условиях кочевой жизни.

* * *

Оно было разделено на две ступени. В первой разбирались дела по обычному наследованию, мелкие аульные тяжбы и другие второстепенные споры. Этим занимались старики — аксакалы и специальные аульные судьи — бии. Зато убийства, насильственный угон скота — барымта, неповиновение властям и другие тяжкие преступления разбирались во второй ступени — окружными приказами. Состоял окружной приказ из двух царских чиновников и двух казахов-заседателей, избираемых на два года, во главе со старшим султаном, или ага-султаном, как называли его казахи. Их решения утверждались губернским судом, где не было казахов и куда мог найти доступ лишь богатый и близкий властям человек.

— Хорошо еще, что в уставе насильственное крещение запрещается, — заметил Ожар. — Только в добровольном порядке…

Сейтен резко повернулся к нему:

— А ты откуда об этом знаешь?

— Как будто так… Люди говорят…

— Там говорится, что казахи не очень привержены учению пророка, — хмуро сказал Сейтен. — Что нужно только прислать христианских священников, и они легко откажутся от ислама… Но дело не в этом. Касым-тюре не был таким доверчивым, как мы. Он раньше нас понял, для чего создаются восемь округов на земле Сары-Арки — Большой казахской степи. А мы вот остались, и теперь попробуй пошевелиться!.. Даже детей родного брата не отдадут тебе!..

Ожар лишь покосился на него. Он знал, о чем говорит Сейтен… Переселенцам не хватало женщин. Царское правительство, не церемонившееся и со своими крепостными крестьянами, поручило сибирскому генерал-губернатору и оренбургскому военному губернатору «употребить все средства, какие найдутся удобными, в приобретении от кочующих вблизи Сибирской и Оренбургской линий народов покупкою или выменом детей женского пола. Купленных девочек окрестить в православную веру, размещать по семействам, в женском поле нуждающимся, с выдачей хлебного и денежного вознаграждения до 15-летнего возраста…». Правда, в отличие от крепостных, девушкам по этому приказу предоставлялась полная свобода в выборе мужа. Но кто проверял потом, как исполняется это указание… Тем, кто приобретал девочек от кочевников, выдавалась денежная награда. Самые широкие возможности для легкого заработка открылась перед всеми желающими. А их по обеим казачьим линиям находилось немало…

Одной из первых жертв этого приказа стала семилетняя Алтыншаш, дочь Тайжана — родного брата Сейтена. Пять лет назад за организацию восстания против чиновничьих поборов и притеснений Омский губернаторский суд приговорил Тайжана к смертной казни. Трое его взрослых сыновей были сосланы в сибирский город Туринск. Алтыншаш, обливаясь слезами, долго бежала за своими братьями. Офицер, начальник конвоя, прихватил ее с собой и продал в Омске какому-то купцу. Потом она попала в прислуги к начальнику штаба Сибирского корпуса генерал-майору Фондерсону. Сейтен, узнавший через несколько лет, где она находится, приехал за ней в Омск. Но ему даже не дали увидеться с девушкой, и Сейтену не оставалось другого выхода, как выкрасть ее. Но батыра постигла неудача, и ему еле удалось скрыться в степи. С тех пор батыр не переставал думать о судьбе Алтыншаш. Стоило кому-нибудь задеть его рану, и Сейтен каменел от гнева.

Сейчас он ехал молча, глядя прямо перед собой. Ожар тоже молчал, не возобновляя разговора. И вдруг Сейтен снова, второй раз за это утро, резко повернулся к Ожару:

— Ты говорил вчера о царской печати на телячьей шкуре…

— Да, я слышал…

И снова Ожар не повернул головы к Сейтену… Вчерашний разговор. Разве был он не о том, про что все сейчас говорят в степи…

Да, об этом действительно говорила вся степь. Два года назад, весной, акмолинский ага-султан подполковник Конур-Кульджа, сын султана Кудайменде и внук хана Самеке, ездил в Петербург якобы для того, чтобы высказать царскому правительству опасения казахов. Ходили упорные слухи, что царь намерен брать в рекруты их сыновей на двадцатипятилетнюю солдатскую службу. И вот тогда его императорское величество собственноручно приложил печать к телячьей шкуре, где было написано, что казахских джигитов никогда не будут брать в рекруты. Именно после этого поднялся в степи авторитет ага-султана Конур-Кульджи — человека, знающего путь к самому царю. Видевшие царский указ говорили, что он написан не на телячьей шкуре, как принято было в древности, а просто на толстой бумаге. Но этому не хотели верить. Сколько царских и губернаторских приказов и уложений писалось со времен царицы Елизаветы в отношении так называемых киргиз-кайсаков на бумаге, и все они при исполнении оборачивались бедой. Вот и по нынешнему уставу все казахи должны выплачивать казне ежегодно по одной голове скота от каждой сотни голов. Но кто придерживается этого закона? Если джут скосил скот у ага-султана, плати ему помимо определенного уставом еще и древний налог — зякет — для возмещения. Сгорел дом пристава, жандарма, писаря — вези ему положенный негласно куш. На именины тоже вези… Как-то так получилось, что старые феодальные законы и порядки пришлись как раз впору императорским, переплелись с ними и двойной тяжестью легли на народ. Особыми льготами, законными и незаконными, пользовались царские чиновники — опора самодержавия в степи: ага-султаны, потомки Самеке, Букей-хана, хана Вали, волостные правители и заседатели. Они не платили никаких налогов с большего количества своего скота. А общая сумма налога на степь оставалась неизменной, и платить приходилось народу. Тот же самый ага-султан Конур-Кульджа, владеющий двадцатью тысячами лошадей, платит налог лишь за учтенный скот своих дружинников и телохранителей — туленгутов. И, конечно, найдя общий язык с царским правительством, держит многочисленный род аргынов в беспрекословном повиновении. Вот почему в народе не верили бумаге.

— Можно понять ревнивость жеребца, охраняющего свой табун… — Это Сейтен заговорил о Конур-Кульдже, с выгодой для себя воспользовавшемся политикой царского правительства, издавна направленный на разделение казахских племен. — Белый царь приклонил к нему ухо. Но если он такой справедливый, почему тогда не удосужился прочитать прошение от Касыма-тюре?..

Ожар не отвечал… Прошение Касыма-тюре, сына хана Аблая, было направлено царю еще десять лет назад. В нем предлагалось отменить создание приказов на казахских землях и прекратить строительство укреплений. Но приказы и округа создавались и укрепления строились. Тогда Касым-тюре, желающий самостоятельно управлять степью, решил перекочевать в низовья Сырдарьи, подконтрольные Кокандскому ханству. Рассчитывая на поддержку среднеазиатских ханств, он думал объединить казахов под знаменем Аблая, использовав при этом народное недовольство притеснениями царских чиновников и перешедших на царскую службу султанов.

В 1824 году, или в год обезьяны, был организован Кокчетавский приказ. Это означало, что белый царь не посчитался с правами наследников хана Аблая. Султан Саржан, сын Касыма-тюре, начал собирать войско для борьбы против царских военных укреплений. Народная трагедия назревала…

Ежегодно с тех пор происходили схватки и сражения между летучими отрядами Саржана и поддерживаемыми царскими войсками и ага-султаном Кокчетавского округа Зильгарой потомками ханов Букея и Вали. В конце концов Саржану пришлось перекочевать в Кокандское ханство, где в 1834 году, или в год лошади, он заключил союз с главной силой этого ханства — ташкентским владетелем — куш-беги Мамед-Алимом. Объединенное шеститысячное войско вступило в пределы Улытау, и там была основана крепость Курган. Саржан обратился к ближайшим аулам, аксакалам и султанам с призывом присоединиться к нему и снова начал набеги на подчиненные Конур-Кульдже аулы аргынов. Извещенный об этом сибирский генерал-губернатор направил в Улытау тысячу солдат с шестью полевыми орудиями под командованием генерал-майора Броневского.

Узнав о приближении царских войск, куш-беги оставил в Кургане небольшой отряд сарбазов, а сам ушел в Голодную степь. Крепость вскоре сдалась Броневскому, а куш-беги Мамед-Алим, убедившись, что нелегко будет отторгнуть казахские земли от России, поспешил прекратить борьбу. Разозленные предательством своего союзника, сыновья Касыма-тюре решили объединить сырдарьинских казахов и выйти из-под кокандского подчинения.

Ташкентский

куш-беги сделал вид, что не замечает этого, а сам послал нарочного к Касыму-тюре с просьбой прислать своих сыновей на военный совет по согласованию действий против белого царя. Тот отправил в Ташкент своих сыновей Есенгельды и Саржана. С ними вместе поехали юный Ержан, сын Саржана, и Агибай-батыр из Шубыртпалы в сопровождении двух десятков джигитов…

— Пока неизвестно, вернутся ли благополучно от куш-беги султаны…

Это сказал Ожар, словно отвечая на мысли Сейтена. И в третий раз повернулся к нему Сейтен. Но и на этот раз не посмотрел ему в глаза Ожар. Бескрайняя степь была перед ними…

* * *

Сейтен не мог понять, что беспокоило его. И вдруг вспомнил вчерашний сон на горе и пробуждение. Настолько явственно, что снова холод пополз по груди… Вчера ночью это было. Целую неделю шел караван, и Сейтен почти не слезал с коня. Поэтому, когда достигли подошвы зеленой горы Караменде, ему захотелось поспать наверху, откуда хорошо было видно во все стороны. Проснулся он от этого смертельного холода на груди. Сейтен тихо открыл глаза, но черное небо было над ним. Все спали внизу, и только прохладный ветерок покачивал травинку у самого глаза. Что же разбудило его?.. Он лежал не шелохнувшись. И тогда что-то зашевелилось у самого сердца, отвратительная холодная струйка потекла к горлу. Ни в коем случае нельзя было двинуться: яд горных змей в этих местах смертелен… Долго ползла змея. У Сейтена была привычка спать, положив сжатый кулак к себе на грудь. Во сне пальцы слегка разжались и в этот просвет между пальцами стала едва слышно протискиваться большая скользкая голова. Он много раз встречался со смертью, батыр Сейтен, тело его было в многочисленных шрамах, но тут ужас сковал ноги. Замерло сердце, могильной стужей наливались руки и ноги. Словно голову налима чувствовал он в своей руке. Гадина искала самое уязвимое место — шею, чтобы обвиться и стиснуть в скользком ледяном кольце. Вся жизнь прошла перед ним в одно мгновение, и он сжал свой железный кулак…

Только тогда осознал он всю меру опасности, когда змея невероятной толщины начала свертываться вокруг его руки. Но мышцы батыра переламывали и не такие хребты. Он сдавил ее еще два-три раза и выбросил, как провонявшуюся колбасу из коржуна…

Сейтен посмотрел на Ожара теперь уже незаметно, скосив глаза. Могуч и кряжист был Ожар, но Сейтен переломил бы ему шею одним ударом кулака… «Что это за черные мысли приходят мне сегодня в голову!» — подумал батыр Сейтен и решил, что это поганая змея заразила его недоверием к друзьям. Ему сделалось стыдно, и весь день до вечера не мог смотреть он в сторону Ожара…

Солнце падало все быстрее, пока не коснулось горизонта. И словно подожгло степь: запылала остролистая, со съежившимися от зноя листьями дикая люцерна, покраснели желтые сгустки караганника, редкие островки камыша. А впереди сплошным массивом розовела нечеткая стена травы. Здесь заканчивалось самое отдаленное джайляу — пастбище рода каржас. Дальше уже начиналось Прибалхашье. Оттуда они свернут прямо в Голодную степь и вдоль поймы реки Сарысу доберутся до сырдарьинских зеленых угодий.

А позади оставалась родная земля. В предзакатной дымке плыли темно-синие тени Сары-Арки. Как по команде остановились верблюды. Женщины, дети, старики — все смотрели назад в глубоком молчании. И чем дольше смотрели они, тем острее становилась боль разлуки с родиной. Будто когтями разрывало сердце. Глаза застилал теплый и горький туман. Что ждет их впереди? Новое горе? Но разве сравнится оно с этим горем расставания…

Вдруг в вечернем остывающем воздухе возникла тоскливая, захватывающая душу мелодия. Пела четырнадцатилетняя девочка на стригунке чуть в стороне от каравана. Она рыдала в такт песне, словно олененок, попавший в беду. «Елим-ай» — песней всенародного горя было это.

Никто не смел прервать этот гимн скорби. Тяжело вздымалась грудь Сейтена, и не мог он взмахнуть рукой: «Прекратить!» В тягостном молчании слушали люди чистый и высокий плач девочки. В еще светлое небо, к самому зениту поднимался он из степи:

Родимые края скрываются из глаз…

О родина моя! Рыданья душат нас.

За что, господь, за что народ наш безутешный

Кому не лень гнетет и гонит всякий раз?

Мы с тайною мечтой из милых мест ушли,

С понурой головой невесть куда ушли…

Что в стороне чужой найдешь, народ мой бедный,

Дороже и родней покинутой земли?

Невзгоды и тоска нас душат с детских лет,

Не распустив цветка, теряет стебель цвет.

Ждет каждого судьба печальника Коркута [1]

О мой народ! Тебе под солнцем места нет… [2]

Все содрогалось в груди батыра Сейтена. Он сидел на коне, опустив голову, и ему казалось, что если песня продлится еще несколько мгновений, то кровь польется у него из глаз и сердце разорвется от печали. С гневной яростью поднял он руку, чтобы остановить это безмерное истязание, и на полуслове оборвалась песня…

* * *

Караван подтянулся и вступил на чужую землю. Такая же ровная степь была перед ним, но все сразу как-то приумолкли, сгрудились, поехали быстрее. И вдруг, когда они уже достигли густых зарослей прибалхашского тростника, чем-то встревоженный батыр резко придержал коня. Чьи-то глаза увидел он в темнеющих зарослях. Кто это был: человек или зверь? Сейтен так и не смог разглядеть на большом расстоянии. Вроде и неоткуда взяться здесь человеку, в этих диких местах. Но почему верхушки камыша раздвинулись? Что это за зверь, который смотрит с высоты человеческого роста…

Ожар сразу подъехал к нему, вместе с батыром вглядываясь в наступающую ночь.

— Волка, видать, потревожили мы, Сейтеке, — заметил он. — Придется всю кочевку вместе собрать. Мын-Арал всегда полон страхов, а с нами женщины и дети. Тут, говорят, не только кабаны, а и тигры встречаются.

— Не человек ли это чужой… — задумчиво сказал Сейтен.

— Нет, я даже спину желто-серую видел. — Ожар пренебрежительно махнул рукой. — Наверно, прыгнул за кем-нибудь. А увидел нас — спрятался… Откуда здесь взяться человеку!

— Ну, если ты хорошо видел… — Сейтен облегченно вздохнул. — У тебя глаза молодые, получше моих!

Теперь караван двигался вперед более осторожно. Самые отборные джигиты с пиками и палицами согнали весь скот вплотную к обозу и, держась поближе друг к другу, окружили кочевку со всех сторон. К полночи они добрались до Басколя, одного из многочисленных озер Прибалхашья.

— Ну, вот и хорошее место для ночевки, — сказал Ожар, выехав на поляну, плотно окруженную густым тростниковым лесом.

— Нужно уйти подальше в камыши, — Сейтен беспокойно оглядывался по сторонам. — До утра уже недалеко. К рассвету и привал сделаем…

— Женщины с детьми измучились, — возразил Ожар и краем глаза посмотрел на проводника Самена, маленького худенького человека с бескровным лицом.

— Да, до следующего подходящего места очень далеко! — с жаром заговорил Самен. — Люди не выдержат такой быстрой езды. Они устанут, а впереди еще пустыня. Голодная степь. Да и для лошадей здесь хорошая трава…

Только Самен хорошо знал эти места, и Сейтен согласился. Если даже железный Ожар и проводник Самен говорят об усталости, то как тяжело остальным!

* * *

— Хорошо, пусть будет по-вашему!

Сейтен первым слез с коня и начал распределять дозорных. По четыре джигита во главе с опытным человеком должны будут охранять кочевку в промежутки между дойкой кобылиц. Все остальные пусть хорошо отдохнут до утренней зари. В первую очередь он решил не спать сам.

— Моя очередь за вами! — сказал Ожар.

— Иди спать, как-нибудь ночь выдержу, — ответил Сейтен.

Мертвым сном засыпали люди, лишь только касались земли. Но воины-джигиты укладывались в принятом порядке, положив по-походному тяжелые палицы — чокпары под головы и привязав к ремням концы поводьев от лошадей.

* * *

Тишина опять стояла над степью, ощутимая, бесконечная, при которой все слышно за много верст. Временами проносился легкий шелковый ветерок, и, всколыхнувшись на миг, снова затихали камыши. Или глухой вопль болотной выпи доносился со стороны озера, и снова все погружалось в тишину.

Настороженно вслушивались в ночь оберегающие кочевку джигиты. Их головы тоже клонились к земле. Казалось, кому придет на ум в безлюдной пустыне, где проходит никем не охраняемая граница между Семиречьем и Сары-Аркой, напасть на несчастных беженцев? Но сколько кровавых неожиданностей видела эта степь… И джигиты, преодолевая сон, ловили привычным ухом все ночные звуки и шорохи.

Когда, предвещая рассвет, потускнела луна и поредело сонмище звезд, к одиноко стоящему на холме батыру Сейтену приблизилась знакомая кряжистая тень.

— Близок рассвет, Сейтеке. Усните ненадолго…

Сердце потеплело у батыра Сейтена. Ему была приятна трогательная забота друга. Вспомнились вчерашние неясные подозрения, и с гадливостью отбросил он их сейчас, как дохлую змею… Да, не мешало бы ему перед тяжелой дорогой немного вздремнуть. Только нужно джигитам быть осторожными, смотреть в оба глаза. Камыш вон какой темный, шуршит недобро… Или опять эта проклятая змея пугает его? От усталости, наверно. Он, может быть, и не уснет, а лишь немного ослабит пояс, чтобы свободнее дышалось. И пусть джигиты, которые с ним, сделают так же. Впрочем, когда такие друзья с тобой, можно и поспать недолго. Хорошо, что Ожар с ним…

Ни слова не говоря, отошел Сейтен в сторону и растянулся во весь свой огромный рост на земле. А Ожар со своими джигитами, среди которых был и проводник Самен, пошли в очередной обход, стараясь не отставать друг от друга.

«Хорошо, что Ожар с нами… Вовремя он приехал от того шакала Конур-Кульджи…» Луна плыла над Сейтеном, успокаивая встревоженное сердце. Шесть дней не знала душа его покоя: как бы не попали доверившиеся ему люди в расставленные по степи капканы. Шесть дней не сходил он с коня…

* * *

Ожар с Саменом остановились у темнеющей стены камыша. Где-то рядом дважды пискнула ночная птица.

— Где вы?

— Мы готовы, Ожар!.. — прошептали в камышах.

— Как говорится, кто не умеет ставить капкан, сам же себя им и выхолостит! — зло выругался Ожар. — Кто это вылез вечером из камышей на глаза старому черту?.. Веревка с вами?

— С нами…

Тени… одна, вторая, третья отделились от камыша, скользнули в сторону кочевки.

— Как крикнем «Аттан!», не зевайте!.. — тихо бросил им Ожар.

Они продолжали обход спящего каравана. И в разных местах отделялись от камыша тени, пригибались, неслышно ползли среди спящих.

— Теперь к нему! — коротко приказал Ожар.

— А если он не спит?

Такой страх был в голосе бескровного Самена, что Ожар и его джигиты невольно остановились. Словно видение вставшего на ноги батыра пронеслось перед ними.

— Спит! — уверенно сказал Ожар. — Пусть Сакып с Жакупом спрячутся за верблюдами со стороны ног. А вы хватайте его за руки. Только без шума!

Сейтен обычно спал чутко. Он просыпался даже тогда, когда над ним высоко в небе пролетала птица. Уловив шорох, он рванулся, хотел вскочить на ноги. Но огромная тяжесть повисла на руках и ногах, не давала приподняться. Чья-то цепкая пятерня, словно железные клещи, сдавила горло. Змея вспомнилась ему и похожая на рыбью голова Ожара…

Даже крикнуть он не мог. Рот был заткнут шерстяной тряпкой, а руки стянуты жестким волосяным арканом. Как буйной лошади, накинули ему на глаза мешок, лишили света звезд. И все же боялись отпустить его, держали впятером громадное содрогающееся в безмерном гневе тело. И вдруг затихло оно…

— Ему мы уже надели саван, — послышался негромкий голос. — С ним останется Самен. А вы — поскорей к этим… Сразу поводья режьте и обрывайте стремена!

«О Аллах… Чей же это голос? Сердце мое правдивое, почему я не послушался тебя!» Что было силы рванул батыр Сейтен волосяной аркан, но тот лишь врезался с тело, сорвав мясо с костей. Потом он прислушался и подумал, что остался один. Но когда попытался перевалиться с одного бока на другой, то придавил чью-то маленькую ногу. Тонкий испуганный возглас проводника Самена услышал он и с радостью давил дергающуюся ножку всей тяжестью, не выпуская…

Нападающие не до конца достигли своей цели. Больше чем у половины джигитов уже были перерезаны привязанные к поясам поводья, отстегнуты стремена у седел, но в этот момент какой-то джигит проснулся. Заметив чужие тени посреди кочевки, он закричал во весь голос:

— Аттан!.. Враг напал. Тревога!.. Где вы, Сейтен-ага? Аттан! Аттан!

Всю степь потряс его молодой встревоженный голос. Люди, привыкшие к ночным нападениям, мигом вскочили на ноги. И тут грянул залп из кремниевых ружей. Человек сорок солдат, высланных наперехват мятежного каравана, выскочили из зарослей. Заплакали дети, заголосили женщины. Обезумевшие кони носились по всей кочевке, сбивая с ног и топча людей; визжали собаки. Мирный стан, спавший только что глубоким сном, превратился в настоящий ад. А выстрелы все гремели. И вдруг раздалась властная команда:

— Вперед, джигиты!

Это был Ожар, сидящий на огромном темно-сером жеребце Сейтена. Голова его была замотана платком, рукава рубахи засучены до локтей. Он вынесся на холм, и степная кривая сабля сверкнула под луной вокруг его головы. Как у волка, горели его глаза.

— Ожар!.. Веди нас, Ожар!

Успевшие вскочить на своих коней джигиты съезжались к нему со всех сторон.

— Умрем — будем в раю, убьем врага — все равно там будем! — закричал он громовым голосом. — За мной… Аттан!

Джигиты подняли сабли и чокпары и с криками «С нами Бог!», «Аруах!», «Айдабол!», «Каржас!» бросились на врага. Но, не успев доскакать до солдат, Ожар вдруг повалился в седле и начал сползать на землю, хватаясь за гриву коня. Не привыкшие к грохоту ружей и потерявшие в самом начале боя своих вождей, джигиты растерялись. Они смешались и, словно волна, ударившаяся о скалистый берег, отпрянули назад. Двое чужих сарбазов, стрелявших вместе с солдатами, с шашками наголо подскакали к валявшемуся на земле Ожару.

— С коней долой, собачьи дети!.. Вяжите меня — зашипел он на них.

Они спрыгнули с коней, неуверенно стали вязать его.

— Злей вяжите!.. И бейте, пинайте, слышите!.. А сейчас тащите туда, где лежит Сейтен, бросьте с ним… Освободите, когда скажу!

Сарбазы связали Ожара и потащили сквозь шумевшую толпу людей к Сейтену.

* * *

— О горе… Двое лучших наших людей в плену! — услышал Ожар и закрыл глаза. Даже он не мог смотреть в глаза обманутым людям.

* * *

Есаул Лебедев, чей отряд был выслан по доносу в погоню за караваном, собрал всех беженцев на обширную поляну. Ощетинив рыжеватые усы, он сказал Чингису сыну ага-султана Конур-Кульджи:

— Спроси у этого старика, куда и зачем они хотели сбежать… Знают ли они об указе государя императора и о том, какое наказание ждет за его нарушение?..

Старый аксакал, шедший всегда во главе каравана, долго смотрел на Чингиса.

— Мы не виноваты, — глухо сказал он. — Лишь молодым меринам не нужен отцовский табун. Им, конечно, все равно… А куда река — туда и капля.

Чингис не подал вида, что рассердился:

— Вам тоже захотелось стать отщепенцами, как этим смутьянам, что пошли за старым Касымом и его разбойниками?.. Мало крови, что ли, пролилось в степи по вине его сыновей? С тех пор как поднял свое бунтарское знамя Саржан, люди не слезают с коней. Не пора ли опомниться и смириться!..

Старик глубоко вздохнул, посмотрел куда-то в оживающую степь:

— Может быть, ты сам знаешь, почему ушли из наших степей роды алтын, алтай, тока и уак?..

— Если есть претензии к белому царю или к ага-султанам, их следует изложить в принятой форме через специально назначенных властью людей…

— Какая бумага может помочь людям в это смутное время, когда не знаешь, где ждет тебя могила… Известно только, что даже змея выползает из норы на ласковое слово, а злобным криком можно и у человека убить веру в самого Аллаха. Мы мирные люди. Ружейные выстрелы пугают наших детей…

— Вы сами заставляете стрелять эти ружья!..

— А вы хотите, чтобы мы, подобно баранам, молчали, когда нас режут!

— Если вы не можете быть никем, кроме баранов, то не лучше ли вам молчать?

— А мы можем молчать?.. Когда волк копает свое логово около самого овечья стада, откуда у овец будет спокойствие? А что иное, как не волчьи логова, те укрепления, за которыми виднеются штыки? Кое-кому, правда, удобно за их стенами…

И аксакал в упор посмотрел на сына ага-султана. Тот опустил глаза:

— Если бы вы не разбойничали, никто бы не тронул вас.

— А кого бы тогда стригли?.. — Старик заговорил гневно, не отводя взгляда: — Ты хорошо знаешь, что нет среди нас разбойников. Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы простой казах поругался с пашущим землю русским человеком? Он сам придет к нему и с радостью обменяет шерсть и мясо на хлеб. Или мешали где-нибудь ловить рыбу в наших реках и озерах русским рыбакам? Друзей у нас среди них как среди своих. А земли и воды у нас хватает. Но вот когда приходят к нам с золотом на плечах и с шашкой наголо, когда плеть поднимают на нас и уводят наших детей, то чья рука не поднимется для защиты… Ты вот спроси этого рыжеусого, почему русские землепашцы бегут от них в нашу степь. Тысячи их уже среди нас. Куда попало бегут, лишь бы от них подальше. Вот как мы сейчас…

— Уж не воевать ли ты с царем надумал?.. Или сегодняшней крови мало!

— Немалая честь погибнуть в открытом бою… — Старик не стал договаривать свою мысль и вдруг, словно впервые увидел его, принялся с ног до головы разглядывать сына ага-султана: — Так ты, судя по достойному виду, скорее всего из букеевского или валиевского рода… Что же, легче отрезать голову, чем язык. Уж не гневайся, но давно я хотел спросить у кого-нибудь из вас про одно дело…

— Спрашивай!.. — Чингис пожал плечами.

— Когда-то дедам твоим Букей-хану и хану Вали белый царь вместе с утверждением в ханском звании сделал по три подарка. Он подарил каждому соболью шубу, мундир с золотыми погонами и стальной клинок с золотой рукоятью. В наших сказках всегда разгадывают значение подарка. Вот я и думал. Соболья шуба — понятно: чтобы грелся и помнил, откуда тепло. Понятен и мундир: чтобы равен был с приставом в усердии. А вот клинок зачем? На чью голову?..

— На головы тех, кто ослушается воли его императорского величества!..

Чингис побледнел, глаза его сузились. О палаческих делах его деда напоминал старик, и стоящие вокруг люди понимали это.

— Да, теперь у вас есть за чьим именем спрятаться. Для таких, как ты, это огромное облегчение. Есть кому служить. А выслуживающийся раб в сто раз страшней хозяина…

Сын ага-султана повернулся к офицеру, губы его дрожали.

— Господин есаул! — заговорил он по-русски. — Этот старый бунтовщик царя ругает… Его императорское величество!..

Офицер, до этого стоявший с безразличным видом, встрепенулся. Усы его дрогнули, ощетинились, прозрачно-голубые глаза побелели и выкатились из орбит.

— Эт-та что такое? — закричал он неожиданно тонким голосом. — Осмелиться их императорское величество, самодержца… Бунтовать! Ах ты, старый пес!..

* * *

Плетеная нагайка свистнула так быстро, что никто не увидел удара. Только шапка словно сама слетела с аксакала, и кровавый рубец вздулся на бритой седой голове.

Охнула какая-то женщина. Глухой стон прошел по толпе джигитов. А старик стоял по-прежнему ровно, глядя на офицера с тем чувством гордого высокомерия, которое дают лишь мудрость и правота.

Ни неожиданное нападение, ни ружейный грохот не испугали так людей, как это неслыханное злодеяние. Такого никогда еще не было в степи, чтобы на старика поднимали руку. И люди отпрянули в страхе, бросились бежать в разные стороны куда глаза глядят. Только еще один предупреждающий залп из ружей заставил их вернуться. Солдаты хмуро смотрели на своего офицера, стараясь не встречаться взглядами с людьми.

— Я не жалею, что меня ударил этот неуемный и жестокий человек, — тихо сказал старый аксакал. — Мне тяжело, что молодой казах, надев на себя мундир с медными пуговицами, способствует этому позору…

Не глядя больше ни на кого, как будто не было всех этих людей вокруг, старик пошел к своему верблюду. Даже офицер, кажется, понял, что нельзя его остановить…

* * *

«Лучше бы этот дурак всех их исхлестал, чем замахиваться на старика! — мрачно думал связанный Ожар. — Теперь нелегко уже будет подавить гнев людей, видевших это своими глазами. Сегодня поймали Сейтена, а завтра другой появится… Только родовые вожди и уважение к аксакалам держат еще их в узде. При этом каждый родовой вождь не подчиняется другому. Поддерживать все это надо, если хочешь, чтобы был порядок… А что, если найдется в степи такой, который сумеет объединить их, все роды?.. На диких коней похожи казахи. Кто сумеет приручить их, того они будут слушаться беспрекословно. Любого врага растопчет эта лавина, стоит лишь появиться вожаку. И в пропасть так же легко они бросятся за ним…»

Мимо Сейтена с Ожаром, связанных сейчас одним арканом, проходили остатки разгромленного каравана, который гнали обратно на север. «Два могучих защитника нашего рода в плену… Но мы будем помнить о них!» Это сказал кто-то из родовых аксакалов, и радостным предчувствием наполнилась грудь Ожара. Его уже считали они равным Сейтену, родовым батыром!..

«А что, если бы узнали они вдруг правду!» — подумал он, и липкий, неведомый ему до сих пор страх заполз под рубашку, коснулся сердца. Он не знал еще, что страх этот будет теперь с ним всегда, до самой смерти, увеличиваясь с каждым днем, лишая сна и покоя. Все, что будет он есть отныне, будет иметь совсем другой вкус… Но пока Ожар еще не знал этого и думал о другом: «Как удачно получилось, что я связан теперь вместе с ним. Придется потерпеть несколько дней…»

Сейтена с Ожаром повезли под усиленной охраной отдельно он каравана прямо в Омск.

* * *

Через три дня ускоренными переходами добрались до Турткульской волости, где заканчивался Баян-Аульский округ и начиналась Сибирь. На ночевку остановились в большом ауле на берегу озера. Это был аул, управляемый Таймасом, сыном Бектаса. Таймас, высокий и плечистый светлоусый человек, приходился племянником роду каржасов. Аул встревожило появление солдат со связанными людьми. Со страхом смотрели здесь на большие ружья с примкнутыми штыками. И все-таки находили в себе мужество подойти и хотя бы поздороваться с пленниками.

Особенно плохо выглядел Сейтен. Дело было не в человеческой усталости, которая никак не отразилась на внешнем виде батыра. В глазах его стояла неутолимая скорбь оттого, что не смог он защитить доверившихся ему людей. Подходившие сначала замечали эти безмерно печальные глаза, а потом только видели сгустки крови на разорванной в клочья рубашке. Батыра избивали после пленения, и не последнюю роль сыграл в этом сын акмолинского ага-султана Чингис…

Больше всех встревожен и опечален был Таймас. «В чем же вина батыра Сейтена или Ожара? — думал он. — Разве даже зверь или птица не стараются оберегать свое логово или гнездо? Как может человек не защищать землю своих отцов!.. А тут за то, что хотел попросту уйти от притеснений…»

Сколько ни старался Таймас переговорить наедине с Сейтеном, этого не удавалось сделать. По приказу офицера солдаты никого не подпускали к арестованным. Воинская команда заняла юрту самого Таймаса, и только после долгих просьб разрешили ему спать на дворе возле собственного дома.

Ночь была непроглядно темная и душная, как будто весь мир накрыли глухим одеялом из верблюжьей шерсти. После дневных переживаний аул словно вымер. Только привязанные солдатские лошади пофыркивали где-то рядом да время от времени перекликались часовые. Словно расплавленный свинец, залили голову Таймаса тяжелые мысли. Не давал покоя жалкий вид Сейтена с Ожаром, и он ворочался с боку на бок, не в силах сомкнуть глаз.

Чей-то печальный, страдальческий голос услышал вдруг Таймас. Прислушавшись, он понял, что это Сейтен. Батыр пел чуть слышно на мотив «Елим-ай»:

Где кочевали мы легко, как журавли,

Прощай, родимый край! Прощай, краса земли,

Где стать хотели мы единою семьею,

Но столько хищных лап и клювов привлекли.

Как плач была песня батыра. Ее оборвал низкий голос Ожара:

— Отчего терзаешься так, Сейтеке?

Что-то необычное было в этом голосе, какое-то тайное ликование, от которого мурашки побежали по спине Таймаса, Сейтен тоже почувствовал это и вдруг явственно вспомнил голос, прозвучавший в ту ночь, когда предательски пленили его. Сомнений быть не могло: то был голос Ожара, такой же низкий, скрипучий… Но почему тогда гонят его, связанного, вместе с ним?..

— Ожар, невысказанная обида подобна рогам Искандера. Помнишь, они у него росли кончиками внутрь, никогда не давали покоя…

— Что же, сейчас только и остается изливать свою душу.

— У кого есть что изливать… Не о себе я думал, Ожар, и ты это знаешь. И хоть, как жаворонок, невелик наш народ, но мог бы подняться выше, чем сейчас. Судьба нашего народа была моей вечной раной. Мой единственный брат Тайжан сложил за это свою голову. Ты был тогда с ним и с тех пор остался в моем сердце…

Ожар не отвечал. Может быть, он вспомнил те дни, когда бесстрашным джигитом носился по степи, защищая народ от притеснений, и в каждой юрте находил уважение и приют. А может быть, уже тогда он помышлял о том, к чему пришел. Сейтену нужно было знать все.

— Помнишь, как вы спасли аул Кумбел от карателей. Солдаты с ага-султанскими прихвостнями загнали вас в лощину между сопками Караджала. Ты остался тогда со своей сотней и на два дня задержал карателей. Скользким льдом была покрыта в ту зиму гора Баян, и, пока мы сражались, женщины собрали кошмы и простелили их через вершину. Двести семейств ушли из рук врага. Да, этот подвиг прославил тебя в народе… К несчастью, мой брат Тайжан угодил тогда в капкан и был присужден к смерти. Тебя тоже должны были схватить, но я отбил тебя. Полсотни джигитов легли при этом. Но зато мы спасли тебя, надежду нашего рода. Молодым вождям принадлежит будущее…

Почему же молчит Ожар?..

— Почему ты молчишь, Ожар? — спросил батыр Сейтен. — Ты тогда был молод. Как золото из руды, так благородство выплавляют из молодых сердец. Весь род каржасов не умел раньше решить и в пятьдесят дней то, что ты решил за одну ночь. Многословным и всесильным был ты всегда. Куда делось все это? Как теленок стал, которому надели намордник… Я вот человек, имеющий право на все: убьют — попаду в рай, сам убью, — значит, такова воля создателя. Это потому, что ни одной капли невинной крови нет на мне и совесть моя чиста перед этой землей… Что ты молчишь?

При свете луны видно было, как вскочил Ожар, сел на подушку.

* * *

— Невнимательный и верблюда не заметит перед собой! — заговорил он. — Почему берешь на себя ответственность говорить за всех? Вот поднялся ты против царя, а разве мало людей у нас приняли его с хлебом и солью. Разве проиграли те, кто надел на себя шитые золотом мундиры?..

Слушающему за стеной Таймасу стало нечем дышать. «Япыр-ай! Что плетет этот человек… Кажется, сердце его стучит по-иному!»

— Вот, оказывается, куда привела тебя быстрота соображения, — сказал, помолчав, Сейтен.

— А ты ждал небось, что все будут жить только твоим умом! — В голосе Ожара прорвалось долго сдерживаемое злорадство. — Видишь, к чему это привело тебя. Хочешь всех потащить за собой?

— Сердце мое чуяло недоброе… — голос Сейтена был спокоен. — Стало быть, я действительно не ошибся.

Оба надолго замолчали, и Таймас решил, что разговор пришел к концу. Он хотел было уткнуться в подушку, но снова услышал голос Ожара:

— Сейчас время уйти в себя, голову сберечь на плечах… У кого она есть, конечно… Сейчас казахов не соберешь в один народ. Как куланы, разбрелись они по всей степи, и вожаки ревнуют свои табуны друг к другу. Может быть, придет время, когда ослабится их власть…

— Да, в этом вся разница между нами. Куланами считаешь ты родной народ, а я — степными орлами… Кто что любит. Ворона ласково называет вороненка «мой беленький!», а еж своего ежонка — «мой мягонький!»

— А ты не подумал, почему белому царю все удается?

— Уж не у царских ли слуг хочешь учиться мудрости?

— Да, если есть польза от этого. А там посмотрим!..

— И первое, что подсказала тебе эта мудрость, было предать свой род?.. Нет, Ожар, как нельзя выбрать себе родителей, так и народ свой не выберешь. Называй как хочешь его: диким, беспомощным, отсталым, но на лбу нашем написано его имя. Я люблю его таким, какой он есть, и поэтому не боюсь смерти. А тот, кто подрезает крылья народу, мой враг во веки веков, пусть даже это будет родной сын!

— Ты мычишь ласково, как корова при виде шкуры дохлого теленка.

— Не надо только, Ожар, делать вид, что ты поступаешь так для всеобщей пользы, что какие-то высокие и хитрые планы у тебя. Ты совершил предательство, а предательство никогда еще не служило добру. Оно как зараза — не сейчас, так в седьмом поколении принесет горькие плоды. Там, где совершено предательство, ничего не вырастает, кроме ядовитой травы…

— Будут ли долго помнить вашу могилу?

— Да, будут!..

Снова долго молчали они. И опять разговор возобновил Ожар. Злобное торжество было в его словах:

— И все же не будет вас через несколько дней, как нет уже Тайжана и других… А я буду жить и делать все, что хочу. В это пустое небо улетит наш разговор, и никто никогда не узнает о нем!..

Таймас весь напрягся, ожидая гневного взрыва Сейтена. И вдруг услышал его смех.

— Мне очень жаль тебя, Ожеке! — сказал батыр Сейтен, и никакого притворства не было в его голосе. — Ты думаешь, для предателя тяжесть предательства зависит от того, знают ли о нем люди? Наоборот, если знают, это иногда облегчает душу… Жаль только, что еще много несчастий принесешь ты народу. На этом пути не останавливаются…

* * *

Далеко в степь ушел Таймас. Он был по природе сдержанным человеком и не посчитал возможным сразу же отомстить Ожару. К тому же к пленникам трудно было подойти из-за солдат, да и гнев карателей мог обрушиться на ни в чем не повинный аул. Но он поклялся отомстить…

Когда солдаты наутро снова связали вместе Сейтена с Ожаром, уже знающий, зачем это делается, Таймас помахал рукой им обоим…

 

II

У казахов вся жизнь — кочевка. Вот и сейчас на берегах неширокой, но быстрой и веселой речки Илек осело несколько караванов. В верховьях ее, рядом с Кандагачом, остановилась большая кочевка табынского рода во главе с батыром Жоламаном — сыном Тленчи. Неподалеку от них расположились аулы родов жагалбайлы, алшын и шекты. Все они вслед за табынцами пришли вверх по Илеку от самого Жаика…

Здешние кочевники отличаются от баян-аульских. В караване Жоламана наряду с обычными казахскими юртами немало покрытых кошмами и прокопченных, похожих на копны сена шатров, а то и просто белых навесов. Овец и верблюдов здесь значительно больше, но лошадей поменьше. Зато в табунах рядом с жеребцами и кобылами выносливой и неприхотливой местной породы можно увидеть чистокровных ахалтекинских коней или скакунов породы теке-джаумит — тонконогих, с высокой приподнятой грудью и длинной, изогнутой, как у лебедя, шеей. А главная гордость кочевки — верблюды. Двугорбые самцы бура — с косматой, свисающей до земли шерстью; высокие и голенастые, способные легко нести восьмикрылые юрты, аравийские нары — дромадеры; белые одногорбые верблюдицы аруаны из породы леков. Да и овцы и козы неплохи. Ведут стадо бородатые козлы с мягким пухом и большими саблевидными рогами и бараны с шелковистой шерстью, козы трутся выменем о траву, то и дело выскакивают из стада пушистые козлята.

И люди здесь отличаются одеждой от жителей Сары-Арки. На головах у мужчин большие, расшитые узорами колпаки из светлой верблюжьей шерсти с выгнутыми кверху краями. Малахаи тоже особого покроя, бархатные, отороченные мехом, подбитые изнутри войлоком. Верх у них очень высокий, словно торчком стоящий рукав, и шесть позолоченных полосок нашиты на нем от основания до макушки. Окрашенные в можжевеловый цвет мягкие полушубки по краям подола и у воротников тоже расшиты узорами и украшены позументами. Под ними шерстяные чекмени, шаровары из жеребячьей шкуры, на ногах сапоги с высокими каблуками.

Женская одежда мало отличается от сары-аркинской. Камзолы и кафтаны также обшиты золотом и серебром, шапки оторочены привозным сибирским соболем. Это все те же шапки-саукеле: высокие, конусообразные, украшенные монетами, с пышными перьями филина наверху. Длинные ситцевые и бархатные платья с двойными подолами тоже увешаны серебристыми монетами. Поверх платьев — тонкие домотканые или бархатные, стянутые в талии, камзолы и бешметы. У более состоятельных — золотые перстни, жемчужные ожерелья, массивные золотые и серебряные браслеты на запястьях, старинные, от прабабушек, серьги в ушах. Но, в отличие от Среднего жуза, некоторые женщины Младшего жуза вместо белых коленкоровых кимешеков надевают кунгейлик — своеобразный расшитый шелком головной убор, тоже увенчанный перьями филина, а девушки носят плотно обтягивающие серебряные пояса и тахию с перьями — разновидность тюбетейки…

Сразу видно было, что кочевка прибыла сюда недавно, а юрты и шатры поставлены наскоро, с расчетом на два-три дня отдыха — не больше. В мягкой и пряной полыни вокруг паслись лошади, восстанавливая силы для дальнейшего пути. А вид у людей и в этой стороне Большой казахской степи был невеселый. Как и в Сары-Арке, они были изгнаны из родных кочевий, где испокон веков пасли скот их деды и прадеды. Общая единая беда навалилась на степь, приглушив пока разные мелкие тяжбы, родовые и племенные распри. И здесь мужчины держали нерасседланными своих боевых коней, не расставались на ночь с оружием. Опытные батыры, воспользовавшись стоянкой, закаляли и точили кривые сабли. Дети, охваченные общей тревогой, присмирели. Они не бегали, как обычно, по всей кочевке, а тихо сидели возле матерей и наблюдали за взрослыми. Девушки не выходили в степь за черту кочевки. И ясно слышался в бескрайнем небе тоскливый крик летящих гусей…

А посредине кочевки, на прибрежном холме, сидели аксакалы рода и батыр Жоламан, сын султана Тленчи, самый богатый и влиятельный человек среди табынцев. Это был большой, чернобородый, средних лет мужчина с проницательным взглядом. Витой шлем и железный панцирь были на нем. Рукава панциря доходили только до локтей, и дорогой бархатный бешмет виднелся из-под него. Края бешмета так же, как и темно-синие бархатные штаны, расшиты были красивыми узорами. Толстая серебряная полоска окаймляла голенища высоких сапог, широким серебряным поясом стягивался низ панциря, золото и серебро сверкали на ножнах большого кинжала. А уже поверх панциря был накинут щедро расшитый золотом и украшенный позументами голубой бархатный кафтан свободного покроя. Жоламан, как и аксакалы, напряженно смотрел на запад. Неспокойно было у него на душе, и сейчас он даже не пытался скрывать этого…

Вдруг, словно заметивший лису степной беркут, на миг подался вперед Жоламан-батыр и снова замер в прежнем положении. Только глаза его с красными жилками на белках еще больше сузились. Все в ауле повернулись теперь и смотрели в ту же сторону. Тонкая серая стрелка прорезала малиново-сизый холм у самого горизонта. Она исчезла, снова появилась на более близком холме, и вот уже стал виден стремительно приближающийся всадник.

Было время захода солнца. Женщины выбивали искры из кремней на сухие гнилушки под казанами. Сизо-голубые дымки поднялись к небу над соседними аулами. Но и там, увидев всадника, прекратили готовиться к ужину и ночлегу.

— О Аллах, пусть это будет добрая весть!..

— Аксарбас… Аксарбас — наша жертва тебе во имя счастья!

— Слишком уж он спешит… Не враг ли увязался за ним?

— Нет, на вестника радости он больше похож…

— Пусть твой язык всегда знает вкус меда!

Надежда, единственная добрая спутница гонимых людей, появилась в их душах. Многие молились, чтобы приближающаяся весть оказалась счастливой и можно было бы возвратиться на земли предков. А всадник уже подскакал к подножью большого холма, где ждали аксакалы. Его отвязали, он спрыгнул с мокрого от пота коня, побежал вверх. У коня всхлипывали ноздри, раздувались и тяжело опадали бока. Молодой стройный джигит, чтобы вынести эту бешеную скачку, туго обвязал себя с ног до головы волосяным арканом так, что свободными оставались только руки. Губы его кроваво растрескались, лицо было покрыто толстым слоем соленой пыли, лишь черные глаза горели неугасимым огнем.

— С доброй или плохой вестью приехал ты к нам, юноша? — спросил Жоламан.

— Плохая весть, плохая! — еле выговорил джигит. — Из Оренбурга вышли солдаты в погоню за нами…

— Аллах спаси!..

— Что они хотят от нас!

— Далеко ли они, солдаты?..

Как ветром, в одно мгновение разнеслась эта тяжелая весть по окружающим кочевьям. Заплакали, забегали женщины…

Жоламан молчал, глядя в степь.

— Слышно ли что-нибудь о нашем письме?

— Ничего не слышно.

— Стало быть, они не хотят нас и слушать…

Теперь Жоламан-батыр смотрел в землю, а люди ждали. Потом он снова поднял глаза на молодого джигита. Стройный, как копье, и крепкий, как залитый свинцом альчик от горного барана, джигит стоял неподвижно, ожидая приказаний. Грозный огонек вспыхнул на миг в глазах Жоламана. Он повернул голову, обвел взглядом мирные кочевья, стариков, женщин, детей, и огонек погас…

— Ну, отряхни с себя пыль, помойся. А там подробно расскажешь обо всем. — Жоламан обернулся к аксакалам: — Пусть не всполошит пока людей недобрая весть. Она требует спокойного, подробного обсуждения!

— Да, там, где решается жизнь или смерть, ум должен быть острым и холодным, как топор, — сказал самый старый аксакал.

— Правильные слова…

— Шуба, скроенная сообща, не бывает короткой…

— Оповестите соседних аксакалов Мухамедали, Таймана и Жусупгали! — распорядился Жоламан. — Соберемся здесь, когда все Семь Разбойников на небе составят Ковш.

Двое юношей, похожих друг на друга как ягнята-близнецы, побежали в разные стороны с холма. А Жоламан уже отдавал приказания своим помощникам:

— Пусть все сейчас же ложатся спать. Видимо, выступим на рассвете, когда погаснут звезды Уркер .

— Правильно…

— А вы тоже: попейте чаю и сразу возвращайтесь, — предупредил от стариков. — И успокойте женщин и детей.

Юноша-джигит, привезший плохую весть, все еще дышал тяжело.

— Иди поклонись своей матери, Байтабын, и возвращайся. Я жду тебя…

Жоламан остался один на холме. Светлая полоса от укатившегося за горизонт солнца померкла. Небо почернело, и показался на нем грязно-багровый, весь в кровавых потеках, лунный диск. Сердце вдруг заныло в груди, и ему показалось, что это от луны… Снова красноглазая беда смотрит на них. И как укрыться от нее?

Порыв ветра освежил разгоряченное лицо… Да, от этой беды не убежишь, Нужно повернуться к ней лицом, когда нет другого выхода. Предки его в таких случаях всегда уходили в глубь степей и набегали оттуда на врага ночью и днем, зимой и летом, пока, ослабленный и измотанный, не уходил он, оставляя им право жить по своим законам. Он, родовой батыр Жоламан, вынет сегодня из ножен свой булатный клинок и не вложит его обратно до тех пор, пока не закроется этот кровавый глаз над степью. Он, Жоламан-батыр, ее сын и хозяин!..

Где-то там шли от Оренбурга солдаты далекого белого царя. Не раз уже приходилось ему встречаться с ними… В черную степь смотрел с холма батыр Жоламан, сын султана Тленчи, законный бий и признанный предводитель табынского рода…

* * *

Табынский род был древним и влиятельным. Испокон веков, еще с монгольских времен, кочевал он от устья реки Илек, где она впадает в Жаик, до Нарынских песков. Богатые сочной зеленой травой степи жаикского приречья даже по высочайшему позволению царя всея Руси киргиз-кайсакам Младшего жуза принадлежали им. Это уложение было отменено только в 1810 году, когда усилились колониальные устремления царизма. Промышленные разработки илецкой соли потребовали строительства дороги между Ново-Илецом и Оренбургом. На этой дороге было построено двадцать девять укрепленных постов. Возникли укрепления, опорные пункты, казачьи городки вокруг них и по берегам Светлого Жаика. Постепенно лучшие земли приречья стали переходить к богатой казачьей переселенческой верхушке. Это уже затрагивало кровные интересы табынского рода, и тогда молодой еще Жоламан, сын султана Тленчи, сел на боевого коня…

Сначала он пытался решить все споры мирным путем. В 1822 году, в год лошади, Жоламан направил послание оренбургскому военному губернатору Эссену с предложением вернуть принадлежавшие его предкам земли. Ответа не последовало, а в приречье Илека был послан карательный отряд есаула Падурова. Небольшой отряд вместе с есаулом был тогда захвачен в плен табынцами, а Жоламан, видевший причины всех обид и притеснений лишь в самоуправстве местных властей, отправил своих посланцев — султана Арингазы, сына Абильгазы, и Жусупа, сына Срым-батыра, — к самому царю Александру I. В Петербурге их не приняли, но обратно в степь возвращаться тоже не разрешили.

Прождав еще год, Жоламан снова написал письмо Эссену, предлагая отпустить есаула Падурова с солдатами, если разрешат выехать из Петербурга Арингазы с Жусупом и освободят из оренбургской тюрьмы посаженного туда за бунт табынца Тулебая, сына Кундака. Он опять настаивал на переговорах по поводу незаконно захваченных земель его рода. Но Эссен снова не ответил ему. Тогда Жоламан послал третье письмо… На этот раз военный губернатор дал положительный ответ. Он переслал Жоламану триста двадцать семь рублей, положенных на довольствование есаула и солдат за время пребывания их у табынцев, а дальнейшие переговоры предложил вести через признанного царским правительством хана Сергазы. В письме не было и речи о возвращении каких-либо пастбищ. Вот тогда и сел на коня Жоламан…

В течение трех лет непрерывно нападал он на городки и укрепления, строящиеся по обеим берегам Илека. Отряд за отрядом высылали против него царские власти. Не в силах противостоять вооруженным огнестрельным оружием регулярным войскам, сарбазы потерпели несколько поражений. Но, умело используя особенности знакомых степей, батыр всегда успевал обмануть противника и уйти от полного разгрома.

Это была неравная и исторически обреченная война. На восточном берегу Жаика прокладывались новые дороги, купцы и промышленники строили склады для хранения товаров, лихорадочно заселялись прибрежные земли. И меньше всего царское правительство думало при этом об интересах кочевников, терявших свои самые лучшие пастбища. Купив, при помощи подачек и разрешения на бесконтрольное хозяйничанье, султанскую верхушку из потомков Букея, Вали и Самеке, оно совершенно не считалось с основной массой, с другими многочисленными казахскими родами, никак не учитывало веками складывавшихся в степи отношений. При этом оказывалась обиженной не только беднота, которой доставалось вдвойне, но и богатые и влиятельные руководители многих родов, такие, как Жоламан-батыр. Они-то в ряде случаев и возглавляли движение против царизма, и люди закономерно видели в них до поры до времени своих вождей…

Больше всего пострадали на первых порах от колониальных захватов кочевавшие между Светлым Жаиком и Кара-Откелем роды аргын, кипчак, алшын, жагалбайлы, керей и найман. Помимо того, что у них были отторгнуты лучшие земли, они обязаны были платить царским чиновникам большие суммы денег за право пасти скот на оставшихся прибрежных лугах. Оказавшись в безвыходном положении, они, по примеру табынцев, часто восставали, нападали на военные укрепления, на волостные управления и аулы ага-султанов. Но все это были стихийные, разрозненные выступления, которые легко подавлялись регулярными войсками и ага-султанскими туленгутами. Только в 1835 году, в год барана, было подавлено таким образом крупное восстание нескольких родов из Среднего и Младшего жузов, кочевавших вдоль восточного берега Жаика. Оно закончилось безрезультатно, но руководившие им батыры поняли, что одолеть врага и отстоять свои права разрозненными силами не удастся.

Но кому по силам взять в свои руки вожжи управления всеми тремя казахскими жузами, разбросавшими свои кочевья от Каспия до границ Китая? Каждый род старается сохранить свою самостоятельность, каждый султан или батыр хочет сам править своими единоплеменниками. Свой теленок лучше общего быка, и ничего с этим не поделаешь. Тут уж сами собой вспоминаются обиды вековой давности, действительные и мнимые. Чего не случалось в степи за долгую ее историю…

Есть, конечно, в каждом роде и племени мужественные люди, смело ведущие воинов за собой, есть и умные, красноречивые вожди, чей авторитет непререкаем. Но только в пределах своего рода или племени. Для других они чужие, и знают их понаслышке. Да и внутри рода не все подчиняются одному и тому же батыру. Чаще всего их несколько, и скрытая, а то и явная борьба между ними разъединяет даже ближайших соседей. В такой обстановке многие невольно обращали взгляды в сторону потомков хана Аблая, умного и хитрого повелителя Среднего жуза, искусно использовавшего противоречия между царской Россией и императорским Китаем и сумевшего благодаря этому на протяжении длительного времени сохранять относительную самостоятельность. Вспоминали о том, как в год тяжелого бедствия, прозванный в народе «Актабан-шубырынды», Аблай сумел возглавить отпор калмыцким завоевателям и что еще в 1777 году выдающиеся люди трех жузов подняли его, по древней традиции, на белой кошме и провозгласили ханом всей казахской земли. Однако Екатерина II указом от 24 мая 1778 года утвердила его лишь ханом Среднего жуза…

О том, почему не была удовлетворена просьба хана Аблая, говорилось в сопроводительном письме Сенатской коллегии оренбургскому военному губернатору, датированном сентябрем того же 1778 года. В нем заключалось ясное предостережение об опасности объединения всех казахов под властью одного хана и давалось предписание, что царская грамота о назначении ханом, а также соболья шуба, лисья шапка и серебряная шашка должны быть вручены Аблаю лишь после принесения им присяги на верность ее императорскому величеству в одной из подвластных крепостей. Аблай тогда ловко избежал этого, послав для ознакомления с указом своего старшего брата Жолбарыса, а сам продолжал оставаться ханом всех трех жузов.

После смерти Аблая в 1782 году ханом был избран его старший сын Вали, который сразу же признал власть русского царя. Но с этим, как всегда бывает в таких случаях, не согласились остальные сыновья старого хана, и прежде всего Касым-тюре — сын Аблая от калмычки. Вместе со своими сыновьями Есенгельды и Саржаном он начал долголетнюю изнурительную и кровопролитную войну под знаменем прославленных отца и деда. Это была многократно повторявшаяся в истории внутрифеодальная борьба за власть и влияние, совпавшая на этот раз с национально-освободительной борьбой народа против царизма, использовавшая ее в своих целях и сумевшая благодаря ей растянуться на долгие годы. Царское правительство, в свою очередь, ловко использовало межфеодальные распри. Будучи объективно исторически прогрессивным явлением, присоединение степного края проходило в сложном и противоречивом переплетении людских судеб.

Откуда мог знать обо всем этом простой кочевник? Сквозь дымку лет расплывались в народной памяти обиды и притеснения грозного хана Аблая. Он был прямой потомок Джучи — сына Чингисхана, которому жестокий завоеватель и «Потрясатель вселенной» отдал когда-то во владение эти земли и народ. В потомках его видели признанных наследников грозного Джучи. И чему тут удивляться, что знамя Аблая стало притягательным для степи. Многие годы должны были пройти и реки крови пролиться, чтобы народ понял, куда вело это знамя…

Не один простой народ, но и многие батыры и предводители родов искренне верили, что только так смогут они отстоять свою независимость. К ним относился и батыр Жоламан, предводитель табынцев…

Сейчас он стоял на холме и смотрел в черную даль. Где же тот человек, который сможет объединить степь? Если тысячи ручейков сольются в одну реку, никакие плотины не удержат ее. Пока что роды и племена сопротивляются разрозненно, но если найдется признанный всеми вождь, в грозную несокрушимую силу превратится это сопротивление… Сыновья Касыма-тюре сейчас далеко, к тому же им не сопутствует удача. Когда еще найдут они общий язык с Кокандом… Это такой союзник, что лучше, пожалуй, иметь его открытым врагом. Кто уверен в том, что не повторится предательство, совершенное в Кургане летом прошлого года ташкентским кушбеги. Нельзя верить словам торгаша, готового в любую минуту принести казахские земли в жертву своим интересам. Еще неизвестно, кто больше враг: белый царь или кокандские единоверцы…

Но что делать, если приходится уже вот так, тайно, бежать из родных мест и из ночи в ночь ждать солдатского залпа из темноты. Самое плохое — чувствовать себя гонимым зайцем, над которым кружатся вдобавок коршуны-султаны. Броситься навстречу и погибнуть? Это было бы самым легким делом. А женщины, дети, будущее рода?.. Нет, он отвечает за людей перед старыми могилами и таинственными каменными изваяниями, поставленными здесь предками. Пропасть рядом, и надо не оступиться…

Да, море должно быть единым. Он видел на солевых промыслах: отгороженная от моря часть воды быстро высыхает и лишь пухлый белый порошок остается на дне. Так и оторвавшиеся роды… Только аулы родов алтай, алтын, тока и уак пошли за Есенгельды и Саржаном, сыновьями Касыма-тюре. И сколько лет уже безуспешно борются они с сибирским губернатором и его подручными султанами — Конур-Кульджой и Зильгарой.

Кто следует за ним, кроме табынцев? А ведь возмущены все, взволнована вся степь. Значит, даже среди потомков Аблая не находится авторитетного человека. Если появится такой человек, то он, батыр Жоламан, сам переломает хребет своей гордости и властолюбию, во всем подчинится ему и карать будет всякого из табынцев, который вздумает вспомнить старые распри…

Каким должен быть этот человек? Батыров много, и все отважны. Но одной отваги мало: нужны еще ум, мудрость, хитрость, красноречие, сдержанность, решительность и многое-многое другое. Неужели не родилось на казахской земле человека, соединяющего в себе эти необходимые вождю качества!.. Десятки известных батыров, султанов, биев проходили перед его мысленным взором, и быстрее всех промелькнуло скуластое загорелое лицо Кенесары, среднего сына Касыма-тюре. Он уже выдвинулся, прославился в нескольких схватках, но множество степных батыров имело на своем счету не менее славные дела. К тому же живы были еще отец и старшие братья, которые по древним степным законам прежде него имели все права на славу и власть…

Зашелестела трава внизу. Скосив глаза, Жоламан-батыр определил в серой тьме очертания статной фигуры. Хороший, легкий шаг у его племянника Байтабына. И преданность настоящего воина своему делу. Ни одной лишней минуты не отдал он отдыху после выматывающей скачки через степь: только исполнил его просьбу-приказ повидать старую женщину. И понял он, что Жоламан хочет поговорить с ним наедине…

Он был единственным сыном старшей сестры Жоламан-батыра, отданной замуж в род есентемир, относящийся к Младшему жузу. Безудержно отважным, ловким и находчивым стал Байтабын, когда подрос. Хотя и не выказывал этого Жоламан-батыр на людях, но больше всех любил своего племянника. Сердце у него было не на месте, когда отправлял Байтабына на какое-нибудь опасное задание.

— Все мне казалось, что чье-то ружье целит в меня, пока тебя не было!…

Это невольно вырвалось у батыра, и он прикоснулся губами к холодному лбу Байтабына. Тот смутился от дядиной ласки, понимая, что для Жоламан-батыра он еще несмышленый мальчик. И дядя, видно, понял состояние племянника, потому что резко выпрямился и спросил уже обычным твердым голосом:

— Много ли этих солдат?

— Два отряда. В том, что идет за нами, больше ста человек. Вверх по правому берегу Илека идут они, и у каждого через плечо по ружью. Сам Кара-бура с коржуном командует ими.

«Кара-бура с коржуном». Это был известный всей степи хорунжий Карпов, огромного роста человек, вся грудь и руки которого обросли густыми черными волосами. К тому же крутого, звериного нрава был он, и не случайно поэтому прозвали его диким черным верблюдом, да еще с коржуном, по созвучию с его чином. Так и вошел он в степные предания…

Сотня ружей… Много времени уходит на то, чтобы зарядить их, но у сарбазов Жоламана не было и одного такого. Не в счет несколько длинноствольных хивинских мультуков, которые опасней для стреляющего, чем для того, в кого целятся. Длинными соилами, окованными палицами и луками были вооружены джигиты. Что ж, на луки вся надежда. Недаром с раннего детства носятся по степи мальчики, со ста шагов поражая в голову неосторожно высунувшегося из норы суслика. Красиво расшитые колчаны из плотной кошмы висели на луках седел у джигитов, и ровной линией виднелось жесткое оперение стрел. Некоторые из них были помечены желтым или красным пером, что означало яд гюрзы или слюну павшей от ящура коровы. Их нельзя было трогать рукой с острого конца, эти стрелы, и мало кто выживал из пораженных ими. Испокон веков пользовались в трудный час этим грозным оружием жители степи и не раз вынуждали к уходу завоевателей. Они знали, что и сами порой не смогут уберечься от мора, который начинался в степи от их стрел, но вольность всегда была для них дороже жизни…

Все это знал батыр Жоламан, и глаза его смотрели в ночь. В глубоком раздумье потрогал он свою хорасанскую саблю.

— А пушки есть у них?

— Нет, этого у них не видели.

— Тогда будет полегче…

— Говорят, у них много пороху и серы. Сам я не видел, но видевшие передают, что большая бочка с порохом находится на самой последней телеге в их обозе. Запряжена эта телега парой гнедых лошадей, а бочка обернута черной кошмой…

— И это надо намотать себе на ус. — Жоламан, будто вспомнив что-то, резко повернул голову к Байтабыну: — Среди них не видели белоглазого Джебраиля или Алексалды Гнусавого?

О двух самых опасных людях спрашивал Жоламан-батыр. Оба они, урядники Илецких укреплений, по имени Гаврила и Александр, были здешние, пограничные. Они хорошо знали степь, язык и обычаи казахов. Но в отличие от простых русских людей, которые сжились со степняками и стали среди них своими, эти двое использовали во зло свое знание. И клички, как водится среди казахов, они получили соответственные. Гаврила при допросах страшно вращал белками глаз, а Александр противно гундосил, выматывая душу. Жестокости они были необычайной даже для нравов, царящих в пограничных крепостях. Женщины в степи пугали детей их именами. Если они с отрядом, то дело осложняется. В молодости оба они сами были конокрадами, и их не проведешь обычными степными хитростями, как можно это сделать с прямолинейным и недалеким служакой Карповым. А местность по берегам Илека они прекрасно знают: во всех карательных набегах участвовали…

Каждого человека в крепостях знали казахи, его привычки, характер, сильные и слабые стороны. Одних уважали, и дом степняка всегда был открыт для такого человека, других ненавидели, но и то и другое было заслуженно…

* * *

— Оба они в другом отряде — хана Сергазы, — пояснил Байтабын. — Там тоже около ста человек. Но новых ружей у них меньше. Половина из них — просто ханские туленгуты с пиками. А напасть они собираются при нашем отступлении — на слиянии трех озер. Так наш человек из их отряда передал…

— Хотят, как диких лошадей, взять нас с двух сторон?..

— Да, они, наверно, так хотят.

— Что же, мы ведь тоже ловили диких лошадей… — Жоламан-батыр неопределенно усмехнулся и вдруг, повернувшись к Байтабыну, спросил в упор: — Удалось тебе увидеть Акбокен?

Он ожидал этого вопроса, Байтабын, и широкие плечи его бессильно поникли.

— Н-нет…

Дочерью одного из мирных людей рода табын была Акбокен. По древнему обычаю, Жоламан-батыр на правах дяди Байтабына договорился с отцом девочки об их помолвке, когда сам Байтабын делал первые шаги по земле, а она еще лежала в пеленках. Чем уж это объяснить, но такие помолвки нередко бывали удачными. Видно, так получилось и на этот раз. Необычной красоты росла девочка, и однажды во время праздничной байги ее увидел хан Сергазы. Тогда на скачках первым пришел знаменитый ахалтекинский скакун, принадлежащий роду табын. Еще издали все присутствующие любовались гордой головой, мощным, размашистым шагом коня. Но старый хан не смотрел на коня. Глаза его не отрывались от маленькой стройной фигурки, словно влитой в могучую гладкую спину животного. Это и была тогда еще восьмилетняя Акбокен…

Опытным ценителем женской красоты слыл в степи хан Сергазы, и глаза его не ошиблись. Прошло немного лет, и не было уже в степи красавицы, равной Акбокен. А хан тогда еще, не дожидаясь конца празднеств, приказал Жантемиру — отцу девочки — переехать в ханскую ставку и сделал его своим туленгутом. Дело в том, что, по принятому обычаю, туленгут не имеет права ни сам жениться, ни выдавать замуж дочь без разрешения своего хана. Через некоторое время Жантемир вынужден был вернуть сестре Жоламан-батыра полученный от нее за дочь задаток в счет калыма, составлявший несколько голов скота.

А маленькая «невеста» плакала и рвалась назад, когда ее увозили из родного аула. Что это было: любовь, особая симпатия, привычка — сколько помнишь себя, считаться нареченной рослого черноглазого мальчика? Она не понимала ничего, но чувствовала, что происходит что-то страшное, непоправимое. В детских снах остался мальчик…

Не в детских чувствах было тут дело. Расстройство помолвки и возвращение задатка являлось оскорблением. И оскорблен был не кто-нибудь, а предводитель древнего рода табынцев, знаменитый батыр Жоламан, стоявший у основания этой помолвки. Трудно было тогда еще прямо обвинить в чем-нибудь самого хана, имевшего неписаное право взять любого человека себе в туленгуты, но всем было понятно, к чему идет дело. А переступить дорогу батыру — такое в степи никому еще не проходило даром, будь он хоть трижды ханом или султаном. Но начинать свару в такие трудные времена Жоламан-батыр не хотел. Тучи надвигались на степь, и неизвестно было, кто какую займет позицию. Даже честь батыра была ничто перед общим делом. Теперь же, когда туленгуты хана Сергазы вместе с карателями усмиряют восставшие аулы, все стало ясно. Пять дней назад Жоламан-батыр вызвал к себе племянника и при всех биях и аксакалах сказал:

— Ходят слухи, что против нас должны выступить из Оренбурга каратели. Мне известно, что и на этот раз тут не обошлось без Сергазы. Съезди в их аулы и разузнай подробней. К счастью, как ни принуждает своих людей этот севший на чужую цепь старый пес, многие из них помогают нам…

Это был открытый разрыв с ханом Сергазы. А оставшись наедине с Байтабыном, он положил ему большую руку на плечо:

— Родной мой, я тоже был молодым и все понимаю. Счастье — это дикий гусь. Силком или сетью ловят его настоящие джигиты… Бери моих двух лучших серых коней. Прямо в ханский аул езжай. Сделай все, что нужно для общего дела. И потом, если согласна Акбокен, увези ее ночью. Если же не получится, узнай, когда хочет сыграть свадьбу старый кобель. Ничего не пожалею, все свои табуны на ветер пущу, но праздник я ему испорчу!..

Жоламан-батыр высказал то, о чем уже говорила вся степь. Хан Сергазы хочет взять Акбокен очередной женой. Не то было диковинкой, что хан имеет несколько жен, а что на этот раз обида наносилась целому роду. Когда две недели назад Байтабын услышал об этом, он ушел в степь, бросился на сухую прошлогоднюю траву и катался по ней, забив корнями рот, чтобы не кричать. Никто не знал этого, но четыре раза за эти год виделись они с Акбокен. Это было на далеких джайляу, где переплетались пути многих племен Младшего жуза. Ничего не было между ними, просто всякий раз они долгую ночь простаивали вместе в степи. И даже ничего не говорили друг другу…

Но кто знает, не большими ли были страдания Жоламан-батыра, когда услышал он эту весть. К переживаниям за племянника, которого любил он сильнее себя самого, прибавились страдания оскорбленной батырской чести. Гнев затмил ему глаза…

Известные всей степи серые аргамаки Жоламан-батыра обгоняли ветер, на лету хватая зубами быстрокрылых птиц. Так о них говорили в степи, и это было правдой. Не взяв с собой ни одного джигита, чтобы не привлекать внимания, через полтора дня скачки упал в траву на окраине ханского аула Байтабын. Отдышавшись и спутав ноги лошадям, он заполз в аул. От верных людей он узнал о выходе из Оренбурга двух отрядов карателей для разгрома и усмирения табынского рода во главе с Жоламан-батыром. И еще он узнал, что не сегодня-завтра состоится свадьба старого хана и Акбокен. Но времени не оставалось у него…

— Может быть, можно было увидеть ее?.. — спросил батыр, не глядя на племянника.

— Эта заноза только в мою душу! — тихо ответил Байтабын. — А каждый час приближает к нам солдат…

— Ты говоришь, как подобает будущему батыру. А что касается Акбокен, будь также мужествен. Нет неизлечимых недугов.

— Эта болезнь неизлечима, — твердо сказал молодой джигит.

— Может быть, ты и прав, — вздохнул батыр. — Значит, у тебя это серьезно. Но крепись. Если не погибнем в этом бою, в прах разнесем всю ханскую свору!..

* * *

Одна за другой появились в почерневшем небе семь ярких звезд, явственно обозначив ковш. Как только засветилась последняя из них, с разных сторон на холм стали подниматься аксакалы. Тихо подходили они и молча рассаживались вокруг Жоламан-батыра. Когда все собрались, Жоламан-батыр обратился к ним с краткой речью. Он рассказал все, что было известно о солдатах и хане Сергазы, попросил у стариков совета. Каждый из аксакалов коротко высказался, и мнения их совпали. Ничего не оставалось табынскому роду, как принять бой. Для этого решено было перевести родовую кочевку в Мугоджарские горы. Немногим больше дня пути до них, а женщины и дети укроются там в густых зарослях тамариска. Из тысячи имеющихся сарбазов половина будет прикрывать кочевку, а другая половина встретит карателей. По расчетам Жоламан-батыра, они должны подойти на рассвете, а если сменят лошадей, то и сегодня ночью. Поэтому десяток джигитов останется здесь и будет продолжать жечь костры, как будто кочевка и не трогалась с места…

Аксакалы отправились по своим караванам, а Жоламан-батыр вместе с находившимся при нем Байтабыном приступил к распределению джигитов. При свете ярко горящих костров проходили перед ними они, вооруженные луками, копьями, секирами и дубинами. Тускло мерцали серебристые кружочки у закинутых за спину щитов. Все это было уже в полной власти батыра. По взмаху его левой руки сарбаз шел за кочевкой, знак правой оставлял сарбаза с ним для того, чтобы встретить врага. Не прошло и времени между двумя дойками кобыл, как окруженный джигитами громадный караван табынского рода собрался в дорогу. Привыкшие к тревожной походной жизни, люди без ропота и суеты тронулись в новый, неизведанный путь. Лишь плач во внеурочное время проснувшихся детей да глухой недовольный рев потревоженных верблюдов слышались в ночи. Постепенно и эти звуки затихли. Все дальше и дальше уходил караван…

* * *

А оставшимся казалось, что аулы все еще не снялись с насиженного места. Ровно горели многочисленные костры, разгоняя белесую от появившейся луны полутьму. Время от времени всхрапывали кони, слышались негромкие голоса, собачий лай. И с какой стороны ни подойди — казалось, только что остановился здесь караван, люди варят себе еду, готовятся ко сну…

Оставшийся отряд Жоламан-батыр разделил на две группы. Одну из них он спрятал в заросшей караганником лощине, а другую повел на ту сторону холма. Но не успели сарбазы дойти до предназначенных им мест, как из степи послышался быстро приближающийся топот. Сердца у людей тревожно сжались, но условный сигнал — крик птицы — предупредил, что это свои. Группа всадников выехала к южному склону холма. Они держали пики наперевес, как делают это только табынцы…

Оказалось, что это разведчики — ертоулы, высланные со специальным заданием вверх по Жаику несколько дней назад. Но кого это они ведут с собой? Трое чужих среди них. Один — маленький, белолицый, закутан в чапан. Двое других тоже одеты не так, как табынцы: невысокие шапки оторочены белым мехом, домотканые черные кафтаны на них, как у русских переселенцев, а сапоги с непонятными узкими голенищами. Еле плелись их лошади среди табынских коней, а когда остановились, то расставили все четыре ноги. Видно, неблизкий путь проделали они. Старший из ертоулов подошел к молча поджидавшему Жоламан-батыру, чтобы доложить обо всем. Не успел он открыть рот, как стоявший рядом с батыром Байтабын вздрогнул:

— Япыр-ау!..

— Что с тобой?

Жоламан-батыр удивленно посмотрел на племянника с проследил его взгляд. Маленькая фигурка склонилась с лошади, вглядываясь:

— Это ты, Байтабын?..

Оказалось, что это девушка, у нее был голос Акбокен. Спохватившись, она поклонилась окружающим:

— Амансыздар, агалар!.. Здоровья вам, уважаемые люди!..

Да, это была Акбокен, и ошибиться было невозможно. Блики луны светились на чуть продолговатом белом лице, и, словно ночные озера в степи, глубоко и спокойно смотрели большие и черные, как у верблюжонка, глаза. Темный алтайский соболь на шапке, увенчанной высокими перьями, оттенял это прекрасное лицо. Бархатный бешмет серебрился на высокой груди и у тонкой талии, потому что она откинула с себя дорожный мех. А когда девушка сняла шапку, то все остолбенели. Она не закручивала на дорогу волосы в косу, а бечева, которой они были привязаны к поясу, в пути развязалась, и сейчас эти волосы рассыпались до самой земли. Словно темным волнистым светом вдруг залило ее всю…

* * *

— Куда же это вы направляетесь, племянница? — спросил Жоламан-батыр каким-то неестественным голосом. Он сам невольно почувствовал смущение при виде такой красоты.

— О, славный Жоламан-батыр… — начала девушка и вдруг горько, по-детски заплакала. — Дядя, защитите меня от черного коршуна!..

— Джигиты, помогите девушке слезть с коня! — сказал батыр.

Байтабын подошел, по древнему казахскому обычаю положил одну руку на ее талию, другой взялся за левое бедро девушки, поднял с седла и ловко опустил ее на землю. Она быстро обмотала волосы вокруг талии, чтобы не мешали ходить…

С ней произошло то, что часто случалось в ханских аулах. Великой честью считалось для простого туленгута Жантемира, что хан берет его дочь в жены. Все было обговорено заранее, и как раз в ту ночь, когда Байтабын прятался в траве на окраине ханского аула, дальняя тетушка Акбокен привела почтенного жениха в юрту невесты. Древний обычай применил старый хан, по которому невесту тайно передают жениху из рук в руки, получают определенное установленное вознаграждение и удаляются, оставляя их вдвоем на всю ночь. Для соединения бедных влюбленных, чьи роды противятся браку, был придуман когда-то этот обычай. И теперь им решил воспользоваться хан Сергазы, хорошо знавший, что многие хотят помешать его планам.

На тощего, измученного глистами старого пса был похож старик, а лицо его было белым, как у покойника. Понимая, что вряд ли он способен своим видом вызвать любовь девушки, он даже попробовал шутить с ней, оставшись наедине.

— Ох, вся кровь высохла… Нет ли для такого молодца, как я, у тебя здесь где-нибудь глоточка кумысу?

Он сам подсказал ей средство, как избавиться он него. Акбокен быстро вышла и принесла из соседней юрты чашку кумыса. Недавно у нее ныли зубы, и в карманчике платья остались похожие на пуговицы семена кушаля — аконита, которым в малых дозах успокаивают боль. Он еще хорошо помогает уснуть, и девушка высыпала в кумыс все, что у нее было. Не боялась Акбокен даже и того, что навеки может заснуть старый хан. Слишком часто представляла она эту первую ночь с ним…

Одним духом опрокинул в себя огромную чашу кисловатого кумыса взволнованный хан и сразу начал раздеваться. Но медленней вдруг стали двигаться его руки, рот задергался, и его скрутило. Вопреки обязательному для всех других обычаю, никому не позволяется видеть или слышать, даже издали, что происходит в первую ночь у хана с невестой. Туленгуты, по тайному приказу, заранее отгоняли всех от юрты Жантемира, да и сами отошли подальше, оставив на страже одного тугоухого. Никто не слышал поэтому, как рвало и выворачивало наизнанку хана Сергазы, получившего в первую брачную ночь заслуженное удовольствие. А Акбокен тихо выскользнула наружу…

* * *

Двое сопровождавших ее людей Ашраф и Давлетчи — беглые башкиры. Они уже с месяц скрывались в подвластных хану Сергазы туленгутских аулах, и все жалели их и помогали им. Неожиданно нагрянувшие с ханом его телохранители схватили чужаков и привязали волосяными арканами к арбе, стоявшей возле юрты Жантемира, чтобы наутро отправить под конвоем в Оренбург. Это было грубейшим нарушением законов степного гостеприимства и древнего права убежища, поэтому молодые казахи еще днем пытались их освободить. Но силы были слишком неравны…

Акбокен попросила сарбаза, охранявшего пленников, помочь внезапно занемогшему хану, а сама тем временем перерезала аркан, которым были по рукам и ногам связаны пленники, и скрылась с ними в ближайшей лощине. Там они нашли пасущихся лошадей и, поймав трех из них, поскакали к югу, где, по расчетам Акбокен, должна была находиться сейчас кочевка табынского рода. Долго еще слышали они за своей спиной шум и сумятицу, словно из растревоженного шмелиного гнезда…

Дочь этой степи, она выбрала правильное направление. На второй день она наткнулась на табынских ертоулов, возвращавшихся из очередного поиска. Все это быстро, сбиваясь, и рассказала она Жоламан-батыру. Она многое видела и слышала в ханском ауле, и батыр расспросил ее подробней…

— Жаль только, что кушаля у меня было мало! — сказала Акбокен, заканчивая свой рассказ. — Уходя я видела, как он открыл глаза…

Жоламан-батыр с удивлением посмотрел на нее. Столько силы и ненависти было в девичьей фигурке, что хватило бы на целый десяток батыров. Это добрый знак, если женщины начинают так ненавидеть.

— А ты не боялась, что Сергазы начнет мстить твоему отцу? — спросил он.

Она удивленно открыла глаза, и черные угольки загорелись где-то в глубине.

— А он чем виноват?.. Все, что приказывал хан, отец выполнил. Это я не захотела.

Батыр Жоламан тяжело вздохнул… Да, чем они виноваты, ее родители. Но разве не наступило время, когда именно невинный карается в первую очередь? Каждый человек чувствует себя виноватым и дрожит, сидя в своей норе и не высовывая носа. Слишком хорошо знал он наследственную, передающуюся из века в век ханскую политику. Какой джигит в степи пожалеет свою голову ради чести и свободы? Но вот если он точно будет знать, что старого отца его привяжут к хвостам четырех лошадей и разорвут на части, малолетних сестер продадут в Хиву, а всех двоюродных и даже троюродных родственников перережут, то он семь раз подумает, прежде чем сделать какой-нибудь рискованный шаг. Что ж, батыр понимал определенную мудрость этой политики, но молодые не хотят с ней мириться… Ничего не поделаешь: так устроена жизнь. И в чем мы, например, виноваты, чтобы высылать за нами карательный отряд, загонять в бесплодные горы женщин и детей?

Жоламан-батыр повернулся к коренастым башкирам:

— А вы куда намерены теперь направиться?

— Мы у вас хотим остаться, батыр. Если вы примете нас… — сказал рыжеватый Ашраф, довольно сносно уже владевший казахским языком.

— Нелегкий у нас путь, люди… И, для того чтобы стать сарбазом, нужно уметь по три дня не слезать с коня и поражать из лука все, что увидит глаз за двести шагов…

— Башкиры умеют это. И еще помнят своего Салавата, который с русским Пугачом бил генералов царицы…

Жоламан-батыр, прищурившись, посмотрел на них:

— Об этом я слышал. Но, может быть, вы еще что-нибудь умеете делать? Долгим делом будет то, что мы начали…

— Мы умеем лить пушки, если найдется хорошая руда, — сказал смуглолицый Давлетчи, стоявший до сих пор в стороне, нахмурив густые кустистые брови. — Еще можем свинец плавить, пули изготовлять.

Лицо батыра засветилось радостью.

— Правду говоришь?

— Отцы наши из всадников Салавата. На Демидовские заводы сослали их после восстания. С детства мы там работали. И бежали оттуда.

— Хорошо, пока отправляйтесь за кочевкой, а об остальном поговорим. — Жоламан-батыр повернулся к одному из джигитов: — Проводи их, сынок, к нашей кочевке. Да возьми свежих лошадей, а то их кони пристали.

Потом он посмотрел на Акбокен, которая каждый раз быстро взглядывала на безмолвно стоявшего Байтабына:

— Ты тоже побудь в нашем доме, доченька. Поезжай с ними…

— Хорошо, дядя! — с готовностью согласилась Акбокен.

Пока они собиралась, Байтабын неслышно подошел сзади к батыру:

— Коке, можно мне проводить их до каравана? Он еще недалеко ушел.

— Иди, только возвращайся сразу.

Байтабын молча кивнул. Жоламан-батыр проводил его глазами… Коке… Так впервые назвал его племянник…

* * *

Жоламан-батыр повел часть оставшегося отряда сарбазов на соседний холм и распределил так, что подступы к нему были защищены со всех сторон. Позади мерцало множество костров — первая ловушка для нападающих. Когда они с немалым ущербом для себя разгадают ее, их будет ждать вторая, посложней. А там много еще разных неожиданностей уготовано им…

* * *

Двести сарбазов расположены на холме, и кони их под рукой. Они укрыты под самой горой, в лощине. А лощина не видна с двадцати шагов. Вешняя бешеная река прорыла ее в степной глине, но сейчас дно лощины сухое, усыпанное крупной белой галькой, оставшейся под степной толщей от древнего моря. Кусты чия почти совсем закрывают ее, и заканчивается она небольшой котловиной, где скрыто еще двести всадников. Можно провалиться туда вместе с конем, прежде чем заметишь это углубление в ровной степи, — так густо заросло оно тамариском, караганником, желто-серыми тугаями. Множество рукавов и ложбин выходят из нее в разные стороны, и в любую можно направить всадников наперехват.

Да, отряд хана Сергазы должен первым подойти с запада. Об этом уже сообщили ертоулы. Джебраиль и Гнусавый Алексалды в этом отряде, так что они сразу поймут, что костры горят впустую. Чтобы проверить это, они пока решат расположиться на холме. Здесь и встретит их на самом близком расстоянии приготовленная засада. Ни вперед продвинуться, ни оторваться от нее они уже не смогут. А когда обессилят туленгуты и солдаты, быстрее ветра бросятся на них прямо из-под земли двести свежих всадников. Самое лучшее оружие у них, и командовать ими будет Байтабын, несмотря на молодость. Там тоже все молодые, в его отряде, а он — их негласный вожак. Опытный батыр давно уже знал это. Всегда лучше, когда предводитель признан всеми…

На холме будет он сам, батыр Жоламан, а связь между отрядами будут держать, как всегда, два быстрых и ловких юноши — Кайрат и Канат. Двойняшки они, так что трудно даже отличить их друг от друга…

Воины стояли внизу — те, которые должны принять самый первый и жестокий удар. Светлая полоса появилась на востоке, и небо начало сереть. На одно колено опустился батыр Жоламан, обращаясь к людям:

— Соколы мои, пришло время, когда отступать больше нельзя. Сердце табынского рода мы прикроем здесь, на этом холме. А в сердце даже маленькая рана смертельна. — Теперь он разговаривал как будто сам с собой. — Что же, у меня немало богатства, мог бы при желании лежать на боку, и пусть распадается все: страна, племя, род табынцев. И пусть срывают даже курганы, насыпанные предками… Нет, для меня тогда лучше было бы умереть. Потому что знаю я, что каждый из вас с радостью отдаст жизнь за свой род. И в этом сила наша, а ханская слабость. Только вчера приблудный старый пес Сергазы прислуживался хану Хивы, титул свой принял из его рук. А сегодня, как петляющая на свежем снегу лиса, уже ластится к ногам белого царя. Об таких и вытирают ноги, когда исполняют они свою собачью службу. А мы пойдем другой дорогой!..

— Пойдем!

* * *

Сарбазы трижды потрясли над головами оружием. Батыр поднялся с колена:

— Выстрел из ружья громок, но поражает только одного человека. И ружье это нужно долго перезаряжать. Легки и бесшумны стрелы, но двадцать их можно выпустить за это время. А пушек у них нет…

— Мы не боимся ружейного грохота…

— Мы ждем боя, батыр…

Жоламан-батыр вынул из-за отворота полушубка небольшой белый платок:

— Пусть сарбазы смотрят. Когда поднимется на пике этот платок, пусть все садятся на коней. Но будет это не скоро. Сначала нужно, чтобы раскалились их ружья, отекли руки, кровоточили раны…

— Мы будем терпеливы…

Жоламан-батыр широко развел руками:

— В таком случае — по местам! Ложитесь в единую линию на три шага один от другого. И пусть Бог будет с нами и сохранит каждого из нас в этом бою!

— Аминь!..

— Они ведь такие же люди из мяса, жил и костей…

— Уа, белого барана с золотистой головой обещаю в жертву тебе, Алла!.. Белого, тяжелого…

— Мы сделаем так, батыр…

* * *

Жоламан-батыр оставил вершину холма, и обычная тишина установилась в степи. Слышно было лишь, как потрескивают костры. А потом, когда заколебался предутренний туман, глухой, быстро нарастающий гул послышался с севера и с запада. Словно невиданной величины камни катили по степи. Но, предупрежденные ертоулами, на холме уже знали обо всем…

Отряды хорунжего Карпова и хана Сергазы не одновременно пришли к месту. Ертоулы Кара-буры с коржуном были уверены, что табынская кочевка находится сейчас перед ними и спит мирным сном. Они настолько не сомневались в этом, что с подробностями доложили, как проползли в аул табынцев и даже пили там кумыс со знакомыми. Поэтому Карпов решил атаковать без всякой подготовки, пока аул спит. Полчаса дали отдохнуть людям и лошадям, а потом развернули и повели конным строем на спящий, по их мнению, аул…

Быстро рассеивался туман, обнажая остывшую за ночь землю. Стая скворцов встряхнулась, взмыла вверх, туда, где уже пламенели облака. Большие тяжелые перепела, продираясь, выпрыгивали из осыпанной росой травы. Звенели певчие птицы, кузнечики стрекотали в ожидании солнца. И только белый кречет и черный орел-стервятник молча парили в посветлевшем небе. Они не обращали внимания на мелкую птичью добычу, словно знали, что ждет их сегодня более достойное лакомство.

— Приготовьте луки, джигиты! — негромко скомандовал Жоламан-батыр. — Только пусть подъедут вплотную…

Отряд Кара-буры с коржуном приближался к ним. На холм в стороне они не смотрели: глаза солдат и туленгутов не отрывались от горевших еще костров. Вот уже вытащил большой офицерский палаш хорунжий Карпов. На гнедом подстриженном коне ехал он, и хищно изогнутая черная фигура его действительно напоминала очертания дикого степного верблюда, когда, весь остервенившись и взъерошив густую шерсть, приближается тот к самке. Особые счеты были у батыра с этим жестоким и беспощадным человеком. Палашом, который он выхватил сейчас, рассек Кара-бура с коржуном в одном из прошлых боев правую руку Жоламан-батыра. Только недавно зажила рана, и теперь пришла пора отомстить.

— Стреляйте во всех, кроме Кара-буры!..

Жоламан, как и другие казахские батыры, не привык стрелять из ружья и рубиться шашками. Несерьезным делом казалось им это. Зачем сходиться в рукопашном бою, если так широка степь для маневра. А уж если сойтись, то какое оружие надежнее батырской палицы? И все же лучшее оружие степного воина — лук. Из горной сучковатой березы был он у Жоламан-батыра, а тетива свита из девяти полос верблюжьей сыромятины. «Березовой смертью» назывался он, а самая длинная стрела с ядом старой гюрзы на конце, которую вынул из колчана Жоламан-батыр, имела название «Пробей гору». Как и две тысячи лет назад в этой степи, левую руку положил батыр на скрещение стрелы с луком, а правой натянул тетиву…

Так близко стояли солдаты, что видны были их ожидающе-напряженные лица. Весело мотали головами успевшие остыть после ночного марша кони, тускло серебрились эфесы шашек. Ехавшие неровным строем ханские туленгуты взяли пики наизготовку. И вдруг, почувствовав что-то дернулся вперед, взвился на дыбы конь ближайшего к хорунжему солдата. Никто не понял сразу, что произошло, а солдат уже поник в седле, насквозь пробитый черной подрагивающей стрелой. Судьба уберегла Кара-буру на этот раз…

В тот же миг грохнули старинные мультуки, белые молнии стрел заметались в солдатской гуще, закричали люди, заржали и забились раненые лошади. Одному из солдат снесло пулей из мультука полчерепа, но он не выпускал поводьев и уже мертвый носился на обезумевшей лошади, забрызгивая всех кровью.

Как отлетевшие от невидимой стены, бросались в беспорядке в разные стороны туленгуты. Но ошеломленные вначале неожиданной атакой солдаты, потеряв около десятка человек убитыми, по приказу Кара-буры отступили с поражаемого стрелами участка и спешились. Это были дисциплинированные регулярные войска, и сражаться с ними простым степным джигитам было нелегко. Теперь они под прикрытием густых зарослей чия ползли вперед единой цепью, стреляя на ходу. Луки против них уже мало чем могли помочь. Все точнее стреляли солдаты, и все больше сарбазов Жоламана выбывало из строя. Однако они привыкли уже к грохоту ружей и держались стойко, ожидая рукопашной схватки. Среди солдат было немало задетых стрелами во время внезапного нападения, и теперь, двигаясь вперед, они теряли силы. Раны их вспухали и горели от степных ядов, в которые обмакивались наконечники стрел.

— Ойбай, несчастье!..

Круто обернувшись, Жоламан-батыр увидел свежий отряд солдат и туленгутов, подходивший с севера. Это было войско хана Сергазы. Зоркие глаза батыра сразу увидели среди солдат белоглазого Джебраиля в фуражке с высоким околышем, рыжего коренастого Алексалды. Что же, многое уже сделано. Обманутый враг не пошел по следам слабо защищенной кочевки и вынужден был принять бой. Да и потери у него немалые. Отбить бы теперь у него охоту преследовать дальше табынцев, и цель была бы достигнута…

— По коням!

Белый платок на пике затрепетал над холмом. Это был сигнал Байтабыну, и в тот же миг словно из-под земли вылетели две сотни всадников, прятавшихся в котловине.

— Табын!..

— Тленчи!..

Сарбазы Жоламана взмыли на коней и устремились на врага. Солдатам пришлось отстреливаться в обе стороны. И пока перестраивались под градом стрел и соединялись оба отряда, они снова понесли большие потери. Джигиты Байтабына пронеслись сквозь их строй, но несколько человек по дороге тоже скатились с лошадей. Теперь объединенные отряды повстанцев и карателей стояли друг против друга. Исход боя зависел от преимущества в силе, а оно было у солдат…

Если бы не белоглазый Джебраиль с Алексалды, можно было бы что-нибудь сделать. Но эти двое хорошо знали тактику повстанцев и так распределили солдат с ружьями, что несущаяся на них масса всадников оказывалась под обстрелом с разных сторон. И повстанцы тоже ничего не могли предпринять. Дубины были основным оружием против спешившегося и залегшего противника, а в рассыпном строю не очень-то ими поработаешь. Вот когда неотвратимо несется сплошная лавина, сминая вражеский строй, и только дождь сокрушающих ударов сыплется из него на обе стороны, тогда другое дело. Но как раз строя и не устанавливали опытные казачьи урядники. Несколько раз водил в атаку своих сарбазов батыр Жоламан. Конная лавина проносилась, обстреливалась с боков и в спину, а на земле всякий раз оставалось несколько убитых джигитов. Вслед пролетавшим всадникам тоже не высылалось погони. А на нее-то и рассчитывал Жоламан. Когда бы, увлеченные погоней, рассыпались по сторонам враги, вновь пригодились бы луки…

Все хуже становилось положение. Теперь часть солдат уже села на коней, и Жоламан-батыр изменил тактику. Небольшими конными группами тревожил он с разных сторон карателей, рассеивая их внимание. О бочке с порохом в обозе вспомнил он. Взорвать ее — и враг обречен. Наверно, за этим бугром должен находиться обоз…

— Эй, Байтабын, нам нужна та бочка с порохом на телеге! — крикнул он племяннику. — Разузнай, где она…

Чтобы отвлечь внимание противника от Байтабына, Жоламан-батыр снова повел в атаку своих джигитов. Он смял севших на коней солдат Кара-буры с коржуном, но, когда дал уже знак к отступлению, услышал призывный крик:

— Коке!.. Коке…

Оглянувшись, он увидел окруженного врагами Байтабына. Джебраиль с Алексалды разгадали маневр повстанцев и не всех своих солдат бросили навстречу Жоламан-батыру, а часть оставили на пути джигитов устремившегося в их тыл Байтабына. Сам Джебраиль оттеснил прорвавшегося вперед молодого и горячего предводителя атакующих, и теперь добрых два десятка солдат и ханских туленгутов наседали на него со всех сторон, пытаясь сбить с седла.

— Про-о-щайте!.. — снова донесся до батыра сдавленный крик.

Жоламан-батыр сам не заметил, как повернул коня:

— Ар-руах!..

Мощный конь его снова врезался в толпу врагов, сбивая и отбрасывая в стороны людей и лошадей. Громовой клич заставил сарбазов на полном ходу повернуть своих коней и устремиться за батыром.

— Аруах!..

— Тленчи!.. Тленчи!..

— Жоламан!..

Не ожидавшие повторной атаки солдаты не успели даже перезарядить ружья. Дрогнули, расступились и туленгуты отряда Сергазы. Низинка была впереди, и Жоламан-батыр потерял на некоторое время из виду отбивавшегося племянника. Когда он вынесся на возвышение, то увидел, как Байтабына уже стаскивали с седла. Вся голова его была залита кровью и руки бессильно болтались по сторонам. Только конь его, гнедой пятилеток, волчком крутился среди солдат, принимая на себя удары. Но в стороне уже кто-то из туленгутов раскручивал аркан…

Ему-то и достался первый удар батыровой дубины. Еще трое или четверо вылетели из седел с проломленными черепами.

— Наддай коню! — дико закричал Жоламан-батыр. — Аруах, Байтабын!..

* * *

Гнедой сам, наверно, понял призыв батыра и, взвившись птицей, перелетел через окруживших его врагов. Мгновение — и он мчался уже бок о бок с конем Жоламана, и голова племянника привалилась к дядиному бедру. Не успели солдаты вскинуть наспех заряженные ружья, как всадники снова пропали, будто сквозь землю провалились, в зарослях тамариска…

Если долго бить железом о железо, то даже на нем появятся трещины. Все чаще оглядывал Жоламан-батыр поредевшие ряды с утра не выходивших из боя сарбазов. У многих были тяжелые ранения. Байтабын был хоть неглубоко иссечен, но потерял много крови и часто лишался сознания. Утомились и лошади, с ночи не знавшие отдыха и не получавшие корма. Они уже с утра с трудом носили на себе джигитов и не брали с налета обычные степные рытвины. Начинать сейчас новую атаку было равносильно самоубийству. Мысль Жоламан-батыра давно уже склонялась к отступлению. Кочевка приближалась к Мугоджарам, утомленным боем солдатам ее не догнать. И все же он помнил степную мудрость: «Когда воин побежал, ему и баба — батыр!» Не развеется ли по степи дух табынцев, если покажут они сейчас спины солдатам?..

А каратели пока решили сами перейти в наступление… Такое Жоламан-батыр видел лишь как-то в Оренбурге, на плацу. Тремя ровными колоннами выстроились солдаты и, взяв ружья наперевес, медленно, неотвратимо двинулись вперед. Часть ехала на лошадях, но тоже ровным сомкнутым строем. Даже ханских туленгутов удалось урядникам построить в каком-то порядке. Так и шли они: спокойно, торжественно, поражая воображение простодушных степняков. Грозно надвигалась четкая линия отливающих синим налетом штыков, поблескивали на солнце взятые к плечу сабли и палаши. Батыру было видно, как напряглись спины джигитов, кое-кто дрогнул, втянул голову в плечи. Но именно сейчас нельзя отступать. Заяц погибает обычно только из-за собственной трусости. Лучше уж умереть с честью на поле боя. Как бы ни были расширены глаза от страха, а бой принять нужно…

Жоламан-батыр был опытный воин и знал, что сила сейчас на стороне хорошо обученных регулярных войск. Кроме того, у них ружья, и немало джигитов уложат они спать вечным сном в их родной степи, прежде чем сойдутся все врукопашную. И все же он приказал своим людям съезжаться для последнего боя. Меньше четырехсот сарбазов оставалось у него на конях, и батыр собирал их в одну лавину. Лишь бы удалось дорваться до рукопашной, а там будет видно…

Все ближе и ближе солдаты. Вон бугорок, от которого можно будет пустить в ход луки. А дальше, там, где редкая полоска чия, они сойдутся вплотную. Но перед этим прогремит солдатский залп. По знаку батыра медленно двинулась вперед единая конная масса. Быстрее и быстрее, навстречу неотвратимой линии стальных штыков. Видны уже черные дула…

И вдруг:

— Каракипчак!.. Дулат!..

Неожиданней зимнего грома прозвучало это. Качнулись и сломались цепи карателей. Могучая лава неизвестной конницы неслась на них из открытой степи. Беспорядочной стрельбой без команды встречали ее солдаты. Ханские туленгуты начали поспешно поворачивать лошадей.

На несколько корпусов вперед выделились из лавы двое. Один громадный человек на белоногом коне, был в сверкающих на солнце железных латах. Как игрушкой, вертел он над головой тяжелой кованой палицей…

— Это кипчакский батыр Иман!.. — закричал Жоламан-батыр. — И конь его белоногий…

— Да, только он так сидит на коне…

— А за ним кто?

— Батыр Кудайменде это, из рода баганалы!..

— Откуда они здесь?

А вот и бугорок. Жоламан-батыр привстал в седле, повернул голову к табынцам:

— Ар-руах, табын!..

— Аруах!..

Почти одновременно навалились на растерянных солдат обе лавины. Они побежали, несмотря на брань и удары палашом, которыми пытались остановить их хорунжий и урядники. Только половине удалось добраться до своих лошадей. Не менее сотни солдат и столько же туленгутов осталось на земле. Раненых среди них почти не было. После удара палицей долго не живут…

Так закончился этот бой — один из многих, которые происходили в тот год по всей степи от Каспия до Сибири.

* * *

Сарбазы снесли трупы карателей в одно место и похоронили под обрывом, в сыпучем песке. Своих мертвых они уносили на связанных накрест березовых жердях, чтобы похоронить в Мугоджарских горах всем родом. Отцы, братья, мужья и сыновья из ушедшей кочевки были здесь. Свои жизни отдали они за нее…

Батыры собрались на большом холме, сели в круг. Вдали видна была разрозненная колонна поспешно уходящих к северу солдат и туленгутов. Они уходили домой, и погони не послали за ними. Теперь уже не скоро появится здесь новый карательный отряд.

Кипчакский батыр Иман Дулат-улы рассказывал подробности прошлогоднего восстания родов аргын, кипчак, алшын, жагалбайлы и жаппас, кочевавших между Ореком и Улытау. Тогда каратели тоже не имели особого успеха. Но в нынешнем году к берегам Тургая были направлены многочисленные регулярные войска с пушками, и батыру Иману пришлось с верными сарбазами тоже скрыться в Мугоджарах. Ертоулы донесли им о намечающемся сражении, и они прибыли как раз вовремя…

— Все чаще вскипает народ и на землях Сары-Арки, — сказал Иман-батыр. — Недавно вот поднялись сыновья Азанбая из Баян-Аула. Они воспротивились строительству укреплений на своих родных землях, но оба попали в руки карателей: сначала Тайжан, а потом Сейтен. Его, Сейтена, взяли уже в Прибалхашье, на дороге к Сырдарье. Со всем аулом откочевал он к сыновьям Касыма-тюре…

Смуглый пышноусый батыр Кудайменде не участвовал в разговоре. Он был из тех сильных людей, за которых обычно говорят другие. Проследив за взглядом Жоламан-батыра, Иман-батыр тихо сказал:

— Богатейший бай Ерден из его рода баганалы силой отобрал у него невесту. Боясь неожиданного нападения, он изгнал весь аул батыра из долины реки Кара-Кенгир. Они бежали к Сарысу, и Кудайменде присоединился к нам…

— Ваша помощь сегодня спасла нам жизнь и вырвала победу у карателей! — взволнованно проговорил Жоламан-батыр, и кустистые брови его дрогнули. — Если бы так было всегда! Когда народ становится плечом к плечу, единую скалу никому не пробить. Это и подтвердилось сегодня. Всего трое нас соединилось, а когда бы все степные батыры забыли распри…

Они задумались, и каждый по очереди глубоко вздохнул. Все трое хорошо знали раздирающие степь свары, старые и новые. Вот и сейчас: разве быть когда-нибудь вместе баю Ердену и батыру Кудайменде, хоть и из одного они рода…

— И все же вспомним старую пословицу: «Если корабль на всех один, убегать с него некуда!» — воскликнул Иман-батыр. — Могли ли мы спокойно охотиться в Мугоджарах, когда здесь убивают соседей? И хоть бывают между соседями ссоры, будь проклят тот, кто наведет разбойника на соседский дом!..

* * *

С плачем и причитаниями похоронил табынский род своих павших воинов, через неделю справили поминки. Все это время батыры находились вместе. После поминок собрались на большой совет, уже с участием именитых, уважаемых людей, и аксакалов из всех примкнувших аулов. В один голос говорили о том, что если каждый род будет восставать в отдельности, то за него вплотную возьмутся каратели, и так всех разобьют по очереди. Пусть не всем родам подходит знамя Аблая, но деваться некуда. Поэтому решено было отправить достойного человека в находящийся сейчас на берегах далекой Сырдарьи аул Касыма-тюре, чтобы сообщить о своей поддержке и подчинении. Для этой цели лучше всего подходил батыр Кудайменде, тем более что не имел он ни кола и ни овцы, которую можно было бы привязать к этому колу… Необходимо было также выработать общий план действий на ближайшее время.

Воодушевленный единодушием табынцев, батыр Иман оставлял Мугоджары и возвращался со своими сарбазами в родные места, чтобы готовить к восстанию кипчаков. А табынский род будет зимовать здесь, в верхнем течении Илека. Если же вновь придут царские и ага-султанские войска и одним табынцам будет не под силу с ними справиться, они откочуют тогда к берегам Тургая и Иргиза, в кипчакские пределы. Не может быть в эти тяжелые времена никаких разногласий между братьями…

На этом и разъехались в три разные стороны батыры. Радостно им было вместе, но чем дальше уезжали они друг от друга, тем сумрачней становились их лица. Никто не был до конца уверен, что соберутся когда-нибудь под одним знаменем все казахские племена и роды. Словно пущенные по ветру зерна пшеницы они. Кто может собрать их, есть ли такое средство?..

Вторая душа степняка — его привычка. Умрет он от тоски, если подчинится кому-нибудь. На день-два, на один-два боя еще можно ждать от него какого-нибудь повиновения. А потом затоскует и поедет куда глаза глядят. Благо, степь без края…

И все же хоть какое-то начало было положено.

 

III

Город Ташкент, сплетенный из миллионов дувалов, выбросивший в белое горячее небо редкие минареты мечетей из красного кирпича, весь затерялся в синих от пыли садах. Так же как обычна нестерпимая влажная жара, для него обычным был и истошный вопль тысяч ишаков, скрип огромных двухколесных арб, настойчивое журчание грязных арыков, сопровождавших его пыльные улицы…

И знаменитый Науан-базар не изменил свой древний облик. Глаза разбегаются от волшебных переливов парчи, бархата, бухарского шелка, которыми полны бесчисленные маленькие лавочки и палатки. За ними прямо на кошмах горы урюка, изюма, хивинских груш, ферганского инжира и яблок, китайских и индийских орехов. А там, где начинаются дыни, уже негде поставить и ногу. Они навалены горами: темно-желтые сырдарьинские гуляби, самаркандские доньеры, каракумские вахрманы. Гром, шум, крик и обязательно снующие во всех рядах продавцы ювелирных изделий. Но чересчур уж ярко сверкают серебряные кольца и золотые браслеты, которые предлагают они не особенно хорошо разбирающимся людям. Под стать им и многочисленные ходжи, дервиши, бродячие монахи-каландары и просто гадатели. Поодиночке и группами сидят они, поджав под себя ноги. Ходжи и муллы, встряхивая четками, гадают на косточках от хурмы, выкрикивают прорицания, поминая каждый раз имя пророка.

* * *

Зато дервиши и каландары просто впитывают в себя запахи, идущие от многочисленных мангалов, где жарится мясо. Одетые в неимоверные лохмотья, они согнулись в три погибели, и вид у них жалкий, неприкаянный. А остальных людей на базаре поначалу и не разберешь: кто ишан, а кто дехканин. Все одеты в одинаковые полосатые халаты, головы затянуты белыми чалмами. Не определишь: кто торгует, а кто покупает. Здесь все продается и все покупается: начиная от копеечного имущества бедняка и кончая копеечной совестью богача…

В этом городе все идет по навеки заведенному порядку. Столетиями все так же делали ставки на дерущихся окровавленных перепелов лупоглазые богатые бездельники, все так же сидели на тахте у чайханы важные мирзы, покуривая кальян и слушая бесконечные гиджаки. И солнце все то же — яростное, невидимое от пыли, желающее сжечь этот мир.

Лишь в рабате — пригородном дворце нового ташкентского куш-беги Бегдербека, назначенного вместо Мамед-Алима, чувствуется какая-то перемена. Нет, все так же поют соловьи в его благоухающих садах, полы в роскошном дворце по-прежнему устланы бесценными хорасанскими коврами, стены обиты светло-желтым, украшенным бухарскими цветами шелком. Белые лебеди плавают бесшумными парами в серебряных прудах, и чистое зеркало воды отражает их вместе с кронами нависших по берегам диковинных деревьев из Индии, Все как и было вчера, позавчера, столетие назад…

И только опытный глаз заметит что-то не то в походке придворных мюридов, наибов, суфиев. И в разговорах их чувствуется необычное…

Нет, не разговаривают они между собой, а шепчутся, не ходят, а ползают, беззвучно крадучись. Не обычная человеческая тревога на их лицах, а утробный животный страх, которым нельзя поделиться друг с другом. И это самое страшное — непрерывно излучать из глаз радость и успокоение, когда холодные волны страха подкатывают к самому горлу. Без того полные тайн и странных загадок дворцы рабата кажутся сегодня еще более загадочными, мрачными. Словно невидимые зловещие тучи встали над плоскими крышами и кровавая гроза уже вот-вот разразится…

Чувствовали или нет это Есенгельды и Саржан — сыновья Касыма-тюре и внуки хана Аблая? Уже целый месяц в сопровождении батыра Шубыртпалы-Агибая и двадцати джигитов томятся они в рабате куш-беги в ожидании ответа на свои предложения. Каждый раз откладывается окончательный ответ…

А тревога уже охватила весь город. Сегодня сюда неожиданно прибыл молодой кокандский властитель Мадели-хан, приглашенный куш-беги по совету кокандского наместника — даруги Ляшкара. Он ехал в шатре, установленном на трех белых слонах, в сопровождении многочисленных придворных и стражи. Люди еще спали глубоким сном, когда с юго-западной стороны раздались мощные раскаты карнаев, стук дударов, раздирающие душу звуки зурны и тамбуров. Жители Ташкента испуганно вскакивали с постелей, думая, что на город напали враги. А узнав о приезде кокандского хана, пугались еще больше. Многие, накрепко заперев свои двери, вовсе не выходили на улицу.

Но не успели затихнуть шум и оживление от ханского въезда, как снова послышалась музыка. Через другие ворота в Ташкент въезжала вдова Омар-хана и мачеха Мадели-хана, похожая на золотой ослепительный полумесяц, тридцатилетняя красавица Ханпадшаим. Шестнадцати лет от роду лишилась она своего ханствующего мужа и с тех пор проживала в Ура-Тюбе. Она тоже прибыла по приглашению куш-беги Бегдербека. Въезд ее в город был не менее пышен: тройка белых как снег аргамаков везла крытую карету, а спереди и сзади ее сопровождала ощетинившаяся пиками охрана из подобранных один к одному сарбазов. Люди недоумевали…

Во второй половине восемнадцатого века, при знаменитом шейхе Айтуаре, Ташкент превратился в один из крупнейших городов Средней Азии, быстро догоняя Самарканд, Хиву, Бухару. Здесь расцветали шелкоткацкие, кожевенные, металлообрабатывающие, ювелирные и другие ремесла. Город стал важнейшим торговым центром, через который вся Средняя Азия вела быстро расширяющуюся торговлю с Россией, а также с Кашгарией и Индией. В первую очередь от этой торговли зависело благосостояние Ташкента, и там, где говорила прибыль, все остальное умолкало.

С расцветом города увеличивалось и количество претендентов на него. Основных было трое: Бухара, Хива и возникшее в начале столетия Кокандское ханство. К началу девятнадцатого века Коканд окончательно подчинил себе Ташкент, который с тех пор стал одним из его вилайетов. И все же это было лишь формальное подчинение. Слишком большим и богатым был город, и кокандские властители во многом зависели от него. Многие земли подчинялись непосредственно ташкентскому куш-беги, и среди них исконно казахские территории по берегам рек Чу и Сарысу, а также по нижнему течению Сырдарьи. Имеющиеся там казахские города Ак-Мечеть, Яна-Курган, Жулек, Камыс-Курган, Чим-Курган и Кос-Курган были обнесены крепостными стенами. Ташкентский куш-беги должен был лишь платить кокандскому хану налог в размере двухсот тысяч таньга в год.

Многоплеменным был этот город. И часто менявшиеся ташкентские куш-беги тоже были из разных племен: таджик Мамед-Алим, узбек Ляшкар, конрадец Бегдербек, кипчак Нурмухамед. Но всех их объединяла неуемная жадность и лютая жестокость. Хоть трудно было перещеголять предшественников в этих качествах, нынешний куш-беги Бегдербек, пожалуй, сумел это сделать. Особенно жестоким притеснениям подвергались с его стороны казахи, с которых налоги сдирались в многократном размере. Первым помощником в этом ему был хаким — староста Ак-Мечети Якуб-бек. Жестокие расправы его с непокорными казахскими аулами по Сырдарье наводили ужас, и бежавшие туда от царских карателей люди попадали из маленького костра в большой пожар.

Почему же пригласил куш-беги к себе в гости самого Мадели-хана и его мачеху — высокопоставленную вдову Ханпадшаим — как раз тогда, когда в Ташкенте находились наследники Касыма-тюре, казахские султаны Есенгельды и Саржан? Об этом пока никто не знал, а куш-беги умеет хранить свои тайны. Вот только еще более зловещим, чем всегда, выглядит рабат властителя…

* * *

Казалось, сегодня пришел конец ожиданию… Хотя с тех пор, как приехали султаны, прошел добрый месяц, куш-беги не принимал их под самыми различными предлогами. То предстояла большая охота, то необходимо было вести судебное разбирательство, то хворь напала на него. Не желая терпеть больше эти оскорбления, внуки Аблая решили было махнуть на все рукой и уехать, но тут поняли, что так просто им отсюда не выбраться. Всевидящие глаза и всеслышащие уши не оставляли их ни на миг. Они вволю ели, пили, развлекались как могли, но нетрудно уже было догадаться, что они в плену. Сначала это вызвало у них только удивление. Ведь у них с куш-беги общие интересы, и сам Бегдербек не раз клялся им в вечной дружбе. Неужели не понимает он создавшегося сейчас в степи положения? Но почему тогда их столько времени держат в неведении? И что означает такой недостойный султанов прием?..

Встревоженные и раздраженные всем этим, они не могли ничего понять до последних дней, пока не разузнали кое-что у одного из придворных советников — везиров. Оказалось, что куш-беги ожидает приезда самого хана Коканда, чтобы все решить до конца. Что же, это была серьезная причина, и с ней приходилось считаться.

Сегодня прибыл наконец долгожданный Мадели-хан. Но он был молод и не привык далеко выезжать за пределы Коканда. Поэтому он лег отдохнуть в самых роскошных комнатах диван-сарая куш-беги, и придворным запрещено было даже глубоко дышать. А вечером он должен говорить с куш-беги по всем государственным делам. Во дворе стояла такая тишина, что из пятой комнаты слышалось жужжание пролетевшей мухи. Большую опасность таит такая тишина…

Лишь один куш-беги Бегдербек бодрствовал в своем приемном зале. Все, с чем приехали степные султаны, нужно знать ему, прежде чем говорить с ханом. И хоть решение в отношении их созрело у него еще раньше, чем пригласил он Есенгельды с Саржаном к себе в Ташкент, куш-беги должен обходиться с ними как с равноправными властителями. Ни о чем не должны они догадываться, пока не придет определенная им минута.

Куш-беги Бегдербек мягко, доверительно улыбался, говорил приятные, возвышающие их слова. Он полулежал на мягкой софе, накрытой алым, с длинными шелковыми ворсинками бухарским ковром, подстелив под себя сложенное вшестеро стеганое шелковое одеяло и облокотившись сразу на две подушки, равномерно наполненные легким лебяжьим пухом. На праздничной скатерти — дастархане с яркой шелковой бахромой стояли перед ним всевозможные яства, дорогие напитки, шербет. Каждый раз он с достоинством и уважением наклонялся вперед, молча предлагая лучшее из угощений.

Бегдербек был человеком лет шестидесяти, высокого роста, с продолговатым, неестественно светлым лицом. На этом лице выделялись черные, сросшиеся в одну широкую линию брови и — без единой кровинки — тонкие бледные губы. Какой-то бело-серой была его борода, а пристально глядящие на собеседника зоркие светлые глаза поражали устрашающей, нечеловеческой холодностью. Это была холодность приготовившейся к броску кобры. Могло улыбаться его лицо, приветливо растягиваться рот, но глаза оставались ледяными. Ни одной морщинки не было на этом лице, несмотря на возраст, и держался он ровно, стройно, словно проглотил стрелу.

Только полосатый халат из самаркандского атласа да окаймленная мелким кораллом чернобархатная тюбетейка были на куш-беги узбекскими. Остальная одежда была из самых дорогих китайских и индийских шелков. Из-под снежно-белой исфаганской рубахи под халатом виднелась такая же белая грудь с сероватыми завитками волос. И еще время от времени показывались из необъятных рукавов тонкие белые руки, обросшие жестким волосом. Сжимались и разжимались длинные белые пальцы, готовые стиснуть очередную жертву, и запекшуюся каплю человеческой крови напоминал темно-алый топаз на массивном перстне из красного золота. Белокурый, кареглазый упитанный патша-бала, мальчик лет одиннадцати, сидел у его полуоткрытых ног и массировал волосатые икры. Тоже во все шелковое был одет этот мальчик, содержащийся для не совсем безгрешных прихотей куш-беги.

А напротив Бегдербека сидели за дастарханом, поджав под себя ноги и впившись в куш-беги взглядами, Есенгельды и Саржан, сыновья Касыма-тюре, внуки хана Аблая из древнего рода Джучи — Чингисханова сына…

* * *

Есенгельды был тучным, коренастым человеком с темными миндалевидными глазами и красиво подкрученными кверху усами. А Саржан, статный, рыжеватый, подтянутый, как скакун перед состязаниями, не имел ни единой капли жира в теле. И хоть обоим было лет по пятидесяти, чувствовалось, что этот энергичный, со жгучими, сверлящими собеседника глазами человек опаснее своего брата.

Оба султана были одеты почти одинаково. На головах плотно сидели красивые сары-аркинские шапки с четырехгранным верхом из голубого бархата, отороченные по краям красным лисьим мехом. Фигуры их обтягивали белые домотканые кафтаны из тонкой верблюжьей шерсти с чернобархатными воротниками. Ноги были обуты в мягкие плотные ичиги из шкуры жеребенка, а спускающиеся на них манжеты синих бархатных штанов украшены старинным казахским орнаментом. Перепоясаны они были широкими ремнями с серебряной оковкой и большой золотой бляхой впереди.

Только вооружение было разное у них. У пояса Саржана висел старый и тяжелый булатный меч длиною с положенные восемь вершков от рукоятки. Рукоятка его была из желтоватого рога, а серебряные ножны прихвачены медными кольцами. У пояса же Есенгельды торчал лишь маленький нож с посеребряной ручкой и вместительная, изготовленная из архарьего рога чакча — для хранения нюхательного табака…

Наметанный глаз куш-беги видит все: словно наизнанку вывернуты перед ним братья-султаны. В глазах у обоих непотухающие огни: сомнение, недоверие, ожидание. Люди ведь просто шашки для игры. Прошло уже немало времени, как присели они к дастархану, но оба еще не притронулись к еде. И это не потому, что стесняются…

— Берите, угощайтесь! — Куш-беги пытается улыбнуться и указывает на стоящую перед султанами хрустальную вазу-тургауш — с розовым виноградом «девичьи пальчики»: — Узбекский изюм — шах среди земных радостей. Недаром говорят, что, не отведав его, умирать тяжелее…

— Мы благодарны вам…

Они почти не шевелят губами, братья.

Тонко улыбнулся куш-беги Бегдербек, доверчиво, как между своими, наклонился к ним:

— Вы, видимо, слышали известную шутку. Как казах приехал в гости к узбеку…

— Н-нет.

На этот раз ответил старший, Есенгельды.

— Я вам расскажу, раз вы не слышали. Подружились как-то казах с узбеком… — Что-то вспыхнуло на миг в холодных глазах куш-беги и пропало. — Сначала узбек был в гостях у казаха. Ради него закололи барана, напоили гостя лучшим кумысом, как принято в степи. И узбек, сразу научившись есть мясо по казахскому обычаю, очень хвалил степные нравы. А потом казах попал в гости к своему городскому другу, и тот выставил перед ним в знак особого уважения большую чашу с изюмом. Не имевший до тех пор дела с фруктами степняк зачерпывает изюм горстями и отправляет в рот. Что для него, привыкшего к мясу, какой-то сладенький виноград? Видя, что показалось дно у чаши, скуповатый горожанин начинает тихо бормотать:

Это изюм, мой гость дорогой,

Едят по изюминке одной.

На что казах, не отрываясь от чаши, громко отвечает:

Но ты ведь знаешь, какой у нас гость —

Глотает не меньше чем полную горсть.

Саржан и Есенгельды повеселели. Известный анекдот мог рассказываться по-разному: с несколько обидным оттенком для степняка-казаха или для горожанина-узбека. Куш-беги склонился в сторону казаха…

Единая полоса бровей у куш-беги сделалась еще более ровной.

— Однако, как говорят, пустой разговор не помеха серьезному делу. И теленок лучше высасывает молоко из вымени под прибаутки… — Он стер улыбку с лица, и губы его сделались жесткими, как проволока. — Нам пора приступить к переговорам… Вероятно, вы узнали о причине, по которой мы не сумели принять вас сразу, как только вы приехали. Да, если вам кто-нибудь сказал об этом, он не ошибся. Мы ждали величайшего из великих. Сегодня наконец они утолили нашу нестерпимую жажду. Сейчас они отдыхают и набираются сил, чтобы явиться перед нами в полном свете своей мудрости. Вечером они соизволят выслушать меня, их преданнейшего раба. Но прежде чем предстать перед величайшим из великих, мне хотелось бы услышать ваши желания…

— Наши просьбы обращены не к Мадели-хану, — вежливо заметил Есенгельды. — К вам мы приехали…

— Да, ваши просьбы обращены ко мне, а мои уста приникают к пыли на сапогах хана Коканда. Как же нам тогда поступить? — Куш-беги показал полоску зубов. — Что же делать нам, если сам Аллах сотворил мир как домбру, лады которой навечно связаны друг с другом. Кто знает, что скажет величайший из великих!..

Глаза Саржана вспыхнули.

— Это наподобие того, как у нас говорят: «В ларе ларчик, в ларчике шкатулка, а в шкатулке — дулька!»

— Да, наподобие этого, но разве ключ от шкатулки не у хана Коканда? — Ни одна жилка не дрогнула в лице куш-беги Бегдербека. — Откуда нам знать, что изволят положить они туда? Чем переливать из пустой чашки в порожнюю миску, не лучше ли прямо сказать, чего вы добиваетесь…

— От кого? — спросил Саржан.

— От Мадели-хана и от меня.

— Нет, мы обращаемся только к вам, уважаемый куш-беги! — воскликнул Саржан, отказываясь от предложенной игры. — В тот год мы поняли, что не очень-то хочется людям проливать кровь вдали от своего дома. Поэтому мы не просим уже у вас ваших сарбазов. Только разрешите нам набрать необходимое войско среди подчиненных вам сейчас казахов. На берегах Сырдарьи, у гор Каратау, по рекам Сайрам и Чу с древних времен проживают наши роды кипчак, конрад, тымыр, сыбан, жаныс, хвосты многих других родов. Не препятствуйте нам собирать джигитов на правое дело!..

Холодно смотрел на возбужденного Саржана куш-беги, и брови его оставались неподвижны… Вот чего хотят эти приехавшие сюда из своей беспокойной степи султаны. Ничего нового не сказали они ему. Вот только напомнили о предыдущем куш-беги Мамед-Алиме, который в год лошади бежал из Кургана при одном приближении войск белого царя. Значит, ожесточены они…

— Против кого же намерены вы собирать эту силу?..

— Против белого царя… — Саржан впился взглядом в Бегдербека. — Кто же еще враг у нас, уважаемый куш-беги?

Куш-беги Бегдербек не отвечал… Да, сейчас он так и думает, этот горячий степняк. Но как заговорит он и что подумают казахи, когда соберут такую армию!.. Куш-беги совсем неплохо осведомлен о делах Российской империи. Там, на северных рубежах степи, создаются округа, строятся укрепления. Рано или поздно степь покорится, и тогда уже вплотную примется белый царь за их шкуру. А пока, по кокандским понятиям, одно потворство этим разбойникам делает белый царь. В Среднем жузе даже сбор налога с поголовья скота по указу 1822 года отложен на неопределенное время. Потом это, конечно, возместят сторицей. Не так уж глупа царская политика…

А ему ли не знать, как обращаются с людьми в Хиве и Коканде, особенно на казахских землях. Сколько труда пришлось приложить одним лишь палачам, пока были получены необходимые ему восемьдесят тысяч серебром по Чимкентскому вилайету! И еще харадж!.. Пятнадцать-двадцать тахипов земли, в зависимости от ее ценности, составляют один кош. И с этого коша взимается в среднем по 55 пудов пшеницы. В пересчете на скот это означает ежегодно по шесть овец со двора, и получается как раз вшестеро больше, чем было завещано брать с правоверных пророком. Деньги нужны ему и Коканду, поэтому на что только не установлены налоги: на пользование сеном, пользование саксаулом, пользование дорогами, пользование базарами… Сотни их, и еще обязанность ремонтировать и возводить стены крепостей, охранять поля и сады кокандских беков от воровства и потравы, а если начинается война, то каждый казах должен явиться со своим конем и оружием…

Что же, все это так. И дай им возможность собраться в большое войско, то, прежде чем добраться до крепостей белого царя, казахи в одно лето растопчут Кокандское ханство.

* * *

Они молчали, ташкентский куш-беги Бегдербек и казахские султаны Саржан и Есенгельды. Куш-беги вспомнилась песня, которую он слышал как-то на базаре в одном из пограничных городков. Старый степной акын пел ее, а было это обращение казахского певца Жанкиси-жырау к кокандскому хану Алиму:

Ступка есть — зерно гони,

Пусто — все равно гони,

В знак соседства — дочь гони,

В жены иль на ночь гони…

Коль найман ты из Арки,

Смейся, плачь, но спину гни!

Куш-беги посмотрел на Саржана и понял, что тот знает эту песню, и, конечно, он использует настроения своих казахов, если почувствует силу. С его братом, другим султаном, еще можно было бы рискнуть. Но с этим, который носит такой длинный меч у пояса, можно ошибиться…

Саржан действительно знал эту песню. И конечно же дай только собрать им войско, они бы иначе говорили с этими кокандцами. Но сейчас нужно молчать и терпеть, потому что нет у них союзников против белого царя, кроме Коканда… Впрочем, что это за союзник, они уже не раз убеждались. Поэтому и решили надеяться на собственные силы. Но без куш-беги все равно не обойтись…

Вопросом на вопрос ответил Саржан:

— Может быть, вас почему-то не устраивает наша война с белым царем?

— Напрасно сказаны эти слова. — Куш-беги даже качнул головой. — Я сочту себя самым счастливым человеком на свете, когда смочу свою седую бороду в их крови. Не это сейчас беспокоит меня и… величайшего из великих.

— А что же беспокоит вас?

Куш-беги Бегдербек с сочувственной улыбкой посмотрел на Саржана. От него, собственно, уже можно было не таиться.

У казахов, если я правильно запомнил, есть такая поговорка: «Мною выкормленный щенок меня и кусает».

Лицо Саржана потемнело от гнева.

— Следует раньше выяснить, не один ли щенок другого выкармливал.

Куш-беги отмерил еще большую дозу улыбки:

— А разве не придерживаются у вас правила, что сидящий за чужим дастарханом не должен чересчур вытягивать свои ноги?

— Вы правы, уважаемый куш-беги: разве ноги иных гостей не растянулись за чужим дастарханом аж до самой Ак-Мечети! — вспылил Саржан. — Эх, силенки пока маловато. А то некий обнаглевший гость не стал бы укорять своего попавшего в беду родственника, что тот пытается сесть поудобней за собственным дастарханом…

* * *

— Вот видите, дорогой брат, для чего вам понадобилось собрать войско!..

Только теперь понял Саржан, что наступил сгоряча на тлеющий уголек. Но слово как пущенная из лука стрела: попробуй вернуть ее обратно. Он даже побледнел от волнения. Но куш-беги смотрел на него ласково, с пониманием.

В разговор вмешался Есенгельды:

— Уважаемый куш-беги!.. Если долго ковырять землю, получится яма, а если долго ковырять царапину, образуется язва. Зачем тревожите вы раны в наших сердцах, когда и без того лишены мы родины и вынуждены скитаться по родным краям? Поскольку уж сели мы с вами в одну лодку, следует довести ее до какого-нибудь берега. Как говорится: пришел просить айран, не надо прятать кувшин за спиной. Мы открыто выложили здесь все свои помыслы. И хорошо понимаем, что трудно просить братьев-узбеков, чтобы они охраняли наши земли где-то в Сары-Арке. Тем более неуместно затевать разговор, чтобы они силой вернули наши земли, захваченные белым царем. Разве не услышит бог, хоть мы и говорим шепотом? Знаем мы, что не хватит сил у Коканда, чтобы одолеть русских. Поэтому и просим мы лишь разрешения…

Куш-беги сочувственно кивнул:

— Мирза Саржан говорил уже об этом.

— Вспомните, уважаемый куш-беги: когда отбирают скот — страдает желудок, когда отбирают родную землю — страдает душа… И еще вспомните раненого барса. Мало ли что может сделать он в отчаянии…

— Да, это очень опасное животное — раненый барс, — серьезно подтвердил куш-беги. — Опытные охотники знают это… Ну хорошо, предположим, что мы дадим вам разрешение объединить казахов, населяющих Каратау, берега Чу и Сырдарьи. Что вы сможете сделать с этими силами? Их же не хватит для серьезной войны.

— Разве только по Сырдарье или Чу живут казахи? Если мы объединим хотя бы этих, то обратимся затем к хивинскому хану. В пределах Хивы нас не меньше. Все устье Сырдарьи, побережье Арала, Устюрт, Мангышлак — это все наши земли. Только они являются преградой на пути белого царя к Хиве. Ведь не всегда будет удаваться хану Хивы то, что он сделал с русскими солдатами Бековича-Черкасского сто лет назад…

Куш-беги сидел неподвижно. Не так уж простодушен оказался этот степной султан с кинжалом у пояса. Хивинские дела были известны куш-беги Бегдербеку не хуже своих…

В огромное государство превратилось Хивинское ханство в начале XIX века при хане Мухаммед-Рахиме. Обширную территорию занимало оно — от Аральского моря до Ирана. Воспользовавшись, как всегда, междоусобицей среди казахских родовых и племенных вождей, Мухаммед-Рахим и его отец хан Елтезер присоединили к этим владениям добрую половину земель Младшего жуза. Участь попавших под хивинскую пяту казахов была еще страшнее, чем у соотечественников в Коканде. При малейшем неповиновении чужеземцы истребляли целые аулы, уводя оставшихся людей и продавая их на невольничьих рынках Герата и Кабула. Только в 1820 году, в год дракона, янычары хивинского хана стерли с лица земли десятки аулов, вырезав там всех мужчин и уведя тысячу самых красивых женщин и девушек. Только по имеющимся сведениям, грабители угнали семь тысяч чистопородных лошадей, пятнадцать тысяч верблюдов и шестьдесят пять тысяч каракулевых овец. Не раз поднимались аулы Младшего жуза против жестоких поработителей, но, каждый раз предаваемые дерущимися за власть беками и султанами, захлебывались в собственной крови.

В 1825 году, в год курицы, хивинским ханом стал Аллакул — старший сын Мухаммед-Рахима. Тогда же главный предводитель табынского рода султан Сергазы Айшуак-улы отдал ему в жены свою единственную дочь и принял из его рук титул хана Младшего жуза. Царское правительство к этому времени уже не без аппетита посматривало в сторону Хивы. Почуяв нависшую опасность, хан Аллакул стремился натравливать воинственные казахские роды Устюрта, Мангышлака и Приаралья на русских, чтобы использовать их в качестве щита. Вовсю раздувалась идея священной войны…

Куш-беги сразу понял, что именно об этом говорит Есенгельды, рассчитывая на помощь хана Хивы. Он знал все и просто забавлялся, слушая возбужденных и нерасчетливых степняков.

— Хорошо, допустим, что ханы Хивы и Коканда разрешат вам объединить Большой и Младший жузы, разрешат собрать войско… — Куш-беги говорил спокойно, будто обтачивал каждое слово. — Разве это составит серьезную военную силу? Среди казахов всех по численности превосходит Средний жуз. По нашим подсчетам, в округах Кара-Откеля, Семипалатинска, Тургая и до самого Жаика проживает миллион восемьсот пятьдесят тысяч человек. Вместе с находящимися под его влиянием некоторыми соседними родами это и есть Средний жуз. Можно ли обойтись без него?

— Если Большой и Младший жузы соединятся, то и Средний жуз не останется в стороне! — Есенгельды говорил сейчас так же горячо, как и Саржан. — Разве не там поднял когда-то знамя единения наш предок Аблай? Они ждут нашего сигнала!..

Куш-беги многозначительно улыбнулся. Да, он, как всегда, не ошибся в расчетах и предположениях. Опять слишком далеко залетели в своих грезах некоторые степные вожди. Разумеется, дай им возможность объединиться, и пыль пойдет в первую очередь от ташкентских дувалов. Да и Хиве с Кокандом придется туго. А Россия… Что же, она далеко. Приятно было бы, конечно, подкатить ей такой орешек под ноги, но больно горяч он, чтобы взять в руки. Да и тучных овец пока еще в казахской степи достаточно. Надолго хватит стричь и белому царю и нам.

— А как на это посмотрит великий хан Сергазы? — Куш-беги произнес это озабоченно, с наслаждением наблюдая, как покоробило от его слов обоих султанов. — Ведь недаром дал ему этот высокий титул властитель Хивы. Не скажет ли ваш хан Сергазы, что собственный теленок лучше общего быка? И не предпочтет ли он всеобщему объединению под вашим знаменем собственно-личную власть над Младшим жузом? Разве захочет даже хивинский хан Аллакул перечить своему гостю? К тому же говорят, что он очень любит свою молодую жену. Иногда ведь безделушка с перстень величиной ценится любителем больше иной золотоносной долины…

— Какой Сергазы хан! — вспылил, не выдержав, Саржан. — И сколько бы званий ни присваивал ему Аллакул, не управлять ему и Младшим жузом. Только роды табын и шекты по закону подчиняются ему, да и то приходится для этого звать на помощь белого царя. Большинство табынского рода примкнуло сейчас к батыру Жоламану!..

Куш-беги согласно кивнул… Так он и думал. Назвавшись казахами, неужели допустили бы они, чтобы хоть какой-нибудь род целиком объединился под властью одного хана? А Жоламан, наверно, такой же, как и эти султаны. Надо запомнить… Кажется, пора заканчивать разговор. Напоследок можно и повеселиться.

— Как вы думаете… Видимо, сказочными достоинствами обладает дочь Сергазы, если смогла вознести своего отца на такую высоту! — Куш-беги закрыл глаза, словно что-то ослепило его. — Тут одно из двух: у нее золотая голова или серебряная…

Оба потупились — и Есенгельды и Саржан.

— …Стало быть, казахские султаны нашли наконец щель к ханскому трону. Быть может, и у Касыма-тюре имеется красивая…

Саржан сам не заметил, как метнулась его рука к кинжалу под халатом, но брат с такой же быстротой удержал ее. Не пошевелился куш-беги, но все же предательская бледность еще сильнее омертвила его лицо. И глаз он больше не закрывал. А фразу, которую начал, закончил по-другому:

— …дочь, но, насколько я знаю, не в правилах подлинных султанов оплачивать ханский титул таким образом. И нелюбовь его к Сергазы понятна…

Куш-беги прямо смотрел в лица султанов… Да, он забыл, с кем имеет дело. У степняков руки опережают разум. И это хорошо, но не тогда, когда находишься с ними в одной комнате и не предупреждаешь заранее охрану. Нужно еще раз улыбнуться…

— Как бы мы стали управлять государством, если бы не могли понимать горечь обиженных! — Куш-беги говорил теперь серьезно, проникновенно, с подкупающей искренностью глядя им в глаза. — Султан Саржан, я хорошо понимаю ваше горе и поэтому не принимаю во внимание ваши некоторые опрометчивые слова. Разве не единоверцы мы с вами? Разве мы не тюрки? Даже когда мой предшественник куш-беги Мамед-Алим отозвал своих сарбазов из Кургана, то, верьте мне, он сделал это потому, что не смог совершить невозможного. Для чего же вел он туда шеститысячное войско, если и не для того, чтобы помочь казахам? Мы всегда с вами, а просьбу вашу я поддержу сегодня на приеме у великого хана Коканда…

— Если эти дела неразрешимы без вмешательства самого хана, то, вероятно, нам следует увидеться с ним, — осторожно заметил Есенгельды. — Разумеется, с вашего согласия…

Куш-беги Бегдербек с готовностью поддержал их желание:

— Это очень удачная мысль. Я беру на себя хлопоты о вашей встрече с величайшим из великих, моим покровителем. Однако они завтра поутру отбывают обратно в Коканд, поэтому нам необходимо все уладить сегодня. Это может произойти и поздно вечером. Ваши джигиты пусть отдыхают, а вы приготовьтесь как следует и ждите моего приглашения…

* * *

Диван-сарай ташкентского куш-беги был расположен на значительном отдалении от самого рабата, где размещались гости. Огромный фруктовый сад, цветники, фонтаны и беседки разделяли их. Когда Есенгельды с Саржаном простились с куш-беги и, миновав многочисленную охрану, шли через сад, то встретили ожидавших их Шубыртпалы-Агибая и Ержана, девятнадцатилетнего сына Саржана. Белокурый, стройный, с красивым продолговатым лицом, Ержан был похож на отца. Он был лишь пониже ростом и одет по обычаям салов — веселых сары-аркинских трубадуров. Так зачастую одевали своих детей богатые казахи: соболья шапка, украшенный позументами бархатный кафтан с широкими рукавами, замшевые штаны и отороченные серебром цветные сапоги на высоких каблуках. Вместо обычного пояса стан его был перетянут красным шелковым кушаком…

Человеком, о котором ходили легенды от Сырдарьи до Иртыша, был батыр Агибай из рода шубыртпалы. Тридцать четыре года — столько, сколько младшему сыну Касыма-тюре — удалому Кенесары, исполнилось батыру, и он считался первым другом своего сверстника, хоть и происходил из неимущей семьи. Не случайно именно ему поручено было сопровождать обоих султанов с таким ответственным поручением. Необыкновенным ростом и богатырским сложением отличался батыр Агибай. Одним своим видом внушал он страх. Руки у него были мощные и длинные, напоминавшие железные ветви столетней горной арчи, и казалось, что одним щелчком толстого пальца отправит он на тот свет любого человека. Даже то, что на лице его не росло бороды и только десяток жестких рыжих волосинок торчал под подбородком, делало вид его еще более грозным. Общее впечатление дополняли маленькие, глубоко посаженные глаза, которые прожигали насквозь каждого, на кого он смотрел.

Одет батыр Шубыртпалы-Агибай был в просторный домотканый кафтан из грубой черной шерсти, на голове такой же капюшон, а штаны из темной жеребячьей шкуры. Особенно поражали чудовищного размера яловые сапоги с расширяющимися кверху голенищами. Маленькими, почти игрушечными казались болтающиеся где-то у пояса кривой ятаган и черный кинжал из вороненой стали. Только постоянно висящий за плечами громадный кованый щит представлялся настоящим.

А вообще самым излюбленным оружием батыра было толстое березовое копье, стянутое девятью медными обручами и прикреплявшееся к поясу сыромятным плетеным ремнем. Он так любил это копье, что никогда не расставался с ним, носил его в руке, а ночью подкладывал под голову. Полумесяц был его родовым знаком, и когда с кличем «Жолдыбай!» несся он на своем боевом коне Акылаке («Белый козленок»), то издали казалось, что сидит на низкорослом ишаке горожанин-узбек, который подгибает ноги, чтобы они не волочились по земле. Любого батыра бросало в дрожь при виде этого великана. Рассказывали, что у столкнувшегося с ним однажды в сумерках человека случился разрыв сердца, а кто встречался с ним хоть однажды на поле боя и сумел убежать от него, до самой смерти мучился от ночных кошмаров…

* * *

Таким же до конца своих дней был и знаменитый Олжабай-батыр из Каркаралы, отец Агибая, который прожил жизнь, имея в самые хорошие времена лишь одну верблюдицу с верблюжонком да боевого коня. Он оставил этот мир, когда все дети его еще были малолетними. Но Даметкен — мать Агибая — была из рода есильских таракты. Батырское сердце имела она, неуемную силу и гордый, непримиримый характер. Четверо было у нее сыновей: Агибай, Минабай, Танабай и Мынбай. Самому старшему, Агибаю, исполнилось тринадцать, и ничего у них не было, кроме этой четырежды повторенной приставки «бай». Тогда, чтобы спасти детей от голодной смерти, Даметкен взялась за древнее ремесло: стала совершать набеги на состоятельных соседей и угонять скот. Постепенно целый отряд таких же обездоленных женщин собралось вокруг нее, и мяса на зиму у них хватало…

* * *

Птенец в первом же полете возьмет то, что видел в гнезде. Агибай, воспитанный матерью, сразу же прославился как бесстрашный батыр. С восемнадцати лет примкнул он к сыновьям Касыма-тюре, и с тех пор не проходило ни одного сражения, в котором он не участвовал бы с ними плечом к плечу. В опытного, закаленного как сталь и умудренного в бранных делах воина превратился он за эти годы.

* * *

На громадный утес среди моря цветов был похож стоящий в дворцовом саду батыр. Лишь по пристальному взгляду, брошенному им на подходивших к нему султанов, стало понятным, насколько он взволнован. Но он ни о чем не спрашивал, и только юный Ержан не сдержался:

— Вам, коке, удалось поговорить с ним?..

— Поговорили, сынок, — ответил на ходу его дядя Есенгельды. — Теперь будем ждать разговора с Мадели-ханом…

Ержан понял, что больше ни о чем спрашивать нельзя. И батыр Шубыртпалы-Агибай понял, что если предстоит беседа с самим ханом, то, значит, с куш-беги не удалось прийти к какому-нибудь соглашению.

Придя в рабат, братья-султаны уединились в своих покоях и принялись вспоминать и обсуждать весь разговор с куш-беги с самого начала. Несмотря на то что куш-беги Бегдербек был так вежлив с предупредителен, они чувствовали что-то не то в его поведении. Решили сразу же по окончании переговоров с ханом Коканда возвращаться к своим. Сам воздух здесь был припитан изменой.

Чтобы тревога не передалась находящимся с ними туленгутам, султаны никому ничего не сказали о своих подозрениях. Лишь, оставшись наедине, предупредили батыра Агибая, чтобы он не выпускал из вида Ержана все время, когда они будут у Мадели-хана.

— Да повнимательней следи за конями, чтобы ненароком не перегнали в другое место! — хмуро добавил Саржан.

Их лошади содержались в конюшне караван-сарая по соседству, а седла хранились в одной из передних комнат этого же рабата. За лошадьми присматривали конюхи-узбеки, туленгуты с Агибаем только изредка проверяли их…

— Хорошо! — коротко бросил батыр и направился к выходу. Он догадывался, что происходит что-то неладное, что его дело было вступить в прямую борьбу, когда уже надо было браться за оружие.

Солнце клонилось к закату. Чтобы убить время, а заодно успокоиться, Есенгельды достал из кармана и принялся перебирать свои четки. А Саржан достал из валявшейся поодаль переметной сумы кремень и, словно перед боем, взялся точить свой и без того острый кинжал…

* * *

После ухода султанов куш-беги сидел некоторое время в глубоком раздумье. Он все еще переживал тот момент, когда Саржан схватился за свой кинжал. У самого горла почувствовал он его тогда. Кровожадные люди всегда трусливы…

А в этом богатом кровавыми событиями городе не было человека более кровожадного. Благодаря этому высокому качеству, столь ценимому в государствах типа Кокандского ханства, он и выдвинулся так быстро. Особенно помогли ему казахи, которых он дочиста ограбил вместе с знаменитым палачом Якуб-беком — правителем Ак-Мечети. В народном творчестве сырдарьинских, созакских и чуйских казахов на века сохранились их имена!

Из-за своей звериной жестокости и понравился он молодому изнеженному правителю Коканда. Но этого ему уже было мало. Как раз снова стала входить в силу древняя Бухара, и эмир ее начал посматривать в сторону Ташкента. Коканд раздирали всевозможные усобицы и противоречия, а куш-беги Бегдербек по природе своей каждую прожитую минуту готов был к предательству. К тому же и женат он был на бухарке…

Куш-беги знал пропасть, куда, в угоду бухарскому эмиру, легко мог упасть молодой Мадели-хан… Ханпадшаим, мачеха его! Солнцем и луной одновременно недаром называли ее поэты. На земле не было мужчины, а на небе ангела, который бы не шагнул в сторону с праведного пути, лишь один раз увидев ее. Сразу вспоминалась Ева, совратившая Адама. А потом забывалась, потому что ничего не оставалось на свете, кроме огромных, вечно смеющихся черных глаз и необъяснимо грациозных движений этой волшебницы…

Самое важное, что она — мачеха слабовольного, развращенного с детства хана Коканда. Когда они почувствуют запах друг друга, что остановит их?.. Разумеется, безмолвны каменные стены дворца. Но разве есть тайны, которые можно скрыть от эмира бухарского, высочайшего знатока и хранителя заветов пророка в этом погрязшем в грехах мире!..

Действительно, сможет ли тогда он, ташкентский куш-беги, взять на себя смелость защищать преступника, осквернившего устои ислама? Ибо что может быть более мерзостным и богопротивным, чем соединиться плотью с женой своего отца. Весь мусульманский мир проклянет и отвернется от святотатствующего хана!..

Да, таковы его обязанности перед исламом. А великий эмир бухарский конечно же учтет его рвение в служении законам пророка. Кого-то же нужно будет сделать правителем всего Коканда…

Есть и другая причина, по которой очень важно пребывание здесь Мадели-хана. Сыновья Касыма-тюре степные султаны… Конечно, хан Коканда не имеет к ним отношения. Но разве не предусмотрительно будет, если предстоящие события совершатся именно тогда, когда в Ташкенте находится сам хан. Осторожность никогда не повредит. Если волчье отродье Аблая узнает, что все это — дело рук куш-беги, то ему, может, придется плохо. Целая свора их расплодилась от тридцати одного сына и сорока дочерей. И память у них волчья…

Куш-беги приказал патша-бела, мальчику для утоления поздних страстей, явиться после полуночи, и пошел в покои Мадели-хана…

* * *

После длительного отдыха, Мадели-хан чувствовал себя прекрасно. Глаза его искрились, движения были порывисты; впереди ждала ночь с неожиданно появившимся счастьем. Ни о чем больше не мог он уже думать, но этот услужливый куш-беги настойчиво просил о каком-то разговоре, и нужно приглашать его…

Куш-беги пришел сам, и не понадобилось посылать за ним. Опять завел он этот вечный разговор о казахских делах…

— Нам казалось, что, после того, как была подавлена последняя смута, они долго не поднимут головы, — с нудными подробностями объяснял куш-беги. — Однако в степи снова сгущаются тучи. И все дело опять в этих смутьянах — сыновьях Касыма-тюре… Что вы прикажете делать нам?

Мадели-хан вздрогнул, посмотрел на него непонимающими глазами. Совсем другие картины видел он сейчас… Ах, если об этих казахах!..

Не раз поднимались они и против его отца, грозного Омар-хана. Самым большим из этих восстаний было возглавленное Тентеком-тюре, который сумел объединить всех степняков по берегам Сырдарьи, Сарысу и Чу. Опасней всего, когда во главе казахов становится кто-нибудь из тюре: его бывают склонны признать все жузы. И в соседних странах пользуется он большим авторитетом.

Двадцать тысяч конных сарбазов собрал тогда под своим знаменем Тентек-тюре и захватил несколько входивших в Кокандское ханство городов. Забрав у кокандцев Сайрам, он перенес туда свою ставку. К нему присоединились Чимкент и Аулие-Ата. Омар-хан с громадным войском осадил Сайрам, а потом Чимкент. Оба города сдались, когда закончились все припасы. Янычары Омар-хана достойно наказали мятежников: двести из них были повешены, остальным отсекли головы или продали в рабство. У тех, кто имел хоть малое отношение к бунту, отобрали скот. Но, видимо, даже такие меры быстро забываются этими казахами!

А что, если не получится вся его затея с ханом и его мачехой? Куш-беги вспомнил сегодняшний завтрак в честь прибытия Мадели-хана и улыбнулся… Молодой хан и его мачеха сидели, как и положено, друг против друга. Чай им разливал сам куш-беги Бегдербек. Приняв из его рук пиалу из голубого фарфора, Ханпадшаим вдруг громко рассмеялась.

— А ведь, дорогой мой Мадели-хан, помимо того, что вы правитель Коканда, вы еще и мой сын, — пропела она. — Куш-беги Бегдербек, как он сам неоднократно подтверждал, наш слуга. К тому же женщины ему безразличны. Поэтому можно ли надеяться, что вы не осудите меня, если я сниму перед вами паранджу?..

Она откинула паранджу, не дожидаясь ханского ответа. Словно вырвавшееся из-за облака солнце, засияло воспетое в легендах прекрасное лицо. У Мадели-хана пиала выпала из рук.

* * *

— Ох, вы, наверно, обожглись! — с лукавым подобострастием засмеялась Ханпадшаим. — Нужно быть осторожней…

С этого момента Мадели-хан впал в такое состояние, что не замечал ничего вокруг. В глазах его, устремленных на мачеху, появилось какое-то безумие. Куш-беги, сославшись на что-то вышел на время из комнаты. Когда он вернулся, то сразу заметил, что между мачехой и пасынком установилась едва уловимая связь. Беззвучную радость, счастье, ожидание источали их глаза. Его они и в счет не брали… Нет, здесь ничего сорваться не должно!..

Если даже эмир бухарский не отдаст ему власть над всем Кокандом, то чем-нибудь все-таки отблагодарит его! И пусть сбреют его усы топором, если не достанутся ему те двадцать тысяч таньга серебром, которые собраны в нынешнем году на уплату Коканду. А это немалые деньги: хватит на постройку шести городов для шести сыновей…

— Ку-ку… Ку-ку…

Солнце уже скрылось за горизонтом, и в большом темнеющем саду куш-беги начала куковать кукушка. Долго-долго куковала она, словно рыдала о чьем-то несчастье. Или о жизни, которая должна оборваться сегодня ночью.

— Мой милостивый хан, тот, кто скрывает свой недуг, — обречен. — Куш-беги наклонился вперед, стремясь заглянуть в глаза молодому хану. — Поэтому я осмелился отвлечь вас от более высоких мыслей. Имеется лишь один путь к предотвращению мятежа. Нужно опередить их действия и растоптать искры, пока не попали они в солому. Сыновья Касыма-тюре — вот те головешки, от которых может вспыхнуть большой пожар…

Хан почему-то молчал. Перед глазами куш-беги Бегдербека явственно предстал разъяренный Саржан, вытаскивающий из ножен прямой казахский кинжал. Вряд ли забудет он когда-нибудь двусмысленные шутки куш-беги.

— Конечно, я и сам могу распорядиться насчет Есенгельды и Саржана. Однако все мы — ваши подданные, а вы сейчас изволите пребывать здесь…

Мадели-хан попросту не думал о том, что говорил куш-беги. До его слуха словно издалека доносились какие-то имена… Тентек-тюре… Касы-тюре… Есенгельды… Саржан… Какое ему дело до всех этих тюре! Разве не получает куш-беги по двадцать тысяч таньга серебром ежегодно за власть над ними? Пусть ест их сырыми или вареными, как пожелает….

Одно имя только интересует его сейчас. "Ханпадшаим!.. Какое белое у нее лицо! Как волнующи бедра под полупрозрачным светлым шелком! Сквозь ткань проступает их упругая белизна, и словно лунный свет отражают они. А округлая грудь — разве не светится она в темноте и разве не ощущает уже он ее? Правда, великий грех стремиться к женщине, которой обладал родной отец. Но не замеченное людьми не является грехом. Куш-беги?..

* * *

Он не в счет… Правда, недаром же так настойчиво звал меня сюда. Не решается взять на себя дело с этими казахами и для этого и подстроил встречу с Ханпадшаим. Что же, цена подходящая: два каких-то одетых в верблюжью шерсть султана за счастье обладания такой женщиной. Тут и четырех не жалко. Все мы существа смертные, даже я. А тем более эти Есенгельды, Саржан, кто там еще… Настоящая жизнь — это Ханпадшаим!.."

— Какое же будет ваше высокое решение?..

Да, именно этого куш-беги и хочет от него, Мадели-хана. А он желает сладостного греха со своей мачехой. Сегодня ночью должно это произойти… А утром надо возвращаться в Коканд, иначе пойдут разговоры. Нельзя оставаться на две ночи подряд, как бы ни белели сквозь шелк полные бедра. Кроме всего прочего, он еще хан. И отблагодарит ее он тоже по-хански!.. Но где же взять сейчас достойные ее подарки?

Глаза Мадели-хана засветились.

— Только ли свои головы привезли нам в подарок сыновья Касыма-тюре?

Куш-беги угадал мысли молодого хана раньше, чем тот закончил говорить… Конечно же не без подарков приехали степные султаны. Щедрость в глазах простоватых казахов — одно из главных достоинств. Девять бархатно-вороных и девять молочно-белых не имеющих цены иноходцев привезли они с собой для хана Коканда. Каждый был под дорогим серебряным седлом, с серебряной уздечкой, а к каждому седлу было приторочено по девять черных алтайских соболей и по девять огненно-красных выдр. Так в степи подкидывают гончим перед охотой лакомые кусочки мяса… Тепленькая печень с душистым жирным курдюком — такова была в переводе на древний охотничий язык цена их приношениям. Голый жир без печени ведь не пойдет. Но часто бывает и так, что старая рыжая лиса догадывается об охотничьих хитростях. С тайной радостью приняв предназначавшиеся его хану подарки, куш-беги скрыл их.

— На этот раз сыновья Касыма-тюре, видимо, сами рассчитывают увезти отсюда кое-что. — Голос куш-беги звучал зловеще. — Их мечта — увезти в коржунах наши головы!..

Огорченный лишь отсутствием подарков, которые он мог бы преподнести несравненной Ханпадшаим, Мадели-хан махнул рукой:

— Коль не пришло им в головы достойно оценить наше расположение, то грош цена этим головам!

Куш-беги с подчеркнутой покорностью наклонил голову:

— Это мудрое распоряжение, мой милостивый хан…

Мадели-хан притворно зевнул:

— Кажется, за полночь перевалило время… Давайте закончим на этом наш разговор!

Он небрежно отломил кусочек халвы, выпил большой кубок розоватого виноградного вина.

* * *

— Мой милостивый хан… — Куш-беги впервые смотрел прямо в лицо Мадели-хана. — Комната нашей высокой гостьи Ханпадшаим находится рядом с вашей — и двери выходят в один и тот же коридор… Как прикажете сделать на ночь: приставить охрану к каждой двери в отдельности или достаточно охраны вокруг дворца?

Мадели-хан тоже посмотрел на него в упор:

— А как вы думаете, мудрейший куш-беги?

Улыбка раздвинула белые губы куш-беги, и он с деланной стыдливостью опустил глаза?

— Достаточно и вокруг…

Хан тоже улыбнулся:

— В таком случае пусть будет, как вы решили.

— Благодарю своего хана за доверие к его рабу! — Куш-беги склонился в глубоком поклоне и неслышно исчез. Мадели-хан больше не мог сдерживать себя. После такого разговора с куш-беги можно было не думать об осторожности, и он почти бегом направился к покоям Ханпадшаим.

Если бы знал он, к чему приведет через шесть лет эта ночь! А пока Мадели-хан сам не заметил, как очутился перед высокой резной дверью…

Не успел Мадели-хан войти, как куш-беги Бегдербек уже стоял за стеной спальных покоев, отведенных Ханпадшаим. Через скрытое отверстие он увидел, как метнулась с шелкового одеяла лунно-белая тень и упала, слившись с тенью молодого хана…

Куш-беги давно уже был холоден к женщинам. Ему даже неприятна была эта сцена. Но теперь он твердо знал, что не ему припишет молва вину за то, что должно случиться со степными султанами. Ну, а если молва не пощадит высоких имен этих двух, что возятся сейчас на шелковых подушках за стеной, то тоже не его вина…

Пройдя в свою приемную комнату, куш-беги Бегдербек вызвал к себе личных телохранителей:

— Скажите нашим дорогим гостям — высоким султанам, что сам Мадели-хан приглашает их к себе… Только предупредите, что не принято за ханским дастарханом быть при оружии. В том числе не забудьте и про кинжал у этого Саржана!..

Когда пришли за ними, то все находящиеся при них джигиты спали. Лишь батыр Агибай с юным Ержаном бодрствовали вместе с Есенгельды и Саржаном. Султаны начали быстро собираться.

— К величайшему из великих нельзя входить с оружием! — строго сказал черный привратник — ешик-ага, когда Саржан хотел пристегнуть свой отточенный кинжал. — Такое правило существует даже для царей. Когда вернетесь — наденете…

Саржану стало досадно, что заранее не сообразил спрятать кинжал под одеждой. Не стали бы они обыскивать гостей, а с кинжалом он привык никогда не расставаться. Нет надежнее друга в трудную минуту… А впрочем, не убьют же его в гостях у мусульманина!

— Пристегни к своему ремню!

Он передал кинжал сыну, хотел сказать еще что-то, но, видимо, раздумал.

Шестеро вооруженных людей ожидали их во дворе. Находившийся весь вечер в мрачном настроении Агибай вдруг заволновался. Недаром говорится, что предстоящее нападение врага раньше всего чует боевой конь. Батыру Агибаю никогда еще не изменяло это чувство.

— Мы тоже пойдем с вами! — заупрямился он.

Но ешик-ага опередил его.

— Величайший из великих хан Коканда принимает лишь двух высоких султанов Есенгельды и Саржана, сыновей своего друга и союзника Касыма-тюре! — сказал он не признающим возражений тоном и добавил уже более мирно: — Остальные могут спокойно спать.

Но Агибай-батыр не унимался:

— Эй, ты!..

Он уже хотел отодвинуть плечом сгрудившихся янычар и пойти за удаляющимися султанами, но Ержан удержал его за руку:

— К чему устраивать здесь шум, батыр-ага? Это может лишь повредить важному делу. — Сам он изо всех сил старался не выдавать при чужих свое волнение. — Пойдемте лучше посмотрим лошадей, как нас просили…

Батыр Агибай круто остановился. Окруженные стражей султаны уходили все дальше. И вдруг он почувствовал, как горячая бешеная кровь обильно приливает к голове, и понял, что глаза его краснеют. С ним бывали уже такие приступы гнева, когда, схватив первое попавшееся под руку оружие, он начинал крушить все вокруг себя, не разбирая правых и виноватых. Лишь последним усилием воли остановил себя батыр. Что бы ни случилось, при чем здесь эти простые люди вокруг: конюхи, слуги, рядовые сарбазы? На протяжении целого месяца они кормили его, ухаживали за лошадьми, прибирали помещение. Самые дружеские чувства питали они к приехавшим из степи людям, а один конюх-узбек уже дважды намекал ему на какое-то готовящееся преступление. Чем они виноваты?..

Давно забытый случай вспомнился вдруг ему. В тот год, когда умер отец, зима была очень холодной. У Даметкен, оставшейся вдовой с четырьмя маленькими детьми, была единственная верблюдица с верблюжонком. Однажды в свирепый буран примчались шабарманы — головорезы ага-султана Каркаралинского уезда Жамантая Дауке-улы. Заявив, что покойный Олжабай-батыр в течение трех лет не платил царской подати, они угнали верблюдицу, оставив одного верблюжонка. Что могла поделать с ними одинокая беззащитная женщина… Но самое ужасное наступило летом. Никто из живущих на земле существ не плачет страшнее верблюда. И как только придет ночь и верблюжонок-сирота затянет свой заунывный плач, трое малышей тоже рыдают, обняв его за шею. А четвертый, Агибай, который немногим старше братьев, убегал в степь, чтобы не слышать этого воя. В крови у него остался плач четырех несчастных малюток…

Доведенная до отчаяния Даметкен однажды обратилась к Агибаю:

— Сыночек, ты самый старший в доме. Можем ли мы дальше слушать плач этих голодных? Мясо от заколотой осенью коровы уже съедено. Ничего у нас не осталось, кроме верблюжонка. Зарежем его, и пусть дети продержатся еще хоть несколько дней…

Скрывая слезы, дала она ему нож в руки. Когда малыши легли спать, она привела в юрту верблюжонка, повалила на пол и накрепко связала веревкой. Мальчик не двигался с места.

— Пусть проклятье за его смерть падет на царя с его прихвостнем Жамантаем! — сказала ему Даметкен и выбежала на улицу, чтобы не видеть смерти верблюжонка. Ведь это она впервые приучила его пить молоко, выкормила из собственных рук…

Агибай медленно подошел к верблюжонку. Но стоило ему заглянуть в большие и влажные чистые глаза, как он тут же отдернул руку, не в силах совершить преступление.

— Давай зарежем его завтра, мама… — Пусть хоть еще одну ночь поживет на свете… — попросил мальчик, когда вернулась мать.

Даметкен лишь утерла глаза краем платка.

— Ладно, сын мой…

Но ни завтра, ни послезавтра не смог заколоть верблюжонка Агибай. По их просьбе его наконец зарезал для них сосед. И с тех пор не было в степи человека беспощадней батыра Агибая. Эта не знающая пощады ненависть и привела его в стан мятежных султанов. Вот до чего может довести плач верблюжонка!..

Уже сдержавшись, еще раз огляделся вокруг батыр. Да, ему жалко стало этих простых, невинных людей. Но если нужно будет для степи, для его рода, он вырежет здесь всех до единого. И это потому, что плакал верблюжонок!..

— Агибай-ага, нам нужно посмотреть на своих лошадей…

Ержан дернул его за руку.

* * *

Восемь янычар вошли в комнату для гостей вместе с Есенгельды и Саржаном. Увидев одного перебирающего четки куш-беги, оба султана поклонились ему. И в этот момент два острых ятагана неслышно коснулись шеи каждого. Обезглавленные тела сделали еще по два шага вперед, рухнули на колени перед куш-беги Бегдербеком и, повернувшись по два раза, затихли…

* * *

— О почтенные султаны, вы хотели объединить степь, а так легко разъединились с собственными головами! — Куш-беги философски покачал головой. — Этих выбросите в яму за забором, а спящие пусть тоже больше не просыпаются!

* * *

Как овцы перед тоем, спящими, были перерезаны все восемнадцать джигитов, сопровождавших казахских султанов на переговоры в Ташкент. Батыр Агибай с Ержаном уцелели лишь чудом. Когда их не обнаружили в рабате, ешик-ага приказал обыскать конюшни.

— Если они там, скажите, что возвратились султаны! — предупредил он стражника, а сам со своими сарбазами остался ждать во дворе. Не слишком прельщало их встретиться с батыром лицом к лицу.

Но тот же конюх-узбек из рабов успел предупредить Агибая о том, что их ищут, а оба султана убиты. Огромный Агибай-батыр сгреб выхватившего саблю Ержана и принудил его скрыться в примыкающих ко двору переулках. Перерезав поводья подвернувшихся под руку лошадей, они вскочили на них и так, без седел, выехали из города. Какой-то стражник спросонья хотел задержать их в воротах рабата, но Агибай-батыр ударом ноги заставил его умолкнуть навеки…

* * *

Еще через год Ляшкар и Бегдербек пригласили на тайную встречу самого Касыма-тюре. Они клялись в собственной невиновности и обещали рассказать все подробности гибели его сыновей. Недалеко от Созака, на берегу озера Теликоль, Ляшкар собственноручно отрезал старому султану голову и привез ее в Ташкент…

 

IV

Сломанной подковой стоит на востоке черно-бурый силуэт Каратау. На конские гривы и верблюжьи горбы похожи его многочисленные вершины, увитые голубовато-сизой лентой тумана, с которой не справиться закатывающемуся солнцу. А на западных склонах гор необычное оживление. Тесными группами, словно прижимаясь друг к другу, расположились казахские кочевья. Так бывает во время войны… Сплошным полукругом сгрудились юрты. Только быстрая горная речка разрывает их линию. Все они покрыты серыми, бурыми кошмами, и лишь немногие — белыми. Никак не скажешь, что это очень уж богатые аулы: старые, давно не сменяемые кошмы лохматятся, пестреют многочисленными латками, едкий кизячий дым прокоптил их насквозь. Да и верблюжье стадо, пасущееся невдалеке, слишком уж мало для них. С одного раза можно пересчитать овец и коз, а среди гуляющих в ущельях лошадей большинство поджарые, с подтянутыми животами, боевые аргамаки. Совсем почти не видать кобыл с жеребятами. Зато много охраняющих скот людей с тяжелыми палицами у пояса…

Это и есть аулы родов тока, уак, алшын и алтай, которые вместе с Касымом-тюре покинули два года назад земли отцов и перекочевали сюда, к отрогам Каратау, в пределы кипчакских и коынрадовских родовых владений. Хоть и является Касым-тюре сыном хана Аблая, но не слывет самым богатым в степи человеком. Все богатства унесла затеянная сыновьями длительная война. Да и скот, привыкший к сочной траве и степному раздолью, не очень-то плодится на поросшем редким чием солончаке у этих гор. Нет, не веселое зрелище представляют сейчас мятежные аулы!..

Об этом и думает ушедший далеко в степь от аульного шума и плача человек. Он невысокого роста, плотный, с толстой, как у борца, шеей. Лицо его, с чуть коротковатым прямым носом, небольшими усами и густой темно-рыжей бородой клином, можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Как у степного беркута они: зоркие, немигающие, в кровавых прожилках. Впрочем, именно такие глаза подходят этому лицу, на которое от рождения легла печать властности и уверенности в своем праве повелевать. Весь вид его свидетельствует, что привык он больше слушать, чем говорить; скупы движения, плотно сжаты тонкие и резко очерченные губы. И еще одну черту заметит внимательный взгляд на этом необычном лице — какую-то глубоко спрятанную мечту, ради которой такие люди идут на все…

Все дальше в степь уходит человек, и издали, из аулов, уже не различишь соболий малахай, полушубок с мягким бархатным верхом, светло-коричневый чекмень. Зачем же уходит так далеко от людей Кенесары, средний сын Касыма-тюре и внук хана Аблая?..

Пересохший чий с хрустом ломается под замшевым сапогом с синим родовым орнаментом. Вздрагивают его ноздри, и грозной непроходящей песней наполняется степь. Ее пел вчера, сидя на белой кошме и подвернув под себя ноги, Нысанбай. Летописью ветви Джучи — Темучинова сына — была песня…

Неподвижны были лицо и фигура вещего певца. И пел он про вольные кочевья рода керей на берегах Онона и Керулена, ставшие первыми жертвами на долгом и кровавом пути Чингисхана. А потом оказались на этом пути многие казахские племена и роды: населявшие берега Орхона, Аргуни и Иртыша, долины Тарбагатая найманы, аргыны, а по берегам Жаика и Тургая — кипчаки, алшыны. Старший сын Чингисхана от матери-казашки — знаменитый Джучи получил от него в надел казахские степи от Волги — Едиля и Жаика — до Иртыша. И немало казахской крови и костей легло в основание созданной Батыем Золотой Орды. Тогда и оказались в очередной раз расколотыми казахи, ибо южная группа родов — Жетысу — Семиречья — уйсуни, дулаты, жалаиры — отошла к Джагатаеву улусу необозримой державы Чингисхана.

Гремела старая сосновая домбра Нысанбая-жирши, век за веком плыли из-под его пальцев. И не было года, когда не лилась бы кровь, потому что не умели поладить между собой многочисленные ханы, беки, султаны. А враги на всех рубежах делали все возможное, чтобы не кончился этот раскол, потому что страшна была им единая степь…

Развалилась Золотая Орда, отделились кереи от улуса Джучи. Султан Джаныбек сумел ненадолго объединить роды аргын, керей, найман, уйсунь, дулат и бестанбалы, населявшие берега Чу. Это и было первое самостоятельное казахское ханство. Еще больше расширил его хан Касым, сын Джаныбека. А потом оно распалось. И снова объединяли его различные властители: Хакназар-хан, Тауекель, Есим, Джангир, Тауке. Великого могущества достигло оно, и боялись враги посягать на его границы, когда, по заветам предков, «одна голова управляла руками и ногами». Славу аргынам, найманам, кипчакам, алшынам, всем другим казахским родам по очереди пел старый жирши, и великая гордость была в его голосе.

И снова раздирали страну казахов междоусобицы, потому что не могли поделить между собой власть ханы трех жузов. И стали они, как всегда, искать поддержки на стороне, а первым из них был Абулхаир-хан из Младшего жуза…

Словно кровью пропиталась домбра, глуше стали струны. Голос певца задрожал от неизбывного горя. О страшных временах, о «годе великого бедствия» запел он. Воспользовавшись распрями и враждой, кровавым смерчем прошел по казахской земле джунгарский хан Сыбан Раптан. Почти поголовно истреблены были аулы вдоль Чу, Сарысу, Сырдарьи, у подножия Каратау. Уходили к Аралу и Каспию, на берега Ишима и Тобола Средний и Большой жузы. Тогда хан Младшего жуза Абулхаир, а через год и хан Среднего жуза Самеке согласились на русское подданство…

Только через тридцать три года, когда пала проглоченная Китаем Джунгария, а миллионы человек были вырезаны войском богдыхана, вернулись на свои древние земли к берегам Черного Иртыша и в долины Тарбагатая роды найман и керей. Несладко приходилось им там, по соседству с древней и жестокой Поднебесной империей…

Восторженно вспыхнули глаза у жирши, когда запел он о совсем уже близких временах, о деяниях Абулмансура. Вены вздулись на шее у старика от необычайного напряжения. Словно копыта быстрых скакунов на состязаниях, замелькали, забили пальцы по струнам, выбрасывая строку за строкой. И согласно закивали слушатели в белой юрте Касыма-тюре, потому что это был тот самый Абулмансур, который принял потом имя хана Аблая и приходится отцом самому тюре и дедом его сыновьям…

* * *

Нелегко сложилась жизнь будущего хана. После смерти его деда, прозванного Кровавым Аблаем, отец его, слабохарактерный Вали, не сумел удержать принадлежавший ему Туркестан, который легко был завоеван ханом Хивы. Раб Ораз спас тринадцатилетнего Абулмансура, и тот долго был простым батраком у некоего Даулет-бая. Потом он жил у своего родственника — бия Абулмамбета, а в восемнадцать лет получил небольшой отряд сарбазов и с дедовским кличем «Аблай!» наголову разбил превосходящие полчища торгаутов…

О, это был великий подвиг! Забыл про все вокруг, словно потерял разум, Нысанбай-жирши. А дойдя до рассказа о провозглашении Абулмансура ханом Среднего жуза, старик от восторга так высоко подпрыгнул, что чуть было не ударился головой о стойку юрты.

Сайрам!.. Азрет!.. Чимкент!.. Созак!.. Теперь домбра сама взлетала к потолку, вертелась там, продолжая, как по волшебству, звенеть всеми струнами, возвращаясь обратно в руки певца… Семь городов сразу отобрал у хана Коканда Абулмансур, взял Ташкент, разгромил враждебных ему киргизов в знаменитом Джаильском побоище. Но к тому времени он прозывался уже своим родовым именем Аблай!..

Торжественно и красочно описывал старый жирши событие, происшедшее в зеленой долине на берегу древнего, почитаемого всеми казахами озера Теликоль. Лучшие люди трех жузов собирались там и, по предложению старого бия Аз-Жанибека, подняли над толпой на белой кошме шестидесятилетнего Аблая. Отныне он становился единовластным ханом всей казахской земли…

Однако русская царица, не желая объединения степи под властью одного хана, воспротивилась этому. От имени Российской империи Аблай был утвержден лишь ханом Среднего жуза. И китайский богдыхан не хотел до конца признавать его.

А потом Нысанбай-жирши долго пел о женитьбе хана Аблая. Сразу шестерых своих дочерей дали ему в жены из рода атыгай-караул. И была еще у него одна жена из Кара-Калпакии и одна калмычка. От всех них родились тридцать один сын и сорок дочерей.

Как загнанный скакун, дошел до конца своего предания старый жирши. Восславив Касыма-тюре, родившегося от калмычки, он назвал его продолжателем великого дела отца. И вдруг уже охрипшим голосом обратился к сидящему поодаль Кенесары:

Тернистым был Аблая путь,

Не забывай, батыр Кене.

Будь твердым и когда-нибудь

Аблаем стань в родной стране!

С опаской уставились собравшиеся в лицо Касыма-тюре, которому должно было уже скоро исполниться семьдесят лет. В его присутствии такие слова, по принятому обычаю, могли быть обращены только к султану-военачальнику. А им был при Касыме-тюре его более старший сын — султан Саржан. А Кенесары, хоть и прославился своим мужеством и находчивостью, считался пока только батыром. Но Нысанбай-жирши слыл среди казахов вещим певцом, знатоком людей и провидцем. Об этом было известно и Касыму-тюре…

Касым-тюре молчал, но в душе его была радость. Хоть и не мог он пожаловаться на старших своих сыновей Есенгельды и Саржана, но слишком простодушны и доверчивы были они для этого большого груза, который придется нести. Сердце его лежало к среднему сыну, молчаливому и решительному. И пожалуй, из всех его сыновей только у этого есть твердое и непоколебимое желание власти.

— Да продлится твоя жизнь еще долгие годы на радость всем нам, мой верный жирши! — подбодрил певца Касым-тюре. — Порадовал ты нас достойным сказанием…

Больше месяца не было вестей от Есенгельды и Саржана, и сердце Касыма-тюре ныло от предчувствий. Успокаивало лишь то, что недобрая весть не залежится. Пока что от сыновей не поступало никаких сообщений — старик держался…

Почему же выказал он молчаливое одобрение словам певца, обращенным к Кенесары? Как неравнодушие старого тюре к среднему сыну восприняли это все…

Кенесары знал об этом. Но вчера отец впервые показал свои чувства при всех. Значит, пришло его время!..

Сейчас, ступая по нетронутой корке солоноватой целины, он взвешивает свои мысли. Да, уже много лет думает он об этом. Никогда еще не были так разобщены казахи, и Кенесары твердо знает, что именно ему предстоит объединить их. Как имя деда и пращура, станет великим его имя, и в страхе будут повторять его враги!..

Но с чего начинать? Сейчас не времена Аблая, когда русские войска не переходили еще Светлого Жаика. В раннем детстве мудрый летописец Карт-Кажак рассказывал ему, как строили Кызыл-Жарское укрепление, назвав его Петропавловском. Это было в год, когда Аблая провозгласили ханом. А Семипалатинское, Баян-Аульское, Каркаралинское и Кара-Откельское — Акмолинское укрепления были построены еще за двадцать пять лет до этого. И все же деду приходилось легче. Еще не обжившиеся на новых местах солдаты не нуждались в земле и пастбищах, им хватало небольших полей и огородов вокруг крепостей. Тогда еще не появился в степи промышленник-купец, которому мало одной торговли. Да и русские войска были заняты в других местах…

Хану Аблаю долгое время удавалось служить подушкой между белым царем и китайским богдыханом, а когда очень уж пытались привалиться к ней с одной какой-нибудь стороны, из подушки вылезало колючее перо. Сейчас подушка давно уже без наволочки, и перья летят из нее по ветру. С одной стороны давят русские войска, с другой — свирепая Хива отхватила чуть ли не треть казахских земель, с третьей — хитрый и коварный Коканд…

На что же рассчитывать ему, Кенесары?.. На раненого тигра, в которого с трех сторон вонзились пики! Разве не похожи сейчас на него казахи? А раненый тигр ничего уже не боится. Он прыгает на что попало, и вот это надо использовать. Кто направит прыжок тигра в нужную сторону, тот и выиграет!..

А то, что тигр готов к прыжку, сомневаться не приходилось. Только вчера из далеких улытауских гор приехал батыр Кудайменде и привез привет от знаменитых батыров Имана и Жоламана. Они заверяют, что нет уголка в Сары-Арке, где бы люди не возмущались беззакониями царских властей и ага-султанов. Еще более доведены до отчаяния казахи по Сырдарье, Сарысу и Чу, подвластные Коканду. Давно уже точат пики на хивинских захватчиков джигиты родов алтай, тама, шомекей, жаппас, шекты. Стоит только объявиться предводителю и бросить клич… Что же, вчера вещий певец Нысанбай-жирши назвал этого предводителя. И признанный глава аблаевского рода молча поощрил его…

Кажется, наступило время для того, о чем он думал все эти годы. Чернь по всей степи накалена до крайности и похожа на сухой ковыль. Достаточно уронить уголек, и пожар вспыхнет от Едиля и Мангышлака до Чу и Черного Иртыша!

На кого же опереться ему, когда пойдет он по дедовскому пути? Конечно, прежде всего на потомков Аблая. Много их в степи, и недаром называют их волчьим выводком. У тюрков это высшая похвала, потому что, как и ромеи когда-то, ведут они свой род от волков… Особенно надежны и воинственны его братья и сестры — сыновья и дочери Касыма-тюре. Есенгельды, Саржан, Муса, Наурызбай, Абильгазы, старшая сестра, по прозвищу Бопайбатыр, их дети: Кудайменде, Ержан, Иса, Кошкарбай, Абильпеиз. Уверен он и в сыновьях своего дяди Даира: Тати, Ати, Сатыбалды и сыне его Кадыбае. Эти готовы в огонь и на небо за интересы рода. Из аблаидов только отпрыски Кучука слабы духом и характером. Жеребята от одной и той же кобылы тоже бывают разномастными, но одно протухшее яйцо не такой уж большой урон для хорошей квочки…

К чести сыновей Касыма-тюре, между ними не было борьбы за главенство: младшие терпеливо ждали своего часа и беспрекословно подчинялись старшим. Поэтому только про себя не одобрял Кенесары действия Есенгельды и Саржана. «Зачем поехали они на поклон к презренному ташкентскому куш-беги? Чего можно добиться от врагов выпрашиванием? И разве куш-беги не понимает, что мы ему — смертельные враги? Такой, как куш-беги, признает лишь силу. А придешь к нему с протянутой рукой, посчитает тебя своим рабом. Станет ли кто-нибудь считаться с просьбами раба!.. Нет, если предназначено мне править степью, от меня не дождется поклона ни куш-беги, ни кто-нибудь другой. Разговаривать можно лишь с побежденным врагом…»

* * *

А другие султаны? В каждом жузе они, и как быть с ними? Как заставишь склониться перед собой отпрысков Абулхаира, Самеке, Нуралы, Букея, Сергазы, Вали? Ведь все они тоже тюре… Ну, а на что пожар в степи? Куда денутся они все, когда увидят поднявшуюся чернь? Их спасителем будет он, хан Кенесары?

Да, ханом всех трех жузов станет он, потому что возглавит древнее стремление к свободе. Только этот путь приведет его на берег святого озера Теликоль, где ждет его белая кошма Аблая.

Сейчас или никогда!.. Он знает своих казахов. На взрывы лишь способны они. Если белый царь, Коканд и Хива зальют кровью едва начавшийся пожар, то они покорятся судьбе и никогда, быть может, не поднимут больше голову. Поэтому нельзя медлить ему, Кенесары!..

Он обвел глазами затихшую к вечеру степь… С кого же начинать? С того, кто самый опасный сейчас. Он знал это по многочисленным схваткам, в которых принимал участие: если навалились трое — поворачивайся лицом к сильнейшему. Те двое будут бегать вокруг, и, пока решатся ударить, ты освободишь себе руки. Значит, начинать нужно с белого царя!..

И правильно это будет еще и потому, что всегда лучше иметь дело со львом, чем с шакалами. Даже если не повезет и сломят его русские войска, то пострадают лишь вожди и те, кто сражался; останутся женщины, дети, сохранятся роды. Знающий собственную силу всегда должен щадить слабого. И нет в русских кровной ненависти к казахам. Только царские чиновники-лихоимцы и офицеры-каратели проявляют жестокость… А вот если попасться в зубы ханских шакалов Хивы и Коканда, то здесь уж никому не дождаться пощады. Это их шакалья повадка — заставить жену и детей, всех самых дальних родственников отвечать за виновного. Весь народ в один день может быть согнан с родной земли без скота и имущества. Русские не делают этого…

Ничего нет страшнее мелких и острых шакальих зубов. Ты уже умрешь, а они со сладострастием будут терзать твое безжизненное тело… Что же, пусть даст Бог возможность уладить дело с белым царем, а потом можно приняться и за оба ханства. Не мешало бы им напомнить про кровь и слезы вырезанных аулов, про все насилия, страдания проданных в рабство казахских детей. На своей шкуре должны испытать они все это!..

Много есть причин для того, чтобы именно там, на севере, начать первые боевые действия. Что ни говори, а Средний жуз — лучшая для него опора. Если царские войска располагают укреплениями, вооружены пушками и ружьями, то он будет располагать всей бескрайней степью. Покуда имеются бесчисленные поросшие кустарником овраги и лощины, никакой легавой не взять степного зайца. Хоть отбавляй Сары-Арки, простирается она от Каркаралы до Светлого Жаика, от Кзыл-Жара до Бет-Пак-Далы. Самое настоящее раздолье для лихого джигита: только подтяни сильнее подпруги да крепче держись на коне!..

* * *

Опять-таки попадешь в беду — никто не выдаст, хотя бы из уважения к твоему роду. Не говоря уже о том, что нет гнуснее преступления по степным законам, чем предать батыра…

На землях Коканда и Хивы нет всяких этих условий. Нелегко будет объединить кочевников-казахов, населяющих берега Сырдарьи, Приаралье, Устюрт и Мангышлак. Да и мало этого для победы. Необходимо, чтобы восстание поддержали братья из Жетысу — Семиречья, киргизы из горных долин Алатау, каракалпаки. Все страдают от засилья кокандских или хивинских беков. Но разве пойдут они добровольно в одном строю? Даже исконные казахи — уйсуни и дулаты, проживающие на самой китайской границе, не оставят свои очаги, чтобы идти бороться за общее дело. Люди неохотно воюют — они берутся за оружие, лишь когда враг пришел на самый порог. А то, что делается у соседа, их мало интересует. Эту степную политику хорошо знают в Коканде и Хиве. Все распри и междоусобицы известны там и используются до конца. Нет, поднимать степь нужно со Среднего жуза!..

И вдруг, словно наступил на змею, вздрагивает Кенесары, сын Касыма-тюре и внук Аблая. Есть еще одна причина… Месть! Степная, неутолимая, впитанная с молоком матери… Сварить живьем, закопать в землю, искоренить до седьмого колена — вот те желания, которые появляются у любого из сыновей Касыма-тюре, когда они вспоминают султанов из семейства Самеке, Букея или Вали. Особую ненависть питают они к Конур-Кульдже — сыну Кудайменде, к Чингису — сыну Вали и матери его Айганым, к Жамантаю — сыну Таке из букеевского рода и к Ахмету — сыну Жанторе. Подлые предатели, они лижут пятки белому царю и помогают карателям!.. Кенесары искренне думает сейчас, что именно за это ненавидят всех их. Но сердце, печень, все нутро его знает, что чувства эти старые, передаваемые из поколения в поколение, и в основе их лежит все та же борьба за власть, извечные распри и междоусобицы, которым хочет он сейчас положить конец…

Он живо представил себе, как поступит с ними, когда все они окажутся в его руках. Он разгромит и разграбит дочиста их аулы. Ему не терпится сделать их сыновей рабами, а дочерей отдать своим туленгутам. На их распластанных спинах будет он пировать, и ничто не утолит его жажду, кроме их теплой крови!..

Кенесары спохватился… Ничего не поделаешь, только так сможет утвердить он законность и порядок в степи. Подавить недовольных соперников и объединить три жуза под одной рукой — рукой Кенесары. Разве не для всех казахов старается он? Разве не готов он ради общего дела отдать все: счастье, богатство, собственную жизнь?

Он уже все рассчитал наперед. Сразу по возвращении, как законный султан, обратится он к сибирскому и оренбургскому губернаторам со своими требованиями. В конце концов, обо всем можно договориться на тех условиях, которые принял когда-то хан Аблай. Если правительство белого царя согласится с этим, то сразу повысится его значение и упадет авторитет Конур-Кульджи, Ахмета, Жамантая и других. Рассчитаться с ними тогда не представит особого труда.

Разумеется, в любом случае это будет только начало. Не бездумный же он кобель, который убегает, получив свое. Нет, он не успокоится, пока не объединит все три жуза и не восстановит былую славу и могущество Аблаева ханства. Пусть для начала даже станет он только ханом Среднего жуза. Все равно он рано или поздно добьется своего!..

А если не удовлетворят его требования?.. Что же, кто разделся догола, тому надо лезть в воду. Тогда — война, и начнет он ее все равно с уничтожения аулов ненавистного Конур-Кулдьжи. Потом он захватит и разгромит Кара-Откельскую — Акмолинскую крепость, где находится приказ презренного Конур-Кульджи!..

Достаточно шепотом произнести это имя, чтобы от самого глубокого сна очнулся Кенесары. И дело не просто в том, что Конур-Кульджа сам метит в правители всей степи, надеясь на помощь и поддержку царского правительства. Из поколения в поколение скрещиваются пути их родов. Ведь это султан Кудайменде и внук Самеке, которого сбросил Аблай с ханской кошмы Среднего жуза. Немало бед принесла уже эта кровная вражда. И долго еще будет влиять она на ход большой политики между белым царем и степью…

* * *

Один в бескрайней степи стоял Кенесары… Он прошел суровую школу и знал железные законы борьбы за власть. Нельзя показываться народу, пока не пришло время! Издали, через преданных людей, следует направлять ход событий в нужное русло. Для этого нет запретных путей. Если необходимо сталкивать роды и жузы для достижения ханской кошмы, он ни на миг не задумается. Нужны будут кровавые реки — пусть прольются. Только чтобы не упоминали его имя.

Но когда наступит такое время, как теперь, когда его безудержное стремление к славе и власти совпадет со стремлением народа, он должен быть впереди всех. Имя его будет у всех на устах, а образ — в сердце…

Только завоевав полную, ни с кем не разделяемую власть, сумеет он возвеличить в веках себя.

Он вынул из ножен исфаганскую саблю, встал на колени, приложил к губам холодное острое лезвие.

— Я не был рожден матерью трусом, — сказал Кенесары тихим голосом. — Если на пути к цели я хоть на миг поколеблюсь, клянусь выпить всю свою кровь. Этот клинок пусть будет свидетелем!.. Кенесары, не вставая с колен, медленно заложил саблю в ножны. Он хотел было подняться, но вдруг услышал за спиной знакомый женский голос:

— Мой тюре… Неужели ты совершаешь намаз?

Не оглядываясь, узнал Кенесары голос своей старшей жены Кунимжан. Значит, она шла за ним… Он встал, отряхнулся и пошел к ней навстречу:

— Нет, пробовал крепость клинка на камне.

— Разве мало ты его пробовал на чужих черепах?..

— Это недостаточно для настойщей стали…

Двадцать шесть лет исполнилось Кунимжан, но, несмотря на то что родила уже дочь и сына, казалась стройнее всякой девушки. Она была из тех красавиц смуглянок с маленьким красногубым ртом и жгучими глазами, от одного взгляда которых сразу дуреют мужчины. Все в ней было вызывающе красиво: разрывающая золотое ожерелье тугая грудь, готовая переломиться осиная талия, полные бедра. И одета она так, что невозможно оторвать глаз от всего этого. На плюшевый голубой с позолотой камзол как будто небрежно наброшен отороченный соболем ярко-бордовый чапан из лучшей материи — дурия. Белый жемчужный бисер осыпает краснобархатный конусообразный саукеле — головной убор знатных женщин в степи. На лоб ниспадают с него круглые и тяжелые золотые пластинки, а уже поверх саукеле накинута прозрачная парчовая шаль. В ушах Кунимжан покачивались роскошные трехосновые золотые серьги, и тяжелые, почти до земли, черные косы были в четыре ряда увешаны блестящими золотыми рублями царской чеканки. испокон веков все свое богатство носили на себе степные красавицы…

По непринужденной походке, по манерам и обрашению с мужем сразу было видно, что она любимая жена. Лучше всего к ней подошли бы знаменитые стихи степного поэта Жусуп-ходжи: «Если считать недостатком то, что уже стала она женщиной, то он у нее единственный. В остальном никакая девушка не сравнится с ней». Помимо быстрого, тонкого ума и красоты, которыми завоевала она сердце Кенесары, Кунимжан была дочерью одного из самых знатных и богатых степных родов — аргынских алькебайдалы. И если рассказывать все до конца, то именно она была тем яблоком раздора, которое старую межродовую распрю, разделившую султана Кенесары с султаном Конур-Кульджой, превратила в смертельную вражду…

* * *

Тогда только начиналась батырская слава Кенесары. По случаю избрания правителя края — Ердена Сандыбай-улы из осевшего в Улытау рода жырык — устраивался по традиции большой той с конными состязаниями и казахской борьбой. Поехал на этот той и Кенесары с группой джигитов. Было у него и еще одно задание: в связи с вызвавшей волнения постройкой Кокчетавской крепости разведать настроения людей и положение дел в Улытау. Дело в том, что эти места считались святыми для казахов: там, по преданиям, закончил жизнь легендарный родооснователь Алаш, впервые объединивший шесть ветвей прародителей. Кроме того, в горах Улытау могила Едиге-батыра, святого ходжи Акмешита. Кенесары считал себя обязанным посетить этот древний казахский центр. После длившихся несколько дней празднеств он возвращался домой через земли аргынских родов алтай и тока. На берегу реки Терсаккан остановились отдохнуть, и Кенесары пошел в тугаи искупаться…

Сначала он подумал, что это все мерещится ему, когда увидел в чистой речной воде двух девушек. Насколько хватало взгляда, не было вокруг никакого жилья. Он протер глаза, но подплывшие вплотную к камышам девушки начали шумно плескаться, и тогда он убедился, что это наяву. К тому же он увидел на том берегу двух стреноженных лошадей.

И только после этого понял Кенесары, что стоит и не может глаз отвести от одной из купающихся девушек, чье тело волшебно белеет и светится сквозь прозрачную толщу воды. Нельзя было батыру дальше таиться в тугаях.

— Очень ли холодна вода, красавицы? — крикнул он, испугавшись, что могут выйти они при нем на берег.

— Ойбай, котек! — закричала другая, рыжая и пухлая. Бесцветные глаза ее еще больше побелели от испуга, и она поплыла на тот берег, захлебываясь и брыкая короткими ногами. Зато та, на которую смотрел он, отплыла немного и остановилась, слегка поводя ногами в глубине, чтобы не утонуть.

— Дай Бог вам здоровья, мирза!..

Это она сказала тихо и с достоинством. В это время подошли другие джигиты, и началась обычная переброска шутками. Девушкам кричали, чтобы они вышли на берег из воды и не боялись: они, джигиты, отвернутся. Если же они будут упорствовать, то придется переплыть на тот берег и забрать их одежду.

Девушки умоляли джигитов отойти от берега, говорили, что им холодно, и было видно, что они уже не боятся. За свободный выход из воды джигиты требовали выкупа.

— Мирза, чего бы вы хотели от меня? — спросила его черноглазая девушка.

— А если потребую — все выполнишь?

Он сам удивился своей смелости, но она не отвела глаз.

— Разве обманет девушка, которую никто еще не обманывал? Говорите свое условие!

Она продолжала в упор смотреть на него, и сердце Кенесары затрепетало вдруг, как пойманный воробей.

— Если никто еще не обманывал вас, то мы поехали. Но вы должны догнать нас, и я предложу свои условия!

— Хорошо! — твердо сказала она.

Они поехали дальше по берегу реки, и уже на первой излучине подруги догнали их. Им было по шестнадцать-семнадцать лет, но они не испугались незнакомых джигитов. Так поступают только чистые душой девушки…

А он не мог уже отпустить ее от себя. И она не хотела оставлять его. В мгновенье ока завершается девичий век. Ночь они провели в открытой степи, и жесткий куст караганника у их изголовья пахнул розами…

Уж чье это было исполнено желание — ее или молодого султана, — Кунимжан никому не рассказывала. Но и скрывать этой ночи ни от кого не стала, даже от нареченного жениха. А женихом этим был Конур-Кульджа Кудайменде-улы, внук хана Самеке…

Два года назад посватался к ней мордастый, с приросшими к голове громадными мясистыми ушами Конур-Кульджа. Это было завидное сватовство, и родители ее с удовольствием приняли в качестве задатка три табуна знаменитых ханских темно-серых аргамаков. А несколько дней назад ага-султан прислал с нарочным тайную весть о том, что после перекочевки аулов на джайляу в Каракоин-Каширлы он наведается к невесте…

И тут как раз то купание в Терсаккане!.. Наутро Кенесары вместе со всеми сопровождающими его джигитами и с Кунимжан на крупе коня въехал в аул аксакала Байболата, разбившего юрты в таком удобном для купания месте. Сначала их увидели многочисленные снохи, потом тетушки, потом сестры, и последней весть дошла наконец до самого Байболата. Вначале он очень испугался гнева сиятельного жениха и расстроился тем, что придется возвращать богатый дар. Но потом он еще больше испугался, вспомнив о «волчьем выводке». Горе чуть не свалило старика, но тут прибыла весть от самого Кенесары, который просил его дочь в жены. Со дня на день должен был прибыть другой жених…

Аксакал Байболат незамедлительно все взвесил, обдумал и принял мудрое решение:

— Когда Аблай провозглашен был ханом, шесть племен из рода аргын отдали ему в жены шестерых своих дочерей. Нескромно будет с нашей стороны, если мы пожалеем для его внука одну-единственную девушку. Пусть забирает ее!..

Ровно через неделю Кунимжан торжественно отправили в аул Касыма-тюре. Три тройки светло-серых аргамаков были впряжены в кареты, а за ними шли девять самых высокопородистых верблюдов, нагруженных шелком, коврами и драгоценностями. В передней карете ехала невеста, в других — свидетели с ее стороны, самые могущественные люди рода альке-байдалы и аккошкар-сайдалы.

Конур-Кульджа грыз себе руки от гнева и бессилия что-нибудь сделать. Первой его мыслью было немедленно послать туленгутов и пустить по ветру аул Байболата. Но, прежде всего, как можно было ссориться со знатным и богатым родом альке-байдалы? Ведь не просто увлечение черными глазами Кунимжан руководило им, когда он добивался ее в жены. Именно с этим самым могущественным родом Сары-Арки хотел он породниться через нее. Да и начинать сейчас открытую войну с родом Касыма-тюре тоже было не по силам. Пришлось пока затаить в душе бешеную ненависть и ограничиться возвращенным калымом и штрафом — трижды девятью головами скота каждого вида.

Черная змея поселилась с тех пор в груди Конур-Кульджи и не давала ему покоя, пока не представился случай отомстить. Однажды он со своими туленгутами подстерег другой свадебный караван. Это везли из Кокчетава к жениху в аул рода таракты старшую дочь Саржана — Куникей. Султан Конур-Кульджа напал на караван, провел ночь с Куникей и выгнал. Теперь отношения между сыновьями Касыма-тюре и султаном Конур-Кульджой обострились до такой степени, что требовали человеческих жертв. Только кровь могла смыть такое страшное оскорбление…

Так завязывался этот зловещий узел — из вековечной борьбы за власть, султанских самолюбий, убийств, насилий, неразделенных женщин и многого другого, что при сложившихся в степи отношениях само собой вплелось в справедливую борьбу народа за свободу. Распутывать этот узел нельзя уже было без булатных мечей, и это хорошо понимали в обоих враждебных станах.

* * *

Кунимжан, вопреки обычаю, называла Кенесары не мужем, а «мой тюре». Этим она, одна из знатнейших женщин степи, подчеркивала еще большую знатность своего мужа, имеющего право повелевать ею. При всей ее внешней покорности, она имела огромное влияние на Кенесары и была в курсе всех событий.

— Мой тюре, я еле нашла тебя в этой большой степи… Оказывается, страшную весть привез Кудайменде-батыр нашему деду!

— Какая весть?

— Ты же знаешь сына Азанбая…

— Какого из них?.. Азанбая из каржасов, что живут в Баян-Ауле, или нашего кокчетавского Азанбая-Аксары?

— Азанбая из каржасов… Ты помнишь, как перед самым нашим уходом из Сары-Арки в Омске казнили его сына Тайжана? Так вот: убили и его старшего сына!..

— Сейтен-батыра? — вскричал Кенесары.

Она молча кивнула.

— Пусть в рай отправится душа его! Слишком рано покинул этот свет батыр. Неужели смерть его пришла от руки Конур-Кульджи? Эта собака клялась погубить его…

— Говорят, что так именно и случилось. Когда аул Азанбая уходил к Балхашу, проводником их был какой-то крещеный последыш Конур-Кульджи. У Мын-Арала их настигли каратели…

Кровь начала приливать к лицу Кенесары.

— Сколько людей погибло? — спросил он отрывисто.

— Рассказывают, что немного: два-три человека. Они попали в ловушку, и сопротивляться не было возможности…

— Пусть тоже пойдут в рай… А мы здесь напомним о них, если суждено вернуться в Сары-Арку!

* * *

— И еще говорят, что вместе с батыром попал к карателям и Ожар — сын Кубета. — Кунимжан считала своим долгом узнать все для мужа. — Он будто бы в омской тюрьме…

— Это какой Ожар? — Кенесары насторожился. — Не тот ли, что был вестовым у Конур-Кульджи? Разве не порвал он давным-давно всякую связь с родом?

— Вот и говорят люди, что он поссорился с Конур-Кульджой и вернулся к своим. Видимо, вспомнил поговорку, что руки отсыхают у того, кто не радеет о родной крови. Подавленный бедой каржасов и бегством их из родных мест, он снова примкнул к батыру Сейтену. Но тут как раз и случилось это…

— Однажды я встретил его, — задумчиво сказал Кенесары. — На вид крепкий человек и с настоящим характером. Значит, тоже не смог покориться… Теперь и его, наверно, пошлют в Сибирь!..

Он повернулся и посмотрел в сторону аула. К ним быстро шел молодой стройный джигит. Кенесары узнал в нем своего младшего брата Наурызбая — от матери-калмычки. И хоть были они от одного отца, с трудом признавали в них родных братьев. Высокого роста был Наурызбай, плечи — косая сажень, белое продолговатое лицо всегда залито здоровым румянцем. Нос, рот, глаза, брови и ресницы — все у него крупнее, чем обычно у казахов. Особенно глаза были другие: какие-то странные, чуть раскосые, похожие на зрелый миндаль, они смотрели на мир с подкупающим доверием. С висков его ниспадали длинные косы с вплетенными зернами разноцветного жемчуга. К пробивающимся усам особенно шла соболья шапка с красным бархатным верхом. Соболями была оторочена и щегольская горностаева шуба, у пояса висел красивый серебряный кинжал в узорчатых ножнах.

Он и в бой ходил в этой одежде, только подкатывая при этом правый рукав дорогой шелковой рубахи. Издали узнавали его враги, когда, опустив залитое изнутри свинцом копье, с кличем «Аблай!» мчался он на своем серо-золотистом коне Акаузе. Говорили, что правая рука у него обладает силой четырех джигитов. А уж копье в этой руке не знало промаха, и до сих пор не находилось храбреца, который бы выжидал приближающегося юного батыра… А в обычные дни не было в степи человека добрее и услужливее Наурызбая. Шутником и весельчаком слыл он среди соседей, и дети всего аула любили его…

Сейчас тяжелые брови его были сдвинуты, а глаза выдавали душевное смятение…

Он давно уже был не в себе, юный батыр. Тоска по родине, которую пришлось покинуть, одолевала его. Как только закрывал он глаза, виделся ему прекрасный зеленый ковер Сары-Арки, голубовато-сизые вершины далеких гор, величественные громады скал. Часто снились ему прозрачные горные озера, в которых отражаются вершины вековых сосен, мятежные полноводные реки, неистово бьющиеся в каменистые берега. В такие минуты ему казалось, что он слышит чей-то знакомый и печальный голос, призывающий его, молящий о помощи. И нова погружались его мысли в бушующие волны далекого Борового озера, уносились оперенной стрелой к вершине Окжетпеса. Одиноко плыл в бескрайнем синем небе родины беркут-великан, и разрывалось на части сердце Наурызбая.

Если бы мог он полететь туда, где прошли детство и юность, где познал он материнскую ласку и первую любовь, то ни минуты не сидел бы он в этих опостылевших местах. Но нельзя сейчас возвращаться в Кокчетау, где процветает Конур-Кульджа и другие прихлебатели белого царя. На молодого орла, прикованного к своей подставке, похож он, батыр Наурызбай. Из сурового шелка свита его веревка, и тщетно клекотать, пытаться освободить связанные ноги…

Не понимал Наурызбай, чего они ищут на пустынных берегах Сырдарьи. Чего они хотят — спасти собственные шкуры? Не лучше ли сражаться там, на родной земле, которая придает силы своим сыновьям! Как могут они освободить Сары-Арку, находясь от нее за сто конных переходов? Или, может быть, здешний тамариск, ковыль и типчак лучше кокчетауской таволги и караганника?

Он не понимал политики своего отца Касыма-тюре и старших братьев — Есенгельды и Саржана, сколько ни объясняли ему необходимость выжидания. Одно джайляу в Сары-Арке было дороже для него всего Кокандского ханства со своей поддержкой, которую оно могло бы оказать их делу…

С утроенной силой стала грызть его тоска со вчерашего дня, когда приехал вольный батыр Кудайменде. А сюда Наурызбай пришел, чтобы поговорить наедине со своим братом. Его острые глаза разглядели Кенесары в безбрежной степи…

— Почему ты так плохо выглядешь, мой маленький тюре? — спросила у него, улыбаясь, Кунимжан. — Не заболел ли ты?..

Наурызбай, не в силах скрыть своего состояния, сокрушенно повесил голову:

— Это правда, невестка… Душа у меня болит, сердце ноет, что-то давит в груди…

Кенесары, хорошо знавший эту болезнь, промолчал. Кунимжан попыталась подбодрить молодого батыра:

— Не всегда будут черные тучи, когда-нибудь взойдет и солнце. И недуг твой пройдет…

— Когда же это будет?

— В степи все зависит от коня.

— Не вижу отсюда, куда можно было бы помчаться не оглядываясь. На загнанного в овраг волка похожи мы здесь. И как бы ни гордились волчьей отвагой, прячемся в яме!

Кенесары внимательно посмотрел на младшего брата.

— А ты знаешь, что страшнее всего волк, когда вылезет из логова? Напрягись, покрепче прижмись к земле и готовься к прыжку, мой Науанжан!..

— Нет, Кене-ага… — Наурызбай тяжело вздохнул. — Волк делает прыжок из логова только перед смертью!

— Бывает, что он уносит на тот свет и своего врага…

Молодой батыр упрямо мотнул головой.

— Люблю сам подстерегать врага. А где это удобней делать, как не в Сары-Арке. Там все есть: овраги для засады и степь, где даже ветер не догонит меня…

То же самое чувство испытывал Кенесары, однако для батыра послушание старшим — первая заповедь. И он со свойственной ему сдержанностью напомнил это:

— Орленок, рано вылетевший из гнезда, быстрее стареет. Не торопись выбирать себе путь, пока живы твои старшие братья…

Наурызбай потупился. Больше всех на свете любил он своих братьев. И самым дорогим для него было мнение Кенесары.

— Я слушаю тебя, Кене-ага!.. — тихо сказал он.

Глядящий в степь Кенесары вдруг насторожился. Наурызбай и Кунимжан тоже посмотрели в ту сторону. Со стороны перевала на восточной окраине гор заклубилась пыль. Через некоторое время из нее вырвались два всадника. Они мчались так, словно враги наседали на хвосты их лошадей.

— Это же батыр Агибай! — воскликнул Кенесары. — И конь его Акылак!

— Да, это дядя Агибай… — Наурызбай пристально всматривался в приближавшихся всадников. — А кто же рядом с ним?.. По тому, как прилег к гриве, похож на Ержана…

— Это они!..

И вдруг Кенесары побледнел.

— Ой, баурым!.. — донеслось через всю степь. И сразу заголосили, заплакали в одном ауле под горой, в другом, третьем…

Это был вопль скорби, которым, не сбавляя бега коней, оповещают в степи о гибели близких.

— Ой, бауры-ым!..

Каменныи оставалось лицо Кенесары, и он не двинулся с места. Кунимжан встала ближе к нему. Только Наурызбай не выдержал — побежал навстречу вестникам несчастья. На полном скаку спрыгнул с коня Агибай-батыр, надел на шею пояс и, по древнему обычаю, пополз на коленях, подняв обе руки к небу:

— Батыр Кене, мы лишились обоих султанов! Мы лишились восемнадцати лучших из лучших джигитов! От руки ташкентского куш-беги пали твои старшие братья Есенгельды и Саржан, пали все наши славные воины!..

Кенесары не пошевелился.

— Как и когда? — спросил он спокойным голосом.

Не вытирая текущих слез, батыр Агибай рассказал подробности гибели султанов…

Они шли к аулу, и потрясенные горем люди бежали им навстречу. Наурызбай с Кунимжан поддерживали с двух сторон обессилевшего Ержана. Подойдя к белой юрте, Кунимжан содрала со своей

головы саукеле с перьями, бросила на землю парчовую шаль и, распустив свои черные волосы, заголосила:

Пали безвременно два льва, не знавших

страха, —

Доверились коварному врагу!

О, как подло заманили их в ловушку

И расправились с безоружными!..

Недобрая весть подобна шальному ветру — в мгновение ока распространилась она по всем юртам. Матери в отчаянии рвали волосы, плакали навзрыд дети, тяжело вздыхали старики, стискивали зубы джигиты. Горестный вой и плач поднялся над кочевьями, словно коршун внезапно налетел на мирно плавающую в поднебесье птичью стаю…

Лишь на следующее утро кое-как утих переполох, вызванный этой страшной вестью. Услышав из уст Агибай-батыра подробный рассказ о гибели двух своих сыновей, старый Касым-тюре поседел в одну ночь. Будто выпил горькой отравы — обесцветились его серые с багровыми, как у волка, прожилками глаза, потемнело большеносое лицо, густым инеем покрылась темно-рыжая прадедовская борода. Несмотря на семидесятилетний возраст, он до сих пор был прям как копье, а тут согнулся как одинокое, открытое всем ветрам дерево в степи.

Касым-тюре врагам на страх рожден,

Был с ненавистью он в глазах рожден,

Из чрева материнского на свет

С горстями крови в кулаках рожден.

Так пели по степи о Касыме-тюре до этой ночи. Но куда делись его беспощадная суровость, врожденное жестокосердие, буйный нрав и своеволие! Дешевле воды ценилась им раньше человеческая кровь. Теперь он стал похож на истощенного барана, у которого клочьями лезет шерсть. Дряхлым, беспомощным стариком сделался он сразу, и только в глазах окаменели какие-то остатки былого озлобления и лютости.

Ближе к полудню старый тюре собрал на совет Кенесары, Наурызбая, Агибая и приехавшего накануне батыра Кудайменде. Он долго сидел молча, потом поднял голову:

— В молодости, когда был я глупым и необузданным, увидел я как-то в горах Кокчетау дикого белого верблюда. И хоть говорили старики, что нельзя этого делать, я посмеялся над их словами и пустил в него стрелу. «Этот священный верблюд был хозяином Кокчетау, и как бы не поразило тебя его проклятие!» — сказали тогда старики… Теперь я знаю, что из-за моего кощунства потеряли мы горы Кокчетау, а сейчас я потерял сыновей. Проклятие на моем роде, и не будет счастья никому из моего потомства, если не принести жертву. Во имя Аллаха мудрого, справедливого за искупление моего давнего греха жертвую священного белого барана с золотистой головой. Склоняю свою отягощенную грехами седую голову, молю Бога простить меня и пощадить моих оставшихся сыновей!..

Касым-тюре опустил вознесенные к небу руки и сидел в скорбном молчании. Собравшиеся беззвучно шептали: «О Аллах, прими жертву!.. Прими белого барана с золотистой головой!..» Неясный, затухающий огонек появился на миг в глазах старого тюре.

— Бухар-жырау говорил, что не от старости умирает орел. От горя он умирает, когда крылья уже не держат его в воздухе. — Касым-тюре собрал все свои силы, встал, выпрямился и протянул правую руку, благословляя Кенесары: — Теперь твой черед летать… Аминь!

Он отстегнул от пояса родовой кинжал в серебряных ножнах, снял со стены старое кремневое ружье с посеребренным прикладом и на роговых ножках, передал их Кенесары:

— Этому кинжалу тысяча лет, и всегда принадлежал он старшему из нашего рода. А ружье перешло ко мне от моего отца и твоего деда — хана Аблая. Оно убивает с пятиста шагов, и до сих пор я никому его не давал!..

Это означало, что Касым-тюре передает всю власть, родовую и военную, султану Кенесары. Вынув прадедовский кинжал из ножен, Кенесары приложил его острием к губам:

— Клянусь никогда не знать пощады к врагам, и пусть сердце мое будет холодным и твердым, как эта сталь!

Касым-тюре наклонил голову в знак согласия:

— Последняя моя просьба к тебе: отомсти за смерть двух братьев и за восемнадцать зарезанных туленгутов!.. Нам не одолеть сейчас всего Кокандского ханства, но для мести сил хватит. Завтра же собери всех верных сарбазов и, по примеру нашего славного прадеда — хана Тауекеля, не оставь камня на камне от Ташкента. Пусть сгинет это гнездо коварства, и тогда ты выполнишь передо мной свой сыновний долг!..

Султан Кенесары опустился на одно колено:

— Мы подумаем и после восхода солнца скажем свое решение.

* * *

В ту же ночь султан Кенесары собрал в белой двенадцатикрылой юрте батыров Агибая, Наурызбая, Кудайменде и певца Нысанбая и долго советовался с ними. Наутро он вместе с батырами посетил Касыма-тюре…

Всю ночь не смыкал глаз, ворочаясь с боку на бок, старый хан. Он сомневался, правильно ли поступил, велев напасть на Ташкент и не заручившись при этом поддержкой казахов Сырдарьи, Сарысу и Чу. Можно ли рассчитывать на успех, опираясь лишь на малочисленные роды алтай, тока, алтын, уак? Увидев сына, Касым-тюре медленно встал с мягкой постели.

— Тюре! — Кенесары низко склонился перед ним. — Как говорят, если разум — палка, то гнев — нож. Не будем же срезать палку. Мы обдумали это и пришли к решению, что не следует сейчас нападать на Ташкент. Время еще не настало…

— Что же вы будете делать?

— Мы вернемся в Кокчетау.

Касым-тюре не стал больше ничего спрашивать. Время его решений прошло. Он долго сидел, покачивая головой. Потом заговорил:

— Что же, я сам сомневался, правильно ли мы задумали. Очевидно, пришло утро, которое всегда мудрее вечера… Теперь давайте подумаем о вашем решении. Когда волчица оставляет свой выводок в логовище, охотники обязательно ставят там капканы. Не ждут ли они нас в Кокчетау? Ведь нам ужиться там после всего случившегося невозможно. Не лучше ли перекочевать в глубь Сары-Арки, да и то не дальше Улытау — это узел кочевий всех трех жузов, и если не на одного, то на другого можно будет опререться…

— Улытау относится к роду баганалы. — Кенесары говорил спокойно, убедительно. Было видно, что он все хорошо продумал. — Что, если откажут нам теперь в убежище сыновья Сандыбая? Нельзя забывать, что оба — Ерден и Дузен — получили высокий титул от белого царя. Не придется ли нам сразу браться за палицы? Разумно ли это будет, даже если мы и сможем их одолеть? Касым-тюре согласно кивнул:

— Да, ты правильно судишь, султан Кенесары. Измученные походом сарбазы должны будут отдохнуть. Да и плохо приходится тому, кто, придя в чужой дом, подобно скорпиону, жалит хозяина. Не с этого следует начинать задуманное тобой… — Он остро посмотрел на Кенесары, потом со вздохом опустил голову. — Неужели во всей Сары-Арке не осталось места, где можно было бы приклонить голову внукам Аблая?

Тогда, до сих пор стоявший молча, склонил перед старым тюре голову батыр Кудайменде: — Нельзя надеяться на гостеприимство детей Сандыбая, мой тюре. Мне кажется, что вам следует перекочевать сразу к берегам Терсаккана, в урочище Каракоин-Каширлы. Среди наших — немало из рода алтай, а вы знаете их батыров Жанайдара и Тулебая. К тому же род алтай с радостью даст на зиму убежище потомкам Аблая! А к лету можно будет перейти в Улытау, чтобы вырвать его у сыновей Сандыбая. Только переломив им хребет, можно будет думать о дальнейшем…

— Что же, где-то за Терсакканом и родные нашей снохи Кунимжан… — задумчиво ответил Касым-тюре.

— В таком случае надо немедленно посылать нарочного в Каракоин-Каширлы, чтобы дать знать о нашем намерении! — решил Кенесары.

Касым-тюре утвердительно кивнул:

— Это правильное решение!

* * *

…В этот же день для переговоров с алтайскими родами, населяющими Каракоин-Каширлы, имея в поводу двух подставленных лошадей для смены, выехал батыр Кудайменде. После поминок по погибшим от рук ташкентского куш-беги султанам и туленгутам аулы стали поспешно готовиться в дальний и нелегкий путь. Оказалось, что не только старики и взрослые мужчины, но и маленькие дети истосковались по родным краям. Они радостно бегали, помогая старшим разбирать юрты. Потуже стягивали ремни джигиты, узлом завязывали хвосты лошадей, готовясь в дорогу. Особенно тщательно проверяли оружие: вынимали из колчанов — корамсы длинные стрелы со стальными обоюдоострыми наконечниками, пробивающими любую кольчугу, обычные стрелы с четырехгранными наконечниками «козы-жаурын», заменяли на них помявшиеся или пересохшие от времени перья. Другие оттачивали стальные, в полторы руки длиною, навершия копий, привязывали к ним волосяные кисточки из конских хвостов. Имевшие сабли, кинжалы и ножи точили лезвия, а не имевшие металлического оружия попросту выдергивали с корнем молодые горные сосенки и обстругивали их. Все понимали, что вряд ли обретут покой на родной земле.

На высоком холме стоял султан Кенесары. Внизу, обтекая холм с западной стороны, уходил к горизонту караван. Словно возвращающийся на родину косяк перелетных птиц!..

За две недели пересекли они Бет-Пак-Далу. Там, где река Сарысу заканчивает свой путь, исчезая в сыпучих песках, находилось урочище Кзыл-Джингил. Там, в большом ауле Ботеша, их ждал уже Кудайменде и с ним знаменитый, ужасный в сражениях алтайский батыр Тулебай, который один вытаскивал упавшего в глубокий степной колодец верблюда. Вместе с Тулебай-батыром для встречи султана Кенесары сюда прибыли два влиятельных аксакала и полтора десятка крепких, вооруженных коваными палицами джигитов. Маленькие косматые лошади, овчинные малахаи и яловые сапоги выдавали в них людей невысокого происхождения. Да и сам Тулебай-батыр, одетый просто, выделялся только своим необыкновенным устрашающим видом. Казалось, что ширина его равняется высоте, а роста он был в полтора обычных джигита. Глаза его затерялись в зарослях густых бровей и ресниц, а длинные смоляные усы доходили до ушей и закручивались вокруг них. Под стать батыру был и конь, так же густо заросший ниспадавшей на землю черной гривой. И круп коня был немногим уже плеч хозяина…

Тулебай подъехал, слез с коня, опустился на одно колено:

— Эта степь, — ваша, султан Кенесары, внук Аблая!

Кенесары, который всю дорогу был хмур, как осенняя степь, впервые расправил плечи и посмотрел куда-то поверх голов окруживших его людей…