А перед общежитием в это время стоял высокий черноволосый парень, стоял и ждал, когда выйдет Дамели, его бывшая невеста, бывшая дочь того самого старого пьяницы, которого она сейчас чуть не на руках притащила в свою комнату, — и постоянная его любовь и надежда. Он ждал, чтоб она вышла и сказала ему хоть пару слов, любых — ласковых или сердитых, любящих или ненавидящих, но когда погас огонь, он понял, что всякая надежда увидеть ее потеряна, и нехотя поплелся туда, где еще полчаса тому назад они были вместе. Там уже играла радиола и кто-то пытался танцевать, но все это выходило плохо, кое-как, и чувствовалось, что веселье утомилось, и никому по-настоящему не весело.

Он повернулся и пошел прочь от клуба.

— Эх, пропади все пропадом! — сказал он громко. — Все, все!

И направился к дому своего отца.

— Конец! — сказал он так же вслух. — Либо так, либо эдак! Сегодня должно решиться все.

А сам подумал: «Век живи, век учись. Никогда бы не поверил, что мой отец мог лицемерить, а я ведь слышал сегодня, как он лебезил перед Дауреном».

Примерно в это же время, возвращаясь с тоя, Ажимов говорил Даурену:

— Конечно, вы можете меня обвинять сколько угодно, и я знаю, что вам поверят. Но правда есть правда — я всегда и везде называл вас первооткрывателем Жаркынского месторождения.

— Ты посмотри лучше, куда мы с тобой зашли, — засмеялся Даурен. Разговаривая, они незаметно взобрались на вершину небольшого, но очень крутого утеса. — Да, ответственное место, что и говорить! Но дело не в этом. Разве мне слава нужна? Разве я на твою славу покушаюсь? Э, все это чепуха! «Сочтемся славою, ведь мы свои же люди», — это Маяковский написал перед смертью. А я ведь еще не собираюсь умирать. Я работать собираюсь. Ну, а потом так: я исчез с горизонта и вместе со мной исчезла бы и Жаркынская медь, а ведь она не исчезла. Ты подал докладную записку. Ты доказал правительству необходимость промышленных разработок. Ты достал металл из под земли и кинул его на врага. Значит, ты стоишь своей славы, и книга твоя в конце концов тоже не плохая. Уклончивая, половинчатая — это так, но ведь все еще в твоих руках! Пока верстка не отправлена в издательство, хозяин книги — автор. Вот я тебе и сказал: думай, исправляй, перестань вертеться! Кто идет против истины — тот прежде всего идет против самого себя. К ученому это относится вдвойне! Нет, прежние вины я бы тебе отпустил. Но есть у тебя и другая вина, неискупимая, кровная.

— Какая!

— Ты убил моего любимого человека.

— Я! Убил... — Ажимов даже не мог окончить фразы.

— Да, ты убил моего любимого ученика Нурке Ажимова. Где он, смелый, чистый, упорный юноша, любивший шутку, смеявшийся так заразительно, хороший друг и преданный товарищ, где он? Я кричу ему, и он не слышит! Нет его! Нет! Передо мной сидит другой человек. Его однофамилец. Тот, кто любит и уважает только самого себя! Да и не себя даже, а свой авторитет! Поэтому он постоянно старается кого-то заесть, столкнуть с дороги, унизить, самолюбив он страшно, подозрителен он до мании, труслив до омерзенья. На кой дьявол мне такой Ажимов! Мне нужен прежний Нурке, а ты убил его! Сумеешь ли ты мне его воскресить?

— Не знаю, не знаю, — пробормотал Ажимов, он и в самом деле был растерян.

— А кто тогда знает? — крикнул Даурен, сжимая кулаки. — Ладно, сейчас ты мне все равно ничего путного не скажешь. Да и должность у тебя не та — легкая уж очень! А я ведь видел виды. Я был и на Крайнем Севере и на Дальнем Востоке, и знаю, за что человек может, должен уважать человека. В глубине колымской тайги есть такой прииск «Вакханка». Кто уж его так окрестил, и зачем, со зла, или подшутить хотел — не знаю. Там стоят шестидесятиградусные морозы. А это значит — плевок, не долетев до земли, там превращается в ледышку. Так вот, если бы ты видел, как там работают люди! Не работают даже, а «вкалывают» — есть там такое хорошее словечко. И так вкалывают, что из-под кайла искры летят. Потому что там не земля, а камень. На мороз или на усталость там скидки нет, и никто их не просит. Вот там не могут родиться ни такие Еламаны, ни такие Ажимовы. Почва не та. Климат не тот! И никто там не думает о славе! Нет, не думает!

Конечно, кому не хочется отыскать самый тяжелый в мире металл или открыть такое горючее, чтоб оно помещалось в ведре, а могло домчать тебя до Марса. Но что поделать, если это мне не дается в руки? Поэтому я только смотрю на людей, которым это доступно, и радуюсь за них. У меня на душе хорошо, что они это могут. А сегодня разве мы не радостно провели вечер? А почему? А потому, что мы не просто пили, а сидели среди друзей. И вот теперь, под конец жизни, я думаю, что самое главное — уметь найти свое место в жизни. Только свое, и больше ничье. Можешь искать медь — ищи! Можешь пасти овец — паси! Строй дома, прокладывай дороги, делай, что умеешь! Это все будет счастье. А не можешь делать сам — помогай другим: будь подпаском, подмастерьем, подручным, но кем-то будь обязательно. Тогда все люди тебе будут друзья, и ты будешь другом всем людям. И будешь желать ты только одного, чтоб кругом был вечный мир и согласие. И самым большим злодеем тебе покажется тот, кто хочет не мирить людей, а натравливать их друг на друга.

И тут вдруг Ажимов повернулся и, ничего не говоря, пошел обратно. Что-то очень большое произошло в нем в эти считанные минуты, он как бы увидел себя со стороны. На кратчайшие секунды он посмотрел на себя глазами Даурена и увидел человека, который поразогнал всех своих старых друзей, — как-то душно стало друзьям с ним, — и остался с Еламаном; человека, который уже давным-давно не говорил ни с кем, кроме, пожалуй, как с сыном, по-человечески, а все только предписывал, настаивал, предлагал, отвергал, у которого было все: ум, заслуги, инициатива, знание, все, кроме обыкновенных человеческих простоты и тепла. На эти же кратчайшие секунды он посмотрел на себя со стороны глазами сына, единственного дорогого ему человека на свете, несостоявшейся невестки, ее отца, которого он, — что уж тут таиться! — продал и предал, брата его, который дрожит от ненависти при одном слове «Ажимов». Почему скопилось столько тумана, злобы, недоумений вокруг его имени? Ведь кажется, ничего преступного он не делал, просто выполнял указания, данные свыше, и вот вдруг оказался совсем-совсем один... Нет ни друга, ни любимой женщины, ни семьи, а может быть, и сына нет. Отдай мне прежнего Нурке, — сказал Даурен. Да, но как, как это сделать?!

Ажимов шел, а Даурен стоял и смотрел на него, вернее, не на него, а в ту темноту, в которую он уходил. Он понимал, что сейчас делается в душе его бывшего ученика.

«Эх, старик, старик, — подумал он, может быть, впервые называя себя таким именем, — шестьдесят лет тебе стукнуло, а ты все в молодые лезешь. Все-то всех критикуешь, все-то чем-то недоволен, все-то учишь других жить, ну, а сам хорошо ты прожил жизнь? Скажи, положа руку на сердце, хорошо? А? Нет, — ответил он себе, — нехорошо! Трудно я ее прожил. Но по-иному жить бы я не смог. Это точно. Многого не сделал, на многое зря замахивался, много надавал лишних обещаний, но в общем-то... но в целом-то... в целом все правильно! Что мог, то я делал, а что было не по силам и не по способностям — того кто же от меня и потребует? Нет, нет, жалеть мне, пожалуй, нечего. А теперь вот и старость пришла и на пенсию пора. Шестьдесят лет, друзья мои, шестьдесят! Скоро и честь пора знать. Скольких друзей я похоронил, сколько чьих-то несбывшихся надежд оплакал. С каждым годом человек все ближе и ближе подходит к линии огня. Как это бывает на войне с артиллерийским огнем. Недолет — перелет — попадание! Был недолет, был перелет, и вот уже я стал мишенью. Ау, смерть! Ау, дорогая! Не хочу тебя, но жду, жду и сумею встретить без страха. Ты ведь тот же пушечный снаряд, а я уже зажат в твоей вилке. Эх, только бы не помешала ты открыть мне Саятскую медь! Бекайдар и Гогошвили — они конечно орлы, львы, но ведь молодые, зеленые, а заступит им путь вот такой профессор Ажимов, и пошли у них крутиться головы. Ах ты черт, — недолет — перелет — попадание!

Он покрутил головой, улыбнулся и вдруг вскрикнул, ослепленный прямым и ярким лучом, направленным ему прямо в лицо.

— Тьфу ты черт! — шумно выругался Жариков подходя. — Отыскал все-таки! Слушай, да ты что, сдурел, что ли? Что ты сюда забрался? Ты ведь и не пил ничего, кроме шампанского, я следил за тобой! Ищу, ищу — нет тебя... и след простыл.

— А что, что-нибудь случилось? — спросил Даурен, все еще не открывая глаз.

— Что, ослеп, что ли? Ну, прости, прости, ненароком вышло. Да нет! Что там может случится? Просто вот хотел поговорить с тобой кое о чем. Пришел к себе, лег, пролежал полчаса с закрытыми глазами, чувствую — не усну, пошел к тебе, а у тебя и постель не тронута — значит, думаю, где-то шатается, бродяга. Вот и пошел с фонарем искать. Как Диоген, так, что ли? Был такой? Ты же в этом собаку съел, а я, признаться...

— Был, был, Диоген, только тот днем с огнем искал человека, а ты ночью — разница! Эх-хех-хех, Афанасий Семенович! Вот стою и размышляю — шестьдесят лет, как одна копеечка, а? Старость!

— А слышал, как сегодня твой ученик распелся? — засмеялся Жариков. — Лет до ста расти нам без старости. — Это что, из Маяковского, что ли? Вот и давай, расти. — У нас с тобой еще дел, дел... А что ты здесь, между прочим, делаешь? Вот тут крутизна — даст тебе кто-нибудь в спину... Ну и того...

Даурен вдруг рассмеялся и обнял Жарикова за плечи.

— Да, пойдем, пожалуй, отсюда, — сказал он. — Это брат, целая история. Был когда-то такой народ: гунны. А у гуннов был такой обычай: если друг начинал сомневаться в друге, он приглашал его для переговоров, вот, примерно, на такой утес. Вставали они оба на краю, и он выкладывал ему все свои претензии, а дальше все шло по обстоятельствам — места, времени и действия, как гласит грамматика. Либо дружба побеждала, либо вражда. Но в обоих случаях вопрос решался окончательно. Вот и я привел на этот утес своего близкого товарища, чтоб поговорить с ним по душам.

— И что ж, поговорили? — криво улыбнулся Жариков.

— Поговорили. И видишь, оба живы. Ушел мой товарищ с поникшей головой. Надо думать, раскаялся.

— А может быть, он просто испугался? Ведь у древних гуннов уголовного-то кодекса не было. И статьи, карающей за убийство, тоже поди не было! Нет, дорогой, не те времена! Сейчас не сбрасывают врага с утеса, а просто пишут на него заявление. Так что, будь осторожен и бдителен — ничего сегодняшний разговор на утесе не решил. Все как было, так и осталось, помяни мое слово.

— Бдительность, бдительность — огрызнулся Даурен, — сразу видно бывшего пограничника. — Он знал, что генерал Жариков прав, но это и раздражало его.

— Ладно, это увидим — решил или не решил. А вот ты скажи, что делать-то будем! Ведь как ни ругай Ажимова, а формально он прав. Меди-то нет.

— Да-а, — сказал Жариков. — Да-a, нет меди, нет! — Несколько шагов они прошли молча. — Слушай, а ты полностью уверен, что она есть?

— Ну, конечно.

— Полностью?

— Говорю же, полностью! Да что в том! Штурмуем, штурмуем, а толку...

— Штурмуем! — засмеялся Жариков. — Значит, плохо штурмуем, друг ситный. Вот и все.

— А как еще штурмовать?

— А вот так. Нависла в 1942 году над нами одна высота. Там немцы установили артиллерию, ну и били нас днем, как хотели. Носа нельзя было высунуть. Срам — да и только. Авиации не было. Танков не было, артиллерии не было, ничего не было. Так вот, решил я взять эту проклятую сопку голыми руками. Да где ж там? Пятнадцать раз ходили — и все безрезультатно. Половину личного состава там оставил. А делать-то что-то надо. Даже раненых и то не вывезешь. Сразу засекают, дьяволы. Вот запросил я у командования разрешение пойти в шестнадцатый раз. Разрешили, но смотри, говорят, если не возьмешь да живой не дай бог останешься — сразу под трибунал попадешь. «Ладно, — говорю, — пускай попаду».

— Ну и что?

— Ну и взяли, — улыбнулся Жариков.

— Конечно, конечно, — задумчиво протянул Даурен, — конечно взяли! Но вот на фронте-то тебе разрешили идти в шестнадцатый раз, а нам здесь кто разрешит?

— Алма-Ата, — быстро сказал Жариков. — Поеду в управление. Буду просить разрешения не сворачивать работ. А ты подготовь мне обстоятельную докладную — как ты на это смотришь?

Даурен вдруг остановился и обнял Жарикова. Они ничего не сказали друг другу, только простояли полминуты молча. Потом пошли к Даурену.

Они уже сидели друг перед другом за столом. Между ними стояла бутылка коньяка, и Даурен говорил улыбаясь:

— Вообще-то все человечество мы привыкли разделять на три категории: удачников, неудачников, и что-то промежуточное — людей с обыкновенной судьбой, у которых в жизни и так бывает и эдак. Я вот не знаю, к какой из этих трех категорий меня отнести? Удачник — нет! Удачник — Ажимов, он и профессор и член-корреспондент, и автор нашумевшей книги, и вообще человек с положением, а я в свои шестьдесят лет все тот же рядовой геологоизыскатель — вот и все! Тогда неудачник! Тоже нет. Я искал и находил, доказывал и доказал — пусть не я сам доказал, пусть после меня и за меня доказали, но все равно ведь доказали? В меня стреляли и не убили, я умирал, но не умер, меня похоронили, а я явился к вам снова, был одиноким, и у меня вдруг оказалась дочь — да еще какая! А скоро, верно, и зять будет — вот тебе и семья, я об этом и не мечтал так. Какой же я неудачник? Так, человек с обыкновенной ровной судьбой? Тоже нет. Это вот у тебя ровная судьба: начал ты рядовым, кончил генералом, у тебя вся грудь в орденах, и все они заслуженные — и жизнь у тебя порой хоть была и тяжелая, но ровная, если так можно выразиться, плановая. Так все и должно было у тебя получиться. Жил, работал, служил родине, вышел на отдых и опять продолжаешь то же, в другом только виде. Хотя, впрочем, не так уж и в другом — и там и тут ты работаешь на разведку.

— Охрана не разведка, дорогой, — мирно сказал Жариков и налил по лафитнику, — не надо смешивать два эти ремесла. Есть тьма охотников — не будь из их числа, — видишь, заговорил, как твой любимый Ажимов, — цитатами. Так кто ж ты такой тогда, Даурен Ержанович, вот по этой твоей классификации, а?

— Да, пожалуй, если здраво разобрать, то или неудачник, которому везет, или удачник, которому не повезло. Ну, будем здоровы!

— Здорово! Блеск! — сказал Жариков и захохотал. — Эх, не знал я такой формулы раньше, а то был у меня такой сержант бедовый — из ваших краев! Жаканов. Молодой, красивый, стройный. На цыгана похож. Девки от него умирали! Так вот, у того тоже! Пойдет на охоту — обязательно повезет, без полной сумки не возвращается! Возвратится — обязательно на меня нападет, я ему губу дам! Как на губе посидит, обязательно к нему бабы бегут! Как бабы прибегут — обязательно их либо отцы, либо мужья засекут. Потому что уж ожидают! Как мужья засекут — я еще ему пять суток или десять нарядов вне очереди. Так и маялся до Отечественной! Ну, там меня не было, и ему повезло уже по-настоящему. Героя получил. Выпьем за его память! Эх, Жакып, Жакып, хороший был ты человек! Попался бы ты вовремя ко мне в полк — до сих пор небось на губе бы сидел. Ну, за его геройскую память! Молча! Стоя!

Они поднялись разом, выпили и разом стукнули лафитниками о стол.

— Так вот, видишь, — сказал Даурен, — и не поймешь толком, что такое хорошо, что такое плохо. Приходится и тут прибегать к теории моральной относительности. То есть, кто как чувствует. Для меня вот, например, счастье было пойти добровольцем, а для того, кто меня провожал да на дорогу посошок поднимал, — счастье было остаться! Ух, много он мне, сволочь, крови попортил! Да и сейчас... — Даурен вдруг закашлялся и быстро сказал:

— Ну, еще, что ли, по одной?

Жариков мельком поглядел на Даурена и молча налил по стопке, но пить не стал, а спросил:

— Ну и что он сейчас? Ты что не договорил?

Даурен поднял свою стопку и, сердито глядя на Жарикова, сказал:

— Да и сейчас, говорю, такие, как он, попадаются, — он поставил стопку на стол. — Что-то больше не идет! Нет, моя судьба, товарищ генерал, очень ровно сначала шла. Без сучка и задоринки. Учился я в нашем ауле, и не миновать бы мне медресе, если бы не Октябрьская! Февраль-то ничего почти не изменил! Как колотил нас мулла, так и продолжал лупить по плечам линейкой. А мне от него особенно доставалось. Я в те дни ему калоши гвоздем прибил к полу. А они у него хорошие были, азиатские, с эдакими носками. Как он их надел, так и растянулся. — Жариков довольно захохотал. Рассмеялся и Даурен. — Да за такое художество он меня в угол на колени поставил на всю неделю, а в руки дал по кирпичу. Держи на вытянутых и не опускай, как опустишь — он тебя линейкой. Это тебе, брат, не смех! Ну тут и ударили события. Занятий нет, приехал богатый купец — гуртоправ, собрал джигитов — и в степь. И наш учитель с ними. Больше я его не видел. Ну, а недели через две и я очутился в городе. Отец поехал узнавать, как и что, и меня с собой захватил. Мало ли на что парень понадобится. За лошадьми поглядеть, сбегать куда, то да се. А там в это время какая-то рисовальная студия возникла! Тогда, генерал, беда сколько этих студий возникало. И пластической гимнастики, и археологии, и изготовки шляп, и клуб анархистов и еще черт знает что! А я тогда бойко рисовал! Вот увидел мои рисунки сын хозяина трактира, где мы остановились, и свел в эту школу. А там заправляет учитель рисования женской гимназии — такой бойкий старичок. Он потом стал заслуженным художником республики. Посмотрел рисунки, похлопал по плечу: «Ну, говорит, будешь казахским Венециановым?».

— Венециановым? — удивился Жариков.

— Венециановым, Венециановым, — сам учитель наш рисовал картины из жизни казахского аула, и нас к этому приохочивал. Мол, ты казах, и как Венецианов открыл русскую деревню, так и ты должен открыть миру казахский аул. Но не вышел из меня Венецианов — нет, я ведь, сколько семью-восемь — не знал! Думал, что земля на сивом быке стоит.

Старичок был умный, заботливый — нашел какой-то рабфак, отдал меня туда. Ну и пошло. Рабфак, школа, двухклассная учительская семинария (были у нас в ту пору и такие), а потом университет — сначала здесь, потом в Москве. Вышел с дипломом, сразу отправили в степь. Все! Вот и вся моя жизнь. Трудновато, конечно, было порой, голодно, но ясно! Все до предела ясно! Ведь советская власть до предела ясна! Правда, были и такие, которые хотели в нее туман напускать! Но я их всегда к себе на пушечный выстрел не допускал.

— И удавалось? — спросил Жариков. Он слушал очень внимательно и у него было такое выражение, как будто он что-то старается себе уяснить.

Даурен вынул из кармана трубку, зажигалку, высек огонь, не торопясь закурил, затянулся и выпустил дым.

— В общем-то да, — ответил он неторопливо. — Удавалось! Ну, а в частности, кое-кто из прохвостов и мне порою кровь портил. Но это не главное... Моя беда была в том, что я их всегда недооценивал. То есть, их способности я ценил слишком низко. Вот они мне и показали!

Жариков посмотрел на Даурена, тоже вынул свою трубку, намял в нее табака, — он курил пахнущий медом турецкий, Даурен курил махорку и только марки «паровоз», — и сказал:

— Ты меня извини, если тебе неприятно — не говори, но вот я сколько раз замечаю, что ты что-то начинаешь и обрываешь. Я понимаю, может, у тебя есть какие-то глубокие личные причины... — он нарочно остановился.

— Да нет, нет! — крикнул Даурен чрезмерно громко, искренно.

— Ну, тогда отлично, — кивнул головой Жариков, — но если я ничего не нарушаю...

Даурен несколько секунд просидел молча.

— Видишь, — сказал он, — тяжело вспоминать об этом. Тяжело и, пожалуй, не к чему. Потому что почти фантастика, хотя дело очень простое. Прикомандировали ко мне в экспедицию парня из института материальной культуры. Ну, иначе говоря, археолога. А мы в то время по Жаркынским холмам лазили — медь искали. Там медь глубоко лежит, так что ни о каком энеолите думать не приходится. Вообще я так и не понял, зачем его к нам прикомандировали. Ну прикомандировали — прикомандировали, — пусть за нами ходит. Ну, вот однажды он приходит ко мне в контору и спрашивает: «Могу я сейчас с вами поговорить?» А у меня дел до черта! У меня машин нет! У меня с банком какие-то чертовщины! Зол я как черт! «Приходи вечером», — говорю. Сижу вечером, пью чай — заявляется он ко мне. А у меня голова трещит. Понимаешь, разламывается. «Садись, — говорю, — пей чай». — «Ну, это потом, — говорит, — сначала разговор». — «Ну ладно, — говорю, — давай разговор». Спрашивает: «Железные самородки бывают?» — и ждет ответа. «Нет, — говорю, практически их почти не бывает. Во всяком случае много реже чем золото». — «А могло быть железное оружие века меди и бронзы». — «Нет, — говорю, — это исключено. Технология слишком сложна». — «А ведь есть, говорит, такие находки, — и в Египте есть и у нас — как же так?» Я молчу. Смотрю на него, думаю, чего он хочет, а он мне и говорит: «Это метеоритное железо — первое железо упало на человека с неба». Ты знаешь, как-то это очень мне понравилось! Ну, додумался человек! Ну, додумался же! Первое на земле железо с неба! И ведь так! Действительно так! — Даурен замолчал и сделал несколько затяжек.

— Ну и что? — спросил Жариков, не переждав его молчания.

— До ночи мы проговорили. Очень все оказалось интересным. Я через полчаса жену позвал. Она тоже историком была, в женском педагогическом институте работала! Ну женщины, знаешь какие! Она так и ахнула! Да неужели, да как же... Только в час от нас парень ушел, а через неделю меня вызвали... — Даурен опять замолк.

— К кому? — спросил Жариков.

— К одному начальнику... А начальника того я знал, он хотел у меня диплом с отличием получить, а сам лекции не посещал. В общем, знал я его. На тройку еле-еле натянул. Как он в начальники попал, почему все время от замов в завы скакал, — до сих пор не знаю, но была, очевидно, какая-то причина.

— Была, — кивнул головой Жариков, — была, конечно.

— Ну и я так думаю. Так вот: — Что вы знаете про Савельева? (Фамилия того студента).

— Да ничего не знаю — работает у меня и работает.

— А то, что он говорит, что железо с неба упало, вы знаете?

Я засмеялся.

— Как-то вы странно об этом говорите, но это знаю.

— И не возражаете?

— А что тут возражать — если это правда?

Вскочил, покраснел, посинел.

— Как, правда?

— Ну так, железных самородков на земле почти не встречается, а в силу большого окисления... — Тут он, скотина, как трахнет по столу.

— А вы что тут мистику разводите! Это что же, аллах, что ли, с неба серпы да ножи послал? А что Энгельс говорит? Вы «Роль труда в очеловечении обезьяны» читали?.. Так как же она очеловечилась, если железо без всякого труда с неба падает! Да я вас вместе с этим агитатором...

Ну что тут будешь делать, молод я был, горяч, тоже как хвачу кулаком по столу.

— Молчи, — говорю! — Недоучившийся студент! И надо мне было тебе, болвану, тройку поставить!

Повернулся, хлопнул дверью и ушел. Вот и все.

— То есть как, все? — спросил Жариков. — А потом что? С этим археологом что? — Даурен вздохнул.

— Отозвали от меня, а потом в его судьбу вмешались более серьезные люди, и отпустили. Сейчас большой ученый. Письма мне пишет. В Ленинграде живет. Недавно на съезд ученых мира ездил.

— А с тобой так и обошлось?

Даурен вздохнул.

— Так и обошлось. Только брату моему он жить не дал и дочку чуть в гроб не вогнал, а вообще, так и обошлось.

— А фамилия его как? — спросил Жариков.

Даурен снова затянулся.

— Не знаю. То есть, забыл. Да к чему тебе его фамилия, если он умер. Давай спать, старик! Юбилей не юбилей, а завтра рано вставать, — он помолчал и вдруг окончил:

— Вот мы с тобой про неудачников начали говорить? Так я тебе сейчас про неудачника и рассказал. Про самого настоящего неудачника.

— Это того, чью фамилию ты забыл? — усмехнулся Жариков.

— Именно, именно! Редкий экземпляр. Ни фамилии у него, ни таланта, ни чести, ни стыда, ни совести — типичный вождь-неудачник, но злой, настойчивый, мстительный! Хорошо, что все же их были единицы, а не тысячи...

— А ты знаешь, в чем тут еще беда, — вздохнул Жариков. — Посредственность ведь и ищет себе подобных. Ей талант — это самая настоящая смерть. Ей обязательно нужны калеки от науки. Кто честен, трудолюбив, смел, сметлив, — с тем ей не по дороге. Нет, нет — она ищет, как бы его загнать и оклеветать. Вот корни твоего конфликта...

— Да! — сухо сказал Даурен. — Давай спать. Пора! — потом он все же не выдержал и глухо проговорил: — Вот так получился мой конфликт с этим... неудачником Харкиным.

— А я думал, ты о Еламане...

— Нет, Еламан просто его тень, правая рука, его злая воля... Он тогда работал начальником... нашего геологического управления!

— Понятно, — сказал Жариков. — И этому Еламану нужны были тоже послушные «калеки от науки» — Ажимовы, а не Ержановы...

— Да, — сердито вздохнул Даурен и отвернулся.

...А Нурке Ажимов тем временем пришел в свою квартиру.

Только что Ажимов повернул ключ в двери, как кто-то вышел из темноты и прямо пошел на него.

— Кто это? — спросил Ажимов и вытащил браунинг.

— Свои, свои, — раздался из темноты спокойный, насмешливый голос, — спрячь свой пугач, все равно он пустой! Что было — по бутылкам расстрелял!

— А это ты, — облегченно вздохнул Ажимов, но голос его все еще дрожал и, когда он стал прятать браунинг, то не сразу попал в карман. — Ну как, прошел припадочек? А знаешь, здорово это у тебя получается. Смотрю каждый раз и удивляюсь — откуда это у тебя? Может, отец был артистом? Или это тоже требовалось по вашей работе? Может быть, может быть!

Они уже стояли в прихожей.

Еламан покачал головой.

— Вы сегодня такой веселый, что даже на радостях забыли, что припадки-то у меня настоящие и притом очень тяжелые. Вот ведь! — и он показал на свой рубец.

— Да, саданули тебя, саданули, брат, — засмеялся Ажимов, — что говорить, — от души саданули. Это чем же, графином, кажется? Наверное, графином, если бы пресс-папье, пожалуй, были бы ровные края, а у тебя, и правда, похоже на осколочное ранение, так что... — он остановился, не зная, что сказать еще. А сказать хотелось что-то грубое и насмешливое.

— Так что, — сухо сказал Еламан, — мой припадок пришелся очень к месту. Если бы не он, то вы бы услышали о себе что-то очень хорошее. И не только вы бы, а и все остальные.

Наступила снова пауза.

— Так! — сказал Ажимов. — А пришел зачем? Да еще ночью! Я же просил, если что нужно, — приходи в контору.

— Разрешите, я сяду, — сказал Еламан примирительно. — В конторе неудобно разговаривать, люди, да постоянно это еще генеральское пугало торчит.

— Ну и нахал же ты, братец, — покачал головой Ажимов, — многих нахалов видел, но такого... Жариков не пугало, а твой начальник, и не торчит он, а руководит той экспедицией, где ты работаешь завхозом! Дошло наконец?

— Дошло, дошло, давно дошло, — добродушно ответил Еламан. — Дошло, что раньше экспедицию возглавляли вы, а теперь ее возглавляют Жариков и Ержанов. Раньше люди вас слушались, а теперь слушают их. Почему же не дошло? — Дошло, дошло.

— Эх, был ты завхозом, завхозом и остался, — вздохнул Ажимов, — тебе бы только, чтоб слушались. «Рад стараться» — и все! Много ты понимаешь! А люди работают. Ищут медь. Вот как ты ищешь в своих сараях лопату или кирку.

— И найдут, а? — спросил Еламан.

— Да какое это имеет... — начал было Ажимов, но Еламан перебил его сухо и деловито.

— Очень большое! Так найдут или нет?

Ажимов вздохнул и прошелся по комнате.

— Ну нет, нет, — сказал он, — не найдут. Нет ее здесь. Ну что, тебе легче оттого, что ее нет?

— Ну мне-то, положим, все равно, а вот вам, наверное, будет легче, если они ничего не найдут, — уже не скрывая насмешку, сказал Еламан. — Потому что, если ее нет, то и доброго десятка тысяч государственных денег тоже нет. А вот, если она все-таки есть и найдет ее Даурен Ержанов после того как вы, Нурке Ажимов, приказали прекратить поиски... Вот тогда что вы запоете?

— Слушай, ты!.. — Завхоз!.. Я запрещаю говорить со мной таким тоном! — застучал кулаком и забрызгал слюной Ажимов. — Забрал себе волю! Только и делаешь, что сеешь свару между людьми, проклятый! И когда ты только сдохнешь?!

Еламан улыбался все благодушнее и благодушнее. Он даже развалился в кресле.

— И что ты тогда будешь без меня делать? — спросил он добродушно. — Оставшись наедине с Дауреном и Жариковым? А? Ты хоть раз об этом подумал, а? Ведь это я, я тебя поднял. Я вывел тебя в люди! Я надавал тебе чинов и званий! И пока меня не съели, я все время отстаивал твой авторитет. Ну, а теперь тебя и отстаивать не надо, ты сам с усами и вот желаешь мне смерти. Что ж? Иного я от тебя и ждать не мог! Да и не ждал, конечно! Но я все-таки думал, что ты умнее! Честное слово — думал. Желать смерти такому человеку, как я... Нет, ты просто выпил лишнее или сошел с ума! Ты что, забыл, кто ты такой? Ты же посредственность! Самая обыкновенная посредственность! Даурен ошибся в тебе! Так же, как и я, впрочем...

Ажимов несколько раз прошелся по комнате, поднес руку к раскаленной щеке и охладил ее. Затем закурил и подошел к окну. Еламан молчал. Наконец Ажимов подошел к Еламану, положил ему руку на плечо и сказал:

— Ну, прости, пожалуйста, я действительно, наверно, перебрал, но только и ты тоже...

— Правильно, — охотно согласился Еламан, — я тоже. Я завожу тебя. Потому что ты трусишь и делаешь не то, что нужно. Мечешься от одного края к другому. Пойми: мы связаны с тобой одной веревочкой. Мы не то, что Даурен или Жариков. Даурен талант, работяга, первый казах геолог, Жариков боевой генерал, чуть-чуть не Герой Союза. А мы что? Мы ничто! И вот я теперь тебя второй раз спрашиваю, что будет, если Ажимов заверил правительство, что меди нет и десятки тысяч потрачены зря, а Ержанов медь найдет? Что тогда будет с нами? Я говорю с нами, потому что, если тебя ославят и снимут, то и меня держать не захотят. Но от авторитета твоего что тогда останется? Да ровно ничего! И сейчас народ валит к Даурену, а не к тебе! И сын твой тоже от этого Даурена не отходит ни на шаг. Что это, приятно тебе? А найдет он эту окаянную медь...

— Да нет меди, нет! — крикнул чуть не в истерике Ажимов. — Понял, нет ее!

— А вот говорят, что есть, — тихо сказал, словно прошипел Еламан, — говорят, что есть. И Даурен с Жариковым ее обязательно найдут, тогда что?

— Хорошо, что ты предлагаешь? — резко спросил Ажимов, уже изнемогая от этого спора.

И тут лицо Еламана вдруг сразу поглупело.

— А что мне предлагать? — сказать он смиренно. — Вы же сами сказали — я завхоз, мое дело — кирка да лопата. А вы профессор, в атом проникли. Без вас и ледоколы не ходят и станции не работают, так что решайте сами. Если есть медь, то вам здесь делать нечего, ее Даурен отыщет. Если же нет меди — то какой толк Саяту от Даурена? Он тогда только казенные деньги на ветер расходует.

Ажимов отошел от Еламана и вышел из комнаты. Там он что-то делал или искал, потом, очевидно, мочил голову, было слышно, как звенело ведро и лилась вода, а когда наконец возвратился, то сказал:

— Надо подождать снега! Тогда все кончится само собой.

— Э, — сказал Еламан, — до снега еще знаете сколько? Он до снега все свои дела провернет. Нет, действовать надо сейчас же, немедленно.

— Да как, как? — крикнул Ажимов. — Что ты каркаешь, как ворона, а по-человечески не говоришь. Если не хочешь говорить, то...

— Ладно, — смилостивился Еламан. — Скажу. Вот-вот начнутся заморозки — копать будет трудно, зимней одежды у нас нет, или во всяком случае недостаточно. Но, скажем: совсем нет. Значит, выпускать людей на земляные работы не в чем. Ну, в общем, это уж мое дело, а ваше — дать телеграмму в центр. Пусть выезжает комиссия. Может быть, и акт составить о неоправданном распылении государственных средств... Хотя нет, акт рано, да и вас может это тоже коснуться. Ладно, посмотрим! Тут только слушайтесь меня.

— А что ты хочешь делать? Если уголовное дело подымать...

— Ну, уж выдумал! Против кого уголовное дело? Против тебя, что ли? Я же говорю: посмотрим! И только одного я от тебя требую, слышишь, требую! Держись крепко, не пугайся, не сдавайся, не колеблись — стой на своем. Слышишь!

— Слышу, — уныло ответил Ажимов, — слышу!

Подошел к шкафу и вытащил почти полную бутылку и две рюмки.

— Слышу, товарищ Еламан, слышу! — повторил он.

И невесело улыбнулся.